Часть I. Глава вторая. Битва за снежную реку

1.

Пасмурным ноябрьским вечером  тысяча девятьсот сорок второго года возле  глинобитного домика, что стоял у дороги на отшибе затерянного среди  тусклого ковыля и колючей верблюжьей травы  поселка, остановилась полуторка. Из кузова выпрыгнули трое солдат; подбежав к кабине, они вытащили из нее рядового Осипа Гринберга, голова и предплечье которого были обвязаны красными от выступающей крови бинтами, потом из кабины выскочил белобрысый сержант. Солдаты поволокли в раненого товарища в хату. Сержант первым вскочил на крыльцо; не церемонясь, распахнул незапертую дверь. Навстречу незваному гостю торопливо поднялись из-за стола две восточного вида женщины.

- Вот что, - сказал сержант, разглядывая комнату, и, не вытирая грязных сапог, прошел внутрь, освобождая проход солдатам. – У нас тут раненый. Нам его сейчас везти некуда. Мы пока его оставляем у вас, следите за ним хорошенько. Мы скоро появимся или машину какую пришлем. Куда его положить-то?

Не дожидаясь ответа, они уложили Осипа на тахту и исчезли, и вот уже почти как два месяца от них не было ни слуху ни духу. Впрочем, и объявиться они не могли ни как: в окрестностях теперь хозяйничали немцы. А солдат, хоть и медленно, но приходил в себя.

Приютившими Осипа женщинами были не говорящая по-русски старуха-калмычка Кермен и двадцатипятилетняя Цагана, ее невестка, с  живыми, всегда чуть насмешливыми глазами. Муж Цаганы, младший сын старухи, которого звали Чингиз,   сражался сейчас на фронте. Старуха в разговоре с невесткой часто упоминала имя младшего сына, и даже не понимающему ее языка Осипу всегда отчетливо  слышалось  в ее голосе с гордостью перемешанное волненье. У старухи, как понял из намеков Цаганы, солдат, был еще один, старший сын, но ни имени его, ни того, чем он сейчас занимается, в этом доме предпочитали не вспоминать.

Женщины поместили Осипа в дальней, заставленной сундуками, комнате с полузакрытым геранью квадратным окошком. Укрытием это было плохим, но укрываться, собственно, было не от кого: в дом их за всё это время никто ни зашел, и хотя Осип знал, что немцы рядом, он ни разу ни слышал ни звуков проезжающих по улице мотоциклов или машин ни голосов военных. Мертвая тишина, прерываемая лишь завываньями ветра да лаем собак, лежала между сугробами. Единственным, кроме собачьего лая и пения ветра, звуком, доносившемся сюда по ночам, были раскаты до утра длящихся канонад – напоминанье о происходящих где-то на севере, под Сталинградом, гигантских сраженьях. Да еще несколько раз по ту сторону расшитых белым пухом инея стекол садилась какая-то, похожая на сизаря, птичка, она заглядывала в комнату и крутила крохотной головкой, словно приглашая оставить затхлое людское жилье и лететь с ней на волю.
 
Еду Осипу обычно приносила Цагана. Она же ухаживала за его раной: достала обеззараживающие медикаменты, сняла прилипшие к коже бинты. Скрывая под опущенными ресницами лисий блеск, проходила по комнате; быстро поглядывала на солдата, сжимая тонкие неяркие губы. Осип краснел от стыда, когда она, присаживаясь на край кровати с тарелкой супа или чашкою молока, склонялась над ним слишком низко, так что они соприкасались телами. А однажды, мягко обхватив затылок Осипа и поправляя под ним подушку, она наклонилась, словно нечаянно не запахнув на груди халатик, так что видно стало два повисших молочно-желтых холма с острыми розовыми вершинками… той ночью Осип не смог заснуть, ворочался, обуреваемый темной страстью, многократно усиленной от уверенности в том, что сделала это Цагана совершенно продуманно и нарочно. С тех пор, словно какая-то тайная игра завязалась между калмычкою и солдатом: то шутка, то почти незначащее ничего слово, то обмен быстрыми взглядами выдавал наличие некоей тайны, известной лишь им одним на всем этом вымершем белом свете.

Однажды вечером старуха куда-то засобиралась. Осип сидел в своем укрытии и при свете керосиновой лампы  писал стихи в записную книжку (дела этого он почему-то стыдился и каждый раз при появлении хозяек поспешно прятал блокнот под подушку). Услышав шум за стеной, он вышел во двор и обнаружил старуху, в мерлушковой шапке, покрытой платком, и овчинной шубе,  у самой калитки переговаривающуюся о чем-то с вышедшей ее провожать Цаганой. По лицу Кермен было видно, что она чрезвычайно чем-то взволнована. Опасаясь долго стоять у калитки, но также не желая и возвращаться в свою полутемную клетку, Осип прошел во внутренний дворик, - здесь, по крайней мере, его было не видно со стороны дороги, -  сел на завалинку и долго сидел неподвижно, прислонившись затылком к стене, с тоскою разглядывая далекий, местами покрытый снегом склон песчаного взгорья с двумя запорошенными, напоминавшими белых медведицу с медвежонком, стогами сена.  Неяркий зимний денек подходил к концу;  тихий  и  редкий, висел хлопьями в воздухе  снег; в безветрии и не понять было, падают или  подымаются  большие  снежины.

«Интересно, куда это старуха намылилась? И чего она, словно сама не своя?» Ленивые, как эти вот хлопья снега, падали думы. Черным облаком внезапная набежала подсказка: «Может, немцам выдать меня решила?»

«Да нет, ерунда какая-то!» он отогнал от себя нелепую мысль. Теперь на сердце опять было спокойно и, одновременно, холодно и тоскливо.

 Ему тоже мучительно хотелось уйти отсюда.




2.

- Ты что делаешь? Зачем ты взяла? – Осип как вошел в свою комнатенку, так и застыл на месте.

Цагана закрыла было записную книжку, но, поняв, что ее «преступленье» раскрыто, засмеялась неестественным смехом.

- Красивые стихи, мне понравились, - выразительно глядя на Осипа, сказала она. Явный испуг солдата придавал ей уверенности в себе.

- Да ты не думай, - сказала она, поигрывая  улыбкой. – Я грамотная, я стихи люблю. Я в Астрахани в институте училась. Мне, правда, понравилось. Особенно вот это, про художника, - и она начала с притворной торжественностью декламировать:

       -Ты ли это, босая, идешь    по небу, звезда моя,
       И  на груди твои роняют два месяца два луча.
       Ты двумя сосцами коснешься лучей и ветра - перстами. Я   
       Лунных двух сережек пером коснулся при двух свечах…

- Отдай, - сказал Осип и, подскочив, попытался выхватить из рук Цаганы так опрометчиво оставленную на кровати книжку. Но она уже спрятала ее за спиной. 

- Отдай же, - снова повторил он.

- А ты возьми, - тревожная улыбка еще подрагивала на ее губах, узкие лисьи глаза смотрели на него выжидающим, беспокойно-преступным взглядом.
 
- Отдай, - сказал Осип тише и сделал неуверенное движение, но так и не решился протянуть руку к блокноту, который она нарочно держала двумя руками чуть ниже гибкой спины. 

В маленьком окошке за спиною Цаганы показалась краюшка красного солнца: оно западало за далекое взгорье; в рубиновый цвет окрашивалась за стеклом густая снежная пыль;  в комнате уже потемнело, наплывали через окно длинные чьи-то тени…

- Кермен уехала, - всё также глядя ему в глаза, твердо произнесла девушка.  – До утра она уже не вернется, - добавила она и накрепко сжала губы.

Это было сказано так просто и откровенно, что Осип на шаг отступил, посмотрел на нее, точно не понимая. Лицо его залилось румянцем: в раскосых монгольских глазах Цаганы играли огнями луны.





В ту ночь четыре татарских звезды, словно две пары распаленных в похоти глаз, стояли над бескрайней приволжской степью. В их красноватом свете искрились пустынные осыпанные хлопьями снега холмы и взгорья. По бурьянам в балках ползли темно-синие тени.

Где-то в бурьянах пробиралась оврагами, виляя тяжелым хвостом, лиса. Животное, принюхиваясь, вытягивая узкую морду, замерло. Рядом с ней, чуть выше по балке, выпрыгнул из заснеженных зарослей заяц. Освещенный светом четырех звезд, заяц привстал на задние лапки, обернулся назад, вглядываясь. Успокоенный, принялся жадно скоблить ветку кустарника своими желтыми от древесного сока зубами. Не спуская умных внимательных глаз с зайца, лиса выгнулась, сделала несколько осторожных движений…

И в это время по темным тучам пробежала быстрая светлая рябь, затем туман  стал багровым, и вдруг ужасный гром канонады охватил и небо и землю. Полоснула по тучам молочная белизна огня, из-под ног лисицы испуганно метнулась ее же тень, россыпью полетели в стороны земля и снег, потом  ближние и дальние, земные и небесные пушки соединили свои голоса в один обезумевший рев.

Обезумевшая лиса уже бежала прочь из оврага, вслед ей скакал обезумевший заяц. Кто-то из обезумевших сусликов спросонок выскочил из норы; поднялись в небо, маша тяжелыми крыльями, обезумевшие, соединенные, быть может, впервые, хищники дня и хищники ночи…

Лиса, не помня себя, добежала до спуска к реке, отряхиваясь от налипшей грязи и  снега, остановилась. Вокруг вздымались вверх комья земли и глины, неумолчно стонал орудийный гул, от разрывов устремлялись вверх огненные и дымовые столбы. Повсюду: и справа, и слева,  на западе и на востоке рвало, трясло, взметывало и  полыхало  густым беспрерывным гулом.

Рваные клубы  дыма мешались с лоскутами огня и казались серыми и красными вОронами.  Подгоняемые обезумевшим ветром, вОроны летели к реке, садились на  ветви склонившегося над рекою припорошенного снегом вяза.  Они насмешливо поднимали крылья, сильные своей численностью, готовые растерзать врага своими острыми клювами. Птицы начали забавляться, восседая с комически важным видом на раскоряченных ветвях дерева, потом затеяли пляску, подвигаясь к оконечности ветви, пока кто-то из них не падал; свалившийся в течении нескольких минут порхал с ужаснейшим карканьем и снова возвращался на свое место. 

А потом вороны взмыли к небу.  Лисица подняла узкую морду кверху, на шумный огненный купол, затем, пытаясь понять, что напугало птиц, опять посмотрела на Волгу и,  словно в страшном лисином сне, увидела: изваянный из дыма  и блестящего от отсвета взрывов снега, ползет по реке огромный дракон с сомкнутой щучьей пастью, от каждого нового взрыва к туловищу подбирается хвост, покачиваются с тяжелым скрипом скрещенные над дымным хребтом огненные костлявые крылья…

Навстречу снежному чудищу на снежном коне скакал снежный воин с копьем в руках, его огненноснежный плащ  высоко подымался  над блестящим от снега шлемом, позвякивали золотые звонцы, потоки земли и снега кидались под копыта  коня. Ветер и свет луны толкал во сретенье Всадника ужасного Змея,  крепнущий свет зари подгонял прекрасного Всадника… Они встретились на середине Волги. Белый конь вздыбился в галопе, потом опустился; Всадник приподнялся на стременах, занося копье, - со всей богатырской мочи опустил его в глотку ночного чудища. Змей рассыпался, точно его и не было, только в разные стороны от места удара поползли по зеркалу льда кривые, вьющиеся, как змееныши, трещины…

  В  черных узких глазах лисы сперва побледнело, а затем окрасилось тусклым пожаром небо: на помощь воюющим полчищам и на  гибель воюющих полчищ засадным полком спешило из заречных  укрытий  утро. На минуту смолкли раскаты пушек, лишь дымовая туча медленно смешивала свои горячие космы с холодной влагой степного тумана; во весь рост встала над людьми и животными великая тишина…

А затем небо, овраги, балки заполнилось новым  гулом. Лиса опять задрала морду к  небу: над нею летели на запад бесчисленные самолеты. По снегу, задевая бледную тень лисы, поплыли с востока на запад их тени. Бронированные штурмовики гудели, прижатые к земле низкими облаками, а над облаками ревели басами бомбардировщики. Тени самолетов и тени птиц падали на степь и на реку, на раскинувших руки крестами, убитых и раненных, на руины домов  распятого города,  на остовы православных церквей и глинобитные домики степных деревенек.
 
Великая битва на  древней русской реке оборачивалась победой.
 





Осип открыл глаза, лежал с полминуты, вслушиваясь в далекий гул канонады, пытаясь понять, откуда это смутное чувство на сердце, что в  жизни его что-то случилось. В комнате развиднело; стол, стулья, стены были залиты бледным утренним светом; на груди его лежала чья-то рука. Осип скосил взгляд на руку и сразу всё вспомнил, - и тогда словно насмешливый голос раздался где-то внутри его: «Поздравляю, ну вот ты уже и не девственник…»

Цагана тоже уже не спала. Приподнявшись на локте, она обласкала его долгим внимательным взглядом,  провела рукой по его волосам.

- Видишь, всё оказалось не так уж сложно, - в голосе ее слышались одновременно и насмешка и гордость женской победы. Увидев, что Осипа передернуло от ее иронии, она, чуть подслащивая улыбку,  добавила: - Ну, Ося? Что же тебе сегодня снилось?

Осип вспомнил, что точно такой же вопрос задала ему Ирка, когда они лежали плечом к плечу в Белоруссии, в тесном сарае, и сквозь щель в подгнившей стене тонкий луч света струился на ее лоб - то была их последняя встреча. Ирка бы никогда не стала над ним смеяться…

- Татаро-монголы мне снились, вот чего, - ответил он, не в силах сдержать раздраженья.

-  Какие еще татаро-монголы? – не понимая, переспросила она,.

- Те самые, - всё также злобно ответил Осип. – Которые установили татаро-монгольское иго.

Вместо того чтобы обидеться, она коротко всхохотнула и, просунув пальцы за полы незастегнутой сорочки солдата, положила руку ему на грудь. «Опять что ли всё начинается?» с тревогой подумал Осип, ощущая кожей прикосновенья теплых пальцев. Он сейчас не испытывал никаких чувств, кроме злобы и разрывающей на части сердце тоски.

- Куда Керменша-то твоя поехала? – спросил он, просто чтобы хоть что-то спросить.

- Не волнуйся, - сказала Цагана, осторожно-ласково поводя пальцами по его груди. – С сыном она поехала повидаться. Она теперь не скоро приедет.

- С мужем твоим?

- Да нет, со старшим сыном, с Хонгором. Вчера утром, ты спал еще, подъезжает легковая машина,  только, вроде, не наша,  немецкая. Я как из окна увидела, так чуть от страха в обморок не упала, решила, что про тебя немцы узнали. Смотрю, из машины калмык такой молоденький выскакивает в немецкой форме, стучит в дверь. Я дверь ему отворяю, а у самой руки дрожат, ноги дрожат... А он вежливый такой, улыбается. Здесь, спрашивает по-нашему, Кермен Басангова проживает? А я смотрю на него, а сказать ничего не могу, язык не слушается. Слава Богу, Кермен в этот момент сама к дверям вышла. Я, говорит, Кермен Басангова. Он ей: «Вот это письмо мне поручили вам передать», и вручает ей письмо какое-то. И всё, попрощался и укатил. А Кермен как письмо прочитала, сама не своя стала, весь день как на углях была. Да ты, может, заметил, у нее вчера всё из рук падало? А вечером начала собираться. Мне, говорит, в райцентр надо, брата навестить. Знаем мы этого брата…

- Так что же, ее старший сын у немцев, выходит, служит? – внимательно разглядывая потолок, поинтересовался Осип.

- Ученый он. Он в Германию перебрался после Гражданской, хотя он и был за красных. Он, я слышала, был в Тибете, видел там самого далай-ламу. Только об этом рассказывать никому не надо, понял?

-А кто такой далулама?

Она засмеялась и ничего не ответила, и Осип почувствовал, как ее пальцы под одеялом поползли к его животу. «Вот ненасытная», подумал он, закрывая глаза и чувствуя, как в нем самом просыпается вновь желанье… Вдруг ее пальцы остановили свое движенье, потом Цагана резко отдернула руку. Они разом вскинули головы: на крыльце явно слышался шум шагов...

- Кермен! – выдохнула Цагана. Вскочив с кровати, она не сразу попала дрожащей рукой в рукав, наконец, напялила кое-как халатик; застегиваясь на ходу, выбежала из комнаты. Осип тоже вскочил, поспешно оделся. За дверью он слышал громкий неправдоподобно веселый голос девушки и тихий скрипучий голос старухи. С перепуга ему казалось, что они говорят о нем.

Накинув на себя свитер, оставшийся от мужа Цаганы, он неохотно вышел из комнаты.

Старуха сидела на ольховом, служащим ей вместо стула, обрубке возле  ножной швейной машинки в углу. Осип, виноватым взглядом скользя по ее лицу, кивнул ей, она закивала ему в ответ. Выраженье ее лица одновременно и успокоило и поразило солдата.  В выцветших ее, с кровавыми жилками, добрых  глазах читалась затаенная боль. Она как будто еще больше состарилась, еще резче отталкивал провалившийся рот и морщинистая землистая кожа на тонкой шее. Осип понял, что она переживала свидание с сыном. Его охватила невольно острая жалость к старухе и стыд за то, что он сделал.

Лицо Кермен по-детски осветилось улыбкой; ревматически сведенным пальцем показывая на Осипа, она сказала что-то, обращаясь к невестке.
 
- Она говорит, что теперь ты можешь свободно идти к своим, - перевела Цагана поворачиваясь к солдату и глядя на него откровенно-сожалеющим  взглядом, как глядят на упущенную прямо из рук добычу. – Немцы ушли, в райцентре – русские.





3.

Вдоль скованной льдами великой русской реки по раскисшей дороге движется черно-зеленый «Хорьх».  В машине, помимо водителя, – двое. Один, немец лет сорока,  в серой эсесовской форме с плетеными золотым и серебряным жгутами  на погонах, другой, лет пятидесяти, – в дорогом, не казенном, а сделанном на заказ, мундире, сизом, как грудь почтового  голубя, лицом похож на монгола. Грустно разваливается перед ними дорога, мокрый снег летит на лобовое стекло, плывут навстречу столбы с провисшими проводами, на которых сидят вороны. На дороге, выше по склону,  смрадно чадят два догорающих танка, - уродливые груды металла в аляповатой пятнистой раскраске, рядом валяются  передки пушек, а справа, среди опаленного, торчащего из снега бурьяна – припорошенные тела убитых. С виднеющейся в глубине деревянной постройки снесена половина крыши. В этих местах вкупе со славянскими самолетами  поработали прошлой ужасной ночью славянские катюши и пушки.

Не отрывая взгляда от печального вида, немец вытягивал в нить слова:

- До слез жаль профессора Ганзе. Больше таких специалистов не сыщешь. Говорят, в Белоруссии он обнаружил древние захороненья магорда. А ведь считается, что они владели столькими тайнами мирозданья! В начале века о них только и говорили. В тринадцатом году русские нашли их эпос, написанный на дощечках, его называли условно «Книгой Толкователя Птиц». Магорда производят себя от великого бога Камма, который на самом деле – никто иной, как библейскмй Хам, а еще они поклонялись строителю золотого дворца богу Мохту, котрого они еще называли Повелетелем Снов и который, как нетрудно догадаться, тот же самый библейский Нимрод, строивший Вавилонскую башню… Да ты сам, думаю, все это прекрасно знаешь. Увы, с тех пор, как экспедиция Ганзе была захвачена партизанами, о них не слышно ни звука. Легко догадаться, что русские с ними сделали… Хонгор, ты что, не слушаешь? Ты чем-то сильно расстроен.

Немец внимательно посмотрел на смуглое лицо друга. Оно было по-азиатски бесстрастно, по щекам от плоского носа ко рту ниспадали кривые морщины. Только по крепко сжатым губам и особому прищуру узких калмыцких глаз эсесовец понял, что друг его нынче не в духе.

- Вчера я встречался с матерью, - отвернувшись, сказал Хонгор. – Я предлагал ей уехать, но она отказалась. Даже не хочется думать о том, что с ней сделают русские, если узнают… Боже мой, я не видел ее почти двадцать лет, с самой Гражданской войны!

- Я слышал, - помолчав, осторожно заметил немец, - что в Гражданскую ты сражался за красных. Неужели, правда?

- А почему не правда? – все также глядя в сторону, сухо проговорил калмык. – Да, все наши были за белых. Но они были дикарями. А я тогда только вернулся с Тибета. Я слишком хорошо знал ученье махатм.
 
И он опять замолчал, разглядывая дорогу.

«Ну и при чем здесь ученье махатм?» думал про себя немец. «Вот так всегда. И чего он из себя строит? Ну да черт с ним»

И эсесовец тоже отвернулся к окну и перестал думать о своем спутнике. Все мысли его теперь занимала река.  Волга, как заколдованная, стояла в своих излучинах, и глубоко ушли ее воды, поломанные желтыми льдами. Они, только что миновав сгоревшие танки, выехали на холм, -  и река, которую гунны величали Итилью, а римляне называли Ра, предстала перед ними во всем своем мрачном зимнем  великолепьи. Когда-то эту реку переходили арии, далекие предки немцев, и вот теперь их потомки двигались на восток – в поисках тайн Индии и Тибета, в поисках отцовских селений. Но, увы, путь их пересекала эта река, и на ее берегах – русские, штыками ощетинившиеся, солдаты. И из-за них потомки великих ариев должны были отступать, оставляя в снегах свои сны и обожженные адским напалмом трупы.