Громкий гул

В вестибюле было жарко. Роб расстегнул свою клетчатую рубашку, заправленную в габардиновые брюки, и достал из бежевого чемодана маленькую пластиковую бутылку минеральной воды.
     Мистер Хендрикс должен был появиться с минуты на минуту. Это мучительное ожидание постепенно превращалось в бесконечность. Когда же наконец под тусклым свечением люстр показался мужчина крупного телосложения и среднего роста, Роб вскочил. Мучительное ожидание, способствовавшее неплохому заработку. Впрочем, мистеру Хендриксу было наплевать на чужие финансовые затруднения, как на религиозные убеждения или политические взгляды, и единственным недостающим звеном в цепи его стремлений или, скорее, целей, являлся Роб Коул, самый лучший знаток ценных вещей.
     - Здравствуйте, мистер Хен…
     - Роб! Как я рад вас видеть! - Мистер Хенрикс, в строгом чёрном костюме, который подкрашивала выступившая с недавних пор седина на макушке, приблизился к Робу и ухватился правой рукой за его плечо. Мистеру Хендриксу, Рональду Хендриксу, в июне стукнуло шестьдесят восемь лет, и он был старше своего нового коллеги чуть больше, чем на два десятилетия. У него было слишком гладкое для пожилого человека лицо, нежные руки, словно он ежедневно пользовался специальными мазями, проницательные глаза, полные искренности и доброты, и привлекательная улыбка, дававшая понять, что настоящим приятелем и верным напарником здесь мог быть только он. Эта улыбка вызвала у Роба негодование, отнюдь, не опасение. Улыбка человека, открывшего горизонт возможностей для восьми сотен работяг, отрабатывавших на мебельных фабриках и в старых кинотеатрах на полставки. Рональд Хендрикс, наверное, был спасательным плотом, "фондом тех, кто получил пособие по безработице" или что-то в таком же духе. От этой улыбки веяло теплом, но Робу показалось, что улыбка фальшива, слишком фальшива, чтобы в неё не поверить.
     В свои сорок семь Роб понял две вещи: то, что богатые по-прежнему целеустремлённые люди находят развлечение и разнообразие совсем не в том, что можно охарактеризовать нормальным, и то, что эти подхватывают какую-то инфекцию типа СПИДа, только болезнь съедала не иммунитет, а человечность. Роб работал у вице-президента в Бостоне, у двух глав муниципальных советов в Массачусетсе и Коннектикуте, у мужчины, заработавшего свыше миллиона долларов на биржевом рынке, который, наверное, видел в акционерных котировках Святой Грааль; каждый раз его фундаментальные убеждения в том, что эти люди лишились какого-либо отношения к справедливости, росли, нарастали и нарастали. Они служили назойливой мухой, жужжавшей без остановки над его ухом.
     Мистер Хендрикс не был исключением.
     Все они просили его что-то достать за определённую плату. Множественные звонки, заявления, оставленные сотовые номера, адреса, электронная почта. По правде говоря, Роб ничему не удивлялся, - хотя в указаниях боссов, на которых он работал от двух до четырёх месяцев (он рассчитывал, что с мистером Хенриксом у них затянутся близкие отношения, и тут ему придётся задержаться), оказывались кожаные плётки, коллекции запрещённых к показу порнофильмов с элементами снаффа, вагинальные мази, заграничные паспорта, книги, написанные зарубежными гомосексуалистами, когда-то возглавлявшими протест против неравноправия между мужчинами и женщинами под предлогами ненависти к феминизму и дискриминации, книги с ограниченными тиражами из-за нецензурной речи, некой брани, недостаточной тонкости письма или слишком откровенных сцен, действовавших на читателя наподобие сильного афродизиака.
     Робу платили. Деньги затмевали удивление и любопытство. Ему платили аванс, он находил товар, привозил его заказчику, и, в конце концов, получал полный гонорар. Определённой суммы никогда не существовало. В сумму входило качество привезённого товара, абсолютная достоверность и гарантия, что никаких последствий не будет. Роб знал, чем занимался. Знал, что именно так можно было заработать много денег, по крайней мере, достаточно, чтобы год не вылезать из дома и не переходить через порог вредного рациона.
     Это было не так легко. Проблематичность заключалась в находке. В самом отношении заказчика к исполнителю проблем никогда не возникало. Роб также хорошо знал их психологию, этих людей, куривших по вечерам кубинские сигары в дорогих домашних пижамах серых тонов, зашить которые стоило дороже, чем снять на неделю свадебный лимузин. Эти люди пользовались всеми абонементами. Они постоянно занимались любовью, писали странные неразборчивые мемуары от руки, - мемуары доказывали, насколько они сумасшедшие и насколько изощрённые, - имели домашний мини-бар, насчитывавший такие алкогольные напитки, как коллекционный "виски" 1965-ого года или сухое вино времён Второй Мировой войны. Роб чувствовал себя в тисках инквизитора, когда оказывался в таких домах, в гостиных комнатах, кишащих мебелью с завышенной ценой и не отклеенной этикеткой. Золотые свечи, разбросанные по всему дому кредитные карточки, сейф, замурованный в мраморной стене, треугольные люстры, немецкая обивка кресел и распятый Иисус Христос, как минимум, расположенный в спальне и на кухне.
     Все они были по-своему сумасшедшими, потому что им не приходилось пахать или думать о том, когда же всё-таки пачка из-под сигарет окажется пустой. Они не думали даже о том, чтобы помыться самостоятельно, ведь всегда находилась молодая очаровательная девушка, готовая предоставить все интимные услуги. Роба от этого тошнило, но приходилось терпеть. Со зловонием богатой жизни было тяжело справиться.
     Здесь, в Миннесоте, Роб надеялся, что мистер Хендрикс не окажется в числе пердунов, провоцировавших людей на пари и игравших на чужих эмоциях. Нельзя было точно сказать, являлся ли мистер Хендрикс, заядлый коллекционер, о чём Роб слышал от кого-то или вычитал в каком-то журнале (видимо, наборе миллионеров - "каталоге ИКЕА высшего производства"), мазохистом или транс-сексуалом, собиравшем всяческие эротические штучки и резиновые игрушки для ночных экспериментов. Но и нельзя было утверждать, что он, этот мужчина с сединой на голове, стоявший напротив Роба, не был тем ископаемым, горсткой темноты действительности, которое не делало ничего плохого или, тем не менее, не грешило против истины и духовности.
     О чём ты думаешь? Поймал себя на мысли Роб, дважды моргнув в знак мысленных разногласий. Ты обязан думать о том, как бы удовлетворить клиента, а не подозревать его в пагубном пороке вроде выпивки, наркотиков и нетрадиционной ориентации, дескать, это неприемлемо и в то же время вполне сознательно. Ты обязан…
     - Вы прислали мне письмо, - начал было Роб спокойным голосом. - Вы просили найти вам что-то для вашей коллекции. И я…
     Они находились в вестибюле первого этажа пятиэтажной гостиницы, принадлежавшей Рональду Хендриксу. Гостиница в стиле немецкого дворца. Белый длинный балкон, выходивший на отдалённое озеро, гладь которого нельзя было не заметить, а в особенности, отблеск луны в озере. Кроме них в вестибюле не было никого. Кроме них двоих.
     - Да-да. Точно. Я готов заплатить любую сумму, которую вы укажете на этом бланке. - Хендрикс протянул Робу бланк, напоминавший заявление об уходе по собственному желанию. Имя, фамилия, причина прихода, настоящее желание работать, дата, подпись, и даже вопрос о положении в социальном обществе, социальном статусе и поведении. Был ли этот парень устойчивым? Выходил ли он на конфликты? Не хотело ли общество от него избавиться? Изолировать? Спрятать? Порезать?
     - Вы серьёзно?
     Роб пристально всмотрелся в Хендрикса.
     - Да. Не похоже? - Хендрикс внимательно посмотрел на Роба и осёкся. - Всё должно быть написано на этом бланке. Или вы подписываете, или мне придётся покинуть вас. - Относительно людей, любивших поиздеваться над прислугой и понежиться в джакузи с двумя сотнями сливных отверстий, Хендрикс сильно выделялся. Он был не таким… обычным.
     Конечно, нет.
     Роб подавил в себе желание задать главный вопрос сегодняшнего дня, этой встречи, всего сложившегося мероприятия: "Что мне нужно достать?". Он не имел ни малейшего права задавать такой вопрос. В этом не было ничего плохого, но разве не мог он сомневаться после нескольких лет и набранного опыта в том, что у людей исчерпывается лимит доверия после этих вопросов. Такие вопросы кажутся необъективными, плавающими где-то вне договорённости, они кажутся недосказанными и противными.
     Роб был курьером. Умным интеллигентным курьером со средним баллом за окончание курса коммерции. Он и ещё пара десятков глаз, ударявших по нему, когда он заглядывал в чемодан, распознавая в товаре босса в нынешнем времени что-то совсем интимное и отвратное. Комок в горле преследовал Роба с тех самых пор, как его попросили достать фекалии малоизвестного актёра, игравшего в местном театре Мэринвилла в Висконсине. Фекалии за сто тридцать тысяч - заказ влиятельного бизнесмена, владельца сети ресторанов в Манхэттене, Лос-Анджелесе, Висконсине и Новой Англии. Роб достал.
      - Какой у меня срок? - спросил Роб, не отрывая глаз от ямочки на подбородке мистера Хендрикса. Хоть Хендрикс и был толстоватым, на лице чётко выражались скулы. Нет, он точно не надевал домашнего серого халата и не наливал "виски" пятидесятилетней выдержки. Он походил на человека, вкладывавшего в детские приюты, психиатрические лечебницы и прочие госпитали наращенный капитал, возделывая из этого Райский Сад собственной души. Но был ли он этим человеком? В его широкой честной улыбке читалась и махинация. Отведённая строка, утверждавшая, что провокация и отвлечение внимания - вредные привычки богатеньких клиентов, потихоньку угасала. Он снова остался наедине с самим с собой, этот Роб Коул, выскочка из высокооплачиваемого крыла штата.
     - У вас нет срока, - безразлично бросил мистер Хендрикс, о чём-то задумавшись. - Эту гостиницу я открыл в прошлом году. Тут практически никогда не бывает посетителей, потому что она работает только три дня в неделю.
     - Так зачем же тогда она вообще нужна?
     Роб почувствовал, как по спине пробежал холодок. Мурашки. Призрачная судорога, пришедшая к нему из параллельного мира с предупреждением, хладнокровной и манящей интуицией. Вдруг он подумал, что Рональд Хендрикс выдавал из себя совсем не того, каким был на самом деле. Естественно, это были домыслы. У Роба они появлялись частенько, возникали из ниоткуда и приказывали ему отказаться. То было правое полушарие мозга, ежедневно твердившее ему, что пора завязывать.
     - Я вам объясню. Чуть позже. - Мистер Хендрикс еле выдавил слабую улыбку. Гладкое лицо. Нежные будто молодые руки. Натянутая маска, сделанная из резины. Эффективный обман, не оставляющий ни малейшего шанса на разоблачение. Роб наивно считал, что всё знает о таких людях из высшего общества. Пирсоны, называющие себя королями. Едва ли он мог себе позволить представление, где таким себя выставляет Рональд. Едва ли. Дело было в том, что Роб не мог ни к чему соотнести этого человека. С его гладкой до ужаса кожей. Слишком гладкой для шестидесятивосьмилетнего старика. - Я индивидуален.
     - Индивидуальны?
     - Да. Всю свою жизнь я провёл в поисках, мистер Коул. Я искал ответы на очень сложные вопросы, которыми каждый из нас задаётся каждую секунду. Поверьте, и вы тоже задавались ими. Вы спрашивали об этом пустоту, окружавшую вас, смотрели в зеркало, вглядывались в свои расширяющиеся и сужающиеся от света зрачки, и вопросительно мотали головой, ожидая ответа от отражения. Во-первых, мне также ясна ваша психология, как вам моя. Мы все самодовольные кретины, не способные ни на что жаловаться, когда на нас одежда из четырёх зарплат окружного прокурора. Но стоит задуматься, что не всем нам нужно то, что требуется остальным.
     Он будто читал мысли Роба. Невероятно, но Роб видел тысячу знаков ограничения скорости в своём перебиравшемся воображении, на которых сияла надпись: "Он знает тебя лучше, чем ты себя!". Такая мысль пугала и поражала. Роб отметил, что Рональд Хендрикс не напомнил о причине визита Роба сюда. Он об этом даже не говорил. Лишь задумчиво всматривался в копию Моны Лизы,  весившую на дальней стене слева от вращающихся дверей входа, разговаривая с Робом таким образом, что слова казались отдалёнными и в то же время приближёнными, громкими, как удары дюжины отбойных молотков.
     - Я так никогда не думал.
     - Что ж, - задумчиво закивал мистер Хендрикс. - Если это правда, то мне не о чем беспокоиться. Не так ли? Пройдёмте ко мне в кабинет. Он на третьем этаже. Вы будете кофе? Или что-нибудь покрепче?
     - Кофе со сливками?
     - Сливки… - Хендрикс улыбнулся. - Да, со сливками.
     Они поднялись по короткой лестнице на выступ коридора, ведущего к лифту. Преодолев двадцать метров, они зашли в лифт, и здесь Роб впервые почувствовал себя каким-то отрешённым существом, не представлявшим себе, кто он или что он. Наверное, так чувствует себя каждый человек за несколько минут до смерти. Роб в последний раз ездил на лифте.
     - Ты догадался, про какие вопросы я говорил, Роб?
     - Не совсем…
     - Неудивительно, - мистер Хендрикс пожал плечами и вытащил из нагрудного кармана чисто чёрного пиджака смятую пачку сигарет "Уинстон". Он вытянул из пачки тоненькую никотиновую трубочку, объятую хрупкими складками бумаги, и закурил. - Никогда не смогу избавиться от этого. Никогда. Роб? - Он протянул Робу сигарету. Тот, благодарно ухмыльнувшись, взял сигарету и зажал пальцами, медленно прижимая фильтр к губам. Призрачная судорога и неуверенность. Сомнений было гораздо больше, чем даже в те разы, когда у него в чемодане оказывались специальные мази для влагалищ, заказанные мужчиной, лицом города, портретом городской общины.
     Подсознание кричало из другого конца Робу: "Убирайся! Убирайся отсюда!". Но это было подсознание. Оттуда брались самые поганые и неразборчивые сны, обрывки негативных ощущений, воспитанных огрызком иррациональности. Подсознание было ничем. Роб с облегчением вздохнул и спросил:
     - В лифте можно курить?
     - Если он чертовски долго едет, - хрипло усмехнулся мистер Хендрикс. - Нет, но это моя гостиница, и я могу курить, сколько захочу и где захочу.
     Лифт ехал медленно. Они доехали до третьего этажа. Двери раскрылись. Оба очутились в коридоре с зелёными обоями. Пустой коридор в немом освещении слабого зелёного. Они прошли до конца, повернули направо и упёрлись в дверь с номером "35". Личный кабинет Рональда Хендрикса.
     Роб по-прежнему держал сигарету у губ, не разрешив себе закурить. Мистер Хендрикс достал из правого кармана брюк ключ, вставил в замок и дважды провернул направо. Дверь распахнулась. Наполовину скуренная сигарета торчала изо рта мистера Хендрикса.
     Портреты Адольфа Гитлера, Хэмингуэя, Джека Лондона, Сталина, Наполеона, Линкольна, Энштейна украшали стены кабинета. Это было уютное прибежище богатея, решившегося посвятить последний отрезок своей жизни коллекционированию чего-то… возможно, картин исторических личностей, Авраама, которого нашли в театре Кеннеди, Хэмингуэя с его "Розовыми слонами", Гитлера, напавшего на Россию рано утром без предупреждения о наставшей войне. Это могло показаться самой безобидной работой: собрание лиц, перед которыми поклонялись и которыми восхищались; не самое удачное сравнение с вагинальными мазями и кожаными плётками, или, вернее, не самая правильная ассоциация, но если Робу удалось пройти долгую дорогу с такими поворотами, как дорогостоящие порнофильмы, то финал сказки с коллекционированием портретов был очевидно прекрасным. Пока что всё это оставалось лишь простой вероятностью.
     Посередине кабинета стоял дубовый стол, а за ним находилось широкое окно, за которым плясали огни близлежащих домов. Мистер Хендрикс сел за стол со стороны окна, Роб напротив него.
     - Ох, извините, я совсем забыл про кофе.
     - Это не так важно, - успокаивающе сказал Роб. Мистер Хендрикс потушил сигарету о стеклянную пепельницу и сложил руки на столе. Роб только закурил, глубоко затянувшись и выпустив клубы дыма так, словно хотел показать какой-то невиданный иллюзорный трюк с дымом, набирающим крейсерскую скорость.
     - Приступим к делу? - поинтересовался Рональд, после чего добавил: - И всё-таки мне как-то неловко.
     - У вас есть "бренди"?
     - У меня есть "бренди".
     - Я за рулём, но, думаю, можно сделать несколько исключений. Не правда ли? В честь встречи с вами, мистер Хендрикс. Я читал о вас. Говорят, вы профессионал в своём деле - в коллекционировании. Вы собирали монеты, купоны, акции…
     - С акциями можно подтвердить лишь мой цинизм и мою меркантильность.
     - И всё же! О вас много говорят и много пишут. Почему я? Почему не какой-нибудь профессионал, который всё обо всём знает?
     Мистер Хендрикс открыл верхний ящичек стола и вынув оттуда бутылку "бренди" 2009-ого года. Он поставил на край стола две рюмки, залил их доверху и пододвинул одну рюмку к Робу. Закрыв бутылку, он ответил:
     - Мне не нужны профессионалы. Они не подходят для этого. Коллекционирование - дело моей жизни. В девять лет я собирал всяких жуков, в основном, муравьёв. Я запихивал по пятьдесят муравьёв в литровую стеклянную баночку и следил, как они начтут действовать. Я смотрел, как они умирали от голода и недостатка кислорода. Они носили друг друга. Они помогали друг другу. Тогда я признал, что муравьиный род мог бы оказаться преданнее человеческого. Вы понимаете?
     - Да.
     Роб не понимал. Пытался понять, но у него не выходило. Он смотрел на это иначе, с другой точки зрения.
     - Будьте уверены, Роб, это для вас в новинку. Как когда-то было в новинку для меня. Войны между баптистами и католиками, мужчинами и женщинами, пророки, оповещающие нас на каждом углу о приближении апокалипсиса. Они стоят с неоновыми плакатами, гласящими: "Совсем скоро мы все умрём!" или на фоне таблоидов с фразой типа: "Последнее соборное послание святого апостола Иоанна Богослова: "Бог и Есть Любовь"; глава четвёртая, стих восьмой". В голове вертится одна сплошная война. Мало демонстраторов, обливающих детей напалмом, о которых забывает государство, мужчин, не доживающих до своих семидесяти, когда сокращается пенсия, и на пенсионный фонд могут отправляться только те, кому не меньше шестидесяти семи или шестидесяти восьми, женщин, страдающих раком шейки матки. Внутренние противоречия, прежде всего, важны. Они играют самую важную и неотъемлемую роль в жизни. Роб, я имею в виду то, что самоотрицание ведёт нас к саморазрушению.
     - Мистер Хендрикс, я нанялся находчиком, искателем. Чтобы добыть для вас заказанную вещь, мне нужно всего лишь её описание. Понимаете?
     - Я понимаю, но и вы поймите, - Рональд Хендрикс продемонстрировал Робу свои золотые зубы - артефакты богатеньких господ. - Вы принимаетесь за работу за неплохие деньги, Роб.
     Среди богачей практически все были безумными, но они этого не скрывали. В мистере Хендриксе читалось двуличие, пронизанное непониманием шизофрении. Какие-то законы были оправданы, более того, безумны, не говоря о цепных реакциях, происходящих в природе. Экологический бардак, множественные наводнения, поднимающаяся плитка численности, открывающиеся центры психологической диагностики и, в итоге, дома, преобразованные в судна, в Тайланде или в Китае. Но то, что подготовил для Роба мистер Хендрикс, превышало какую-либо существенную и несущественную границу между потрясающим страшным и уже примитивным мрачным.
     Конечно, версия насчёт муравьёв понравилась Робу, но он никак не мог уловить связь между работой, которую ему придётся выполнить, и бессмысленным говором клиента, пожалуй, его временного босса.
     - Некоторые коллекционируют вазы, хрустальные вазы, вазы великих ремесленников, которые стали известными только после своей смерти, как Алан Эдгар По, которые жили на суднах и перемещались, вдыхали путешествиями. Их жизнь по-своему ничтожна и по-своему насыщенна, можно сказать, они наполовину - Премудрый Пескарь русского сказочника Салтыкова-Щедрина, наполовину - отражение бездонной ямы, прожигающей и ни одну жизнь. Как бы то не было, по-настоящему талантливые люди тоже могут быть бездарными, в личной жизни. Говорили, что Булгаков, написавший "Мастер и Маргарита", сделал своей жене самостоятельный аборт. Он вырезал плод из неё, и многие отказываются в это верить, как в то, что приличный коллекционер может совершить преступление.
     - К чему вы клоните?
     Комок в горле. Роб хорошо его ощущал. Комок, мохнатый зверёк, щекотавший стенки его горла, царапавший их, издевавшийся над самим Робом. Он видел всё, начиная от женских розовых сумочек, покрытых блёстками, и заканчивая вибраторами, говорящими голосами Микки-Мауса и Дональда Дака, персонажей из популярных мультфильмов. То было мерзко, но омерзительнее всего был сухой ком, застрявший в дыхательных путях, сквозивший вонью, умолявший Роба убраться отсюда.
     А может, мне подсказывало левое полушарие? Вопрошал Роб.
     Левое полушарие, отвечавшее за всё самое разумное и рациональное. Левое полушарие, распознавшее в Рональде что-то злое, противное злое нечто, собиравшееся…
     Голос мистера Хендрикса немного изменился, погрубел. Слышалась интонация хитрости. Хитрый коварный кот.
     - Я ненавижу атеистов, - говорил мистер Хендрикс, - ненавижу людей, живущих в мире Бога, которые говорят, что его нет. Они не ходят в храмы, не читают Библию, даже не имеют понятия, что такое Ветхий Завет. Они не знают ничего об искушении или искуплении, и ширма в исповедальню для них всегда закрыта.
     - Да. И…
     У Роба пересохло в горле. Он не стал пытаться что-то проговорить. Он пропустил вперёд мистера Хендрикса.
     - Я верю в то, что помимо Бога есть и ангелы. Благодаря им между людьми передаётся энергия. Безусловно, энергия имеет вид синей массы, парящей субстанции, которая вытекает из ноздрей и ушей никчёмных людей в ноздри и уши заслуживающих этой энергии. Нельзя ничего говорить о планах небесных, о конце света, о детях, которые ещё не были рождены, несмотря на то, с какими болезнями они родятся и с какими пороками столкнутся в будущем. Мы можем только благодарить за то, что нас не убили. Что мы вообще есть. Вы со мной согласны, Роб?
     - Я не набожный мальчик, скажу честно.
     - Никто не сказал, что вы набожный мальчик, мистер, сэр. - Мистер Хендрикс покосился. - Никто не говорил вам, сэр, что вы набожный малый. Я говорю о том, что вы должны верить в Бога, а не ползать на коленях, если вы не грешник. Ибо за грехи надо платить искуплением. Кровь прольётся, станет ручьём, и тогда мы искупимся всем возможным злом. Роб, вы согласны со мной?
     - Нет, - неуверенно пробормотал Роб. - Я не верю в жертвоприношение. В двадцать первом веке нет никакого жертвоприношения. Есть вера, есть мысли, которые могут вследствие безумия материализоваться, мистер Хендрикс. Египтяне верили в это. Где-то хоронили заживо в гробах, отдавая душу песку и земле. Я думаю, что естественная смерть - и есть вознаграждение за все грехи. Не так ли?
     - Почему?
     - Мы отклонились от темы.
     - Почему вы так думаете, Роб? Почему вы думаете, что жертвоприношение невозможно или… неправильно?
     - Я должен думать по-другому?
     - Да! - гаркнул мистер Хендрикс. - Да! Да! Да! Бог создал людей. Люди создали беду. Много бед. Феминизм, национализм, садизм… Когда-то в мире царила гармония. Если бы Ева не съела яблоко…
     - По-вашему, нас всех ждёт кара?
     - Мне кажется, не кара. Мне кажется, мы сами можем всё исправить, пока не пролился кровавый ручей, пока те заповеди, - месть Божья, - не пролились на землю. Гармония заключалась в пении, заключается по сей день. Чистые ритмичные возбуждающие мелодии. Симфонии. Ноты. Музыка. Разве это не великолепно?
     В какой-то короткий временной промежуток после вышесказанного Роб окончательно понял, что парень, на которого он нанялся работать, оказался сумасшедшим. Нередко для богачей, но и не часто в таком образе. В отдалённом, необычном, необъятном образе. Мистер Хендрикс казался Робу человеком совершенно адекватным, у которого левое полушарие работало не хуже, чем рассудок самого Роба, но если мистер Хедрикс так свято придерживался своей веры в Бога, Господне наказание и искупление, во все те кресты, проложенные вдоль Первой Книги мира, Иосифа, Марии, то, наверное, там, где-то в уголке восприятия двух собеседников эта святая правда действительно теснилась, выжидая момента опровергнуть чьи-либо мнения.
     Роб испугался.
     - Мы можем обсудить и другие вещи. Всё тесно переплетается, - гнул своё мистер Хендрикс. - Я заработал денег, потому что мне пришлось наступить на чью-то голову, но с детства я повиновался одному Богу. Всего одному! Этого мне хватило, чтобы понять, что я должен сделать в этом настоящем мире. Я должен сделать музыку.
     - Музыку?..
     - Музыку, заслоняющую рёв боли. Терроры, туманные аббревиатуры, убийства, смерти, болезни… ужас. Неистовый ужас! - мистер Хендрикс говорил, не тараторя, но слова вылетали из его уст, как будто он неделями учил подготовленный текст. Всё это было маскарадом, стечением обстоятельств, которое оказалось вовсе не случайным, и всё ради страха. Внедрения скверного чувства, холодного ощущения, прикосновения подсознательного шока, в него, в самую глубь.
     - Жертвоприношение куда хуже.
     - Не спорю. Но жертвоприношение во имя силы, мужества и духа не грех, а искупление, занавес, прикрывающий грех, гораздо лучше.
     - Для чего вы меня пригласили? Для дискуссии на тему: "Верю" и "Не верю"? Если так, то до свидания, мистер Хендрикс.
     - Нет. Вы пополните мою коллекцию. Я, что, зря вас ждал?
     Что можно от тебя ожидать, подумал про себя Роб, кроме пинка под задницу? За сорок семь лет Роб слышал много бреда, причём, от абсолютно разных людей, но там бред выглядел иным. Бред был разным, более приличным, смешным, не настолько объективным. Вряд ли слово "объективный" подходило, но дело в том, что бред мог становится разносторонним.
     - Вы пополните мою коллекцию, Роб. Пополните мою коллекцию. Найдёте и дадите то, что мне нужно. А потом уберётесь
     - Что за коллекция?
     - Пройдёмте за мной.
     Они вышли из кабинета. Прошли мимо двух дверей по коридору, и мистер Хендрикс достал ключи от третьей по счёту двери. Он открыл её. Роб прошёл за ним.
     То, что он увидел, было ужасным. Это не то, чтобы потрясло Роба, это привело его в оцепенение. Он стоял, не двигаясь, минуты две, глядя на ужасное зрелище. В голове перемешалась куча различных мыслей, порой пересекавшихся, порой вращавшихся вокруг его мысленного взора, переворачивая всё вверх дном. Биение сердца участилось. Он почувствовал, как у него моментально отказали ноги. Зрелище, представшее перед ним на пьедестале боли и смерти, зрелище, которое было коллекцией сумасшедшего Рональда Хендрикса, стало каким-то явственным болезненным сном, входом в сюрреалистический мир, загороженный шторкой обычного реального восприятия. Стандарты какого-либо представления о том, что может быть и чего вообще нельзя вообразить, расширились. Обширная территория воображения сомкнулась с феноменом, показавшимся Робу дрёмой, отделяющей его от внешнего мира на дюйм.
     Всё это мне снится, вертелось у него в голове. Колёса его рассудка вращались поочерёдно, циклически, предшествуя друг другу. Эти колёса подсказывали ему, что нужно взять телефон, позвонить в полицию и убраться отсюда, или наоборот, - он не знал. Он не знал точно, что ему делать. Колёса вращались, спицы смыкались, потом наступило короткое забвение, и в нём Роб услышал мелодию в исполнении Бетховена, старую знакомую мелодию, название которой он забыл. Затем последовал бросок хора, детского невинного безгрешного, такого, о котором грезил мистер Хендрикс. Рассудок начал таять. Робу не потребовалось огромных усилий, чтобы выйти из ступора. Туман разогнали аплодисменты Рональда.
     Гладкая кожа. Кажется, я думал о его гладкой коже. О его гладкой коже. Роб не сводил глаз с комнаты. Она была намного просторней, чем кабинет Хендрикса. Она была больше. Тут было много места, чтобы устроить шоу. У Роба словно глазные яблоки вылетели из орбит. В ушах зазвенело, руки повисли, комната погрузилась в безмолвие. Он думал над тем, что ему приходилось добывать для своих заказчиков. Ему приходилось иногда залезать в чужие гостиничные номера, видеть, как снимают садомазахистское кино, позориться, по полчаса расхаживая по секс-магазину, рассматривая плётки, наручники и фаллоимитаторы. Тёмные стороны, чёрные тучи, нависшие над истинными сущностями заказчиков, его временных шефов, забрали некогда крепкое сознание Роба в своё царство.
     До того, как мистер Хендрикс сказал голосом иллюзиониста, выступающего на сцене перед огромной публикой: "Пойте! Пойте во имя порядка и чистоты!", Роб многократно останавливался мысленно на том, с чего он начал свою карьеру искателя. Он искал сокровища, пещеру Алладина, и вот он: джинн, вылетающий из лампочки, отправляющийся прямо на летающий ковёр-самолёт; коллекция Хендрикса - нечто, от которого Роб никогда не сможет избавиться, если убежит, спрячется, заткнёт свои уши.
     Перед ним предстало девять отрезанных голов. Кровавые дуги у изголовий, давно засохшая кровь, скорченные гримасы ужаса, испытанного перед смертью. Три женщины и шестеро мужчин. Все кем-то когда-то были. Все их лики были разоблачены и смяты. Хендрикс улыбался. Головы, отрезанные, обработанные, с остатками той прежней живой жизни, - кровью, вытаращенными глазами, языками, прилипшими к нижним челюстям, - были нанизаны на длинные заострённые штыки. Штыки расположились в ряд, головы глядели прямо.
     "Каким вопросом ты задаёшься перед зеркалом? Ты знаешь ответы. Знаешь. Вселенная бесконечна? Откуда появились люди? Откуда взялся ты? Не из утроб своей матери, случайно? А она из утроб своей? Кто проложил начало? Адам и Ева? Змееискуситель? Кто? Или что? Когда ты услышишь их, ты всё узнаешь. Когда ты услышишь, они расскажут всё".
     И он услышал.
     Отрезанные головы запели. Мёртвые, равнодушные лица зашевелились, нахмурились. Губы начали сжиматься и разжиматься. Языки высунулись. Волосы на их головах облились светом флуоресцентных ламп. Свечение кабинета напомнило Робу ресторан, где выступала малоизвестная группа. Громкий гул, в который взошли голоса, мелодично напевавшие песню, которую исполнял детский хор в церкви Святого Патрика, в которую в детстве ходил Роб, вонзился в уши Роба. Из ушей потекла кровь.
     Они пели. Мимика их лиц была такой же. Никаких дефектов. Никаких изменений. На ум Робу пришёл вырванный из реальности сегмент, превративший этот реалистичный сон в бутафорию, что придавало больше ощущения реальности.
     Он встал на колени. Хендрикс исчез из кругозора. А они пели. Довольные. Искажённые в отражении смерти, нанизанные на штыки, продырявленные и засыхающие. Языки теребили вовсю, двигались взад-вперёд, напрягались. У некоторых так сильно напрягались лица, что скулы выпирали, и лица становилась невероятно узкими. Они пели вначале на испанском, потом на итальянском, потом на мексиканском, на максимальной громкости. У Роба не было возможности встать и уйти. Он ослаб, как никогда. Они оцепили его взглядами и пением, взглядами и пением, взглядами и волшебным звучанием, чудесной музыкой, разрывавшей его ушные перепонки.
     Потом они вернулись к Бетховену, потом к Моцарту, потом к Баху. Потом они исполнили песню из детства Роба, песню жанра кантри. Сквозь барьер темноты, теперь отделявший его с наружностью, он различал эту песню, пока всё окончательно не почернело.
     Но он продолжал их слышать. Монотонный звук, ударявший о края его сознания, разрезавшие его жизнь, всё, что когда-то было живым. Он умирал. Роб упал на пол. Он распластался. Девять голосов, слившихся в единое пение, наполняли всё его внутреннее жуткой поражающей болью. Женские голоса, голоса воющих сирен, напомнили ему о том, как когда-то с кем-то из родителей он ел сэндвич, потом в сэндвиче они обнаружили отрезанный палец, и он задумался, что вселилось в головы, что управляло ими. Наверняка должно было быть логическое объяснение всему происходившему. Роб напомнил себе о том, как палец в сандвиче зашевелился, прямо под двойным слоем расплавленного сыра. Палец с длинным ногтём, под которым ползали миллиметровые глисты. Они размножались. Роба стошнило, и он никогда больше не ел чизбургеров. От запаха сыра его выворачивало, как людей с морской болезнью выворачивает на быстро несущемся катере. Он подумал ещё и о том, что, возможно, дополнением к коллекции был он сам. Единственное, что нашлось весьма вразумительным, так это то, что коллекционеры ради достижения своих целей готовы на всё. На жертвоприношение, искупление, исповедь. Последнее, что он увидел, было клочком той съёжившейся в его глазах реальности: головы не умолкали, рты становились то больше, то меньше, двигаясь, как червяки под ногтём найденного в сандвиче пальца, глаза светились красным. Затем он погрузился в другой мир, - подземное королевство, - где почувствовал себя лучше. Гротескные формы ужаса растворились, но ненадолго. Он продолжал их слышать.