Часть II. Глава шестая. Любовь

1.

Прошло полчаса с тех пор, как Шейнис неожиданно куда-то умчался, а Малюго все сидел в прежней позе: на корточках, спиной привалившись к стене, левой рукой трогая разбитые в кровь губы. Справа от Степки маятник в футляре часов качался с мерным постукиваньем.

Часовая кукушка снова вылезла из воротец; противным голосом крикнув, вывела Степку из оцепенения.

Часы показывали девять.

Страх не давал подняться, словно железом, приковал к стене его спину. Но взгляд Малюго, слух его, все его мысли были обращены вперед: к приоткрытой ведущей в коридор двери, из-за которой не слышно было ни звука.

Еще полчаса он просидел не шелохнувшись.

Опять раскрылись игрушечные воротца, крикнула со стены кукушка. Ни Шейнис, ни Ворка не возвращались за бывшим старостой; казалось, весь мир забыл, что он существует. Сделав над собой почти нечеловеческое усилие, Малюго поднялся на ноги.

Тихо-тихо, на цыпочках, он направился к двери. Зачугуневшей рукой открыл пошире. Длинный коридор был пуст, дверь на улицу нараспашку открыта.

-Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси мя и помилуй… - прошептал Степка.

Миновав коридор, он выглянул из распахнутой двери на улицу. За выходом расстилалась заросшая колючкой площадка; богатые запахи майского вечера манили весной и свободой.

Ужас по-медвежьи заворочался вдруг прямо под сердцем… Охваченный паникой, Малюго вернулся в комнату… и трижды перекрестившись, снова выбежал в коридор.

…Из сельсовета во двор вышел бледный, как смерть, человек в старом испачканном пиджачке. Медленно, словно ему и некуда было спешить, прикрыл за собою дверь, сошел по ступеням. Он, однако, не вышел прямо на улицу, а повернул за угол здания и там, перепрыгнув через забор, уже не сдерживая себя, со всех ног бросился пустырями к реке.

Ужень лениво шлепала зыбью по лодкам. Степка пробрался через лозняк; путаясь и матерясь, отвязал веревку от колышка. Поискал безуспешно, не оставил ли кто в своей лодке весел. Запрыгнул; тревожно оглядываясь по сторонам, оттолкнулся что было силы… Лодка, отдаляясь от берега, достигла середины реки - и вот, подхваченная теченьем, двинулась навстречу заре, багровыми полосами изливающейся за лесом. Степка неожиданно для самого себя расхохотался; опустившись в изнеможении, улегся на дно. Первая вечерняя звезда уже загорелась в закате, и лодка, двигаясь к ее свету, точно к огню маяка, уносила его все дальше и дальше.





Однако плыл он недолго.

Как видно, мстительная Ужень не хотела нести этого человека: уже у первой излучины показалась из вод голова белокурой девушки с красивыми и злыми глазами, - когда голова исчезла, какая-то сила бросила лодку прямо на берег.

Малюго, от отчаянья застонав, спрыгнул; ногою вытолкнул лодку в воду. Она, уже не обремененная ношей, опять поплыла к закату - и через пару минут слилась с его красно-кровавым пламенем.

Теперь Степка бежал по полю; на краю его, на холме, возвышался литовский замок. Желтые звездочки курослепа замертво падали под его сапогами, и в это же время вырастали над его головой все новые и новые звезды, - и, вырастая, складывались в таинственные, никому уже не понятные знаки… Впереди поле кончалось смешанным лесом, над которым поднималась луна; в закате медленной тенью проплыли на запад утки…

Тут Степка остановился, сделал два шага назад.

Из-за леса, до которого оставалось не больше ста метров, на поле вышла медведица. Два ее глаза с мерцающими в них лунными бликами, смотрели, не отрываясь, в широко раскрытые глаза беглеца.

Так несколько секунд они и стояли, уставившись друг на друга; небольшие клыки поблескивали в пасти животного. Потом медведица, показывая отливающую серебром шерсть на своей могучей груди, потянулась… и вдруг, издав вой, от которого затряслись лесные верхушки, прыжками побежало на Степку.

Еще секунду Малюго стоял на месте, парализованный ужасом; затем из груди его вырвался дикий вопль. Словно подгоняемый ветром, Степка бросился наутек.

Он бежал, не чувствуя под собой земли, не видя перед собой поля, - и точно знал, что надолго его не хватит.

Медведица догоняла. За спиной он уже слышал ее прыжки, лязг челюстей, - потом и дыхание зверя, теплое и гнилое, точно адским огнем, обожгло его спину…

-Ма-маааа! - закричал Степка, падая и закрывая руками голову.

Висевшая над полем луна, сорвавшись с неба, упала где-то за лесом; ночь накрыла Малюго, зубами холодных звезд вгрызлась в узкую спину…

…Странные, странные проплывают над Белоруссией ночи: сверху, на небе, блестят мохнатые звезды, внизу, в озерах, - они же. Между землей и небом, между озерами и яругами бродят по гатям тени, бродят у родников виденья, бродят туманы над реками, слышатся над болотами голоса; летят над прудами луны, летят над затонами песни сгинувших поколений.

-Приди, приди, встань над водами, утренняя звезда, явись та, которую любит Месяц, свечи зажги в излуках, тьму разгони, Аушрине…





2.

Не больше десяти шагов разделяло дочь и отца.

Ирка была в своем желтом ситцевом платьице, которое она так любила. Неяркие тонкие губы ее чуть вздрагивали в хитрой усмешке, а длинные ресницы так странно сверкали, что казались лучами ее больших глаз, похожих на выглаженные волнами осколки стекла. Яков, поднявшись, не сводил с лица дочери отчаянного, напряженного взгляда.

-Иреле, доченька моя… - прошептал он, протягивая к ней руку. Задыхаясь, судорожно глотнул воздух. - Откуда ты взялась?

-Из сказки, - просто ответила ему Ирка. - Татеню, откуда же я могла еще взяться?

Яков даже не чувствовал, как жалок был его сползающий в шепот голос.

-Иреле, зачем ты смеешься надо мной?.. Ведь так не бывает…

-Бывает, татеню. В сказках все бывает. - Она опять улыбнулась; не двигаясь с места, сама протянула руки отцу. - Ну, что же ты встал как вкопанный? Кум же а гер!

И тогда, спотыкаясь и шаря перед собою, точно слепой, Шейнис двинулся к дочери. Сначала он сделал несколько медленных и неловких шагов, потом, не а силах больше переносить разделяющего их расстояния, бросился к ней бегом.

И в этот самый момент, когда его руки уже готовы были соединиться с ее протянутыми руками, Ирка, смеясь, точно играя с отцом в детскую игру, отбежала, спряталась за стоящую неподалеку осину.

- Ирочка! - Яков, не зная, сердиться ли ему или смеяться, кинулся следом за ней. Он заглянул за дерево; заметался; беспомощно прислонился плечом к стволу.

Дочери нигде не было. Шейнис, сам не понимая зачем, обошел дерево несколько раз; сердце его колотилось с безудержной силой. «Иреле, доченька», прошептал он, потерянно улыбаясь. «Куда же ты спряталась? Не пугай меня…»

-Тателе! Тателе! - послышались веселые голоса. Из-за ближайшей сосны, с разных сторон ствола, выглядывали Семен и Зося.

-Дети! - Яков двинулся к ним, но и они тут же спрятались. -  Не надо, не убегайте!

…Ни Семена, ни Зоси за сосной не было. Яков, едва дыша, вернулся к осине, обежал ее дважды, потом опять побежал к сосне. Он остановился на полпути: из-за кустов боярышника седая, как снег, показалась голова матери. Ревекка смотрела на сына внимательно, будто бы вспоминая.

-Маме, маме, зог же зей золн зей ныт антлейфн!

Теперь он бежал к кустам. Нога его зацепилась за что-то, и он полетел на землю. Падая, Яков расцарапал до крови щеку и лоб; поднимаясь, он уже знал, что матери за кустами не будет. Зато теперь немного дальше боярышника, прислонившись к одной из сосен, стояла его жена Геня.

Геня стояла, погруженная в темноту: густые и длинные ветви сосны закрывали ее от лунного света, - и то, что увидел он, было лишь очертанием, лишь обманчивым абрисом на фоне высокого дерева… Но Шейнис не мог ошибиться: это была она, жена, тысячи лет назад оставившая его навсегда.

-Геня, жена моя… - Яков снова шел медленно, словно увязая в земле ногами. - Пожалуйста, не убегай от меня…





Он подходил все ближе, уверенный, что и она сейчас исчезнет в окружившем их мраке, но Геня продолжала стоять. Яков не надеялся ни на что, а она все ждала его, спиной привалившись к дереву, - стояла и не двигалась с места.

Наконец, генерал подошел к ней вплотную. Все еще не доверяя, дотронулся до маленького плеча. В это мгновенье тонкий, точно волшебный луч прорвался сквозь ветви, - глаза их встретились. Она улыбнулась счастливо и испуганно, - так же она улыбнулась тогда, тысячи лет назад, когда после шума свадьбы они впервые остались вдвоем в притихшей, лишь тусклой свечой освещаемой комнате.

Рыдая, Яков бросился перед ней на колени, принялся целовать ее ноги.

-Геня, жена моя! - крикнул он сквозь рыданья высоким, почти мальчишеским голосом. - Ты не оставила меня, а они!..

Лес, наполнившись шумом и ветром, заглушил его последние крики. Деревья вокруг, как девушки в хороводе, разом наклонили и выпрямили свои красивые головы. Шесть сов пронеслись над прогалиной и слились с чернотою неба. Бледные пятна луны вздрогнули на качающихся стволах, на сучьях, на тонком ковре травы. Треск, гортанные крики, чьи-то хохот и плач выползли из немеречи, заполонили миры, - и лес наполнился приведеньями: у сломанной тонкой березы встал семилетний мальчик с окровавленной шеей, худые лохматые люди - быть может, не люди - кусты? - принялись танцевать, подняв к небу руки, а ближе к шляху вокруг ракиты бегал, приплясывая, длинноволосый старик, - в руках его луною блестящий меч подпрыгивал с громким свистом…

И сквозь колючие сети сосновых ветвей, сквозь их почти непроницаемые тенета все-таки пробивался луч: крУгом падал на землю. Там, возле лунного круга, лежал на траве человек; хватая руками, губами целуя луч, он плакал и все повторял: «Только ты одна, только ты одна…» - одну бесконечную фразу, почти неслышную во все заглушающем шуме.

Потом шум затих: спрятались в дуплах тени и приведенья, потом луна качнулась вдруг и померкла, - в темноте исчезли деревья; потом с неба снова полился свет, и где-то за лесом, там, где поднимались плоты и стрехи, в земле образовался провал. Оттуда, из черной дыры, вылетела летучая мышь небывалых размеров; роняя гигантскую тень на страны, облетела всю землю трижды. Под крыльями ее втекало в великие реки безмолвие; гасли, закрытые тенью, и снова вспыхивали в озерах голубые костры.

Мир, погибнув, молчал, - лишь трижды крылатая странница слышала где-то внизу, где пахло сырым валежником и брусникой, обрывки одной повторяемой бесконечно фразы на языке, который не понимал уже ни один из живых людей и, может быть, понимали деревья.

-Только ты одна, только ты одна, любовь моя…