Романтики. Глава 20. Как стать человеком когда уже

          Романтики. Глава 20. Как стать человеком когда уже доказано обратное

          Родители ещё накануне уехали на дачу к друзьям, и вопросов о его потасканном виде задавать было некому. Отмывшись под горячим душем и заварив крепкого кофе, Гришка взял было учебник по конструкциям, но даже не открыл его. Несмотря на целебный эффект разговора с экс-священником («Почему, впрочем, «экс» раз он всё еще служит, хотя и неофициально?»), он не мог думать ни о чём другом - в миллионный уже, кажется, раз перед его глазами прокручивался, как в дурном закольцованном сне, упущенный момент во дворе дома на Кутузовском – сытый улыбающийся генсек, и он сам, парализованный страхом, у низкого заборчика – и каждый раз он словно получал удар сыромятным кнутом по голому мясу.
          Сознание подсказывало ему то одну, то другую отмазку, и все использованные в спорах с Сашей аргументы стройно вставали на защиту душевного равновесия. Но тихий, из глубины, голос убийственно ясно произнёс: «ты страдаешь не из-за того, что ты не совершил должное, а из-за причин не-поступка. Тебе просто не нравится смотреть себе в лицо – лицо труса и слабака».
          Теперь надо было с этим жить. По Серафиму, изменить вектор. Гришка вскочил и зажмурился, ослеплённый вспышкой злости на себя. «Всё», - твёрдо произнёс он в окружающее пространство. – «Всё.  Один раз это случилось. Второго раза не будет. Ничто. Никто. И никогда. Не остановит меня. На пути к стоящей цели. Всё. Я сказал». И  что-то изменилось в комнате: то ли воздух стал холоднее и прозрачнее, то ли вещи мельче, то ли стены вдруг раздвинулись, - но самым странным было ощущение силы, какого-то вдруг проросшего внутри лёгкого, прочного титанового каркаса.
          Прислушиваясь к себе, Гришка медленно опустился на стул. Опершись на колени локтями, он сцепил пальцы, и, чуть опустив голову, напряг все мышцы так, что ещё немного – и лопнут. Так он сидел, повторяя про себя: «Всё. Всё. Всё. Я сказал» пока пальцы не онемели и не разжались.

          Зазвонил телефон. Радостная Марина, с очередной пятёркой, звала его в Коломенское. Гришка пробубнил, что не может, и отвечал на её вопросы так односложно и невпопад, что она в конце концов спросила, что с ним происходит. «Готовлюсь к последнему экзамену», бездарно соврал он. Марина, не веря своим ушам, встревоженно спросила: «Тебе плохо?». Он вздохнул. «Потом расскажу. Потом. Сейчас мне надо сильно подумать. После экзаменов, ладно? Прямо в среду, на Гоголя?» И, чуть помолчав, добавил: «Я очень тебя люблю».

          Он положил трубку и отключил телефон. У него было ещё полтора дня. Гришка больше не выходил из дому. Он даже не то чтобы радовался этому непривычному одиночеству – он пил его, как раб в пустыне, нашедший несколько капель воды в отпечатке антилопьего копыта. С него облезала, опадая клочьями, какая-то невидимая кожа, ненужная, тесная, жалкая.

          Так много души отдано мелочам! Какая-то суета по поводу шмотья, какие-то ерундовые соображения о иерархии в институте, о том как не выпасть из бомонда, да много чего ещё - не стоившего шевеления пальцем, не заслуживавшего даже минуты внимания! Шелуха, собачья чушь, мусор под ногами! Забыть, плюнуть на всё это, не ради же такой фигни человек живёт! «Мелкие пожизненные хлопоты по добыче славы и деньжат к жизненному опыту не принадлежат», - Слуцкий был прав.
          Ну ладно, а ради чего тогда?
          Гришка взял лист бумаги. Написал в столбик: личное развитие, свобода, любовь, дружба, честь, красота. Долго сидел он над продолжением списка. Медленно вывел «Свобода для всех».  Потом подвёл жирную черту, и написал сверху: «Главные ценности». Под чертой он поставил другой заголовок: «Каким я должен быть». Ниже шло: «Без чего нельзя называться человеком»
          Здесь достоинство было первым. Оно, собственно, невозможно без всего что ниже. Мужество, бесстрашие, совесть, честь, благородство, верность слову, верность делу.  Верность в любви и верность в дружбе встали на одну строчку. Честность и надежность были последними, но под ними он оставил довольно пустого места - позже дописать то, что сразу не пришло на ум.
          Под рубрикой «Чтобы смочь» шли стоицизм, воля, сила, собранность, готовность к жертве, способность к самоотречению, хладнокровие. Смирение, добавил он. Серафим был прав.
          В «Санитарно-гигиеническое» Гришка включил аскетизм, независтливость – он вспомнил с каким омерзением слушал как-то в курилке, как, с причмокиваниями и гримасами кто-то рассказывал, как завидовал проекту Андрея. И альтруизм - да, вот к этим людям, большинство которых ему безразличны, а половина остальных – несимпатична. Я должен. Должен быть альтруистом по отношению ко всем. Значит - щедрость, милосердие, сочувствие.
          Под заголовком «То, что я буду делать, требует» («А что я буду делать? Проекты? Писать картины? Наверное...»)  шли ум, знания, глубина мысли, небанальность, отсутствие страха эксперимента, отсутствие страха быть непонятым. Совершенство. Он взвесил это слово. Тяжёлое. Совершенны ли работы Леонардо? По меркам Абсолюта – нет. Ничто не совершенно, хотя многое прекрасно. Стремился ли Леонардо к совершенству? Да, однозначно. Что есть совершенство? Ладно, об этом потом. Достижимо ли оно? Нет. Значит, стремление к совершенству.  «Отвечать за сделанное». О чём это? Идея была размытой, но слова легли на бумагу.
          Он написал «Творчество» и поморщился. Пафосно, вычурно. Слыша от других слова «моё творчество», он невольно начинал относиться к человеку, их произносящему, с подо-, если не презрением. Он взял слово в кавычки, и записал ниже: доминанта – красота+ мысль+стиль. «Творческий подход (он опять поморщился) независимо от малости и незначительности объекта» - он помнил, как небожители объясняли ему про коровник. Свобода творчества. Он вздохнул - этого слова не избежать. Яркость. Владеть словом - не только «линия и цвет», но и слово даны ему, чтобы… творить.
          Последним разделом было «Пути к гармонии». Они включали внутреннюю свободу, свободу мыслей, действий, чувств, работ. «Не быть рабом чужих мнений», записал он твёрдо. Гордость, но способность к раскаянию. Готовность прощать, естественно. Не страдать по мелочам, быть стойким и спокойным. Неуязвимость. Он поставил рядом знак вопроса. Он сам не знал почему.
          Рука задержалась над листком, и пальцы крупно вывели – «Быть благодарным». Он снова проживал те секунды в палисаднике на Кутузовском. Почему он не сделал – да, бесполезной, безнадёжной, - попытки перевернуть судьбу страны? Потому что ему стало отчаянно жалко терять ту жизнь, которая у него была. Что конкретно? Марина, друзья, рисунки, надежды, свобода, книги, костёр в лесу... Ведь всё это – счастье, и оно есть сегодня, здесь, сейчас, у меня. Он встряхнул головой. Вот, открытие. Ничтожный, жалкий, мокрый щенок – я, на самом деле, счастлив. Он вздохнул глубоко, до хруста в рёбрах. Да, так оно и есть. Поэтому - быть благодарным. Вот за это. Кому? Да неважно. Если есть там кто-то – разберутся. Если нет – значит, судьбе. Ощущать, ежедневно, не замыливаясь, вот эту благодарность. А ещё копаться в себе, и почаще.
           Гришка вернулся к началу списка -  отметить, какие качества у него уже есть. И криво усмехнулся, поставив всего два плюса: возле «верности дружбе» и «честности». Потом зачеркнул и их. Всё надо было начинать с нуля.

          Мучительно борясь с отвратительным, парализующим чувством унижения от случившегося, он продолжал думать над целями. И написал в самом низу листка: «Не пасовать перед трудностями, не избегать выбора, и не упускать шанса». Ещё раз просмотрел список. «Блин, прям Сверхчеловек. Надо Ницше перечитать, а то далеко зайти можно».

          * * *

          Прибежав после экзамена на бульвар, Гришка обнял Марину, прижал к себе изо всех сил, и долго молча стоял, вдыхая запах её волос. Вот этой минуты у него могло не быть. Когда он наконец ослабил хватку, Марина чуть отстранилась и внимательно оглядев его, спросила - что произошло?  «Да нет, ничего», - попытался уклониться Гришка. «Ты изменился», - в её голосе была тревога. – «Как будто постарел лет на пять, а то и больше. Так не бывает». Полушутливо - «напился я и было мне явление» - он пересказал свой разговор с отцом Серафимом, обойдя и причину пьянства, и особенно весомую часть речи старика – про предназначение. «А про остальное, может быть, потом», решил Гришка.
          Марина, казалось, успокоилась, но взгляд её то и дело задерживался на свежей складке между его бровями, а ухо ловило и более глухой тон Гришкиного голоса, и длинные паузы, когда он невольно задумывался, и какой-то новый, взрослый оттенок речи. Она хмурилась, и сама не понимала отчего ей так неспокойно. Но когда они добрались до её квартиры, места для тревоги не осталось – так жадно, с такой зрелой силой обнимал её Гришка. А он, как будто в первый раз, смотрел на неё, впитывая, вбирая в самую глубь сознания каждый сантиметр её кожи, восхищаясь и благоговея, и осознавая, что вот за эту красоту, это доверие, эту нежность он беспредельно благодарен кому-то. И усмехнулся про себя, подумав, как легко сочетается жажда секса с этим почти религиозной силы чувством.

          Марина выбралась из постели – губы пересохли, хотелось пить. Возвращаясь в комнату, тихо ступая, чтобы не разбудить, она вдруг замерла в дверях, и сердце её упало – завернувшись в белую простыню, Гришка лежал на раскладном диванчике - кудрявый, узколицый, с раскинутыми руками.  Сквозь сонную неподвижность лица проступало неизжитое страдание, углы рта были опущены. Тихо вскрикнув, она рванулась, схватила его за руку. Гришка открыл глаза, и наваждение рассеялось – теперь он тянул разве что на врубелевского Демона.  «Маринка, что случилось, маленький? Что с тобой?» А она, прижавшись к его груди мокрой щекой, слушала гордый, ровный, мощный стук сердца. «Это я от счастья», сказала она ему в подмышку. «Глупая. Любимая».