Часть II. Глава первая. Разбойники

ЧАСТЬ   ВТОРАЯ.



Не остави в путь шествующия души
моея окаянныя убити разбойником…

           Канон  Ангелу-Хранителю.




ГЛАВА   ПЕРВАЯ.  РАЗБОЙНИКИ.


    
1.





Весенним  вечером  тысяча девятьсот сорок четвертого года  к  перекошенному от времени одноэтажному дому в глубине чахлого сада, отделенного от проезжей дороги чугунной решеткой, подошел человек. На вид человеку было лет пятьдесят, был он коренаст, одинаково широк в плечах и бедрах, отчего казался квадратным, с широко посаженными черными, с наглинкой, глазами на бычьем, широколобом лице. В руках человек держал черную холщевую сумку.

Человек пересек  заасфальтированную площадку перед входом в дом, поднялся по лестнице к обитой черной клеенкой двери; прислушался. В квартире отчетливо слышались голоса, поднялся волной и затих похабный стонущий хохот. Человек усмехнулся, ударил ногой по двери. Внутри  всё моментально стихло. Он отвесил двери еще одного пинка, на этот раз посильнее. В тишине стало слышно, как кто-то на цыпочках, с волчьей торопкостью, подкрадывается с другой стороны, потом изнутри раздался враждебный настороженный голос:

-Кто там?

-Свои, - лениво отозвался пришелец.

Тот, кто стоял за дверью, проговорил издевательски-напевно:

-Я что-то плохо не понял: это кто еще за «свои»?

Пришелец оперся локтем о дверь, внушительно пояснил:

- Давай-ка, фраерок, глупых вопросов не задавай, а иди, скажи Коляну, что его Мохнатый приехал навестить из Питера.

В ответ – снова молчание, быстрый шорох шагов. Потом дверь распахивается резко, на пороге – мужчина лет сорока пяти с голубым проследком ножевой раны вдоль нижней челюсти.

- Здравствуй, мама дорогая! – врастяжку кричит он, широко разводя  в приветствии руки. – Глазам не верю! Мохнатый!

Двое друзей обнимаются  в тесной, невразворот, прихожей, потом  через темный кривой коридор Колян ведет гостя в большую комнату, где за колченогим, покрытым старой клеенкой столом режутся в карты восемь мужиков.
 
- Заходи, заходи, братишка. Слышь, братва, ко мне мой лучший кореш пожаловал. Мы ж с ним вместе в Крестах баланду хлебали! – объявляет Колян, и  свет керосиновой лампы масленно блестит на его довольном лице. – Сорока, уступи место. Садись, садись, кентяра, со мной, рассказывай… Эх, Мохнатый, я даже тебя в первый момент не узнал. Ить ты теперь не Мохнатый, а пол-Мохнатого!

- А хрен ли ты хочешь? – Мохнатый поручкался с братвой; усевшись на предложенное ему место, блеснул  оскалом. – Я всю блокаду в Питере просидел. Удивляюсь, что вообще живым выбрался.

Колян коротко всхохотнул, кивнул в сторону украшающей стол пузатой бутыли:

- Ну, сейчас мы тебя, бля, откармливать будем! Спиногрыз, Сорока, ну-ка давайте на стол чего сообразите. Да побыстрее, это же  мой лучший кореш! 
            







- Да, парни, насмотрелся я в Ленинграде-городе делов, - говорил Мохнатый, развалившись на  стуле и с наслаждением затягиваясь. Округляя рот, он вытолкнул языком клубочек дыма, бросил на стол окурок.- Люди во время блокады людей жрали.

Пирушка была в самом разгаре. В залитой серым вечерним сумраком комнате было невероятно накурено, дым болотным туманом лохматился над столом, заставленным    рюмками и  тарелками с квашеной капустой и маринованными огурцами,  кусками  хлеба и жареной картошкой с тушенкою.

- Ты сам-то там никого не сожрал? – хлопая Мохнатого по плечу, захохотал Колян.

- Эх! – закричал он, разбрызгивая слюну и поводя пьяными обессмысленнми глазами. – Мохнатыч, до чего ж я рад тебя видеть! Ты только меня не ешь! Сорока, налей еще.

Чурбаковатый украинец Сорока сгреб со стола бутыль, разлил себе сотоварищи. Десять рук подняли десять граненных рюмок, по десяти глоткам потекли обжигающие струи спирта, и в десяти парах глаз, отраженные от керосиновой лампы, вспыхнули синие огоньки.

- Нет, сам-то я никого не сожрал, - Мохнатый выцедил рюмку, со стуком поставил ее на стол, оглядел компанию, лукаво щурясь. – А вот одного  чудилу почти на моих глазах сожрали.

- Брешешь! – весело закричал Колян. – Ну ить брешешь, Мохнатый! Ты парень бетушный, базару нет, а  вот  подзагнуть всегда любил.

-  Не хочешь слушать, не надо.

- Нет, нет, расскажи, - неожиданно с другой стороны стола попросил Иван. Он смотрел на Мохнатого пристальным, почти трезвым взглядом, видно было,  услышанное его поразило.

- А нечего и рассказывать, - отозвался Мохнатый. Он медленно вытер ладонью губы, снизив голову, оглядел клеенку, залитую водкой и огуречным рассолом. – Зимой это было, аккурат в самый голодняк. Макары нам выдавали, вот такусенький кусочек на человека, вот и всё, как хочешь, так и выживай. Отстоял я очередь, взял свой кусман и иду домой. И тут понимаю, что сейчас в обморок упаду. Прислонился я к стенке, вытащил этот сраный кусок из кармана, и даже до рта донести не смог: сознание терять начал. И вдруг чувствую, как у меня прямо из руки хлеб мой кто-то выхватывает. Открыл я глаза, смотрю: какой-то фраер старый, одет как чучело, хрен его знает, откуда он взялся. Схватил кусман мой, и ноги делать. Ну, тут у меня сразу силы появились. Догнал я его, сбил с ног, попинал немного…

-  Что же, и не замочил? – не поверив, ввязался в рассказ Колян.

- Да сначала даже охоты не было. Оставил его на снегу лежать, а сам хлеб свой проглотил и побрел себе. А потом такая меня злоба вдруг охватила. Как же это я, думаю, его живым-то оставил? Ну, нет, думаю, гадом буду, последние силы истрачу, а завалю дедулю. Вернулся, смотрю: какие-то двое уже меня опередили, волочат  его по снегу в подворотню куда-то. И лица у них какие-то уж больно странные, больше на чертей похожи, а не на людей.

Иван, слушающий рассказ Мохнатого с приоткрытым ртом, снова не удержался:

-  Так с чего ты взял, что они его жрать поволокли? 

- А куда же еще? Про людоедство только в Питере и было слышно… Да, забыл совсем, - Мохнатый поднялся, путаным шагом подойдя к подоконнику, достал из брошенной на полу черной сумки матерчатый сверток. Разворачивая, объяснил: - Когда я деда уронил, у него вот этот кесарь из кармана выпал. Я подобрал его, даже собирался им его и заделать начисто, да вот опередили меня… Ну ничего, он мне потом еще не раз пригодился, - и он аккуратно положил на краешек стола  нож, или, скорее, меч.

Старинный бронзовый меч был около метра в длину; на  позеленевшем от времени лезвии были едва различимы похожие на спирали узоры.

- Мазёвая штуковина, - проговорил сидящий возле Коляна плечистый бандит со стриженным красным затылком и голубою наколкою на руке по кличке Чушок. – Небось, с музея. Дед-то, поди, был музейным каким директором?

- Я откуда знаю, может и директором? Рожа-то у него была как у умного: с прибамбаскою. 

- Можно глянуть? – Иван  приподнялся, взял меч, повертел в руках. – Интересная хрень, - сказал он, передавая оружие сидящему рядом с ним, в торце стола,  Осипу.

Осип смотрел на рукоятку из кости, сделанную в виде обнаженной плоскогрудой женщины, и молчал.

- Ну что, Спиногрыз, на бабу-то уставился? – запихивая в рот краешек маринованного огурца, спросил Колян. – Иди на кухню, принеси еще спиртику.

Ночью недалеко от дома, где уже уснули упившиеся разбойники, негромко урча, проехала чья-то машина. Свет ее фар прошел сквозь решетку чугунной ограды, пересек чахлый садик, двумя столбами протаранил стекло и, ворвавшись в комнату, уперся в стену, словно в раздумьи, куда ему дальше деваться, а затем яркими пятнами прыгнул на потолок и на потолке растаял.

А затем в квартире, наполненной переливчатым мужским храпом и вонью,  появилась  луна: израненный ветвями сада, перерезанный крестом оконного переплета, призрачный  свет прошел сквозь окно, вспыхнул в зеркале в углу комнаты, пополз по лицам спящих разбойников.

Вот на низком диванчике спит заросший до скул щетиной Берендей, лежит ничком, кинув наотмашь руку, посвистывая во сне; тут же, рядом, примостился дружок его Гвоздь, мужичонка с  плоским лицом и узкой бородкой тяпкою, выходец из семьи староверов, прямо за грязным столом уткнул кудлатою голову бывший слесарь, а ныне налетчик и убийца Чирик… лунный свет ощупывает их лица, будто в нетерпеньи ища кого-то: не тот, не тот… и вот, наконец, выхватывает в темноте лицо молодого парня, уснувшего на продавленном пыльном кресле.  И тогда по лучу, точно по лестнице, плавной поступью спускается с неба прекрасная девушка  с чуть полноватым восточным лицом в дымчатом позлащенном платье, похожем на перья  волшебной птицы. На голове ее – зубчатый золотой налобник, усаженный жемчугами, на тонком ее запястьи – золотой браслет в виде червленой ящерицы с одним изумрудным глазом; перебегунчики хитрой улыбки дрожат на чуть пухлых, немного выгнутых бледных ее губах. Девушка с полминуты любуется спящим, легонько дотрагивается перстом до его горячего лба…

Осип оторвался от сна, рывком поднимается на ноги.

 - Ты кто? – спрашивает он  испуганным и еще глухим спросонья и громким голосом. – Где Ирка?

Но перед ним никого нет: переливчатым храпом и вонью залита блатная хата, лишь странно поблескивающая светящаяся дорожка, трепетной дымной лентой уходящая через оконную раму в небо.

«Опять…» со страхом и радостью думает Осип, и, сначала робко, а затем всё уверенней начинает передвигаться по лунной дорожке ввысь. Он выходит с лучом в окно, медленно поднимается над черным садом, над фонарями, над темными и светящимися квадратами окон, плоскими и покатыми  крышами… Дорога под ногами  обрывается резко: за распатлачененными космами облаков прячется Айхылу-Луна, лишь падающие на столицу татарские звезды чертят огнистыми полосами  черное небо… «Опять…» повторяет Осип, чувствуя, как в груди растут знакомые чувства: страх, восторг, головокружение… Он решительно делает шаг вперед, отталкивается от края дорожки, - и, словно крылья, распахивает в полете руки.






Далеко позади осталась утонувшая в море тьмы Москва; скопище крыш провалилось под землю, и на Осипа нахлынуло море деревьев, освещенных робким ночным сиянием, а когда лес кончился, внизу поплыли холмы, расколотые тьмой оврагов. Мимо Осипа проносились редкие звезды, а сам он со стремительной скоростью удалялся всё дальше от своего пристанища куда-то в сторону Азии.

В воздухе заметно похолодало: он почувствовал близость Волги. Вот уже и она, древняя Ра-река, сверкнула вдали и блестящею полосою отделилась от горизонта. Волга веяла холодной волной, расстилалась всё ближе, ближе и, наконец, охватила половину пространства под его раскинутыми руками. Лунный луч скользил по изменчивой глади ее залива и мимолетно озарял то темно-зеленую массу водорослей, то желтый цветок кувшинки; в  зыбком свете вспыхивал куст шиповника на берегу, торчащий из вод  камышиный стебель…  Бегущие облака непрерывно преображали воду, то набрасывая на нее темный покров, то отражая одиноко дрожащую звездочку или целый поток созвездий. Замедлив полет, Осип низко пролетел над заводью и теперь с ужасом  во все глаза вглядывался в темную поверхность реки: из-за осоки параллельно его полету выплывала лежащая на спине мертвая обнаженная девушка.  Матово-белое тело ее наполовину  было закрыто водорослями, но  умытое лунным трепетом молодое лицо с камышинами черных ресниц над стеклянными открытыми широко глазами, ее маленький приоткрытый рот и распущенные по воде черные волосы в мелких кудряшках обжигали пугающей смертью красотою…

- Ирка! – хватаясь рукой за сердце, страшно крикнул ей Осип. – Ирка, любимая, как ты здесь очутилась!?

Он оборвал свой крик, и в свете луны лицо его стало таким же мертвенно-серым как у покойницы, а ее лицо покрылось уродливыми морщинами, тело раздалось и оделось  в синий брезентовый плащ  и торчащею из под него желтую юбку:  вместо юной красавицы на реке покачивалась на спине зарезанная Рамазаном сторожиха с продбазы… Нет, это было только видение: параллельно его полету опять плыла нагая красавица, только это была вовсе не Ирка, а Бог ее знает кто:  убитая ли шальным снарядом русалка, просто неведомая утопленница или уносимая потоком воды к Хвалынскому морю оторвавшаяся от стебля белая водяная лилия… А Осип снова стремительно улетал куда-то и под ним, оглашая пространство мерным татаканьем и осыпая искрами воздух, плавно двигался по мосту через Волгу поезд, но вскоре и этот шум растаял далеко позади. Опять поплыла внизу под ним бесконечная тьма равнины, а  еще минут через десять перед его глазами  начали вырастать невысокие покрытые лесом горы.

Вскоре Осип уже стоял на травянистой плоской вершине одной из Уральских гор, разделяющих Азию и Европу. По краям всю возвышенность запирали отвесные глыбы, похожие на капища древних язычников. Волны великой Тьмы бесшумно накатывали на эти  ребром стоявшие камни и, разбиваясь о них,  растекались вокруг; прилетевшие из Тибета сны принимали вид людей с  головами  страусов, крылатых полу-драконов-полу-верблюдов,  двухголовых львов,   рогатых слонов в коронах, длинношеих  причудливых  птиц с огромными клювами… а  он всё всматривался туда, в сияющую лезвиями рек и озерами  бескрайнюю черноту Востока, словно ища кого-то. Где ты, где, сказочный Вырий-рай? Где ты, обетованное Беловодье? Ничего не видно во тьме, лишь тяжелая – не то от огромной тучи, не то от крыла дракона – тень закрыла собой половину Сибири…

Наконец,  рупором  сложив руки Осип крикнул в темноту так, что от этого крика где-то рядом сорвался камень:

- Мама-а-а-а! Ирка-а-а-а! – Слышно было, как камень  в горах  полетел по  уступам в бездну, оглашая грохотом горы. -  Где-е-е  вы-ы-ы!?  Я в аду-у-у,  мама-а-а-а!..

Прыгая по безлюдным горам, крик устремился дальше: куда-то в гущину снов, в глубину подсознанья, прапамяти, приснившегося, навсегда ушедшего; продираясь сквозь бесплотные хороводы многоруких богинь, многоголовых чудовищ и тусклоогненнокрылых птиц,  крик пересек священное пресное море желтолицых народов, веками точащее Шаман-скалу, и с разлету ударился головой о черные сопки Азии...






...Азия, Дальний Восток, прибежище злых Хамитов! Стоят Гималаи на страже хамитской ночи, и над Великими Реками изливает кумыс из кувшина луны царица Тибета Темрява-Темень; пролитым кумысом уходит к далекому ямскому стану нехоженый звездный путь. Забраться бы на него, прыгнув прямо с бархана, бежать бы туда, где всегда светло от лампад, где запах диких цветов смешался с запахом хвои…





2.

Осип открыл глаза, долго пытался прийти в себя, вслушиваясь в чей-то свистящий храп и вглядываясь в серую ватную темень. Там, во тьме, что-то тускло отсвечивало - Осип, наконец, понял, что это тройное зеркало и что он  заснул прямо в кресле. Он провел рукой по всклокоченным волосам, потом ему ударило в голову, и он закрыл глаза и, снова откинувшись, застонал тихонько, чувствуя прилив тошноты.

В комнате было холодно: из-под верхней овальной фрамуги, всё еще заклеенной крест-накрест полосками, поддувало пронзительным  холодком. Осип поднялся на ноги, разыскал на загаженном остатками от попойки столе графин с водой, принялся жадно пить из горла. Потом, понимая, что нет другого способа избавленья от мук похмелья, нацедил спирта из полупустой бутыли, глубоко вдохнул и опрокинул в рот рюмку.  Всеми силами пытаясь сдержать рвоту, торопливо зажевал куском хлеба и огурцом, долго стоял, переводя дух, чувствуя, как теплый ток побежал по жилам и приятно проясняется в голове. Затем, продвигаясь на ощупь, он выбрался в коридор, отыскал дверь в комнату, в которой обычно спал. Во влажно-синем блеске окна можно было разглядеть стоящий возле стены топчан и уснувшего на нем, накрытого одеялом Сороку. Осип нащупал на стоящем возле топчана коротконогом столике ночник с выключателем. В свете, выпрыгнувшем из абажура, стало видно, что украинец спит на спине, с полузакрытыми, заведенными вверх глазами, из-под век воспаленно блестят выпуклые белки. Стараясь не разбудить, Осип достал из-под подушки под головой Сороки потрепанную брошюрку. Усевшись на край топчана, открыл на заложенном месте и, туго соображая,  несколько раз пробежал глазами:
 
«Кровь, кровушку, много крови  видел я, окаянный, и кровь лилась как река, и река была кровью»…

В это время в коридоре раздались тяжелые чьи-то шаги. Тягуче скрипнули двери,  и в комнату по-медвежачьи  ввалился, пошатываясь с бодуна, Иван.
- Тоже не спишь? – спросил он; затем, бесцеремонно откинув краешек ватного одеяла и отодвинув ноги Сороки,  опустился на топчан рядом с Осипом. Лицо Ивана  было страдальчески-осоловелым, мятым, под глазами висели мешковатые складки.

- Да вот, проснулся, голова болит…  - Осип отложил на столик брошюру, улыбнулся мечтательно. - Сон мне такой чудной приснился. Мне вообще часто сны чудные снятся. - Заглядывая в лицо Ивана, признался: - Летаю я во сне.

- Да, по пьяни это бывает. – Иван посидел молча, скорчившись, обхватив руками кудлатую голову; потом опять разогнувшись, крякнул, поднял брошюрку: - Чего это ты там читаешь?

- Да так книжка одна… религиозная, – обиженный замечанием друга, неохотно проговорил Осип.

- «Святой старец Иннокентий Федорин. Житие. Наставленья. Пророчества». – Прочитал название на обложке Иван. Он полистал равнодушно, кинул брошюрку  обратно. - Где взял?

- Дали. Поп дал.

- Какой еще поп? – Иван вперил в лицо юноши удивленный испытующий взгляд.

- Ну, помнишь? Отец Михаил который.

- Вот те на! – Иван даже тихонько присвистнул от изумленья. – Ты что же в ту церковь опять ходил?

- Да заходил пару раз, – поморщился Осип: ему не хотелось говорить с Иваном на эту тему. –  Да ты не волнуйся: поп этот, он с понятиями, он меня о наших делах ни разу ни спрашивал, как будто и не было ничего. А этот святой Иннокентий, он просто из наших мест, вот я и взял про него почитать: любопытно мне стало.

Переваривая услышанное, Иван какое-то время оставался безмолвен. Он, кажется, совсем проснулся: на лице его не было и следа от прежней осоловелости.

- Да… - поглаживая щетинистые щеки, протянул он раздумчиво. – А меня из головы тот дедок не выходит, который нас спас, когда мы с баржи сбежали. Я, брат, так струхнул тогда, когда ногу вывихнул, что даже сейчас вспоминать страшно. И знаешь, я Христу-Богу взмолился! Господи, говорю, помоги мне, грешному, не дай пропасть! Я другую жизнь начну, в церковь хоть каждый день буду ходить, только помоги! И тут этот дедок загадочный… Как его звали-то?.. – Тут Иван оборвал, обожженный внезапной мыслью; прищуренными глазами уставился куда-то перед собой, и вдруг хлопнул себя по коленке и, тихо выругавшись, рывком схватил со стола брошюрку.

- Ты чего это? – спросил Осип, следя за внезапным изменением в поведении друга.

- Слышь, Спиногрыз, а ведь и лицом похож… - Иван возбуждено ткнул большим пальцем в изображение на обложке, проговорил, запинаясь: - Помнишь, дедок тот вертухаям как представился: Иннокентием, говорит, меня звать…

- Да нет, знаешь, что-то не припомню, - Осип мягко потащил брошюрку из рук Ивана, закрыл ее, кинул в темноту на пол. – Вот тебе, Иван, уж точно пить меньше надо. Святой Иннокентий этот, во-первых, жил в Белоруссии, а не здесь, а во вторых - и в главных - еще до революции помер.

Иван, вытащив папироску, повертел ее немного в чуть прыгающих руках, дунул в мундштук со свистом.

- Не, ну я гадом буду, как две капли воды похож на того деда… - опять заводясь, впрочем, уже не таким уверенным голосом  начал он.

- А если ты думаешь, что это тебя святой спас, что ж ты в церковь-то ходить не начал? – насмешливо перебил его Осип.

Точно пытаясь понять смысл вопроса, Иван потер лоб суставом большого пальца.

- Да… - он безнадежно махнул рукою. – Что я попам скажу? Что бандитом стал? Что мы сторожиху убили? Поздно мне меняться-то. Меня, брат, сейчас другое больше волнует. – Иван замолчал, с опаской покосился на плямкающего во сне губами Сороку, понизил голос: - Ты вот отрубился ныне прям в кресле,  а мы, между прочим,  еще долго сидели, за жизнь калякали. Представляешь, Рамазан Мохнатому да Коляну спьяну про ту золотую раму сболтнул, что твой поп деревом сверху закрыл. Рамазанка, хороший парень, а вот только беда: хвастун!  Его ведь батюшка как человека просил никому не рассказывать. А он, гляди, нам рассказал сначала, ну это ладно, а теперь вот выпил, видать, - а тут еще Мохнатый появился, он и решил перед ним повыделываться. Я вот теперь боюсь, как бы Колян с Мохнатым…

Иван запнулся на полуслове и выронил из рук папироску, затем мертвою хваткой вцепился в запястье Осипа. Следя за направлением вытаращенных его глаз, Осип успел заметить: между неплотно завешенными шторами,  показалось чье-то лицо; стараясь заглянуть внутрь, расплющил было нос о стекло, но тут же исчез неизвестный человек с раскосыми по-монгольски глазами.

- Лови его! – Иван прянул на ноги, бурей метнулся из комнаты.

 Осип кинулся вслед за ним.






Друзья выскочили на улицу; окатанные ночным  морозцем, пересекли  асфальтовый  двор,  добежали до угла дома. Над крышами и деревьями сада в темноте низко пенились, устремляясь на запад, черные облака; яркие и холодные, зыбились над головами двух бегущих людей звезды. Они не успели: кругом не было ни души, зато возле окна их комнаты, придвинутый неизвестным соглядатаем с очевидной целью и оставленный в панике, чернел приплющенный железный пустой бочонок.

- Кто это мог быть? – остановившись и с трудом переводя дыхание, спросил Осип.

- А я откуда знаю? - Иван с досадой ударил ногой по бочке, так что она с грохотом повалилась и откатилась в сторону. – Подглядывал какой-то сукин сын!  - Он оборвал, нагнулся, поднял с земли, очевидно оброненную в спешке книгу, выдохнул, задыхаясь от разочарования и злобы: - Еще один книгочей, мать его за ногу!

Придвинувшись к кругу света, падающему на траву от уличного фонаря за оградой, Иван поднес находку к лицу, разглядывал. Это была обычная записная книжка в алюминиевой обложке, на листах которой корячились размашистые незнакомые буквы.

- Нет, этот вроде не читатель, этот сам чегой-то пишет. Ты можешь чего-нибудь разобрать?

- По-немецки что-то, - присмотревшись, произнес Осип. – Вроде бы как дневник.

- Этого еще не хватало! Шпион что ли? Давай-ка, брат, выбрось эту гадость от греха подальше!

Иван грубо выхватил из рук Осипа книжицу, гадливо швырнул ее в сторону откатившегося бочонка. Он был явно расстроен и напуган произошедшим.

- Не нравится мне всё это… б***ская жизнь! Мне в тюрьме и то так тошно не было!-"Вдруг он, словно решившись, притянул Осипа за рукав; жарко дыша ему в щеку, проговорил: – Слушай, братишка, у меня тут план возник. Я уж давно об этом думал: надо нам выкарабкиваться из всего этого дерьма!

И в это время из дома отчетливо послышался голос Коляна.

- Спиногрыз! – злобно кричал Колян. – Куда ты делся? – Дальше последовало трехэтажное ругательство.

От этого голоса весь задор Ивана сняло, как рукой.
 
- Ну вот и пахан проснулся, чтоб ему пусто было, - только и сказал он, разжимая безвольно руки и выпуская Осипа.

…Колян проснулся от топота ног в коридоре: Иван и Осип как раз выбегали во двор.  Мохнатый тоже уже не спал, лежал на том же, что и Колян, красным бархатом крытом  диване, никчемно вертя перед глазами привезенный из Ленинграда меч.

- Чего там за шум? – сипло спросил Колян, отрывая голову от подушки.

Мохнатый, не отвечая, глядел на рукоятку оружия, имеющую вид обнаженной женщины. Колян опять уронил бессильно голову на подушку, закрыл глаза.

- Слышь, Колян, - задумчиво проговорил Мохнатый. – У тебя шмары на примете нет никакой? Изголодался я в Питере. Там не бабы, а скелеты одни, вот прям как эта.

- Найдем, - не открывая глаз, пообещал Колян. – Подруга моя, Зинка, у нее приятельница есть, Веркой звать.

-  Мне б посисястей.

- Да они обе сисястые: что Зинка моя, что Верка. Только это не очень отсюда близко. Ничего, я сейчас к ним Спиногрыза отправлю.

Когда после его воплей в комнате, наконец, появился Осип, Колян рывком поднялся с дивана; свесив ноги, расстегнул ворот сорочки, почесал грудь ладонью.

Ощупывая вошедшего равнодушным взглядом, процедил лениво:

- Гони к Зинке, скажи ей, чтобы готовила хавчик. И пусть Верку пригласит. Скажи, что приду с кентом своим. – И, неизвестно с чего закипая, повысил голос:

- Ну, вали же, вали, не стой тут, бля, как Красная Шапочка!





Из решетчатых окон храма выливался наружу неяркий свет… Осип стоял возле той самой церкви, в которой, волею случая, очутился в первый день своего нелегального пребыванья в Москве и куда заходил теперь время от времени пообщаться с отцом Михаилом. Он и сейчас, возвращаясь от дома подруги Коляна Зинки, специально сделал небольшой крюк, благо, церковь эта находилась оттуда неподалеку. Теперь он стоял в нерешительности возле железной калитки: свет в окнах храма показывал ему,  что священник не спит, но в последний его визит отец Михаил уж слишком явно пытался переманить его в свою веру, и Осип дал себе слово никогда сюда больше не приходить. Впрочем, идти Осипу всё равно было больше некуда: возвращаться в коляновскую блатхату было уж слишком тошно.

«Может, зайти всё-таки?» в сомнении подумал Осип. «И что я ему скажу?» вспомнил он тут же вопрос Ивана. Он горько махнул рукой и побрел восвояси.

На деревьях чахлого сада, окружившего бандитский притон Коляна, при свете уличных фонарей блекло отсвечивали листья, ветер перебирал их то с громким тревожным шуршанием, то с мягким чуть слышным ласковым шепотком; знобкой влажной прохладой дышала ночь. Обходя здание, Осип разглядел на земле небольшой какой-то предмет. Предмет этот оказался записной книжицей, оброненной неизвестным убежавшим от них азиатом и выброшенной затем за ненадобностью Иваном.

«Кто же это все-таки мог быть?» подивился Осип, перелистывая исписанные размашистым почерком страницы книжицы с потертыми и заломленными углами. «Менты нас, что ли, выследили? Тогда почему все записи сделаны по-немецки?» Он сам удивился, насколько все эти размышления не беспокоят его. «Немцы, менты, Колян… А какая в общем-то разница? Плевать на всех», - пробормотал он, открывая скрипучую дверь ненавистного ему дома.