Часть II. Глава третья. Нелегкая да Лихая

1.

Отец Михаил открыл глаза; прочистив кашлем горло, пытался босыми ногами нашарить тапки. Перед его еще не оттаявшими спросонья глазами двигались по стене, по иконам, по книгам на полках человеческие фигуры. Странный сон, больше похожий на таинственное видение, увидел он этой ночью.

...Он обнаружил себя на залитой неярким светом, искрайке леса, прямо под сенью огромного кряковистого дуба. Дуб возвышается над полукруглой опушкой тяжелой глыбой, а земля за ним уходит уклонно к реке. Словно наяву, а не во сне чувствует отец Михаил теплую землю, и запах растений, видит поникшие колокольчики, отлитые из фиолетового металла, и цветы дикой гвоздики на липких смолистых ветках; над поляной, как наяву, порхают желтые бабочки…

Священник, как наяву, неторопливо обходит дуб и на другой его стороне натыкается на приставленную к нему, похожую на строительную стремянку, но, однако, блестящую чистым золотом лестницу. Он задирает голову и видит, что лестница ведет прямо к чернеющему у развилки ствола дуплу, огромному и глубокому, точно разверстая рана.

«Как странно!» удивляется батюшка. «Кто оставил здесь золотую лестницу?»

И тогда за спиной он слышит хруст. Он  поворачивается на звук к деревьям; деревья легко покачиваются, перешептываются между собой; всё отчетливей  слышится хруст валежника, словно топчут его тысячи ног пробирающихся через лес разбойников…

А потом из леса, как наяву, выплывают  вместо разбойников - огненнобелые солнца. Сначала вышел какой-то старик с неопрятной седой бородой, весь точно облитый светом, одетый в искристую  рясу, потом, вся в лучах,  миловидная женщина лет сорока пяти, и опять мужчина… Всё новые и новые люди, все одетые в снежно-белое, как и белильщик не сможет выбелить, появляются на границе леса. Солнце-старик, тот, что вышел из леса первым, уже был у дуба: на его шишковатом лбу – светящийся, как жемчужина, след от пули. Не обращая внимания на застывшего в изумлении отца Михаила, он поставил ногу  на перекладинку, поднялся по золотой стремянке, и через мгновенье исчез в черном провале дупла. А на лестницу уже заходила женщина…

Они поднимались по лестнице быстро, легко, не задерживая непрекращающегося движения и не обращая на батюшку абсолютно никакого внимания: старики, молодежь, мужчины, женщины; потом среди этого золотого потока появились и дети. От солнечно-белых риз рябило в глазах. Наконец, в море этих до боли сияющих лиц и одежд, выделился  кто-то знакомый... Отец Михаил аж рот открыл: он узнал отца Андрея Чапурко, своего однокашника,  расстрелянного во дворе киевского ЧК больше двадцати лет назад, в самом начале Гражданской … Слева от маленького, щуплого отца Андрея  шла его  матушка, кажется, ее звали Ксенией,  держа за руку пятилетнего сына, имя его отец Михаил не помнил, но слышал, что их, матушку Ксению с сыном, тоже  расстреляли чекисты… Они  просияли приветливо, и тоже начали подниматься: сначала отец Андрей, вслед за ним сын,  потом матушка Ксения… Вскоре еще одно знакомое лицо выделилось из сверкающего потока: воронежский епископ Василий, касаясь привычным жестом не то колотой раны, не то осыпанной жемчугом панагии, блестевшей на золотой цепи, прошествовал моложаво; обхватив края лестницы, бодро начал взбираться…  Отец Михаил слышал, что красноармейцы  вспороли ему живот, выкололи глаза, долго измывались над бездыханным телом… А вот и нижегородский владыка Петр, митрополит Никон, ярославский отец Аркадий, простоволосый, но точно в светящейся самоцветами митре, рыжий алтарник Андрюшка, тот самый отец Арсений, которого когда-то отец Михаил осуждал за излишнюю любовь к театру, толстый церковный староста Николай Ефимович Кузин со своей вечно-болящей супругой Тоней…  Он узнавал многих из тех, с кем вместе учился, с кем вместе служил, кому исповедовался когда-то и кого исповедовал – о чьих-то трагических судьбах он знал,  о некоторых совсем ничего не слышал… Вот дядькою Черномором выплыл утопленный в море с баржею отец Константин Савельев, настоятель кафедрального собора в Одессе, когда-то, еще студентами семинарии, они сильно поссорились из-за какого-то пустяка…  Дьякон Василий, полгода служил в его храме, умер где-то в казахской ссылке, отцы Поликарп и Зосима, оба служили в маленькой церкви на Взвозе и оба сгинули в лагерях, киевские монахи Лаврентий, Павел, Никита, Харлампий, еще один Павел – их расстреляли из пулемета вместе, протоиерей Иннокентий Новицин, что служил в храма Рождества Христова в селе Измайлове, на восточной окраине Москвы, шел за руку с дочерью – дочь, кажется, умерла от голода… буйные гривы дьяконов, длинные волосы порастерявших скуфьи монахов, непокрытые головы мирян и мирянок - веселые, омытые бледностью, точно прозрачные лица… Хрупкая блондинистая и курносая девушка, духовное чадо отца Михаила, которую он благословил на монашеский подвиг, в миру ее звали Натальей, плыла в потоке света  вслед за игуменьей угличского монастыря, матушкой Серафимой, в окружении  целого сонма престарелых и еще совсем молодых монашек.

- А где же отец Ириней? – кинулся отец Михаил к игуменье. - Он должен быть где-то с вами.

Вместо ответа старица  махнула рукой  куда-то в сторону леса, точно хотела сказать: «Да вы не торопитесь, голубчик, будет вам ваш отец Ириней, видите вон, сколько еще народу-то? » - из-за деревьев радостным бесконечным потоком плыло золотое светлое месиво…

Наконец, и отец Ириней, духовный наставник батюшки, выплыл из зарослей. Был он какой-то помолодевший, легкий, и как все – светящийся и прозрачный; в добрых умных глазах прыгали золотые зайчики. Старец приподнял костлявую руку - отец Михаил, рванувшийся было  навстречу, послушно застыл на месте, ждал указаний, вглядывался.

- А ты чего же не при параде? – посмеиваясь, спросил его старец. – Вот когда в праздничном будешь, тогда и будем с тобою христосоваться.

И он тоже стал восходить по лестнице.

- Отче, - взмолился отец Михаил. – Хоть ты меня, бестолкового, вразуми! Чего вы все в дерево это лезете?

- А чего ж не лезть-то? – Одна нога старца уже исчезла в провале. – Всё к небушку ближе!   

Отец Михаил оторвал глаза от дупла, в котором исчез старец, и кинул взгляд на поляну. Поляна, как сугробы на солнце, переливалась, сверкала от риз плывущих потоком  русских людей, и не было им конца, и священник вдруг понял, что он проснулся, а они всё идут и идут – уже по стене, по иконам, по корешкам книг на полках - перед его потрезвелыми открытыми широко глазами.






Отец Михаил,  досматривая видение, глядел на стену, по которой всё еще плыли,  как всполохи, одетые в белые ризы мужчины и женщины…

- Этой ночью за мною приедут? – спросил он негромко, обращаясь к кому-то там, на стене.

Черным змеем ужалил сердце священника страх. Он поднялся с кровати, нащупал на табурете спички, зажег свечу, осмотрелся. Там, во сне, страха не было и в помине, над поляной стояло благоухание рая, но здесь в недосягаемой для свечи темноте, по углам его комнаты,  притаился   ужас.

Священник оделся, вышел во дворик, двинулся в сторону церкви. Ночь царствовала и здесь, снаружи, - темная, колдовская, былинная, - только на воздухе было легче дышать; даже луны, спрятавшейся в ветвях старого тополя,  не было нынче видно.  Там, во сне,  между деревьев плавали солнца, а здесь не было ничего кроме кромешной тьмы. «Ночь стонущи  ему грозою птиц убуди», вспомнилось отцу Михаилу  и следом тут ж пришло из пророка Исайи:  «Кричат мне с Сеира: сторож, сколько ночи? сторож, сколько ночи?» -  и он, улыбнувшись своему необоримому страху, проговорил вслух:

- Сторож, так сколько ж осталось ночи?.. Эх, сторож, сторож,  уж хоть бы скорей рассвет!

Но ночь была в полном разгаре, страшная русская ночь. Карна и Желя, две оборванные старухи, взяли в холодные руки черные флаги ночи, и над крышами мертвых домов пьяно заплакал и засмеялся Див.






2.

«Заколдованный круг!» с горькой усмешкой подумал священник. Он стоял в углу полутемного храма на коленях перед иконою Владимирской Божьей Матери, тщетно пытаясь сосредоточиться над словами акафиста. «Чтобы успокоиться, нужна молитва, но для того, чтобы помолиться, нужно сначала успокоиться!»

Отец Михаил поднялся с колен, положил акафистник на разножку; вернувшись к иконе, поглядел немо, как по скорбному коричнево-лаковому лику Пречистой бегают отблески от  лампадки.
 
- Матерь Божия, ну помоги Ты мне! Мне страшно… - попытался  он молиться своими словами. – Ну пожалуйста, услышь меня, Богородица!

- Вот видишь, - пробормотал он,  после недолгой паузы опять обращаясь к иконе.

– Когда-то я признавался батюшке Иринею, что мечтаю пострадать за Христа. Он уже давно среди исповедников, а я сейчас ничего не желаю больше, чем того, чтобы всё оставалось, как было… Богородица, и какой толк Господу от моей смерти? И здесь-то от меня пользы мало, но здесь я, может быть, хоть кому-то смогу помочь. Так мало осталось живых священников, и так много израненных душ!

Он вспомнил юношу, который в первый раз появился здесь так внезапно с двумя своими приятелями - уголовниками, а потом несколько раз заходил в нему в гости. Наверное, ему просто не хватало человеческого общения. Впрочем, юноша был скрытным, о себе почти ничего не рассказывал, да священник и не расспрашивал ни о чем, так что их разговоры за чашками чая  были всё больше пустыми. И только во время  последней их встречи, три недели назад, в стене недоверия чуть было не появилась трещина… Объяснение, впрочем, этому было простое: парень пришел подвыпившим.

- Мы тут неподалеку удачное дело одно обмывали, – с пьяной откровенностью сообщил он. – Можно к вам в гости?

-  Ну, заходи, раз пришел. Не надо, не разувайся.

Юноша прошел в его заваленный книгами кабинетик, сел у стола. Отец Михаил засуетился с чайником.

- Будете, отец Михаил? – парень достал из-за пазухи начатую бутылку наливки.

Священник подумал (был строгий пост, пятница); сдаваясь, махнул рукой:

- Ну, наливай.

Они выпили по стаканчику, заели толстыми ломтями хлеба, добавили еще по  одной, потом выпили сладкого чая,  который от  желтого песка  чуть-чуть  припахивал керосином.

  - Я у вас, отец Михаил, вот что хочу спросить, - произнес гость, прихлебывая из железной кружки. -  А чего вы с иконы той раму  золотую просто не снимете да не спрячете ее? Ведь это же глупо, закрывать ее досками, когда можно просто снять и спрятать, и дело с концом.

-Та-а-ак, - протянул священник. - Проболтался, значит, твой приятель. А я ведь его, как человека, просил...

- Да вы не волнуйтесь. Я вам клянусь, я об этом ни одному человеку не расскажу.

Они помолчали.

- Так меня духовник мой благословил, отец Ириней из Киево-Печерской лавры. - собравшись с мыслями, ответил священник. - Он был старцем. Знаешь, кто такие старцы?  Так вот, мой старец перед самой смертью благословил меня во Владимир поехать к нашему общему знакомому, отцу Валентину. Езжай, говорит, и повези ему в подарок икону святителя Николая. Самое смешное в этой истории то, что как раз именно эту икону мне сам отец Валентин когда-то и подарил, она была  списком, ну то есть, точной копией древней византийской иконы, которая у него в храме висела. Получается, что мне надо было  вернуть отцу Валентину его же подарок, и для этого я должен был, рискуя жизнью (война же была Гражданская, такой ужас творился, что не передать) с Украины пробираться аж во Владимир! Я грешным делом подумал, что духовник мой из ума вышел. Он тогда только из тюрьмы вернулся, его там били сильно, ну и сломали его там, смотреть на него было страшно... Короче, помучался я, посомневался, а потом помолился святителю Николаю: помоги, говорю, Николае, дай добраться, чтобы духовника не ослушаться... Как доехал до Владимира, рассказывать долго, одним словом, святитель помог. Прихожу к отцу Валентину, так мол и так, отец Ириней благословил меня тебе твой подарок вернуть обратно, а тот, как услышал, так сразу от радости - в слезы. Ну, говорит, тебя мне Сам Бог послал, услышал Он, значит, мои молитвы. И тут выясняется, что к нему за месяц до моего приезда приходили члены комиссии по изъятию церковных ценностей, а он обманул их, сказал, что старинных и ценных икон у него нет и в помине, никаких ни киотов, ни окладов, ни рам золотых тоже нет. А икону святителя Николая он успел спрятать как раз перед их приходом.  Они, вроде, поверили и ушли, забрали, правда, несколько браслетов с икон и пару окладов посеребренных, - а на днях он следователя на улице встречает, мужа своей бывшей прихожанки, тот подвыпивший был, стал к нему приставать: ты что ж мол, нас за нос водишь, я ведь помню, что  у тебя там-то и там-то висела икона старинная святителя Николая в раме из чистого золота с камушками драгоценными, куда ж ты ее, подлец, припрятал?  Батюшка с испугу начал выкручиваться, мол, правда ваша, висит у нас икона святителя, да только она не старинная вовсе и рама вовсе не золотая, а позолоченная... и вот  они должны были вот-вот с проверкой нагрянуть, и один Господь знает, чем всё это могло для него закончиться... В общем, обменялись мы с ним иконами:  список, что я привез (а он – вот ведь промысел Божий! - как раз был в позолоченной раме), повесили на место оригинала,  а  старинный этот подлинник  я с собою в Киев увез. Рама-то у иконы действительно удивительная: не знаю, может, еще византийской работы, а скорее всего, кто-то уже из русских наших князей пожертвовал. В старину князья да цари часто золотые рамы жертвовали, а иногда и полностью в оклады из золота одевали иконы…  Пошел я к отцу Иринею, чтобы благословил повесить лик в храме на место списка, только раму с него снять от греха подальше, а он мне вдруг говорит: не надо раму снимать, просто закрой ее деревянным киотом, чтобы видно не было, и никому не рассказывай,  пусть так висит до срока. Так и сказал: до срока, будто что-то наперед знал, я это хорошо запомнил. А вскоре после этого он и умер: так и не пришел в себя после издевательств тюремных...

- И что ж, получается, даже если тебе духовник явную ерунду сказал, ты его слушаться должен?
 
- Ну, если твой духовник  старец, то надо его, конечно, и в мелочах слушаться. Опять-таки, если он настоящий старец, а не самозванец какой.

-  Ну и как же вы их отличаете, настоящих от ненастоящих?

- Да настоящих-то уже и не осталось, поди, мой, думаю, один из последних был. Да их и всегда мало было. Я вот книжку тебе дал почитать про отца Иннокентия Федорина, вот это был настоящий старец, он столько вещей предвидел, которые у нас сейчас творятся! Прочел, кстати, книжку-то?

- Да так, читаю помаленьку... -  улыбаясь криво, ответил парень.

- Ну и что скажешь?

- Да а что ж тут сказать? Мрачная книженция. Всё ад да ад. И так на душе погано, а тут тебя еще адом пугают.

- Да там ведь совсем не только про ад. Ты что же, только на это внимание обратил? 
            
- Да нет, не только... - юноша, прищурившись, поглядел в стаканчик; поднимая налитые хмелем глаза на священника, сказал насмешливо. - Что-то есть гнусное в этой книжке вашей, вы уж не обижайтесь. Мол, будете хорошими мальчиками, будете в церковь ходить, вас Боженька в рай возьмет, а будете фулюганить, вас черти в печку забросят …  Я, кстати, вот что хочу  спросить, - он опять опустил мутный взгляд; в  голосе его теперь слышались одновременно нерешительность и ирония. - Те, которые некрещеные, я так по книжке понял, после смерти куда попадают, в ад? Ну вот, например… ну, скажем, евреи, жили себе где-нибудь в Белоруссии или на Украине, потом пришли немцы и всех расстреляли. И что, всё местечко дружно в пекло отправилось? Из одного пекла, что здесь немцы устроили в другое, что для для них ваш Бог приготовил?





- Господи, что я наделал? – пробормотал священник, открывая глаза.

Воспоминания отвлекли его от  реальности: полутемного  храма с тускло поблескивающим окладом иконы и лампадкой гранатового стекла, вокруг огонька которой сгущался текучий ужас... В тишине слышно было лишь, как  жужжат у окна растревоженные светом мухи.

- Богородица, что я наделал! – опять попытался молиться священник. – У меня был шанс спасти хоть одну душу из этого мрака, и я своею гордыней погубил человека…

- Господь... аще возможно есть, помяни во Царствии Своем убиенных родных и близких Осипа! Прости им грех неверья в Тебя, прости им все согрешения их, вольные и невольные! – почти закричал он, глядя на лежащего на руках Пречистой Божественного Младенца. - Неисследимы судьбы Твои: если Ты помилуешь, кто воспротивится суду Твоему? Помоги и несчастному Осипу, которого Ты послал ко мне за спасением и которого я преткнул своею гордыней! Перед кем я  начал православность свою выставлять?  Перед несчастным  парнем, потерявшем всех своих близких! Да может быть, Ты их всех простил уже за великие их страдания, может, они в раю, идеже лица святых и праведницы, а меня, такого распровославного, в пекло отправишь с моею гордыней!

Сколько лет я уже в священниках, а ничего во мне не изменилось в лучшую сторону. Всё те же многозаботливость, трусость, уныние с ленью, даже нечистые помыслы, как у молодого, и – гордыня, гордыня, гордыня дьявольская! Господи, ну Ты-то ведь знаешь мою подноготную, зачем же ты ко мне этого парня послал??

Долгожданная молитва теперь лилась из груди свободно…

- Господи, Ты всё видишь. Может быть, я от малодушия сейчас говорю, но Ты послушай. Может быть, еще не всё потеряно, может быть, Осип не совсем обиделся на меня, может быть, всё еще поправимо. Может быть, будут еще и другие: несчастные, страдающие, блуждающие в потемках! Сколько людей ходит сейчас во тьме! Ну дай мне знак, что Ты простил меня, что я еще поживу на земле, что и от меня, недостойного, еще может быть кому-то польза…

Отец Михаил вздрогнул. Он так увлекся молитвой, что не расслышал, что в дверь уже давно стучали; от этих несильных, но настойчиво-частых ударов по двери у ног священника чуть трепетали,  похожие на лепестки каких-то библейских цветов,  удлиненные отсветы заглядывающего через решетку в окно светила.





3.

Два желтых, кровью и воском облитых больших светила  стояли в ту ночь над завоеванной антихристами Москвою. Одна луна  взошла ближе к полуночи по золотым ступеням над Преображенским кладбищем, вторая еще вечером была зачата и выползла из земной утробы над каменными и деревянными могильными крестами Рогожки... Желтый половодный разлив огней города перед глазами  Гвоздя и его дружка Берендея, за руки-за ноги волочащих к реке труп Ивана с привязанной к его ноге котомкою с кирпичами, казался бескрайней раскольничьей гарью; в черной Москве-реке плескались, брошенные беспоповцами в жертву ночи, две золотых просфоры.

- Ты гля, Берендей, две луны что ли сразу? – спросил  Гвоздь, выгибая спину и задирая бороду-тяпку к небу.

Раскачав несильно, они бросили  тело Ивана  в воду; окаченные поднявшимся фонтаном брызг, посмотрели, как за железной тесьмой ограды, блестя масленно, расходится кругами вода. 

- Пошли отсюда, дурак пьяный, –  кинул через плечо перехилившийся Берендей, вытирая о траву черное от крови запястье.  –  Давай Ваня, отдыхай, Царствие тебе Небесное... – сказал он, тяжело разгибаясь и обмахивая себя крестным знамением.

Они поднялись по ведущим от реке к пустырю ступеням, перебежали пустырь, по дорожке между красным кирпичным зданием и москательною лавкой пробрались на кривой, освященную одиноким фонарем  переулок и, нырнув в подворотню, пробежали два или три переходящих друг в друга дворика.

- Погоди! – Берендей высунулся на улицу из-за стоящей у подворотни обшитой толстыми  досками будки чистильщика, и тут же, как ошпаренный, запрыгнул обратно: - Лягавые! – крикнул он, захлебываясь от страха
.
- Стоять! Стреляем! – раздались где-то совсем рядом, прямо за будкой, крики. Тут же в подворотню, очевидно, взвитые с ветки милицейскими криками, влетели две огромных вороны; затем  в просвете арки показались фигуры людей в милицейской форме.

- Уходим! - отчаянно выкрикнул Берендей.

Они что было сил бросились обратно в паутину дворов, погружаясь в черную немеречу кирпичных зданий, прямоугольных провалов  окон с упертыми в форточки  рукавами труб, в гущину понастроенных за время войны сараев и голубятен. Две вороны, превратившись в тусклосветящихся птиц с лицами злых старух, точно две судьбы - Нелегкая да Лихая - не то убегая вместе с ними от злой погони, не то, наоборот, помогая преследующим, кружили прямо над головами, леденя души тяжелыми ударами крыльев. Позади раздались хлопки пистолетных выстрелов, и уж было ли это на самом деле или показалась со страху, но только, обернувшись, увидел Гвоздь,  как настигающий его лейтенант покрывается волчьей шкурой, щерит ужасно пасть и всё стремительнее перебирает по темноте руками, превратившимися в узкие волчьи лапы....

- Выкидывай финку. Выбежим к пустырю - беги налево! - задыхаясь, прокричал Гвоздь Берендею.

Но добежать обратно до пустыря им так и не удалось. Бегущий впереди Гвоздь, остановился, беспомощно подался назад. Берендей только и успел, что выкинуть в темноту свой складной нож с кнопкой и остановился тоже, в бессилии привалился к стене... Со стороны москательной лавки прямо навстречу им бежало пятеро или шестеро оперов, а их товарищи уже подбегали сзади.

- Лицом к стене! Руки за голову! – подбегая, страшным голосом заорал лейтенант, опять обернувшийся человеком,  мужичонкой лет сорока пяти-пятидесяти. Тяжело отдышавшись, добавил:

-  Ну что, козлы, добегались?

- Начальник, ты че ругаешься? – плаксиво спросил Гвоздь, упершись лицом в трухлявые доски. В это время один из милиционеров обыскивал Берендея, впечатанного в соседнюю стену. Лунный свет падал на его крепкую бычью шею и дымящимся водопадом спускался в глубокую ложбинку между лопатками. – Напугали вы нас, мы думали, может бандиты какие...

- А это что? – в голосе лейтенанта послышалось радостное возбуждение. – Ну-ка, посвети ему на штаны! – приказал он стоящему рядом оперу.

Милицейский фонарик, соревнуясь с лунным сиянием, с готовностью выхватил из темноты черные размазы возле коленки на правой штанине широко раскорячившего ноги Гвоздя.

- Это что такое? – торжествующе заорал лейтенант.

- Штаны, че же еще-то? – запальчиво отозвался Гвоздь.

Лейтенант схватил его сзади за патлатую шевелюру; отгибая голову, больно ткнул дулом парабеллума в щеку.

- Я тебе сейчас такие «штаны» покажу! Что за пятна на брюках? Кровь?

- Ну, кровь… - согласился Гвоздь равнодушно-печальным голосом.





4.

«Кровь, кровушку, много крови  видел я, окаянный, и кровь лилась как река, и река была кровью. Я, окаянный Иннокентий, пошел за водой к реке Ужени, и посмотрел я на реку, и увидел, что  воды ее красны, как и в Писании сказано: «"Третий ангел вылил чашу свою в реки и  источники  вод;  и  сделалась кровь". А кровушку-то увидел я, окаянный, когда  ветер погнал от Ужени-реки туман, а сначала за туманом не было видно крови, а из того тумана сотканы были дивные города, по широким стенам которых могли проезжать колесницы и гордые, стройные как кипарисы,  башни, и висячие сады Вавилона, и дворцы, украшенные как невеста к свадьбе, и  корабли, которые, точно лебеди, плыли по волнам, раскинув крылья. И среди городов иноземных видел я русские города,  и не было тем городам подобных по красоте среди городов Вавилонских. И долго дивился я диву дивному, сотканному туманом. Но вот дуновения ветра – и закачались стены, и рухнули сторожевые башни, и кремли превратились в развалины, и на трупы погибших жителей слетелись орлы и вороны, и не было на земле носилок, чтобы вынести трупы.  Вот еще дуновенье – и  не стало тумана, и исчезли даже развалины, и осталась только река, текущая кровью, и кровь текла, как вино из точила, даже до конских узд и всюду слышались крики и стон и плач матерей над детьми своими и жениха над своей невестой.  И пал я, окаянный, на землю, и не хотел вставать, и плакал я горьким плачем. И сколько лежал я и плакал, уже не помню, и слезы мои становились белой рекой, и река моих слез впадала в другую реку, в реченьку русской крови. И услышал я над головою как бы шум от множества птиц, и поднял я голову, и увидел, что кровавой реки не стало, а были птицы, и от множества птиц потемнело небо, и птицы эти плавали,  ширяясь  крылами, колесом низвергались в воздухе, и сызнова подымались, и реяли и парили. И изумлялся я от вида великого этого птаства, и не знал, радоваться ли мне или плакать, и в великом смятеньи закрыл я глаза и снова упал на землю. И как бы дивный голос услышал я среди крика множества птиц, и голос этот сказал мне: «Встань, встань, пробудись от плача, ибо зима миновала. Дождь миновал, перестал; и на земле весна, и  виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань же, открой же свои глаза  и ничего не бойся».