Заражённый хлеб

19 марта 1944 года

Валя проснулась, но ещё не открывала глаза. Она здесь шестой день. Раньше ей казалось, что шесть дней – это очень мало. Утро-вечер, утро-вечер, утро-вечер… И так шесть раз. Но эти шесть дней… Хотя, она не уверена, что прошло именно шесть. Может, десять, может, месяц, а может, это всё один день. Который, как кошмарный сон, вот-вот должен закончиться, но не заканчивается.
Кто-то делает зарубки на стволах деревьев – ногтями выцарапывают палочки, чтобы не забыться совсем. Но она не делает. У неё и ногтей-то нет – все обмякли от сырости.
Она лежит на голой земле, хвойных ветках, колющихся даже сквозь одежду, свернувшись и поджав под себя ноги, не чтобы было теплее – об этом она уже даже не думает. Чтобы не наступили. Потому что, если наступят на обмороженные пальцы – боль будет сильнее, чем от холода.
Валя не хочет открывать глаза. Если лежать так, пусть и без сна, время пройдёт быстрее. Как будто темнота его подгоняет. Но это только кажется. Валя даже не знает, сколько прошло времени.
Иногда она слышит выстрелы – это с вышек стреляют по тем, кто подошёл близко к забору из колючей проволоки. Или встал в полный рост. Вставать нельзя. Нужно только ползать. Детям проще. Они маленькие – и они могут вставать. Все остальные – женщины и мужчины - должны быть одного роста, должны быть равны, должны сравняться. Но многие уже и не могут вставать. Могут только так - на четвереньках или ползком.
Яркое солнце начинает бить сквозь закрытые глаза. Валя вспоминает – сейчас середина марта. Скоро будет тепло. Тепло… Она уже забыла, что такое тепло. Руки ещё можно как-то согреть, если засунуть их под кофту, ближе к ледяному телу. А вот ноги. Ног уже и не чувствуется. А были ли они?
Она слегка шевелит пальцами – они откликаются болью. Странно, но холода в них нет. Скорее напротив – жар, как от печи. Сразу вспоминается печь в доме и баня, в которой можно распарить хвою – и тогда по всей бане хвойный запах. Сейчас хвойный запах другой. Запах страха.
Хотя, чего бояться? Мёртвые лежат – не боятся. Живые… Их уже и не отличишь от мёртвых. Тоже лежат. Почти все лежат. Идти некуда.
Она начинает засыпать. И вроде холода нет – один только жар. И голода – только какая-то пустота в животе, словно от сквозной раны.
- Валя, Валя! – знакомый голос громко зашептал ей в самое ухо.
Мама.
- Просыпайся! Не спи!
Валя вздрогнула.
- Мама, ты что, не кричи, - зашептала она, - услышат.
Кричать тоже нельзя. Если кто-то кричал – тут же раздавался выстрел.
- Я не кричу. Я тебе в ухо только, в ухо. Не спи так много, нельзя.
Валя проснулась. Рядом с ней на коленях сидела мать. Валя не сразу узнала её.
- Мама, это ты?
- Я, Валечка, я.
Мать была в какой-то чужой кофте – точнее, в лохмотьях, что от неё остались. Когда-то светлые волосы, а теперь грязные, серые – свалялись и сбились. И голова была еле закрыта платком. Руки мать обвязала кусками шарфа – и его Валя узнала. Это был её шарф – она сама его вязала в школе. И Валя невольно потянулась к нему.
- Я тебе укрыться принесла. Новое.
Мать развязала узел – и из него выпали куски одежды, тряпки, обмотки.
- Откуда у тебя? – спросила Валя, глядя на такое богатство.
- Им они уже не нужны. Ночь караулила. И тут же сняла, пока не закоченели. Потрогай – сухие ещё.
Валя машинально потрогала и одёрнула руку.
- Не могу, - сказала она, - не могу с мёртвых.
- Другого не найдёшь. Давай обвяжу тебя. Сухое зато. Твоё уже отсырело за ночь.
И мать, не слушая Валю, развязала её мокрые холодные обмотки и обвязала сухими.
Валя вскрикнула, когда мать дотронулась до пальцев ног. Никто вокруг не обратил на неё внимания. Здесь всё время кто-то стонал, кричал от боли, лишаясь обмороженных пальцев, выл от голода или от того, что умирали близкие.
За шесть дней к этому привыкли.
- Потерпи сейчас, - сказала мама и стала растирать её пальцы.
- Чёрные? – спросила Валя.
Она читала о том, как люди замерзают во льдах на севере – и у них чернеют, а потом гниют, ноги.
- Нет, - сказала мать, - но надо греть.
И она растёрла всё тело Вали – особенно руки и ноги. Грязные холодные тряпки, в какие Валя была замотана, неприятно прилипали к телу. Они пахли сыростью и болотом, и Валя поморщилась. Но стало спокойнее. Жар от пальцев немного отступил. Вернулся холод.
Валя посмотрела вокруг.
На каждом клочке земли сидели люди. Их были тысячи. Десятки тысяч. Валя не могла точно понять – сколько.
Когда они шли сюда пешком через знакомый ей лес, их было несколько сотен. Тогда ей казалось, что это много. Здесь же – люди были повсюду. И все одинаковые. В одинаковых лохмотьях, которые не грели. Все обмотанные тряпками. Особенно руки, ноги и головы. И поэтому лиц было не разобрать – только чёрные впалые глаза, блестящие от ужаса и жара. Почти все были больны. И большинство – женщины с детьми. Мужчин, казалось Вале, было совсем мало, только старики.
Кто-то сидел на хвойных ветках. Кто мог – забирался повыше, где было суше. Кто не мог – сидел внизу, практически в воде. От жара тел снег весь стаял и превратился в болотистую гниющую серую массу. И многие сидели прямо в ней.
Рядом с Валей лежит старик. Он ещё живой. Ещё дышит. Каждое утро Валя смотрит на него. Он исхудал так, что уже не может поднять голову. Если кто-то идёт мимо него и задевает ногами, старик тихо стонет, но всё равно не встаёт. Валя с ужасом думает – что будет, когда он умрёт? Ведь его придётся отнести в ров, куда сбрасывают всех умерших. Хотя, сейчас уже и не сбрасывают. Сейчас уже не поймёшь – кто мёртвый, а кто живой.
Мать принесла ещё веток, холодных, но свежих, ещё не промятых, и расстелила.
- Я поищу воды.
Вода была повсюду. От стаявшего снега растекались ручьи, но пить эту воду было нельзя – ручьи пахли гнилью. И люди брали воду из мхов, выжимая их.
Мать вернулась с целой охапкой мха и сосновыми иголками.
Они сели удобнее на ветках и выжали воду в ладони. Окоченевшие пальцы не слушались, и вода проливалась на землю. Одним глотком выпили остатки. Пожевали иголки – горькие, смолянистые.
И затихли. Всё, что они могли сделать сегодня – сделали. Все люди в этом страшном месте делали то же самое.
Изо дня в день. От утра к утру. От утра до вечера.
Внезапно Валя почувствовала страшную слабость. Она как будто перестала ощущать своё тело, точно оно стало лёгкое, как снег. Всё вокруг замутилось, во рту стоял вкус горькой смолы. Она испугалась, что потеряет сознание, что не сможет прийти в себя – и матери придётся звать кого-то на помощь. Но кто придёт? А если и придёт – что сделает? Даст чистой воды, чистую одежду, хлеба? Но ничего этого здесь нет. Только ветки, мох и оборванные тряпки, которые можно снять с мёртвых.
- Мам, - прошептала Валя, - у меня кружится голова.
Мать приложила холодные руки ко лбу дочери. Лоб пылал. Глаза блестели узнаваемым уже и страшным блеском. Тиф. Им болели здесь почти все.
- Всё хорошо.
- Я больна? – спросила Валя.
Людей вокруг она уже не видела. Всё замутилось чёрным огнём.
Валя понимала, что люди здесь больны тифом. Что умирали не только от холода и истощения. Что одежду, которую приходилось снимать с мёртвых – была одежда с больных.
Несколько раз фашисты подвозили к лагерю машины с хлебом. Они сбрасывали людям хлеб прямо через забор – в грязь и болото. Кто мог – ловил его. Или собирал хлеб чёрными руками и тут же ел. Кто-то в этой погоне за хлебом погибал, если прикасался к колючей проволоке – к ней был подведён ток. А по кому-то немцы стреляли просто так. Но люди всё равно бежали за этим хлебом – это была единственная еда.
Валя один раз попробовала его – им с матерью удалось найти один кирпичик хлеба. Он был горький, жёсткий – не из муки, скорее всего из берёзовых опилок. Но что-то страшное было в этом хлебе. Зачем солдатам привозить его? Чтобы накормить людей, этого ничтожно мало.
А потом появился тиф. Хлеб был заражён.
Хлеб. Валя ещё помнит, как он пахнет, когда только из печи. Какой он тяжёлый, янтарно-коричневый, с корочками, под которыми горячая мякоть. Если разрезать его и взять кусочек – то можно согреться.
Валя понимала - немцы всё рассчитали. Голодные люди будут есть заражённый хлеб и умирать. Она тоже ела.
- Я больна? – опять спросила Валя уже в бреду.
- Нет, - ответила мать и обняла её. - Поспи.
Мать легла рядом, прижимаясь к дочери.

19 марта 2016 года

Она размешивает сахар в чае очень медленно, чтобы растворилась каждая крупинка, и очень аккуратно, чтобы чай не расплескался на стол. В тишине слышно только постукивание ложки о края чашки.
Она пьёт крепкий, почти одну заварку, от которой у меня обязательно бы закружилась голова, как от спиртного.
Мы сидим на её маленькой кухне. Она пододвигает мне шоколадные конфеты без обёрток, положенные в красивую, но уже не новую, советскую, конфетницу. Я беру одну, чтобы не обидеть, и отпиваю из своей чашки горячий – только с огня – чай.
- Замёрзла, небось, до самых костей! – говорит она. – У нас март – это не как у вас там, в Москве. У нас март – это только середина зимы. У вас-то уже, небось, без шапок ходят?
- Ходят, - говорю, - у нас и зимой без шапок ходят.
Она качает головой – «не хорошо, не хорошо».
- В середине марта мороз хуже, чем в феврале. В феврале снег лежит, от снега теплее.
В её квартире очень светло. Она зажигает свет во всех комнатах.
- Я и сплю со светом, - говорит, - в темноте просыпаюсь, как-то не по себе. Наверное, потому что вижу плохо. Хорошо бы видела – свет был бы не нужен.
И смеётся.
- Кто же темноту любит, - говорю я.
- Ну у вас в Москве-то вообще темноты не бывает. Одни огни кругом.
И опять смеётся. Про Москву-то ей интересно.
А здесь, в четыре часа, уже ночь. Почта скоро закроется. Дети из школы домой придут – и тишина.
Потихоньку от неё осматриваюсь. На столе – коробки с лекарствами. На стене – календарь за 2010 год. Подарил, наверное, кто-то – так и висит. А так хорошо, чисто. Может, и приходит кто, убирается.
Я узнала о ней недавно. Когда собиралась ехать в Беларусь.
- Там, в посёлке, живёт узник концлагеря. Будешь там – найди её!
Только имя дали. Но посёлок такой небольшой, что найти было легко. Кажется, она здесь всю жизнь прожила. И не уезжала никуда. Может, приковывает это место. Столько всего произошло. И не хочется терять с ним связь.
- Я март не люблю, - говорит она, - земля после зимы промерзает вон как, - она показывает ладонь, - на всю ширину. Белое всё сходит, а чёрное не греет совсем. А если болото разойдётся, - она машет рукой, - в марте на болото лучше не выходить. Хотя, я уже давно не выхожу никуда.
Ей сейчас 82 года. Уже несколько лет она не выходит из дома. Квартира хоть и на первом этаже, а всё равно – спускаться, подниматься.
- Да и куда ходить! На почту только.
На почте я как раз её и разыскала. Крохотное здание в центре посёлка. Всего два сотрудника. Одна – разносит почту по домам. Вторая – принимает редких посетителей.
- Мне нужно найти Валентину Васильевну Любимову. – Говорю я.
- А вы кто ей?
- Мне интервью взять.
- Интервью? – удивляется. – А откуда же?
- Из Москвы.
- Из Москвы? Это же так далеко!
- Вы её знаете?
- Мы все тут друг друга знаем. Только паспорт бы ваш.
Я даю паспорт. Она недоверчиво смотрит. Записывает себе фамилию.
- А это что, для газеты какой?
- Нет, не для газеты. Так, для себя.
- Надо же! Ехать так далеко, чтобы просто для себя.
Но говорит мне адрес.
И вот мы сидим с Валентиной Васильевной уже час, а за это время она только успела налить нам чай и собрать на стол то, что у неё было. Конфеты, песочное печенье, варенье в литровых банках.
- А что, в Москве-то много новостей? – почему-то больше спрашивает она.
- Много. Там всё быстро меняется.
- Да, жизнь у вас быстрая. Я в Москве была один раз – к дочке ездила. Шумно у вас. У нас тут спокойнее.
Я достаю диктофон. Она замечает.
- Писать будешь? Ну, пиши.
Включаю запись.
- Вы хорошо помните, как попали в лагерь?
Валентина Васильевна ответила не сразу.
- Утро помню. Утром всему посёлку было сказано – «взять всё, что можете унести, и прибыть на станцию Октябрь ровно к двенадцати часам». На сборы, то есть, часа четыре было. Все стали бегать. Мать суетилась. Говорила – «неизвестно, куда гонят». В посёлке кто остался-то? Старики и дети. Ну, женщины ещё – кто с малолетними детьми жил. Мужиков-то почти не было. Мы думали, перегоняют из прифронтовой зоны. Чтобы фашистам траншеи рыть. Или в Германию на работы. Но решено было брать всё. Шубы взяли, шарфы. Что могли – на себя надели. Три кофты помню. Шаль сверху и шапка. Только я всё равно промёрзла так, что уже сил не было. За всё это время промёрзлась. За всю войну. На всю жизнь.
 
12 марта 1944 год.

Громкие лающие команды раздавались непрерывно. Они сливались в один протяжный гул. От этого Валя всё время вздрагивала и хотела зажать уши руками, но боялась.
Они все – примерно тысяча человек – стояли в одну шеренгу на станции Октябрь. Станция была на возвышении и со всех сторон продувалась ветром. Все были укутанные с ног до головы. Одни лица видны, закрытые чуть ли не по глаза. Но жёсткий мартовский мороз всё равно пробирал, и Валя невольно вздрагивала. Вместе с ней, словно по команде, вздрагивал весь ряд. От одного к другому. Передавая друг другу холод и страх.
Вале хотелось в тёплый вагон. Хотя бы такой, в каких скот перегоняют. Всё равно. Лишь бы в тепло. Валя закрывала глаза и вспоминала белёсую печку. Её тепло уже никому не было нужно – и она остывала в опустевшем вмиг доме.
- Коммунисты наступают на ваши поселения, - кричали голоса, - здесь вы не можете оставаться в безопасности. Мы отведём вас в другое место, чтобы вы могли послужить будущей германской нации. Не оказывайте сопротивления. Вам разрешено взять свои вещи.
Всё время, пока они стояли на ветру, Валя чувствовала едкий неприятный запах. Он доносился откуда-то издалека, но был настолько сильным, что чувствовался даже сквозь шарф.
- Пожгли всё, - сказал старик рядом с Валей.
- Что пожгли? Партизаны? Лес? – спросила Валя.
Слабая надежда проскользнула – вдруг наши идут? Ведь фронт совсем рядом!
- Какие партизаны? Какой лес? Это они, - старик едва заметно кивнул в сторону кричавшего, - каратели. Кто выходить отказался, сожгли вместе с домом.
- Что ты болтаешь! – шёпотом прикрикнула на него мать Вали, - ребёнка мне пугаешь. Молчи!
Валя принюхалась. Действительно, запах был страшный и навязчивый. Он словно забирался в нос, и от него было не избавиться. Нет, лес  так не пахнет.
Теперь к запаху прибавился чёрный дым, тянувшийся издалека.
- Рабкор горит! – кто-то крикнул по-русски, - ребята, Рабкор горит!
- Молчать! – по-немецки.
Но людей уже было так просто не остановить. Все стали оборачиваться в сторону посёлка Рабкор. Некоторые были оттуда родом.
Только выстрелы в воздух заставили всех повернуться и опять встать тихо и смирно.
- А как же люди? – спросила Валя шёпотом, - они ушли в лес?
- Ушли, конечно, ушли, - сказала мама.
Валя больше ничего не спрашивала.
Шли долго. Валя сбилась со счёта. Может, три часа, может, пять. Она старалась не отставать и отсчитывать шаги, как мать учила. «Идёшь и считаешь – раз, два, три». Так легче, и с мыслей сбивает.
Идти было тяжело. Начало темнеть, и не было видно дороги. Кто-то то и дело спотыкался о корни деревьев, и тогда раздавались выстрелы и крики – «Встать!» Валя боялась, что упадёт она или мама.
Пошёл мелкий дождь, какие обычно бывают в марте.
Снег уже начал подтаивать, и ноги увязали в грязи.
А люди всё прибывали – видимо, их сгоняли с разных посёлков и станций по пути.
Шли молча. Никто не спрашивал – куда всех ведут. Только интуитивно Валя понимала, что это их лес. Родной лес.
Вдруг раздался шум. И громкие крики – «Встать!» И затем женский голос – «он болен, он не может». «Встать!» - опять команда. «Возьмите его на телегу».
Колонна продолжала идти, не останавливаясь. Но Валя обернулась и увидела, что на земле лежит ребёнок. Такого же возраста, как она. Он был настолько закутан, что не сразу понятно – мальчик или девочка. В какой-то огромной шали, несколько раз обёрнутой вокруг его тела. Он лежал и не двигался. Рядом с ним на коленях сидела женщина. «Возьмите на телегу, он не может идти», - повторяла и повторяла она. Но солдаты её не слушали и не понимали. К ней подошёл один из них и направил на ребёнка пистолет. Раздался пронзительный крик.
- Не смотри, - мать крепко прижала Валю к себе.
Валя уткнулась в мамину грудь. Но всё равно слышала два выстрела. Выстрел – это то, что каждый уже понимал без перевода и без слов.
Так шли целый день. Солдаты ехали рядом на телеге.
К ночи остановились.
Все разом, как стая. Впереди – было море людей.
Валя увидела ряды колючей проволоки. И единственные узкие ворота. В них пытались загнать людей - кнутами, собаками и громкими криками.
Мать схватила Валю за руку.
- Только не упади. Задавят.
Началось что-то страшное. Валя ничего не понимала. От голода и усталости уже путались мысли. Ей казалось, что стоит только лечь – и всё закончится. Но ложиться было нельзя. Огромная толпа напирала сзади, заставляя двигаться вперёд, к этим воротам.
Маму Валя тут же потеряла. Она осталась совсем одна. Её толкал то один, то другой, и она кружилась на ледяной земле, словно в вихре. Чтобы не упасть, смотрела вверх – на чёрное беззвёздное небо.
Лаяли собаки, кричали люди. Всё пришло в движение при виде этого страшного места. Через час все уже были внутри, и ворота намертво заперли.
Те, кто сопротивлялся – лежал убитый. Фашисты не убирали тела.
Тёплые вещи отобрали. Они теперь кучей свалены перед воротами, но дотянуться до них невозможно.
Стало совсем темно – и ничего нельзя было разобрать. Люди, все как один, не сговариваясь, легли на голую землю и затихли. Все так устали, что, казалось, радовались тому, чтобы больше никуда не нужно идти.
Валя думала, что где-то здесь есть бараки. Или им дадут топоры, чтобы их построить.
Когда рассвело, Валя подняла голову и замерла.
Вокруг неё - люди. И те, кто шёл с ней. И незнакомые. На каждом сантиметре земли кто-то сидел, лежал, стоял. Не было ни бараков, ни шалашей, ни построек. Ничего. Только колючая проволока вокруг, ворота и вышки, на которых стояли солдаты. И тишина.
- Валя? – крикнул ей кто-то.
Валя увидела маму. Она была в одной кофте и шарфе, в одних носках без валенок. Спотыкаясь, бежала к дочери.
- Не беги! – шепнул ей кто-то и дёрнул за руку.
Она остановилась и присела. Он кивнул на вышку:
- Видишь? Стреляют каждого, кто бежит.
Мама на коленях подползла к Вале.
- Хочешь пить?
Мать взяла мох, который рос под снегом, и выдавила в ладонь немного воды.
Это была первая вода за весь этот нескончаемый долгий путь.

19 марта 1944 года

С утра не раздавалось ни одного выстрела.
Люди, отвыкшие от такой тишины, стали поднимать головы. Вышки, на которых раньше стояли солдаты, опустели. Никого не было видно.
- Немцы ушли, - раздавался шёпот, - немцы ушли.
Всё вокруг зашевелилось.  По лагерю, как цепная реакция, от одного другому, передавалось напряжение.
Валя лежала в бреду – и слышала сквозь полусон, как лагерь приходит в какое-то хаотическое движение.
Она то просыпалась, то опять впадала в забытьё. И когда просыпалась – видела мать рядом и слышала встревоженный, но ещё робкий, шёпот людей.
Она не верила, что немцы ушли, что они просто ставят людей, не уничтожив их.
А когда она забывалась, она видела речку – Вишу – куда они ездили летом. И ей снилась чистая вода, в которой видно своё отражение.
Вдруг послышалось где-то совсем рядом:
- Люди идут! Люди!
Сердце сначала замерло – «немцы».
Но тут раздался ещё один крик:
- Наши!
Красная армия подошла к самому лагерю, но дальше идти было нельзя. Закрытые наглухо ворота, колючая проволока в шесть рядов. Заминированные подходы. А внутри – десятки тысяч больных людей на мёрзлом голом болоте. А по ту сторону проволоки все, кто мог идти, пошли. Кто не мог, вставали и стояли, держась друг за друга. Они смотрели и не верили, что это – наши.
Валя пыталась, но не могла пошевелиться. Жутко болела голова, как будто по ней били. Валя тихонько застонала.
Она ничего не видела и не понимала, только слышала доносящиеся то близко, то дальше, голоса.
- Будем выводить людей, - командовала женщина,- открыть медицинские пункты. Много больных и раненых. Пусть все силы бросают сюда. Надо действовать. Неизвестно, сколько времени они уже здесь.
«Они примут меня за мёртвую и бросят в ров, - думала Валя, - мама, мама».
- Надежда Григорьевна, это тиф, - услышала Валя совсем рядом.
И застонала сильнее.
- Она не может идти. Носилки сюда. Вы кто, мать? Идти можете?
- Мать. Могу.
- Тогда понесём вместе.
- Надежда, - Валя шептала, пока её несли сквозь толпу таких же, как она, - надежда.
И за ней, как эхо – «надежда, надежда».

19 марта 2016 года.

- Подлей горячего, не люблю я, когда остыл, - просит Валентина Васильевна.
Я подливаю кипятка в две чашки. Выключаю диктофон. Молчу. Опять слышно только постукивание ложки.
- Вы знаете, кто это был, кто вас спас?
- Как не знать! Надежда Грекова это была. Наша Надежда. Ведь как было – лежит человек – и не поймёшь, умер, нет. Уж и не дышит почти, а всё живой. Тут ведь подойти надо, посмотреть. А все тифозные. Страшные. Худющие! Я как в госпитале посмотрела на себя – ужас. Ведь сколько дней не мылись! А она подходила. Не боялась. И ко мне подошла. И к маме. Она же видела – в лагере один женщины с детьми. А она сама женщина. Значит, лучше понимает. Женщина на войне нужна не меньше мужчин. Я так думаю - она пример подала. И за ней все пошли. Ведь потом все помогали. Здоровые тащили больных. Солдаты, обычные люди, даже дети помогали. Говорят, и батюшку она привела, чтобы людей вдохновлял. Так бы не справились. Без примера-то как?
- Да, - соглашаюсь, - и правда.
- Я потом узнала – ей было-то тридцать с небольшим. Матери моей младше. Вот так.
- А тот хлеб, который вам бросали немцы – вы думаете, он действительно был заражён тифом?
- Думается, что да. Ведь немцы что хотели? Сделать из нас, из узников, для себя живой щит. Так и в газетах потом писали. И на Нюрнбергском процессе говорили. Биологическое оружие. Мы то есть были биологическим оружием. Чтобы армия пришла освобождать нас – и сама заразилась. Вот больше всего этот хлеб помню. Это же надо – заражать хлеб. Не укладывается в голове никак. Знаю, что фашисты… Но хлеб!
Она ещё долго качает головой – вспоминает.
Я прощаюсь. Валентина Васильевна даёт мне с собой шоколадных конфет. Отказываюсь, но она всё равно кладёт мне их в карман.
- Бери, бери. Пригодятся.
Выхожу на улицу. Идёт мокрый снег, может быть, такой шёл и в 44-м.
В центре посёлка стоит памятник – белая стела, на которой высечены фигуры старика, женщины и ребёнка. Жертвы лагеря Озаричи. А за стелой – огромный светлый и чистый лес.
Всего было спасено больше половины узников – 33 434 человека. В этом небольшом посёлке в тысячу человек эту цифру знает каждый. Как и ту, кто их спас – Надежду Грекову.  Их надежду.
Среди спасённых была Валя и её мама.
Шоколадные конфеты начинают таять в кармане. Достаю одну. Обёртка с надписью «Коммунарка» шуршит в руках.