Полдень

     "Дорогой Питер,
     ты веришь в ведьм? В Уилстоне нет станции "Хиклз", но я сомневаюсь в том, что в Уилстоне нет станций, где она могла бы появиться. Ты единственный, с кем я могу поделиться этим чувством. Чувством страха.
     Мы с тобой давно не общались. Я узнал твой электронный адрес в справочнике, и если ты не поймёшь меня, то я не обижусь. Я попрошу только одного, чтобы ты мне ответил. Я буду знать, что ты прочитал моё письмо, и буду уверен, что если со мной что-то произойдёт, ты будешь знать об этом, и ты будешь знать, что именно произошло, и ЧТО в этом виновато.
     У меня отобрали водительские права в прошлом году за вождение в нетрезвом виде, и так вышло, что мне приходится ездить на работу на электропоездах. Я привык к этому. Затхлый запах мочи в вагонах надземных электричек, ежедневно огибающих улицы Уилстона, попрошайки, играющие на гитарах, которые могли бы выступать на концертах, если бы у них было образование, режущий уши звон рельс. Суть в том, что чтобы добраться до офиса, мне приходилось проезжать мимо станции "Хиклз", это в северном микрорайоне Чикаго.
     Однажды я забыл купить билет, и контролёр высадил меня в Хиклзе. На часах была половина двенадцатого, и я опаздывал на работу. Я купил билет, сел на скамейку на станции, и, несомненно, я посмотрел наверх, на голубей… ты меня не поймёшь, но у меня такая глупая мания. Я боюсь этих пернатых сорванцов.
     Питер, ты знаешь, что я скверный материалист, и что я всегда им был. Сквернословие не моё, и я не тот человек, который станет осуждать веру во что-либо, но если ты помнишь, каким я был, то отнесись к этому серьёзно. Я боюсь, Питер. Я боюсь, и ты должен этому поразиться. Я уверен, ты должен. Помнишь, как мы вызывали сладкоежку в детстве? Мы с Сюзи Кэрол и Даблином Хофстрёмом. Нас было четверо, и мы решили сыграть в прятки у тебя дома, когда твои родители уехали в гости. Мы выключили свет, и Даблин нас ещё напугал.
     Мы тогда прочитали множество историй про Кэндимена, Бугимена и Сладкоежку. Сюзи боялась вызывать Барабашку, так как, по её словам, он жил у неё дома в Бостоне и терроризировал по ночам. Мы купили сладких леденцов в магазине и рассыпали в ванной в умывальнике. Везде было сказано, что Сладкоежку можно вызвать разными способами, и мы попробовали самый последний. Мы подвязали верёвку напротив зеркала, сделали петлю, и Сюзи просунула в эту петлю голову. Она держала в руках корзину с шоколадными конфетами. Она произнесла три раза:
     - Сладкоежка, выходи. Сладкоежка, выходи. Сладкоежка, выходи. Мы приготовили для тебя леденцы.
     Но ничего не было. Ничего. Но наутро ты обнаружил умывальник пустым, хотя мы не убирали конфеты, и твои родители приехали только днём следующего дня. Тебе было пятнадцать, Питер, а мне четырнадцать, и даже тогда, когда все поверили в Сладкоежку, я отрицал очевидное. Мы с тобой поругались тогда, и, знаешь, мне стыдно за это.
     Питер, мне, правда, стыдно.
     Я поверил.
     Говорят, что психоз - это и есть, своего рода, мания. Вера во что-то и одновременно боязнь этого. Одно без другого не вяжется, но, всё-таки, я всегда говорил обратное. Психоз - это развитие мании. Паранойя. Человек начинает зацикливаться на одной вещи, и эта вещь его губит.
     Меня погубил мой скептицизм. Чувство страха нарастает день ото дня. Оно сковывает меня, понимаешь? Страх, - бесформенные останки человеческих деяний, - живёт в глубине меня, постоянно. Он растёт. Ждёт нужного момента, чтобы схватить меня. Питер, та тварь, она уже близко. Я это чувствую. Она меня наградила каким-то радаром, понимаешь? От этого никуда не деться.
     Я читал, что страх естественен для человеческой натуры. Он вполне естественен. Реализация всех возможных кошмаров - и есть страх. И я впервые так сильно боюсь, дружище. Я не открываю больше штор, и я, в основном, не выхожу на улицу. Я держусь подальше от этих станций. А всё из-за того пропавшего мальчика, которого так и не нашли. Паранойя разъедает живность внутри человека, и от этого не отвертишься. Моё сумасшествие вряд ли тебе интересно, но дочитай, умоляю.
     Всё не так страшно, как я говорю - со стороны это может показаться чем-то милым. Но то дурное предчувствие, оно сидит внутри меня, и когда это случится, когда я умру, а это произойдёт скоро, ты прочитаешь письмо, а это предчувствие выйдет из меня и скажет: "Я предупреждал тебя, Генри!". Я ощущаю этот холод, ощущаю смерть за спиной.
     Страх поглощает. Страх накручивает на неосознанные поступки, Питер, и об этом я тоже прочитал. Но если страх является просто запертой шкатулкой, то что тогда? Вдруг шкатулка откроется?
     Мой электропоезд должен был прибыть через полчаса, ровно в полдень. Я смотрел на людей, проходящих вокруг. Знаешь, это так необычно: смотреть на потоки людей, приглядываться к ним, в чём-то их понимать, предположительно, конечно; половина курила, половина читала книги, кто-то ходил взад-вперёд, не отводя глаз от расписания. Выражения лиц, все эти лики, глядящие куда-то в пустоту, и я понимал, что эти глаза, которыми кишела станция, были пустыми. Это меня напугало. Может, это были её чары, я не имею понятия. Но они пугали.
     Все чем-то занимались. Станция жила. И, поймёшь ли ты меня, мне хотелось этого уединения. Наверное, каждому его хочется. Ты сидишь один на лавке, и как только кто-то подсаживается к тебе, у тебя мурашки пробегают по коже - вроде бы, это не сознательно, но с другой стороны, ты всем сердцем ждёшь, когда твой сосед перескочит на следующую лавку, когда он просто уйдёт, испарится.
     Ко мне подсела старушка. С виду ей было около восьмидесяти лет. Она была в сапогах, тёплом свитере, каких-то непонятных широких штанах и платочке. Свитер был обделан рисунками огня. Это был мужской свитер, стариковский. У неё было какое-то впавшее лицо, словно оно представляло собой огромную ямку, впадину, и я пытался не смотреть на неё. Пытался, пока…
     Знаешь, какого это?
     - Молодой человек, а вы не знаете, во сколько электричка до Гардина? Я вам буду очень любезна, если вы мне скажете. - Рот был словно набит камнями. У неё не было зубов, а вставные челюсти так изящно подчёркивали дефектную речь. Говорила она нормально, но всасывание воздуха губами искажало это всё. Не то, что было неприятно. Я хорошо воспитан, и у меня никогда не пропадало уважение к пожилым людям. Но её речь меня насторожила.
     - В… двенадцать шестнадцать. Через сорок две минуты.
     - Их-Тех-Михунс, - прошептала старушка. Её улыбка кривилась, уголки губ подрагивали. Помнишь все те фильмы про Чужих и Хищников, эмбрионов и паразитов, населяющих человеческий организм? Классика кино, Питер. Ощущение было, словно под её кожей ползали эти паразиты. Маленькие тараканоподобные жуки, распространители какого-то гриппа. Это был всего лишь мой вымысел, - не знаю, были ли эти паразиты у неё под кожей или нет, - но тогда я отрёкся от таких выводов. Это было неправильно.
     То, что она прошептала, могло быть какой-то халтурной латынью. Хотела ли она произвести на меня впечатление, или это был старческий маразм, - для восьмидесяти лет это норма, - я не стал вдаваться в эти подробности. В восемьдесят лет людям принято забывать какие-то мелкие детали, страдать маразмом или говорить неосознанные вещи. "Трепать языком", Питер, как это у нас принято говорить. Трепать языком, и ещё много всяких подшучиваний.
     Вроде бы это норма. Человек в таком возрасте может разговаривать с самим собой, и это не значит, что человек сумасшедший или завязший грязной жизнью, Питер, но человеческая восприимчивость такая странная штука, что нам это кажется противоестественным. Когда я вижу на станции молодого парня в спортивной одежде, который покачивается, как дурачок, на скамейке, без плеера и наушников, я сразу сглатываю слюну. Накопительный эффект, сказывающийся и на всём этом неадекватном барахле. Я про то, что это, с одной стороны, норма, но с другой стороны, со стороны потайной дверки человеческого восприятия, это непоправимо и немыслимо. Мы не отворачиваемся, когда видим этих "поехавших" и смотрим, как бы противно нам не было смотреть, на них.
     Старческий маразм. Я тоже так подумал, Питер. И даже если бы старушка повернулась ко мне, схватила меня за плечи, брызнула слюной мне в глаза и прокричала бы тоже самое, это было бы, как никак, нормой. Ей восемьдесят лет - вот тебе и объяснение. Старушка, для которой отведено место в доме для престарелых. На тот момент я думал, что у неё есть дочка, ухаживающая за ней, внуки, которые заглядывают к ней в гости и вытирают её мокрый от слюней подбородок, когда она ест или пьёт - чёрт, конечно, неправильно такое себе представлять и думать о таком, но такими были ассоциации, - и когда пожилой человек разговаривает с самим собой, это, прежде всего, логично и нормально.
     Нет ничего нелогичного или ненормального, Питер.
     Так я говорил в детстве. Есть "поехавшие", у которых отсутствует какая-либо логика. Связь с контролем над своими поступками у них оборвана. Как бы тебе преподнести всё это? "Поехавшие" не "ненормальные" - они такая же норма общества, только эта норма отделена чертой. Но если мы говорим о "поехавших", Питер, то почему бы этим термином не обозначить нас? Я о том, что у них тоже могла быть мания, такая же, как у меня, или же умственная неполноценность, истребляющая всё вразумительное в них с рождения.
     Ладно, это норма. Это логика. Люди не выбирают себя, и все эти разговоры об умственном коэффициенте, данных и мозговых масштабах - всё это не стоит слушать. Энштейн тоже, можно так сказать, был "поехавшим". Умные люди оказываются "поехавшими", и способные люди…
     Я отошёл от темы. То, что нам привычно называть логикой, не всегда является тем, что мы имеем в виду или принимаем, как данность.
     - Простите? - вылетело из моих уст, и, хоть это я понял намного позже, я понял другое: старушка была не "поехавшая". Предчувствие, интуиция. Питер, иногда у человека это настолько развито, что не остаётся никаких сомнений в том, что, в общем, уродилось сомнительным.
     Станция жила.
     Люди проходили мимо. А она повернулась ко мне и всмотрелась в мои глаза. Я запомню этот взгляд навсегда. Это был не безумный взгляд. Он был целеустремлённый, наделённый разумным и страшным, он говорил: "Сынок, эти глаза видели многое!". Её веки закатились, обнажив глазные яблоки, вытаращенные вперёд. Это были необычные глаза, в прямом смысле необычные. Они словно выпирали, Питер, словно должны были выпасть. Красные дуги пересекались, образовываясь в какие-то буквы. Эти буквы были достаточно маленькими, чтобы не суметь их прочитать. Но, Питер, я клянусь тебе, это были буквы. Какие-то заклинания. В этих глазах. В этом взгляде, наводившем смятение. Складки её кожи затряслись, как бывает при эпилепсии, и она сжала мою левую кисть.
     Ты мне не поверишь, но она сжала мою руку так сильно, что та чуть ли не онемела. У меня даже остались синяки, Питер. Два синяка, и они обхватывают мою кисть полностью, смыкаясь. Прошло уже три недели, Питер, а они всё не заживают.
     Она держала мою руку минуту, потом отпустила и отвернулась.
     - С вами всё в порядке? - спросил я, и где-то через секунд тридцать понял, что мой голос поломался. Я спросил каким-то детским лепетом, наводящим на мысль, что у меня был шоковый припадок или что-то наподобие.
     - Со мной всё не в порядке с 1943-его года, - хрипло ответила старушка. - С 1943-его. Мне было двадцать шесть лет. Я питалась крысами во время Второй Мировой, большими сырыми бешеными крысами. Они были такими холодными, что другие есть их не могли. Но я ела. Я была голодна. Я и до сих пор голодна.
     "Я и до сих пор голодна".
     - 1943-ий? - всё тем же надломленным голосочком спрашивал я. - Сколько вам лет?
     - Семьдесят восемь.
     Может, она что-то спутала. Старческий маразм, Питер, неприятная вещь, но потом, когда я всё понял, когда до меня добралось это чувство, у меня волосы встали дыбом. Ей должно было быть пять лет, Питер. Пять лет. Она должна была родиться в 1937-ом или 1938-ом… но никак не в 1917-ом.
     - Было трудное время. Время голода. Голодное время. - Она снова повернулась ко мне. - Ты не поможешь мне, сынок? Мне надо будет зайти в продуктовый магазин в Уилт-Дерри. Я там живу. И мне в свои семьдесят восемь тяжело будет с сумками…
     - Простите. Я просто опаздываю на работу.
     Питер, мой голос был надломлен. Сильно надломлен. И она говорила, что ей нужно в Гардин. Точнее, она спрашивала про электропоезд до Гардина. Она могла забыть. Могла. Эти названия, - для старушечьей памяти это тяжко усваивается. Но было кое-что, что не просто заставило меня содрогнуться. Это заставило меня забежать впохыхах в подоспевшую электричку. Да, Питер, впохыхах. Я бежал в электричку. Я сел у окна и смотрел на неё, как и она на меня.
     Мы разговаривали совсем недолго, но я не успел заметить, как пробежало время. Канул полдень, и приехала моя электричка. Я начал вставать, как вдруг старушка схватила меня за ту же кисть.
     - Ихмелах, Генри, ихмелах. Хинесио. Хинесио Хине.
     Я оцепенел от ужаса.
     Откуда она могла знать моё имя? Разве что увидеть удостоверение в бумажнике, которое я не доставал. Или это было развлекательное шоу, какой-то глупый розыгрыш - но, Питер, ты должен понимать, такое было невозможно, и она знала моё имя. Знала меня. Знала всё про меня.
     Я уселся у окна, и всё перед глазами поплыло. Я смотрел на неё, пока электричка не тронулась, и я слышал её. Губы шевелились в шёпоте, и я слышал этот шёпот, Питер. Каким бы физическим законам нас не учили в школе, это правда. Это истинная правда, я клянусь. Она шептала: "Зря ты не помог мне, ихлелах, проклятый". Сдавленный шёпот, делимый со всасыванием вставными челюстями.
     В офисе мне стало плохо, и я отпросился. Доехав до дома, я заперся в квартире, включил комедийную мелодраму по телевизору, и, знаешь, этот не отпускавший меня шок, и предчувствие, которое и сейчас со мной, не позволили мне заснуть с выключенным светом. Я лёг к кровать, и сон увидел только в полночь. Ровно в полночь, Питер. Мой голос вернулся ко мне только тогда, когда она старушка сдвинулась с моего кругозора.
     Она была ведьмой. Язык, на котором она ворковала, был её колдовской книгой. Питер, я не думаю, что она может всё - ведьмы никогда не было всемогущими - но она может меня найти.
     По запаху.
     Она голодна, Питер.
     Шторы закрыты. Квартира вся в темени. Я ни с кем не разговариваю по телефону, и я даже не пытаюсь выяснить, что с работой, когда я не выхожу на неё третью неделю. Всё то время я искал в интернете точные ответы. На сайтах всегда было написано что-то разное. Ведьмы могли поддаваться телепортации, и они могли убить человека за две секунды заклятием Вуду. Но, Питер, на втором сайте было написано совсем другое. Я подвёл итоги. Всё, что я знал наверняка, это то, что у ведьм повышенное обоняние и интеллектуальные навыки.
     Как её звали? Я так и не спросил об этом. Это было не так важно, как моё предчувствие. Этим предчувствием она и питалась. Именно им.
     Это не вся история, Питер.
     Знаю, что ты скажешь потом. Знаю, что назовёшь меня свихнувшимся. Я скептически ко всему относился - всю жизнь. И когда леденцов не оказалось в умывальнике, я всё спихнул на тебя и на Сюзи. Логика и норма, Питер. Сладкоежка не мог забрать этих конфет. Если Сладкоежка существовала, и если Сладкоежка появился тогда в твоём доме, пока мы сладко спали, если он сосал эти леденцы, прохаживался рядышком с нами, что обделяет меня большим страхом, то тогда существовала и вся та нечисть, которая открывалась нам нелепыми мифами и байками. С жизненными уроками ты начинаешь разбираться, о чём тебе хочется знать и чего тебе желательно избежать. Чтобы не бояться, я не хотел во всё это верить. И я не хотел также быть уверенным в том, что если раскидать пять листов с определёнными рисунками и оставить их в помещении без света на полчаса, то можно вызвать Слэндермена.
     Вера усугубляла страх, Нараставший Страх. Мне тридцать шесть, и я никуда из дома не вылезаю. На следующий день после встречи со старушкой в "Хиклзе" я поехал во взрослую поликлинику, чтобы получить больничный. С этим у нас было строго. "Откосить от работы" всё равно, что сразу написать заявлению по собственному.
     Вот тогда, Питер, в том электропоезде, который снова отправлялся в полдень, я увидел её. Она уселась на соседнем сиденье напротив десятилетнего мальчика (думаю, ему было девять или десять) и протянула ему шоколадный батончик.
     - Бабушка, не надо. Мне папа и мама на покупали этих батончиков, когда я пошёл в первый класс. Я их обожрался, и теперь как-то не очень к ним душа лежит. - Сказал мальчик старушке. Со мной сел мужчина в тёмном жилете, и я прикрылся им. Старушка настаивала на батончике.
     - Ох, Бадди, ты такой хороший мальчик. Ты заслужил этот батончик.
     Всасывание воздуха, Питер, это жуткое всасывание воздуха губами и искусственными зубами. Она его всасывала. У меня сразу возникло представление о том, как выглядела её квартирка. Все стены голые и без обоев, с надписями на латыни и на языке друидов, в квартире практически нет никакой мебели; только низменный столик посреди комнаты, за которым она варит всякие зелья.
     - Откуда вы узнали моё имя, мэм?
     - Я волшебница. Ты ездишь в летнюю школу, Бадди. Я знаю это, потому что на учёбу в нормальной обычной школе тебе не хватило денег. Твои родители подали на развод, и сейчас им не до сына. - Добрым голосом сказала старушка. - Мне жалко тебя, Бадди. Ты умный мальчишка, и ты заслуживаешь лучшего. Ты заслуживаешь всех чудес света. Я могу подарить их тебе.
     Электричка всё наполнялась и наполнялась. Кроме мужчины со мной уселись женщина, вытиравшая слёзы и тушь и пожилая дама с пакетом из "Океа".
     Вагон наполнился толпой, и некоторые люди стояли, опершись о поручни.
     - Подарить? Мама и папа не разрешают мне заводить знакомства с…
     - Незнакомые люди не всегда могут быть плохими. Я, что, плохая? - возмущённо спросила старушка. Я слышал только их голоса - картинку заслонили люди, как тараканы, населявшие электричку, ползавшие по ней, что человеку становилось невыносимо дышать.
     - Я не знаю, мэм.
     - То, что я хочу подарить тебе чудеса, плохо? У меня осталось мало сил. Я совсем стара, Бадди. И взрослых радовать чудесами, увы, уже не могу.
     Старушка говорила медленно. Если бы я не знал, кем она была на самом деле, - а она была далеко не волшебницей и даже не фокусницей, - я бы поверил в то, что у неё доброе сердце. Но её заклинания, её поведение, тогда, вчера, когда она сжала мою кисть, не выходили из головы. Она не была доброй, и этот мальчик должен был отказаться… Питер.
     - Я хочу хот-дог.
     Послышалось шорканье бумажного пакета.
     - Бери.
     - Мэм, вы правда волшебница? Как в стране Оз? - мальчик поразился. Мальчик раскричался от радости на весь вагон, и люди начали оборачиваться.
     - Никто не должен узнать о моём секрете, Бадди.
     - Хорошо. А что вы ещё умеете?
     - Я достану из этой сумки всё, что тебе угодно - главное, чтобы это могло в неё поместиться. Загадай желание, мой мальчик. И ты увидишь это. Ты получишь это.
     - Ну… я хочу шоколадного мороженого в ванильном стаканчике. В большом ванильном стаканчике. Ещё я хочу баночку пепси-колы и плюшевого медведя, которого разорвал мой домашний пёс Скетч, названный папой в честь телесериального жанра. Скетч разорвал моего медведя на три части. Вся обшивка растерялась. Какая-то завалялась под кроватью, какую-то Скетч проглотил, а остальное куда-то подевалось. - Мальчик говорил, переводя дыхание, но старушке вряд ли это было особо интересно. Он говорил без каких-либо расстановок, словно от его быстроты зависела чья-то жизнь. И он не заметил, как пропустил свою остановку.
     - Твой папа остроумный. - Перебила Бадди старушка.
     - Да… - Бадди вспомнил, о чём хотел рассказать, и продолжил: - Моему медведю было пять лет. Мэм, пять лет. Папа всегда говорил, что для такого ребёнка, как я, это редкость - такое количество времени хранить игрушку, к тому же, плюшевую. Но я его сохранил, этого медвежонка. И я брал его с собой в школу. Я еле-еле помещал его в рюкзаке и носил в нём. Он коричневый, с нашивкой имени "Томас" на правой половине груди. Кончики его ушей немного красноватые. Мэм, если вы достанете его для меня, вы будете самой крутой волшебницей.
     И она достала, Питер.
     Самопроизвольное внушение. Я-то понимал, в чём всё дело. Ей не хватало сил на свою драгоценную заклинательную книгу, - и ей нужна была энергия, энергия маленького мальчика, - она достала из сумки медведя, пепси-колу и мороженое в ванильном стаканчике. Что может вскружить голову человеку, как не внушение, прикрытое исполнением самых заветных желаний. Будь у неё больше сил, она вынула бы из сумочки велосипед "Stels" с тридцатью скоростями или горный велосипед, или щенка, или компьютер со всеми виртуальными играми, которые вообще были в мире, - она бы сделала для мальчика всё, чтобы он пошёл за ней.
     Кошка играется с мышкой. Кошка выманивает мышку из норки и перегрызает мышке глотку, выцарапывает глаза, и потом, уже после всего этого ритуала, пасует мышь из одной лапы в другую. Моя знакомая из офиса, секретарша Синди, рассказала, что такое настоящая боль, когда мы были в курилке. Её мама однажды встряла в драку между дворовыми котами, и один из котов прыгнул на неё, он лазил по ней, словно по дереву, и взобрался на голову, вцепившись когтями лицо. У неё остались глубокие шрамы на животе и лице, и она сказала, что когда человек трогает эти шрамы, он восстанавливает ту боль, которая была с ним при нанесении этих ран.
     Шрамы в жизни такого человека, как я, не имели никакой цены, Питер. Но уже три недели я живу с закрытыми занавесками. Три недели я боюсь, что она придёт за мной. Заберёт меня в свою страну. Оз или как там её?
     Питер, это будет не сказка.
     - Ого! - воскликнул малыш.
     - Это тебе, мой дорогой, - старушка всё всучила в руки Бадди. - Что-то ещё? Твои родители в последнее время не обделяли тебя игрушками, не так ли? Им было не до улыбки сына, и они не покупали тебе ни вертолётов на дистанционном управлении, ни самолётов с очень эффектным двигателем, что при минуте запуска валит дым. Эти игрушки стоят огромных денег, Бадди, но я могу подарить тебе всё.
     - Всё?
     - Да. Ты в это веришь? Тебе мало медвежонка? Есть ещё заказы? Люди любят заказывать. Это как игра в покер, Бадди. Тебе везёт, и ты забываешь даже о том, какие у тебя карты. Этот экстаз блаженен и велик. Ты не можешь остановиться, и тебе хочется больше. Поставленные на кон и вырученные суммы тебя уже не оберегают. И ты проигрываешь дом, машину, мамину квартиру в Манхэттене. Ты проигрываешь всё, когда энтузиазм игры доводит тебя до греха. Здесь же у тебя рулетка, Бадди, и ты выиграл в эту рулетку, и ты смело можешь заказать двойной чизбургер.
     Говорила она медленно, стараясь всё более яснее изложить свою мысль всасыванием воздуха. Мальчику этого было достаточно.
     Голос ведьмы.
     Голос притворства. Бабушка-волшебство. Для Бадди это было интересно. Слишком интересно и уму непостижимо - как она это делала? Откуда в шляпе взялся кролик? Я его понимаю. Я сидел, остолбенев на месте. Но то оцепенение в поезде было менее тяжёлым, чем при первой с ней встречи на станции. Знаешь, почему? Я знал, подсознательно знал, кто она, вернее, что она. Никто не обращал внимания на мальчика с пожилой женщиной, которая показывает десятилетнему мальчонку какие-то фокусы. Бадди хотел ещё. Он не был тем игроком, который требовал больше денег и, следовательно, большего счастья. Ему было больше интересно, и эта детская надежда на чудо, это изумление, оно подталкивало его говорить: "Я хочу! Я хочу!". Его детский тонкий голосочек напоминал мне голосочек Сюзи, Питер, стоявшей напротив зеркала. Этот голосочек отзывался в памяти с удвоенной силой, с увеличенной громкостью. Голосочек, который ждал чего-то неизведанного, который в чём-то сомневался, Питер, но ждал этого. Сюзи, как и вы, верила в Сладкоежку, и никто не ведал, с какими намерениями Сладкоежка мог прийти в наш мир. Мальчик, пусть и был маленьким, но он тоже не ведал, почему старушка подсела к нему. Почему он? И это тревожило его. Я чувствовал, Питер.
     - Что ты хочешь, малыш? - спросила она Бадди.
     Мальчик обнимал медвежонка, целовал его в ушко, которое совсем недавно было оторвано. Он спросил у старушки:
     - А что вы можете?
     - Всё. Все богатства этого мира, Бадди, все игрушки, вся неизменная прелесть - ты можешь это получить. Ты можешь навсегда остаться маленьким мальчиком. Я могу построить для тебя дворец, малыш, могу избавить от всех болезней и тревог. И, что самое главное, я могу избавить тебя от твоих родителей, которым нет до тебя дела.
     Мальчик хотел всплакнуть, и в его голосе эта нотка звучала громче, чем какие-либо другие нотки, но он вытерпел.
     - Мама и папа меня не любят?
     - Они любят тебя своеобразной любовью, и я единственная, кто тебя любит той настоящей любовью, Бадди. И тебе очень повезло, малыш. Тебе очень повезло, что я выбрала тебя…
     - Для чего вы меня выбрали, мэм?
     - Для счастья. Ты проехал свою остановку, а я еду до Гардина. Ты можешь помочь мне с сумками, а я помогу тебе взять в охапку всё, о чём ты когда-либо мечтал. Всё, что было неподвластным твоим возрастом и твоими способностями. Твоей жизнью, мальчик мой.
     - У вас такая сила, мэм, вы волшебница. Зачем вам ходить в магазин?
     Бадди почти подловил её, Питер. Бадди подловил её. Ты это понимаешь? Все эти подарки, плюшевые медведи - всё это было ничем перед обострённой интуицией, предсказательной беды. В лобных долях мозга это было совершенно ничем. Даже для мальчика. Это было ничем наравне с угрозой.
     - Никто не должен знать о моём секрете, и мне приходится делать вид, что я обычная старушенция. - Мило улыбнулась старуха. - У которой по утрам ноет поясница, которая с трудом может нагнуться, и которая волочит большие сумки из магазина. Я старая, Бадди, и сил у меня всё меньше, но на волшебство хватает. И мне хватит сил на то, чтобы ты стал Суперменом, если захочешь. Я могу наделить тебя величайшим умом, сделать из тебя звезду в будущем… тебя пока что это мало интересует, но я могу подарить тебе миллион этих медведей, и все они будут непохожими друг на друга.
     Он повёлся. В глазах засветился подиум с медведями. Шест мальчика, который кинул старушку в клетку. Мальчик, который получил свою лампу с джинном, и далеко не три желания.
     - Достаньте из сумки… эм… - мальчик начал раздумывать.
     Для своего возраста он был слишком разумным и рассудительным, и его нельзя было взять одной шоколадкой. Питер, я думаю, старушке это было нужно, именно Бадди. Именно он со своей разумностью и рассудительностью. Он был сильным внутри, но даже он, и даже я, и ты, тем более, мы бы не устояли перед тем, что она могла предложить для приманки. Она могла сделать многое. Это было не чудо. И не дар. Питер, это было проклятие.
     - Что тебе? Ихникахах, - как бы откашлялась старуха. - Ихнинах индек…
     - Это английский? Просто я не прошёл его ещё…
     - Тебе незнакомы эти слова, малыш, и ты их никогда не узнаешь, как и не узнаешь, откуда фокусник берёт кролика. Волшебством обычно называют ловкость рук, незаметность, отвлечение внимания. Но я не в их числе, икхех, я занимаюсь этим, инкалахин, давно.
     - Почему вы не загадаете себе бессмертие? Бессмертие, как у вампиров. Молодость…
     - Никхелах… мой мальчик, это неизбывно.
     Ей это было не нужно, Питер, и она еле-еле скрывала свой настоящий образ внешностью обыкновенной старушки. Но она не была ей. Она была Этим. Оно. Питер, Оно никогда не позволило бы мальчику посадить её в клетку. Оно игралось с мальчиком, забавлялось с ним.
     Оно выпучивало глаза.
     "Глаза, словно вылетали из орбит" - Питер, ты бы видел её взгляд, тот, который не даёт мне покоя, который застал меня врасплох на станции, который…
     Взгляд ведьмы.
     Может, она и не была ведьмой - может, она была чем-то другим, какой-то другой нечистой сущностью, - но она не могла быть и волшебством или божеством. Как она поступала с жертвами, я не знаю, но её сумочка, которую она таскала с собой и о которой я забыл тебе напомнить, была полна книг. Она увлекалась книгами, и все они были в чёрной обложке. Это были заклинательные книги, её прохождение в мир магии по стопам чернокнижников, владевших и латынью, и говором языческих племён. Она была кладезем того зла, о котором мы не слышали, которое заживо пожирало рассудительность, оставляя человека подыхать с паранойей, засунутой в рот.
     - Так что ты хочешь?
     - Я… хочу…
     Я подумал, чего бы хотел я на его месте. Я хотел бы… Питер, это та неведанная часть, которая всегда в нужные моменты куда-то сбегает. Когда мы ложимся спать и страдаем мечтами о безбедном будущем, о любви, о сплошном везении - нам это даётся легко. Но когда нас спрашивают об этом впрямую, мы не знаем, что выбрать. Вдруг это последнее желание?
     Вдруг джинн возьмёт и залетит обратно в лампу?
     - Я хочу, чтобы мои родители умерли в муках, - сказал Бадди. – Чтобы вы, мэм, выпустили им кишки, отравили их, убили!
     - Нитреклах, нитреклах бах имбих.
     - И что? 
     - Подожди. – Старушка улыбнулась. – Ты поможешь мне донести сумки? Следующая станция моя.
     - Да.
     «Гардин». Когда она сказала: «Вознагражлением для тебя будет ещё десяток желаний»; электропоезд начал замедляться. Мальчик со старушкой привстали. Бадди взял все подарки в охапку, аккуратно слизывая мороженое, чтобы оно не упало, и пошёл вслед за старушкой.
     Я привстал, и мужчина в жилете меня пропустил. В этом вагоне снова обдало волшебством, Питер. Оно расчищало себе дорогу. Люди отступали, пропуская мальчика и бабушку, я же бился, толкаясь. Людские джунгли, через которые я пробирался, сгущались, словно сумерки. Я почувствовал, Питер, что Оно ощутило мой запах. Старушка знала, что я здесь, иду за ними, и загораживала мне проход. Когда электропоезд остановился, они уже стояли в тамбуре позади очереди выходивших людей, а меня с дверями тамбура отделяло футов семь.
     Входные дверцы открылись, и очередь зашевелилась. Я вбежал в тамбур, потеряв из вида старушку с мальчиком, и поток входивших пассажиров прислонил меня к стене, помешав выйти. Когда я выбрался из этого потока, входные дверцы закрылись, и я прильнул к ним, глядя, как старушка с мальчиком поднимаются на выступь лестницы, ведущей к билетным кассам и выходу в город. Голос молодой девушки произнёс: «Двери закрываются! Следующая станция «Мемпис». Стекло запотело, и я вскрикнул: «Бадди, берегись!». Он бы не услышал меня, и я это понял, опёршись о щиток. Даже если бы дверцы были открыты, он бы всё равно меня не услышал, - шум проезжавших мимо электропоездов, чьи-то разговоры, голоса в приёмнике, заглушили бы мой крик.
     Я прижался лицом к окошку.
     Зато оно меня услышало. Струшка посмотрела на меня злобным ненавистным взглядом и, Питер, как бы ты надо мной не смеялся, я прочитал этот взгляд: «Я вернусь за тобой! Скоро я приду за тобой!». Электропоезд тронулся, и они, любящая бабушка с любимым внуком, оценки в школе которого надо было поощрять мороженым, поднялись по лестнице.
     Я не доехал до поликлиники и не получил никакого больничного, - на следующей станции я пересел в обратную электричку. Я купил много продуктов и заперся дома, и это предчувствие, оно ещё со мной, Питер. Оно пытает меня. Нарастающий страх.
     Позавчера я ознакомился с объявлением: «Пропал Бадди Трентон, ученик четвёртого класса, десять лет, особые приметы: тёмные волосы, красная ветровка, белая майка под ней и прямые джинсы; если кто-то его увидет, просьба обратиться в полицию». Это не поразило меня. Я знал, что Бадди Трентон пропал и знал, что Бадди Трентон уже не жилец.
     Я знаю, что она вернётся. Знаю, что Это придёт за мной. Как только ты прочитаешь это письмо, я прошу тебя, не делай быстрых выводов обо мне. Я поверил в Сладкоежку, Питер.
     Бадди Трендена никто не видел, и никто никогда его не увидет больше, и ты должен это понять, как и меня никто не увидет в скором времени. По ночам она стоит за входной дверью. Я её слышу. Она стучится мне в дверь. Железная дверь меня не спасёт, и уж с сознательной частью я наравне, но, если ты посмеёшься надо мной, если ты не поверишь мне, я пойму. По ночам, когда я засыпаю, а это слишком тяжело, я нигде не выключаю свет, и я слышу, как она водит грязными ногтями по той стороне двери. Она просит меня впустить её, Питер, но я никогда не подойду и на метр к прихожей. Я слышу её, слышу также отчётливо, как ты видишь эти слова.
     Я не спятил.
     Я пишу всё это с абсолютной серьёзностью. И я уверен, что завтра, или, скажем, послезавтра, она зайдёт в мою квартиру, пока я буду спать, как Сладкоежка вышел в наш мир, когда Сюзи трижды произнесла его имя, глядя на отражение в зеркале. Только она не пройдёт мимо. Она утащит меня. Она утащит меня в свой мир.
     "Я голодна до сих пор". Предчувствие сильное. Слишком сильное, чтобы его победить. Я не могу заснуть, пока не буду убеждён, что входная дверь точно закрыта. Я постоянно вижу перед собой её взгляд. Питер, прошу, как только ты дочитаешь, ответь мне. Знаю, мне никто не поверит, и я надеюсь, что ты хотя бы поверишь и поможешь мне. А пока что я просто надеюсь. Надеюсь, что ты меня не бросишь. Твой Генри".
     Питер Сомерсет прочитал электронное письмо. Жаль, но ответить он уже не мог - Генри умер на прошлой неделе. Генри нашли с вырванными глазами и какой-то вязкой слизью на теле, чуть ли не полностью его покрывшей. Питер знал, что у Генри съехала крыша. Детство было его оправданием. Тогда боялись все дети, поскольку в том возрасте человек оказывается в том неловком положении, когда выясняется, что он чересчур чувствительный и впечатлительный.
     Генри просто съехал с катушек.
     Генри спятил.
     Но откуда взялась эта слизь? И кто убил Генри? Кто вырвал ему глаза? Ихтин, ихлах. Питер налил себе горячего кофе в чашку, где он с женой обведены в рамку сердечка. Они целовались. Для Питера Генри был апостолом детства, проводником в субъективный мир. И когда Питер чего-то боялся, Генри, который был довольно младше, успокаивал его.
     Это он убрал леденцы из умывальника. Это был Питер. Он хотел всех напугать, но ничего сверхъестественного не случилось. Сладкоежка не оставлял свою обитель без присмотра, и, тем более, Питер с семнадцати лет был самодостаточным скептиком, чтобы не поверить в какую-то волшебницу. Из страны Оз или как там его?
     Он выпил горячего кофе. От письма остался какой-то осадок, но не более того. Питер подошёл к окну и увидел силуэт у арки. Это была она. Старушка смотрела на него. Питер увидел то, что было под её покровами.
     Питер увидел Это и взошёл в громком крике, прорвавшем прохладную ночь.