пыль забвения

ПЫЛЬ ЗАБВЕНИЯ
До середины марта зима сжимала природу в ледяных объятиях, наконец, отпустила и природа, очнувшись, заискрилась капелью – свежие краски проступили в ней. Предощущение новизны находит в сердцах людей местечко, но не даёт полной уверенности в правде своей и не веселит.
Хоронят мастера. Ветрено и промозгло. Небольшая группа людей плетётся за вязнущей колёсами в земляной со снегом жиже тележкой с гробом, которую толкает щуплый мужичок в фуфайке. У загодя приготовленной ямы для погребения о чём-то беседуют трое мужиков. Это могильщики. От них разит перегаром вчерашнего веселья, а нынче они вялы, и когда маленькая похоронная процессия останавливается возле них, они умолкают, лениво переминаются с ноги на ногу, опираясь на лопаты в ожидании конца прощания с покойником родственников и друзей. Голова мастера прикрытого до локтей белым покрывалом немного приплюснута и острижена под ноль. Возле темечка пролёг шов крупными стежками от уха до уха. Беззубый рот, по-видимому, чем-то набили, так как плотно сжатые в полуулыбке губы лежат на несвойственной ему при жизни выпуклости над подбородком, отчего челюсти выглядят выдвинутыми вперёд, а обострившийся нос кажется вдавленным и торчит меж надутых, сильно напудренных щёк.
«Вот то, что недавно было моим другом. На себя непохож. Это же … Надо найти голову Шурика», — думает Надежда, невысокая, ничем не примечательная женщина лет пятидесяти. Шуриком звали большого целлулоидного пупса, послевоенный трофей из Германии. Много лет назад с крепёжного крючка на резинке, державшей руки и ноги куклы, отскочила голова. Год за годом родители девочки собирались починить куклу, да так и не собрались. Теперь в Надежде всплыло и крепло сожаление о поломанной игрушке. Мысли, чуждые событию на кладбище, казалось, целиком овладели ею, но какая-то часть её самой поражалась бесстыдной настойчивости тех мыслей, упорно тянущих от соответствия происходящему, похоронам человека, с кем на многие годы связала её судьба, и кто вовсе не был ей безразличен. Женщина безуспешно старается думать о вещах, приличествующих текущему моменту. Как на грех, давно позабытый запах целлулоида и ползунков пупса вновь ощутимо защекотал ноздри, а перед глазами нарисовался обед с Шуриком в детстве из детского фарфорового сервиза на маминой косынке, разостланной на траве газона у двухэтажного дома, прозванного в народе немецким. Там жила их семья в шестидесятые. Пахло осокой, садовыми цветами, сорняком, и – пылью прибитой водой из шланга. Пыль та несла в себе нечто-то стабильное, жизнеутверждающее, далёкое от реальности, где с математической точностью складываются основные вехи жизни каждого отдельного лица и без поблажек формируется путь к конечной точке.
Надежда вглядывается в лицо покойника. Воспоминания из детства сменяют жестокие рассуждения о наличии искусственной природы у происходящего, о сценарии мироустройства сложенном из огромного числа фрагментов отдельных жизней по реальной значимости равных если не нулю, то цифре рядом с нулём и о том, что самооценка каждого человека чудовищно завышена. А самое обидное – этой самооценке, этому панцирю во враждебном мире остаётся существовать лишь краткий миг, пока жив владелец, да к тому ж и в тот краткий отрезок жизни, дарованной ему Богом или преподнесённый в дар одной из мифологических Парок, его самооценка не обладает устойчивостью — граничит с неуверенностью. Накануне гибели мастера женщине приснился булочник, который подсчитывал ломти нарезанного батона: «Один, два, три … шестьдесят семь». Мастеру за день до смерти исполнилось 67 лет.
- Все идёт своим чередом», - умозаключает женщина,— передо мною лежит манекен, истинный манекен. Зачем в голову лезут глупые философствования?
Её размышления прерывает фотограф:
— Господа, встаньте полукругом. Буду снимать. Когда-нибудь достанете альбом с фотографиями и вспомните об ушедшем в мир иной друге. Тогда спадёт пыль забвения. Хотя-я-я…
После съёмки гроб забили и опустили в могильную яму. Комья мёрзлой земли по гробовой крышке отстучали прощальный мотив.

;