Часть II. Глава четвертая. Ночные гости

1.

Священник открыл глаза. Божья Матерь Владимирская скорбно смотрела на него из оклада с облупленной позолотой. Вложенная в золотой подлампадник лампада из гранатового стекла бросала на лик Пречистой и на стены храма звездообразное, зубчинками чашки расщепленное мерцание...  Он снова упал перед образом на колени: ужас, изгнанный из храма, как изгоняется перед Херувимскою оглашенный, теперь ночным татем стоял на пороге, властно ломился внутрь...

«Матерь Божия, Пречистая Дева, спаси и помилуй! Спаси и помилуй!! Спаси и помилуй!!!»

В дверь опять постучали. Священник с трудом оторвал от пола колени, нетвердо поднялся на ноги. «Значит всё, конец. В лагерь меня или сразу …. А я даже не услышал, как подъезжает машина…» думал он, путаной  пьяной  поступью  пересекая притвор.

- Кто? – попытался спросить он, но вместо этого лишь какой-то нечленораздельный шепот вышел из его стесненной страхом груди. Тогда он  широко осенил себя  крестным  знаменьем, сиплым натужным голосом крикнул:

- Кто там!

Из-за двери раздался такой же испуганный голос:

- Батюшка, это я. Я, Осип.

Что-то в груди священника охнуло, словно отвалилось от сердца, и как будто чужой торжествующий голос выкликнул: «Не может быть!  Значит, не они!!»

- Осип? –  облизав пересохшие губы, проговорил священник. – Ты что же - ночью?

Последовало молчание. Потом раздался спокойный голос юноши:


- Я долго думал тут… Я, батюшка, креститься решил.

«Не может быть!!» снова закричал кто-то в груди отца Михаила.

- Сейчас, Осип, дорогой, сейчас! - он суетливо принялся открывать дверь. Руки его всё еще прыгали от пережитого страха. Целый рой мыслей пронесся  в его голове за те секунды, что он возился с непослушной задвижкой. «Значит, Господь сжалился надо мной и не всё потеряно... Значит, я еще могу принести пользу здесь, на земле! Да и какой из меня мученик, из такого труса? А, может быть, вообще не стоило верить этому странному сну? Я ведь сам всех убеждал снам никогда не верить...  Господи, как же Ты меня всё-таки напугал!..»

Поток ночного знобкого воздуха хлынул из открывшийся во сретение ночи двери, точно листы деревьев в лесу, зашевелились, ожив, листы оставленной на аналое славянской  Библии, и на раскрывшейся от ветра странице засверкали славянским узорочьем  буквы. И на миг показалось взволнованному священнику, что с рук его капает миро, и с дрожащих пальцев его капает миро на железную ручку замка…



 

...Осип и Чирик вышли на дело как раз в ту минуту, когда священник закончил читать акафист и, отложив акафистник на разножку, встал на колени перед иконой. Ночь, непроницаемая в гущине сада, за чугунной решеткой была разжижжена желтыми электрическими огнями; недобрый, не по-летнему  мощный ветер  на прочность испытывал дрожащие ветки деревьев, рвал на крыше отставшие листья  жести и тола.

По безлюдному руслу улочки двигались молча.  Осип шел впереди, как будто во власти странного оцепенения, меч он держал в руке, даже не додумавшись спрятать его  от возможных случайных встречных; лишь иногда он тревожно оглядывался назад, словно желая удостовериться, не отстал ли его попутчик. Чирик вразвалочку шел по его пятам, иногда позевывал сонно, срыгивал. Над крышами косо стояла серебрёная, словно потир, украденный из церковной ризницы, лунная чаша, и, словно церковный купол с висячим многообхватным паникадилом, чернело над головами идущих великолепье высокого вышитого огнями и облаками повитого небосвода.

А в стрельчатых окнах церкви, тихий, по-прежнему трепыхался свет…

- Ну всё, я здесь, на шухере, - проговорил Чирик, подталкивая Осипа к калитке. - Давай, Спиногрыз, ни пуха! И смотри только, без глупостей.

Осип зашел за ограду, пересек темный церковный двор. «Беги!» словно отчаянно крикнул ему кто-то. Чувствуя нагнетающий бой в груди, мучимый ужасом, он опять обернулся: Чирик  следил за ним из-за калитки, он приподнял руку, угрожающим жестом показывая   на паперть...

Осип поднялся по деревянным ступеням к двери. У него словно открылись все поры тела, пот холодными ручейками катился  между лопатками, по груди, лицу. Казалось, что всё это происходит не с ним, а с кем-то другим, во сне, а он, Осип, пытается тщетно и никак не может проснуться.

Медным литым кольцом ручки он постучал по входной двери. Потом постучал еще раз. Третий раз постучал. Величавая, строгая тишина обвивала освещенный луною двор, лишь время от времени ветер холодил вспотевшую спину и незваным татарином бесцеремонно рвался проникнуть в церковь, - но двери не отворялись. И только когда Осип  собрался уже спускаться, за дверью послышались медленные шаги.






Осип едва успел спрятать на спине под рубахой меч: засунув оружие под ремень, торопливо отдернул руку.

Отец Михаил стоял перед ним на пороге. На его лице лежала такая радость, что Осип совсем потерял дар речи.

- Заходи, заходи, дорогой! – заговорил священник, освобождая проход. Он подождал с минуту; вглядываясь в застывшего неподвижно гостя, спросил растерянно: - Осип, ты что не заходишь? Ты весь дрожишь.

- Я...- пробормотал Осип, дрожа с головы до ног и пятясь назад. - Я лучше потом…

Взгляды их уперлись друг в друга. Потом словно облако беспокойства пробежало по лицу отца Михаила.

- Ну, как знаешь... - сказал священник уже без тени прежней приветливости.

Осип развернулся, перепрыгивая через ступеньки, почти побежал к калитке.
 
Но как только дверь за его спиной закрылась, он снова остановился.

Несколько секунд он стоял молча, хлебая открытым ртом воздух, отупело зарясь по сторонам.  На раскидистых рогах дерева за оградой увидел застрявшую горбушку луны; невнятные, под ногами смыкались тени. Чирика не было видно, очевидно, он прятался за забором.

- Что ж ты там все сидишь-то в своей церкви? - в голосе Осипа задрожали злые сухие слезы.

Всё его существо начала запалять неуемная злоба, как будто тот человек в подряснике был виноват в его отчаянном положении. «Фанатик долбанный! Спал бы себе сейчас, как все нормальные люди, я бы забрал тихонько икону,  и дело с концом…»  Страх, стыд, отчаянье, нервное напряжение, горечь – всё, что наполняло его душу, вдруг прорвало в единый поток ненависти к священнику.
 
-Фанатик, праведник сраный! Помнишь, как  ты всех моих к аду приговорил? – пробормотал он точно в припадке, опять поворачиваясь к храму лицом и одновременно нащупывая за спиною меч. – Ничего, сейчас я тебя в рай отправлю.Будешь там со своими друзьями-праведниками.

И словно чей-то негромкий, но твердый голос в мозгу за него добавил:

- Не пожалею!





2.

- Честно скажу, жалость меня часто подводит, - сказал  Рамазан. – Сам не знаю, что с этим делать, а вот жалею людей и все.

Они сидели  в неубранной затхлой комнате в квартире Чушка. На  овальном столике перед ними стояла опустошенная на треть аптечная склянка со спиртом, две консервные банки, блюдце с селедкой залом, лежали порезанный хлеб и несколько вареных картофелин.

- Опохмелиться еще не хочешь? – Чушок разлил по рюмкам, одну протянул Рамазану. – Ну, давай, друган, твое здоровье!

-Давай. Дерхаб! – Рамазан глубоко вдохнул; опрокинув в рот  рюмку, вытер ладонью губы, крякнул.

- Да ты закусывай, закусывай, не стесняйся.

Прожевав картофелину, Рамазан вернулся к начатому разговору.

- Жалость, братан, это такая штука! Ничего с ней не сделаешь. У нас в Каракуреш судья был один, он моего отца ни за что засудил, десятку ему впаял, за то, что тот с колхозного поля картошки ведро набрал, чтобы мы с голоду не подохли. У матери инсульт случился от горя, чуть не померла. А я тогда только школу закончил, совсем еще был пацан. Судья этот  по воскресеньям в Кубачи пешком ходил, у него там сестра жила. Взял я ружье охотничье, оно у отца в сарае хранилось, сел в кустах  на скале возле дороги, жду. Полдня ждал, уже уходить думал. И тут вижу, идет он, да не один, а с детьми своими. А у него дети были, двойняшки, мальчик и девочка. И веришь, я, когда ружье на него направил, девочка вдруг как засмеется, звонко так…

- Если ты, друган, такой жалостливый, - прервал его Чушок, подмигивая, -  что ж ты бабу ту, сторожиху с продбазы, не пожалел?

Глаза Рамазана зажглись диким блеском, округлились от бешенства.

- Да ты… - голос его сорвался, потом поднялся до крика. – Я что, по-твоему, должен был ждать, пока она весь город разбудит? Кто ее орать просил? Ты хоть видел, как это было!? А если не видел, так и молчи, понял?

Но поссориться им так и не удалось, потому что в коридоре вдруг отчаянно затрепетал звонок.

Рамазан и Чушок подпрыгнули, словно ошпаренные.

- Это еще кто? – испуганно поводя глазами, шепотом спросил кавказец.

- Я откуда знаю? – в ответ прошипел Чушок.

Стараясь ступать мягко, он воровато подкрался по темному коридору к  двери. Стоял, прислушиваясь. Еще раз протяжный, настойчивый повторился звонок.

-  Кто? – выкрикнул Чушок угрожающим голосом.

- Рамазан здесь? – послышалась из-за двери голос Марата. – Мне он нужен, срочно!

- Это мой друг, открой, - пояснил Рамазан из комнаты.

Чушок открыл болт, повернул ключ, толкнул обитую мешковиной дверь и вздрогнул: стоящий на лестничной площадке незваный гость был в милицейской форме.

- Выйди, дело есть! – не обращая никакого внимания на испуг хозяина, обратился милиционер к подошедшему Рамазану. В голосе его слышались ничего хорошего не предвещавшее нотки.

- Ты как меня здесь нашел? Что случилось-то? – тревожно спрашивал Рамазан, когда они вышли из подъезда на улицу.

- Берендея арестовали, вот что случилось! – заорал Марат, хватая за рукав друга. – Я его, суку, знаю, он меня на первом же допросе заложит. И тебя, между прочим, тоже!

-  Берендея? –  Рамазан заморгал, бледнея. – Ты точно знаешь?

- Да я его сам видел, своими глазами, у нас в отделении! И с ним еще один из кодлы его. Наши рейд делали плановый возле Ленинских Гор, на набережной, так мудакам этим именно этой ночью и именно в том районе понадобилось шлындать! Я только и смог, что двумя словами с ним переброситься, когда его в предвариловку запирали. Он мне сказал, где тебе искать. Я по его роже сыкливой понял, что он всех сдаст на первом же допросе. А его, между прочим, как раз сейчас допрашивают!

- Что же делать? – спросил Рамазан потерянно.
 
- А вот чего. Через четыре часа с Павелецкого поезд идет бакинский. Там татарин один, проводник. Он мне обещал, что может взять двоих человек. Помнишь, ты мне хвалился, что у вас в горах спрятаться можно и ксиву  подделать, и всё такое?

- А как же Лиля? – пристально глядя на друга, спросил кавказец.

- А что «Лиля»? – зло выплевывая слова, заорал Марат. – Сама виновата! Из-за ее сестрички да Берендея я во все это говно вляпался!

Он оборвал, тяжело дыша. Глядя в сторону, сказал тихо:

- А что я могу сделать? Беременная она,  на седьмом уже месяце. И только два места...

- Погоди! – Рамазан оттолкнул приятеля, заскочил в подъезд.

Он вихрем пронесся по лестнице, ворвался в квартиру. Чушок стоял в коридоре, с тревожным ожиданием вглядывался в его лицо.

- Беги к Коляну! – с трудом переводя дыхание, выкрикнул Рамазан. – И скажи, что Берендея забрали. И чтобы быстро, со всех ног, Спиногрыз и Иван бежали на Павелецкий. Я их под расписанием жду, там, где кассы на дальние поезда.

- Куда он побежал? – закричал Марат, когда Рамазан опять спустился на улицу. – Что ты ему сказал?

- Мне надо своих друзей взять. - Рамазан, похоже, совсем успокоился: в черных его глазах горели веселые огоньки. – Если два места нашлось, найдется и четыре.

Марат в приступе ярости опять схватил его за грудки.

- Авызынны сегим, бля, ты понимаешь, что ты несешь!? Совсем долбанулся или прикидываешься? Какие еще, к черту, друзья!?

- Я без них никуда не поеду, - чуть отстраняясь от  разбушевавшегося Марата, твердо сказал Рамазан.

- Да шлепнули, шлепнули друзей твоих! - Марат, не помня себя, затряс Рамазана как грушу. - Ивана твоего Колян пристрелил по пьяни, Берендей его труп лично в Москву-реку спустил, а пацана тоже шлепнут или, может, уже шлепнули. Ты что думаешь, его теперь живым оставят?

Потрясенный, точно не доверяющий своим ушам, Рамазан хрипло дышал, молчал и дико таращил глаза на друга. Высоко над крышами четырехэтажных домов, словно вагоны дальнего поезда, проплывали на юг черные тяжелые тучи, в просветах между этими клубящимися вагонами проплескивалось  сиянье двух лун: двумя сквозными покровами луны ложилось легко на стены домов и деревья, и от этого двойного сиянья дымилась и точно двигалась под ногами, навсегда уходя из-под ног, погибающая земля...

- Врешь... - проговорил Рамазан придушенным шепотом.

С перекошенных от бешенства  губ Марата сорвалось тяжелое матерное ругательство.

И в этот момент они оба услышали, как со всех сторон над  городом плывет колокольный звон.