Часть II. Глава пятая. Генерал и сны умершего ребе

1.

Степан  Малюго еще раз поднял глаза на Шейниса и не нашел в генеральских глазах ничего, что могло бы его обнадежить. Он помолчал, затем опустил взгляд на свои дрожащие пальцы.

Яков, сложив за спиной руки, прохаживался по комнате; мерное постукиванье маятника на стене перекликалось с его шагами.

Собравшись с силами и нервно вздохнув, Степка продолжил свой невеселый рассказ:

-Ну, расстреляли литовцы первую партию, в машину полезли, - и обратно. Только мы, значит, Волчьи Овраги проехали, уже у кладбища были, как на дорогу два человека выскочили, чуть мы их не задавили. Махнули рукой, да к оврагам бросились.

-Что за люди? - Шейнис стоял к Малюго спиной, постукивал пальцами по подоконнику.

-Да я ума не приложу, Яков Львович. У нас я их никогда не видел. Один - крепкий такой мужик, бородатый, другой - молоденький, может, сын его. Ну, литовцы с машин попрыгали, огонь вдогонку открыли: решили, партизаны чего придумали. Да вроде - тишина, ничего не слышно. Литовцы к Оврагам вернулись, даже окружить их хотели, все партизан боялись, - а там и нет никого, кроме… - Степка с опаскою посмотрел на Шейниса.

-Дальше. - Голос Якова был ровным и тихим; лица же его, одетого мертвой пленкой, Малюго было не разобрать.

-Яков Львович, да я уж как их просил не трогать ваших! Ну какой прок с хлопца больного да со старухи? Так они же звери, литовцы-то, и потом пьяные все. А тут еще дочки ваши: женщины как-никак…

При этих словах широкие плечи Якова вздрогнули, как от удара. Он быстро повернулся к Степке лицом, в глазах его блеснул бешеный огонек. Но он тут же овладел собой, и голос его звучал по-прежнему ровно, когда он спрашивал:

-Те люди, которые машину остановили, куда делись?

-Не знаю я, Яков Львович, - Малюго, жалея мучительно, что сболтнул лишнего, тоже был рад поменять тему. - Вроде бы и убежать-то никуда не могли. Зачем им понадобилось литовцев к Оврагам заманивать? Мне иногда кажется, что не было их. Как, то есть, «не было»? - спросил он за Шейниса, теперь глядящего на него в упор. - Не знаю, как вам даже и объяснить, Яков Львович. Как будто приснились они нам, как будто не люди то были, а бесы…

В это время из часов на стене выпрыгнула кукушка, крикнула громким противным голосом.

Шейнис опять повернулся к окну, Малюго же, мучаясь паузой, снова затараторил:

-Главный их, Йонас, говорит мне, что ж ты, мол, сразу такое место не показал, зачем мы первую партию к черту на кулички везли? Ну вот, остальных евреев они уже в Волчьих Оврагах… А что врут про меня, будто это я посоветовал Розену там…

И тут Яков, больше не сдерживаясь, издал страшный животный рык и, в двух прыжках оказавшись возле Малюго, сгреб Степку в охапку.

На какое-то время они опять встретились: зеленые, круглые от испуга глаза Степана и мутные, горящие неуемной злобой - Якова. Ноздри Шейниса хищно раздулись, коршунячий мясистый нос горбился; на дергающихся губах вскипала пена…

Удар в лицо отшвырнул Малюго к стене. Обтирая спиной побелку, Степка сполз на пол. Он сел на корточки, обеими руками пытался прикрыть голову; Шейнис, обрушивая на него удары хромового сапога, кричал истеричным голосом:

-Я тебе обещаю, сука!! Слышишь!? Своими руками тебя пристрелю в Волчьих Оврагах…

Голос его резко вдруг оборвался. Малюго, съежившись и боясь выглянуть, ожидал новых ударов, но на этот раз страх его был напрасным.

-Нет… - чуть слышно проговорил Шейнис.

Малюго, наконец, выглянул.

-Нет… - Шейнис, шатаясь, прошел круг по комнате. Губы его по-прежнему дергались, но теперь еще время от времени складывались в дикое подобье улыбки.

Затем, как будто его не держали ноги, Яков навалился на дверь; улыбнулся, как сумасшедший; неизвестно к кому обращаясь, выдавил:

-Нет, нет… только не в Волчьих Оврагах… - и, вслепую шаря рукою по воздуху, вывалился из комнаты.

Как пьяный, шатаясь, Яков шагал по местечку; посмеиваясь, бормоча что-то себе под нос, все ускорял свой шаг. Пару раз с ним поздоровались, - он даже и не заметил, - и встречные с испугом и удивлением следили за странным выраженьем его лица, за нелепой походкой, за прыгающими, в кровь искусанными губами…

А по вечернему, потемневшему небу плыли над Шейнисом облака. Красилась в серый и синий разлитая по дворам стынь. Ленивыми хриплыми голосами переругивались собаки, а над яблонями и над грушами, над колодцем без журавля и над спаленною хатою Клавдии Высатинской летели черные и серые птицы: галки, вОроны и ворОны - летели со всех сторон и растворялись в воздухе над лысеющей, в изморозных проблесках седины, головой неизвестно от кого и куда спешащего генерала.





Сквозь ставни одной из низеньких хат недалеко от колодца струился неяркий свет.

Яков, вздрогнув, остановился: оттуда, из прикрытых ставнями окон, доносились до него голоса. Шейнис не мог разобрать слов, но по знакомым с детства напевам, по тому, как в речитативе то поднимались со стоном и повисали в воздухе, то вдруг, обрываясь, стремительно падали дрожащие звуки, он понял, что в хате молятся его соплеменники.

Затаив дыхание, словно боясь пропустить что-то важное, Яков прислушивался. Сонный и чистый воздух нес запахи свежей земли и пота; теплой и пресной сыростью пахли травы; негромко и сверхъестественно вплеталась в дыханье деревьев в саду льющаяся из окна молитва.

Через минуту, как зачарованный, Яков пошел на звук. Он отворил калитку; поднявшись по скрипящим ступеням, вошел в незапертый дом. Темные и пустые сени привели его в просторную, освещенную неярким, идущим непонятно откуда светом, горницу.

У ветхого заваленного книгами стола посреди комнаты спиной к Шейнису стоял с молитвенником в руках седоволосый старик в штраймл: по всей вероятности, он был хасидским ребе. Несколько из его хасидов сидели с книгами на расставленных по комнате стульях, кто-то, раскачиваясь, подвывал стоя. Никто из них не заметил застывшего на  пороге Якова, широко раскрытыми злыми глазами уставившегося на неизвестно откуда взявшихся тут евреев.

Наконец ребе, поцеловав, положил книгу на стол и в глубокой задумчивости повернулся к генералу лицом. В этот момент глаза их встретились: старик этот был никто иной как реб Борех Злочевер.





Несколько секунд оба, пораженные неожиданной встречей, смотрели друг на друга молча…

-Яков! - воскликнул ребе и, подбежав к Шейнису, трясущимися руками обнял его за плечи. - Какая радость! Значит, Господь не забыл обо мне!

Яков с отвращением и непонятным ему самому ужасом, пробежавшим вдруг мурашками по спине, отклеил вцепившиеся в него руки.

-Как вы здесь оказались? - спросил он, пытаясь унять все нарастающую в ногах дрожь. Уже овладев собой, он добавил чуть громче и злее: - Как вы здесь оказались, и что вы здесь делаете?

-Что мы здесь делаем? - переспросил, отступив, старик. Тень генеральской фуражки сползла по его бледной щеке на бороду. - Как это «что мы здесь делаем»? Мы готовимся освятить луну, уже скоро она появится над местечком. Разве ты не собираешься к нам присоединиться?

-Ты что мне морочишь голову!? - не сдерживаясь, заорал Яков. На последнем слове голос его, однако, осекся, и он продолжил тише и медленней, словно опасаясь запнуться: - Кто отпустил вас из лагеря? У вас есть бумаги?

Тут ребе громко расхохотался и, весело прищурив глаза, повернулся к подхватившим его смех хасидам.

-Евреи, поглядите на этого человека! Он спрашивает, кто отпустил нас из лагеря! Он спрашивает, есть ли у меня справка! Нас отпустил самый большой начальник: он лично расцеловал каждого и прослезился, выписывая справочку. Его звали Ангелом Смерти… Ты что же, - Злочевер изумленно развел руками, - еще не понял, что говоришь с мертвецами?

Шейнис слушал, чувствуя, что еще  немного, и дрожь в ногах выдаст его с потрохами. Чтобы хоть как-то скрыть свою слабость от ненавистных ему людей, он отступил на полшага с порога комнаты в темные сени.

-Я думал, - сказал он, изо всех сил стараясь выровнять голос, - что в лагере тебе прочистят мозги. Получилось как раз наоборот: ты окончательно сошел там с ума.

В ответ на эти слова ребе опять засмеялся скрипучим козлиным смехом.

-Да, Яков, да! - охотно подтвердил он. - Я действительно сошел там с ума… - Выдержав многозначительную паузу он с лукавым весельем подмигнул Шейнису. - Но сначала я все-таки умер!

Вдруг, видя, что Шейнис собирается уходить, старик подскочил проворно и схватил генерала за руку.

-Постой, Яков, - уже совсем другим голосом запричитал он. - Постой же, не уходи! Ты, видно, ничего еще не знаешь. Останься, сядь на минутку, я расскажу тебе все по порядку!

За руку, как учитель ученика, он подвел Якова к столу в центре комнаты. Шейнис шел за ребе послушно, чувствуя только непобедимое, со страхом смешанное любопытство и еще полную утрату железной когда-то воли. Он сел покорно на скрипнувший табурет; остекленевшими пустыми глазами смотрел, как старик потирает руки.

-Вот и прекрасно, - произнес тот. - А теперь послушай-ка майсы сошедшего с ума ребе.





-Не бойся, Яков, я не буду надоедать тебе рассказами о нашей лагерной жизни, потому что речь сейчас не о ней. А я бы о многом мог рассказать тебе: я столько всего видел там, на краю Вавилона, где в деревнях еще не перевелись шаманы. В тех местах белобрысые немцы смешались с рыжими финнами, русские бабы с грудными младенцами жили в одних бараках с раскосыми дочерьми Измаила. В лагере были: жрец из Бурятии и ксендз с Украины, проповедник-немец с Поволжья и православный поп из Москвы, который однажды ночью умудрился провести службу в открытом поле. Один из этих язычников, уже помирая от тифа, пытался обратить меня в свою веру… Но я обещал тебе быть кратким!

Яков, я знаю, что в местечке говорили о моей смерти всякое, но я умер быстро и тихо, во сне. Зимой в наш лагерь вошел Ангел Смерти, и начался тиф. Люди умирали десятками. Святой, благословен Он, был милостив к нам: по Его воле я и мои хасиды, все десять человек сразу, умерли в один день. Я просто открыл глаза и увидел, что мои ребята выходят по одному из барака, и пошел за ними.

За нашим бараком, на защищенной от ветра площадке, ночная смена грелась вокруг костра. В эту ночь людей было как-то особенно много. Мы с ребятами подошли поближе и тут разглядели только, что часть гревшихся - это уже умершие. Те, что были живыми, не замечали их и разговаривали о чем-то своем, умершие же стояли за их спинами молча, протягивая к пламени свои истощенные руки.

«Евреи, мы на кладбище», сказал я, повернувшись к моим хасидам. Наверное, уже тогда я начал сходить с ума. «А ведь я потомственный коэн, я должен уйти отсюда как можно скорее!»

Но кладбище было кругом. Мертвые выходили их всех бараков, грелись у всех костров. Несколько десятков их пыталось согреться у пойнта, железной трубы с горячим паром. Многие перелазили через колючую проволоку и уходили в родные места, домой. Мы тоже начали собираться в дорогу.

Тут мне пришла в голову одна наивная мысль. Начальник нашего лагеря Соломон Дубов был нашим земляком, с Акапони. Отца его я хорошо знал, это был боящийся Бога еврей, хотя и миснагед. А сам Шлойме - о, это был страшный человек, один Бог знает, сколько народу он погубил! Я ужасно боялся его при жизни, а вот сейчас в моей мертвой башке завертелась эта идея: может быть, рассуждал я, если Шлойме увидит, что я не держу на него зла и после смерти, что-нибудь шевельнется в его зачерствевшей душе, и он покается и вернется…

Была середина ночи, когда мы, вдесятером, вошли в шлоймину спальню и встали вокруг кровати, где он спал со своей мамзелью. Огромная и красная сибирская луна - над нашим лагерем луна всегда была красной - освещала через окно бледные лица моих ребят. Я осторожно дотронулся до шлойминого плеча. Шлойме тут же проснулся, рывком сел на кровати. Он таращил на нас глаза, словно видел впервые.

«Шолем-алейхем, товарищ Дубов», - сказал я ему как можно почтительней. «Мир вам, вашей жене и детям. Вы, кажется, не узнали меня? Я ваш бывший земляк Борех Злочевер, а это мои хасиды. Извините за ночное вторжение: дело в том, что мы все только что умерли и теперь направляемся в Белоруссию. Если вам нужно передать что-нибудь достопочтенному Хаиму-Гершу, пусть он живет до ста двадцати…»

Тут Шлойме заорал всем горлом, как будто он тоже двинулся. Я пытался его успокоить и все объяснить, а он закрывался от меня одеялом и орал, словно я хотел его резать! Мамзель его тоже вскочила и начала голосить: «Что с тобой, Шломик!? Что с тобой!?» В общем, поднялся жуткий еврейский гвалт, и мы поняли, что ничего уже здесь не добьемся.

Так мы и ушли из лагеря ни с чем и двинулись на запад.






Мы продвигались медленно, минуя татарские деревни и русские города, переходя по льду замерзшие реки. Ночами мы спасались от холода в дуплах деревьев. По субботам мы останавливались: отдыхали и славили Бога. А кладбище все не кончалось и не кончалось.

Однажды в лесу мы встретили еще одного земляка, крестьянина из Полесья, знакомого нам по лагерю. Он бежал еще летом, и, как мы думали, был уже в Белоруссии. Как мы завидовали ему тогда! И вот он лежал, засыпанный снегом, и глядел в небо недвигающимися глазами. Он примерз к земле весь, всем телом, и, как видно, земля не отпускала его, даже мертвого. Мы с ужасом смотрели на эту картину. И тут мы увидели третьего земляка: седой старик показался из-за деревьев, он бежал в нашу сторону. Я так и не вспомнил, откуда я знаю этого человека, но точно могу сказать, что звали его Иннокентием,  и что он был откуда-то с наших мест. Не знаю, был ли он живым или мертвым: к тому времени я окончательно перестал отличать одних от других. «Идите своей дорогой, я справлюсь сам», - крикнул он нам, подбегая к нашему полещуку. Я не видел, как он поднял крестьянина, только потом, минут через двадцать, они, уже вдвоем, обогнали нас, - кивнули нам на прощанье и вскоре пропали в заснеженной чаще.

Наконец, Яков, мы дошли до Уральских гор, отделяющих Азию от Европы. Здесь, на границе двух частей света, на вершине одной из гор мы увидели прекрасного видом юношу. Длинные кудрявые волосы падали на его плечи. В какой-то момент, подходя ближе, мы разом поняли, что перед нами Ангел и, в великом смятении повалившись на землю, закрыли лица руками.

«Встаньте и слушайте», - сказал нам юноша. «Так говорит Господь:  Я не забыл о тех, кто погиб, освящая Имя. Путь из этой пещеры (юноша показал на огромный валун у скалы, за которым угадывался вход) самый короткий - он лишь для тех, кто в годы смут и падений остался верен. Спускайтесь в пещеру за мной, - в Иерусалиме уже накрыты столы, - там, в золотом дворце, в зале с колоннами из берилла сидят на креслах из камня шохам сонмища праведных. Для них одних поставлены на столы золотые блюда с нежнейшим мясом Быка и Левиaфана, для них одних открыты Святые книги, и сами ангелы подают им тончайшие вина и открывают им тайны Торы. Спускайтесь же - уже Ангел Ночи выковал вам короны, а Ангел Дня сшил белоснежные талесы, уже Ангел Утра скинул с лица Хермона черное покрывало и возложил на Кармель серебристый шлем, а Ангел Вечера уже привел к стенам Святого града Аиш с ее сыновьями. Спускайтесь же, потому что Ангел Вращающегося меча уже перековал свое оружие в радугу»…

Мы молчали, зачарованные его словами.

Потом, набравшись смелости, я сказал:

«Вот я, прах и пепел, осмелился говорить с тобой, да не прогневается на меня Господин мой. Каждый месяц над домами, где мы родились, меняются местами старая и новая луны. Там, в Сибири, помирая от тифа, мы вспоминали ее, луну над нашим местечком. Кто же теперь освятит ее? В Белоруссии не осталось ни миснагедов, ни хасидов. Мы прошли уже половину пути, да позволит нам Господин наш пройти вторую».

Среди моих ребят был один, по имени Гершель. Глаза у него были большие и мечтательные, как у царя Давида. Они и сейчас горели, эти глаза.

«Ребе», - проговорил он, волнуясь. - «Отпустите меня в Иерусалим. Я не могу больше ждать! Я хочу увидеть золотые дворцы и троны, узнать сокровенные тайны Торы и наблюдать по утрам, как встает над горами Моава солнце. Ой же ребе, зачем мне луна моего местечка и что она в сравненьи с луной Сиона?»

«Как я могу отпустить тебя?» - спросил я его. «Евреи в местечке отошли от Закона, а нас без тебя - только девять. Как же мы будем молиться три раза в день, как же мы освятим луну без Числа? Если только кто-нибудь из евреев присоединится к нам...»

«Нет», - сказал мне ангел, и на щеке у него блеснула слеза. - «Никто из евреев местечка к вам не присоединится. В тот день, когда вы вернетесь в местечко, евреи покинут его и отправятся в Святую Землю. Но тебе и не понадобится десятый. Три раза в день я сам буду сходить на землю, чтобы молиться с вами. Так будет продолжаться три года, остальное же предоставь Всевышнему. Тридцать шестую луну ты освятишь в Числе».

Тогда я повернулся к Гершелю.

«Иди, сынок», - сказал я, пытаясь шутить,  хотя мне и не было весело, - «иди и скажи, что реб Борех с ребятами скоро пребудут. Попроси у праведников, чтобы и нам, грешным, оставили кусочек Левиaфана».

Он засмеялся и потом заплакал, и обнял каждого из нас. Потом они с Ангелом скрылись за камнем, где начинался проход в пещеру.

-И вот, Яков, - воскликнул ребе, - в самый канун тридцать шестой луны, когда я - страшно подумать! - начал уже сомневаться в милости Божьей и, отчаявшись, по ночам стучал в окна домов, тщетно пытаясь найти хоть одного еврея и только пугая спящих, - вдруг появляешься ты! Ты, Яков, кого я меньше всего ожидал увидеть в своем Числе, из-за кого мы погибли в Сибири… но не будем об этом сейчас! Ты вернулся - и это главное!





Реб Борех умолк, и в комнате, освещенной невидимыми свечами, долго висело молчание.

Потом Яков поднялся со стула.

-Ну вот что, старик, - проговорил он. - Я и так долго тебя слушал. Не знаю, бредишь ли ты, или притворяешься, и кто отпустил вас из лагеря. Сейчас мне не до тебя. Я ухожу.

Шейнис нетвердым шагом двинулся в сени. Когда он был уже за порогом, ребе вскрикнул и, подбежав, схватил его за рукав. От этого прикосновения Якова передернуло; к щекам его прилила сизая кровь. Он схватил старика за шкирку и, приподняв, заорал задыхаясь:

-Слушай ты, покойник гребаный! Твой Бог, где Он?.. Кто Он такой, что судит!?

-Яков, не говори так… - умоляюще пошептал реб Борех. - Мы все провинились…

-Провинились? - Лицо Шейниса коверкали судороги. - Дети мои провинились!? Дети?.. Меня… меня зачем Он живым оставил!?

Опустив старика и оттолкнув его в сторону, Шейнис опять устремился к выходу.
 
-Яков, постой! - закричал реб Борех. - Постой, ты ведь еще не дослушал! Послушай еще минутку!

Он подполз на коленях к ногам генерала; целуя его руку, затараторил:

-Послушай, Яков, только послушай. Ведь твои дети не оставлены. Господь, благословенно Его Имя, проделал им под землей норы. По норам и темным пещерам они катятся в Иерусалим!

-Да, это правда! - воскликнул старик с новой силой. Безумные его глаза сверкали. - Это святая правда! Не важно, сколько пройдет времени на земле, - для них это будет, как один день… нет, скорее, как одна ночь! Там, под землей, в бесчисленных норах бродят тени врагов наших. Фараон с войском и князья филистимские, Амалек со своими детьми и Аманом, Тит и Навуходоносор - все ненавистники Израиля - там! Мимо них к Святой Земле катятся евреи – а их удел - вечная тьма и змеи, и они  тянут в бессильной злобе свои костлявые руки… О, Яков, довольно, лучше бы тебе и не знать об этом! Но ведь это всего одна ночь! Только одна ночь, Яков! А потом…

Он не договорил, потому что в этот момент Шейнис вырвался из его рук и кинулся прочь из сеней. В дверях он проговорил задушено:

-Ненавижу… Зачем ты пришел терзать мою душу, ты, сумасшедший!? Я вас всегда ненавидел: ваши пейсы, ваши рваные книги и нравоучения, ваши рожи… Ненавижу!! - и, хлопнув дверью, он побежал на улицу.

-Яков, Яков, вернись! - послышался за его спиной голос ребе.

Потом старик повернулся к своим хасидам.

-Догоните же его! Встаньте перед ним на колени. Он должен вернуться! - закричал он в отчаяньи.





Шейнису казалось, что он сходит с ума:  бесплотные  толпы  и  хороводы  всяческих  образов,  видений, воспоминаний вступали в   мозг,  связуя  несвязуемое,      совмещая несовместимое... Он только сейчас заметил, что оказался где-то уже совсем далеко за местечком: где-то вдали темнел небольшой лесок, а перед ним на поле можно было различить очертания подбитого немецкого «тигра».  Дорога, по которой он шел, мягко поворачивая под невысоким холмом, превращалась в росстань; здесь генерал замедлил свой торопливый шаг, не зная,  в какую сторону ему поворачивать, - а затем Яков и вовсе застыл на месте, почувствовав, что нога его наступила на что-то.

Он наклонился, вглядываясь… вздрогнув, стремительно распрямился. Под его ногами, на самой кромке дороги лежал двухметровый крыж – тот самый придорожный крест, который (теперь он вспомнил) на его глазах подрубили, когда он на своем «Виллисе» по этой же дороге добирался в местечко. В вечерних сумерках  еще можно было разобрать фигуру повергнутого на землю Христа в терновом венце с закрытыми большими глазами,  Его худые, раскинутые в стороны руки; покоящиеся на поперечной перекладине, полусогнутые в коленях, соединенные вместе ноги. Если бы не терновый венец и не деревянное ложе, можно было принять Его в темноте за уснувшего возле дороги истомленного путника, за нищего попрошайку-бродягу, отдыхающего после тяжелого перехода…

В двух шагах от распятия, опустив узкую мордочку, торопко передвигался еж. Почувствовав присутствие человека, он остановился; враждебно посапывая, поднял голову и поглядел на Шейниса. Стремительно втянув ножки и спрятав голову, застыл ощетинившимся клубком.

А Яков, опять наклонившись, молча смотрел на крест, словно пытался собрать свои мысли вместе; потом вдруг кипучая волна гнева судорогой обезобразила его лицо.

- Ну!? – крикнул он надорванным, дико прозвучавшим в вечерней тиши голосом. От этого крика еж испуганно шевельнулся и черным скользящим комом покатился в траву с дороги. – Теперь Ты доволен!?

Шейнис уже приподнял ногу, зудевшую необоримым желаньем ударить, но жгучий необъяснимый страх помешал ему… Качнувшись, Яков истерично засмеялся чему-то, потом что-то неразборчиво и негромко пробормотал и, погрозив кулаком Распятому, оставил Его лежать у дороги, а сам со всех ног устремился по колхозному полю в сторону леса.




2.

В потемневшем лесу слышалось беспокойное щебетанье: повернув головки к закату, птицы пели светилу прощальный гимн. На яворе все жалобней свистела иволга, на соседней березе все тревожней трясли хохолками, прыгая с ветки на ветку, дрозды. С наступлением темноты в траве утихло жужжанье крохотного жука; на минорный лад  перестроилось соловьиное пение. Зато в лесных ручьях и болотах открыто радовались приближению темноты: лягушки заливались в них оглушительным криком, редким ритмичным уханьем подругам вторили жабы.

А потом вдруг странные существа начали просыпаться в девственных немеречах леса. Вот из провалом скалящегося дупла выглянули чьи-то глаза - пролетавшая мимо утка крякнула; резко метнулась в сторону… Вот между деревьями кто-то запел человеческим голосом тягучую непонятную песню, - от изумления ощипанный воробей скатился с верхушки липы на землю; взъерошившись, повернул головку в разные стороны, - и, никого не найдя, раздвинул широко клюв, трусливо пискнул… Вот из оврага, заросшего земляникой, выскочила лосиха: чей-то разбойничий свист прогнал ее от лакомого куста.

Лосиха, гонимая свистом, помчалась между деревьями, - и здесь, под сводом сосновых веток чуть не столкнулась с бегущим прямо на нее человеком. Вид его еще больше напугал сильного красивого зверя; вздрогнув, лосиха отпрыгнула и, давя кусты, бросилась наутек.

А человек и не заметил животного. Расталкивая, распихивая мешающие ему ветви, он то бежал, то шел торопливым спотыкающимся шагом, погружаясь в лес все глубже и глубже. Кисти его рук были расцарапаны до крови, верхняя пуговица на воротнике вырвана с корнем, по щекам лился ручьями пот.

Он, задыхаясь, добежал до какой-то прогалины и, обессиленный, рухнул лицом на землю.

Не двигаясь, точно мертвый, лежал он на холодной земле, и холодный Северный Ветер шевелил на его голове черные, с проседью, пряди…

…Лягушки и жабы замолчали, как по команде. Где-то вдали оборвалось короткое пение бекаса-баранчика; воробей, моргнув, опять залетел на ветку; утка, последний раз крякнув, утихла и спряталась.

В лесу на какое-то время наступила полнейшая тишина.

-Ой, татеню… - веселый и чистый, совсем рядом послышался голос.

Яков открыл глаза; рывком оторвав голову от земли, с ужасом уставился на ближайшее дерево.

В десяти шагах от него, возле дерева, улыбаясь, стояла Ирка.