Часть II. Глава шестая. Сны о грядущем

1.

Осип открыл глаза и увидел мерцающие над головою звезды. Холод обжигал спину. Он приподнялся и понял, что лежит на голой земле посреди огромного еврейского кладбища, сползающего по склону Масличной горы. Полное молчание и тишина, прерываемые только криками ночной птицы, царили над миром; звезды ночного неба, огненные диски которых тонули  в неизмеримой  выси, мерцали загадочно, точно пытались и не решались предупредить о чем-то… Места эти он уже много раз посещал – во сне ли, наяву ли, было теперь неважно, только за Кедронским ущельем, на Храмовой горе было теперь всё как-то совсем  по-другому… Он встал на ноги и, медленно ступая, двинулся к воротам, ведущим к спускающейся в долину дороге; плохо соображая что-либо, отметил всё-таки, что многие надгробья повалены, а каменная ограда кладбища местами разрушена, точно обстрелами или землетрясением.

Юноша выбрался на дорогу; вглядывался в темноту, узнавая и не узнавая одновременно место. Да, он уже здесь бывал, но что-то вокруг изменилось, как будто Мамай прошел со своею ордой по склонам горы Елеонской: и ниже, вдоль спускающейся дороги, каменная кладка то здесь, то там была разрушена; сквозь пробоины, точно вода через дыры в старых мехах, лилась темнота. Дорога местами была засыпана щебнем, колючей проволокой, крупными обтесанными и необтесанными камнями разрушенного забора.

Осип вздрогнул: лунный свет, плывущий почему-то не сверху, а точно стелящийся скатертью по дороге, выхватил из темноты фигуру маленького человечка … в двух шагах от него, прислонившись спиной к воротам кладбища, кто-то стоял, и  этот «кто-то» был ребенком, мальчиком лет семи-восьми в белой до пят рубахе…   Память услужливо подсказала: снежная зимняя ночь, колодцы московских дворов, темный проем подворотни – и этот же загадочный мальчуган, только тогда он был в валенках и тулупе, глядящий вот также внимательно и печально…

- Пацан, ты кто?.. – тихонечко спросил Осип.

Волчонок, не отвечая, утупив голову, двинулся вниз по дороге: на худенькой нежной шее его чернела огромная ножевая рана.  Осип безвольно пошел за ним.





  Осторожно обходя щебень и груды камня, перешагивая через железную проволоку,  они спустились в долину Иосафатову, перебрались через Кедронский поток (вода была под землей; но Осип отчетливо слышал равномерную песню идущего по трубе потока) и очутились у начала подъема к Львиным воротам.  Однако самих ворот, у которых Осип в своих прежних снах встречал погибших односельчан, теперь не стало. По склону тоже всё было разворочено, но откуда-то сверху навстречу ему полился серебряный, точно лунный, свет, и Осип пошел на него по мраморным широким  ступеням, между подсвеченных фонарями невысоких красивых строений. В какой момент исчез его загадочный проводник, сказать было трудно, но Волчонка с раной на шее уже не было видно, словно бы он приснился; впрочем, Осип тут же о нем забыл. Помимо того, как он поднимался, лунный свет всё усиливался, и вместе с ним какое-то сначала спокойствие, а потом уже неизъяснимое блаженство, почти восторг, начинало переполнять его душу. Пройдя под высокой аркой, он выбрел на просторный, залитый мерцающим светом, двор и перед ним высокой тяжелой глыбой встало огромных размеров, так странно смотрящееся после увиденных разрушений, здание, - похоже, это был дворец или, может быть, даже храм. В лунном свете поблескивал каменный портал здания, врата его, из черного дуба, окованные золотыми полосами,  с непонятной еврейской надписью в верхней части были открыты настежь, и изнутри тоже лился свет, куда более яркий, чем свет луны, свет, переполнявший Осипа, заполняющий всё его существо без остатка…  Осип пересек двор; задрав голову, начал подниматься к воротам…

Он оказался в огромной, обшитой кедровым деревом и украшенной золотой инкрустацией  зале с тяжелыми беломраморными колоннами. И здесь, над колоннами, по периметру зала, как и над порталом снаружи, золотом поблескивали массивные квадратные  буквы. Не знающий древнееврейского Осип не мог прочитать написанного, да и внимание его сейчас поглощало совсем другое: в центре залы он увидел человеческую фигуру, почему-то покрытую с головой белым шелковым покрывалом.

- Ирка, - прошептал еле слышно Осип. Он как-то сразу решил, что это была она. – Ирка, любовь моя…

Человек под покрывалом молчал. Молчали мраморные колонны. Молчали тонущие во тьме стены. Неровный свет выхватывал из темноты огромные квадратные буквы, но и буквы тоже немо молчали. С замирающим сердцем Осип приблизился к накрытой фигуре; шаги его гулко отдавались по полу из мрамора. Дрожащей рукой схватился за край покрывала и со всей силой откинул его.

Но это была не Ирка. Под покрывалом, опустив отечное  лицо с закрытыми глазами долу, сидел на красной подушке огромных размеров негр в узкой, со змеею на лбу,  золотой короне и красном халате. В правой руке, вместо скипетра, негр держал поблескивающий зловеще длинный двуострый – тот самый - Меч… Он открыл глаза, поднял голову, внимательно, в упор  посмотрел на Осипа; выбритые в ниточку поднятые к вискам брови его дрогнули, губы вытянулись в улыбке...

И тогда темная, никогда не испытываемая прежде жуть, накатилась на юношу. Он отпрыгнул назад и закричал: закричал всем нутром, так, как не кричал никогда до этого. Чьи-то сильные руки схватили его сзади под локти с обеих сторон и вышвырнули из залы обратно во двор, затем вытащили наружу из этого построенного неизвестно кем в самом сердце Иерусалима иллюзиона, поволокли обратно по той же широкой, теперь уже не освещенной ни луною ни фонарями улице. Всё это время Осип кричал, задыхался и снова кричал всем горлом. Увлекаемый неведомой силой, он спустился в долину, пересек Кедрон – в полслова  что-то шепнул и тут же умолк под землей поток,  –  начал  стремительно подниматься на Масличную гору, влетел с разгону в ворота кладбища… Опять закричали где-то шакал и птицы; Луна-Астарта прыгала у него в глазах, грозилась, рыдала, куталась зябко в накидку из звездной пыли, красновато-слюнявым светом плевала в  желтые камни надгробий, а потом как-то вдруг исчезла, и тогда вокруг почти обезумевшего юноши замелькали какие-то фигуры в белых, как снег, одеждах …

Осип открыл глаза и увидел неяркий свет, льющийся в окна.





2.


          Неяркий свет утра проливается на идущий вдоль леса шлях. Вдоль шляха - унылая, поросшая чахлым кустарником пустошь, которую оживляют лишь можжевельник да стройные молодые елочки. По шляху движется батальон пехотинцев. Цепью, один за другим, упорно глядя себе под ноги, топчут горькую украинскую землю солдаты. Впереди батальона в новенькой форме, опоясанный новенькими ремнями, энергично размахивая руками, шагает молодой капитан. Его фуражка съехала на затылок, светлые волнистые волосы падают на высокий лоб. За пустошью виднеется поле, а за полем село: покатые крыши беленьких, как игрушки, хат да униатская церковь с двумя невысокими колокольнями.  Погоревших хат здесь немного, лишь кое-где чернеют пятна пожарищ. Большинство хат – расстреляно. Безошибочно можно узнать, где хату поцеловал снаряд, а где поработала мина. От снарядов в стенах чернеют сквозные дыры. А если мина, то хату накрыло сверху: в крышах  зияют  провалы и, расщепленные, торчат  жерди. Виднеются  хаты  и без углов, без стен, или  вообще на  месте дома - бесформенная куча соломы и глины. На   самой окраине села крошечная, как скворечник, хатенка  уткнулась окнами в землю.

По полю между селом и шляхом, не обращая внимания на солдат, взапуски носятся зайцы. Серый длинноухий русак, совсем осмелев, выскочил было прямо на дорогу, но, увидев приближающихся военных, все-таки отскочил к белому, точно перебинтованному, стволу березы. А на ветке березы обшарпанная расселась ворона: чуть избочившись, закрыв глаза, ворона делает вид, что спит, а сама чутко вслушивается в разговор проходящих мимо дерева воинов-москалей …

- Эх, братцы, смотрю я на эти дома, и все у меня та ведьма из головы не выходит. Назад дней десять тому, когда нас еще в ваш батальон не влили, стояли мы со своими в такой же вот одной деревушке. Мы с пацанами в хату одну бросились занимать, на отшибе. Красивый дом такой, тисовый, ступеньки намытые, мы даже подошвы скребком почистили, постеснялись грязь заносить. Заходим в сени, а там – девка-красавица, кровь с молоком, в юбке такой цветастой, коса аж до ж…, а глаза (я это сразу заметил!) как у ведьмы. «Ну, говорим, принимай, хозяюшка, на стол готовь». Ну что, поставила она нам картошки аж целый чугун, огурчиков, сала, короче, всё как у хохлов и положено. Даже за горилкой в погреб сгоняла. Угощает нас, а глаза у самой такие, что мама не горюй, злющие, ненавидящие, прям аж поблескивают от злобы! Ну а потом расстелила она нам, кому на полу, кому на печке, кому где, а сама пошла к тетке своей ночевать. Пашка у меня друган был, с Саратова, так тот аж заснуть не мог: нет, говорит, парни, вы меня убейте, а я вам обещаю, я это дело так не оставлю. Ну, посмеялись мы, спи, говорим, на фига тебе такая злюка? А я, говорит, люблю злых! И вот на следующие утро, все еще наши спали – а я всегда с петухами встаю. Смотрю, Пашка наш исчез куда-то. Подошел к окну и вижу: а они, Пашка с девкой этой, во дворе стоят и смеются оба. Когда они спеться успели, ума не приложу, может, он ночью до ней ходил? Или она с утра от тетки вернулась и его разбудила? Короче, не важно, а только девку просто не узнать: вчера еще волком глядела, а тут прям как будто оттаяла. Мне это сразу подозрительным показалось: Пашка, конечно, парень что надо был, редко какая баба могла устоять, а только как-то уж очень быстро у них все наладилось… Он ей еще что-то такое сказал, она опять засмеялась, а потом вдруг берет сама его за руку и ведет прямо к сараю… Тут уж я не выдержал, растолкал пацанов, эй, говорю, братва, не проспите, тут такие дела творятся! Пацаны, короче, тоже к окну подвалили, я им, значится, на сарай показываю… И тут, представляете, (а это где-то минут пять-шесть прошло, как она его в сарай увела!) выбегает эта змея наружу, волосы растрепаны, рожа испуганная, а по запястью правому кровь стекает. Тут мы с пацанами сразу все просекли, метнулись к сараю, а там, на соломе  Пашка на животе лежит с ножом в спине – и из-за рта тоже кровище… Гадюку эту мы быстро догнали, вмазали ей пару раз, а она молчит, как в рот воды набрала, даже не орет, не плачет, смотрит ненавидящими такими моргалами – и ни слова! Хотели ее пацаны тут же и хлопнуть, а потом забоялись: под трибунал-то пойти за самоуправство кому ж охота? За волосы ее в этот сарай гребаный и притащили, руки ей сзади связали и бросили рядом с Пашкой, двое снаружи охранять остались, а остальные побежали старшину Никитенко искать. Наконец, прибежал старшина, открывают ребята сарай – и вот тут самая чертовщина и начинается – представляете, нету девки! Только ворона какая-то вылетела из сарая, - ворона, прикидываете? – и Пашка лежит на соломе… Никитенко орет, слюной брызжет, пистолетом размахивает: «под трибунал всех отдам!», а мы с пацанами стоим и только рты пораскрывали да руками разводим…

Ворона на ветке березы открыла круглые глазки, проводила взглядом спины удаляющихся солдат. Потом приоткрыла клюв, чуть приподняла крылья и издала звук, странно похожий на человеческий смех. Со стороны невысокой горы, покрытой сосновым лесом, в ответ вороне послышался протяжный перекликающийся вой волков.






Мелколесье закончилось, его сменили ровные, как на подбор, медностволые пахучие сосны.  Уже у первых сосновых деревьев, стреляя  выхлопными  трубами  и  лязгая гусеницами, пехотинцев обогнала танковая колонна. Колонна   нырнула  в сосновый  лес  и круто  объехала  перевернутую  куполом  вниз башню танка. Из-под  башни  торчали кирзовые  сапоги  и  желтые,  словно восковые,  руки  с растопыренными пальцами. Метрах в десяти стоял обожженный корпус.  Из люка механика-водителя свешивалось безголовое  туловище сержанта.

Минут через десять и пехотинцы достигли подбитого танка. Обтекая корпус по сторонам, солдаты отворачивались от трупа – кто-то угрюмо, а кто-то и равнодушно, и только несколько новобранцев обгрызли изуродованное тело испуганными, любопытными взглядами. Погибший, впрочем, был не один: сразу за корпусом танка лежала убитая лошадь, задрав вверх ноги, она  опрокинулась  на спину. Стертые копыта  блестели, точно никелированные. Привалившись  к колесу, уронив на  грудь голову, навеки  задумался  рыжий артиллерист. Совершенно нетронутой  съехала на обочину  кухня.  Над  котлом, весело  поблескивая,  торчал  на длинной  палке алюминиевый  черпак. Зато от машины,  к  которой   она  была  прицеплена,  остался  лишь почерневший  остов.

- Ну вот еще одному бедолаге голову сняли. Бандеровцы, их работа, - сказал грузный, с двойным подбородком, солдат Николай  Трофимов, тот самый который рассказывал про гибель Пашки. Он отпустил трехэтажное ругательство, и горько вздохнув, добавил: - Когда же вся эта хреновня закончится? И, главное, чем закончится, вот чего бы мне знать хотелось! Что дальше-то будет, а?


Рядом с разговорчивым пехотинцем шагал тридцатилетний широкоплечий сибиряк Антон Переверзнев. По беззаботному и счастливому лицу его было видно, что кроме исходящих от сосен пьянящих весенних запахов его сейчас ничего не тревожит: ни невзгоды войны, ни усталость, ни неясность перспективы на будущее.

- Когда у моего деда-покойника спрашивали «что дальше будет?» - проговорил он, чему-то мечтательно улыбаясь, - так  он всегда отвечал: «что будет, что будет – антихрист будет!»

-Это что еще за кобель? – раздался чей-то насмешливый голос из-за спины Переверзнева.

-А я откуда знаю? – Переверзнев пожал плечом и опять улыбнулся беззаботно и счастливо. -  Дед про него все время говорил. Придет, говорит, антихрист и будет он из Ерусалима-города всем миром править!

- Какой еще, блин, анчихрист? – Николай Трофимов поморщился, досадливо поправил на плече автоматный ремень. - Из какого, блин, Ерусалима? Ерусалим, это где вообще?

- Иерусалим, это там, где Святая Земля. - В разговор вступил маленький сутулый туляк Якушин. – Со мною под Сталинградом еврей один служил, Осипом его звали. Так ему все время по ночам этот город снился – будто он по нему ходит и всё такое. Он и стихи об Иерусалиме писал. Я говорю: как же ты можешь его во сне видеть, если ты его не видел ни разу? Хороший он парень был, этот Осип, да, вроде, там, под Сталинградом-то его бомбою и накрыло. Я и сам тогда чуть Богу душу не отдал, насилу в госпитале откачали, а про поэта этого я и не слышал больше. Я и в молитве своей не знаю, как его помянуть: иногда Николаю-угоднику,  как за живого, молюсь, а  иногда как за убиенного…

И снова издалека послышался смех вороны и из чащобы ответил ей вой волков. Заметно дрогнули ветви сосен, и над головами солдат пролетели стремительно шесть черных сов. Засевшие за деревьями и кустами в засаде люди-призраки, передернув затворы,  поудобней приладили автоматы, пистолеты и охотничьи ружья; щурясь, неторопливо целясь, ждали...






…Движется, движется, движется по украинской земле армия Третьего Рима. Шагают в сторону запада воины русские. Марш их стерегут по галицийским дубам вороны; по оврагам волынским волки накликают грозу, орлы-колдуны клектом на кости зверей созывают, на полковые знамена их брешут лисицы-ведьмы – а они всё идут на запад, к границе. О Русская земля, украсно украшенная, вот уж мы на твоей окраине! О земля наша Русская, ужели скоро и ты останешься за укрАинскими холмами!

О горькая, о сладкая моя, кровью умытая Украина! Где правит молитва и песня и панует нечистая сила, где лесовики да аридники пасут по лугам оленей, зайцев и серн. Где по скалам ховается щезник, где русалки да потопельники водят под луной свои хороводы, где от хохота чугайстера или вия вздрагивает и пятится чуткий конь, где  по ночам выходят разбойники из чащоб, где по схронам попряталась дикая воля, где пьяным москалям с усмешкой тычутся в затылки обрезы, а в спины - немецкие шмайсеры…

Идет по твоим дорогам, шагает на брань в броню закованная Империя, и топчат широкие шляхи твои ее железные легионы: неудержимо идет и идет, и идет пехота и танковые колонны, и  летят самолеты и птицы, и вместе с ними маршируют деревья, рвутся в атаку кусты, передвигаются горы, устремились на запад реки и звезды, и черные тучи, и белые облака. А между тучами и деревьями – тени воскресших предков, а между птицами и самолетами - крылья ангелов, а на коне-облаке, впереди легионов и ангелов,  скачет из облака сотканный великомученик-воин, победитель  восставших из вод драконов…