Алтай. Постниковы Тетрадь 1

О милых спутниках, которые нам свет
Своим присутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: «их  нет»,
Но с благодарностию: «были»

                В.А. Жуковский

Тетрадь первая. Усть-Кан

Родилась я 31 декабря 1904 года (а по старому стилю 18)  в селе Усть-Кан в Горном Алтае. Отец мой, Кумандин Лука Яковлевич, был там в то время священником – миссионером. Мама моя, Нина Васильевна, вела хозяйство. Молодые (отцу было 25 лет, а маме 22 года), они только устраивались, налаживали жизнь и быт свой согласно правилам тогдашней жизни.  Дом священника стоял на высоком берегу реки Чарыш, большой с хорошими хозяйственными помещениями. Через ограду дома протекал арык (сувак), где плескались летом утки. Последняя дочь у отца, мама получила хорошее приданое. Это были не деньги. Просто ей были заведены все вещи, как-то: постели, постельные принадлежности, посуда, столовое серебро, полотенца, ковры, добротные половики и прочие вещи для убранства дома и для быта.
Сама мама любила жить на широкую ногу (вся родня осуждала ее за это). Была она большая песенница и плясунья. Бывало, на вечеринках, когда она плясала, мужчины бросали карточную игру и выходили посмотреть на нее.
Ездить она любила с шиком на тройке с колокольцами и шаркунцами. Дядя Володя (Мыютинский) любил постоять на высоком крыльце дома, с которого открывался вид почти на все село и дорогу, незаметно убегающую вдоль реки Семы в горы. «Слышу колокольчики с шаркунчиками» – говаривал он – «не иначе наша Нина, свет Васильевна, едет!» И правда, через некоторое время из-за скал вылетала тройка или пара лошадей. Кони мчали по дороге, вот они уже пролетают село, прогремели по мосту и наконец сворачивают вправо, махом взлетают на небольшой взвозик у дома и останавливаются у ворот. Из дома бегут встречать, открываются ворота, ямщик въезжает во двор. Из тележки спускается мама, иногда они приезжали вместе с отцом. Мама нарядная. Что-нибудь у нее новое – или шляпка, или зонтик, или костюм. Филарет Милостивый, она, конечно, привозит всем кучу подарков, потому что щедростью она отличалась необычайной, вплоть до расточительности (и опять родня ее за это строго осуждала).
Правда, мама легко отдавала, но и легко могла попросить что-нибудь сделать для нее или дать ей. К старости эта привычка приняла у нее не очень-то приятные размеры. Времена-то изменились, все достать трудно. Она возьмет и какую-нибудь нужную вещь отдаст. А просила она так: «Ну-ка, девка, дай-ка мне капустки» или еще что-нибудь.  Или «Ну-ка, девка, ты мне сбегай за водой, а я самоварчик поставлю, дыньку сорвем, чаишко пошвыркаем». «Девка» идет за водой, пьют чай, едят дыньку, а потом эта «девка» по всей деревне славит: «У учительницы мать – ну, чистая цыганка».
Было в характере у мамы и хорошее. Она была очень трудолюбива и незлобива. С утра она, как пчела, снует и снует, вставала рано, делала все быстро. Как-то у нас заночевал знакомый ямщик-крестьянин. Мама встала как всегда в 6 часов утра. Ямщик тоже встал к лошадям. А потом, управившись с лошадьми, сидел на кухне, курил, разговаривал с мамой и наблюдал. Когда я вышла к чаю, он мне говорит: «Ну, учительша, не мать у тебя, а золото! Ох и удалая! Гляжу я на нее, а она зараз делает: самовар у нее кипятится, каральки растрагиваются, белье она гладит, да еще и курить успевает!»
Курила мама сверх всякой меры. Начала она курить с 9 лет, но этому можно не удивляться. В Горном Алтае все курят – мужчины, и женщины, и дети. Дети начинают курить с 5 –летнего возраста. Это я говорю об алтайцах. Мать мамы умерла, когда последней было 10 лет. Тетя Фина не смогла взять в руки  девочку, и она росла своевольной. Отсюда и «пороки», которые так испортили жизнь моей матери.
Папу я, конечно, не помню. Умер он 8 ноября (н.ст.) 1906 года в день своего рождения, было ему ровно 29 лет. По фотографии  вы видите, как красив был папа. Плюс к этому необычайно красивый голос (баритон). Один преподаватель, даря ему свою карточку, на обороте писал: «Соловью семинарии Л.Я. Кумандину». Владея игрой на гитаре, папа мастерски пел под нее романсы и песни. Все это, конечно, производило на женщин неотразимое впечатление. Поклонниц у него было много, были и романы, как рассказывали позднее мои родные. Мама, конечно, ревновала, хотя выходила замуж не по любви, а повинуясь воле отца. Сама–то она собиралась замуж за крестьянского начальника Эртова, который жил в Мыюте. Но дед по своим миссионерским делам не ладил с этим человеком, считал его взяточником и непорядочным и категорически воспротивился. Попа же окончил семинарию, и ему нужно было укрепиться в жизни. Ему похвалили (как тогда велось) маму. Еще бы! Ему, татарину, почти из юрты, лестно было породниться с известным и уважаемым во всем Алтае миссионером протоиереем Постниковым. Я удивляюсь, как дедушка согласился отдать мою мать за Кумандина, очень нелестно отзывался он в своем  дневнике об отце моего папы: «Удивляюсь, как этого круглого дурака Якова Кумандина могли поставить в учителя…». Но, очевидно, папа своей молодостью, умением держаться, образованностью сумел понравиться старому требовательному священнику. Сыграли свадьбу в Мыюте, и молодые отправились на место службы отца в село Паспаул.
Паспаул – это небольшое алтайское село где-то близ Улалы. Там отец начинал свою миссионерскую деятельность, а мама свою самостоятельную жизнь хозяйки дома.  Место было глухое, но красивое. Помню из рассказов матери, что стоило перелезть через прясло (изгородь из жердей), и открывались целые поляны земляники. В первый же год к молодой чете погостить приезжали друзья папы, а к маме племянница Олимпиада, дочь старшей сестры Ольги. Когда тетя Оля умерла, Липа воспитывалась у дедушки в Мыюте, и росла она вместе с моей мамой. Была младше мамы на 3 года. С удовольствием собирала Липа землянику. Один раз пришла, и вся кофточка была в земляничном соку. Это Олимпиада ползала, собирая ягоду.
Через 2 года отца перевели в село Усть-Кан. По рассказам мамы, в Усть-Кане был хороший обширный дом с новыми надворными постройками. Через ограду протекал арык, дом был на высоком берегу, внизу по камням гремел Чарыш. В ограде была калитка, через которую ходили на реку по воду. Здесь родились дети. Старшей была девочка Глафира (Граня), но прожила она недолго. Следующий был сын Вениамин (который в юности сменил имя на Константин), затем я, Нина, и последняя девочка Серафима. В живых остались и выросли я  и Костя.
Ниной меня назвать пожелал отец. О времени в Усть-Кане я знаю только по рассказам. Мама говорила, что была я толстенькая девочка. К детям была взята няня-немка. Нечто вроде бонны. Кроме няни была еще кухарка и работник. Родители завели хозяйство – были коровы, куры, овцы и пара лошадей. Лошади ходили и под седлом и в упряжке. Папе по своим миссионерским делам часто приходилось ездить по калмыкам. Он ездил верхом, да и все на Алтае ездили верхами.  У каждого в семье была верховая лошадь. Женщины гарцевали на лошадях. Бывало, смотришь, летят калмычки верхами, иногда пьяные, так и валятся из седла то в одну сторону, то в другую, но никогда не упадут. Наши женщины все вплоть до тети Фины хорошо ездили верхом и любили верховую езду  (а тетя Фина была довольно грузная женщина).
Когда я была маленькая, я страстно мечтала ездить верхом. Калмыцкие дети с 4-5 лет садились на коня. Но нам, конечно, не разрешалось это, и так хотелось поскорее вырасти, а дядя Володя утешал меня: «Вот подрастешь, купим тебе коня, красивое седло, расшитый потник, наборную уздечку». Но увы! Так эта мечта и не сбылась. Исполнилось мне 10 лет, а моего дорогого крестного отца не было в живых. Когда мне было 10 лет, мы с мамой жили у отца Тимофея в Мыюте, Костя с ребятами поехали верхами в горы по малину. Как я ни умоляла, мама ни за что не отпустила меня ехать верхом, и, глотая слезы, я смотрела с крыльца, как эти счастливчики пылили по дороге вверх по Мыюте.
Из рассказов о моем детстве  в Усть-Кане запомнились два-три. Как-то приехала к маме гостить Олимпиада. Косте было тогда около 4-х лет, мне года 1,5. У Лины был старший сын Женя, очень красивый и бойкий мальчик. Бойкостью отличался и мой братец. Хлопот с ними было много, а главное, они все время рвались через калитку на Чарыш. Нужны были за ними глаза да глазыньки. И вдруг в один прекрасный день потеряли меня. Кричали, искали, мама в слезы: «Бедная  моя дочка, наверное, утонула в Чарыше!» Наконец, заглянули  в баню и видят такую картину: я в платье, в туфлях и в чулочках, ну, в общем, в полном облачении,  сижу в банном котле и поливаю себе на голову, а котел вмазан высоко. Кости и Жени след простыл, они запрятались. Тогда всем стало понятно, что эти архаровцы посадили меня в котел, а сами убежали. Второй случай: сижу я у арыка, Костя гоняется за цыплятами и, поймав цыпленка, подает мне. Я давлю цыпленка и бросаю в арык. Так я погубила 2-х цыплят. К счастью, эта жестокая игра  была вскоре замечена, и мы были наказаны.
Папа в своем кабинете писал годовой отчет. Переписывал его начисто (набело), а мы с Костей бегали. Я, конечно, как его хвостик. И вот Костя подбежит к  отцу, толкнет его и говорит: «Дай пятитку!» И так несколько раз. И я, конечно, за ним тоже что-то лопочу вроде этого. Бегал, бегал  Костя и, наконец, толкнул папу под руку. Целый лист отчета был испорчен. Разгневанный отец встал и стал снимать с себя  ремень. Мы, конечно, посыпали горохом из комнаты. Костя куда-то запрятался, а я забежала за дверь и встала там. Отец взглянул, и весь гнев его пропал: из-под двери виднелись две ножки в туфельках. В это время зашла в комнату мама, а отец ей по-алтайски сказал, показывая глазами на дверь: «Корзан! Корзан!» (т.е. «Смотри, смотри»).
Усть-Кан был красивым и благодатным местом. Особенно все наши ценили его за то, что там родилась брусника. В Мыюте и Черном Ануе ее не было. И мама была счастлива одарить своих родных. Посылалась брусника бочонками.
Внешне жизнь моих родителей начиналась хорошо. Обставились, завели хозяйство, в Бийске знакомые купцы открыли кредит. Когда отец ездил на миссионерский съезд, он закупал все нужное: крупчатку, рис, сухофрукты, крупы, пшено, сахар. Причем все это закупалось на год. Материалы брались штуками, т.е. аршин по 20-30 сразу. Интересно, что сахар тогда покупался, как говорили, головой. Это огромный кусок сахара в полметра высотой и в основании в диаметре сантиметров 30. Форма башенки, усеченная кверху. Мыло покупалось брусками длиной 40 см. Называлось оно ядровое мыло, и был специфический запах канифоли. Но этим мылом мылись только в бане. А стирали белье самодельным мылом, которое варили сами из внутренностей и отхожего сала животных. Это мыло ничего не стоило, т.к. варилось оно из отходов в хозяйстве, вместо поташа был щелок из осиновой золы. Было оно черное, форму имело маленькой юрты и частенько с неприятным запахом.
Но внутренняя жизнь моих родителей не ладилась. Каждый чувствовал себя несчастливым. Очевидно, сказалось то, что брак был без любви.
Отец, как почти всякий алтаец, любил выпить. Думаю, что если бы он прожил долго, он в конце концов стал бы пьяницей. Но пока он был во всем блеске своей молодости. Женина родня его любила, женщины его любили, служба у него шла неплохо. Был у него прекрасный, хотя и взыскательный учитель – это отец моей мамы протоиерей Постников. Очень любила папу старшая сестра мамы тетя Елена Борисова. Между ними была прекрасная родственная дружба. Тете Елене отец поверял свои тайны и горести. Она имела влияние на отца, и это было благом для семьи. Она помогала своим советом отцу спускать на тормозах семейные недоразумения. Из папиных историй я знаю две. Это увлечение отцом Агнии Борисовой, моей дорогой (двоюродной) сестры Агнюши. Когда мама выходила замуж (19 лет), Агнюше было 15 лет. Папа часто  заезжал в Чергу к Борисовым потолковать со своим другом тетей Еленой. Естественно, общался и с Агнией, и Агнюша без ума влюбилась в моего отца. Чтобы чаще видеть отца, она стремилась погостить у мамы, лицемерила с ней, старалась закрепить дружбу с мамой. Агнюша, конечно, ни на что не рассчитывала, но она любила, и любила отчаянно. Отец заметил ее любовь, она импонировала ему, и он начал увлекаться Агнюшей. Но  до своего счастливого конца  эта любовь не дошла. Мудрая тетя Елена сурово вмешалась в это дело. Агнию услали в Томск в Епархиальное училище. Отцу от тети была головомойка. Вся родня узнала и встала на сторону мамы. Ее жалели, а Агния потом почти всю жизнь испытывала холодок от всей постниковской родни. Мама всю жизнь относилась к Агнюше неприязненно. И в ее рассказах об отце иногда проскальзывало, что что-то там было неладно, но сама мама никогда обо всем этом ничего не говорила. Я эту историю услышала от Веры в период моей дружбы с ней. Так вот, уже позднее, где-то в 1958 или 1959 году Агнюша гостила у меня. Перед этим приезжала в Сибирь из Латвии Зоя (сестра Агнии и Веры). Со своим неуживчивым характером она перессорилась с сестрами (Верой и Агнией). Добрые отношения сохранились у нее со мной. Я ей написала, что Агнюша у меня. Зойка, видно, решила расстроить нашу дружбу. Она написала мне: «Ты, наверное, не знаешь, что Агния вмешивалась в жизнь тети Нины и чуть не разбила ее брак». Я, получив письмо Зои, начала его читать вслух Агнюше, но когда дошла до этого места, прикусила язык. Моя милая умница Агния сразу заметила это и начала настаивать: «Нет, ты читай дальше!». Делать было нечего, я прочитала все письмо. Бедная моя сестричка, как она заволновалась! «Нина, ты не подумай, что я была такая подлая, что хотела Нине зла! Ничего ведь не  было!». Я постаралась успокоить ее. Сказала ей, что я давно знаю об этой семейной истории, что я никогда не винила и не виню ее.
Когда в 1906 году папа умер, Агнюша не могла скрыть своего горя и отчаяния. Вся родня сочла ее такое поведение верхом неприличия. Она не понимала, что у Агнюши это была первая и, наверное, единственная настоящая Любовь.
Вторую историю я знаю кратко. В моих старинных фотографиях есть одна карточка. На ней изображена стройная красивая девушка в клетчатой кофточке  и темной юбке. Это Нина Ландышева, так сказать, львица того общества, в котором жили мои родные. Нина была очень  неравнодушна к отцу, ну а папе, наверное, льстило это. Ему было лестно внимание такой женщины.
Жизнь в Усть-Кане  шла своим чередом. Отец служил, мать занималась семьей и домом, ездили в гости то в Мыюту к дедушке и дяде Володе, то к Борисовым в Черный Ануй. Только, кажется, ни разу не пришлось им выехать к родственникам за пределами Алтая. В 1905 году всю родню постигло тяжелое горе: 5 мая (ст.ст) умер дедушка Мыютинский протоиерей Василий Моисеевич Постников. Тяжела для всех была эта утрата. Авторитет его  был чрезвычайно велик. Мудрый старик (было ему 70 лет) всегда давал полезные советы, где надо помогал и словом, и делом. Осиротели дети, хотя и жили они своими домами и семьями. Летом 1905 года дядя Володя писал отцу и маме, что ездит он сейчас на пасеку, но уже нет там дорогого папаши и такая тоска возьмет, хоть беги куда глаза глядят. Но горе надвигалось и на моих родителей. Отец, неся миссионерскую службу, периодически ездил в аулы к некрещеным алтайцам с проповедью. Надо сказать, что это было очень тяжелое дело. И в стужу и в слякоть приходилось ехать в становище, ночевать доводилось и на улице, и под кустами, и в юртах у костра, где один бок поджаривался, а другой леденел от холода. Езда была верхом, а она более тяжелая. Причем миссионеры с проповедью старались ездить осенью, когда сокращался удой молока, а, следовательно, уменьшалось количество араки (водка из молока), и тогда шло на спад беспробудное летнее пьянство и камлание алтайцев.
И вот в конце августа и начале сентября (ст.ст.) отец был в такой миссионерской поездке. Ночуя в одной из юрт, он простудился и приехал домой совершенно больной. Никакие мази и припарки ему не помогали, здоровье все ухудшалось. Тогда мама послала нарочного (посыльного верхом) в Онгудай за доктором. Доктор приехал, осмотрел отца и сказал, что у него от простуды нарыв в печени. Стали лечить, наступило как будто улучшение, но потом все пошло хуже и хуже. В сентябрьской миссионерской записке дядя Володя пишет, что он только что приехал из Бийска с миссионерского сбора (16 сентября), а 17 сентября «прибежал» нарочный из Усть-К;ана с сообщением, что тяжело болен Лука Яковлевич Кумандин. Дядя Володя с тетей Финой немедленно выехали в Усть-Кан. Тяжелую обстановку увидели они в Усть-Кане. Папа болен, тяжелые страдания. Мама в горе, утомленная бессонными ночами, проводя их у постели больного отца и возясь с грудным ребенком (сестра Серафима, умершая в следующем году после папы). Пожили дядя с тетей дней 10. Но у дяди служба, ничего не поделаешь – надо ехать в Мыюту. Тогда, чтоб облегчить положение мамы и создать покой отцу (мы-то ведь с Костей ничего не понимали, бегали, шумели), дядя предложил на время болезни папы взять к себе кого-нибудь из нас. Поговорили с папой. Отец, конечно, не захотел расставаться с сыном, Серафима была грудная, и выбор пал на меня.
Собрали меня в дорогу. Стали прощаться, подвели меня к отцу (он уже лежал, не вставал), заплакал папа, прощаясь со мной, благословил меня иконой Божией матери (она и сейчас лежит у меня убранная, сейчас хранится у Леси). Было мне тогда 1 год 10 месяцев. Мы уехали. Тетя Фина рассказывала, что сначала я ехала веселая, все рассматривала кругом, а потом спохватилась, начала тревожиться и хныкать. На пути остановились ночевать у священника в каком-то селе. Вечером я не ложилась спать, все время звала маму, няню, плакала и, наконец, вся в слезах заснула в ногах у тети Фины. Сама я об этом ничего не помню.
26 октября 1906 года (ст. ст.) умер мой отец. Мама говорила, что перед смертью он очень тосковал, просил у нее прощения за все обиды, которые причинил ей. Благословил детей, попрощался со всеми. Очень устал. Потом отвернулся к стене и умер. Во все концы Алтая из Усть-Кана полетели нарочные с печальной  вестью. На похороны поехали все родные и священники многих станов. Подробности похорон как-то не рассказывали мне. Знаю только один  маленький эпизод. Заупокойную службу вел дядя  Степан Борисов. Все подобающие службе возгласы подавал он. И вот дядя Степан с печальной торжественностью провозгласил: «Об упокоении души преставившегося иерея Владимира Господу Богу помолимся!» Церковь так и охнула. Ведь умер-то отец Лука, а не отец Владимир! Многие это сочли дурным предзнаменованием. Дядя Володя тоже омрачился и потом выговаривал дяде Степану: «Ты что это, Степан Борисович, сдурел, загодя меня отпевать вздумал?» Через 4 года дядя Степан участвовал в похоронах дяди Володи.
И вот, в 26 лет, моя мама осталась вдовой с двумя маленькими детьми на руках (не считая меня), без средств, без знаний, без профессии, без своего угла. Настала полоса скитаний, тяжких забот, бедности. И это почти до могилы. Меня удивляет дед мой. Умница, большой деятель, можно сказать, Человек с большой буквы, а вот придерживался же архаического взгляда на женщину. Сыновьям своим, дяде Сергею и дяде Володе, он дал по тому времени и по своему положению хорошее образование. Оба они закончили Кузнецкое миссионерское училище. Дядю Сергея я знала мало, а вот дядя Володя живо всем интересовался, выписывал газеты и журналы. Почти, правда, в горы шла с большим опозданием, но дни прихода почты были особенными в Мыютинском доме. Дочери же у деда все кончили только церковно-приходскую школу, а моя мама и того меньше.  Очевидно, оставшись без матери и по своеволию, она проучилась только 2 года и писала невообразимо безграмотно. Слова она писала так, как слышала (транскрибировала). Например, «Лёля» она писала «льольа», слово «дядя» -  «дйадйа»  и т.п.Говорила тоже много неправильных слов, по-сибирски: знат, играт, бегат, анбар и еще многое другое. Но к чтению она пристрастилась и благодаря этому была развита и не казалась такой уж безграмотной. Обучена она была домоводству, умела хорошо готовить, любила чистоту, цветы, хорошо вязала, вышивала. Но ремеслу никакому не была обучена. Вот с таким багажом осталась мать в жизни. Правда, первое время ей помогала родня, а дядя Володя до самой своей смерти помогал ей, и еще помогали Борисовы. Поскольку забирали товары у купцов в кредит на весь год, то долг после смерти отца был большой. Мать продала скотину, птицу, экипажи, часть обстановки и рассчиталась с долгом. Настало время расставаться с домом: приезжал новый священник. Дядя Степан предложил маме место просвирни в Черном Ануе, где  он служил священником. Жалованье просвирни было мизерное, но для жилья предоставлялся домик (кухня и комната),и мама переехала с детьми в Черный Ануй. Там она жила, готовила просфоры (хлебцы для освящения в церкви), их форма 8. Летом держала, как говорилось тогда, нахлебников (готовила пищу приезжающим на отдых горожанам) и стежила одеяла. Серафима у нее вскоре после переезда умерла, и мама жила с Костей, а я осталась жить в Мыюте у дяди Володи и тети Фины, которых считала своими родителями и звала их «папа» и «мама».

Ты знаешь ли тот край
Где гор стоят громады,
Где гладь озер прозрачна и светла?

(Продолжение следует)