Мистификация в треугольнике. Гумилев, Волошин, Чер

       
                Вместо эпиграфа:


               
                Сон вечерний нагрянет,
                синим светом маня.
                Он вас, детка, обманет,
                как когда-то меня.

                Ночь тиха и тосклива
                для мечтательных дам.
                Не спеши, моя дива,
                распылить фимиам.

                Проплывет на картине
                бледных плеч нагота
                и нездешнее имя
                поцелуют уста.

                Пусть судьба непреклонна,
                как врожденный изъян.
                Не спеши, моя донна,
                раскурить свой кальян.

                Воссияет корона,
                расползется дурман,
                два дуэльных патрона
                не окупят обман.

                С белой веткой жасмина
                полночь входит в распад.
                Не спеши, Черубина,
                в зачарованный сад.
 
                (Лия Яковлева)




                « МИСТИФИКАЦИЯ  В  ТРЕУГОЛЬНИКЕ»
            
                (Николай Гумилев, Максимилиан Волошин, Черубина де Габриак )


    23 ноября 1909 г. в номере газеты «Молва»  было напечатано  сообщение следующего содержания: «22 ноября с.г. состоялась дуэль между литераторами Максимилианом Волошиным и Николаем Гумилевым. Место поединка – Черная речка.  Оружие - гладкоствольные пистолы без мушки. В числе секундантов - гр. Ал. Толстой и художник кн.Шервашидзе. Распоряжался дуэлью гр. Толстой. По его команде противники нажали курки. Оба не рассчитали отдачи, и дуэль обошлась благополучно: пули прожужжали мимо. Дуэлянты холодно пожали друг другу руки, но мирные отношения не наладились. Причины дуэли - романического характера; оскорбленным в этом инциденте является Волошин».
    Каждый из участников был наказан штрафом в десять рублей. Вся желтая столичная пресса смеялась над двумя известными поэтами.
Что же послужило причиной  дуэли?   Ответ весьма банален: «Cherchez la femme».
    Но кто  эта женщина?
      
    
                1.ЕЛИЗАВЕТА ДМИТРИЕВА.

               
 
 Схоронили сказку у прибрежья моря
 В чистом, золотистом тающем песке...
 Схоронили сказку у прибрежья моря

 Вдалеке...

 И могилу сказки скоро смоют волны
 Поцелуем нежным, тихим, как во сне...
 И могилу сказки скоро смоют волны

 В глубине...

 Больно, больно плакать над могилой сказки,
 Потому что сердце умирает в ней...
 Больно, больно плакать над могилой сказки,

 Не своей...

                ( Е.Дмитриева. 1906-1909)
 
 

      Елизавета Ивановна Дмитриева родилась 12 апреля (по новому стилю 31 марта) 1887 г. в Петербурге. Семья была небогатой. Отец обладал только одним талантом – каллиграфическим почерком, благодаря которому смог устроиться учителем чистописания в гимназию. Эту способность он передал  младшей дочери – как и болезнь, чахотку, причину его ранней смерти. Семья существовала благодаря матери, работавшей акушеркой. Младшая из трех детей  Елизавета, которую в семье звали Лилей, росла очень болезненной. В семь лет, после многочасового обморока потеряла память и больше не могла вспомнить ничего о своем детстве.
В девять заболела дифтеритом и на год ослепла.
      Максимилиан Волошин оставил в своем дневнике «История моей души» следующую запись, сделанную со слов Е.Дмитриевой: «…У меня долго сохранялись воспоминания о предшествующей жизни: я постоянно о них рассказывала в детстве, когда не хватало фантазии. Мне, конечно, никто не верил. Раз, приехав из Саратовской губернии в одно имение, я узнала и парк, и место, о котором рассказывала. Воспоминания прекратились с большою болезнью. У меня был дифтерит. Мы были одни с братом на даче. И я уже была больна. Но он запрещал мне лечиться, говоря, что "болезнь надо преодолеть».
     Из-за туберкулеза легких и костей  Лиля с семи лет была прикована к постели, не могла посещать гимназию и  учителя приходили к ней домой. В тринадцать она начала ходить, но всю жизнь потом прихрамывала.  Через год умер отец. Старшая сестра умерла от заражения крови в 24 года. («Она была еще жива, когда начало разлагаться лицо. На лице появились раны. Губы разлагались. Я давала ей пить шампанское с ложки. И сама пила».)  Муж сестры на следующий день покончил с собой.
    Семья Дмитриевых вообще была странной. Лиля вспоминает,  как сестра ломала ее кукол, заставляла кидать в печку игрушки (в жертву огню). Брат пересказывал страшные истории из Эдгара По,  собирался выдать Лилю  замуж за преступника, в 10 лет сбежал в Америку. Потом у него начались припадки падучей и его отправили в больницу.
    Все это награмождение ужасов запротоколировано в дневнике Макса Волошина со слов Елизаветты Дмитриевой.  Но чем дальше знакомишься с жизнеописанием поэтессы, тем больше понимаешь, что верить ее рассказам о себе можно лишь в том случае, когда они подтверждаются  сторонними свидетельствами. О болезнях, смерти отца и сестры свидетельства есть, обо всем остальном – нет. Про брата Дмитриевой известно, что он был морским офицером, командовал подводными лодками и миноносцами, участвовал в русско-японской и первой мировой войнах, получил несколько орденов. Сослуживцы отзывались о нем как о циничном и расчетливом карьеристе.  Как-то слабо это все вяжется с образом  странного мальчика, нарисованным его сестрой.
    Вот она рассказывает, как в возрасте 13 лет подверглась домашнему насилию со стороны близкого друга семьи:
  «… Мне было 13 лет, когда в мою жизнь вошел тот человек.  … Он был насмешлив и едок. Мама очень любила его. И тогда начался кошмар моей жизни. Я ему очень многим обязана. Он много говорил со мной. Он хотел, чтобы все во мне пробудилось сразу. Когда же этого не случилось, он говорил, что я такая же, как все. Он хотел, чтобы я была страшно образованна. Он, я потом поняла это, занимался оккультизмом, он дал мне первые основы теософии, но он не был теософом. И он был влюблен в меня, он требовал от меня любви; я в то время еще не понимала совсем ничего. Я иногда соглашалась и говорила, что буду его любить, и тогда он начинал насмехаться надо мной. Его жена знала и ревновала меня. Она делала мне ужасные сцены.  … Он взял меня... Это было в день именин Лиды, рано утром... У меня настало каменное спокойствие.   И никто ничего не заметил, даже Лида не заметила. Это знает только она и, я думаю, мама знает... Мама любила его. И она была на его стороне...  … У меня было сознание, что у меня не было детства, и невозможность любви. Я все старалась полюбить его и не могла.» ( М.Волошин «История моей души»)
   Как бы то н и было, девочка училась хорошо,  в 17 лет окончила гимназию с серебряной медалью, поступила в Женский Педагогический институт, где слушала лекции сразу по двум специальностям: средневековая история и французская средневековая литература. Параллельно вольнослушательницей посещала занятия в Петербургском университете, изучала старо-французский язык и испанскую литературу.
    У Дмитриевой  были блестящие лингвистические способности: она пыталась учить и греческий, и санскрит, и древнееврейский.  Увлеклась средневековой мистикой, особенно фигурой святой Терезы Авильской. Первое напечатанное стихотворение Дмитриевой – перевод октавы святой Терезы ( стихи она писала с 13 лет).
     В 1906 г. Лиля познакомилась и обручилась со студентом Всеволодом Васильевым (Волей). Волошин описал его так: «Это юноша бесконечной доброты и самоотвержения, который бесконечно любит ее. Но кроме сердца у него нет ничего – ни ума, ни лица». А вот как сам Васильев говорит о себе в письме к Волошину:  «Милый Макс, – спасибо за письмо, – не стою я его. Все, что было во мне хорошего – было от Лили…» 
     Мужским вниманием, несмотря на хромоту , Лиля Дмитриева не была обделена. Тут и философ Радлов, и какой-то Леонид, и переписка со студентом из Тюбингена…
      Современники вспоминают Е.Дмитриеву как  обаятельную, остроумную. На фотографиях: миловидное лицо, большие глаза, привлекательная, но простоватая. Ничего общего с аристократической утонченностью, которая требовалась от поэтесс-декаденток.
     Вероятно, самое точный портрет нарисовал Гюнтер: «Она была среднего роста, скорее маленькая, довольно полная, но грациозная и хорошо сложена. Рот был слишком велик, зубы выступали вперед, но губы полные и красивые. Нет, она не была хороша собой, скорее – она была необыкновенной, и флюиды, исходившие от нее, сегодня, вероятно, назвали бы «сексом».


                2. КОНКВИСТАДОР  И  КОЛДУНЬЯ.

   
      Николай Гумилёв и Елизавета Дмитриева познакомились в Париже в 1907 году. Николай Степанович посетил Париж, находясь в угнетенном душевном состоянии из-за очередного отказа Анны Горенко.
      Первое пребывание Гумилёва во Франции относится к 1906-1908 гг. и связано с изучением средневековой французской литературы в Сорбонне, вольнослушателем которой он являлся. Период 1906-1908 гг. связан также с литературным ученичеством Гумилёва, с постижением эстетики французского средневековья, отраженной в литературных и архитектурных памятниках, с прикосновением к культуре французского символизма.
      ( Анна Ахматова позже скажет:  «Странная судьба Николая Степановича; 8-й и 18-й годы в Париже, и оба раз так любил — до попыток самоубийства. И оба раза потом в Крыму был. Странная судьба: кругами, кругами… Как коршун!».)
      Однако, если второй парижский период (1917-1918 гг.) достаточно изучен, то первый (1907-1908  гг.) мало исследован, несмотря на то, что событийная канва пребывания Гумилёва в Париже в 1907-1908 гг. зафиксирована в письмах к  В.Я. Брюсову. 
      Даже лекции по старофранцузской литературе не могли отвлечь Гумилёва от мыслей о самоубийстве на почве неразделенной любви к Анне Горенко, но он взял себя в руки,  стал посещать русские литературные и художественные салоны, наносить визиты художникам.
      В мастерской художника Себастьяна Абрамовича Гуревича Н.Гумилёва представили молодой поэтессе Елизавете Дмитриевой. Гуревич в это время писал ее портрет, а Гумилёв навестил мастерскую художника по вопросам, связанным с изданием литературного альманаха «Сириус» — главного парижского «детища» Николая Степановича.
      «В первый раз я увидела Н. С. в июле 1907 года в Париже, в мастерской художника Себастьяна Гуревича, который писал мой портрет. Он был еще совсем мальчик, бледный, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал большую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Н. С. читал стихи. Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы опять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоздик, Н. С. купил для меня такой букет, — а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада, и Н. С. говорил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он.» (Е.Дмитриева.«Исповедь»).
      Себастьян Абрамович Гуревич был учеником Франца фон Штука, художником, близким к эсеровским кругам. Долгое время жил в Париже и Лондоне. В 1910-е гг. переписывался с М.А. Волошиным, который впоследствии останавливался у Гуревича в Лондоне в 1916 г.
   Франц фон Штук был одним из самых «демонических» художников эпохи модерн. Он снискал европейскую известность полотнами, где изображал разгул иррациональных стихий  («Борющиеся фавны», 1889, Новая пинакотека, Мюнхен; «Люцифер», 1890, Национальная галерея, София; «Поцелуй сфинкса», 1895, Музей изобразительных искусств, Будапешт, «Вакханалия», 1905, Кунстхалле, Бремен). Франц фон Штук обращался в своем творчестве к архетипическим образам женщин-вамп («Грех», 1893, Новая пинакотека; «Саломея», 1906, Дом-музей Ф. фон Ленбаха»). Так что вполне вероятно, Елизавета Дмитриева заинтересовала Гуревича как «роковая женщина» в стиле любимых героинь Франца фон Штука. 
     Дмитриева позировала Гуревичу, а Гумилёв читал ей стихи из будущей книги «Романтические цветы», вышедшей вскоре в Париже. Во время беседы выяснилось, что Елизавета Ивановна также вольнослушательница Сорбонны, и ее интересы сходны с увлечениями Гумилёва. Она изучала рыцарские романы и средневековые хроники,  великолепно говорила по-французски, хорошо знала и любила поэзию французских символистов.
       Одна из ее приятельниц  вспоминает, что Е. Дмитриева  «сняла скромную комнатку на левом берегу Сены, в Латинском квартале. Этот квартал — один из старейших в Париже. К началу ХХ века он стал всемирной столицей студенчества, центром интеллектуальной и художественной жизни Европы…  Латинский квартал славился своими книжными магазинами, лавочками антикваров, скорее напоминающими маленькие музеи, множеством кафе, … а также бесчисленными бистро с пряными запахами из открытых дверей и веселыми зазывалами… Она подолгу бродила по набережным Сены вдоль лотков, могла неторопливо и с наслаждением копаться в развалах книг, стопках потрепанных журналов, в коробках с фотографиями, разворачивать тяжелые альбомы с листами графики, эстампов, пожелтевших афиш…»

      
 «Когда выпадет снег», - ты сказал и коснулся тревожно
 Моих губ, заглушив поцелуем слова,
 Значит, счастье - не сон. Оно здесь. Оно будет возможно,
 Когда выпадет снег.

 Когда выпадет снег. А пока пусть во взоре томящем
 Затаится, замолкнет ненужный порыв.
 Мой любимый! Все будет жемчужно-блестящим,
 Когда выпадет снег.

 Когда выпадет снег, и как будто опустятся ниже
 Голубые края голубых облаков, -
 И я стану тебе, может быть, и дороже, и ближе,
 Когда выпадет снег.
                ( Е.Дмитриева, Париж, 1907 )
    
       Выбрав для себя «курс по старо-французской литературе, она погрузилась в лирику вагантов, куртуазные новеллы поэтессы Марии Французской, рыцарские романы,  «Повесть о Граале», «Песнь о Роланде»…» 
      В письме от 1/14 февраля 1907 г. Николай Гумилёв также сообщает В. Я. Брюсову, что работает «над старинными французскими хрониками и рыцарскими романами» и собирается написать модернизированную повесть в стиле XIII и XIV в.в. 
      Под старинными французскими хрониками и рыцарскими романами здесь подразумеваются произведения Робера де Борона и Кретьена де Труа, а под модернизированной повестью в стиле XIII и XIV вв. имеется ввиду рассказ «Золотой рыцарь», отосланный в письме к Брюсову в 1908 г. Изучение средневековых французских хроник и рыцарских романов помогло Гумилёву проникнуть в пространство средне-векового французского искусства, воссоздать знаковые элементы этого пространства в своих произведениях. Так, например, райские деревья в рассказе «Золотой рыцарь» утопают в синем сиянии, тогда как «синее свечение» готических витражей символизировало в средневековой Европе свет высокой духовности. В голубом ореоле представала перед верующими Дева Мария, запечатленная на витражах. 
      Но более всего  Н. Гумилёва и Е. Дмитриеву в этот период увлекают средневековые рыцарские романы, связанные с сюжетом о чаше Грааль. Под влиянием сюжетики и образности рыцарских романов  Н.Гумилёв создал стихотворение, посвященное чаше Грааль:
 

 Я откинул докучную маску,
 Мне чего-то забытого жаль....
 Я припомнил старинную сказку
 Про священную чашу Грааль.

 Но таить мы не будем рыданья,
 О, моя золотая печаль!
 Только чистым даны созерцанья
 Вечно радостной чаши Грааль.

 Разорвал я лучистые нити,
 Обручавшие мне красоту.
 Братья, сестры, скажите, скажите,
 Где мне вновь обрести чистоту?»
                (Н.Гумилев. 1907, Париж)

    Образ священной чаши Грааль появляется в стихотворении Е. Дмитриевой «Мое сердце — словно чаша».


Мое сердце - словно чаша
Горького вина,
Оттого, что встреча наша
Не полна.

Я на всех путях сбирала
Для тебя цветы,
Но цветы мои так мало
Видишь ты.

И венок, венок мой бедный
Ты уж сам порви!
Посмотри, какой он бледный
Без любви.

Надломилось, полно кровью
Сердце, как стекло.
Все оно одной любовью
Истекло.
         (Е.Дмитриева, 1907, Париж)

    Но  Е. Дмитриева отдает предпочтение Волошину, знакомство с которым состоялось 22 марта 1908 г. в Петербурге (по-видимому, на Башне Вячеслава Иванова).
   
 
 Ты помнишь высокое небо из звезд?
 Ты помнишь, ты знаешь, откуда, —
 Ты помнишь, как мы прочитали средь звезд
 Закон нашей встречи, как чудо?

 И шли века... С другими рядом
 Я шла в пыли слепых дорог,
 Я не смотрела на Восток
 И не искала в небе взглядом

 Звезду, твою звезду.


 И шли века... Ты был далеко, —
 Глаза не видели от слез, —
 Но в сердце вместе с болью рос
 Завет любви, завет Востока.

 Иду к тебе, иду!


 Не бойся земли, утонувшей в снегу, —
 То белый узор на невесте!
 И белые звезды кружатся в снегу,
 И звезды спустились. Мы вместе!
                (Е.Дмитриева,1908).

    Образ-символ Грааля становится ключевым и для эпистолярного общения с Максимилианом Волошиным.
    18 апреля 1908 г. М.Волошин  оставил следующую запись, непосредственно касающуюся «Лили» — Дмитриевой: «Некрасивое лицо и сияющие, ясные, неустанно спрашивающие глаза. В комнате несколько человек, но мы говорим, уже понимая, при других и непонятно им. «Да, галлюцинации. Звуки и видения. Он был сперва черный, потом коричневый… потом белый, и в последний раз я видела сияние вокруг. Да… это радость.  … И голоса… Я целые дни молчу. Потом ночью спрашиваю, и они отвечают… Нет, я в первый раз говорю… Не надо говорить»  ( М.Волошин. «Исповедь моей души»)
      Из этой записи видно, что Дмитриеву посещали экстатические видения, значения которых она не могла разгадать. Очень рано за Дмитриевой закрепляется образ «колдуньи», которая общается с духами из потустороннего мира. Надо сказать, что Дмитриева не опровергает этот образ — напротив, он ей импонирует.  Она мечется между белой и черной магией, между добром и злом, между возвышенной экзальтацией и низменными «чарами». Впрочем, такие метания были свойственны многим фигурам Серебряного века, например, Валерию Брюсову, писавшему в  стихотворении « Неколебимой истине», посвященном З.Гиппиус:

                «Хочу, чтоб всюду плавала
                Свободная ладья,
                И Господа и Дьявола
                Хочу прославить я».
   
    Возвращаясь к теме Грааля, увлекавшей и Гумилёва, и Волошина, и Дмитриеву следует сказать, что впервые о Граале упомянул Кретьен де Труа, и сказание очень быстро распространилось по Европе. Оно гласило, что в одной из неизвестных стран находится неприступная гора — «Гора спасения», и на ней находится замок Монсальват, в котором спрятана величайшая святыня — Грааль. Только победивший соблазны и искушения этого мира и развивший многие добродетели может созерцать Грааль. И то — если будет позван. Неудивительно, что начиная с XII века, многие пытались попасть в загадочную страну и достичь высочайшей из целей. История этих поисков весьма поучительна: для немногих людей поиск Грааля стал духовным приключением, для большинства же — погоней за вполне конкретным сокровищем, источником власти и бессмертия. Мифологема «пустынной земли» была разработана, например, М. Волошиным, для которого именно пустынность Киммерии была признаком ее благодатности. Так поэт сравнивал Киммерию с «пустынной землей» короля-рыбака, а крымский Карадаг со священной горой Монсальват, на которой расположен замок Грааля.
   
            
 Перепутал карты я пасьянса,
 Ключ иссяк, и русло пусто ныне.
 Взор пленён садами Иль-де-Франса,
 А душа тоскует по пустыне.

 Бродит осень парками Версаля,
 Вся закатным заревом объята…
 Мне же снятся рыцари Грааля
 На скалах суровых Монсальвата.

 Мне, Париж, желанна и знакома
 Власть забвенья, хмель твоей отравы!
 Ах! В душе — пустыня Меганома,
 Зной, и камни, и сухие травы…
                (М.Волошин. 1909 год)
   
    Парижские маршруты Гумилёва и Дмитриевой  сходны: они остановились в одном районе — университетском и средневековом (Латинский квартал, Пантеон, Отель Клюни (Музей средневековья), Церковь Сен-Этьен-дю-Мон, где находится гробница святой Женевьевы,  старейшие корпуса Сорбонны.  Николай Гумилёв часто посещал район Пантеона (холм св. Женевьевы), в том числе и библиотеку св. Женевьевы. Имя «Женевьева» было в начале ХХ в. символом Парижа, оно олицетворяло собой святую, покровительницу города, Сорбоны от него веяло эпохой «пламенеющей готики». Образ Женевьевы  из стихотворения Н.Гумилева «Средневековье» непосредственно связан  с французской святой.

 
Прошел патруль, стуча мечами,
Дурной монах прокрался к милой.
Над островерхими домами
Неведомое опочило.

Но мы спокойны, мы поспорим
Со стражами Господня гнева,
И пахнет звездами и морем
Твой плащ широкий, Женевьева.

Ты помнишь ли, как перед нами
Встал храм, чернеющий во мраке,
Над сумрачными алтарями
Горели огненные знаки.

Торжественный, гранитнокрылый,
Он охранял наш город сонный,
В нем пели молоты и пилы,
В ночи работали масоны.

Слова их скупы и случайны,
Но взоры ясны и упрямы.
Им древние открыты тайны,
Как строить каменные храмы.

Поцеловав порог узорный,
Свершив коленопреклоненье,
Мы попросили так покорно
Тебе и мне благословенья.

Великий Мастер с нивелиром
Стоял средь грохота и гула
И прошептал: "Идите с миром,
Мы побеждаем Вельзевула".

Пока живут они на свете,
Творят закон святого сева,
Мы смело можем быть как дети,
Любить друг друга, Женевьева.

          ----

       В любимом Н.Гумилёвым районе Пантеона, в церкви Сен-Этьен-дю-Мон, находилась гробница св. Женевьевы, в этой же церкви хранились частицы мощей святой.
     Церковь Сен-Этьен-дю-Мон поражает соединением готических и византийских элементов, является воплощением не только «синего пламени готики», но и «золотого свечения» православных храмов. Эта церковь — необычайно светлая, белокаменная: солнечные лучи, проникающие через витражи, переливаются разными цветами. На витражах — святые в длинных, ниспадающих складками плащах, часто — синих. В Сен-Этьен-дю-Мон покоился высоко чтимый Гумилёвым Расин и покоится Блез Паскаль.
       Рядом с Латинским кварталом и районом Пантеона (холм св. Женевьевы), располагалась мастерская-салон Е. Кругликовой, которую часто посещал  Н. Гумилёв. Здесь он также встречался с Елизаветой Дмитриевой.
       Итак, Сорбонна — Латинский квартал — церковь Сен-Этьен-дю-Мон — Холм св. Женевьевы: таковы парижские маршруты Гумилёва 1907-1908 гг. В произведениях Гумилёва  того периода отражена средневековая французская культура, представлены элементы сакральной географии «города соборов» — Парижа, а  образ Франции тесно связан с эстетикой католического средневековья. 
     «Н. С. все же оставался для меня какой-то благоуханной алой гвоздикой» (Е.Дмитриева «Исповедь»). Эта фраза содержит в себе отсылку к парижскому ночному кафе и гвоздикам (только белым!), подаренным ей Гумилёвым. Вскоре после этой встречи Гумилёв уезжает из Парижа в Нормандию. Причины столь внезапного отъезда неясны. Возможно, Николай Степанович увидел в их отношениях «третьего» — художника Себастьяна Гуревича.
 
               

                3.ПЕТЕРБУРГ,«БАШНЯ»
   
       По возвращении в Петербург Дмитриева преподает русскую словесность в Петровской женской гимназии, печатает в теософских журналах переводы из испанской поэзии («Святая Тереса» и др.) и посещает вечера на «Башне» Вячеслава Иванова. На поэтических вечерах «Башни» возобновляется знакомство Елизаветы Дмитриевой и Николая Гумилёва.  Здесь на нее обращает внимание Максимилиан Волошин.
       «Весна 1909 года. Встреча с Е. Дмитриевой, которую Гумилев после Парижа не видел. Дмитриева стала бывать на "башне". Роман Гумилева с Дмитриевой. Он дарит ей "Романтические цветы" с надписью и альбом стихов. Николай Степанович интересуется старыми французскими песнями, но так как недостаточно знает старофранцузский язык, он обращается за содействием к Дмитриевой, которая учится в университете на романо-германском отделении, и она помогает ему.»(Из дневника П.Лукницкого)
    Вот что пишет  Елизавета Дмитриева в своих воспоминаниях: «Весной уже 1909 года в Петербурге я была с большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств; был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Николаем Степановичем, но мы вспомнили друг друга...
     Это был значительный вечер в моей жизни. Мы все поехали ужинать в "Вену", мы много говорили с Николаем Степановичем об Африке, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: "Не надо убивать крокодилов". Николай Степанович отвел в сторону Максимилиана Александровича и спросил: "Она всегда так говорит?" - "Да, всегда", - ответил он.
    Гумилев поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это - "встреча" и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. "Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей", - писал Николай Степанович на альбоме, подаренном мне».
    От этой поры остались три сонета. 1 мая 1909 года Дмитриева писала Волошину: "Гумилев прислал мне сонет, и я ответила: посылаю на Ваш суд. Пришлите и Вы мне сонет".

               
 Тебе бродить по солнечным лугам,
 Зеленых трав, смеясь, раздвинуть стены!
 Так любят льнуть серебряные пены
 К твоим нагим и маленьким ногам.

 Весной в лесах звучит веселый гам,
 Все чувствуют дыханье перемены,
 Больны луной, проносятся гиены,
 И пляски змей странны по вечерам.

 Как белая восторженная птица,
 В груди огонь желанья распаля,
 Приходишь ты, и мысль твоя томится:

 Ты ждешь любви, как влаги ждут поля,
 Ты ждешь греха, как воли кобылица,
 Ты страсти ждешь, как осени земля!
                (Н.Гумилев)
            ----

               
Влачился день по выжженным лугам.
Струился зной. Хребтов синели стены,
Шли облака, взметая клочья пены
На горный кряж. (Доступный чьим ногам?)

Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам
Цикад и ос? Кто мыслил перемены?
Кто с узкой грудью, с профилем гиены,
Лик обращал навстречу вечерам?

Теперь на дол ночная пала птица,
Край запада луною распаля.
И перст путей блуждает и томится...

Чу! В темной мгле (померкнули поля...)
Далеко ржет и долго кобылица,
И трепетом ответствует земля
                (М.Волошин)

           ------
      
               
 Закрыли путь к нескошенным лугам
 Темничные, незыблемые стены;
 Не видеть мне морских опалов пены,
 Не мять полей моим больным ногам.

 За окнами не слышать птичий гам,
 Как мелкий дождь, все дни без перемены.
 Моя душа израненной гиены
 Тоскует по нездешним вечерам.

 По вечерам, когда поет Жар-птица,
 Сиянием весь воздух распаля,
 Когда душа от счастия томится,

 Когда во мгле сквозь темные поля,
 Как дикая степная кобылица,
 От радости вздыхает вся земля...
                (Е.Дмитриева)
   
     Она пишет, что Н. Гумилев делал ей предложение, но  она отказалась, ссылаясь на своего жениха, «связанная жалостью к большой, непонятной мне любви». Было ли для Гумилева это очередное мимолетное увлечение или  что-то серьезное?  К тому времени он окончательно  устал от бесплодных ухаживаний за Аней Горенко (четыре раза делал ей предложение, получал отказы, один раз она согласилась – но вскоре разорвала помолвку,  Н.С. пытался покончить с собой).
     Дело в том, что еще с зимы 1905 года Аня  любила другого – своего бывшего репетитора по математике Владимира Викторовича Голенищева-Кутузова, но дружбы с Гумилёвым не прерывала. Владимир Голенищев-Кутузов был студентом Петербургского университета, приятелем мужа её старшей сестры Инны, Сергея Владимировича Штейна.
     Любовь Ани Горенко к Кутузову была такой же несчастливой, как любовь Гумилёва к ней.  "...Даже стыдно перед Вами сознаться: я до сих пор люблю В.Г.-К. И в жизни нет ничего, ничего, кроме этого чувства. ...Говорил ли Вам Андрей, как я в Евпатории вешалась и гвоздь выскочил из известковой стенки? ...Мама плакала, мне было стыдно – вообще скверно."
     А в её дневнике запись от конца декабря 1905 г.: "попытка самоубийства: Резала вены: "кухонным грязным ножом, чтоб заражение крови... Мне 16 лет было". (Из письма А.Ахматовой августа 1906 года).
     Может быть, Н. Гумилев решил, что в лице Дмитриевой он нашел подходящую замену? Между ними было много общего: оба писали стихи, интересовались техникой стихосложения, французской литературой. К тому же А. Ахматова никогда не разделяла экзотических увлечений; даже потом, когда Н.С., рассказывал о своих африканских путешествиях – выходила в соседнюю комнату, а Дмитриева его всегда с удовольствием слушала. Косвенное подтверждение этой версии: Ахматова, довольно спокойно относившаяся к многочисленным увлечениям Гумилева, терпеть не могла только Дмитриеву.

               
                4.КОКТЕБЕЛЬСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
    
      
      25 мая 1909 года Н.Гумилев и Е.Дмитриева вместе приехали к Волошину в Коктебель. Волошин подарил молодой поэтессе чёрта по имени Габриах. Это был морской черт, выточенный волнами из корня виноградной лозы. У него была одна рука, одна нога и добродушная собачья морда. Имя ему было найдено в книге «Демонология» и принадлежало бесу, защищающему от злых духов.
      Дмитриева о своем романе с Гумилевым Волошину не сказала, а только сообщила, что Гумилев будет ее сопровождать, потому что она больна. 
      Как писала впоследствии сама Е. Дмитриева, именно в Коктебеле сложился их любовный треугольник. В то время  М.Волошин ещё был официально женат на М.Сабашниковой, и Лиля тоже была не совсем свободна: её жених,  Воля Васильев, отбывал воинскую повинность. К тому же Н. Гумилёв не признавал за ней права быть поэтом,  а М. Волошин, напротив,  всерьёз озаботился её литературной судьбой.
     Дмитриева никогда так и не сможет объяснить – ни себе, ни другим – владевшие ею в тот момент чувства. «Самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая это был Макс. Ал. (Волошин). Если Н. Ст. (Гумилев) был для меня цветение весны, «мальчик», мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую. То, что девочке казалось чудом, – свершилось. Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно, – к нему я рванулась вся. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, другая другого».
       Гумилев не мог не заметить отношений Дмитриевой и Волошина.
   «Летом этого года, - вспоминал А. Толстой, - Гумилёв приехал на взморье, близ Феодосии, в Коктебель. Мне кажется, что его влекла туда встреча с Дмитриевой, молодой девушкой, судьба которой впоследствии была так необычна. С первых дней Гумилёв понял, что приехал напрасно: у Дмитриевой началась, как раз в это время, её удивительная и короткая полоса жизни, сделавшая из неё одну из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе... Гумилёв с иронией встретил любовную неудачу: в продолжении недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бой тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии, поэму "Капитаны". После этого он выпустил пауков и уехал.
"Чердачная комната", в которой Гумилёв написал "Капитанов", сохранилась до нашего времени Говорят, иногда, прислушиваясь к шелесту колеблемой ветром листвы или слушая шум коктебельского прибоя, можно услышать, как кто-то читает стихи:

 На полярных морях и на южных,
 По изгибам зелёных зыбей,
 Меж базальтовых скал и жемчужных
 Шелестят паруса кораблей».
                ( Из воспоминаний А.Толстого).
   
       Н.Гумилев отправился в Одессу – там отдыхала Аня Горенко – делать очередное предложение и получать очередной отказ. Е. Дмитриева осталась в Коктебеле до осени и, по ее словам, «жила лучшие дни жизни». Именно тогда в Коктебеле была задумана самая блестящая  мистификация русской литературы 20 века.
       
  «Что же такое  мистификация?».
  «МИСТИФИКА;ЦИЯ, -и, жен. (книжн.). Намеренное введение в обман, в заблуждение».
   Мировая литература знает несколько знаменитых мистификаций: шотландец Джеймс Макферсон, создавший «Поэмы Оссиана» – древнего кельтского барда; Чаттертон, сочинявший стихи от имени священника XV века; Проспер Мериме с его «Театром Клары Газуль» и «Гузлой» – славянскими песнями, обманувшими даже Пушкина; «Песни Билитис» Пьера Луи, якобы принадлежавшие перу древнегреческой поэтессы. Мистификация – не просто публикация под псевдонимом: мистификатор создает не только текст от имени другого человека, но и самого этого человека, наделенного собственной биографией и характером, личность, существующую  во внетекстовой реальности.
      В канун 210-летия великого поэта в свет вышла книга "Тайные записки Пушкина". Это интимный дневник Александра Сергеевича, в котором он с шокирующей откровенностью описывает свои сексуальные забавы. Но пушкинисты объявили "Тайные записки Пушкина" мистификацией и выразили своё негодование по этому поводу. Скандальная книга появилась на свет благодаря стараниям российского эмигранта Михаила Армалинского, сексолога по профессии, автора полутора десятков сборников поэзии и короткой прозы, преимущественно сексуальной тематики.   Оригинал этого сенсационного дневника так никому увидеть и не удалось. 
      Но несмотря на то, что содержание книги повергало  почитателей поэта в шок, "Тайные записки Пушкина" сегодня уже напечатаны почти в двадцати странах, и это, безусловно, говорит о том, что они представляют собой успешный коммерческий проект.
       История русской литературы – сплошной мартиролог ( список признанных мучеников, имена, которых приводятся в календарном порядке в соответствии с датой их мученичества), где писателей преследовали, казнили, отправляли на каторгу, высылали за границу. Игровая эпоха в ней, пожалуй, была только одна – Серебряный век и закономерно, что именно здесь появилась единственная известная русская литературная мистификация.
     Еще в 1906 году Елизавета Дмитриева написала стихотворение:

 
 Душа, как инфанты
 Поблекший портрет...
 В короне брильянты,
 А счастья все нет!

 Склоненные гранды,
 Почтительный свет...
 Огни и гирлянды,
 А принца все нет!

 Шлют сватов с Востока,
 И нужен ответ...
 А сердце далеко,
 А принца все нет!..

 Душа, как инфанта
 Изысканных лет...
 Есть капля таланта,
 А счастья все нет!..
               
    Его можно считать литературным поклоном молодой поэтессы самому изящному французскому поэту Альберу Самену. Начальная строка его книги «В саду инфанты»  после выхода в свет стала более, чем знаменитой. "Mon ame est une infante en robe de parade..." - "Моя душа инфанта в пышном платье". Кстати, М. Волошин любил это стихотворение. На русский язык необыкновенно тонкие стихи А. Самена переводил и Н.Гумилев.
  Оказывается в душе  невзрачной девушки Елизаветы Дмитриевой  жила своя инфанта « в пышном платье» и  ее имя – Черубина де Габриак?
   
   
                5.  СТРАСТИ  ПО  ЧЕРУБИНЕ


   В 1909 году в Петербурге создавался литературно-художественный альманах «Апполон», редактором которого стал Сергей Маковский, аристократичный, элегантный, известный в столице, как заправский лавелас.  Стихи Лили показались Волошину подходящими для нового журнала и он привел ее в редакцию. Но невзрачная, прихрамывающая девушка не произвела впечатления на Маковского. 
    Из рассказа Макса Волошина: «Я начну с того, с чего начинаю обычно, — с того, кто был Габриак. Габриак был морской черт, найденный в Коктебеле, на берегу, против мыса Мальчик.   Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица. Он жил у меня в кабинете, на полке с французскими поэтами до тех пор, пока не был подарен мною Лиле. Тогда он переселился в Петербург на другую книжную полку.
    Имя ему было дано в Коктебеле. Мы долго рылись в чертовских святцах  и наконец остановились на имени “Габриах”. Это был бес, защищающий от злых духов. 
    Летом 1909 года Лиля жила в Коктебеле. Она в те времена была студенткой университета, ученицей Александра Веселовского, и изучала старофранцузскую и староиспанскую литературу. Кроме того, она была преподавательницей в приготовительном классе одной из петербургских гимназий. Лиля писала в это лето милые простые стихи, и тогда-то я ей и подарил черта Габриаха, которого мы в просторечье звали “Гаврюшкой”.
     В 1909 году создавалась редакция “Аполлона”, первый номер которого вышел в октябре — ноябре. Мы много думали летом о создании журнала, мне хотелось помещать там французских поэтов, стихи писались с расчетом на него, и стихи Лили казались подходящими. В то время не было в Петербурге молодого литературного журнала. Московские “Весы” и “Золотое руно” уже начинали угасать. В журналах того времени редактор обыкновенно был и издателем. 
     Маковский, “Papa Mako”, как мы его называли, был чрезвычайно и аристократичен и элегантен. Я помню, он советовался со мною — не вынести ли такого правила, чтоб сотрудники являлись в редакцию “Аполлона” не иначе, как в смокингах. В редакции, конечно, должны были быть дамы, и Papa Mako прочил балерин из петербургского кордебалета.
     Лиля — скромная, не элегантная и хромая — удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи ее были в редакции отвергнуты.
     Тогда мы решили изобрести псевдоним и послать стихи письмом. Письмо было написано достаточно утонченным слогом на французском языке, а для псевдонима мы взяли наудачу черта Габриаха. Но для аристократичности Черт обозначил свое имя первой буквой, в фамилии изменил на французский лад окончание и прибавил частицу “де”: Ч. де Габриак.
      Мы долго ломали голову, ища женское имя, начинающееся на “Ч”, пока, наконец, Лиля не вспомнила об одной Брет-Гартовской героине. Она жила на корабле, была возлюбленной многих матросов и носила имя Черубины.» (Записано Т.Шанько)
      И вот  в редакцию «Аполлона» начали приходить письма и стихи, полные испанской романтики и религиозного мистицизма. Надо сказать, что стихи Черубины де Габриак  понравились всем сотрудникам редакции. Они печатаются в журнале, тираж расходится «на ура». Успех таинственной корреспондентки головокружителен. Её творчество получает высокую оценку И. Анненского и Вячеслава Иванова.


С моею царственной мечтой
одна брожу по всей вселенной,
с моим презреньем к жизни тленной,
с моею горькой красотой.

Царицей призрачного трона
меня поставила судьба...
Венчает гордый выгиб лба
червонных кос моих корона.

Но спят в угаснувших веках
все те, кто были бы любимы,
как я, печалию томимы,
как я, одни в своих мечтах.

И я умру в степях чужбины,
не разомкнуть заклятый крут.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины.
                ( Ч.де Г. 1910)

    В «Аполлоне» и близких ему кругах началась подлинная черубиномания. В таинственную испанскую красотку влюбились все, начиная с редактора:
   «…Влюбились в нее все “аполлоновцы” поголовно, никто не сомневался в том, что она несказанно прекрасна, и положительно требовали от меня — те, что были помоложе, — чтобы я непременно “разъяснил” обольстительную “незнакомку”. …        Убежденный в своей непобедимости Гумилев (еще совсем юный тогда) уж предчувствовал день, когда он покорит эту бронзовокудрую колдунью; Вячеслав Иванов восторгался ее искушенностью в “мистическом эросе”; о Волошине и говорить нечего. Барон Николай Николаевич Врангель, закадычный мой друг в ту пору, решил во что бы то ни стало вывести Черубину на чистую воду: “Если уж так хороша, зачем же прячет себя?” Но всех нетерпеливее “переживал” Черубину обычно такой сдержанный Константин Сомов. Ему нравилась “до бессонницы”, как он признавался, воображаемая внешность удивительной девушки. “Скажите ей, — настаивал Сомов, — что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет…» ( Сергей Маковский, «Черубина де Габриак»).
     Как-то С. Маковский послал Черубине на вымышленный адрес огромный букет белых роз и орхидей. М.Волошин решил  это пресечь, поскольку подобные траты угрожали гонорарам сотрудников журнала. Вскоре Черубина прислала редактору Маковскому  письмо. «Дорогой Сергей Константинович! Когда я получила Ваш букет, то смогла поставить его только в прихожей, так как была чрезвычайно удивлена, что Вы решаетесь задавать мне такие вопросы. Очевидно, Вы совсем не умеете обращаться с нечетными числами и не знаете языка цветов».Бедный Маковский клялся, что он не помнит, сколько в букете было цветов, не понимая, в чём его вина…
   Если внимательно  взглянуть на причудливые линии судьбы  Черубины де Габриак,  то исчезает скромная, некрасивая, прихрамывающая учительница, блестяще описанная Мариной Цветаевой в эссе «Живое о живом», посвященном М. А. Волошину ( опубликовано во Франции в октябре 1932 года через несколько месяцев после смерти Волошина) и возникает совсем иной образ.  Это образ «роковой колдуньи», женщины непостижимо двойственной, метавшейся между добром и злом, между поэзией и черной магией. 
    «Лиля Дмитриева красотой не блистала. Невысокая, полноватая, хромая, с большой головой, на лице ее выделялись разве что выразительные глаза. Друзья утешали: все ведьмочки хромают, и это их не портит, наоборот, придает некую загадочность. Ее больную ногу не все даже замечали. Как был удивлен Гумилёв, когда ему сказали, что она хромая! И причем здесь красота?» (И это сказал Гумилёв, который весьма и весьма ценил женскую красоту.) «Ведь она была талантлива, страстна, умна, язвительна, остроумно подмечая недостатки окружающих и при этом с блеском отражая насмешки в свой адрес. Более того, предупреждая острословие друзей, она первой шутила над собой, легко соглашаясь, что в ее облике есть нечто от гиены. А вот голос ее был, по словам многих, волшебный».
    Глубже всех в сущность Е.Дмитриевой поняла Марина Цветаева.Она  пишет: «В этой молодой школьной девушке, которая хромала, жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только не хромал, а, как Пегас, земли не знал. Жил внутри, один, сжирая и сжигая. Максимилиан Волошин этому дару дал землю, то есть поприще, этой безымянной — имя, этой обездоленной — судьбу. Как он это сделал? Прежде всего он понял, что школьная учительница такая-то и ее стихи — кони, плащи, шпаги — не совпадают и не совпадут никогда. Что боги, давшие ей ее сущность, дали ей, этой сущности, обратное — внешность: лица и жизни. Что здесь, перед лицом его — всегда трагический, здесь же катастрофический союз души и тела. Не союз, а разрыв. Разрыв, которого она не может не сознавать и от которого она не может не страдать. … Некрасивость лица и жизни, которая не может не мешать ей в даре: в свободном самораскрытии души. Очная ставка двух зеркал: тетради, где ее душа, и зеркала, где ее лицо и лицо ее быта. Тетради, где она похожа, и зеркала, где она не похожа. Жестокий самосуд ума, сводящийся к двум раскрытым глазам. Я такую себя не могу любить, я с такой собой — не могу жить. Эта — не я.» (М.Цветаева)
   Она называет Е.Дмитриеву «Димитриевой», и это  отсылка к самозванному царевичу Димитрию.Она связывает историю Черубины со своей, проецирует ее поэтический и жизненный образ на себя: обе поэтессы были в начале творческого пути тесно связаны с Волошиным.
    Страсть Макса к мифотворчеству, по словам Марины Цветаевой, задела и ее. Волошин долго уговаривал  Марину "выдумать из себя" даже не одного, а несколько поэтов. Он убеждал:"Марина! Ты сама себе материал десяти поэтов и всех замечательных. А ты не хочешь (вкрадчиво) все твои стихи о России, например, напечатать от лица какого-нибудь его, ну — хоть Петухова? Ты увидишь (разгораясь), как их через десять дней вся Москва и весь Петербург будут знать наизусть. Брюсов напишет статью. Яблоновский напишет статью. А я напишу предисловие. И ты никогда (подымает палец, глаза страшные), ни-ког-да не скажешь, что это — ты. Марина (умоляюще), ты не понимаешь, как это будет чудесно! Тебя — Брюсов, например, — будет колоть стихами Петухова: “Вот если бы г-жа Цветаева, вместо того, чтобы воспевать собственные зеленые глаза, обратилась к родимым зеленым полям, как г. Петухов, которому тоже семнадцать лет”... Петухов станет твоей bete noire, Марина, тебя этим замучают, Марина, и ты никогда — понимаешь? никогда — уже не сможешь написать ничего о России под своим именем, о России будет писать только Петухов — Марина! Ты под конец возненавидишь Петухова. А потом (совсем уже захлебнувшись), нет — зачем потом, сейчас же, одновременно с Петуховым, мы создадим еще поэта, — поэтессу или поэта? — и поэтессу и поэта, это будут близнецы, поэтические близнецы Крюковы, скажем, — брат и сестра. Мы создадим то, чего еще не было — т. е. гениальных близнецов. Они будут писать твои романтические стихи..."
     "Но Максино мифотворчество, — заключает Цветаева, — роковым образом преткнулось о скалу моей немецкой протестантской честности, губительной гордыни: все что пишу — подписывать".(М.Цветаева).
     Марина Цветаева отказалась участвовать в мистификаторских экспериментах Максимилиана Александровича, а Дмитриева вступила на этот путь и тем самым погубила себя.
      

Замкнули дверь в мою обитель
Навек утерянным ключом;
И Черный Ангел, мой хранитель,
Стоит с пылающим мечом.

Но блеск венца и пурпур трона
Не увидать моей тоске,
И на девической руке —
Ненужный перстень Соломона.

Но осветят мой темный мрак
Великой гордости рубины...
Я приняла наш древний знак —
Святое имя Черубины.
                ( Ч.де Г.)
         ----

     «В конце августа 1909 года редактор " Аполлона" получил письмо, запечатанное чёрным сургучом с девизом на печати "Vae victis" – Горе побеждённым! В конверте, благоухавшем тонкими, изысканными духами, было несколько листков с траурной чёрной каймой, переложенных засушенными листочками, цветами и лепестками цветов и несколько стихотворений, написанных по-русски и письмо, написанное по-французски изящным остроугольным почерком. Обратного адреса не было, подписано одной буквой "Ч". Маковский стал регулярно получать прекрасно благоухавшие конверты с вложенными в них засушенными цветочками-лепесточками и мелко исписанными листками в траурной кайме со стихами рыцарско-романтической патетики.»(Из воспоминаний А.Толстого)
  С.Маковский позже отметил: "...стихи меня заинтересовали не столько формой, сколько автобиографическими  полупризнаниями...". Он увидел в стихах образ юной красивой девушки с печальной и таинственной судьбой. Лето этого года Маковский был сильно болен, простуженный после поездки в Финляндию, ему был предписан постельный режим на несколько недель. Пришедшее в это время письмо со стихами, как бы вывело его из скучной повседневности и захватило своей таинственностью. Когда Волошин пришёл к нему через пару дней разнюхать реакцию на полученное письмо, он увидел у него А.Толстого, красного от смущения, слушавшего стихи, которые недавно в Коктебеле у Макса читала, лежавшая в темноте на полу, Лиля Дмитриева. Толстой не знал, как ему реагировать. Волошину удалось шепнуть: "Молчи, уходи!", что тот и сделал. Через несколько дней в квартире Маковского телефонный звонок и он услышал чарующий волшебный голос, который принадлежал юной поэтессе.
    В своих мемуарах Маковский написал: "Голос у неё оказался удивительным: никогда, кажется, не слышал я более обвораживающего голоса. Не менее привлекательная была и вся немного картавая, затушёванная речь: так разговаривают женщины очень кокетливые, привыкшие нравиться, уверенные в своей неотразимости." 
    Наибольший интерес в кругу "Аполлоновцев" вызывали полупризнания "прекрасной незнакомки": она намекала, что происходит из древнего, едва ли не царского рода, необычайно хороша собой, томится на чужбине и несёт крест избранничества и мучительной любви. Волошин принимал непосредственное участие в составлении писем Черубины к Маковскому, был руководителем и блистательным режиссёром этой игры. Переписка становилась всё оживлённей, а Маковский всё чаще советовался с Волошиным, что писать в ответ и называл Волошина "мой Сирано". Маковский при встречах с Волошиным, показывая ему письма Черубины, написанные или отредактированные самим Волошиным, говорил: "Какая изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук."  Волошин радовался, что его чудная идея проходит в жизни, как по маслу и добавлял ещё масла в огонь, уже сжигающий Маковского. Он постоянно хвалил стихи Черубины и писал в "Аполлон" восторженные рецензии.
     "Ей посылали корректуры с золотым обрезом и корзины роз. Её превосходные и волнующие стихи были смесью лжи, печали и чувственности". "Влюбился весь "Аполлон" – имён не надо. Их было много, она – одна. Они хотели видеть, она – скрыться..." (Марина Цветаева, очерк "Живое о живом").
    Сергей Маковский настойчиво требовал свидания. На все просьбы увидеть её Черубина отвечала отказом, ссылаясь на то, что живёт с очень суровым католиком отцом и под присмотром строгого духовника – иезуита. Она говорила ему по телефону: " Завтра я буду кататься на островах. Сердце Вам подскажет и Вы узнаете меня..." Он ехал на острова, "узнавал" её, потом по телефону описывал её наряд, автомобиль. Она смеялась: я никогда не езжу в автомобиле, только на лошадях. Завтра я буду в одной из лож бенуара на премьере балета, забавлялась она, играя в "кошки – мышки", Сергей Константинович мчался в театр, высматривал самую красивую из дам в ложах бенуара, уверенный, что узнал её. На другой день она ему по телефону: "Я уверена, что Вам понравилась дама в первом ярусе бенуара в розовом платье, которую сопровождал седой старик с плоским лицом". В очередной раз она сказала, что уезжает на неопределённое время в Париж к своей модистке. Маковский сходил с ума. Иннокентий Фёдорович Анненский, глядя, как эта неожиданная любовь буквально съедает главного редактора на глазах, сказал ему: "Сергей Константинович, нельзя же так мучиться, поезжайте в Париж и разыщите её там, а я побуду в редакции за Вас...", даже деньгами предложил ссудить. Маковский колебался, но не поехал.
      Весь этот "бум" в "Аполлоне" не обошел стороной Н.Гумилёва, он тоже  мечтал завоевать  красавицу, возможно не подозревая, что Черубина не кто иная, как Лиля Дмитриева, с которой он провёл в близости прошлое лето и которая перешла из его рук в руки Волошина. Необходимо заметить, что Гумилёв за все три месяца мистификации никогда и нигде не высказал ни одного слова о стихах Черубины де Габриак, хотя всегда внимательно следил за творчеством молодых, начинающих поэтов и своевременно писал рецензии об их сборниках и стихах. Может быть, он раскусил эту игру, но из гордости, презрения, благородства – молчал. Ведь он знал стихи Лили Дмитриевой. Как бы то ни было – легенда гласит, что он был неистово влюблён в таинственную испанскую аристократку, пишущую стихи, которыми восторгался "Аполлон", и был уверен, что покорит испанку, как только встретит её. Разумеется, влюблённость в Черубину не была всеобщей, некоторые в " Аполлоне" открыто считали стихи Черубины мистификацией и подозревали самого главного редактора, так как все сведения о ней выходили в свет обычно из его кабинета. 
      Первый высказал сомнение И.Ф. Анненский: "...Нет, воля ваша, что-то в ней не то. Нечистое это дело..." и всё же посвятил ей несколько строк в своей статье о молодых поэтах.
      Подвох заподозрил и Вячеслав Иванов, встретив Волошина, сказал ему: "Мне нравятся стихи Черубины, но если это мистификация – то гениальная.
       Лиля Дмитриева в то время спокойно посещала все мероприятия в "Аполлоне" и на "Башне" Вячеслава Иванова вместе с Волошиным, и глаза её сияли от удовольствия: все разговоры о Черубине шли при ней.
     Атмосфера в "Аполлоне" накалялась. Алексей Толстой стал уговаривать Макса Волошина прекратить игру. Но Волошин увлёкся  и в азарте  уже не хотел остановиться. Лиля, сначала сиявшая и наслаждавшаяся этой игрой, постепенно стала тяготиться своей тайной, ей стало казаться, что её преследуют призраки, что за ней везде по пятам следует её двойник.  Она поделилась своими страхами с Гумилёвым, ища поддержки, хотела, чтобы он пошёл её провожать после поздно кончившегося собрания на "Башне" Иванова, но он удивился и счёл её сумасшедшей. Провожать не пошёл. Тогда она попросила её проводить Иоганнеса фон Гюнтера, молодого поэта, занимавшегося в "Аполлоне" переводами русской поэзии на немецкий язык и увлекавшегося оккультизмом. Гюнтер пошёл её провожать. Когда извозчик остановился возле её дома и Гюнтер помог ей сойти, Лиля сказала, что хочет немного пройтись. Они долго гуляли. "Она была в очень нервном, возбуждённом состоянии. Очевидно, Гюнтер добился от неё каких-то признаний..." – пишет Толстой. Наутро, после проведенной у Дмитриевой ночи, Гюнтер помчался прямо к Михаилу Кузмину с  новостью. Кузмин немедленно понёс её Маковскому.Маковский не хотел этому верить и позвонил по телефону Елизавете Дмитриевой и  услышал в ответ "волшебный чарующий" голос Черубины. Дмитриева до конца своей жизни не могла забыть, как изменился в тот момент его голос. В редакционных кругах расла сплетня.
     Гюнтер рассказывал всюду, что Гумилёв говорит о том, как у них с Лилей был большой роман в Коктебеле, как он устроил Лиле "очную ставку" с Гумилёвым, которому она вынуждена была сказать, что он лжёт. Волошин почувствовал себя ответственным за всё и решил дать пощёчину Гумилёву по всем правилам дуэльного искусства: сильно, кратко и неожиданно,как учил его сам Гумилёв за год перед этим.

 
                6. ДУЭЛЬ

       Алексей Толстой пишет: "Мистификация, начатая с шутки, зашла слишком далеко... В редакции "Аполлон" настроение было, как перед грозой. И неожиданно для всех гроза разразилась над головой Гумилёва. Здесь, конечно, не место рассказывать о том, чего сам Гумилёв никогда не желал делать достоянием общества. Но я знаю и утверждаю, что обвинение, брошенное ему, – в произнесении им некоторых неосторожных слов – было ложно: слов этих он не произносил и произнести не мог. Однако из гордости и презрения он молчал, не отрицая обвинения, когда же была устроена очная ставка и он услышал на очной ставке ложь, то он из гордости и презрения подтвердил эту ложь. В Мариинском театре, наверху, в огромной, как площадь, мастерской Головина... произошла тяжёлая сцена в двух шагах от меня: поэт Волошин, бросившись к Гумилёву, оскорбил его. К ним подбежали Анненский, Головин, В.Иванов. Но Гумилёв, прямой, весь напряжённый, заложив руки за спину и стиснув их, уже овладел собою. Здесь же он вызвал на дуэль Волошина. Весь следующий день между секундантами шли отчаянные переговоры. Гумилёв предъявил требование стреляться в пяти шагах до смерти одного из противников. Он не шутил. Для него, конечно, изо всей этой путаницы, мистификации и лжи не было иного выхода, кроме смерти. С большим трудом, под утро, секундантам Волошина – князю Шервашидзе и мне – удалось уговорить секундантов Гумилёва – Зноско-Боровского и М.Кузмина – стреляться на пятнадцати шагах. Но надо было уломать Гумилёва."
    
     Ясно, что симпатии А.Н. Толстого явно на стороне Гумилёва, несмотря на то, что он друг и секундант Волошина.
    Обратимся к воспоминаниям Волошина: "Мы встретились с ним в мастерской Головина в Мариинском театре во время представления "Фауста". Головин в это время писал портреты поэтов, сотрудников "Аполлона". В этот вечер я позировал. В мастерской было много народу, в том числе – Гумилёв. ...на полу были разостланы декорации к "Орфею". Все были уже в сборе. Гумилёв стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел "Заклинание цветов". Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошёл к Гумилёву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощёчину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И.Ф.Анненского, который говорил: "Достоевский прав. Звук пощёчины – действительно мокрый". ...На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Чёрной Речки если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то во всяком случае современной ему."
  Дуэль – для нас слово зловещее, жуткое – равное смерти. Дуэль вырвала у русского народа двух Великих поэтов – Пушкина и Лермонтова. Дуэль, о которой я рассказываю, по счастью, не только не имела зловещего конца, но имела забавные, смешные моменты. Оба дуэлянта опоздали к месту дуэли. Гумилёв прибыл на собственном автомобиле в дорогой шубе и цилиндре, но его машина застряла в снегу и её пришлось откапывать секундантам и дворникам. Волошин приехал на обыкновенном извозчике, но тоже застрял в сугробе и решил идти пешком, но по дороге потерял калошу. Стреляться без калоши он не хотел. Секунданты бросились разыскивать в снегу калошу, нашли и вернули владельцу. После чего "бесстрашный Гумилёв сбросил шубу с плеч. Остался в смокинге и цилиндре. Напротив стоял растерянный Волошин в шубе без шапки, но в калошах. В глазах его были слёзы, а руки дрожали".
      А дальше – выбранный распорядителем дуэли Толстой стал отсчитывать роковые секунды. Гумилёв стрелял первый и толи из-за своей врождённой близорукости и косоглазия, или просто не хотел попасть в Волошина, промахнулся. Волошин же, как впоследствии выяснилось, стрелять вообще не умел. Когда второго выстрела не последовало, Гумилёв в бешенстве закричал: "Я требую, чтобы этот господин стрелял!". Волошин, волнуясь, произнёс: "У меня была осечка". "Пускай он стреляет во второй раз" – крикнул Гумилёв. Волошин поднял пистолет, щёлкнул курок, но выстрела не было. Толстой подбежал к Волошину, выдернул из его дрожащей руки пистолет, выстрел раздался. Тогда Гумилёв упрямо потребовал, чтобы Волошин стрелял третий раз. Секунданты, посовещавшись, отказали: это противоречило правилам. "Гумилёв поднял шубу, перекинул её через руку и пошёл к автомобилю".
       Надо отметить, что до этого инциндента отношения между Н.С. и М.А. были весьма хорошими, об этом говорит тот факт, что Волошин просил Гумилёва быть его секундантом в намечавшейся, но не состоявшейся дуэли, на которую он вызвал К.И.Лукьянчикова за нанесенное письменное оскорбление его матери Е.О. Волошиной. Гумилёв, а также многолетний друг Волошина – А.Н. Толстой согласились быть его секундантами.
По просьбе жены Лукьянчикова – А.И. Орловой, бывшей многие годы близкой приятельницей Волошина и его матери, дуэль была отменена. Но в ноябре этого же года Волошину самому пришлось принять вызов на дуэль от Гумилёва.

           *  *  *

 Это было не раз, это будет не раз
 В нашей битве глухой и упорной:
 Как всегда, от меня ты теперь отреклась,
 Завтра, знаю, вернёшься покорной.

 Но зато не дивись, мой враждующий друг,
 Враг мой, схваченный тёмной любовью,
 Если стоны любви будут стонами мук,
 Поцелуи — окрашены кровью.
                (Н.Гумилев)

       Впрочем, хотя основная загадка прояснилась еще в конце 1909 г., многие вещи так и остались неясными.
      К примеру, кто писал стихи Черубины? Многие считали, что  Волошин.
Однако, М.Волошин это отрицал. «В стихах Черубины я играл роль режиссера и цензора, подсказывал темы, выражения, но писала только Лиля».
      Почему сразу после разоблачения Дмитриева перестала писать? Ведь все сложилось не так уж и плохо.Маковский не держал на нее зла, «повел себя рыцарем» (Цветаева), опубликовал в десятом номере «Аполлона» большую подборку стихов Черубины в оформлении Лансере, с прибавлением стихотворения, подписанного самой Дмитриевой. Журнал обеспечивал ее работой – ей присылали тексты для переводов. Популярность ее была огромна – провинциальные журналы еще много лет перепечатывали стихи Черубины.(К слову, Ахматова как-то заметила, что в эти годы в русской литературе образовалось «вакантное место первой поэтессы», и Черубина на какое-то время сумела его занять).
     При встрече с С.Маковским Е.Дмитриева сказала: «Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною “я”, которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уж не воскресну…»
     Много странного и в дуэльной истории. 
     Согласно воспоминаниям Дмитриевой, Гумилев осенью 1909 г. продолжал преследовать ее предложениями выйти за него замуж и, взбешенный отказом, «на «Башне» говорил Бог знает что обо мне».(Е.Дмитриева) 
     Волошин, знавший все только со слов Дмитриевой, рассказывал примерно то же самое: «Гумилёв говорил о том, как у них с Лилей в Коктебеле был большой роман. Все это в очень грубых выражениях».
     Судя по мемуарам Волошина, Дмитриева сама рассказала ему о своем романе с Гумилевым: Гумилев в Коктебеле пообещал на ней жениться, они вместе вернулись в Петербург, а там он вдруг к ней охладел. Гюнтер решил помирить влюбленную пару и устроил им свидание. Но Гумилев, придя на встречу, заявил: «Мадемуазель, вы распространяете ложь, будто я собирался на вас жениться. Вы были моей любовницей. На таких не женятся», – и вышел.
     Единственный участник этой истории, никак ее никогда не комментировавший – сам Гумилев.
     С Елизаветой Дмитриевой Николай Гумилев больше не виделся никогда, даже упоминание о ней вызывало в нем негативные чувства, что касается М.Волошина, то  Ахматова вспоминала, что Н.С. избегал даже произносить его имя. Летом 1921 г., незадолго до смерти, Гумилев оказался в Крыму. Они встретились.
      Вот состоявшийся разговор.
      Волошин: «Если я счел тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы об этом сочли возможным говорить вообще».
      Гумилев: «Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины…» 
       А вот строки воспонинаний М.Волошина: «После этого я встретился с Гумилёвым только один раз, случайно, в Крыму, за несколько месяцев до его смерти. Нас представили друг другу, не зная, что мы знакомы; мы подали друг другу руки, но разговаривали недолго: Гумилёв торопился уходить.»
     Через полтора месяца Н.Гумилев был растрелен.

   
                5.ЧЕРУБИНЫ БОЛЬШЕ НЕТ…

    После разрыва с Гумилёвым и Волошиным, а также скандальной дуэли между двумя поэтами, Дмитриеву постиг глубокий творческий кризис.
    В прощальном письме Волошину она писала: «Я стою на большом распутье. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе…»
   В 1911 году Елизавета Дмитриева вышла замуж за инженера-мелиоратора Всеволода Николаевича Васильева и приняла его фамилию. После замужества уехала с ним в Туркестан, много путешествовала, в том числе в Германию, Швейцарию, Финляндию, Грузию, — в основном по делам Антропософского общества. Антропософия становится главным занятием ее на все последующие годы и, видимо, источником нового вдохновения.
    В 1915 году она возвращается к поэзии. В новых стихотворениях понемногу исчезает её прежнее «эмалевое гладкостилье», а на смену приходит обострённое чувство ритма, оригинальные образы, ощущение некоей таинственной, но несомненной духовной основы новых образов и интонаций. Многие стихотворения — религиозные, отражающие поиск пути для собственной души, стремящейся к покаянию и очищению.
    В 1921 году поэтессу вместе с мужем арестовали и выслали из Петрограда (лишь «потому, что мы дворяне», как писала она одному из своих корреспондентов тех лет). Она оказывается в Екатеринодаре, где руководит объединением молодых поэтов и знакомится с С.Маршаком. Совместно с ним она работает над детскими пьесами (сборник пьес переиздавался четырежды). Тогда же она узнала о расстреле Николая Гумилева и написала стихи «Памяти Анатолия Гранта»  с надписью «Памяти 25 августа 1921 года»( дата расстрела Николая Гумилева).


 Как-то странно во мне преломилась
 Пустота неоплаканных дней.
 Пусть Господня последняя милость
 Над могилой пребудет твоей!

 Все, что было холодного, злого,
 Это не было ликом твоим.
 Я держу тебе данное слово
 И тебя вспоминаю иным.

 Помню вечер в холодном Париже,
 Новый Мост, утонувший во мгле…
 Двое русских, мы сделались ближе,
 Вспоминая о Царском Селе.

 В Петербург мы вернулись — на север.
 Снова встреча. Торжественный зал.
 Черепаховый бабушкин веер
 Ты, читая стихи мне, сломал.

 После в «Башне» привычные встречи,
 Разговоры всегда о стихах,
 Неуступчивость вкрадчивой речи
 И змеиная цепкость в словах.

 Строгих метров мы чтили законы
 И смеялись над вольным стихом,
 Мы прилежно писали канцоны,
 И сонеты писали вдвоем.

 Я ведь помню, как в первом сонете
 Ты нашел разрешающий ключ…
 Расходились мы лишь на рассвете,
 Солнце вяло вставало меж туч.

 Как любили мы город наш серый,
 Как гордились мы русским стихом…
 Так не будем обычною мерой
 Измерять необычный излом.

 Мне пустынная помнится дамба, —
 Сколько раз, проезжая по ней,
 Восхищались мы гибкостью ямба
 Или тем, как напевен хорей.

 Накануне мучительной драмы…
 Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь
 Над канавкой из Пиковой Дамы
 Пролетел петербургский лихач.

 Было сказано слово неверно…
 Помню ясно сияние звезд…
 Под копытами гулко и мерно
 Простучал Николаевский мост.

 Разошлись… Не пришлось мне у гроба
 Помолиться о вечном пути,
 Но я верю — ни гордость, ни злоба
 Не мешали тебе отойти.

 В землю темную брошены зерна,
 В белых розах они расцветут…
 Наклонившись над пропастью черной,
 Ты отвел человеческий суд.

 И откроются очи для света!
 В небесах он совсем голубой.
 И звезда твоя — имя поэта —
 Неотступно и верно с тобой.

                ( Е.Дмитриева.16.IX.1921)


   В июне 1922 года Дмитриева вернулась в Петроград, работала в литературной части Петроградского театра юного зрителя, в основном занималась переводами с испанского и старофранцузского. В те же годы она пишет повесть для детей о Миклухо-Маклае «Человек с Луны». Потом уходит из ТЮЗа, заканчивает библиотечные курсы и служит в Библиотеке Академии наук.
     Тень Николая Гумилева ее не оставляет.
     Вот стихотворение, датированное 1925 годом:


Да, целовала и знала
губ твоих сладких след,
губы губам отдавала,
греха тут нет.
 
От поцелуев губы
только алей и нежней.
Зачем же были так грубы
слова обо мне.
 
Погас уже четыре года
огонь твоих серых глаз.
Слаще вина и меда
был нашей встречи час.
 
Помнишь, сквозь снег над порталом
готической розы цветок,
Как я тебя обижала,
как ты поверить мог.
      
       ---

    В 1926 году начинаются репрессии по отношению к русским антропософам, в доме Васильевой производится обыск, забирают все её книги и архив, а саму высылают в Ташкент. В ссылке она продолжает писать стихи, постоянными темами которых становятся мистические переживания, одиночество, обречённость, тоска по Петербургу.
    В 1927 году, по предложению близкого друга последних лет, китаиста и переводчика Ю. Щуцкого, Е.Дмитриева создает еще одну, литературную мистификацию — цикл семистиший «Домик под грушевым деревом» от имени «философа Ли Сян Цзы», сосланного на чужбину «за веру в бессмертие человеческого духа». Но повторить  головокружительный успех Черубины де Габриак  невозможно.
    В  апреле 1928 года, Е.Дмитриева написала стихотворение, которое как нельзя лучше отражает состояние поэтессы:


Вот облака закрыли журавли –
Куда их бег?
Не уходи от горестной земли,
Останься, человек!
Останься здесь, где есть песок и камень
И солнца мед,–
Но здесь цветок, он голубой, как пламень,
Он расцветет.
Все ночи жди, и будет ожиданье
Напряжено, как молнии в грозу, –
Где ты видал цветы благоуханней,
Чем здесь, внизу?
Пусть ты устал, пусть нет воды и хлеба,
Пусть ты один и негде ночевать.
Он голубой, он голубее неба...
Ты будешь ждать?
         
        ---

   В том же,1928 году Елизавета Ивановна Дмитриева умерла от рака печени в ташкентской больнице им. Полторацкого. Ее похоронили на Боткинском кладбище в Ташкенте.  Местоположение могилы утрачено.
   Перед смертью она сказала мужу: «Если бы я осталась жить, я бы жила совсем по-другому». С  М.Волошиным Е.Д. несколько раз виделась и известие о ее смерти до него дошло.(Максимилиан Александрович Волошин умер от второго инсульта в 1932 году. Похоронен в Коктебеле).
   Когда Марина Цветаева гостила у М.Волошина, он прочитал ей стихотворение:


Мы заблудились в этом свете.
Мы в подземельях темных. Мы
Один к другому, точно дети,
Прижались робко в безднах тьмы.

По мертвым рекам всплески весел;
Орфей родную тень зовет.
И кто-то нас друг к другу бросил,
И кто-то снова оторвет...

Бессильна скорбь. Беззвучны крики.
Рука горит еще в руке.
И влажный камень вдалеке
Лепечет имя Эвридики.
        ----

    Марина спросила: «Это о Лиле Дмитриевой?». Волошин ответил: «Да».
    В  «Исповеди», написанной Елизаветой Дмитриевой и опубликованной после ее смерти, есть слова, сказанные в адрес Николая Гумилева: «Но только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н. С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль; — я так и не стала поэтом — передо мной всегда стояло лицо Н. Ст. и мешало мне. Я не смогла остаться с Макс. Ал. — В начале 1910 г. мы расстались, и я не видела его до 1917 (или 1916-го?).
    Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку. А мне? До самой смерти Н. Ст. я не могла читать его стихов, а если брала книгу — плакала весь день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно.
    Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мной, очень даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им — он увел от меня и стихи и любовь…
    И вот с тех пор я жила не живой; — шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое мое прикосновение было ядом. Эти две встречи всегда стояли передо мной и заслоняли всё: а я не смогла остаться ни с кем.
   И это было платой за боль, причиненную Н. Ст.: у меня навсегда были отняты и любовь и стихи.
  Остались лишь призраки их…».