Часть II. Глава седьмая. Молитва Толкователя птиц

1.

Осип открыл глаза и увидел две белых фигуры.

Он долго смотрел на них, силясь что-то понять: голова, налитая чугунным звоном, отказывалась работать. Наконец, он понял, что эти двое в белом были врачи, точнее, врач и молоденькая медсестра. Он лежал на невысоком топчане у стены узкой и длинной, освященной синею лампой  комнаты, рядом с топчаном стояла на резиновых колесиках кушетка, а соседнюю стену загораживал шкаф с блестящими никелированными    инструментами на стеклянных полках.  Длинновязая медсестра держала в руках тарелку, накрытую марлей, с лежащим на ней шприцем, а доктор в  очках с медной оправой стоял, засунув руки в карман халата.

- Люба, я, кажется, вас убедительно просил, чтобы вы шприцы приготовили с вечера …. – раздраженно выговаривал врач. От раздражения в его голосе отчетливее проступал  еврейский акцент. - Неужели так трудно было исполнить мою просьбу? И, потом, куда вы положили списки?

«Я жив», только теперь догадался Осип. «Ведь в аду не бывает больниц». И вместе с последней мыслью ему, как наяву, представилось то, о чем ему лучше бы было совсем забыть. Был ли он и вправду в аду или лишь прикоснулся к этой ужасной реальности, в которую никогда раньше не верил, сказать было трудно, но реальность эта была гораздо страшнее и ощутимей, чем все, что  ему приходилось когда-либо видеть. Она, эта реальность, была страшнее, чем потеря родных и Ирки, страшнее, чем вид окровавленного тела Ивана, страшнее даже, чем наведенный в упор пистолет Коляна. И реальность эта не оставляла его в покое, она лилась в проемы окон, подползала к его постели, душила, истошным криком кричала в уши, почти заглушая  голос нервного доктора и неловкие оправдания девушки.

- Борис Вениаминович,  тут вчера вечером из милиции приходили, справлялись по поводу нашего больного, - пытаясь перевести разговор на другую тему, сказала Люба. - Почему у вас, говорит, его в списках нет? Я говорю, как же мы его запишем, если мы его имени не знаем? А он, вы представляете, строго так спрашивает, а почему имя не знаете? Да как же, говорю, «почему», если он, с тех пор, как его привезли, в сознание не приходил? Мы его, говорю, пять часов почти оперировали, дважды в вену гексонал вводили. Да он, говорю, скорее всего, вообще не выживет, а вы спрашиваете, почему мы его имя не знаем! А он говорит, ладно, если придет в сознание, сразу сообщите мне вот по этому телефону. И номер телефона оставил.

- Выживет, куда он денется.  Операцию перенес, значит, выживет, - еще продолжая сердиться, проговорил доктор. Он вытащил из кармана грязный платок, озабоченно потер переносицу. - А интересно, чего это им милиция интересуется? У парня-то видно проблемы с законом.

-Такой молоденький, - жалостливо сказала медсестра. Она обернулась  к Осипу и тут воскликнула: - Ой, Борис Вениаминыч, смотрите, а он глаза открыл!

- Ну? Говорил же, что выживет, – смягчаясь, произнес доктор.





Они склонились над ним: самодовольное лицо Бориса Вениаминовича, и удлиненное личико медсестры, глядящей со смесью жалости и чисто женского любопытства.

«Слишком тощая», невольно подумал Осип, щупая мутным медленным взглядом ее тонкую шею и крохотные холмики грудей под халатом. Занятие это на миг отвлекло его от ужасных раздумий, но потом лица доктора и медсестры опять поплыли у него перед глазами, потонули в царящей в его душе  инфернальной реальности.

«Значит, прав таки был поп, - упиваясь собственной болью, думал Осип, -  ад существует. И Ирка сейчас в аду, и мама моя, и все наши с местечка. И Иван наверно уже в аду. Он же мог покаяться, в церковь начать ходить - и не сделал этого. Рамазан-то, интересно, жив еще или уже тоже там? И эти двое скоро попадут в пекло: врач, потому что умный больно и потому что еврей, а медсестра – просто, потому что длинная, как каланча и плоская, как фанера. Ну а мне уж и местечко в аду приготовлено. Только сначала еще здесь придется помучаться. Хорошо, если расстреляют сразу, а то еще придется в клифте ходить и каждый день думать, что я наделал... - Мысли эти, проходившие в голове неспешною мучительной вереницей,  вдруг сплелись в волну нестерпимой душевной боли, и тогда  Осип точно опьянел от страдания и, задыхаясь, грызя потолок глазами, мысленно  крикнул: - Господи, если Ты такой милосердный, зачем же Ты позволил мне родиться на свет!? Мне хреново, Господь, мне хреново, хреново, я убил человека, я убийца, я проклят, Господь, пожалей меня, мне очень-очень хреново!
 
Ну зачем  я  на свет уродился, Бог, можешь Ты мне сказать, а? Ведь Ты же знал что все закончится этим?  Да будь он проклят тот день, когда  я появился  на свет! Да лучше б я сдох при рождении или когда еще был ребенком… Зачем же Ты дал мне вырасти? Зачем Ты дал мне мать и отца – чтобы отнять потом, да? Зачем я Ирку встретил и полюбил? Чтобы мне потом хуже, больнее было? Ну Тебе-то это зачем!? Зачем я один из местечка спасся? Если бы убили меня вместе с Иркой, спал бы сейчас и было бы мне спокойно, а может быть, был бы в аду, но по крайней мере был бы там с нею, а не здесь, в этой больнице долбанной… Зачем Ты устроил так, чтобы я встретил священника этого, Ты, что же, не знал, чем это все закончится!? Как же Колян-то смог не убить меня, он же стрелял в упор? Ах, если бы Ты сжалился и убил меня. Это было бы милостью… верни меня в ту квартиру и верни Коляна, ну пусть он еще раз выстрелит!

Осип еле слышно дышал. Лицо его было неподвижно, тонкие руки и шея казались детскими, на бледной коже едва заметной тенью лежал загар, глаза его точно искали на потолке кого-то.

- Ну зачем, зачем, Бог, зачем? - погруженный в черное море отчаянья, думал он, - зачем Ты выбрал меня для Своих ударов, Ты же видишь, как я сейчас мучаюсь. Ты думаешь, я из железа сделан, что я смогу это выдержать? Откуда мне силы взять, чтоб хоть на что-то надеяться? Что, что мне делать, ну что!? Если я согрешил, то Тебе-то что с того, страж человеков!? Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость? Ну почему бы Тебе не простить меня и не снять с меня моего преступления? Я же всё равно не сегодня-завтра сдохну: не расстреляют, так в лагере от болезни или тоски… завтра поищешь меня, а меня и нету…

Бог, мне противна жизнь моя, я от горя с ума схожу! Не обвиняй меня, а просто скажи мне, за что Ты со мною борешься? Тебе что, хорошо от того, что мне плохо? Что Ты ищешь порока во мне, хотя знаешь, что я беззащитен, что некому избавить меня от Твоей руки? Это что же, Ты Сам создал меня, и Сам-же и убиваешь меня!? Что тебя от меня надо, Бог!? Оставь, отступи от меня, сколько там дней моей жизни? Я и без наказаний Твоих скоро сдохну, уйду в страну тьмы, в страну мрака, только почему же и здесь, на Твоей земле темно, как самая тьма?

Бог мой, ну если Ты только есть... что же Ты не покажешь, какой Ты добрый? Что ты не ответишь на мои вопли, а!? Да мне ничего не надо больше, только ответь мне. К кому мне еще обращаться, к матери, к любимой – так Ты их отнял;  к священнику – так я же его убил,  к доктору что ли к этому ?..  Ну дай мне хоть какой-нибудь знак, ну хоть какой-то намек, что у меня есть надежда, что я не проклят еще до конца, что есть хоть кто-то в этом долбанном сраном мире, что может меня спасти, что хоть кто-то пожалеет меня, если Ты меня не жалеешь! Ну пожалей ты меня, окаянного, ну пожалей же, Господь!!!






- Господь… - попытался проговорить он вслух, но вместо этого из его приоткрытого рта вышли какие-то нечленораздельные звуки.

- Что говорите, больной? – встрепенулся доктор. - Воды? Нельзя вас пока пить, батенька, терпите. Любаша, где полотенце?

Над Осипом опять склонилась Любаша, увлажненным полотенцем провела по его губам и по лбу.

- Молоденький, - повторила она мечтательно, любуясь солдатом, который закрыл глаза, то ли снова впадая в беспамятство, то ли просто не желая никого больше видеть. – Уж хоть бы выжил!

- Да говорю же вам, выживет, - опять начал раздражаться доктор. – В рубахе парень родился: если б не дедок этот, уже давно бы был в покойниках.

- Что за дедок-то, Борис Вениаминыч? – подлизываясь, спросила Любаша.

- Да разве я вам еще не рассказал? - доктор нервным жестом  снял с носа очки, приподняв полу  халата, спрятал их в  задний карман брюк. -  Я думал об этом все уже слышали... Ну так вот,  мы три дня назад как раз на «Скорой» возвращались с вызова. И тут на Большой Пироговской какой-то старикашка нам прямо под колеса чуть не бросился. Там, говорит, вот в том доме, парнишка помирает. Я не поверил сначала:  лицо у деда такое странное, спокойное какое-то до безобразия. Вы, говорю, простите, кто, вообще, такой будете? А дедок, посмеиваясь так, мне отвечает: «Зовут меня Николаем. А можно по-простому,  Миколою. Да только пока вы будете меня тут выпрашивать, кто я да что я, там парнишка-то помрет. Жаль, говорит, парнишку-то…». Ну что, забежали мы с дедом в дом, нашли в одной из комнат этого вот окровавленного друга. Повезло ему, что пуля прошла в двух сантиметрах выше и не задела сердца. Ну а больше всего ему повезло, что мы мимо проезжали, и что этот странный типчик ему помог. Еще б полчаса и всё, крышка. А у деда-то, кстати, тоже видно, рыльцо в пуху. Пока мы раненного  вытаскивали, он под шумок смылся куда-то, как сквозь землю провалился.

- Так может, этот дедушка Николай его сам и того? – осторожно заметила медсестра. – Может, он ненормальный, маньяк или что-то в этом роде?
 
- Очень может быть, - Борис Вениаминович важно кивнул. – Улыбка у него была какая-то неестественная. Какая-то… слишком добрая, что ли? Сейчас так люди не улыбаются. Очень похоже на бредовой реактивный психоз, осложненный срывом динамического стереотипа... – Тут доктор прервал, потому что заметил, что Осип снова открыл глаза и опять шевелит губами. – Что больной, снова воды? Терпите батенька, вам нельзя пока.

И тогда Осип, с трудом разрывая пересохшие губы, уже погромче и немного отчетливее произнес:

- Господь…




2.

Как помрачил Господь во гневе Своем землю Русскую! Погубил Господь все жилища ее, разорил все чертоги ее, не пощадил, разрушил в ярости Своей укрепления и кремли, натянул лук Свой, как неприятель, направил десницу Свою, как враг, и убил всё, вожделенное для глаз; на княжества русские  излил ярость Свою, точно огонь.

Ужель ты, погибла Русь моя? Ужели  замолк Гамаюн, пронзенный стрелой татарскою? Ужели утро - гусыня  не сносит яичко-солнце? Ужели князья твои -  точно овцы, не находящие пажити; обессиленные они пошли впереди  погонщика. Все ворота Владимира опустели; нет идущих на праздник; священники суздальские вздыхают, девицы в Твери печальны, ой же горько Чернигову. Враги Руси стали во главе ее, неприятели ее благоденствуют, потому что Господь наслал на Русь горе за множество беззаконий ее; юноши русские пошли в плен впереди врага.

Ворота Владимира вдались в землю; Господь разрушил и сокрушил запоры их; князья тверские - среди басурман; не стало закона, и чернецы твои  не сподобляются утешений от Господа. Сидят на земле безмолвно схимники, посыпали пеплом свои головы, препоясались вретищем; опустили к земле лица свои монахини суздальские; в церквях  рязанских навек потухли лампады.

О, Русь моя, Русь моя, зачем мне твои лампады? Я не твоих кровей, не твоего роду-племени – так  отпусти меня! Ляжешь на спину: одесную тебя татары, ошуюю тебя Литва; а поникнешь в землю ничком – одесную Литва, а татары ошуюю. Истощились от слез глаза мои, волнуется во мне внутренность, изливается на землю печень моя. Русь моя, я не твой, зачем же Господь стал для меня как бы охотник в засаде, как бы ловец в скрытном месте;  напоил меня в дорогу полынью твоей,  натянул лук твой и послал меня впереди, как волка; искромсал  ножом мою шкуру, послал вдогонку мне стрелы из твоего колчана? Кому Переяславль, а мне Гореславль, кому озеро Лаче, а мне море плача, кому воды вешние, а мне – дороги нездешние.

Дорогой неторенной, путем неведомым ходил я по миру, искал тебя в шести странах. Татары пытались меня схватить — а я взлетел Алконостом, литва стреляла в меня из луков — а я обратился в Сирина. Бежал лесами, полями; летел со звездами, чтобы найти тебя. Не тебя ль я касался губами, когда серым волком пил воду из рек чужих, не твое ли имя выкрикивал, жаворонком пролетая над лесом? Не твои ли юноши  запрягают в телеги Жар-птицу, не в твоих ли запрудах купают девицы солнце; не в твоей ли руке лук-радуга; не твое ли имя — роса утренняя на губах жаждущего, на губах шепчущего тебе: “О, Русь моя, ужели тебя не стало?”

Русь, Русь моя, повсюду сгущается ночь. Ходил я по миру, видел: уже насела хула на хвалу; уже перемогло насилие волю, уже с китоврасом сразился единорог; уже кинулся Див на землю. Уже встала Обида в силах Даждьбожьего внука, взмахнула крылами красными на синем море у Дона. Уже солнце мраком загородило путь наш; уже тьма, грозу суля, громом сов пробудила, уже накликают грозу по оврагам волки, уже кличут орлы, уже брешут лисицы; уже злой Ваал, Повелитель Снов ногами встал на излуки. Ходил я по миру, видел:  от угров до ляхов, от чехов и до ятвягов, от ятвягов и до литовцев, от немцев и  до карелов, от карелов до Устюга, где обитают поганые тоймичи, и за Дышащее море; от моря до болгар, а от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов и до мордвы – повсюду спускается ночь, и горит закат, и идет антихрист.

А вот на дороге к закату стоит горюч камень: направо пойдешь – Литва, налево пойдешь – татары, а повернешь тот камень, налево будут татары, направо – леса литовские…

А сразу за  камнем горючим между левом и правом,  между кривдой и правдою, между землей и небом, между  солнцем твоим  и половецкими звездами, между грехами моими и надеждой на милость Божию – клад не клад, камень не камень, сокровище  не сокровище: простой  деревянный крест: здесь уснул собиратель песен твоих, умолк Толкователь Птиц,  лежит последний певец магордского племени…

Господи, Ты догнал меня, вот я весь! Грехи мои впереди меня, страсти мои за мною...

Между луной и солнцем,  между мной и Твоим оконцем, между Даном и Иорданом, Уженью и птичьим пеньем, между отчаяньем и упованьем, между грехами своими и надеждой на Божье имя встану из праха и вновь упаду во прах, а там уже Ты решай: вот я в руке Твоей, худший из худших, я, из последних последнейший.

Упаду на землю Твою, худший из толкователей птиц. Буду мечтать о небе Твоем, последний певец магордского племени.