В начале прекрасного века. Четвертая глава

Никогда еще голова так не раскалывалась, ее разрывало от нестерпимой боли. Словно кто-то положил в нее миллион острых осколков, и они прорывались наружу – под воздействием мощного удара кочергой. И эта кровь: «Откуда столько?..» – Икке уже мутило от ее вида. Но теперь кровь, которая стекала по лицу тонкими ручейками, была ее собственная – не Карин или Бьерна. Отнюдь.

Перед глазами все плыло, раскачивалось – или саму Икке шатало, она не понимала. Ее преследовал Сперсен, в таком же полуживом состоянии, – он прикрывал сочившиеся раны на ребрах, на шее у него красовался укус, к счастью для него, неопасный. Икке чуть не вырвало от ощущения чужой плоти во рту, и потому ее хватка ослабла, чем Сперсен не преминул воспользоваться.

А сейчас она убегала от него – если это, конечно, можно было назвать бегом, – надеясь скрыться в лесу и ненадолго прийти в себя: она нуждалась в небольшой передышке. Как и Сперсен; она чувствовала, что ему тоже тяжело. Она молила, чтобы он поскорее упал и больше не поднимался, хотя бы пару минут. Однако Сперсен держался молодцом и не сдавался: сжав зубы, фыркая и рыча, он если и перестал «бежать», то заставлял непослушные ноги идти вперед, с каждым пройденным метром приближаясь к намеченной им цели. Нельзя упустить ее, когда она так близко. Просто нельзя.

Внезапно Икке остановилась, обернулась и, шатаясь, крикнула:

– Эй! Сперсен! Давай поговорим!

Он, втайне радуясь возможности отдохнуть, согласился, упав на колени и затем – на спину. Холод от земли исцелял его: всеми клеточками он ощущал, как тело начинает замерзать, и от этого блаженства он расплылся в улыбке.

Повернув голову, он краем глаза заметил, что Икке совсем плохо: она держалась одной рукой за дерево, чтобы не рухнуть, а другой – за голову; он вспомнил, что накануне она не спала – значит, недолго осталось охотиться за ней. Успела ли она поесть? Если нет, Сперсену жутко везло: вероятно, еще полчаса или, от силы, час – и она окончательно выдохнется. Он не нарадовался этой мысли, предвкушая богатство и славу в городе, когда вернется с пойманной добычей: крупные заголовки, статьи в газетах, вспышки фотоаппаратов…

– Думаешь, победил? Ага, мечтай… Пока я в сознании, тебе меня не взять, – голос Икке отрезвил Сперсена, и он приподнялся на локте, прикрывая больной бок.

Оба с трудом дышали, выпуская облачка пара.

– Это случится очень скоро, поверь мне. Бабы долго не выдерживают. И ты сдашься, а я заставлю тебя ползать передо мной на коленях и просить, чтобы я сжалился над тобой; ты как побитая собака, которую даже жалко усыплять. А потом…

– Ну, выдай мне самое страшное, – Икке ничуть не испугалась слов Сперсена и лишь стояла, насмехаясь над ним, будто у нее в рукаве был припрятан козырь, которым она при желании могла воспользоваться, но пока не делала этого, явно чего-то выжидая. Чего-то очень важного.

– А потом… потом я изнасилую тебя, тупая дура!! – Сперсена взбесило, что Икке в открытую смеялась над ним. Он никому не позволял унижать себя, особенно Икке Петерссон.

– Я… я возьму твою поганую рожу и изобью ее сперва, чтобы стереть это наглое выражение, – Сперсена всего затрясло, он больше не сдерживал себя, проявляя свою истинную сущность, – и покажу тебе, кто здесь главный. Я – главный! Поняла?! А ты – никто! Полное ничтожество!! Как и твоя убогая Карин!!

Икке прекратила смеяться, похолодев от ужаса; значит, этот скот ее и изнасиловал вдобавок ко всему прочему?..

– Что?.. Ты… мразь такая, еще и надругался над ней?

Пришла очередь Сперсена хохотать; он злобно смотрел на Икке, кивая ей в ответ.

– Да! Представь себе! Все это совершил я один! Вина полностью лежит на мне, я честно и открыто говорю тебе об этом! Ни один из вас никогда бы не додумался, если бы не дневник! Чувствуешь мое величие?

– Величие? Да ты просто гниль, самая настоящая гниль!

Сперсен тонул в собственном смехе, густом и тягучем, как патока, на которую садились глупые мухи, обреченные судьбой на верную гибель.

***

Из дневника Сперсена:

«…Работа следователя очень утомляет: неизвестно, когда вернешься домой, в чистую постель, ляжешь и просто позволишь себе расслабиться. К сожалению, на работе я сделал как раз то, чего нельзя было делать ни в коем случае: расслабился. И поплатился за это.

Та свидетельница, чудесная, как ангел, но без крыльев и нимба над головой, подарила мне искорку надежды на то, что я стану счастливым с ней. Вне допросов и прочей ерунды, которой я занимался в обычное время, мы встречались, гуляли… Жизнь тогда казалась мне мечтой, чем-то воздушным, какой была и она… Однако все закончилось так же быстро, как и началось.

Эта дрянь обманула меня: пустила пыль в глаза, отвлекла от работы, а сама тем временем давала ложные показания, лишь бы прикрыть своего дружка из притона. Ничего… Одна пуля – и проблема решена. Вот только предназначавшаяся ей пуля поразила и меня: меня хотели посадить за убийство человека. Сложно передать свои чувства, охватившие меня в тот момент, когда я узнал… Вряд ли возможно описать это словами. Страшные для меня дни. Совесть мучила меня – нет, не за убийство женщины – недостойные меня существа! она получила по заслугам: никто не смеет обманывать меня, лучшего следователя в городе! иначе я наказываю, имею право! – а за то, что я так мало видел, мало чувствовал, мало жил… Это безумно угнетало меня.

Ах, мой маленький птенчик, сестренка Этуаль, ты спасла меня! Я никому никогда не был столь признателен, как тебе! Огромная сумма залога – и я снова свободен! Правда, пока решалась моя судьба – запрет на любую деятельность в управлении прозвучал для меня как приговор, и я понятия не имел, чем буду заниматься в будущем, – я забыл о твоей собственной… Не интересовался, чем ты жила, когда я был весь в заботах… И вот оно что!..

Этот старикашка, Оскар Петерссон… Ты беременна от него! Что могло быть хуже моего ареста, думал я?! Как вообще тебя угораздило с ним… Бе-е-е! Ты очень испортилась без моей опеки, сестренка…

Откровенно говоря, мне не нужен ни он, ни его ребенок! Этуаль безмерно богата, на кой черт он сдался ей? Она рассказала мне, что у него ни гроша за душой, что все, чем он владеет, перестало приносить ему доход… Какая же ты добрая, сестренка! Поверила в его любовь, а ведь ему хочется только наших денег! Жаль, что родители завещали наследство тебе… Как опрометчиво с их стороны! Ты неправильно распорядилась их богатством, и я накажу тебя. Имею право. Ты же моя маленькая глупышка, не понимаешь что к чему, что есть люди, которые обманывают тебя, а есть те, которые спасают. Ты помогла мне – и я сделаю то же для тебя! Накажу тебя – это и будет моя помощь тебе.

Чтобы перестать содержать лишние рты, я избавлю тебя от них. Ну а будешь сопротивляться – я избавлю тебя от тебя самой! Лучшее лекарство от болезни, которой ты заразилась извне без моего ведома. И, естественно, чтобы ты не заразила меня – я же по-прежнему непревзойденный следователь в нашем городе, эти простофили не смогут без меня ни одного дела закрыть! И Сперсен пойдет на все, чтобы восстановить себя в управлении: совершит преступление уходящего века, которое он благополучно раскроет в одиночку! Здорово, правда?

…Я долго ждал, пока случай сам представится мне, и я, наконец, дождался! То, что произошло, – невероятное везение! У меня не хватает слов, чтобы выразить, как я горжусь собой: да, это Сперсен и только Сперсен, гений, додумался до такого! Хи-хи! Я жуткий молодец!

Этуаль должна была родить со дня на день, срок поджимал, и они вместо того, чтобы отправить ее в больницу, устроили расточительный бал в честь выхода ее новой книги, дурацкой, если честно. Я даже толком не открывал – меня чуть не стошнило прямо на первую страницу, где она написала: «Моему любимому О.» Фу! Я твой любимый и единственный брат, ты должна дорожить лишь мной! А это чудо-юдо вообще никак к нам не относится! Сосущая наши деньги пиявка! А пиявок следует давить носком ботинка… Или размозжить камнем.

Итак, стоял я рядом с этим прохвостом, держал руку на плече моей родной сестренки, пытаясь защитить ее от него, как тут появилась она… Рыжеволосая бестия, я сразу понял: вот он, мой козлик отпущения! На кого я свалю все грехи!

Я и не подозревал, что у этого оболтуса есть жена, да еще красивая… Что ж, он получит сполна!

После устроенного ею спектакля, Этуаль унесли в спальню: ей стало нехорошо, наверно, уродец хотел выйти на свет, но повезло – ложные схватки. Оскар убежал за доктором – не доверял, видите ли, мне, брату! Верно, боялся чего… Что я не пойду за доктором, например. Я вышел, готов был крикнуть ему гадость вслед, но встретил за воротами рыжую… Она плакала. Бедняжка… Согласен, Этуаль не блещет красотой, эта намного лучше.

Я подсел к ней, мы разговорились: я узнал, что ее зовут Икке, что она живет в его деревне, что он подло обманул ее, причем, по ее мнению, незаслуженно. Я как в воду глядел: заранее прихватил морфий (стащил из управления, чтобы было чем баловаться в отпуске, хорошо, что ни разу не притронулся к нему, думал, вдруг пригодится – хотя желание было дикое!) Предложил выпить, чтобы утешить душевную боль, она согласилась. Ну, я потрудился на славу!

Морфий подействовал, когда Икке уже изрядно наклюкалась – эффект был просто сказочный! Пока я разливал во дворе, на первом этаже бензин – хрыч еще не вернулся, а остальные столпились в комнате Этуаль, волновались, дурачки, несмотря на то, что прошло много времени с момента, как ее унесли, – она уснула на скамейке, куда я ее перенес из пивнушки, и поджег дом.

Как он горел… Божественное, очищающее пламя! Ритуальный, первобытный восторг охватил меня! Я прыгал на месте, сидя рядом с полусонной Икке – пришлось разбудить ее, чтобы и она полюбовалась. Полагаю, ей было бы это приятно! Заботливый я, что ж поделать… Я возбудился и в неясном порыве поцеловал ее, рыжую… А она ничего, есть в ней страстная жилка…

Она не сопротивлялась, когда я затащил ее в кусты рядом с пылавшим домом Этуаль – невероятно! У меня еще никогда не было ничего подобного – да с таким-то видом! Если бы не сложившаяся ситуация, я бы просто увел ее от Оскара, но тут была замешана моя сестренка, а простить ей того, что она натворила, я попросту не мог… 

По моим расчетам, Икке не должна была ничего помнить из того вечера: слишком много морфия я подсыпал ей, себе ничего не оставил. Когда я отпустил ее, до нее, наконец, дошло, что дом ее заклятого врага горит: она удивленно таращилась на огонь, бессвязно бормотала что-то – я не понял что именно, меня особо не волновало – и застыла на месте. Я всунул ей в руки зажигалку и канистру с бензином, чмокнул на прощание (для нее я – человек с облаком вместо лица, я точно был уверен, что она забудет меня на следующий день, а я ее – нет) и быстро слинял на соседнюю улицу, откуда мне открывался замечательный вид на происходящее. Занимать зрительское кресло порой бывает наилучшим выходом!

Икке явно пребывала в стадии эйфории: она бегала по кругу, орала как чокнутая и приплясывала под слышимые только ею ритмы барабана. Кстати, она неплохо двигалась. Оскар тоже оценил, когда торопливым шагом он приближался к дому и вдруг увидел ее, отнюдь не ожидая ее здесь застать. С зажигалкой и бензином.

Нет смысла передавать весь тот бессмысленный, на мой взгляд, разговор, который за тем последовал; он пытался выяснить, какого черта она еще не уехала домой, но заметил, что она была не совсем в порядке. Он метался от дома к ней, хватаясь за голову: старенький уже, чтобы трезво соображать. Я не виню его – с нас тоже когда-нибудь будет сыпаться песок, мы будем еле передвигать ногами, а изо рта у нас будет выпадать вставная челюсть. Просто кто-то будет в это время в тюрьме за умышленный поджог, а кто-то – даже не представляю, кто этот герой – в полицейском управлении, улыбаясь при мысли о прошлом.

Отовсюду сбегались люди поглядеть на пожар: странно, что они раньше не обратили внимания на меня и Икке в кустах, хотя при желании, чисто теоретически нас могли бы обнаружить и заподозрить что-то неладное… Но, светлые души! Огонь полностью поглотил их, и я прекрасно понимал, насколько он завораживал, самому было не оторваться. А огромный черный дым клубился, поднимаясь все выше, и целиком окутал город.

Хрыч отправил свою красавицу – вот, правда, что он нашел в моей серой и глупой сестренке? если бы я выбирал, с кем спать, то однозначно с Икке, для мужчины она куда привлекательнее, чем Этуаль – подальше от места преступления, выбросив улики в горевший дом, надеясь, что от них не останется и следа (умный же, дурень), а я продолжал наблюдать за ним: лицо его постарело лет на десять-пятнадцать, по нему ручейками бежали горькие слезы, он был безутешен. Ну, твоя расплата за совращение моей Этуаль.

Вскоре прибыла полиция, и передо мной замелькали знакомые, ненавистные мне физиономии. Они помогали пожарным, и после того, как вместе они затушили прекрасное пламя, я чуть не разревелся, однако взял себя в руки и выступил как важный свидетель, обвинявший в поджоге некую молодую женщину с рыжими волосами, которая являлась женой этого человека, а он, простите, изменял ей с моей сестрой. Чем вам не мотив?

Оскара, к сожалению, не удалось провести: он сразу все понял. Догадался, ха-ха. Накинулся на меня – а сила-то у него была богатырская, надо признать, я его недооценил, – и пока его оттаскивали от меня, кричал, что это моя вина, что я хотел убить Этуаль. Из-за денег. Ага, конечно. Докажи, засранец.

…Эх, сознаюсь, план мой, блестящий, без изъяна, провалился с треском: спустя несколько месяцев, Оскар Петерссон по-прежнему был на свободе, как, впрочем, и я не получил обратно свою должность следователя. Нас затаскали по судам, но никого так и не посадили! Что за свинство! Мои слова насчет обманутой жены приняли всерьез, однако мне шепнули, что Оскар заплатил немалую сумму, чтобы Икке не трогали – она абсолютно невиновна, подчеркивал он, но доказать не мог. Если найдутся улики против нее, заявил он, я сяду вместо нее, отвечу за ее поступок, я ее супруг. Что ж, его самоотверженность пришлась мне по душе: втайне я лелеял надежду сойтись с Икке, и это было реально только при отсутствии поблизости старого барана.

Но тому не суждено было сбыться: нечто первостепенной важности затмило Икке Петерссон, и я думал, что вряд ли когда-нибудь доведется встретиться с ней снова, но именно оно, по иронии судьбы, и привело меня к ней, в деревню…»

***

– Как тебе, кстати, мои откровения? То была полностью моя ошибка, абсолютно непоправимая: надо же так потерять дневник, где я подробно расписал, что сделал! Попади он не в твои руки, я даже и не знаю, как повернулась бы история: пришлось бы прирезать каждого, лишь бы забрать его. Но мне повезло, что нашла его ты, ты, которую я постоянно представлял в мечтах. Вспоминал нашу маленькую шалость… Честно, те минуты я никогда не забуду. И как ты похорошела! Твоя рыжая грива, твой надменный взгляд, твое полное несоответствие этим пустым, грязным людям, когда пьянчуга Бьерн налетел на тебя вчера – ты для меня идеальная пара. Тебе интересно, почему Бьерн и Карин попали под мою горячую руку, пешки в моей большой охоте на ферзя? Бьерн видел меня в лесу, когда я убивал Оскара, когда выпускал ему кишки, с неимоверным наслаждением вырывал испуганные глаза и язык, то, чем он руководствовался, когда дотрагивался до моей любимой сестренки… Ах, Этуаль! Чистое дитя, мне жаль ее. Но я отвлекся.

Когда я наткнулся на Бьерна, то от неожиданности выронил дневник. Какая оплошность! Поэтому я и притворился следователем – я же был им в давние времена, а внешне никогда не скажешь, что я угрохал столько людей, да, Икке? – чтобы вернуться утром в лес и отыскать его. И как-то оправдать свое пребывание здесь. В темноте ведь ничего не разберешь. Да вот незадача. Пропал дневник! Паника охватила меня, меня трясло, я уже подумал, что мне конец. И тут ко мне заглядывает Лунд и сообщает, что тебе стало лучше после нападения Бьерна, и ты решила впустить меня к себе. Я сразу догадался о причине твоего нежелания кого-либо видеть весь вчерашний день, как только обнаружил у тебя дневник. Ты читала его, прокручивала тот день в голове, а человека, коварно воспользовавшимся твоей беззащитностью, ты не могла представить, потому что морфий в алкоголе сделал свое дело, и я для тебя был пустым местом, пробелом в памяти. Я, наверно, попаду в точку, если скажу, что позавчера ты заждалась своего муженька – он обещал приехать вечером и не вернулся с Бьерном, который в итоге приполз один, без сопровождения – и сама отправилась в лес. Бесстрашная… Но я ни в коем случае не тронул бы тебя: просто потому, что у меня рука бы не поднялась на любимую женщину. Но когда ты наврала мне, как некогда ангел, пристреленный мной, я пришел в дикую ярость, я испугался, что уничтожу тебя прямо там. Слава богу, я сдержался. Тогда я еще испытывал к тебе что-то нежное… А потом меня осенило: раз ты обманула меня, ты будешь обманывать меня вновь и вновь, и этому порочному кругу не будет конца, и я взорвался! Я сказал себе: никакой пощады жалким вруньям! Если бы ты сразу призналась мне, что в курсе всего, я бы в свою очередь объяснился, и не выместил бы всю злость на Карин и Бьерне. Да, я бы оставил в живых единственного свидетеля, который видел меня в ту ночь! Но он был пьян, и вряд ли бы связал гибель Оскара и какую-то бродившую тень неподалеку, если бы не ты… Он принял меня за тебя. Помнишь? «Я видел твою черную душу!» Он винил в убийстве тебя, потому что ненавидел за прошлое.

Если тебе это польстит, я убрал бы его не только по этой причине: у меня руки чесались покромсать его, когда он набросился на тебя, мою Икке… Но как я уже сказал, ты солгала, и после у меня к тебе не осталось никаких чувств. Никакого доверия. Чтобы мстить человеку за тебя – да ни за что! А отомстить, чтобы спасти себя – другой вопрос.

А Карин… Ты нашла ее тело сегодня: жестоко я с ней, да?.. Она… она действительно была ни при чем. Я поступил не по-джентльменски, трахнув ее в сарае: она пообещала мне, что расскажет все, о чем я ее ни спрошу, взамен на то, что я доставлю ей удовольствие. Я недоумевал, зачем ей это надо. Тогда она объяснила, что ее муж давно не уделял ей внимания, а она прямо разрывалась от охватившей ее похоти. Я спросил, сколько она мучается; и она заревела, созналась в том, что беременна второй или третий месяц, оттого она готова вешаться на первого встречного – что собственно она и сделала, – и вместе с тем ей было страшно, потому что понятия не имела, как будет дальше жить. Выложила всю правду о тебе: что Оскар изменил тебе с Этуаль, что вы ругались с Бьерном, и она никак не могла тебе сообщить, что мало того, что она беременна, так что у нее и так было двое детей, что Оскар странно себя вел эти полгода… Теперь ты понимаешь почему: видимо, он по-прежнему любил тебя, раз все время защищал и не разводился с тобой – в противном случае, без его протекции тебя бы сразу посадили. Но знаешь, что оказалось самым любопытным? Полагаю, ты придешь в восторг от услышанного. 

Когда ты еще не переехала сюда, Карин подслушала один захватывающий, на мой взгляд, разговор: Оскар беседовал с Лундом, и он попросил своего старого друга сыграть роль твоего отца, чтобы сплавить тебя в эту глухомань. Оскар тогда встретил мою Этуаль, пока я бегал по судам, и ты была для него обузой в городе: а вдруг ты бы встретилась с ней? Обман бы вскрылся. А Оскару хотелось высосать побольше денег из нее, чтобы погасить долги и с ее помощью поднять свое благосостояние. Ты же мечтала найти отца? И наверняка спрашивала Оскара, влиятельного человека, помочь тебе, любимой супруге, в этом сущем пустяке? Он помог тебе. И в первую очередь – себе. Лунд ежемесячно получал свои отступные. И это далеко не все.

Ну, не плачь, Икке. Лучше послушай, какие в реальности люди лицемерные ублюдки. Вы же планировали, если я не ошибаюсь, сбежать вдвоем, с Лундом? Когда тебе в голову пришла эта дурацкая идея? Ох, бедняжка, совсем ты не знаешь тех, кто жил с тобой под одной крышей… Лунд оказался еще более жалким и гнусным, чем я себе представлял: он думал избавиться от тебя по дороге – утопить или задушить, скорее всего, на большее бы фантазии примитивного старикашки не хватило – чтобы потом вернуться, заявить о несчастном случае и потребовать свою часть наследства, которое оставил тебе Оскар. Старый дурак не заметил, что пригрел у себя на груди змею – и поверь, я видел по его глазам, он бы точно укусил. Но не его – а тебя.

Я сейчас жалею, что поступил так с Карин… Она ведь была будущая мама, и получается, я оставил сиротами ее детей. Но я не способен воскрешать мертвых, прости меня. Понимаешь, я нашел их с Бьерном в лесу, в стельку пьяных: Карин рассказала ему о своей беременности – почему раньше ему не сказала, мы с тобой никогда не узнаем, – а он не поверил ей, долго возмущался, что как они будут жить, когда Оскара нет, и никто не даст им денег, хотя бы на первое время. Карин предположила, что ты не бросишь их, потому что без ума от ее малышей, но Бьерн был категоричен, и гордость не позволила бы ему просить у тебя денег. На том я и застал влюбленных. Тут, честно признаться, я не особо помню, как продырявил Бьерна и уж тем более – как выпотрошил Карин. Помню некоторые фрагменты, обрывки, кровь, жуткие крики… Такое ощущение, словно я сам закинулся морфием перед тем, как убил их… Абсолютная пустота.

Но меня весьма позабавило то, что ни один не удосужился спросить: а каким образом этот следователь оказался на месте преступления так быстро? До города путь неблизкий. И ни у кого и задней мысли не возникло… Обычно из-за подобного равнодушия и гибнут люди, Икке.   

Я очень долго терпел, совесть меня терзала, постоянно шептала: зачем, Сперсен? Ты не должен отнимать жизни – ты обязан спасать их от тебе подобных. Ты стал убийцей, не кто-нибудь, а ты! Разве правильную дорогу ты избрал? Тебе не понять моих мук. Ты полагаешь, что тебя все бросили, предали – родители, муж, прислуга? Посмотри на меня: я изгой в чистом виде, убийца, аномальное существо, которое забыло, наплевало на правила общества, где я родился и вырос. Куда я ни отправлюсь, везде меня будут преследовать, гнать, потому что они будут видеть мое клеймо. Тебе не жаль меня? Я хотел бы искупить свою вину перед ними, но кто меня сможет простить? Они молчат и не скажут больше ни доброго, ни плохого слова. А ты? Пошла бы ты со мной? Принять меня и попытаться простить после всего?.. Дала бы шанс измениться? Ты как Этуаль, такая же чистая, несмотря ни на что – мне нет дела до твоего прошлого и твоих мужчин… И ты намного лучше, чем она. Она бесхарактерная, безвольная, слабая. Ты прекрасно это знаешь. Знаешь и то, что я люблю тебя, тебя одну, что бы я ни говорил – ты видишь по мне, что я готов сдаться. Я подумал, что сейчас для меня это стало бы единственно верным решением, которое я с радостью приму, если ты будешь ждать меня, навещать иногда в тюрьме, я не требую многого… Или хочешь, мы убежим куда-нибудь? На какой-нибудь остров, дикий, безлюдный? Я – не Оскар, однако я обеспечил бы тебе достойную жизнь, не такую роскошную, как здесь, конечно, но все же… Есть и третий вариант, но нет… Выбирай, я не давлю.

За все то время, пока Сперсен изливал душу, солнце медленно скрывалось за холмом, и Икке наблюдала, как небо окрашивалось в розовато-персиковые оттенки, а их сменяли темно-оранжевые, бардовые и фиолетовые… В природе царила безмятежность, которую нарушал только голос Сперсена, и даже выпускаемые ею облачка пара вписывались в атмосферу спокойствия.

Она лежала на земле, испытывая блаженство и предаваясь воспоминаниям, несбывшимся мечтам и грустным мыслям, не покидавшими ее ни на минуту с тех пор, как она разглядела надпись на злополучном браслете… Холод остужал рану на голове, и думать было значительно проще, чем раньше. Теперь, когда правда вылезла наружу, боль утихала, внутри появилось неведомое доселе чувство жизни, яркое и мощное, оно вынуждало ее встать и пойти порадоваться пению птиц, оставшихся зимовать в деревне, полюбоваться ухоженными белыми домиками крестьян, выпить с огромным удовольствием чаю в тихом, уютном особняке…

Перед глазами мелькали лица Карин, Бьерна и Оскара: тех, кого она не вернет к жизни, но они – Икке чувствовала – были сейчас счастливы. Это заставило ее улыбнуться сквозь слезы. Каждый из них предавал ее по-своему: не говорил правду, не делился с ней ничем сокровенным или попросту изменял – но она любила их всех. Преданно, безотчетно, не требуя ничего взамен. Ей безумно хотелось лишь одного: чтобы они жили, дышали тем же сырым осенним воздухом, что и она, переругивались между собой по пустякам, ели ту же невкусную пищу, что и она, смеялись друг над другом после очередного скандала и на радостях напивались, празднуя перемирие. «Это была жизнь, самая настоящая, самая бесценная, никакую иную я не согласилась бы прожить заново»

– Икке, что ты скажешь?

С легким сердцем она поднялась на ноги, на всякий случай обхватив руками ближайшее дерево, и своим ответом вонзила невидимый нож в сердце Сперсена:

– Нет. Вот и все, что я могу тебе сказать. Нет, я не буду тебя ждать, не буду навещать в тюрьме, никуда с тобой не поеду, не полюблю такое чудовище, как ты. Это выше меня.

Наступила тишина, напряженная, гнетущая, но Икке больше ничего не боялась. Она следила за тем, как Сперсен вытащил из кармана револьвер, и приготовилась к худшему.

– Ты предпочла мне третий вариант… Что ж, прощай. Надеюсь, тебе было хорошо.

И грянул выстрел.