Часть I. Глава третья. Поезд идет в Москву

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.   ПОЕЗД  ИДЕТ  В  МОСКВУ.



1.

Когда-то, когда отступал и таял Великий Ледник, мощные потоки холодных вод потекли на юг, отделяя Азию от Европы. Древние называли этот великий поток Рекой Океаном. Шли века, Ледник отступал всё дальше, а Река Океан, высыхая, распалась на множество рек и речушек.  Века сменяют века, а речушки и реки пока еще не иссякли, пока еще всё текут и текут на юг, от ледяных когда-то, а ныне уже растаявших и оставшихся только в памяти гор Рифейских к Хвалынскому озеру-морю.

И всем этим рекам река – русская река Волга...      





Сентябрьским утром тысяча девятьсот сорок третьего года этапная баржа, с самой сталинградской победы туда-сюда гуляющая по волжским просторам и собирающей в свою корыстную емкость людскую дань с пересыльных пунктов, остановилась на  пристани возле Астрахани, где под деревянным навесом уже третьи сутки ожидали своей участи четверо. Четверых этих коротко допросили, переписали данные в путевой журнал и ввели по трапу на борт, где начальник конвоя с равнодушным  лицом, похожим на барельеф, отпечатанный на металле, то складывая руки на груди, то пощипывая рыжеватые усики, неторопливо прохаживался по палубе.

- Пацана вниз отведи, там есть одно место свободное, - кивнул он конвоиру, тыкая пальцем в сторону самого молодого из арестованных; добавил, словно прося совета: – Остальных  давай к бакланам, что ли?

«Пацаном» был рядовой Осип Гринберг. На его худом лице, еще не отошедшем от болезни, печатью лежало недоумение: казалось, он не совсем понимал, да и не желал понимать, что с ним происходит. С таким же растерянным видом он осмотрелся по сторонам, когда охранник провел его в нижнюю часть двухэтажного полутемного трюма и оставил его наедине с парой десятков лежащих головами к бортам, сидящих на койках или свесивши ноги с верхних нар из жердей арестантов.

- Ты гля, никак у нас пополнение! – присвистнув, повернулся к «новенькому» лысый мужичок  в  гимнастерке, сидевший с двумя приятелями на койке из досок возле колодца проема; разговаривая, он продолжал тасовать в руках самодельные карты. – Привет, паря. Ты кто такой будешь?

- Я? – юноша почувствовал отчетливый, идущий из разлитого полумрака омерзительный запах. - Осип.

- Ша еще за имя такое чучмекское? – спросил мужичок, деловито деля  на троих колоду. - Ладно, будем звать тебя Спиногрызом.

- Почему «Спиногрызом»? – стараясь не вдыхать глубоко тошнотворный смрад,  равнодушно поинтересовался Осип.

- По кочану, - просто ответил мужик.  – Потому ша мне так больше нравится. Ты по какой пойдешь?

- Что «по какой»?.

- По статье какой, балда ивановская? Натворил ша?

- Да ничего я не натворил. – Осип пожал плечами. – Ранило меня на фронте, когда на Волге заварушка была, а потом меня калмыки у себя схоронили, потому что немцы весь район заняли. А теперь мне говорят: раз тебя фашисты не убили, значит, ты с ними сотрудничаешь. Я им объясняю: да я ж у калмыков прятался…

- У калмыков ты прятался или у кумыков, это теперь, братан, никого не колышет. - С одной из коек приподнялся мужчина лет тридцати пяти. Выговор явно выдавал в нем кавказца. – В клифте лагерном или в штрафбате ты уже ни у калмыков ни у кумыков не спрячешься. Да ты не стесняйся, братан, располагайся, вон видишь, койка свободная, там и накрыться есть чем.

В это время за спиной Осипа послышался шум шагов. Он обернулся и увидел, что в трюм спустился еще один заключенный:  русоволосый, широкоплечий и коренастый, мужчина лет сорока-сорока пяти.

- Слышь, Вань, - сказал, обращаясь к нему, кавказец. - У нас пополнение. Знаменитый немецкий шпион по имени Спиногрыз.
 
- Здорово, Спиногрыз, - Иван приветливо улыбнулся, протянул тяжелую, с синей наколкой, руку. – Не пугайся, тут все ребята вообще не тухлые.

- Я не пугаюсь. – Осип забрался на верхние нары, лег на спину, накрыв  себя чьим-то ватником, заменяющим одеяло, обессилено закрыл глаза.

Так он лежал до самого вечера, то вслушиваясь в разговоры соседей, то забываясь сном. В трюме было душно и зябко одновременно. Холодный низовой  ветер   продирался сквозь  щели  в  люке,  наполнял  баржу  воем  и скрипом, разносил тошнотворный запах параши: ее выносили, очевидно, сливая содержимое прямо в Волгу, потом она наполнялась снова.  Свет проходил сквозь крошечное окошко, прорезанное почти на уровне воды, и весь день в трюме стоял полумрак, а вечером кто-то из арестантов зажег коптилку. Наконец, ближе к ночи, разговоры начали затихать; сначала с нижних нар прямо под Осипом, а потом и еще с нескольких коек послышался храп. Только голос кавказца еще слышался в темноте: этот, казалось, не чувствовал ни усталости ни ужаса положения, в котором он оказался:  всё перед кем-то хвалился, рассказывал соседям по нарам о своих любовных победах.

Где-то снизу некто невидимый вздохнул глубоко и горько, потом подал голос:

- Слушайте, а у вас никогда не бывало, что если на полную луну долго смотреть, то - как будто лицо женское видишь?

- Нет, я обычно вижу женскую ж…, - важным голосом сказал кавказец. С нескольких коек послышался смачный хохот.

Наконец, затих и голос кавказца. Вся каюта теперь была наполнена храпом, сопением, смрадом параши и  запахом мужского пота.

Осип натянул ватник на голову. Густая тоска, всё это последнее время саднившая сердце,  заполонила собою всё его существо, превратилась в отчаяние. Он застонал тихо,  прикусил до боли большой палец; пытался и не мог задавить рвущиеся наружу рыданья.

Чья-то рука коснулась его плеча. Осип вздрогнул, резко откинул ватник; приподнявшись на локте, попытался вглядеться в серую темень. Чуть выше уровня нар чернел чей-то профиль: Иван, приподнявшись снизу, держал его за плечо…

- Ну, ну, Спиногрыз, -  негромко проговорил он. – Поначалу всем тяжело. Терпи, брат, ты же не баба.
 




Волга! Матушка наша Волга! А и несешь ты воды свои да в синее море.

Ой, да и не в твоих ли запрудах ловить нам серебряных окуней – волшебную рыбу снов?

Ой, да и не  по твоим ли лесам искать нам Жар-птицу – вещую птицу песен?

Ой, да и не по твоим ли крутым бережкам  стрелять болотную цаплю – царевну нашей тоски?

Ой, да и не  из тебя ли, река, черпать нам полную русскую чашу – горькую чашу страданий?






2.


Девять дней двигалась баржа  на север мимо берегов пологих и берегов отвесных,  мимо лесов нехоженых и деревень незнаемых, мимо городков с немецкими кирхами с колокольнями и  городков с православными  церквями со звонницами. Девять лун вставало над водами древней Итиль-реки, девять солнц падало за лесами, и девять сотканных из тумана степных кочевников девять раз по утрам скакали над ее берегами – а на утра десятых суток, чавкая обувью по разлитой щедро воде, драили палубу двое: Иван и кавказец. Рамазан, навалившись на швабру, утупив глаза в разлитую воду, убеждал  полушепотом:

- Вчера узнал у земляка-конвоира: сразу, как Куйбышев проплывем, мы остановимся  у какой-то деревни и будем там стоять целый день. Нас всех заставят дрова грузить, лесозаготовки, хрен его знает что, но это, короче, вообще не важно! А важно то, что это  последний шанс у нас, Ваня, так что решайся! В следующий раз мы когда на берег сойдем? Когда уже в Горьком будем? Посчитай, сколько с нами пупкарей  сейчас будет? Максимум, четверо, притом, один из них мой братан-земляк! А ведь лес, да? Я скажу, живот прихватило, понос типа, туда-сюда, один  меня, допустим,  провожать до ближайшей сосны пошел, тут ты подбегаешь сзади, по башке его бабах!… а что я хабары тут развожу, там на месте решим, видно будет! Главное быстро всё сделать, слышишь, да? Там же леса кругом! Пойми, нам главное до Москвы добраться! Квартира там брата моего стоит, я знаю, где ключ лежит: я от  него письмо получил, когда еще был в Буйнакске. Да плюс еще мент знакомый, татарин, он мне жизнью обязан, он должен с ксивой помочь. А будет где жить и ксива, - всё, мы другие люди!

Иван, тоже с притворным вниманием глядя под ноги, лишь изредка воровато косясь на будку конвоя,  возле которой, на скамейке, откинувши голову, дремал конвоир, кинул:

- А до Москвы-то как же ты думаешь без паспорта добираться? Проверки, поди, на каждом шагу. А если нас по пути заловят, тогда как?

- Заловят, не заловят! – с досадой сказал кавказец. - Откуда я знаю, что будет, если заловят? Я тебе говорю: нам до Москвы только, а Москву я - как свои пять пальцев. И квартира есть! А ты что, в Сибирь хочешь, снег чистить!? Езжай в Сибирь, я один побегу! Я тебе почему предложил, потому что ты мне друг, и я тебе друг. Не хочешь, не беги! Что я с тобой хабары тут развожу?

С восточной стороны Волги завиднелись, выплывая навстречу барже, очертания фабрик, домики под железными крышами и бараки,  а потом медленно начала выползать из тумана громада большого города: серая, рыжая, черная, поблескивающая стеклами в клочьях фабричного дыма. И вдруг над городом – как взрыв надежды – появилось ярое солнце.  Небо и крыши  отразились в воде, и осенняя вода задышала, и солнце точно вскрикивало на бьющейся в борт волне. Налетел ветер, исчез туман, и мир стал стеклянный и прозрачно-пронзительный, а солнце обернулось на миг красной птицей: ширяясь огненными крылами,  светило поднялось высоко над амбарами – и вот, точно подбитое вражьей стрелой, сделав последний неловкий взмах, завалилось за серые исполинские трубы.

Заворожено следивший за открывшейся красотой Самары, Иван вздохнул сожалеющим вздохом, опять смежил голову, проговорил примирительно:

- Ладно, ладно, Рамазанка, не кипятись. Такое дело по-любому  прежде обмозговать нужно.





… На север, к полуночным землям уходит этапная баржа, а река славянской печали несет свои воды к полудню и там, на юге, становится синим морем...





3.


Осип открыл глаза и увидел, как на дощатых стенах прыгают блики света, качаются и то увеличиваются, то уменьшаются в размерах кривые тени. Ритмично татакающие колеса вагона под шатким полом разогнали сонную одурь, новая, пугающая реальность врывалась в поезд через приоткрытые вагонные дверки: он снова свободен! С каждым толчком, оборотом, с каждым рывком паровоза, тащащего за собою состав, он удалялся все дальше от злой  неволи … или это было лишь продолжением сна? Осип закрыл глаза; со странным, намешанным из испуга и удовольствия, чувством вспомнил события вчерашнего дня.

…Через пару часов, как проплыли Куйбышев, один из конвоиров спустился в трюм, позвал его в капитанский кубрик. В кубрике стоял ядреный запах спирта: лобастый, с глуповатым бугристым лицом, капитан и начальник конвоя, уже «накаченные» донельзя, с гранеными стаканчиками в руках сидели друг против друга, разложив на квадратном столике  вяленого сазана, сало и порезанный черный хлеб.

- Мы минут через двадцать того… причалим, – сказал начальник конвоя, поднимая налитые пьяной мутью глаза на Осипа. –  Надо будет кое-чего на берегу потаскать. Сбегаешь  до деревни, это десять минут ходьбы. Там, на въезде, доходишь до бывшей церкви, она будет от дороги справа, а слева, прям против церкви, дом стоит деревянный, с красным таким резным крылечком, петухи на нем всякие, наличники тоже красные на окнах. Спросишь Клавдию, скажешь ей, Николай Иваныч послал.  Она тебе даст  пузыревича. Скажешь, деньги отдам на обратном пути. Одна нога здесь, другая там. Только смотри того…  без глупостей.

- Запомни, пацанчик, тебе бежать некуда, – капитан,  брезгливо  и, одновременно, сладко обнюхивая стакан, поддержал собутыльника. – Да и незачем. В Горьком тебя ребята из СМЕРШа проверят быстренько, и всё – с тебя все подозрения сняты, возвращайся на фронт Родину защищать. А если вдруг куда намылишься по горячке - без документов ты и не человек. Я тебя не пугаю, а вот имей в виду: поймают тебя,  и пятнашка тебе гарантирована, а, может, даже и вышка. Не будешь глупостей делать?

- Да не убежит он. – Начальник конвоя стукнул стаканом о стол; вытащив изо рта сазанью кость, вытер пальцы о край тарелки - Ему же тоже жить хочется. Хочется тебе жить, мать твою, или того… не хочется!?

Через час Осип, осторожно, чтобы, не дай Бог, не разбить содержимое, прижимая к груди увесистый сверток, возвращался к причалу. Поляна слева уходила вдаль широким бугром, на вершине ее, в конце картофельного поля, лежали на земле вынутые из парников стеклянные рамы; когда из-за облаков появлялось солнце, лучи, расходясь во все стороны колесом, зажигали их нестерпимым блеском. Справа, за ольшаником, зеленело болото;  весело, красной ягодой, цвел  шиповник. Между оврагом, из которого поднималась поляна, и лесом, параллельно тропинке, по которой шел Осип,  лежало  шоссе. С боку от шоссе качко и неуклюже, затянутые в блестящее оперенье, прохаживались грачи. Осип остановился; зажмурив глаза, втягивал в себя воздух окрестной шири. Он знал, что бежать было некуда, но, замедляя невольно шаг, пытался оттянуть время возвращенья на проклятую баржу…

Со стороны Волги прыгнули крики, несколько выстрелов, снова крики, кажется, «Всем на землю!»… Осип открыл глаза, увидел, что с вершины холма со всех ног бегут прямо навстречу двое, с изумлением и испугом признал Ивана и Рамазана. Совсем немного не добежав, Иван  вскрикнул, подпрыгнул на одной ноге, как в залихватском танце, взмахнул другой  и оскалился в неуместной улыбке. Бегущий чуть впереди кавказец обернулся на крик, подскочил; задыхаясь, крикнул:

-  Что с тобой, Ваня? Ранили?

- Да нет, подвихнул… нога… - простонал Иван, щеря зубы, пытаясь встать и подгибаясь в коленях.

- А, черт бы тебя… - Рамазан наклонился, решительно перекинув на шею безвольную руку друга, поволок его за собой.
 
Совсем по-волчьи кося глазами, в припадке бессильной ярости и испуга он, казалась, только сейчас  обнаружил Осипа, застывшего на тропинке немым столбом.
 
- Ну что, бля, смотришь? Помоги же! – выкрикнул, разбрызгивая слюну, кавказец.

Кинув на землю сверток с бутылкой, Осип в два прыжка подскочил к беглецам: закинув на себя левую руку, впрягся. Они не сделали и десятка шагов, когда сверху и сзади, пастушьим кнутом захлопали выстрелы; совсем близко над головой  хищно  прожужжала пуля… потом Осип услышал, как сквозь звуки выстрелов прорезался отчаянный рамазанов голос:

- Куда ты тащишь, хайван, там же дорога, ну? Вниз давай.
Рамазан почти вытолкнул друзей-беглецов на высокий крутой откос с дороги.
 
Они скатились вниз по откосу в овражек, в котором голубела вода. За ручьем, с другой стороны овражка вытянул им навстречу руки пышно разросшийся кленовый куст. Весь он, от самой  макушки  до  сокрытого  в густейшей траве ствола, был  оплетен  паутиной.  Нити  паутины, унизанные капельками  росы, жемчужно  искрились.  Из-за куста появился какой-то невысокий бородатый дедок, на вид лет семидесяти, в длинной, навыпуск, холщовой рубахе. Он, казалось, нисколько не удивлялся и не испугался встречи: разглядывал беглецов веселыми чуть насмешливыми глазами.

- Падайте здесь, ребятишки,  – то ли всерьез, то ли в шутку проронил он, показывая на куст.

- Ты охренел, дед, совсем? Найдут нас тут… - простонал Иван.

Дедок ничего не отвечал, веселыми немигающими глазами смотрел беглецам  в ошалевшие их  глаза…  Выбора в любом случае не было. Рамазан  рванул на себя Ивана; шлепая по воде, перетащил его через ручей, кинул в траву за кустом; затем туда же прыгнул сам, затем и Осип. 

Они успели спрятаться за кустом и пролежали еще пару минут (эти минуты показались им вечностью), а потом сверху, со стороны дороги послышался крик задыхающегося от бега конвойного:

- Эй, дед, никто здесь  не пробегал?

Как ни был Осип напуган, он не смог не подивиться спокойному голосу старика.

- Пробегали, как же не пробегали? Во-о-он туда побежали.

Потревоженная  было криком, опять расплеснулась  над миром немая тишь. Три беглеца, уткнувшись лицами в землю, напряженно, со страхом, вслушивались. Осип чувствовал как холодная мокрядь пота, проступая между лопаток, растекается у него по спине волною…

-  Пронесло, что ли? Господи, помилуй… - услышал он рядом с собой едва различимый шепот Ивана.

Но вот, очевидно, один из преследователей вернулся: со стороны дороги раздался такой же лающий, как и первый, голос другого конвойного:

- Ты-то сам кто такой? Документы есть?

И опять голос загадочного дедка поразил их своим веселым спокойствием:

- Звать меня Иннокентием. А пачпорт я дома оставил.

- Стоять здесь, никуда не уходить, пока мы не вернемся!

И снова - одно молчание. Беглецы всё лежат в траве, боясь шелохнуться, кашлянуть, боясь глубоко дышать… Запах  близкой воды, древесины, земли мешается с запахом человечьего пота. Где-то вдали, с той стороны, где Волга, слышатся крики чаек, им вторит протяжный одинокий крик неизвестной птицы… А рядом – всё такой же бесстрастно-спокойный голос непонятного дедушки:

- Выползайте, ребятки, у вас мало времени. Идите прям по овражку да тут недалёко, с полчасика, выйдете к железной дороге. Там на перегоне товарняк стоит, поломка у него приключилась: рукава тормозные чегой-то  разъединились, так он еще не скоро поедет. Четвертый вагон от хвоста пустой. Залазьте в него, он не заперт. Только вы до самой Москвы-то не доезжайте, а то еще вас поймают! Когда к сортировочной будете подъезжать, поезд затормозит, не зевайте, быстренько спрыгивайте, а там уж как-нибудь доберетесь.

- Ну ты, дед, прям как из сказки появился! - Из кустов первым выбрался Рамазан.- Это ж мы теперь за тебя до самой смерти должны молиться. А только ты не боишься, что тебя за нас вертухаи терзать-то начнут?..
 
Он оборвал, зыркая по сторонам глазами:

- Ох-ё, а куда же наш дед-то пропал?

Из кустов вылезает, в обнимку с Иваном, Осип. Текает в кустах и закатывается серебряною горошиной соловей; он умолкает и слышно только, как, шорохнув крыльями по ветке, вылетает серой кругленькой птичкой – и на глазах Рамазана превращается в ярко-желтую иволгу…  В глазах кавказца – растерянность, это придает  его облику глуповатое выражение. Деда – канул и след...

- Видать, убежал от греха подальше, – морщась от незатихающей в ноге боли, постановил Иван. - Да и нам надо бежать. Где там этот поезд, о котором он говорил?

- Да вот в той стороне должен быть…- Рамазан всё еще глядит дурнем, никак не может прийти в себя. -  Ну и дедок…

...Осип снова открыл глаза, лежал, вслушиваясь в разнобоистый говор колес. Рядом, на соломе лежал на боку Иван; выпуская громко желудочные газы, высвистывал, плямкал во сне губами. Спиною к Осипу, поджав ноги,  сидел Рамазан; вглядывался за раздвинутые дверки вагона, мимо которых скользила равнинная, чужая ему, земля, метались со сверхъестественной быстротой деревья. Одна за другой выпрыгивали навстречу и проносились мимо вагона рощи с тесно расставленными одноэтажными дачами; пролетали узкие, без навесов, платформы. Потом поезд вырвался из лиственных этих теснин на волю; впереди показался город. Скрытый холмами, город наполовину терялся вдали, лишь изредка поднимаясь над чертой горизонта крышами, кончиками фабричных труб, крестами еще не разрушенных колоколен.

Раскидывая по сторонам  пространство, волнуемый рывками нетерпеливого паровоза, направляемый невидимым стрелочником,  поезд последней надежды стремительно приближался к Москве.