Торпедный аппарат

     «Если б молодость знала, если б старость могла!»…

Тут, граждане, такое дело. Новость из разряда той, что «хоть стой, хоть падай!»…
День Рождения у меня!..
Правда, ещё далече до него, но уже час сей начинаются страдания по поводу онаго «праздника»… чёрт бы его побрал, ибо столь много лет мне ещё никогда не бывало.
Что уж… так лета, да зимы от нас летят!

Отбивайся ты от сего торжества — не отбивайся, приглашай кого — не приглашай, всё одно он состоится… при любой погоде и наплыве гостей, хоть ты, со временем, некоторых из них давно уж… и забыл, либо намеренно вычеркнул из памяти.
Только депрессия от них… прости Господи!
Ведь бури юности, когда душа и тело требовали драйва, увы, прошли… А когда я не в настроении — так и всем хочется жизнь испортить… И только ностальгия возвращает меня к светлым дням… когда в юношеские свои годы мы были отправлены Творцом в плавание по безбрежному океану бытия, ибо сами по себе мы никогда бы не выжили.
Забывая о количестве горящих на столе свечах, только и остаётся ныне плыть по волнам своей памяти… когда правила нами бесшабашная удаль, смешанная с — пофигизмом, позёрством, да глупым геройством. О, молодость — сплошной кураж и выплеск избытка адреналина из организма. О, какие это были годы — боевые…

А следом и День Подводника, надоть опять вином запасаться. Вот уж — праздник из праздников, ибо и до сего дня незнамо — как мы с сослуживцами и пережили все тяготы нашей нелёгкой флотской службы!… Вот и приходится рассказывать теперь коту, да внучеку своему, сколь дед его с друзьями—подводниками на атомоходе горюшка хлебнул… Иные то и слушать не желают, а детки: они искренние… доверчивые — только и заливайся соловьём… никогда не прервут, не остановят рассказчика в его бурных фантазиях и даже — небылицах, а будут внимать с интересом… Трепетом.
Вот с кого нам стоит брать пример…
Однако, говорю ему лишь малую толику того, чтоб вконец не запудрить мозг дитяти, да… при том, Боже упаси — не раскрыть государственной тайны, о неразглашении которой, когда-то, курсантом я присягал Государю.
А что было потом… Батюшки светы!
По пять часов ежедневных изнурительных строевых занятий, способных из кого угодно сделать оловянных матросов с мутными стеклянными бельмами, чётко и тупо, на одних рефлексах, выполняющих идиотские приказы какого-то полоумного старшины Вишнякова.

—Выше ногу! Чётче шаг! – только и слышались команды по отдраенному зубными щётками плацу училища… к приезду Генерального секретаря партии — этого всемирно известного чернобрового молдаванина.

А в выходные и праздники — по всему городу, да по Северодвинску, да с оркестром… И опять команды: «Выше ногу, мать вашу! Чётче шаг! А как же, спросите, граждане, наше мнение… А оно было равносильно мнению мартовских котов, лазающих по помойкам на территории училища.
Отдаюсь своим мыслям, вспоминая ту бытность свою курсантскую. Вот, и вопрошаю сам себя: «А нынче нам оное надоть, пригодилось ли это в жизни! Зачтётся ли тот маленький подвиг службы мне на Небесах, когда я предстану пред Всевышним!»… Оно, конечно… просто радуюсь ночами с подружками, вытягивая в ложе носочек ноги… для её поцелуя.
— Всё, малыш, в этой жизни по глупости нашей и происходит! – сказываю каждый раз я самому мелкому члену нашей семьи.
Я, к примеру, хотел служить на подлодке. А тот, кто не желал, так тот и слинял в первый же день с подплава, когда нас, чересчур уж… правильных салаг, испытывали на прочность. Как сие свежо в сознании — будто только вчера всё это было.
Помнится, по прибытии в Северодвинск, изъяли у нас, ещё призывников: часы, деньги, шариковые ручки, и тут же «упечужили»… в глухую барокамеру — проверить ушные перепонки, черепную коробку со всем её содержимым… да и нас самих, так сказать — на вшивость.
Отбили, аки стадо баранов от стойла, да завели прямым ходом в ту ёмкость, так схожую с отсеком. Рассадили рядком вдоль корпуса… и давай нагнетать в него сжатый воздух, что уши наши, как на Масленицу, блинами стали в трубочку медленно сворачиваться.

Смешно, право, но те из призывников, кто был поумней, да похитрей, почуяв неладное, сразу же сориентировались во времени и в пространстве, и давай барабанить… давай тарабанить во входной люк каблуками ещё домашней обувки, биться лысым своим черепом во встроенный в прочном корпусе отсека иллюминатор из толстенного стекла, что, якобы, корчатся они рядом с нами в тяжких муках и совсем уж… невыносимых страданиях.
Артисты! Мать их ети… Так размазали носы, губищи и сопли по всему стеклу, что и впрямь уверуешь, что припадочные… и — с самого родильного дома. Чей плевать они хотели на будущую элиту флота. Служба для оных субъектов на земле была намного безопасней, да и срок аж... на целый год короче.
А мы то… Мы — бравые пижоны, зажав, как научили, каждый свою носопырку пальцами, и давай, дуралеи, друг перед другом продуваться, выравнивая давление в барабанной полости головы с тем, которое подавали в замкнутое пространство той металлической «бочки»... Так, скажи, дулись, что чуть носы не поотрывали сами себе…

— Аллилуйя! – только и пропел тогда, помнится, я.
А что бы вы, граждане, ожидали… Ведь большинство из нас, не видели до того и мира за пределами своей квартиры, юрты, чума; не общались ни с кем, кроме своих родичей, дружков, да любимых подружек… потому, видимо, тот мир сразу нам показался сугубо мужским, чёрствым и, даже — жестоким.
Помнится, что всё вернули тогда из дорогих для нас домашних вещей, кроме денег, естественно…
А дальше… таки было всё намного хуже, ибо окончание одного события непременно являлось началом последующего — ещё более сурового. Тут бы офицерью и старшинам порадоваться за нас, что их курсанты начинают как-то обвыкать в части, социализироваться в обществе таких же пацанов с улицы, а «годки» — в крик… Только и слышались со всех сторон их поднебесные… отборные матюги. А мы то, «караси»… думали, что на этой грешной Земле, вроде как, все — «птенцы одного гнезда»... ан, хренушки, так как судьба и положеньице у всех нас, на тот момент, были совершенно разными.

—Ну, что за люди, – рассуждал тогда я, – будто бандюги–членовредители наши саратовские! Ну, толерантнее бы они, как-то, с нами, поприземлённее, дабы, вдали от дома, чувствовали и мы себя с другими военнослужащими — на вершине мира! Так, нет же, беспредел просто космический, будто были мы ворогами для них… с самых пелёнок.
Страшно даже ноне подумать, что тогда над нами — непорочными молодцами, они, право, вытворяли…
Люд, искренне считающий, что весь мир крутится вокруг них одних, существовал всегда, но такие личности, как мичман Дубик, вечно раздражали окружающих… а возмущение других их просто не волновало.
Бывало, снимет, тот ворог, с головы курсанта кипельно–белую бескозырку, да с силой запустит её с одного конца казармы до другого, а потом сверяет чистоту чехла «бески»… с чистотой надраенного паркета мастикой. Ну, не сволочь ли… Конечно, сволочь, а потому мои нервы были натянуты, аки струны. Лихорадило. Сердце скакало галопом, а я становился необычайно разгневан.
И возникали тогда у нас сокровенные в голове мысли, что оных типов надоть отстреливать с автомата, который нам, иногда, доверяли для охраны типографии или знамени части, чтоб не мучились те мужланы сами и не мешали жить другим. По ним бы уж… точно никто из курсантов не горевал.
Так, с пересоленными лицами, и сидели по ночам, разрабатывая план мести, но опять и опять ложились спать обиженными. Назавтра же наши коварные фантазии продолжали разбиваться сапожищами о начищенный до блеска плац, где мы продолжали тянуть носок под песню:
«Северный флот... северный флот,
Северный флот — не подведёт!»...

Жизнь, однако, продолжалась.

Думаю, пора приступить непосредственно к описанию моей первой отработки, а именно — выходу через торпедный аппарат на поверхность воды с дыхательным аппаратом ИДА-59… близкой к реальной.
Таки… вот, что я могу вам сказать, братцы: «Будь кляты все задачи по тому лёгководолазному делу!»… Но нам сказывали, что без их отработки всеми членами экипажа, выход атомохода в море был просто запрещён.–
На вид — таки… делать нечего.
Это ноне обсуждаем мы в сети со смаком тот процесс отработки выхода на поверхность воды через торпедный аппарат. На практике же — это сущие мучения… просто издевательство… Потому, тех служивых, кто бы мне в этом возразил, я не знаю.
Главное же — это правильно было одеть на себя комбинезон из прорезиненной материи с помощью сотоварищей, ибо мучения уже могли обернуться каторгой.
Если кто-то не был знаком в юности с наставлениями по применению презерватива, то того ждала беда, ибо в комбинезон тот надо было так упаковаться, чтобы выдавить вообще с него воздух. Для того, путём приседания, стравливали воздух через клапан вентиляции, который торчал на костюме во лбу, аки дуля вурдалака.
Ситуация самая, что ни на есть, была — охренительной.
Как представлю ныне те отработки по ЛВД, то меня начинает подташнивать и трясти. И вот — картина маслом… Стоим: я… деморализованный, и передо мной — зияющая чернью дыра незримой бесконечности аппарата. Сбоку офицер, а сзади «годки»… у него на подхвате, дабы тренировочный процесс с нами закончить, как можно, быстрее.
А у тех мордоворотов лишь один метод воспитания и обучения: ежовско–бериевский…

— Вот таков, – говорю, – внучок, был треугольник! Это, как Змей Горыныч — на распутье! Шаг вправо, влево… без команды, и ты уже, аки мятый кекс, битый овощ или увядающий колос. «Старую собаку новым трюкам — хрен научишь!»... Потому-то нас, молодых, и учили, водя мордой — по нами же надраенным… поёлам.
А на первой отработке, помнится… стоял я тихо — не отсвечивал, дыша свежим выхлопом и невольно прислушиваясь к командам офицера.

—Эх, – думаю, – поскучать бы сейчас, где-то, на море… и дать какой-нибудь жгучей амазонке путёвку в жизнь!
Однако, путёвку в жизнь давали мне…
А до уха только и доносились: тревожные ахи, вздохи, и совершенно, братцы, панические — скулёж и вопли, что надысь, где-то, кто-то… так и застыл навеки в позе истукана, во весь рост вытянувшись… вместо торпеды в аппарате. А от опасения за свою молодую жизнь… у меня всегда разыгрывалась мигрень.
А у старослужащих — этих тупорылых «мачо–террористов» при лычках на погонах, казалось, весь ум из головы ушёл в «беску» и не хотел возвращаться, ибо они, аки рыбины на посылах, пинали нас, чтоб мы со скоростью звука влетали в торпедный аппарат.
Ехидные же их выражения только оскорбляли наше девственное восприятие службы. Те ещё, blja, учителя, будто послетали с катушек… с эмоциями до потолка и матом через два слова — на третье… так и давили нашу юношескую психику.

— Первый пошёл, мать твою! Пшёл второй, растудыть твою тудыть! – только и слышались команды старшины Вишнякова, чтоб его, bljacha, в клочья ныне разорвало… коль, после наших молитв и проклятий, ещё жив, сучий потрох… хотя — на нём и природа славно отдохнула, ибо с головкой то у него был точно полный крах.

Так, пусть теперь изжога и его мучает, да плюётся желчью в мой адрес. И мы то, остолопы, внимали, затаив дыхание, ошарашенно глядя на ту орущую голову, ощущая, что у нас начинали тупеть мозги и седеть волосы… и, не только под мышками.
Лицо у того типа было совсем нечеловеческим, а очень даже омерзительным… А в глазницах… Да хрен знает, что у него там — в мутных его зенках было. Ужас, желание унизить и запугать нас, «карасей»… Разорвал, подлец, тогда всё моё сердце... и дюже обескровил.
Вот и всё, что я мог видеть.
Увы, я не офтальмолог… и других его мерзопакостных желаний установить тогда никак не представилось возможным, да и некогда было присматриваться, ибо волновался за себя, переживал и за свой чувственный организм — где, как и чем, по окончании оной отработки, мне отстирывать своё исподнее… вместе с тем казённым гидрокомбинезоном.

Тогда-то всё и началось…
Первым, напрягая ягодицы и свои здоровенные, мыслительные хохлацкие полушария, подгоняемый пинками злокозненного старшины — в ту трубу, горбатым уродом, вполз неповоротливый и ожиревший на маменькиных пирожках — Мыкола Парий, передо мной раскорячившись, аки баба Аня, в страду — на сеновале. Заглянув внутрь того аппарата, я увидел лишь его ноги и темень, что тебе у девчонки под юбчонкой… с оборками и рюшами, а потому — умиляться было нечем.
Внешний вид должен был поддерживаться каким-либо внутренним наполнением… Но ежели бы тогда проверили моё состояние, то поняли, что я и жить то не мог с такими анализами «трупа»… А ведь мне ещё только предстояло на брюхе вползти в тот аппарат, выдержать давление и тогда уже, по команде, методом свободного всплытия оказаться на поверхности воды.
Потому-то, индекс моего несчастья просто зашкаливал…
Но включили на дыхание в аппарат ИДА-59. Изворачиваясь от пинка, пришлось следом ползти и мне в ту прорву, в тот омут, в ту «пасть»… торпедного аппарата, а за мной следом бедолага Володя Таврицкий, курсант — под два метра росточка.
Так и расположились мы втроём кое-как. Ждём-с… лёжа в том аппарате, где не видно не зги, каждый наедине с самим собой, со своей заячьей душой и с жизнью ещё молодецкой. Услышав запрос о самочувствии, ответил и я ударом зажатого в руке кольца, что, якобы, себя чувствую «отлично»… А спробуй-ка, поведи себя по иному…
Хана… была бы, братья.
Так и лежал я в том «гробу»… аки раненый в задницу бизон, распластавши своё тело по тесной металлической поверхности той чёртовой «трубы»… и мрачно, молча — умирал. Надобно было иметь терпение, чтобы выдюжить ту тесноту и ограниченность в замкнутом пространстве, но уходили последние силы, уже начинал задыхаться, обильный пот совсем заливал выпученные в непроглядную темень глазищи, а ко всему вдобавок, ещё и организм требовал освобождения от утреннего сока… и чая.
— Упаси Богородица! – только и слышал я свой внутренний голос. Вот те… и ЛВД! Врагу не пожелаешь.

И ведь хотелось уже из последних сил затарабанить металлическим кольцом по стенке аппарата, но внутри меня всё орало: «Терпи, держись, курсантское твоё рыло, сам напросился… ведь впереди и сзади тебя такие же, балованные маменькой и улицей, хлыщи!»…
А коль отобьёшь дробью, таки всех же сольют с того аппарата в вонючую яму и тогда уж… точно не отвертеться: ни от ночных внеочередных нарядов, ни от мордобоя. Ежели, конечно, хребтину или шею не сломает хохол Парий Мыкола, так как ему падать как раз на меня, а уже потом нам вместе с ним — лететь на курсанта Вовку Таврицкого. Он то хоть и здоров детина, но хрен знает — выдюжит ли…
Однако, приоткрывался, вдруг, скрытый тёмный разум, который никто никогда не проветривал — с туманным для меня финалом.
Ну, и наконец, пошла вода… Господи! Вовремя то как! Хорошо стало…
Однако…
Когда уравнивали давление, у меня аж… трусы сзади вздулись… ибо подбросило вверх и прижало к корпусу так, словно хоботом за шиворот, что ни взад, ни вперёд… Так и находился в подвешенном состоянии… и схватиться не за что, так как аппарат, скажи, гладок оказался, аки ляжка — у соседки моей Машки.
В общем, ситуация, которая переворачивает мозги набекрень… А тут последовала команда: «Выходить!»…
А как…
Хотел толкать себя ступнями ног, но не получалось, ибо в подошвах железные водолазные стельки и ими можно было лишь облизывать ту трубу, но никак от неё не отталкиваться. А туточки и руками, которые не согнуть, было не за что уцепиться.
Короче — застрял я в той кромешной тьме намертво… но затем, с нечеловеческими усилиями, так и ёрзая, аки уж на раскалённой сковородке, пытаясь ухватиться за ноги прожжённого хохла, чтоб хоть чуточку продвинуться вперёд — к выходу, но тот, сучёнок, вздорным жеребчиком от меня стал отбрыкиваться. А не было б… воды, я бы точно чувствовал, как дымилась резина у Мыколы Пария.
Тут чувствую, что сзади Таврицкий тоже пытается проделать тот же трюк и со мной, пытаясь ухватиться за мою ступню. Ага! Как же, да кто б… ему её ещё дал.
А вот оттолкнуться, таки… я от него немного сумел. Уже и не помню: как мы вообще выкаблучивались, какие такие телодвижения использовали, какими такими особыми умениями смогли мы всё ж… доползти до выходного отверстия и выйти, наконец, методом свободного всплытия на поверхность воды — в бассейне.

— Потому-то, внучек, и морщины ноне у меня, и волос с проседью, да и проплешина такая смачная… хорошо, что в том, далёком от дома, северном краю, не протянул дед твой ноги и не привело всё это к лоботомии. Вот, то-то, внук, и оно! Свои гены то не пропьёшь... Не из вафли же твой древний дед делан, а потому и не сгинул в пучине трёх морей и Атлантического океана, не исчез в геенне огненной — чего я никак, думаю, не заслуживал!
А если что и заслужил, то бальзамировать то всё одно не будут.
Ну, ничего… напоследок я не постеснялся и отжёг откровенно всем в училище таким напалмом, что до сих пор, видимо, там, в Северодвинске, земля дымится, но то уже… совсем другая история, коя так и просится на карандаш. С тех пор я принял решение — открыто не поминать своих ворогов и Богородицу, а потому теперь сижу и молчу-с... так как этому Миру мне, верно, больше нечего сказать.
Ныне чувствую себя крайне смиренным... Мысли о вечности, знаете ль, таки… всё тянет на философию.
Вот только отсрочил бы кто мой очередной День Рождения… на долгие… долгие годы вперёд.