Исторический роман
Часть первая.
ЦАРЬ
1.
Если бы на земле существовал рай (и если бы он вообще где-нибудь существовал), возможно, он располагался бы именно в этих краях. Особенно весной, в марте и апреле, здешние луга представляют собой сплошной цветочный ковер, сверкающий невероятностью своих красок. Легкие и быстрые горлицы, черные, до синевы, дрозды, хохлатые жаворонки и длинноногие аисты, а также небольшие речные черепашки с маленькими, блестящими, словно постоянно слезящимися, глазками, никем не пуганные, летали и ползали в поисках пищи между невысокими, но живописными Галилейскими горами и холмами Циппори, прозрачными водами озера Киннерет, главного здешнего источника питьевой воды, и вечнозелеными оливковыми и фиговыми садами Генисаретской равнины.
Почти в самом центре описываемых мест находится маленький городок Нацерет с едва ли тысячным населением. Если покинуть его окрестности и подняться на одно из продуваемых всеми ветрами плоскогорий, можно наблюдать не менее великолепную картину. На западе простираются хребты Кармеля, оканчивающиеся вершиной, круто ниспадающей в море. Дальше видны двойная вершина, господствующая над Магеддо, гористая страна Сихем, горы Гельбоэ, небольшая живописная группа гор, и, наконец, почти шестисотметровой высоты гора Тавор, напоминающая женскую грудь своей закругленной формой. Тавор, собственно, означает «пуп». И название не далеко отошло от истины. Эта гора была совершенно отделена от всей остальной цепи Самарийских гор и славилась своими округлостями – от подножия до вершины. Сама же вершина похожа на глазную впадину – продолговатая поверхность ее слегка вдавлена. Немало славных страниц связано с этой горой у сынов Израилевых. Впервые Тавор упоминается еще в Библии. Здесь римский проконсул Габиний, сторонник Помпея, разбил повстанческое войско старшего сына царя Аристобула, Александра, бежавшего из плена и произведшего возмущение в Иудее. Это случилось ровно за двадцать лет до воцарения Хордуса Великого. Во время же Иудейской войны спустя более века Тавор за сорок дней был укреплен евреями во главе с Йосефом бар Матитйаху, будущим известным иудейским историком Флавием, против войск римского императора Веспасиана. Правда, это не помогло. И война закончилась, разумеется, в пользу Рима и полным разрушением Йерушалаима.
В небольшой впадине между вершинами Сулем и Тавор открывается вид на долину Иордана и на возвышенные равнины Галаады, образующие на востоке непрерывную линию. На севере горы Сафед, постепенно понижаясь к морю, скрывают городок Акко, но оставляют на виду очертания залива Кайфа. На севере же на склонах Гермона виднеется городок Панеада, а на юге, за этими уже не столь живописными горами Самарии, раскинулась Иудея, словно высушенная жгучим ветром отвлеченности и смерти.
Таковыми были эти земли в 3749 году по еврейскому календарю. Был месяц тевет. Говоря современным языком – январь 12 года до новой эры. Эпоха царствования последнего царя единой Иудеи Хордуса Великого.
Конечно, эта земля знавала и гораздо лучшие времена. Чуть менее, чем за тысячу лет до этого, в 2757 году (то бишь, в 1004 году до н.э.) честолюбивый и умный зять ханаанского царя Саула Давид из племени Иегуды был избран на царство. Затем он изгнал завоевателей из страны, подчинил последние независимые ханаанские (или, по-эллински, палестинские) города-государства и, наконец, в 995 году захватил дотоле неприступный, расположенный на скале город Йерушалаим, который Давид и провозгласил столицей значительно расширившего свои границы государства под названием Израиль. Сюда же, в Йерушалаим, вскоре был перевезен и Ковчег Завета, священный для всех евреев ларец, в котором якобы пребывала могучая и магическая сила их верховного и сурового божества Яхве. Славу отца и силу Израиля преумножил младший сын Давида – Шломо, которому, ради достижения царского трона, пришлось расправиться со старшим братом. Всю страну Шломо застроил мощными крепостями, в заливе Акаба Красного моря построил гавань и, вместе с финикийцами, стал торговать со всем миром. В самом же Йерушалаиме с помощью финикийских же архитекторов и ремесленников Шломо воздвиг царский дворец и храм бога Яхве.
Но идиллия для Израиля закончилась сразу после смерти Шломо в 925 году: Израиль распадается на два независимых и постоянно враждующих друг с другом царства – Иудею, со столицей Йерушалаимом на юге, и расположившийся севернее Израиль, новой столицей которого стал сначала город Сихем, а затем Самария. Потом было ассирийское пленение и египетский, а затем вавилонский исход. С тех пор вражда между Израилем и Иудеей прекратилась, но народ так и оставался разобщенным на две половинки.
Спустя много столетий, в результате так называемой Маккавейской войны 167-142 годов до н.э. (по имени Иуды Маккавея («молотобойца») из рода Хашмонеев, возглавившего борьбу против правивших в Иудее завоевателей Селевкидов) Иудея снова обрела независимость, объединив всю землю Израильскую. Однако уже в 63 году до новой эры на территорию Израиля вторглась армия, которой командовал римский военачальник Помпей. После трехмесячной осады он взял Йерушалаим. Так эта страна стала очередной римской провинцией, хотя до самой смерти Хордуса Великого и сохраняла номинальное самоуправление.
Галилея стояла как-то особняком от остальной части Иудейского царства, в котором правила богобоязненность и законность. Уже само название провинции – в переводе означающее «круг язычников» – говорило само за себя. Здесь жило немало представителей разных народов огромной Римской империи (Иудея при Хордусе, хотя официально и не входила в состав Римской империи, но относилась к кругу ее интересов, а потому и все основные решения по ключевым вопросам, как политики, так и прочих сфер, принимались не в Йерушалаиме, в самом Риме): финикийцы, сирийцы, аравитяне-набатейцы, греки, да и собственно римляне были здесь не редкими гостями. Это создавало простоту в общении, но, с другой стороны, размывало кровь еврейскую от смешанных браков. Хотя пришельцы нередко и сами принимали веру иудейскую, не видя этому никаких препон, а значит, и начинали жить по иудейским законам. Но, благодаря именно такой разношерстности, Галилея становилась местом зарождения многих еретических сект и бунтовщических умонастроений.
Сам городок Нацерет был типичным для Ближнего Востока – узенькие улочки и переулки с каменистыми тропинками, отделяющими дома друг от друга. Домишки строились безо всяких архитектурных излишек, а иные просто вырубались в скалах, да и свет в них проникал по большей части через дверь. Домишки служили одновременно и кухней, и спальней, и мастерской, а обстановка включала в себя пару циновок, несколько подушек на полу да обязательный раскрашенный сундук, где хранилось главное семейное богатство.
Главным местом сборищ, веселья и народных гуляний, как и везде, была площадь, украшением которой был большой фонтан, в котором черпали кувшинами воду все хозяйки или дети Нацерета.
Невысокая смуглолицая, красивая восточной красотой, как и большинство евреек, девушка Мириам недавно перебравшаяся сюда из еще более маленького, нежели Нацерет, городка Кфара, набрала из фонтана полный кувшин воды, пристроила сосуд на плече, поправила теплую накидку (зимой в этих краях бывает довольно холодно, хотя и сухо) и отправилась в обратный путь – к дому своего обрученного супруга, плотника Йосефа. Проходя мимо мелочной лавки, случайно бросила взгляд на стоявшего рядом с постройкой из туфа коренастого, коротко стриженного с вьющимися черными волосами мужчину, и тут же отвела глаза в сторону, густо налившись краской. Это был Пандира – эллин, переселившийся сюда много лет назад и работавший помощником лавочника. Она давно уже замечала на себе его привлекающе-похотливые взгляды. И, к сожалению, не только она. Недоброжелатели уже шепнули на ухо Йосефу о том, что Пандира оказывает Мириам недвусмысленные знаки внимания. Йосеф просил лавочника Захарию приструнить своего помощника. Но как тот мог на него подействовать? Как-то раз завел разговор на эту тему с Пандирой, но тот лишь огрызнулся в ответ:
- Очи даны человеку, чтобы видеть, уста, чтобы говорить. Ушами же можно слушать наветы, а можно пускать их по ветру.
На том разговор и закончился. В самом деле: никто ничего не видел, соответственно, никто ничего никому и предъявить не может. Домысливать же можно все, что угодно. Собственно, и сам Йосеф понимал это, потому и не предпринимал ничего против охальника. На дальнейшие же разговоры на эту тему, только отвечал:
- Не судите, да не судимы будете!
- Здравствуй, Мириам! – поприветствовал Пандира девушку.
- Шолом-алейхем, Пандира! – ответила та, еще ниже опустив глаза к земле и ускорив шаг.
Имя у грека для этих мест было необычным. На его же родине оно соответствовало названию одной из самых величественных представительниц семейства кошачьих - хитрой и гибкой пантере. Разумеется, гладколицый, как истинный эллин, и красивый Пандира не шел ни в какое сравнение с ее обручником Йосефом, старым, плешивым с длинной, неухоженной и седой уже бородой, как и у каждого правоверного иудея.
Мириам было пятнадцать лет, когда отцу ее, Иоакиму, довольно состоятельному и уважаемому человеку из Кфара, пришлось обручить дочь с плотником Йосефом Ха-Ноцри (из Нацерета), человеком его возраста и его круга, то есть небедным, имевшим авторитет и много заказов в окрестных поселениях, в том числе и в Кфаре, располагавшемся в двух часах ходьбы от Нацерета. С другой стороны, и сам Иоаким по своим торговым делам нередко заглядывал в Нацерет. Поскольку оба городка маленькие, многие друг друга знали.
Уже в двенадцатилетнем возрасте девочки в те времена считались «перестарками», и родителям приходилось прикладывать немало усилий, чтобы найти жениха. Мириам же была и того старше, и вообще она была особенно дорогой для Иоакима и его жены Анны – у них долго не было детей, и когда, наконец, после многих ночных бдений и двойных даров всевышнему от Иоакима Анна зачала, оба они решили посвятить будущего ребенка богу. Однако вводить ее в храм, как это делали с мальчиками, можно было до определенного возраста – пока у девушек не начинались месячные. После этого вход в храм был запрещен, дабы девушка нечистой кровью не оскверняла святыни. Впрочем, и обстоятельства в тот период оказались не в пользу Иоакима: дела у него стали идти хуже, появились даже долги, чего раньше за ним не наблюдалось.
Иоаким пришел в Нацерет и сразу же явился в дом к плотнику Йосефу, заказать новую телегу. Затем они разговорились. Дождавшись, когда помощники Йосефа покинут жилище, хозяин дома сурово посмотрел на гостя.
- Ты делаешь новый заказ, Иоаким, а за старый еще не расплатился. Когда долг вернешь?
- Ты же знаешь меня, Йосеф, я человек чести, - глядя прямо в глаза плотнику, ответил Иоаким. – Мне и нужна новая телега, дабы за товаром в Йерушалаим съездить. Старая-то уже развалилась совсем.
- Я-то понимаю тебя, и верю. Однако же и мне срочно нужны деньги для закупки инструмента и древесины.
- И каков же выход ты предлагаешь?
Йосеф оценивающе посмотрел на Иоакима, словно бы определяя, как он отнесется к его следующим словам. Затем, после паузы, все же произнес.
- У тебя есть дочь, Иоаким. А я, как ты знаешь, уже не молод и бездетен. Не хотелось бы оставлять сей мир без своего семени. Знаю, что стар для нее и некрасив. Однако же, мне для дома больше хозяйка нужна, нежели жена.
Иоакима взяла оторопь. Он понял, что Йосеф предлагает ему обмен дочери на долги. Сама мысль такая была неприемлема для гостя. И Иоаким спросил:
- Йосеф, ты знаешь мою семью, богобоязненную и добропорядочную?
- Как не знать! – кивнул Йосеф.
- Знаешь тогда, наверное, что мы с Анной завещали Мириам богу?
- Как не знать! Бывая у вас в доме, доводилось и с ней видеться и разговоры эти слышать.
- И как же ты можешь просить у меня такое?
- Но ты же можешь делать новый заказ, не расплатившись за старый. К тому же, я ведь не предлагаю тебе отдать мне ее в жены. Я же сказал, мне нужна в дом хозяйка, одежду починить, пищу сварить. Когда же расплатишься со мной, дочь твоя вернется к тебе.
Иоаким озадаченно задумался. С одной стороны, он дал обет богу. С другой стороны, он знает Йосефа уже много лет, и тот всегда был хозяином своего слова. Однако же, как отнесется к этому община? Что скажут в городе? И может ли потом вернуться в родной дом Мириам, не опороченной?
Йосеф смотрел несколько времени на Иоакима, словно прочитывая его мысли? Наконец, решился прервать паузу, предлагая прекрасный выход из положения.
- Мы с тобой обставим дело так, что никто ни о чем не догадается. Даже твоя Анна и сама Мириам.
- Это как? – не понял Иоаким.
- Все знают, что мы с тобой много лет знакомы, что я к тебе нередко захаживал, а ты ко мне. Я вдов, но бездетен, а у тебя дочь на выданье. О том, что ты посвятил ее богу, знают немногие, да и те, кто знают это, включая и раббе, поймут твой поступок: ведь у тебя только один ребенок, а кому ты оставишь свое дело, если не будет внуков? Вот и обручимся мы с Мириам, после чего она и войдет в мой дом хозяйкой. Ежели ты расплатишься с долгом, и буде на то ее воля, она снова вернется в твой дом. Я отпущу ее.
В словах Йосефа был какой-то резон и после долгого раздумья Иоаким все же согласился.
Главное было, объяснить все Анне. Мол, Йосеф, старый и уважаемый человек, попросил руки Мириам, желая скрасить свою старость, и оставить на земле после себя родное семя. Впрочем, иудейские женщины не вправе были перечить решениям мужа и Анне, как бы она ни противилась этому, пришлось лишь молча согласиться.
Вскоре состоялось обручение, как и положено, при двенадцати свидетелях и застолье, и Мириам вошла в дом Йосефа невестой. Слово, данное Иоакиму, большая разница в возрасте и давнее знакомство с Мириам, еще девочкой, поначалу вынуждало его относиться к ней, как к дочери. Да и заказов было немало – деревянные плуги, ярма для волов, телеги, кровати… – для их исполнения Йосефу нередко приходилось покидать свое жилище даже на несколько дней, а то и месяцев. Изменилось лишь то, что теперь в его отсутствие в доме его не появлялись помощники, а хозяйничала в нем молодая женщина, даже не догадывавшаяся о сделке, заключенной между ее отцом и обручником. Она, воспитанная в послушании и любви к родителям, не могла ослушаться их воли и молча приняла решение своей судьбы, даже не вспоминая об обете. Впрочем, все больше стало тревожить Йосефа отсутствие вестей от отца Мириам. Прошло уже полгода, как он на сделанной Йосефом новой телеге, запряженной волами, уехал в Йерушалаим.
В тот день, точнее, в ту ночь Йосефа снова не было дома. Мириам, впрочем, знала, что он должен сегодня вернуться. Спала тревожно, готовая при появлении мужа тут же подняться и обслужить его. Но сон все-таки перебарывал молодой организм, и Мириам забывалась на какое-то время.
Вдруг она услышала рядом с собой какой-то шум. Открыла глаза. В это время ее тела коснулась мужская рука. Лица в темноте видно не было, да к тому же, оно было чем-то прикрыто. Кто, однако, может прийти к ней ночью, кроме жениха? Видимо, устал сдерживаться. И она была бы этому только рада, да вот незадача – у нее еще не кончились месячные.
- Покинь меня, Йосеф. Я нечиста сегодня, - тихо произнесла она.
- Не страшно, - так же шепотом ответил он и прилег рядом.
Она отдалась ему впервые и была счастлива почувствовать себя, наконец-то, женщиной. Вскоре снова забылась во сне. И привиделось ей, что небеса разверзлись, и глянул на нее сверху некий белолицый и белокурый улыбающийся ангел. Приспустившись пониже и сложив руки на груди, а крылья за спиной, ангел произнес:
- Радуйся, благодатная! Господь с тобою. Благословенна ты между женами.
Мириам не поняла смысла его слов, стала думать, что бы это могло значить. Ангел же между тем продолжал:
- Не бойся, Мириам, ибо ты обрела благодать у бога. И вот зачнешь во чреве и родишь сына…
Мириам, наконец, сообразила, о чем это он и даже, кажется, улыбнулась этим речам.
- … и наречешь ему имя…
Но ангел не успел договорить. Видение исчезло так же быстро и неожиданно, как и появилось. Разбудило Мириам новое прикосновение мужской руки. Она открыла глаза и чуть сжалась. Начинался легкий рассвет, и черты лица подошедшего уже было легко различить. Он улыбнулся ей и присел рядом на циновку. Йосеф любовался своей обручницей, и уже ловил на себе завистливые взгляды земляков. Он был рад, что совершил такую чудесную сделку с Иоакимом, и уже решил для себя, что, даже если ее отец выплатит долг, в чем сомнений не было никаких, Йосеф будет просить руки Мириам. И она нарожает ему много детей…
- Мириам, это я пришел.
- Ах, Йосеф, я же тебе говорила, что я сегодня нечиста, а ты пришел уже во второй раз, - вполне еще сонным языком, находясь под впечатлением ночного визита к ней ангела, произнесла Мириам.
Йосеф вздрогнул.
- Что ты говоришь, обручница моя? Какой второй раз? Я только что вернулся и хотел бы, чтобы ты приготовила мне пищу…
Зрачки глаз Мириам расширились, сон развеялся, сердце забилось учащенней. Она приподнялась и натянула одеяло по самый подбородок.
- Здесь кто-то был? – Йосеф поднялся и повысил голос. – Или ты не сохранила мне верность?
У нее в голове промелькнула мысль о том, что первым ночным визитером сегодня мог быть Пандира, знавший, что Йосефа нет, но что он должен сегодня ночью же вернуться, а лицо прикрывал, чтобы Мириам не заметила отсутствие бороды. Пандира захаживал к ним в дом, принося Йосефу заказы от своего хозяина на то или иное изделие. Но что ей делать сейчас? Сознаться во всем жениху и навлечь на него бесчестие, а на себя гнев праведный? А могло ли такое случиться, что в предвкушении близости с мужчиной, ей все это приснилось? И ангел действительно спускался к ней и принес ей некую благую весть. Ведь понять, овладел ею кто-то сегодня или нет, ни она, ни он не сможет – дурная кровь все еще исходила из нее.
- Кто мог здесь быть, кроме тебя, мой Йосеф? – наконец ответила она, поднимаясь. – Видимо, в ожидании тебя я так крепко заснула, что во сне приснилось богопротивное дело – прелюбодеяние. И только этим сном осквернила я дом твой.
Йосеф постепенно успокоился, но некое нехорошее чувство осталось в нем надолго.
2.
В 3720 году от сотворения мира (в 40 году до новой эры) римский консул, друг и преемник Гая Юлия Цезаря Марк Антоний помог не очень знатному, но жаждущему власти сыну Антипатра-идумеянина – канцлера, а по сути и некоронованного правителя при слабовольном царе Гиркане II, полукровке Хордусу (мать Хордуса была арабкой), удачно женившемуся на внучке Гиркана Хашмонейского Мириам (брак, впрочем, был по взаимной любви), сместить с Иудейского престола, эту самую династию, славными представителями которой были, в свое время цари Давид и Шломо, более известный в мире, как Соломон, не желавшую принимать правила игры Великого Рима. И спустя три года, в 3723 году Хордус Первый вернулся в Йерушалаим в царском звании и с титулом друга Римской республики. Это давало возможность Иудее оставаться самостоятельной и не быть включенной в состав республики, соответственно, превратившись в одну из ее провинций. Кстати, в лице Хордуса, таким образом, идумеяне вполне отомстили иудеям за то, что, по их мнению, последние лишили своего соседа – Идумею, располагавшуюся между Иудеей, Мертвым морем, Газой и заливом Акаба, плодородных земель на севере. Потому и при каждом удобном случае, идумеяне старались мстить иудеям.
Разумеется, Рим не остался не отблагодаренным со стороны Хордуса. Однако же и Рим платил Хордусу, а в его лице и всей Иудее, взаимностью и приязнью. В качестве такого благоволения, Цезарь Октавиан Август (к тому времени уже единоличный правитель Рима) принял на полное свое содержание и обучение двух отпрысков Хордуса (как раз от Мириам) – Аристобула и Александра, будущих наследников царского трона.
Впрочем, такие же знаки внимания Август оказывал и другим своим царственным вассалам, остававшимся у власти и не замененными римскими управителями-префектами (к примеру, еще и цари Армении, Парфии, Набатеи и Каппадокии). Это было выгодно Риму с двух сторон: во-первых, будущие правители приобщались к римской цивилизации, а значит, и в свою страну привносили культуру Рима; во-вторых, сыновья правителей с самого детства как бы оказывались в заложниках у императора (точнее, в золотой клетке), что позволяло Августу держать их на коротком поводке.
Хордус Великий подходил к концу своего царствования со сложными, противоречивыми чувствами. С одной стороны, ему удалось установить в царстве Иудейском мир и спокойствие на несколько десятилетий. Его побаивались соседние государи и потому не выказывали никакого желания покушаться на незыблемость границ Иудеи. Точнее, побаивались не столько его, сколько всем известного благоволения к нему Цезаря Августа, который, в свою очередь, иногда даже поручал Хордусу от своего имени усмирять некоторые дальние римские провинции, как это было, например, с арабами из Набатейского царства. Как полководец, он был весьма удачлив, а если и терпел когда военные поражения, то, скорее, вследствие измены или предательства кого-либо из своих военачальников или союзников. Особенно же дружеские чувства к Хордусу питал лучший военачальник того времени, зять и близкий друг Августа Марк Випсаний Агриппа, всегда с удовольствием, бывая рядом, навещавший Иудею, и с не меньшим удовольствием принимавший Хордуса в своем доме, когда тому случалось посещать Рим.
Впрочем, не только военной силой разбирался Хордус со своими соседями, но и всевозможными подарками пытался заручиться их благосклонностью к себе. Он не жалел никаких денег, когда приезжал в ту или иную местность. Так, многие сирийские и эллинские города были украшены на средства, взятые из казны Иудеи. Одно перечисление подобной щедрости иудейского царя займет немало места. Например, жителям острова Родос он отстроил храм Аполлона Пифийского, и, кроме того, дал им немало талантов серебра на снаряжение флота. Жителям города Никополь помог соорудить большинство общественных зданий. В сирийском городе Антиохия (сейчас это небольшой турецкий городок Антакья), где находилась резиденция римских наместников, он украсил самую широкую, но болотистую улицу длиной в двадцать стадий (а это свыше трех с половиной километров), пересекавшую весь город, двумя рядами портиков, да еще приказал для украшения, вымостить всю улицу гладкими мраморными плитами. В Триполисе, Дамаске и Птоломаиде он построил гимназии; в Библосе возвел городскую стену; в Берите и Тире — колоннады, галереи, храмы и рынки; в Сидоне и Дамаске—театры; морской город Лаоди¬кея от его щедрот получил водопровод, Ашкелон — прекрасные купальни, колодцы и, кроме того, колоннады, поражавшие своей величиной и отделкой; другим он подарил священные рощи и луга. Многие города получили от него даже поля и нивы, как будто они принадлежали его цар-ству. В пользу гимназий иных городов он отпускал годовые или постоянные суммы, обусловливая их, как например в Кое, назначе¬нием в этих гимназиях на вечные времена состязательных игр с призами. Сверх всего этого, он всем нуждающимся раздавал даром хлеба.
Разумеется, немалые средства вкладывал Хордус и в строительство городов в собственной стране. Так, в Галилее он возродил разрушенный Хашмонеями за то, что безоговорочно признал власть Рима, город Самарию, который окружил очень красивой стеной, имевшей в окружности более трех с половиной километров, поселил в нем 9000 жителей, наделил последних самой плодородной землей, выстроил в центре нового города большой храм в честь Цезаря Августа. Обсадил его большой зеленой оливковой рощей и назвал город Себастой. Этот город уникальный в своем роде: все его постройки возводились в другом месте и доставлялись сюда на кораблях. Сотни огромных колонн одного и того же диаметра украшали главную улицу Себасты. Хордус посвятил этот город Цезарю Октавиану Августу и торопился с окончанием строительства, чтобы пригласить сюда его самого. Но именно это презрение к культуре своих предков вызвало недовольство в среде высшего духовенства Иудеи. Впрочем, дальше роптания первосвященники не пошли, умасленные дарами царя. К тому же, членами синедриона при Хордусе были лишь те, кого назначал сам царь. Зато простому народу, благовоспитанному в древних еврейских традициях, все более невмоготу становилось наблюдать за тем, как их царь наплевательски относился к этим древним обычаям и все больше вводил чужеземных начинаний в устоявшийся и, казалось бы, нерушимый уклад жизни.
Особенно допекали им огромные театры, построенные сначала в Йерушалаиме, а теперь и в Себасте, роскошь которых сразу бросалась в глаза иудеям, не привыкшим к такого рода зрелищам. Вокруг театра тянулись надписи, восхваляющие Цезаря. Однако же, дабы не совсем попирать чувства своих подданных, он велел рядом с этими надписями воздвигнуть из червонного золота и серебра изображения трофеев тех народов, которых он победил на войне. Но произошло обратное – именно эти трофеи более всего и раздражали иудеев, видевших в них запрещенные законом изображения вооруженных людей. Когда Хордусу доложили о возмущении народа, он поначалу вспыхнул и готов был отдать приказ казнить особо бунтовавших, но, поостыв немного, велел пригласить к себе нескольких человек из вожаков пышущей гневом толпы и лично вышел на крыльцо театра и предстал перед ними.
- Я хотел бы знать, что вас не устраивает в этом великолепном, от всей души подаренном мною вашему городу здании?
- Твое богохульство, царь!
- И в чем же мое богохульство, по-вашему, заключается? – Хордус пытался взглядом поймать лицо того человека, который выкрикнул ему упрек, однако, прежде чем он смог это сделать, загудела уже вся толпа:
- До сих пор мы сносили многое! И терпели, пока была возможность. Но теперь мы не допустим, чтобы ты в нашем городе устанавливал чужеродных идолов, которые запрещены законом.
- И где же вы видите идолов? – удивился Хордус.
- А это что, по-твоему? – тот, кто обвинял его в богохульстве снова выступил и указал рукою в направлении трофеев.
- Ах, это! – Хордус засмеялся в облегчении. – В таком случае, вот ты, и вас трое, следуйте за мной.
Хордус развернулся и вошел в здание театра, даже не оглядываясь, ибо понимал, что приглашенные им, пусть и с опаской и настороженностью, обязательно последуют за ним. Так оно и произошло. Подойдя к древкам, прислоненным к стене, Хордус остановился и повернулся лицом к избранным.
- Вот, все трофеи перед вами. За что вы их принимаете?
- Это изображения людей! – в явном гневе прокричали те хором.
- Снимите оружие! – приказал Хордус слугам.
Иудеи в страхе было прикрыли глаза, однако, увидев лишь голые деревянные шесты, на которых это оружие и крепилось, сначала растерялись, а затем захохотали, покачивая головами. Хордус был вполне удовлетворен полученным эффектом и сам не стал сдерживаться, предавшись всеобщему веселью. Ему казалось, что, таким образом, он успокоил своих подданных и мог приступать к основному театральному действу, намеченному им при освящении города. Однако, не все оказалось так просто.
В городе на праздник собрались огромные массы народа и целые посольства из других стран, которые отправили отдельные иудейские общины в знак благодарности за прежде полученные благодеяния. Всех их Хордус принял радушно и гостеприимно и потчевал их беспрерывными удовольствиями: днем увеселяли их театральные зрелища, а по ночам их ждали изысканные и дорогие удовольствия, так что щедрость царя вошла в поговорку. Во всех своих предприятиях Хордус всегда старался превзойти все, что было прежде. Говорят даже, будто Цезарь и Агриппа неоднократно заявляли, что страна Хордуса слишком мала для его великодушия и что он достоин быть царем всей Сирии и Египта.
Борцы и гимнасты, стихотворцы и знатоки музыки и танцев, наездники-одиночки и на квадригах с разных концов великой империи съехались в Себасту в ожидании щедрых призов, обещанных Хордусом победителям. Даже сам Цезарь, узнав об этом празднестве, выделил из собственной казны двести талантов. Вельможи блистали роскошными одеждами, словно и в этом устроив соревнование.
В то же время, в одном из окраинных домов Себасты, которым владел Мафусаил, один из самых знатных жителей возрожденного города, ненавидевший царя за то, что, свергнув Хашмонеев, одновременно казнил и его деда, находившегося в свите Гиркана II, собралось около десятка человек, решивших навсегда покончить с Хордусом. Момент был выбран, пожалуй, один из самых удачных – уверенный в полной своей безопасности, Хордус должен находиться в царской ложе театра на языческом представлении, так не вязавшемся с законами Моше. Здесь собрались люди из разных городов обширного царства. Двое даже были из Йерушалаима, а один из Бетлехема. Кроме того, раввин одной из синагог Йерушалаима, не желавший подчиняться продажному Синедриону, принял сторону заговорщиков и благословил их на богоугодное дело, разрешив, ради его исполнения войти внутрь святилища разврата, как заговорщики именовали театр. Более того, один из заговорщиков оказался слепым. Однако он смог убедить Мафусаила в том, что также может быть полезен.
- Невозможно долее терпеть власть узурпатора, являющегося царем лишь по имени, на деле же представляющего из себя врага всей земли Израилевой, - заключил Мафусаил.
- В нарушении Хордусом законов, начертанных на скрижалях Мошевых, вижу я начало великих бедствий для нашего народа, - поддержал хозяина дома второй представитель йерушалаимского общества Менахем.
- Смерть царю-узурпатору! – воскликнули все остальные.
- Поклянемся, что, ради исполнения замысла, готовы принять даже муки и смерть, ежели попытка не удастся.
Впервые осознав, что возможна и неудача в их предприятии, заговорщики оказались в некоем секундном замешательстве. Почуяв это, тут же заговорил слепой.
- Клянусь, что я готов принять любые муки от богохульника Хордуса, буде наш заговор раскроется. Всевышний не откажет мне тогда во всяческих почестях в своем царствии небесном.
- Господи, царствуй над нами один! – вдруг воскликнул раввин Элиэзер.
Его клич понравился заговорщикам и они тут же, хором, повторили его:
- Господи, царствуй над нами один!
Этот клич и предварявшие его слова слепого их единомышленника придали мужества и всем остальным. Они также принесли клятву. Приговор Хордусу должен был быть приведен в исполнение на следующий день. Под покровом ночи заговорщики разошлись.
В зверинце театра находилась масса диких зверей, в том числе львов и леопардов. Предназначение у них было одно – либо мериться силой друг с другом, либо с осужденными на смерть людьми. Естественно, если победителем в такой схватке оказывался человек, смертная казнь отменялась. Впрочем, пока такого случая не было. Это было любимой забавой самого Хордуса, который насмотрелся таких боев в Риме и Элладе. Вот и сейчас он сидел в ложе среди своих родственников и советников, удовлетворенно потирая ладони в предвкушении схватки льва со смертником. Распорядитель боя, дождавшись знака, поданного рукой Хордусом, тут же открыл железную решетку и на арену, грозно рыча, неспешно и грациозно вышел царь зверей с огромной шевелюрой. Дойдя до середины арены, лев повел головой, словно бы ища соперника. И, наконец, взгляд его остановился на одетом лишь в одну набедренную повязку, длинноволосого среднего сложения человека, вооруженного одним только кривым и коротким фракийским мечом. Видимо, лев немало удивился такому сопернику, иначе чем объяснить то, что он зевнул и сел, начав лизать лапу, вместо того, чтобы сразу броситься на него. Зрители засвистели, затопали ногами, зашикали. Распорядитель взял в руки длинное копье и, с помощью помощника приподняв решетку, вышел на арену на расстояние, достаточное, чтобы острие копья достало до льва. Лишь почувствовав на теле сильный укол тут же вернувшегося за решетку распорядителя, лев снова вскочил и, сердито зарычав, стал приближаться к человеку, уже выставившему вперед руку с мечом, а вторую отставив в сторону.
В этот момент, услышав за спиной какой-то шум, Хордус недовольно обернулся. Там телохранители задержали некоего невысокого человека, размахивавшего руками и требовавшего пропустить его к царю, поскольку у него есть очень важное и не терпящее отлагательств сообщение. Хордус всмотрелся в лицо человека, и оно показалось ему знакомым.
- Подойди сюда! – кивнул ему Хордус.
Телохранители, услышав команду царя, тут же ослабили хватку и человек, улыбнувшись, мигом подбежал и бросился в ноги Хордусу.
- Твое лицо мне знакомо. Встань, и скажи кто ты?
- Я Менахем, твой тайный осведомитель из Йерушалаима, великий царь, - а это был именно он, один из заговорщиков, хоть и поднявший голову, но оставшийся в согбенном виде у ног Хордуса.
- Верно! Я тебя вспомнил. Но что же привело тебя сюда, в Себасту? Я надеюсь, нечто весьма серьезное, коли ты нарушил мой приказ.
- Весьма серьезное, государь, - Менахем снова склонил голову.
- В таком случае, встань же, и сообщи мне о своем деле.
В тот момент, пока Менахем поднимался, театр взорвался криками удовольствия – это лев разорвал своего соперника и лакомился одной из частей его тела. Распорядитель тут же посмотрел в сторону царской ложи. Хордус, с одной стороны, недовольный тем, что его лишили удовольствия воочию лицезреть поединок, но, с другой стороны, встревоженный открытым появлением в собственной ложе своего тайного соглядатая, махнул рукой, и понятливый распорядитель тут же приказал помощникам загнать льва в клетку и дожидаться распоряжений царя.
- Могущественный государь, прошлой ночью против тебя был составлен заговор, во главе которого стоит Мафусаил бар Йоханан из Себасты.
- Ты откуда это знаешь?
- Выполняя твое поручение, государь, я вошел в число заговорщиков, дабы быть в курсе дела.
Внутри Хордуса все закипело. Но он, хоть и с трудом, сдержал себя.
- И в чем же состоит сей заговор?
- Заговорщики поклялись убить тебя именно здесь, в театре, проникнув внутрь и имея под плащами кинжалы. А ежели тебя самого убить не удастся, то заговорщики решили зарезать как можно больше твоих родственников и приближенных, чтобы этим самым заставить тебя изменить свою политику преклонения перед чужеземцами.
- Слова твои правдивы, Менахем?
- Не видать мне более света белого, ежели бы я осмелился лгать тебе, могущественный государь.
- Хорошо! Иди и смешайся с толпой.
Хордус оттолкнул соглядатая ногой, а сам тут же поднялся. В сопровождении ближайших помощников и в окружении сестры Суламифи с сыновьями, он через потайной ход покинул здание театра и вернулся в свой дворец. За него в театре остался брат Ферор, которому и предстояло арестовать всех заговорщиков.
Тем временем те, ничего не подозревая о раскрытии своего заговора, как и было задумано, спрятав под плащами кинжалы, вошли в театр и решительно направились к царской ложе. Среди них уже был и Менахем. Подпустив их к самой ложе, превосходящие их числом стражники окружили их. Это было так неожиданно, что заговорщики, по сути, не успели оказать никакого сопротивления. Их быстро обезоружили – под плащом у каждого и в самом деле был заткнут за пояс короткий кинжал-сика, и арестовали. Затем, по приказу царя, по одному стали доставлять во дворец на допрос, который решил провести лично Хордус. Впрочем, заговорщики знали, на что шли. Не зря же давали клятву. А, поскольку были пойманы, не только на месте намечавшегося преступления, но и с оружием, отпираться было бессмысленно. Смело глядя в глаза Хордусу, каждый из них заявлял, что участвовал в заговоре с благою и честною целью во имя общего блага народа, при этом, не желая воспользоваться для себя никакой выгодой.
- Пытать их и всех предать смерти! – взбешенный их спокойствием, вскричал царь, не желая больше ничего знать об этом заговоре.
Разумеется, приказ царя был исполнен в точности.
А между тем, праздник освящения города продолжался. Выступали гимнасты и танцоры, музыканты и певцы. Среди зрителей находился и довольный выполненной миссией и, разумеется, отпущенный из тюрьмы Менахем. Он знал, что все заговорщики арестованы и потому был совершенно спокоен за себя. Однако же были свидетели того, что Менахем пробрался к царю и доложил тому о заговоре. Они-то и сообщили на следующий день сыновьям Мафусаила о предательстве.
Возвращавшегося вечером в небольшую гостиницу, где он остановился на дни праздника, Менахема схватили четверо крепких мужских рук. Еще один человек накрепко зажал ему рот. Менахем пытался вырываться, но все было бесполезно. Его притащили на площадь, где уже ждала вооруженная камнями и палками разъяренная толпа мужчин и женщин. Толпа расступилась и тут же обратно сомкнулась. Менахем почувствовал свободу движений, и попытался бежать, но был тут же свален с ног брошенным кем-то камнем, ловко угодившим ему прямо в темечко. На упавшего царского соглядатая тут же набросились с палками и кулаками все присутствовавшие. Уже через несколько минут Менахем испустил дух, но толпе этого было мало – его просто разорвали на части, оставив куски тела на площади на съедение бродячим псам. Сделав свое дело, люди так же молча, как и собрались, разошлись по своим домам.
Об этом самосуде вскоре было доложено Хордусу. Тот в бешенстве бегал по дворцу.
- Найти! Найти убийц! И всех покарать, до единого! Никому не дано в этой стране вершить суд, кроме меня. А тем паче, над моими служивыми.
Но найти было не так просто – обычные люди безмолвствовали, словно воды в рот набрав. Даже те, кто явно присутствовал во время самосуда, молчали, втайне поддерживая своих соплеменников. Хордус распорядился начать следствие, не останавливаясь ни перед какими пытками. Стражники стали хватать всех подряд, мужчин либо женщин, в надежде выловить и нужную рыбку. Так оно и случилось: во время пыток несколько женщин не выдержали и рассказали все, что знали о самосуде, назвав и имена вожаков, включая и сыновей Мафусаила и даже детей слепого. После этого всех виновных схватили и, совершив скорый суд, казнили вместе со всеми членами их семей, женами и детьми. Вспыхнула было волна народного восстания, но она была быстро подавлена воинами Хордуса, возмущенного более всего тем, что был испорчен такой праздник. Кроме того, пришлось немедленно сообщать обо всем происшедшем Цезарю Августу.
3.
Когда Август подарил ему новые области, в том числе и отнятые у египетской царицы Клеопатры, до самой своей смерти строившей козни против Хордуса, иудейский царь и там выстроил в честь Августа храм из белого мрамора у истоков Иордана, в местности, называемой Панионом. Здесь находится гора Гермон с чрезвычайно высокой вершиной; под этой горою, в ложбине, открывается густо оттененная пещера, ниспадающая в глубокую пропасть и наполненная стоячей водой неизмеримой глубины; на краю пещеры бьют ключи. Именно из этих ключей берет свое начало река Иордан.
И в Иерихоне, городе, некогда служившем столицей царю Давиду, между крепостью Кипром и старым дворцом, царь приказал воздвигнуть новое, лучшее и более удобное здание, назвав его именем своего главного римского друга. Словом—не было во всем государстве ни одного подходящего места, которое бы он оставил без памятника в честь императора.
Заметив, что Стратонова Башня—город в прибрежной полосе —приходит в упадок, он, в виду плодородной местности, в которой она была расположена, уделил ей особенное свое внимание. Он заново построил этот город из белого камня и украсил его пышными двор¬цами; здесь в особенности он проявил свою врожденную склонность к великим предприятиям. Между Дореей и Йоффой, на одинаковом расстоянии от которых лежал в средине названный город, на всем протя¬жении этого берега не было гавани. Плавание по Финикийскому берегу в Египет совершалось, по необходимости, в открытом море в виду опас¬ности, грозившей со стороны африканского побережья: самый легкий ветер поднимал у прибрежных скал сильнейшее волнение, которое распространялось на далекое расстояние от берега. Но честолюбие царя не знало препятствий: он победил природу — создал гавань большую, чем эллинский Пирей, в котором было три порта, и превосходившую его многочисленностью и обширностью якорных мест. Местность, выбранная для строительства гавани, была очень непростой; но именно препятствия вызывали у Хордуса зуд преодоления. Он хотел воздвигнуть соору-жение, которое по силе своей могло противостоять морю, и которое своей красотой не давало бы возможности даже предполагать, какие труд¬ности пришлось преодолеть строителям. Прежде всего, он приказал измерить пространство, назначенное для гавани; затем он велел погружать в море на сорокаметровую глубину камни, большая часть которых имела в длину более пятнадцати метров, почти три метра в высоту и более трех метров в ширину, а другие достигали еще больших размеров. После того, как глубина была выполнена, построили надводную часть плотины шириною в шестьдесят один метр, причем половина ее была выдвинута в море для сопротивления волнам — эта часть называлась волноломом; другая же половина ширины послужила основанием для каменной стены, окружавшей саму га¬вань. Эта стена местами была снабжена чрезвычайно высокими башнями, самая красивая из которых была названа Друзионом, по имени пасынка императора Августа – Друза.
Масса помещений гавани была построена для приема прибывавших на судах грузов. Находившаяся напротив них кругообразная площадь служила прекрасным местом для гуляний высаживавшимся на сушу морякам. Вход в гавань был на севере, потому что северный ветер там наиболее умеренный. У входа, на каждой стороне его, находились три колоссальных статуи, подпираемые колоннами: на левой стороне входа статуи стояли на массивной башне, а на правой стороне — их поддерживали два крепко связанных между собою камня, превышавшие своей ве¬личиной башню на противоположном берегу. Примыкающие к гавани зда¬ния построены из белого камня. До самой гавани тянулись городские улицы, отстоящие друг от друга на равных расстояниях. Напротив же входа в гавань на горе был выстроен замечательный по красоте и величине храм Августа, а в самом храме установлена его колоссальная статуя, не уступавшая, по своему образцу, олимпийскому Зевсу, равно как и статуя Рима, сделанная по образцу Аргосской Юноны. Город он посвятил всей области, гавань — мореплавателям, а часть всего этого творения — Цезарю и дал ему имя Кесария. Да и остальные возведенные им постройки: амфитеатр, театр и рынок – были также достойны имени императора, которое они носили. Разрушенный в войнах приморский город Анфедин он также отстроил заново и назвал его Агриппиадой, в честь Марка Агриппы. От избытка любви к этому своему другу, он даже приказал вырезать его имя на устроенных им храмовых воротах в Йерушалаиме.
В живописной долине Кафарсава Хордус воздвиг новый город, вокруг которого текла река, а над ним возвышалась замечательная по величине деревьев оливковая роща. В честь отца своего, Антипатра, он назвал этот город Антипатридою. Кроме того, он построил выше Иерихона в честь своей матери укрепление, отличавшееся как неприступностью, так и красотою, и назвал его Кипроном. В честь своего любимого, недавно умершего брата Пецаэля он воздвиг великолепный мавзолей, а именно соорудил над Йерушалаимом башню, не уступавшую по величине своей маяку в Фаросе близ Александрии египетской, признанного одним из семи чудес света. А высота маяка была ни много, ни мало – сто десять метров. Башню эту он назвал Пецаэлевой, и она служила как для охраны города, так и для сохранения памяти об этом брате. Вместе с тем он основал в честь того же брата также город при входе в северную часть Иерихонской долины, и, благодаря ему, он поднял благосостояние дотоле бесплодных окрестностей города, так как о том позаботилось его новое население. И этот город был назван им Пецаэлидою.
Не этими стройками, однако, прославился Хордус. Царь, которого ненавидели все его подданные-евреи, по праву считая его узурпатором власти, пролил настоящий бальзам на их души самой главной постройкой – священный храм, где хранился Ковчег Завета, где, по преданию, хранились скрижали Моше, на Храмовой горе, самом высоком месте Йерушалаима, он расширил более чем вдвое и окружил его стеной, на что не пожалел средств. Храм строился почти десять лет, и сам царь принимал участие в этом строительстве – собственной рукой он возводил галереи и внешние стены. Чтобы не вызвать страха и гнева в народе, Хордус, прежде, чем снести существующие строения, приготовил все необходимое для строительства. Тысяча священников была обучена строительному мастерству, чтобы они могли произвести всю необходимую работу во внутренней части храма, куда разрешено входить только священнослужителям. Были заранее заготовлены все строительные материалы и около тысячи телег для транспортировки камня, нанято 10 000 опытных мастеров. Для постройки соб¬ственно храма брались мраморные глыбы, имевшие почти 12 метров длины, 5 метров ширины и 3 метра толщины. Внутренняя часть храма окончена была в полтора года; остальные постройки, галереи, колоннады (162 колонны в четырех рядах; каждая колонна имела в высоту более 8 метров, а толщину ее только три человека могли обхватить руками; колонны оканчивались на верху роскошными капителями коринфской, то есть, самой изысканной и пышной формы, работы) и башни строились беспрерывно в течение восьми лет. Даже сама природа благоволила этой стройке: все эти годы дожди шли только по ночам и ничуть не мешали работам. И¬ро¬дианский храм своим блеском, величием и объемом значительно превосхо¬дил храм Зрувавеля и даже Шломо. Собственно святилище достигало в высоту 55 метров, а окружность храма составляла 750 метров.
При строительстве использовался белый камень; ворота и многие из украшений были отделаны серебром и золотом. Были приняты все необходимые меры, чтобы строительство не мешало регулярному отправлению храмового культа. На территории храма, над его фронтоном был установлен старый римский символ - золотой орел, что по иудейским законам являлось страшным нарушением всех религиозных канонов. Однако без этого царь обойтись не мог – ему нужно было лишний раз подтвердить свою лояльность Риму. Севернее храма была сооружена цитадель, выстроенная Хордусом по примеру своего собственного дворца и названная Антониевой башней. Внутри этой башни Хордус мог вполне чувствовать себя в полной безопасности. Правда, для этого строительства пришлось вручную увеличивать площадь Храмовой горы едва ли не вдвое. Впрочем, Антониева башня почти сразу же и пригодилась Хордусу – в ней он укрывался, когда шесть тысяч иудеев взялись за оружие, возмущенные установкой на фронтоне храма того самого римского орла. Впрочем, мятеж подданных довольно быстро подавил сам же Хордус.
Кстати, даже в Талмуде утверждается, что тот, кто не видел этого храма, никогда в жизни не видел красивого здания.
Ставя беспрерывно памятники другим, не мог, разумеется, Хордус обидеть и себя родного. В Верхнем городе, на востоке Йерушалаима, напротив площади Зрелищ и Форума воздвиг царь Иудеи свой собственный дворец, в сравнении с которым даже роскошный храм выглядел бледным. Два громаднейших и красивейших здания дворца он вновь назвал именами своих римских друзей и покровителей – Цезарион и Агриппион.
Видели в Хордусе своего защитника и приверженцы иудейской веры, жившие в других римских провинциях, которых притесняли местные правители. Хордус неоднократно обращался к Августу с просьбой приструнить таких правителей. И Август ни разу оставлял подобные просьбы своего друга-вассала без ответа.
Вот и сейчас он с удовольствием читал очередное послание к нему Цезаря по этому вопросу. Читал и улыбался. Август писал:
«Цезарь Август, верховный жрец, облеченный властью народного трибуна, объявляет: Ввиду того, что народ иудейский не только в настоящее время, но и прежде, особенно при отце моем, императоре Цезаре, являл себя преданным римскому народу, особенно, когда иудейским первосвященником был Гиркан, я и присяжные советчики мои, по решению римского народа, постановляем: чтобы иудеи пользовались правом невозбранно жить по своим законам, как то было при первосвященнике Всевышнего Гиркане; чтобы священные деньги были неприкосновенны, посылались в Иерусалим и вручались там казначеям иерусалимским; чтобы иудеев не привлекали в судебные заседания ни по субботам, ни накануне суббот с девятого часа. Если кто-нибудь будет уличен в краже священных книг или священных денег из молитвенного дома или зала иудейского совета, тот будет обвинен в кощунстве, а имущество его поступит в римскую казну. Свидетельство, данное мне иудеями относительно моего гуманного отношения ко всем людям, а также о Гае Марции Цензорине, равно как настоящее постановление, я приказываю вывесить в знаменитом посвященном мне всеми жителями Азии храме Анкирском. Кто нарушит в чем-либо это постановление, будет жестоко наказан».
Разумеется, все эти безмерные траты рано или поздно должны были сказаться на царской казне. В один прекрасный момент царский казначей Птолемей доложил Хордусу, что денег в казне практически не осталось. И именно в этот момент прибыл в Йерушалаим посланец из Рима с приглашением от самого Цезаря посетить столицу империи. На то было две причины. Август принял на себя еще один сан – главного понтифика, то есть стал главным жрецом империи. Сам же Хордус просил Августа выступить в качестве третейского судьи в семейных распрях: Аристобул с Александром, никак не желали ладить с братом Антипатром и теткой Суламифью. А ведь без даров в Рим не поедешь. И особо приближенный советник царя Николай Дамасский вспомнил, что некогда его предшественник Гиркан одалживал деньги (сумма была огромной – три тысячи талантов серебра), захороненные в мавзолее царя Давида и его потомка Шломо. От самой этой кощунственной мысли Хордуса передернуло. Но, по некотором размышлении, Хордус решил, что другого выхода у него сейчас нет. К тому же, как он слышал, в гробнице оставалось еще довольно много денег. Хордус долго обдумывал план изъятия денег. Наконец, поздно ночью, в сопровождении того же Николая и еще нескольких самых близких ему людей, царь вскрыл гробницу и первым же, не без естественного волнения и трепета, в нее вошел. К его разочарованию, денег там он не нашел. Впрочем, и для расстройства не было причин – они наткнулись на огромное множество золотых украшений и другого рода драгоценностей. Все это незамедлительно перекочевало в его кожаную суму. Однако, аппетит, как известно, приходит во время еды. Хордусу захотелось проникнуть в самое нутро мавзолея, где, собственно, и покоились тела Давида и Шломо. Но тут произошло нечто ужасное и непредвиденное. Два оруженосца с факелами в одной из рук направились к узкому проходу, ведшему в глубь гробницы. Чтобы выяснить, насколько глубок этот лаз, один из них просунул туда руку с факелом. Вдруг из этого отверстия вырвалось облако пламени, слизавшее обоих людей, пытавшихся проникнуть внутрь. Они вспыхнули, подобно факелам, которые держали в руках. За многие столетия покоя в гробнице скопилось немалое количество газа. И теперь, потревоженный и разбуженный, газ, соприкоснувшись с пламенем, взорвался. Невероятный страх обуял Хордуса и Николая. Они на некоторое время не только лишились дара речи, но даже не могли стронуться с места. И только когда огненный поток устремился в их направлении, царь со своим советником рванули к выходу.
Буквально на следующий день Хордус распорядился в знак умилостивления Предвечного, как называли сыны Израиля царя Давида, при входе в гробницу установить памятник из белого камня, на который выделил довольно крупную сумму денег. Однако, он и не предполагал, что существовало проклятье, которое должно обрушиться на того, кто нарушит покой гробницы и потревожит тела объединителя царства Израильского Давида и его мудрого сына, своими поступками и решениями вошедшего навеки в историю человечества царя Соломона.
Однако, видимо, проклятье царя Давида начало действовать: разлады в многочисленном семействе Хордуса еще более усилились. Сестра его Суламифь с братом Ферором и старшим сыном Антипатром делали все возможное, дабы изжить со свету заносчивых отпрысков ненавистной Мириам Хашмонейской, имевших наглость подозревать всех их в смерти матери. Хордус хоть и любил Александра с Аристобулом, не мог не реагировать на слова своих родственников о том, что Хашмонеи строят против него козни и желают убрать его, чтобы самим занять принадлежащий им по праву рождения иудейский престол. Хордус потому и вернул в Йерушалаим изгнанного почти двадцать лет назад вместе с матерью Дорис (первой женой Хордуса) Антипатра, сделав его таким же наследником, как и Александра с Аристобулом, в надежде обуздать своенравие последних. Александра он женил на дочери царя Каппадокии Архелая, а Аристобула на дочери самой Суламифи – Беренике. Но если удовлетворенный женитьбой на особи царской крови Александр несколько притих, то и без того более горячий Аристобул, вынужденный жениться на дочери незнатной по своему происхождении дамы, взбеленился еще больше, и, даже не стесняясь присутствия Береники, высказывал свое неудовольствие и решением отца и своим собственным положением. Разумеется, Береника все это доносила матери, не забывая кое-что добавлять от себя. А та, естественно, в выгодном ей свете преподносила все своему царственному брату.
Хордусу, наконец, все это надоело, и он решил сообщить обо всем Цезарю Августу, с просьбой принять его с сыновьями и вынести какое-нибудь решение (по установленным законам правители римских провинций не имели права вершить суд даже над своими родственниками без согласия и ведома Цезаря). Август пригласил Хордуса с сыновьями к себе.
4.
Перед предстоящим долгим путешествием в Рим Хордус принял решение освятить, наконец, храм. И лучшего дня, чем день его восшествия на престол (а это случилось 18 июня), уже давно ставший праздником в его царстве, он, разумеется, выбрать не мог. Как и полагалось, Хордус принес жертву Предвечному на Храмовой горе. Но в этот раз жертва была весьма щедрой – триста волов. Кроме того, каждый житель Йерушалаима жертвовал сообразно своим возможностям – кто волами, кто овцами, кто голубями и иными дарами.
Еще со времен Элияху-пророка, предсказавшего появление мессии, способного спасти землю Израильскую, среди иудеев теплилась надежда на появление такого духовного мессии, который бы, к тому же, одновременно был и государственником – правителем возрожденного царства. Затевая беспрецедентную реконструкцию главного для всех иудеев мира храма, царь Хордус надеялся на то, что именно его и признают братья по вере тем самым ожидаемым мессией. И ему стало обидно вдвойне, что его подданные не только не признали его спасителем, но и к самому храму относились если не с пренебрежением, то с недовольством, видя в великолепных наружных украшениях осквернение древних иудейских канонов и пресмыкание перед римскими властями.
Тем не менее, Хордус не собирался отменять праздник. В такой день первосвященник зашел из притвора через святилище в святая святых храма, дабы зажечь там очищающий огонь. В святилище длиною в 20 метров вели двойные двери, украшенные вырезанными на них херувимами, пальмами и распускающимися цветками. Одни двери (из масличного дерева) открывались внутрь святилища, а другие (из кипариса) имели ширину, равную толщине стены и открывались вглубь прохода. В самом святилище под самым потолком были прорублены небольшие окна, сквозь которые туда проникал солнечный свет, в лучах которого переливалось золото храмовой утвари. В святилище находились десять менор-семисвечников (по пять с каждой стороны кадильного алтаря), на каждую из которых было потрачено по тридцать килограммов золота. Это настоящее произведение искусства. Каждая менора достигала полутораметровой высоты и состояла из центрального ствола о трех ножках и шести отходящих от него ветвей, по три слева и справа. Каждая из ветвей членилась двумя и завершалась третьим «бокальчиком»-горелкой, состоявшим из скульптурных изображений завязи миндалевидного плода и цветка, а на верху ствола «бокальчики» растраивались. Огонь во всех десяти менорах поддерживался денно и нощно, и в обязанности священнослужителей входило следить за тем, чтобы он не погас.
Наконец, самое таинственное помещение храма – святая святых, возведенное вокруг того самого камня основания, с которого, по преданию, и началось творение мира. Святая святых была отделена от святилища кедровой стеной, в которой всегда была открыта дверь из кипарисового дерева. Впрочем, вход закрывал занавес, богато расшитый изображениями херувимов, цветов и пальм. Это помещение было небольшим и выполнено в форме куба, каждая из сторон которого равнялась десяти метрам. Внутри не было никаких окон, светильников и украшений, если, конечно, не считать таковыми отделанные листами золота поверхности стен, потолка, и даже части пола. Именно здесь и хранился заповедный Ковчег Завета иудеев. В святая святых никто входить не имел права. И даже первосвященник появлялся там лишь один раз в году, в так называемый судный день, чтобы совершить там обряд воскурения.
Царь Хордус первым подошел к основному алтарю-жертвеннику, находившемуся во внутреннем дворе, неподалеку от входа в храм. Этот алтарь всесожжений, выполненный из меди, был возведен еще более семисот лет назад во дни царя Ахаза. В диаметре алтарь достигал 25 метров, а в высоту был около пяти метров. На четырех углах его были скульптурные украшения – акротерии. Хордус поднялся к жертвеннику по наклонному помосту, примыкавшему к алтарю с южной стороны. С северной же стороны находилось место для подготовленных к жертвоприношению животных. И там уже слуги держали связанного первого из трехсот жертвенных волов. Хордус дал знак слугам, те тут же взяли с тележки на четырех колесах большой, остро заточенный нож и вручили его царю. Со вспыхнувшими в его глазах искрами страстного охотника Хордус провел ножом по шее откормленного вола, тот замычал и задергался в предсмертных судорогах. Первые капли его крови брызнули по меди алтаря. Внизу уже полыхал огонь, своими жаркими лапами-лучами пытавший дотянуться до первой жертвы. Через несколько мгновений огромная туша была сброшена вниз и царь следил за тем, как ее охватывало, облизывало и шумело от удовольствия красное пламя. Это была благодарственная или искупительная жертва.
Наконец, Хордус спустился вниз, уступая место у жертвенника своим подданным. Праздник освящения храма начался.
Потом начались полюбившиеся Хордусу после его многократных визитов в Рим, спортивные и цирковые увеселения. И, несмотря на возражения и недовольства священников, именно эти развлечения собирали массу простого люда. И в самом деле, кому из неизбалованных ни обильным хлебом, ни массовым зрелищем простолюдинов могли не прийтись по душе, скажем, выступления акробатов на площади Зрелищ. Да и пришлых из соседних Египта, Набатейского царства, что в Аравийской пустыне, Персии и Армении было немало. Особенно большим успехом пользовался, например, такой акробатический трюк: на арене устанавливали вертикально пару высоких шестов, вершины которых соединяли канатом, и им же обвивали один из шестов снизу доверху, образуя как бы вьющиеся ступеньки. Всходя по ним, акробат становился на вершине шеста то на одну ногу, то на другую или же стоял на голове. Вдруг, сделав неожиданный прыжок, он начинал быстро и безостановочно крутиться, ухватившись за канат рукой. Затем, стоя на канате
во весь рост, акробат метко стрелял из лука в цель, поставленную довольно далеко. Сам искусный охотник и довольно меткий стрелок из лука, царь Хордус мог оценить стрелковое искусство этого акробата. Наконец, установив на лбу доску, на которой двое мальчиков выполняли гимнастические упражнения, акробат шел по канату от одного шеста к другому. По окончании представления, акробат и его помощники тонули в одобрительных возгласах зрителей, а лично от царя получили за свое искусство несколько серебряных талантов.
Не менее почитаемым были и гонки на колесницах. Все улицы, выходившие к ипподрому, постоянно бурлили от плотного людского потока. Те, кому не доставались места на скамьях, устраивались, где только было можно. Ведь в такие дни можно было получить, пусть и скромное, но совершенно бесплатное угощение от устроителей состязаний: хлеб, кусок соленой рыбы, а то и немного овощей и фруктов.
Сами состязания на ипподроме заключались в том, что каждая пара колесниц трижды объезжала арену вокруг стены. Тысячи зрителей напряженно следили за тем, как возницы буквально играли своей жизнью, вверяя ее четверке бешено мчащихся коней. При этом «приверженцы» и «противники» возниц обменивались друг с другом ругательствами и непристойными жестами. Даже в тех случаях, когда мчавшиеся стремглав лошади вдруг оказывались поверженными наземь и корчились в предсмертных конвульсиях, а среди обломков колесницы умирал окровавленный возница, — даже тогда со зрительских скамей неслись издевательские реплики и остроты. И если бы не присутствие многочисленных специальных лиц, с палками в руках присматривавших за порядком, среди публики неминуемо началась бы потасовка (которая зачастую и происходила, но уже на улицах, после состязаний).
Между тем, праздники освящения храма и годовщины его восшествия на престол закончились, и Хордус, запасшись дарами драгоценными, стал собираться в дорогу – сначала в греческую Элиду, где должны были открыться 192-е Олимпийские игры, затем в Рим. При этом он решил взять с собой и старшего сына, тридцатитрехлетнего Антипатра. Представить его императору и показать сыну величие вечного города.
Когда Хордус прибыл со всей своей свитой и многочисленным грузом в Кесарию, ближайший к Йерушалаиму и крупнейший портовый город в Иудее, там уже стояли, готовые к отплытию, две большие царские галеры, а также еще несколько галер с воинами-телохранителями, которые должны были сопровождать царя на всем пути его следования.
5.
Несмотря на свой уже довольно солидный для тех времен возраст – 62 года, царь Хордус был физически крепок и хорошо сложен, чему способствовала его увлеченность физическими упражнениями. Не редко участвуя в турнирах, он в них побеждал почти всегда, ибо копье, запущенное его рукой, летело ровно, а стрела, выпущенная из лука, попадала прямо в цель. Кроме того, он с ранней молодости был превосходным охотником и не менее хорошим наездником. Однажды он за день убил сорок животных (диких свиней, оленей, диких ослов), чем немало гордился. Потому и не удивительно, что он устремился в Элладу, дабы лицезреть своими глазами соревнования олимпийцев. Прослышав же, что Олимпийские игры к тому времени едва не угасли из-за отсутствия денег (Цезарь Август больше внимания и средств уделял зрелищам и развлечениям в собственно Риме и ему было безразлично, как развлекаются его подданные в многочисленных провинциях Римской империи, каковой тогда уже являлась Древняя Греция), Хордус не пожалел денег на возобновление Олимпиад. Причем, не только нынешней, но и будущих, указав для них источники дохода, этим самым увековечив свою память, как одного из устроителей древних игр. А ныне лично архонт (правитель) Элиды Лисий, кому с недавних пор принадлежала Олимпия, в которой находилось святилище Зевса, а значит и право проводить Олимпийские игры, прислал царю Хордусу приглашение не просто посетить игры, а стать на состязаниях главным судьей. Разумеется, Хордус с удовлетворением принял это приглашение.
Олимпийские игры древности продолжались пять дней и на эти пять дней прекращались всякие военные действия. И на одном стадионе могли присутствовать люди, еще вчера воевавшие друг с другом. Это значило, что спортивные баталии были выше военных распрей.
С пышностью, достойной царя, встречали Хордуса на земле Олимпии. Разумеется, первым делом архонт Элиды показал иудейскому царю святилище Зевса, оберегаемое, как зеница ока. Ведь именно один из потомков верховного эллинского бога, легендарный Геракл и считается, по преданиям, основателем Олимпийских игр. После приветствия и отдыха, Лисий показал царственному гостю еще и Гереон в Олимпии, где на диске были начертаны имена царя Элиды Эфита и законодателя Спарты Ликурга, благодаря которым были возобновлены Олимпийские игры после нескольких столетий забвения.
Сама Олимпиада, как и положено, должна начаться в первое полнолуние после летнего солнцестояния. В те годы в Греции у каждого города-полиса был свой календарь. В Элиде, однако, придерживались календаря афинского, согласно которому новый год начинался в первое новолуние после летнего солнцестояния месяца гекатомбеона, то бишь в середине июля. Естественно, Хордус подгадал свой визит в Олимпию к этому времени. Соревнования, как уже отмечалось, проходили пять дней, из которых первая часть была чисто спортивной, а два последние дня посвящались религиозным обрядам с жертвоприношениями, процессиями и общественными пирами в честь победителей игр. И в эти дни в Олимпии происходило настоящее сумасшествие: тысячи гостей с разных концов света съезжались сюда, чтобы не только стать свидетелями олимпиады, но и себя показать – поэты и художники привозили сюда свои творения, торговцы ехали за новыми контрактами, политические и общественные деятели старались именно в эти дни найти общий язык со своими оппонентами, а то и противниками. От разных государств Греции посылались на праздник особые депутаты, которые соперничали друг с другом в обилии приношений, для поддержания чести своего города.
Участвовать в соревнованиях могли лишь коренные жители Эллады, да римляне, на правах господствующей нации, добились такой возможности. Даже судьи должны были быть исключительно эллинами. И лишь Хордусу, как главному, как бы сейчас сказали, спонсору 192-х Олимпийских игр дозволили войти в состав судейского корпуса. Вообще-то судьи, называемые здесь элланодиками, выбирались по жребию из местных элейцев и отвечали за устройство и проведение всего праздника. Всего их было десять человек и выделялись они своими пурпурными тогами. Под их начальством состоял целый полицейский отряд для наблюдения за порядком.
Отбор на игры был довольно жестким. Все желавшие принять участие в соревнованиях должны были доказать элланодикам что десять месяцев, предшествующих играм они посвящали предварительной подготовке и дать клятву в том перед статуей Зевса. Отцы, братья и гимнастические учителя будущих олимпийцев также должны были поклясться в том, что они не будут виновными ни в каком преступлении. А за тридцать дней до начала соревнований все желающие состязаться должны были в олимпийской гимназии предварительно показать свое искусство перед элланодиками.
Зато лицезреть соревнования могли представители любых народов, разумеется, только мужского пола, поскольку олимпийцы соревновались обнаженными.
Наконец, главный элланодик игр объявил игры открытыми. После чего олимпийцы стали тянуть жребий для определения порядка, в каком они будут выходить на борьбу. Дальше бразды правления в свои руки брали герольды-глашатаи, объявлявшие во всеуслышание имя и страну участника соревнования.
Собственно олимпиады состояли из пяти видов соревнований: бега, единоборств, пентатлона, конных бегов и соревнований трубачей и герольдов, что должно было символизировать единство силы и творчества.
Главным видом считался бег на одну стадию, равную 192 метрам. Именно победитель в этом виде программы и объявлялся главным олимпиоником. В той олимпиаде победителем стал Диофон из Этолии. Кроме этого бега, был еще двойной бег (две стадии), долгий бег (на семь стадий), и бег гоплитов, то есть, бег в шлеме и со щитом на две стадии. Гоплиты и завершали соревнования.
Единоборства состояли из бокса, борьбы и панкратиона – рукопашного боя с применением рук и ног, причем, здесь разрешался даже такой прием, как удушение. Идеальным бойцом в панкратионе считался тот, кто боролся лучше, чем боксер, и боксировал лучше, чем борец. В историю панкратиона вошел даже один уникальный случай, связанный именно с приемом удушения, происшедший еще на далекой 54-й олимпиаде. Арихион из Фигалеи в единоборстве был задушен и умер, выиграв, однако, панкратион в 3-й раз. Даже мертвым его признали победителем, потому что его соперник, не зная об этом, первым признал поражение, не имея больше сил терпеть боль от сломанного Арихионом большого пальца на ноге. Труп Арихиона увенчали венком под рукоплескания зрителей. Это одни из самых зрелищных видов соревнования, интересные еще и тем, что, например, древнегреческие лекари считали бокс хорошим средством против хронических головных болей.
Современное олимпийское пятиборье, вероятно, корнями своими уходит в древнеолимпийский пентатлон. Правда, виды пятиборья тогда были несколько другими – прыжок в длину, бег на стадию, метание диска, метание копья, борьба (точнее, толчки ладонями). Прыжковая техника отличалась своеобразием: атлет использовал гантели в руках для увеличения дальности прыжка. Соревнования пятиборцев проходили в один день. Аристотель, например, считал, что пятиборье наиболее гармонично развивает тело атлета. Здесь был свой настоящий кумир местных болельщиков – Горг из Элиды стал единственным атлетом, выигравшим в пентатлоне целых четыре Олимпиады, а, кроме того, он также одержал победы в двойном беге и беге гоплитов.
Но, пожалуй, все-таки, самыми интересными соревнованиями были конные бега, состоявшие из трех видов: гонок квадриг, то есть, колесниц, запряженных четверкой лошадей, гонок колесниц с двумя лошадями и скачек на лошадях. Причем, здесь победителями объявлялись не жокеи или лошади, а владельцы четвероногих спортсменов. В гонках квадриги совершали двенадцать кругов на ипподроме, нередко колесницы опрокидывались на поворотах, калеча возниц. В отличие от бега и единоборств, в скачках могли принимать участие только богатые греки и царственные особы, которым под силу было содержать лошадей. Среди победителей в гонках квадриг отмечены даже македонский царь Филипп II и некоторые римские императоры.
Именно конные бега и доставили главное удовольствие сидевшему в главной ложе, вместе с архонтом, царю Хордусу. Наблюдая за бегами, он даже на некоторое время забыл о своем царственном статусе.
Да и как не забыть, ежели на ипподроме творилось нечто невообразимое. Шесть кругов шла примерно равная борьба между квадригами. Затем, постепенно, в лидеры выбились три четверки лошадей, одна из которых принадлежала лично архонту. Лисий и указал на это Хордусу. Хордус, кстати, пожалел, что не успел представить на соревнованиях и собственную квадригу. За два круга до финиша, квадрига Лисия несколько поотстала от двух других, что весьма опечалило архонта. Выкриками из своей ложи он стал подгонять своего возницу. Впрочем, в таком шуме, что стоял на ипподроме, даже соседа было почти не слышно, что уж говорить о спортсменах. Однако, дальше произошло нечто не совсем понятное для Хордуса. Но, искушенный в подобных зрелищах, Лисий тут же объяснил своему высокому гостю суть дела. Один из возниц, Аристарх из Сиракуз, видя, что чуть уступает своему главному сопернику, пошел на маленькую и не заметную, казалось бы, для элланодиков хитрость: приблизив свою квадригу к сопернику, рискуя при этом зацепиться осями колесницы, ловким движением своего хлыста ткнул в хлыст соперника, выбив его из рук и уронив на землю. Сам же Аристарх тут же отдалился от его колесницы и, хлестнув своих лошадей, умчался вперед. Кони же оставшегося без хлыста его соперника стали потихоньку сбавлять бег, и вскоре отстали не только от квадриги Лисия, но и от остальных участников заезда.
Хордус, как раз и судивший заезд квадриг, собрался было дисквалифицировать Аристарха, но, видимо, верховный бог Зевс, сверху наблюдавший за соревнованиями, опередил иудейского царя: на предпоследнем повороте ось колесницы Аристарха зацепилась за каменный столб, отмерявший расстояние, и возница вылетел из колесницы и в добром десятке метров грохнулся наземь, едва оставшись жив. Колесница перевернулась, взмыленные кони вскоре остановились. Тут же, естественно, вырвалась вперед квадрига Лисия, которая и стала победителем олимпиады, к вящему удовольствию архонта.
Победителя, как и положено, наградили венком из дикой оливы, поставили на бронзовый треножник и вручили в обе руки по пальмовой ветви.
Хордус покидал берега Эллады в невероятном возбуждении и с твердым намерением проводить игры, подобные олимпийским, в Иудее. Право, стадион и ипподром уже имелись в наличии. А теперь пора было торопиться в Рим. Цезарь Август, вероятно, уже заждался его. Да и сыновья, отданные под попечение Николая Дамасского, давно уже должны были быть в Брундизии.
6.
Йосеф-плотник вернулся спустя месяц после своих плотницких работ в предсумеречное время. Он торопился, ибо до назначенной свадьбы оставалось не так уж много времени, а еще нужно было успеть закончить последние приготовления. У Иоакима дела снова пошли вверх, он отдал все долги Йосефу, потребовав назад свою дочь. Йосеф же просил у него руки Мириам. Да и как бы объяснил Иоаким возвращение дочери под свой кров? Двенадцать свидетелей обручения должны были забрать назад свою клятву? По здравом размышлении, Иоаким согласился оставить Мириам в доме у Йосефа, и стали готовиться к свадьбе.
Довольный, но уставший и голодный, он отвел осла в стойло, подкинул ему еды и вошел в дом. Сразу же обратился к невесте:
- Мириам! Вот и я снова. Готовь ужин.
- Ужин уже ждет тебя, Йосеф, - ответила Мириам, появляясь перед ним с чистой одеждой.
Йосеф снял с себя грязное дорожное платье, взял из рук невесты чистое, надел его на себя и тут взгляд его обратился на Мириам. То, что он увидел, настолько потрясло его, что он первые минуты неподвижно стоял, округлив глаза и приоткрыв рот, будто ему не хватало воздуха. Мириам была беременна. Круглый живот был настолько велик, что даже свободное платье не могло скрыть его. В следующий миг Йосеф ударил себя по лицу и упал ниц, биясь лбом об пол, и заплакал.
- Как теперь буду я обращаться к господу богу моему, как буду молиться о девице сей, которую не сумел соблюсти до свадьбы? Кто обманул меня? Кто причинил зло моему дому, осквернив его? Не случилось ли со мною то же, что с Адамом? Как тогда, когда Адам славословил господа, явился змей и, увидев Еву одну, обольстил ее, так произошло и со мной.
Мириам сама опустилась на колени и также покрылась горючими слезами. Шестой месяц пошел после того ночного видения ангела, и уже давно поняла она, кто виновник ее позора. Один раз только после того встречала она на площади у фонтана охальника Пандиру. Он окинул ее все таким же похотливым взглядом, она же, прикрыв лицо платком и низко склонив голову, молча прошла к фонтану, набрала в кувшин воды и так же молча, обходя Пандиру стороной, вернулась в дом Йосефа. После этого Пандира исчез, не известно куда. Но Мириам все-таки не была уверена в своем прелюбодеянии. Рожденная и воспитанная в праведной богобоязненной семье, никогда не преступавшей закона, да и склонная к мистическим жестам судьбы, она больше доверяла своему ночному видению и нисхождению к ней ангела, нежели к визиту ставшего ей теперь ненавистным Пандиры.
На том решила и стоять в дальнейшем.
Наконец, Йосеф поднялся и подозвал к себе Мириам. Лицо его стало сурово и похоже на камень.
- Что же ты сделала, дево? Зачем забыла господа бога твоего? Зачем осквернила ты свою душу и опозорила мой дом? Или я не пекся о тебе все эти месяцы, как о собственной дочери, не берег тебя?
Она подползла на коленях к Йосефу и громко рыдая, произнесла:
- Чиста я перед тобой и не знаю мужа.
- Откуда же плод во чреве твоем?
- Жив господь бог мой, не знаю я, откуда.
Она опустила глаза и продолжала рыдать.
Йосеф взял себя в руки, поднялся и задумался, как ему быть дальше. «Если я утаю грех ее, то стану нарушителем закона, а если расскажу о нем сынам Израилевым, то предам юную кровь на смерть, на побитие камнями, - размышлял он про себя. – Что же мне делать с нею? Отпущу ее втайне, верну Иоакиму, пусть сам решает ее дальнейшую судьбу». Приняв такое решение, он окончательно успокоился и принялся за ужин. Нужно было дождаться ночи.
Однако судьба распорядилась по-другому. Поздно вечером к Йосефу пришел книжник Ханан.
- Мир дому сему! – поприветствовал он.
- И тебе здравствовать, Ханан, - ответил Йосеф, несколько растерявшись, бросив косой взгляд на стоявшую рядом Мириам, и тут же закрыв ее собою.
Та не успела скрыться вовремя и теперь пребывала в растерянности.
- Я хотел узнать, почему ты сегодня не был на собрании общины?
- Я устал с дороги и хотел отдохнуть первый день.
- Ну, если так…
В это момент Ханан повернулся так, что увидел живот Мириам. Он тут же, не говоря больше ни слова, выбежал прочь и направился к раввину Нацерета Шимону бен Шетаху, все еще находившемуся в скинии, святилище бога – плоском, шатре из кожи и дерева, высившемся посреди довольно большого прямоугольного же двора, отгороженного от внешнего мира занавесями. Книжник застал первосвященника за возжиганием светильников на меноре – подсвечнике с четырьмя ответвлениями-ветками от основного ствола. Менора должна была гореть всю ночь.
- Раббе, Йосеф, которого ты почитаешь за праведника, поступил против Закона.
- Что же случилось? – спросил первосвященник настороженно, отходя от меноры, помещавшейся в святилище перед южным краем завесы, скрывавшей от глаз святая святых.
- Он осквернил до свадьбы деву, обручницу свою Мириам. И держит то в тайне, не сообщив общине.
- Так сделал Йосеф?
- Отправь слуг и узнаешь, что дева беременна, - ответил книжник Ханан.
Несмотря на позднее время, Шимон бен Шетах незамедлительно отправил двух слуг в дом Йосефа. Удостоверившись, что Мириам и в самом деле беременна, посланцы первосвященника велели обоим немедля явиться на суд первосвященника. Склонив головы в послушании, Йосеф с Мириам двинулись вслед за слугами. И вот они предстали перед Шимоном бен Шетахом. Он был одет, как и положено в таких случаях, когда он исполнял не только роль первосвященника, но и судьи (или по случаю религиозных праздников) в додекакодон – верхнюю ризу, на голове же у него красовался кидар с медной пластиной. Одного взгляда на женщину было достаточно, чтобы первосвященник превратился в грозного судию.
- Мириам, что же ты совершила? Зачем осквернила душу свою и забыла о господе боге своем?
Мириам снова заплакала и, сквозь слезы, тихо произнесла:
- Жив господь бог, я чиста перед ним и не знаю мужа.
Тогда первосвященник обратил свой взор на Йосефа.
- Ты, которого я всегда считал праведным, зачем ты это содеял?
Но Йосеф не стал опускать глаз и решительно произнес в ответ:
- Жив господь бог мой, я чист перед ней.
- Не свидетельствуй ложно, Йосеф, но говори правду! Ты нарушил брак и не сообщил о том общине, и не склонил головы своей перед рукой господа, чтобы он благословил потомство твое.
На сей раз Йосеф промолчал, не зная, что ответить.
- Хорошо! Я дам вам напиться водой обличения пред господом, и бог явит грехи ваши перед глазами вашими.
Первосвященник поступил так, как то и предписывала четвертая книга Пятикнижия, называемая Книга Чисел. Он набрал в глиняный сосуд святой воды, взял горсть земли и бросил в сосуд, заставив потом все это выпить Йосефа.
- А теперь иди на гору.
Йосеф покорно вышел из скинии и направился к высившейся в окрестностях города невысокой горе. Нелегко было идти немолодому уже плотнику, к тому же отягченному усталостью и оскорбленному неверностью жены. Но он стоически вынес это наказание и под пристальными взглядами первосвященника и книжника Ханана, целым и невредимым вернулся назад. Шимон бен Шетах удовлетворенно склонил голову и взял из рук слуги тот же сосуд. Проделал с ним ту же операцию и протянул воду Мириам.
- Выпей и ты Мириам.
Женщина опустошила сосуд и вернула его слуге.
- Если никто не переспал с тобою, и ты не осквернилась и не изменила мужу своему, то невредима будешь от сей горькой воды, наводящей проклятие. Но если ты изменила мужу твоему и осквернилась, и если кто переспал с тобою, то да предаст тебя господь проклятию и клятве в народе твоем, и да соделает господь лоно твое опавшим и живот твой опухшим…
От этих слов первосвященника Мириам стояла бледная и ни жива, ни мертва. Ей казалось, что ноги вот-вот подломятся, а выпитая вода совершит обратный путь из ее желудка.
- И да пройдет вода сия, наводящая проклятие, во внутренность твою, чтобы опух живот твой, и опало лоно твое.
Шимон бен Шетах замолчал.
- Аминь, аминь, - еле слышно произнесла Мириам.
- Иди на гору! – наконец велел ей первосвященник.
Мириам послушно проследовала по пути, только что совершенному ее обручником. Но и она вернулась, какой и ушла. Книжник вопросительно посмотрел на Шимона бен Шетаха. И слуги смотрели на судимую пару в удивлении. Наконец первосвященник произнес:
- Если господь бог не явил ваш грех, то я не буду судить вас. Вы свободны.
Первосвященник развернулся и, не говоря больше ни слова, удалился в своем притворе.
Йосеф взял Мириам за руку и вышел с ней на улицу. Высоко в небе брезжили уже первые лучи еще неумытого росой солнца. Не было ни малейшего ветерка и даже в этот ночной час было неимоверно душно.
Придя к себе во двор, Йосеф, не произнеся ни единого слова, оседлал дремавшего стоя осла, посадил на него сверху Мириам и, шагая рядом, направился в Кфар. Они покинули Нацерет, когда за горизонтом уже высветился кусочек кроваво-красного солнечного диска.
Иоаким крайне удивился столь неожиданному и весьма раннему визиту Йосефа, но, как и положено будущему родственнику, встретил его радушно у порога своего дома. Когда же Йосеф помог спуститься Мириам на землю, глаза у Иоакима округлились. От неожиданности он не знал, как повести себя, и только молча переглянулся с женой Анной.
- Вот, Иоаким, какова благодарность твоей дочери за мою заботу о ней.
Йосеф взял Мириам за руку и подтолкнул ее к отцу с матерью. Приблизившись к родителям, Мириам, опустившись на колени и глядя в глаза отцу, зашептала:
- Жив господь бог мой, я чиста перед Йосефом.
- Я беру свои слова обратно, Иоаким, и отпускаю дочь твою. А ты хочешь верь ей, хочешь нет, но дом мой и мое имя навеки опозорены ее поступком.
Йосеф направился было к ослу, но Иоаким остановил его.
- Постой, Йосеф. Коли уж оказался во дворе моем, зайди в дом, не обижай хозяина.
Анна подошла к Мириам, помогла ей подняться и увела на свою половину. Иоаким же с Йосефом остались наедине. Ослом гостя занялся слуга Иоакима.
Иоакиму не оставалось ничего другого, дабы не обесчестить и свое имя, как упросить Йосефа не отказываться от Мириам. Он готов был даже заплатить за это хорошие деньги. Но Йосеф никак не соглашался. Даже несмотря на изрядную долю выпитого вина, коим угощал гостя хозяин дома. На помощь мужу пришла Анна.
- Мириам рассказала мне про свое ночное видение и уверяет, что ангел небесный напророчил ей будущего сына.
- А имя этого ангела не назвала ли твоя дочь? – съязвил Йосеф. – Сама посуди, Анна, когда было такое на земле, чтобы женщина понесла от ангела небесного?
Иоакиму с Анной и в самом деле возразить было нечем. Йосеф поднялся из-за стола, вышел во двор, направился было к ослу, но вдруг почувствовал, как ноги перестали его держать (то ли от выпитого вина, то ли от большой усталости и нервного перенапряжения последних дней), и если бы не подоспевший вовремя слуга, он упал бы на землю. К слуге тут же подбежал Иоаким, вдвоем они внесли Йосефа снова в дом, Анна постелила на циновке постель.
- Отдохни, Йосеф, а там, глядишь, и мудрость какая во сне тебе явится, - произнес Иоаким.
- Что-то я и в самом деле устал, - согласился Йосеф и, едва прислонив голову к подушке, тут же уснул.
И приснился ему вначале первосвященник Шимон сын Шетаха. Держа перед собою Пятикнижие, вопросил Йосефа:
- Помнишь ли ты, Йосеф, слова пророка Элияху, возгласившего: «Се, дева во чреве примет и родит сына, и нарекут ему имя: Еммануил, что значит – с нами бог»?
Но тут лицо первосвященника вдруг расплылось и исчезло в некоем белом густом тумане, а вслед ему тут же явилось некое мужеподобное существо с распростертыми за спиной белыми крыльями. «Тот самый ангел, о котором сказывала мне Мириам?» - засомневался Йосеф. И он поначалу испугался не на шутку – уж не за ним ли явился сей посланец бога? Не хотелось бы умирать в чужом доме. Однако, услышав первые слова ангела, успокоился. Ангел же благовествовал:
- Йосеф, сын Давидов, не бойся принять Мириам, жену твою, ибо родившееся в ней есть от духа святого.
- Однако же, как я людям объясню все это? Ведь они знают, что зачала Мириам до свадьбы? – решился спросить у ангела Йосеф, но тот будто его не слышал и продолжал:
- Родит она сына, и спасет он людей своих от грехов их. И наречешь ему имя…
В этот момент на улице раздался некий громкий шум, Йосеф тут же открыл глаза и очнулся. Сидел некоторое время, соображая, где он находится, и вспоминая, что же ему привиделось во сне. Тут вошла в комнату Мириам, облаченная во все белое. И стала перед Йосефом. Он поднялся на ноги и непроизвольно потянулся к руке ее.
- Пойдем домой, Мириам. Мой дом навеки теперь и твой.
Услышав такие слова, Иоаким обрадовался, но боялся подать голос, дабы Йосеф не опомнился и не передумал.
Оседлав своего осла, Йосеф посадил на него Мириам, сам же снова собирался идти рядом. Однако Иоаким остановил его.
- Тебе тяжело пешком совершать такой переход, Йосеф. Возьми в дар моего осла.
Иоаким сделал знак слуге, тот вывел из стойла уже оседланного осла и подвел его к Йосефу. Тот взобрался на подаренного осла и кивнул в благодарность Иоакиму.
- Спасибо за животное, Иоаким, и мир твоему дому.
Стоявшая у порога дома Анна, увидев это, прослезилась от умиления. Подошла сзади к Иоакиму и прислонилась к нему.
7.
Шел тридцать первый год правления Октавиана Августа и 741-й год со дня основания Рима. Время наивысшего расцвета Республики, незаметно превратившейся в империю, когда Август практически усмирил все непокорные провинции, успокоил внешние границы и навел порядок внутри. Необычайно расцвели при нем искусство, литература, архитектура. Народ римский, от последних плебеев до вельможных патрициев, наслаждался свободами, но при этом старался не нарушать законы, установленные Цезарем, ибо за любое непочтение к ним Август карал сурово, не делая уступок никому, ни рабу, ни даже собственным чадам.
Вечный Рим, Великий Город – какими только титулами не наделяли на протяжении более чем двух с половиной тысячелетней истории столицу нынешней Италии. Некогда – самая великая империя, едва ли не самая развитая цивилизация, но и самая воинственная держава, державшая в повиновении едва ли не всю Европу, немалую часть Азии и северную Африку. Город, раскинувшийся на семи холмах (Палатин, Эсквилин, Квиринал, Целий, Капитолий, Вилинал и Авентин) на берегу реки Тибр, практически у самого ее устья, нагонял страх и распоряжался другими народами несколько столетий, как до, так и после новой эры (пусть и с краткими перерывами). Но в описываемый нами период, конечно, город еще не был так величав и красив, как ныне, хотя и тогда поражал современников своим великолепием.
Рим был благодарен императору Октавиану Августу за то, что он сначала покончил с разразившейся после убийства Гая Юлия Цезаря и напророченной им самим гражданской войной: вначале, с середины до начала сороковых годов до новой эры, триумвират сторонников и наследников Юлия Цезаря Марк Антоний, Лепид и тогда еще просто Октавиан, внучатый племянник и приемный сын Цезаря, сражался с убийцами Цезаря – Брутом и Кассием, а затем почти целое десятилетие триумвиры разбирались между собой, пока в победителях не оказался самый молодой, но и самый законный, по завещанию Гая Юлия Цезаря, наследник трех четвертей всей римской казны, - Октавиан, может быть не очень сильный полководец, зато весьма мудрый правитель, достойный своего приемного отца. Именно при Августе Октавиане Рим на целые сорок лет погрузился в мир, процветание и благоденствие. Именно при Августе Октавиане было завершено расширение границ Римской империи, и наступил ее самый золотой век. Наконец, именно при Цезаре Августе город Рим был перестроен и украшен. При этом, все историки и современники отмечали необыкновенную скромность по сути единоличного правителя империи: он не только запретил все восхваления в свой адрес, но даже само слово «господин», произнесенное в его адрес коробило и возмущало его, и детям и внукам своим даже в шутку он запретил называть друг друга «господином», а слово «государь» вообще считал оскорбительным и позорным.
Рим Август украсил многими великолепными зданиями, отделанными мрамором, и создал новую площадь – Форум Августа, главным композиционным элементом которой стал роскошный храм Марса Мстителя, что должно было напоминать об Августе как о мстителе за убийство Юлия Цезаря. Гигантские беломраморные колонны этого храма – вот и все, что сохранилось до наших дней от этого шедевра древнеримского зодчества. Ближайший сподвижник и зять Августа Марк Агриппа воздвиг в Риме «храм всех богов», названный Пантеоном, крыша которого, в виде купола, напоминала небо, а внутри на высоких пьедесталах красовались большие статуи Марса и Венеры. На самих же пьедесталах были изображения практически всех греческих и римских богов того времени. Хотел Агриппа установить и статую Августа, но тот запретил это делать. Тогда Агриппа поместил внутри Пантеона статую Гая Юлия Цезаря, а перед входом в храм все-таки установил статуи Августа и свою собственную. В несколько перестроенном, правда, виде Пантеон дожил и до наших дней. Кроме того, Агриппа прославил свое имя тем, что провел в Риме два водопровода и построил первые термы, то есть, бесплатные общественные бани, причем, великолепно украшенные. Кстати, когда после этого римляне стали жаловаться на недостаток и дороговизну вина, Август пристыдил их словами:
- Мой зять Агриппа достаточно построил водопроводов, чтобы никто не страдал от жажды.
Между прочим, один из водопроводов Агриппы, называвшийся Aqva Virgo («вода девы» - по легенде на этот источник воинам Агриппы указала некая девушка) работает и по сей день – именно по нему поступает вода в самый знаменитый римский фонтан Треви. И вода из этого источника считается самой вкусной в итальянской столице.
Еще много чего другого было построено в Риме Августом и при Августе. По меткому замечанию древнеримского историка Светония: Август «получил Рим кирпичным, а оставил его мраморным». Но, конечно, по-прежнему украшением Рима являлся великолепный и могущественный храм Януса Квирина, почти ровесника вечному городу, который бывал заперт только тогда, когда во всех владениях римского народа на море и на суше господствует мир, добытый победами. Именно Август первым разделил город на четырнадцать районов, периодически менявших свои названия. Но само разделение сохранилось вплоть до наших дней.
После многодневного путешествия по водным просторам Западного (то бишь Средиземного) моря, галеры Хордуса Великого, наконец, вошли в бухту Брундизия, главного на ту пору порта Римской империи, расположенного в Адриатике, и причалили. Сразу засуетились и на галерах, и на берегу, где отца ждали сыновья. Александр с Аристобулом стояли хоть и в первом ряду, как и Антипатр, но не рядом с ним. Хордус, еще будучи на судне своим острым зрением тут же приметил это. Тем временем, слуги бросились к первой галере. Сначала помогли сойти на берег Хордусу. Затем сошел казначей Птолемей, за ним все остальные. После стали сгружать вещи. Впереди еще двухнедельный путь до Рима по знаменитой уже тогда Аппиевой дороге – лучшей в то время дороге мира, протяженностью почти шестьсот километров. Ее ровно за триста лет до описываемых событий начал строить римский цензор Аппий Клавдий Цек, чем и увековечил свое имя на века.
Николай Дамасский приказал соорудить шатер для отдыха царя. Поручив следить за этим придворному слуге, сам решил прогуляться по городу, заглянув в известную ему лавку, где торговали украшениями. Выезд из Брундизия намечался на раннее утро следующего дня.
Вообще, следует отметить, что ритм жизни древних римлян был не чета нынешним временам. Эти люди никуда не спешили, и весь их жизненный уклад был устроен так: они вставали с первыми лучами солнца и заканчивали все дела в послеполуденное время, принимаясь за обед, который мог затянуться практически до ночи. А если учесть, что в году отмечалось сто восемьдесят два праздника, то можно понять, что работать римлянам было практически некогда. Впрочем, для работы у них были рабы да вольноотпущенники. Даже плебеи, не говоря уже о патрициях- вельможах, то есть законные граждане Римской республики, а затем империи трудами праведными не заморачивались. Это было ниже их понятий о смысле жизни.
С первыми лучами солнца караван царя Хордуса выступил в путь. Сам Хордус, его старший сын Антипатр и советник Николай Дамасский сидели в отделанной золотом карете, запряженной двумя лошадьми. Спереди, по бокам и сзади карету окружали всадники-телохранители. В таком же окружении вооруженных воинов ехали в другой карете Александр с Аристобулом и Птолемеем, в третьей же, поменьше, везли драгоценные дары иудейского царя императору Рима Цезарю Августу. Путь, как уже отмечалось, предстоял неблизкий, однако, с учетом того, что ехали по Аппиевой дороге, и не очень утомительный. К тому же, вдоль дороги через каждые десять римских миль были оборудованные места для отдыха.
Антипатр слегка отдернул шторку и в последний раз глянул на лазурную гладь моря, удобную гавань и застывшие у причала их собственные галеры, а также гребные суда, принадлежавшие египетским и эллинским торговцам. Шум портового Брундизия потихоньку стихал. И вот уже вскоре видна была лишь гигантская, девятнадцатиметровая римская колонна, символизировавшая то ли конец, то ли начало дороги. Антипатр с каким-то непонятным сожалением вздохнул и откинулся назад, слегка задев локтем сидевшего рядом с ним Николая.
- Ты увидел лишь первое из чудес великого Рима, Антипатр, - наставительно произнес Николай. – Но это еще не сам Рим.
Хордус лишь ухмыльнулся словам своего советника, но промолчал, сонливо прикрыв глаза.
Лошадиные копыта звонко цокали по массивным плитам дороги из серого вулканического базальта, которым так богата Италия. Царицей дорог называли римляне творение цензора Аппия Цека. По тем временам ему и в самом деле не было равных.
Скрепленные специальным известковым раствором, блоки были уложены таким образом, что дорожное полотно имело выпуклую форму, не дававшей воде скапливаться, а заставляя ее стекать в придорожные канавы. Ширина дороги равнялась шести метрам, что вполне позволяло свободно разъезжаться двум каретам. Отдельные участки дороги проходили по искусственным насыпям, пересекавшим неглубокие овраги. С другой стороны, в некоторых местах вдоль дороги были сооружены каменные стенки и скамьи, где бы мог посидеть уставший в дороге путник, не имевший возможности остановиться в придорожных станциях. Через каждую римскую милю, а она равнялась 1478 метрам, стояли мильные столбы, отмечавшие расстояние от (или до) Рима. Было и несколько ответвлений от главной дороги, соединявших ее с другими большими дорогами. Пока еще изредка попадались на глаза путешествующим и выстроенные вдоль дороги одноэтажные, но размашистые, с большим внутренним двором виллы, самых богатых патрициев Рима (чуть позже их здесь станет больше, ведь Аппиева дорога – главная магистраль Древнего Рима, а значит, и места вдоль нее – самые престижные.) Пока же лишь семейство трибуна Квинтиллия, да известного консула-оратора, кстати, оппонента Октавиана Августа во время его борьбы за единоличную власть, Марка Туллия Цицерона могли себе позволить подобную роскошь. Чуть позже также расстарается построить здесь свою виллу еще один знаменитый римский философ Сенека.
Тарент, Венузия, Беневент – Антипатру приходилось не только слышать, но и запоминать пока еще непривычные для его уха названия городов, мимо которых они проезжали. Короткий отдых, ночевка и с первыми лучами солнца снова в путь.
Дорога сделала резкий вираж и повернула прямо на север. Вот и Капуя, славившаяся на весь Рим своими гладиаторскими школами, в одной из которых сначала обучался, а потом и выступал небезызвестный фракиец Спартак. И последний большой город перед столицей империи, до которой осталось не более тысячи шестисот стадий, то есть, меньше трехсот километров. Собственно именно эта часть дороги (от Рима до Капуи) строилась под руководством Аппия Цека.
- Посмотри, Антипатр, направо и налево, - Николай Дамасский отодвинул в карете шторку со своей стороны, когда же Антипатр глянул туда, уже он сам сделал то же самое со своей стороны. – Вот в этом месте, вдоль дороги с двух сторон консулы Помпей, Красс и божественный Юлий Цезарь от самого Рима повесили на «т»-образных столбах шесть тысяч остававшихся в живых гладиаторов, которых Спартак повел на войну против Рима.
- И так будет с каждым, кто дерзнет восстать на божественную власть, будь то здесь, в Риме, будь то в Иудее, - добавил Хордус. – Где это видано, чтобы рабы диктовали условия господам?
- Давно ли это было? – поинтересовался Антипатр.
- Еще когда божественный Юлий был простым консулом, и даже мой отец, а твой дед не мечтал стать главным советником Хашмонеев, - уклончиво ответил Хордус.
В последний день пути еще одна достопримечательность Аппиевой дороги привлекла внимание Антипатра - громадный цилиндр, опирающийся на квадратное основание со стороной свыше 20 метров. От основания же вверх шел огромный конус, облицованный искусно пригнанными блоками камня-травертина. В то же время, рядом были намного уступающие этому конусу по размерам квадратные каменные плиты – гробницы знатных римлян. Это Антипатр догадался и сам. Но что это был за конус, он так и не понял.
- Позволь тебя спросить, всезнающий Николай, что это такое? – обратился Антипатр к царскому советнику.
Дамасский глянул в окно и едва заметно усмехнулся.
- Это гробница Квинта Цециллия Метеллы, бывшего консула и цензора, одного из вождей племени оптиматов. Видишь ли, Антипатр, с некоторых пор знатные римляне предпочитают, чтобы их хоронили вдоль этой дороги, полагая, что так им будет легче общаться с богом – прямая и ухоженная дорога быстрее приведет их на небеса.
Антипатр не совсем понял, произнес ли эти слова Николай всерьез или с ехидством. Но они ему понравились, и он засмеялся.
Наконец, впереди показался Рим, точнее Сервиева стена с Капенскими воротами, откуда, собственно и начиналась дорога. Аппиева дорога привела царственных путешественников прямо на Палатин, один из семи римских холмов, где и находился дворец Цезаря Августа. Хордус не мог лишить себя удовольствия прежде, чем предстанет пред ясные очи самого императора, сделать круг и еще раз самому посмотреть и представить сыну недавно сооруженный из травертина мавзолей Августа, будущую усыпальницу его самого и его семейства. Мавзолей также был сооружен в виде древнего этрусского могильника – в основе цилиндрическое строение, над которым возвышались барабаны меньшего диаметра с общей высотой 44 метра, самый последний барабан был увенчан статуей императора. Вокруг мавзолея красовалась большая терраса с колоннами, которая выходила на крышу большого барабана, а на этой крыше росли вечно-зеленые деревья.
Совсем недавно, всего лишь в минувшем году, рядом с мавзолеем был воздвигнут Алтарь мира, построенный в честь победного возвращения Августа с Галльской и Испанской кампаний.
Однако одной постройке весьма удивился и сам Хордус, включая и Николая - вблизи дворца Цезаря Августа красовалось совершенно новое сооружение, явно напомнившее путешественникам египетские пирамиды. Да это и была пирамида – усыпальница недавно скончавшегося консула Кая Цестина.
Хордус вышел из кареты и лишь головой покачал от изумления: как же эти римляне способны, словно губка, впитывать в себя чужие обычаи, культуру, даже чужих богов старались не гневить. Впрочем, не этим ли и сильна Римская империя?
Навстречу Хордусу направился невысокий, смуглолицый, с седыми вьющимися волосами упитанный вельможа. Это был Гай Азиний Поллион, основатель первой в Риме публичной библиотеки, покровитель литературы и искусств и его старый друг, представлявший здесь в Риме, при дворе Цезаря, его, Хордуса, интересы и в доме у которого жили Александр с Аристобулом. Оба они, с печальными улыбками стояли в нескольких шагах от Поллиона, обнимавшего и целовавшего Хордуса, дожидаясь своей очереди.
- Рад тебя снова видеть, мой римский брат, – дважды поцеловав Поллиона, Хордус, наконец, отстранился от него.
- Взаимно, мой друг, - на лице Поллиона читалась искренняя улыбка. – Цезарь велел тебе ехать в Аквилею. Он нынче там, там же и тебя ждет. Однако прежде, доставь мне такую радость – посети мой дом вместе со своими сыновьями.
- Не смей и сомневаться. Этот день мы – твои гости.
Хордус отошел на шаг и сделал жест рукой, приглашая сыновей поприветствовать Поллиона. Александр с Аристобулом едва ли не по-родственному обнялись со своим старым другом и наставником. Наконец, Хордус представил и Антипатра. День прошел в разговорах и застолье. С рассветом же вся делегация, включая и Поллиона с сыном, направилась в Аквилею, на встречу с Цезарем.
8.
12-й год до новой эры выдался уж слишком странным. Или, лучше сказать, каким-то роковым, богатым на знамения. И тем оставил свой след в человеческой истории.
Так, мы уже знаем, что именно в этом году, тридцать первом году своего правления, Цезарь Октавиан Август добавил к и без того многочисленным своим титулам еще один – великого понтифика, то есть главного жреца всех религий Римской империи, проведя в честь этого не предполагавшиеся заранее Понтификальные игры, на которые выделил почти семьсот тысяч серебряных сестерциев. К тому же, это был год 192-ых Олимпийских игр, проводившихся в Элладе, как, кстати, и ныне, один раз в четыре года.
А в начале июля, в консульство одного из богатейших римлян своего времени – Публия Сульпиция Квириния и второго консула Валерия Мессалы, произошло сразу несколько непонятных и злобных знамений: вдруг в городе распространились в немалых количествах совы, затеявшие настоящую войну с городскими завсегдатаями воронами. Затем, во время совершения консулами священных обрядов в храме Юпитера, над Альбанской горой загремели раскаты грома, при этом небо оставалось совершенно чистым от туч. Наконец, над Римом в течение многих ночей висела некая яркая комета, пугавшая римлян своим зловещим светом, словно пророчествуя беду. Затем вдруг длинный шлейф от кометы разделился на несколько частей и растворился в бездне Млечного пути, при этом совершив последнее деяние: в храме Ромула во множестве лежавшие на алтаре вороньи трупы оказались на земле и полностью сгорели.
Цезарь Август был весьма опечален всеми этими кошмарами, предчувствуя недоброе. А тут еще масла в огонь подлил Квириний, заявивший в Сенате в присутствии Цезаря, что слагает с себя полномочия консула.
- Но это не освобождает тебя от служения мне и Риму, мой друг Квириний, - с сожалением произнес Август.
- Риму и тебе, Цезарь, я готов служить до последнего своего вздоха, - преклонив голову перед императором, Квириний снял с себя консульскую тогу.
Став де-факто единовластным правителем Рима, Август тут же избрал двадцать человек, отличавшихся своей честностью и разнообразными способностями, на которых полагался, и посылал их с разными заданиями государственной важности по всей земле, подчиненной его власти. Потому-то Цезарь и был недоволен поступком Квириния, талантливого полководца и умного политического деятеля, однако же в очень скором времени нашел ему достойное применение. В Киликии, области, граничащей с Сирией, росло недовольство римским владычеством. Воинственное племя гомонадов, живущее в горах Тавра, стало усиленно вооружаться, явно готовясь к военным действиям. Август собирался отправить в Сирию для подготовки к войне находившиеся там легионы своего зятя и ближайшего советника, победителя Помпея и Марка Антония Марка Випсания Агриппу, но тот простудился и тяжело разболелся. Даже рождение долгожданного сына (а для Августа, естественно, внука), Марка Випсания Агриппы Постума от дочери Цезаря Юлии не стало тем лечебным снадобьем, которое могло бы поставить Агриппу на ноги. И Цезарь обратил свой взор на Сульпиция Квириния, назначив его наместником в Сирии. К тому же, бывший консул вполне способен провести на подчиненной ему территории, куда входили и Иудея с Галилеей длящуюся уже три года по всей империи, включая провинции, перепись населения с оценкой имущества каждого. Август понимал, что больше всего недовольства перепись вызовет именно в Иудее, поскольку сыны израилевы возмущались даже переписью, проводимой в свое время самим царем Давидом: они считали, что такая акция нарушает сам уклад жизни евреев. И присутствие в Сирии Квириния будет вполне уместным – он сможет своей жесткой рукой быстро успокоить тамошнее население, если вдруг это не сумеет сделать царь Ирод. Перепись и оценка имущества были весьма важны для Августа, ибо поступления в государственную казну в последние годы не увеличивались, зато возрастали траты Цезаря на новое строительство, вознаграждения подданных и праздники, которых в Римской империи того периода набиралось более чем на сто восемьдесят дней в году. Август желал по справедливости взимать налоги с каждого имущего подданного – ведь все предыдущие переписи, включая и последнюю при Гае Юлии Цезаре, преследовали лишь одну цель – ограбить богатых римлян.
Кстати, по данным этой самой переписи, проводившейся шесть лет (с 15-го по 9-й годы) число всех подданных Римской империи составило четыре миллиона сто одну тысячу семнадцать человек.
Против таких доводов Цезаря Августа Квиринию возразить было нечего, и уже в августе месяце он прибыл в Сирию и вступил в должность наместника-префекта.
Однако, в том же августе умер так и не поправившийся Марк Агриппа. И не понятно, то ли первая комета напророчила его смерть, то ли вторая – гораздо более яркая и гораздо дольше висевшая над Землей, чертя своим серебряным хвостом, напоминавшим фракийский меч (имевший изогнутый клинок), след от Китая до Средиземного моря. Впрочем, длина такого хвоста составляла несколько десятков миллионов километров. Это была комета Галлея, самая значительная из небесных странниц на протяжении нескольких тысячелетий, приближающейся к земной орбите периодически, каждые 78-76 лет. Длина же самой кометы, а проще говоря – громадной глыбы грязного льда с мелкими твердыми частицами силикатной породы, всего лишь 14 километров, а поперечник едва ли достигает восьми.
Эту комету зафиксировали древние китайские и корейские астрономы. Так, один из них, Ма Туан Лин, отметил, что данная комета впервые была замечена в небе 26 августа 12 года до новой эры в Восточной части созвездия Близнецов. Первоначально она наблюдалась только в утренние часы на востоке, но на тринадцатые сутки своего появления на небосклоне, комета была обнаружена вечером в первых числах сентября на западе над созвездием Льва. Затем комета обогнула Млечный Путь и ушла к югу. Пройдя над созвездием Арктур и звездами в ноге Волопаса, она вошла в созвездие Змеи и оставалась там целый месяц, медленно передвигаясь к середине созвездия. Покинув Змею, в западном направлении, комета на пятьдесят шестой день появления оказалась в Голубом Драконе (куда относятся зодиакальные знаки Весы, Скорпион, Стрелец). Всего ее наблюдали на Земле 63 дня.
Появление кометы Галлея, как правило, знаменовало собой некое несчастье. Так, нынешнее ее появление предвосхитило смерть Агриппы, следующее, в 66 году новой эры – начало Иудейской войны с Римом. В 1066 году комета стала предвестником битвы при Гастингсе 14 октября. Наконец, в 1222 году – знаменовало начало монголо-татарского нашествия на Русь…
Иудеи не пользовались услугами магов-волхвов, считая их колдунами и тут же казня, ежели обнаружат такового в своей среде. Однако явление было столь необычным по продолжительности, что царь Хордус не смог удержаться, чтобы, даже находясь в дороге, не призвать к себе волхвов и не задать им вопрос, что бы сие означало. И волхвы выдали царю весьма интересную информацию.
Войдя в созвездие Льва, комета Галлея (разумеется, в тот период это космическое тело не имело еще имени) приблизилась к звезде Мелех, или Регул («Маленький царь»). А созвездие Льва издревле связывалось с именами Иуды и всего его «колена» (одного из двенадцати колен Израилевых), и не случайно на знаменах иудеев находилось изображение этого созвездия.
- Появление сего тела вблизи звезды Мелех в созвездии Льва говорит нам, великий царь, что в твоей земле в эти дни родился новый царь иудейский.
Ответ волхвов был неожиданным, но, как ни странно, он лишь рассмешил Хордуса. Отсмеявшись, он велел прогнать с его глаз колдунов, не приказав, однако, казнить их. Колдуны же, тем временем, разнесли эту весть по всему ханаанскому побережью.
Не известно, дошла ли эта весть до забытого богом галилейского городка Нацерет, но случилось так, что ранним утром 1 сентября Мириам, наконец, почувствовала, как из ее чрева рвется наружу плод. Она позвала со двора Йосефа, вставлявшего ось в тележные колеса. Последние месяцы дела у плотника шли не столь гладко, заказов почти не было, соответственно, и доходов становилось все меньше – это первые явные признаки наступившей старости. Глянув на жену, Йосеф все понял без объяснений. Вздохнув и сняв с себя фартук, он пошел за повивальной бабкой. Не пошел к известной всему городку иудейке Анне, поскольку та слишком болтлива и не преминет тут же объявить всем, что у Мириам родился отпрыск, не известно от кого. Однако же и к умеющей держать язык за зубами гречанке Кипре не стал идти. Еврейскую женщину должна обслужить только еврейка. Решил пойти в соседнюю деревеньку, однако не успел он приблизиться к подножию горы, как сверху, осиянная первыми золотистыми лучами восходящего солнца спускалась смуглолицая, не молодая уже женщина, не знакомая ему. Воздух в этот момент был неподвижен, ни малейший ветерок не нарушал земного покоя, даже птицы куда-то исчезли. И лишь пастухи, возлежавшие вокруг сосуда с водой и пищей, разложенной на земле, изредка издавали громкие одобрительные звуки, тихо беседуя между собой. Овцы их паслись неподалеку у холма на берегу реки. Но, поравнявшись с ним, незнакомка спросила у Йосефа:
- Человек, куда ты идешь?
- Я иду за еврейской повивальной бабкой.
- А кто должен родить?
- Жена моя.
- Я как раз иду из Кфара. Если не возражаешь, я и приму роды у Мириам.
Йосеф удивленно-настороженно посмотрел на женщину. Ведь имя жены он не называл, однако оно оказалось ей ведомо.
- Ты знаешь меня, о, женщина?
- Ведь ты Йосеф-плотник?
- Ну да!
- А я Эсфирь, родственница Анны, матери Мириам. Она и просила меня помочь в родах дочери.
Йосеф все еще продолжал стоять в нерешительности.
- Не бойся, я опытная повитуха. Принимала роды и у самой Анны.
- Ну, коли так, пойдем, - решился наконец Йосеф и повернул назад.
Они пришли как раз во время. У Мириам уже начинались схватки.
- Приготовь-ка мне воду и чистую тряпицу, - скомандовала Эсфирь и тут же приступила к Мириам.
Роды прошли, на удивление, легко. Мальчик был небольшой и ростом и по весу. Уверенными движениями повитуха обмыла новорожденного, натерла его маленькое тельце заранее приготовленной солью, что считалось полезным для кожи, и стала его пеленать. Затем, поверх нижней пеленки завернула его в заранее вышитый Мириам красивым орнаментом свивальник, при этом ручки младенца она распрямила и прижала к бокам, как и было принято тогда. Тут губки младенца надулись, он явно пытался заплакать, но повитуха нежно погладила его поверх пеленок по животику и он тут же успокоился. Улыбнувшись, Эсфирь взяла его на руки и подняла повыше.
- По Галилее слухи ходят, что богохульники-волхвы напророчили Хордусу рождение нового царя Иудейского. Уж не его ли держу сейчас в руках?
Йосеф, и сам уставший, будто это он рожал или, по крайней мере, принимал роды, лишь хмыкнул в ответ. А немного изможденная родами, но уже пришедшая в себя Мириам протянула руки к родственнице:
- Дай мне его!
9.
51-однолетний Цезарь Август и в этом возрасте сохранял свою привлекательность, лицо его было спокойным и ясным, глаза светлыми и блестящими. Рыжеватые, чуть вьющиеся волосы, сросшиеся брови, небольшие уши и патрицианский заостренный нос с горбинкой. Довольно щуплый и невысокий, ростом около 1 метра 70 сантиметров, он, тем не менее, внушал страх своим противникам уже одним своим видом. Впрочем, чрезмерной жестокостью и жадностью он никогда не страдал и умел прощать своих врагов и щедро награждать друзей.
Вот и сейчас, накануне прибытия в Аквилею посольства Хордуса, или, как его называли в Риме и Греции – Ирода, Август сначала по всей строгости наказал одного всадника, который двум юношам-сыновьям отрубил большие пальцы рук, дабы избавить их от военной службы, приказав продать с торгов самого этого всадника (а всадническое сословие в Древнем Риме было весьма почитаемым; так, из их среды назначались правители-префекты римских провинций, каковым позже, например, станет небезызвестный Понтий Пилат) и все его имущество. Однако же, узнав, что его собираются выкупить откупщики из того же сословия всадников с тем, чтобы затем отпустить его на волю, Август присудил его своему вольноотпущеннику с тем, чтобы тот дал ему свободу, но отправил в дальние поместья. Зато потом он щедро раздавал подарки горожанам: кому по триста, кому по двести пятьдесят сестерциев на человека, не обходя своей милостью и мальцов, кому исполнилось не менее одиннадцати лет.
В тот день с утра у него было ужасное настроение. Во-первых, ночью приснился дурной сон, во-вторых, утром надел сандалий сначала на левую ногу, а лишь затем на правую. И когда Августу доложили о прибытии иудейского царя, он довольно долгое время находился в раздумье, назначать ему аудиенцию сразу или немного погодя. Однако, когда советник Келад, из вольноотпущенников, передал ему просьбу Хордуса поговорить о страшном и великом горе, постигшем его семью, Август искренне встревожился и, забыв о дурном сне, велел тут же звать к себе царя.
Хордус бодрым шагом, но со скорбным лицом вошел в зал, где на высоком троне восседал Цезарь. За ним следовали сыновья – Антипатр, Александр и Аристобул. Замыкали процессию Николай Дамасский и Поллион со своим сыном Азинием. Цезарь поднялся и двинулся навстречу своему царственному вассалу. Они остановились посередине зала, Хордус почтительно, но сохраняя царское достоинство, поклонился. Август приблизился к нему и искренне обнял, дважды поцеловав.
- Рад приветствовать тебя, мой друг Ирод, на земле Рима.
- Прими и ты мои искренние поздравления, могущественный Цезарь. И позволь тебе представить сыновей моих, двух из которых ты, разумеется, знаешь. Это Александр и Аристобул. А вот это, - Хордус чуть отступил на шаг и тронул рукой сына, - мой старший сын Антипатр.
Цезарь подошел к каждому и принял их в свои объятия. Затем вновь повернулся к Хордусу и, тронув его за локоть, увлек за собой вглубь зала.
- И что же за страшное горе заставило тебя прибыть сюда и привести с собой сыновей?
- Собственно, именно дети мои и привели меня сюда.
Цезарь усадил Хордуса рядом с собой и переключил внимание на его рассказ.
- Сколько добра я сделал для своих сыновей, ты можешь только предположить, великий Цезарь. Уже хотя бы то, что Аристобул с Александром воспитывались твоим попечением, говорит о многом. Но что я получил взамен? Сплошные интриги и заговоры против меня! – начал свои жалобы Хордус. – Эти юнцы ни в грош не ставят ни их родную тетку Суламифь, ни брата своего, Антипатра, которого ныне я тебе впервые представил. Я ведь предполагал назначить кого-либо из них наследником престола, однако же теперь вынужден пересмотреть свое завещание, ибо у меня есть желание оставить царство старшему сыну моему, почитающему во мне не только своего государя, но и родного отца. Я тебе уже коротко писал о моих семейных бедах, великий Цезарь, и вот теперь прибыл к тебе лично, дабы ты рассудил по совести, как мне быть в дальнейшем, и что мне делать с непокорными сыновьями моими.
С первых слов отца младшие братья опустили вниз повлажневшие глаза, готовые в любой момент разрыдаться от этих неправедных обвинений. Между тем, сделав паузу и глянув на притихших сыновей, Хордус продолжил.
- Мне непонятны их недружелюбие ко мне и дерзкие замыслы, направленные к тому, чтобы всюду и всячески выказывать отцу враждебность и ненависть, заключающиеся в том, чтобы умертвить меня и таким безбожным образом овладеть царским престолом. При этом, мой величайший друг Цезарь, хочу напомнить, что у меня есть право, дарованное мне тобою, согласно которому перед смертью я вовсе не обязан отдать царство тому или другому сыну, но пользуюсь правом свободной передачи престола тому из сыновей своих, которого я сочту по его преданности мне наиболее достойным. Впрочем, Александр с Аристобулом вовсе уже не столь заботятся о власти, но охотно отказались бы даже вовсе не только от нее, но и от собственной своей жизни, лишь бы иметь возможность умертвить отца своего: такая дикая и свирепая ненависть ко мне развилась в сердцах их. Это свое горе я долго принужден был таить в себе, но вот теперь приходится раскрывать перед тобою, Цезарь, и такими речами оскорблять твой слух. Пусть скажут юноши, подвергались ли они когда-либо какому-нибудь стеснению с моей стороны? Когда я был жесток с ними? Как же они смеют у меня, столь справедливого человека, оспаривать право власти, которой я сам достиг после долгих трудов и опасностей! Как они могут мешать мне пользоваться ею, и предоставить ее тому, кого я посчитаю достойным ее? Ведь такая награда, наравне со всякою другою за благочестие, выпадает лишь на долю того, кто старается за это сравниться в достаточной заботливости со своим предшественником. Итак, очевидно, что все их интриги против меня никак не могут быть названы приличными. Ведь тот, кто только и думает о получении царской власти, тем самым все время рассчитывает, вместе с тем, и на смерть отца своего: иначе ему не достигнуть власти. Сам я давал до сих пор всем своим подданным, и, особенно, своим царственным детям, все в изобилии, позаботившись не только о приличной обстановке, о служителях и о содержании их, но и поженив их блестящим образом, а именно дав одному из них в жены дочь сестры своей, Александру же - дочь царя Архелая. Самое важное, однако, теперь то, что я сам при таких обстоятельствах не воспользовался своею личною властью, но решил привезти юношей к нашему общему благодетелю, Цезарю, и, отказавшись теперь от всего, на что может иметь право оскорбленный отец и подвергшийся козням царь, готов вместе с ними выслушать решение императора. И единственная моя просьба к тебе, Цезарь, состоит в том, чтобы мои права не были попраны, и чтобы мне не пришлось дольше жить в постоянном страхе за себя. Я надеюсь, о справедливейший Цезарь, что ты не оставишь дольше в живых тех, кто решился на такое ужасное дело: если они теперь избегнут кары, то им самим впоследствии придется так же сильно пострадать от людей, как они теперь причинили страдания другому.
При этих словах оба молодых царевича разрыдались. Да и у самого Августа защемило сердце. Он каким-то внутренним чутьем почувствовал несправедливость обвинений отца и поэтому решил выслушать и другую сторону.
- А что на это ответят сами Александр с Аристобулом? Не молчите, юноши. Я жду ваших слов.
Однако расстроенные царевичи не сразу смогли успокоиться, хотя и понимали, что долгое молчание играет не в их пользу. Наконец, старший на год своего брата и более рассудительный Александр взял себя в руки, увидев благожелательность по отношению к ним самого грозного Цезаря. Да и, переведя взгляд на отца, он вдруг понял, что Хордус, хоть и выпалил в гневе все эти обвинения, однако же, все еще любит их. Ведь вспыльчивость, как и быстрая отходчивость, в последнее время все чаще и чаще проявлялись в характере иудейского царя. Набрав в легкие побольше воздуха, Александр заговорил:
- Отец! Расположение твое к нам подтверждается уже всем этим делом; ведь если бы ты замышлял против нас что-нибудь ужасное, ты не привел бы нас к тому, кто является общим спасителем. Тебе, в силу твоей царской и отцовской власти, было вполне возможно расправиться с людьми, тебя обидевшими. Но то, что ты привез нас в Рим и посвящаешь Цезаря во все это дело, служит гарантией нашего спасения. Ведь никто не поведет того, кого замышляет убить, в святилища и храмы. Но наше положение отчаянное: мы не желали бы оставаться долее в живых, если во всех укоренилась уверенность, что мы посягали на такого отца. Еще хуже было бы, если бы мы предпочли безвинной смерти жизнь, оставаясь в вечном подозрении. Итак, если наше сознание, что мы говорим правду, имеет некоторую силу в глазах твоих, нам доставила бы блаженство возможность единовременно убедить тебя в своей невинности, и избегнуть грозящей нам опасности. Но если все-таки клевета удержится на своем месте, то к чему нам это солнце, на которое мы взирали бы, запятнанные подозрением? Конечно, указание на то, что мы стремимся к власти, является достаточно ловким обвинением по отношению к таким молодым людям, как мы, а если к тому еще присоединить упоминание о нашей достойной матери, то этого вполне достаточно, чтобы усугубить первое наше несчастье и довести нас до настоящего горя. Но взгляни на то, не общий ли это случай и не применимо ли подобное обвинение в сходных случаях? Ведь ничто никогда не мешает царю, у которого есть молодые сыновья, мать коих умерла, видеть в них подозрительных лиц, домогающихся престола своего отца. Однако одного только подозрения не довольно, чтобы высказывать столь безбожное обвинение. Пусть кто-либо осмелится сказать нам, что случилось нечто такое, в силу чего при всем легковерии людей нечто невероятное стало непреложным. Разве кто-либо смеет обвинять нас в составлении отравы, или совершении заговора среди сверстников, или в подкупе прислуги, или в распространении воззваний против тебя? И все-таки каждое из таких преступлений, даже если оно и не имело места, легко служит предметом клеветы. Правда, отсутствие единодушия в царской семье является крупным несчастьем, и та власть, которую ты называешь наградою за благочестие, часто вызывает в гнуснейших людях такие надежды, ради которых они готовы не сдерживать своих дурных наклонностей. Никто не сможет упрекнуть нас в чем-либо противозаконном. Но как устранит клевету тот, кто не желает слушать? Быть может, мы сказали что-либо лишнее? – Александр замолчал, переводя дух и осматриваясь вокруг себя, Аристобул за это время также успокоился и едва заметно кивал головой, словно бы подписываясь под словами брата.
При этом сам Август следил за реакцией Хордуса на слова сына, и понимал, что все присутствующие в зале сейчас на стороне юношей. Видимо, понимал это и сам царь, поскольку выглядел довольно смущенным.
Александр, между тем, продолжал:
- Если это так, то, во всяком случае, это не относилось к тебе, ибо это было бы несправедливо, но относилось к тем, которые не умалчивают ни о чем сказанном. Кто-либо из нас оплакивал свою мать? Да, но мы жаловались не на то, что она умерла, а на то, что и после смерти она подвергается поруганию со стороны недостойных людей. Обвиняемся мы в том, что стремимся к власти, которая, как нам известно, в руках отца нашего? Но с какой стати? Если, как это и есть на самом деле, мы пользуемся царским почетом, разве мы стараемся не напрасно? Или если мы им еще не пользуемся, то разве мы не можем впоследствии рассчитывать на него? Или неужели мы стремились захватить власть, уничтожив тебя? Но после такого злодеяния нас не несла бы земля, и не держало бы море. Разве благочестие и религиозность всего народа допустили бы, чтобы во главе правления стали отцеубийцы и чтобы такие люди входили в священный храм, тобою же сооруженный? Далее, наконец, оставив в стороне все прочее, разве мог бы, пока жив великий Цезарь, оставаться безнаказанным какой-либо отцеубийца? Сыновья твои не так безбожны и безумны, но, право, они гораздо несчастнее, чем бы следовало для тебя. Если же у тебя нет поводов к обвинениям, если ты не находишь козней, что же укрепляет тебя в уверенности совершения такого страшного преступления? Мать наша умерла. Но ее судьба не могла нас восстановить против тебя, а лишь сделать нас более рассудительными. Мы хотели бы еще многое привести в свое оправдание, но у нас нет слов для этого, так как ничего не случилось. Поэтому мы предлагаем всемогущему Цезарю, являющемуся в настоящую минуту судьею между нами, следующий исход: если ты, отец, вновь желаешь относиться к нам без подозрительности и верить нам, то мы готовы оставаться в живых, хотя, конечно, уже не будем по-прежнему счастливы, ибо среди крупных несчастий одно из наиболее тяжких - быть ложно обвиненным. Если же у тебя еще есть какое-либо опасение относительно нас, то спокойно принимай себе меры к ограждению своей личной безопасности, мы же удовлетворимся сознанием своей невиновности: нам жизнь вовсе не так дорога, чтобы сохранять ее ценою беспокойства того, кто даровал нам ее.
Александр замолчал, облизывая пересохшим языком пересохшие же губы. Август был покорен. Он заулыбался и похлопал в ладоши.
- Браво, юноша!
Улыбнулся и его советник из вольноотпущенников Келад. Облегченно вздохнул и Хордус, где-то в глубине души тоже понимавший зыбкость своих обвинений. Лишь Антипатр недовольно поморщился, впрочем, тут же взяв себя в руки. К счастью, все взоры сейчас были обращены на Александра и никто из присутствовавших не обратил внимания на недовольство старшего сына. Наконец, Цезарь понял, что все ждут его слова. И он заговорил.
- Вот что я скажу. Если, по моему мнению, молодые люди и были довольно далеки от желания совершить возводимое на них преступление, они все-таки не так держали себя по отношению к отцу своему, чтобы не подавать повода к такому обвинению.
Хордус при этом удовлетворенно кивнул, обвиняемые братья склонили в согласии головы. Оценив их реакцию, Август продолжал:
- Предлагаю тебе, Ирод, оставить всякое подозрение и помириться со своими сыновьями, потому что несправедливо с твоей стороны верить в такие козни собственных детей. Взаимное примирение заставит забыть все случившееся и лишь усилит любовь вашу друг к другу. Причем, вы должны простить друг другу слишком поспешное подозрение и постараться загладить последнее еще большею преданностью.
Сказав это, Август сделал юношам едва заметный знак рукою. Александр с Аристобулом тут же хотели броситься в ноги отцу, однако Хордус остановил их движение, сам подошел к ним, обнял сразу обоих и стал осыпать их поцелуями. При этом у всех присутствующих на глазах выступили слезы.
- Ну, вот и хорошо! Я рад, что мои усилия не пропали втуне. И в честь родительского и сыновнего примирения предлагаю выпить лучшего нашего белого вина цекубского, пятидесятилетней выдержки.
Цезарь два раза хлопнул в ладоши, тут же появились рабы, у одного из которых в руке был наполненный вином кувшин, у другого на подносе серебряные кубки для каждого. Осушив свой кубок, Хордус слегка поклонился Августу.
- Благодарю тебя, о, великий Цезарь, за твой суд праведный. И не смею тебя более задерживать нашими делами. У тебя и своих немало.
Хордус со всей своей свитой удалился из дворца. Однако же на этом они с Августом не расстались. Еще несколько дней по просьбе императора они пребывали в Аквилее его гостями, наблюдая за приготовлениями Цезаря к очередным народным игрищам и раздаче хлеба. Прощаясь же, Хордус попросил у Цезаря принять в дар от имени народа иудейского народу римскому триста талантов. Цезарь, конечно же, с благодарностью принял этот дар, а взамен, со своей стороны, даровал Хордусу половину доходов с кипрских медных рудников, а также поручил ему управление второй половиной этих рудников.
- Что же касается престолонаследия, - заключил Август, - то я предоставляю тебе, друг мой Ирод, полную свободу в выборе себе либо одного преемника, либо нескольких, между коими ты, по личному своему усмотрению, можешь разделить свое царство.
- Я готов сделать это немедленно! – живо откликнулся Хордус.
Однако Цезарь тут же поднял вверх правую руку.
- Не торопись, царь! Негоже при жизни отказываться от власти ни над царством, ни над детьми своими.
10.
Когда первенцу Мириам исполнилось семь дней, на восьмой день его, как и полагалось в среде сынов Израилевых, следовало подвергнуть обрезанию и дать, наконец, младенцу имя. Йосеф принес жертвенного агнца Шимону бен Шетаху.
- Прошу тебя, раббе, совершить, что и положено по закону нашему.
Шимон бен Шетах, симпатизировавший Йосефу, согласился, недолго думая. Ведь плотник иногда выполнял и его заказы. Как и положено по еврейскому закону, в дом к старому плотнику пришли десять правоверных иудеев, дабы засвидетельствовать происходящее. В противном случае обрезание считалось бы недействительным. И вот уже в доме Йосефа пролилась первая кровь недавно рожденного мальчика и дом огласился его же криком от нестерпимой боли.
- Именем каким наречете младенца?
- Иешуа, - впервые подала голос Мириам.
- Что значит – его спасение есть господь, - уточнил первосвященник.
- Да, так звали моего дядю, брата моего отца, - снова произнесла Мириам.
- Когда закончатся дни очищения, мы принесем Иешуа в Йерушалаим, дабы представить пред господом.
- Истинно так и нужно сделать, - удовлетворился первосвященник ответом и покинул дом плотника Йосефа.
Согласно закону Моше, которому строго следовали все иудеи, всякий младенец мужеского пола, первым вышедший из материнского чрева, должен быть посвящен господу в память о том, что при исходе евреев из Египта якобы бог, умертвив всех первенцев египтян, спас сыновей Израиля. С тех пор первородные сыновья иудеев считались его собственностью («Каждого первенца человеческого из сынов твоих выкупай… и да будет это знаком…» - поучал Яхве Моше). И должно это быть на сороковой день со дня рождения, ибо, если рождался мальчик, роженица считалась нечистой на протяжении этих самых сорока дней (при рождении девочки этот срок увеличивался вдвое). И чтобы окончательно искупить свою нечистоту, и следовало матери идти в храм и делать там жертвоприношения.
И вот, собравшись в дорогу, запрягши в телегу осла, а в клетку посадив двух белых голубиц, Йосеф с Мириам и спеленутым во все белое младенцем, направились в Йерушалаим, к храму, главной святыне Израиля. Трехдневный путь из Нацерета до главного города Иудеи с несколькими дневными и ночными остановками, был не очень тяжелым, но, обремененному младенцем семейству, главе которого, к тому же, было уже немало лет, был все-таки утомительным. Однако же приобщение к храму и само лицезрение его искупало всю тяжесть и успокаивало душу. К тому же, то, что сделал нынешний правитель Иудеи с храмом Шломо, восстановленным Зрувавелем после разрушения его вавилонским царем Навуходоносором, должно было навеки, на тысячелетия закрепить имя Хордуса Первого в истории Израиля. Царь не жалел для храма ни денег, ни времени. Ни Йосеф, ни, тем более, Мириам еще не вступали внутрь перестроенного храма. Даже не приближались к нему. И то, что они увидели, приблизившись к храму, поначалу даже лишило их дара речи.
Йерушалаим в те времена считался очень большим и населенным городом с населением в 70 тысяч человек, который разделялся на пять частей: Храмовую гору, Нижний
и Верхний город, Тиропеон (город сыроделов) и Новый Город. С тех пор, как пришел к власти Хордус, в Йерушалаим переселилось много его соотечественников-идумеян. Однако же евреи все равно считали город исключительно своим.
Дойдя до ворот Хульды, за которыми начинался подъем на Храмовую гору, Йосеф с Мириам остановились, чтобы перевести дух и попить воды из недалекого источника и покормить младенца грудью. Сотни таких же паломников, как и семья Йосефа, заполнили площадь. Шум голосов, скрип тележьих колес, ослиные выкрики настолько били по ушам непривычных к такой многоголосице пришельцев из маленького Нацерета, что у Мириам поначалу даже голова вскружилась. Но, посидев в тени оливковой пальмы, она пришла в себя и приблизила округлившуюся, полную молока грудь к розовым устам младенца.
Пока кормила Иешуа, Мириам рассматривала окрестности. Много лет она не была уже в Йерушалаиме, и после перестройки Хордуса здесь многое изменилось. Вокруг горы была возведена мощная подпорная стена из камней весом до 100 тонн; высота же самой стены достигала 38 метров, а ее периметр составлял 1550 метров. Пространство же между стеной и Храмовой горой засыпано землей. Два моста вели к восточной стене Храмовой горы, у которой и остановился Йосеф. Снаружи к стене примыкала площадь, состоявшая из нескольких уровней, соединенных ступенями; под самыми низкими уровнями этой площади были сделаны помещения для лавок торговцев.
По преданиям, именно Храмовая гора была тем местом, где был сотворен Адам и где сам Адам построил первый алтарь в честь бога. Именно здесь Каин и Авель делали жертвоприношения, а Ной соорудил алтарь после потопа. Наконец, на этой же горе Авраам готов был принести в жертву богу своего долгожданного сына Исаака.
Наконец, наши паломники встали, привели себя в порядок, прошли через ворота и стали подниматься по узкой восточной лестнице. Лестница привела их к пробитому в горе недлинному подземному переходу. Кошки скребли по телу, когда они шли по мрачной полутьме подземелья. Зато когда вышли наверх, на крытую множественными колоннадами площадь, в глаза им бросился яркий солнечный свет, в котором отражались купола храма. И огромный, многотонный камень – основа всей Храмовой горы, как камень жизни, как основа всего мироздания, своим величием едва ли не давил психологически каждого из людей, кто к нему приближался. Именно на этом камне со времен царя Давида стоял Ковчег Завета.
Собственно храм своими формами напоминал льва — был узок сзади и широк спереди. Фасад здания был квадратным, имея размеры 50 ; 50 метров, и был украшен четырьмя колоннами. Задняя часть здания была такой же высоты, но лишь 35 м в ширину. Двадцатиметровой высоты и десятиметровой ширины входные ворота были открыты, и через них была видна большая занавесь, отделявшая простых смертных от святая святых храма, где и хранился Ковчег Завета.
Йосеф и Мириам отдали вышедшим им навстречу служкам каждый своего голубя в качестве жертвоприношения. Служки тут же отнесли их к большому, деревянному снаружи и отделанному медью изнутри, жертвеннику с четырьмя завитками в виде воловьих рогов по углам, тоже деревянных, но также отделанных медными листами, и вскоре огонь поглотил обе птицы, как и остальных жертвенных животных и птиц, принесенных в тот день такими же паломниками. «Очистившись» таким образом, Йосеф, кроме того, опустил в специальный ящик несколько монет и после этого, не без дрожи в ногах вошел в храм. Мириам осталась на пятнадцатой ступеньке лестницы, ведшей к жертвеннику, держа на руках Иешу. Здесь она, как и остальные женщины должна была дожидаться окончания священнодейства.
Навстречу Йосефу вышел дежуривший в тот день раввин Шимон, большого роста, но ссохшийся седовласый и седобородый старец. Шимон и сам был не последним раввином, ибо являлся одним из семидесяти переводчиков библии на греческий язык.
Явно уставший от повседневной и рутинной работы, но занимались которой все раввины с воодушевлением, считая посвящение первородных младенцев господу высшей благодатью, ниспосланной им небесами. Оживлялись они лишь тогда, когда видели, что родители младенца люди состоятельные и могут пожертвовать храму больше иных. Йосеф же с Мириам ничем не привлекли внимания Шимона, безошибочно определившего по одежде их, что пришли они сюда издалека – из самой Галилеи.
- Вот, раббе, перворожденный младенец наш. Во исполнение закона, я пришел посвятить его господу нашему. Прими дитя из рук жены моей.
Йосеф поклонился Шимону, указав на Мириам. Священник спустился по ступенькам к Мириам, взял ребенка на руки, вернулся назад и, подойдя к алтарю, поднял ребенка вверх. Восславив бога вначале и воздав должное родителям, четко исполняющим заповеди пророка Моше, Шимон обратил свои слова к младенцу:
- Ныне отпускаешь раба твоего, владыко, по слову твоему с миром, ибо видели очи мои спасение твое, которое ты уготовил пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников, и славу народа твоего Израиля.
Вернув после этого младенца матери, Шимон вписал имя Иешуа га-Нацерет в список первородных. Пока он это делал, Йосеф с Мириам удивленно переглядывались, не понимая смысла слов, сказанных перед тем старцем. «Видимо, раббе очень устал и настолько стар годами, что просит у господа освободить его от пут земных», - решил про себя Йосеф. И стал спускаться вниз по ступенькам, покидая храм. Мириам с младенцем на руках послушно следовала за ним.
11.
Слухи о том, что в земле израильской родился новый царь иудейский, как напророчили Хордусу волхвы-маги, быстро распространились по всем его владениям. Однако же, как и всякие слухи, они в каждой стороне интерпретировались на свой лад. И в Трахонейской области, которую одиннадцать лет назад Цезарь Август подарил Хордусу, просто присоединив к его владениям, они переродились в известие о смерти самого царя. Распространению этого поспособствовало и отсутствие в Иудее самого Хордуса, находившегося в то время в Риме. И слух этот был воспринят с воодушевлением – появлялась возможность вновь отделиться от Иудеи и снова обрести свободу.
Дело в том, что жители Трахонитиды издавна славились своей воинственностью и разбойничьей отвагой. Немало сил и людей префекты Рима положили на то, чтобы каждый раз подавлять разбойничьи инстинкты местных жителей и успокаивать эту землю. Наконец, после неоднократных жалоб своих чиновников на положение вещей в Трахонитиде, император принял решение отобрать страну у правившего там Зенодора и отдать ее в ведение иудейского царя, ничуть не сомневаясь, что Хордус сумеет навести там порядок и приструнить своих новых подданных. В Риме не ошиблись. Хордус для начала решил в центре новой территории основать иудейское поселение, по размерам своим не уступавшее городу, откуда он мог бы быстро нападать на врагов своих. Затем, узнав, что некий вавилонский еврей перешел через Евфрат во главе пятисот вооруженных луками всадников и еще около сотни родственников, и поселился наудачу в сирийском городе Эпидафне, где римский претор Сатурнин предоставил ему для поселения местность Валафу, Ирод послал за ним и за его отрядом, обещая отдать ему область в Батанее, граничащей с Трахонитидой, желая тем самым создать оплот лично для себя. Вместе с тем он объявил эту область свободной от всех налогов и обычных повинностей и предоставил ее ему в безвозмездное пользование. Привлеченный этими обещаниями, вавилонянин Замарис прибыл к иудейскому царю, принял от него землю и настроил в ней крепости, а также поселение, названное им Батирой, в честь своего рода. Этот человек стал действительно оплотом как местным жителям, так и иудеям, являвшимся из Вавилона в Йерушалаим для жертвоприношений, и ограждал их от разбоев трахонийцев. Поэтому многие, которым были дороги иудейские установления, со всех сторон стекались к нему. Таким образом, эта Трахонейская область довольно быстро была заселена, а наиболее ретивых трахонийцев Хордус переселил на окраины, где они вынуждены были заняться земледелием, что было не очень легким делом на не приспособленных для этого дела землях. Однако же сами коренные трахонийцы вовсе не смирились со своей участью и при каждом удобном случае брались за оружие. Именно сейчас, как им показалось, такой удобный случай и настал – отсутствие в Иудее Хордуса.
Но, тем не менее, военачальникам царя, по команде его брата и сорегента Ферора удалось довольно быстро справиться с мятежниками, окружив их и разбив наголову. Впрочем, около сорока главных закоперщиков благополучно бежали из страны и перебрались в соседнее Набатейское царство под крыло главного врага-соседа Хордуса, фактического правителя аравийского государства Силлая, по сути отстранившего от дел апатичного и слабохарактерного набатейского царя Ободу. Он поселил их в крепости на границе с Иудеей, откуда те могли успешно совершать свои набеги не только на иудейские земли, но и на всю Келесирию, управлявшуюся непосредственно правителем из Рима, снабжал их оружием и деньгами.
У Силлая также была весьма уважительная причина не любить Хордуса и мстить ему при каждом удобном случае.
Несколько лет назад Силлай, нуждавшийся в деньгах, прибыл в Йерушалаим к Хордусу якобы по просьбе царя Ободы одолжить ему энную сумму. Сошлись на шестидесяти серебряных талантах. Сумма, нужно подчеркнуть, немалая, если иметь в виду, что один талант серебра (а это не монета, а именно вес металла) в ту эпоху равнялся приблизительно двадцати шести килограммам. Сколько это в деньгах, сосчитать не трудно. Известный своими щедростью и гостеприимством, Хордус, закончив переговоры, в честь такого гостя устроил торжественный обед, на котором присутствовали несколько жен царя, а также брат Ферор и сестра Суламифь. Обеды тогда длились не один час и затягивались, порою до сумерек. Увидев оказавшуюся рядом с ним за столом Суламифь, в то время вдовую, Силлай сразу почувствовал влечение к ней. Знаки внимания гостя не прошли мимо нее не замеченными, и она вскоре стала с удовольствием отвечать на его вопросы. Ее прельстили его положение, решительность, молодость и красота. Недолго думая, Силлай негромко предложил ей руку и сердце. Суламифь, зардевшаяся от таких слов, так же тихо ответила согласием. Однако, как бы тихо ни вели между собою беседу двое людей, за общим столом их разговор, поневоле, привлекал внимание остальных. И от красавицы Мириам Второй, дочери первосвященника Шимона Боэта, седьмой жены Хордуса, а также Эльпиды, десятой и последней его жены, не ускользнули обмен любезностями и взглядами не очень-то ими любимой золовки. Они обе сначала переглянулись и кивнули друг дружке в знак согласия, а затем, каждая со своей стороны, склонились к уху Хордуса.
- Взгляни-ка, супруг наш, на сестру свою Суламифь. Не кажется ли тебе, что она слишком увлечена твоим гостем?
Хордус, не поднимая головы, дабы не привлекать излишнего внимания, взглянул на парочку, которая как раз в этот момент снова о чем-то шепталась, и подозвал к себе брата. Ферор тут же подошел к царю.
- Брат мой, проследи-ка за сестрой нашей и гостем.
До конца обеда Хордус больше не произнес ни слова. Да и Силлай, видимо, заметивший за собой наблюдение, старался больше не привлекать к себе и Суламифи внимания. По окончании обеда он тепло простился с Хордусом и всем его семейством и отбыл восвояси. Царь посмотрел на Ферора.
- Ты прав, мой брат, Суламифь с Силлаем весьма неприлично себя вели, и, судя по их жестам и взорам, они, очевидно, пришли к взаимному между собою соглашению.
Хордус удовлетворенно кивнул, но, тем не менее, Суламифи ни о чем не сказал, предполагая, что это были лишь ничего не значащие восточные знаки внимания, оказываемые мужчиной красивой женщине. Впрочем, жены Хордуса и Ферор, не докладывая о том царю, боясь навлечь гнев того не только на свою сестру, но и на самих себя, знали о тайных визитах Силлая к Суламифи. Однако спустя два месяца Силлай вновь навестил Хордуса и теперь уже в открытую попросил выдать Суламифь за него замуж.
- Сам подумай, премудрый Хордус, такое родство будет не бесполезным для тебя в смысле более тесного общения с нашим царством, которое я крепко держу в своих руках. Ты же знаешь, Обода не только стар, но и слаб, как правитель. А, женившись на сестре царя соседней страны, у меня и у самого появляется шанс стать законным правителем Набатеи. По всему, брак этот будет обоюдовыгодным.
Хордус немного подумал и велел слуге немедленно привести в тронный зал Суламифь. Когда сестра явилась и, увидев Силлая, тут же смущенно улыбнулась, Хордус без всякого вступления спросил ее:
- Видишь, Суламифь. Этот человек вновь приехал к нам, и просит твоей руки. Согласна ли ты на такой брак?
- Да! – ответила та, даже не раздумывая.
- Хорошо! – кивнул Хордус. – В таком случае, я тоже не возражаю…
При этих словах Суламифь с Силлаем двинулись друг к другу.
- Но! – подняв руку, остановил их порыв царь. – При одном условии.
- Я тебя слушаю, великий царь.
- Ты должен перед женитьбой принять веру нашу иудейскую. Иначе тебе не быть моим родственником.
Силлай замер на мгновение, тут же налившись краской.
- Это невозможно, царь! Ведь меня в таком случае набатейцы побьют камнями.
- Однако же, Силлай, твои набатейцы не побили тебя камнями за то, что ты вступил в незаконную интимную связь с иудейкой, - вдруг вступил в разговор Ферор.
Суламифь от этих слов вздрогнула и в испуге посмотрела сначала на младшего брата, а затем и на старшего. Силлай при этом побледнел, начав теребить свою бороду. Хордус, услыхав такое, тут же вспыхнул.
- Правду ли сказал брат наш, или оклеветал тебя? – грозно спросил Хордус.
Суламифь, всегда бойкая на язык, на сей раз не нашлась, что сразу ответить. И Хордусу было этого достаточно, чтобы понять, что правда на стороне Ферора.
- В таком случае, как ты посмел, Силлай, пользуясь моим гостеприимством, осквернить своим телом мою царственную сестру, склонив ее, целомудренную вдову, к неправедному сожительству? С женщиной я разберусь сам, но ты, Силлай, нарушил все наши законы, данные нам богом. И посему я говорю тебе – покинь мою страну и более не смей пересекать ее границы.
Оскорбленный Силлай, разумеется, тут же покинул Иудею, но злую память на Хордуса затаил.
12.
Покинув Рим все по той же Аппиевой дороге, Хордус со всей своей свитой через пятнадцать дней вновь оказался в Брундизии, где его ожидал посланец каппадокийского царя Архелая, приглашавшего Хордуса в свою новую островную столицу Элеузу. Архелай, таким образом, хотел убить сразу двух зайцев – во-первых, он покажет своему свойственнику новую столицу, хотя и понимая, что ему не удалось перекрыть роскошью новостройки самого Хордуса (финансовые возможности у них были разными); во-вторых, он был рад, что Цезарю Августу удалось примирить Хордуса с сыновьями, и поэтому хотел выразить свое восхищение зятю Александру, сумевшему защитить от наговоров не только себя, но и своего младшего брата Аристобула.
Хордус откликнулся на предложение Архелая – не много на земле было правителей, с которыми у него сохранялись дружеские отношения. С каппадокийцем же Хордусу делить было нечего, потому и относились они друг к другу с симпатией и приязнью. К тому же, и судьбы их были чем-то схожи – оба не были царских кровей, и оба оказались на вершине власти, благодаря своим личным качествам. Причем, практически одновременно – Хордус с 37-го года, Архелай с 36-го.
Архелай Филопатор (местное имя - Сисин), как и Хордус, во время правления второго (после Гая Юлия Цезаря) римского триумвирата также склонялся в сторону дружбы с Марком Антонием. А Марк Антоний умел ценить друзей. И вот, когда умер бездетный царь Каппадокии Ариобарзан Филоромей, Антоний остановил свой выбор на одном из придворных советников покойного царя - Архелае Филопаторе, собственно, никакого отношения к роду Ариобарзана не имевшего, зато приходившегося очень дальним родственником предшественнику последнего – Ариарату Х, которого Марк Антоний в свое время устранил с престола за нежелание прислушиваться к советам Рима. Пришедший к единоличной власти Октавиан, опять же, как и в случае с Хордусом, простил Архелаю дружбу со своим соперником, и подтвердил его право на каппадокийский престол. Впрочем, только и было у Архелая, что царское звание, ибо Рим вынул оттуда все, что только можно было – и здесь как раз кроется разница между Иудеей и Каппадокией. Ведь Хордус значился в друзьях Рима, а Архелай всего лишь в вассалах. Хотя, как это и было принято в то время, один из внуков Архелая, Тигран, будущий царь Армении, воспитывался при дворе римского императора.
Интересные воспоминания оставил римский поэт Гораций об Архелае: «Много рабов у царя каппадоков, да в деньгах нехватка».
Впрочем, иудейское посольство ненадолго задержалось в Каппадокии и, обменявшись с Архелаем богатыми дарами, Хордус приказал трогаться в путь. Архелай провожал их до пограничного Зефириона.
Царь Хордус вернулся на родину после многомесячного своего отсутствия. За это время иудеи уже проводили старый год и встретили новый, 3750-й. И жили в месяце тишри.
Прибыв в Йерушалаим, Хордус приказал подданным собраться в храме, где он выступит перед ними со своим царским словом. Как и обычно, вначале Хордус возблагодарил бога, поднебесного, а также Цезаря Августа за то, что в его семье вновь восстановлено полное согласие. При этом царь чуть отступил в сторону и повернулся боком к стоявшим позади него трем сыновьям, путешествовавшим вместе с ним. Не забыл подчеркнуть Хордус и о благорасположении к нему Цезаря и о том, что дарованы ему, а в его лице и всему народу новые источники дохода на Кипре. Далее сделал полный отчет о долгом своем путешествии.
- Это согласие, - продолжал дальше Хордус, - я желаю укрепить еще больше. Император предоставил мне полную власть в государстве и выбор преем¬ника. Стремясь теперь, без ущерба для моих интересов, действовать в духе его начертаний, я назначаю царями этих трех сыновей и молю прежде бога, а затем вас присоединиться к этому решению. Одному старшинство, другим высокое происхождение дают право на престолона¬следие, а обширность государства могла бы дать место еще для некоторых. Император помирил их, отец вводит их во власть. Примите же этих моих сыновей, даруйте каждому из них, как повелевает долг и обычай, должное уважение по старшинству; ибо торжество того, который почитается выше своих лет, не может быть так велико, как скорбь другого, возрастом которого пренебрегают. Кто бы из родственников и друзей не состоял в свите каждого из них, я всех утвержу, но они должны ручаться мне за сохранение солидарности между ними; ибо я слишком хорошо знаю, что ссоры и дрязги происходят от злонамеренности окружающих. Когда же последние действуют честно, тогда они сохраняют любовь. При этом я объявляю мою волю, чтобы не только мои сыновья, но и начальники моего войска, пока еще повинова¬лись исключительно мне, потому что не царство, а только честь царства я передаю моим сыновьям: они будут наслаждаться положением царей, но тяжесть государственных дел будет лежать на мне, хотя я и не охотно ношу ее. Пусть каждый подумает о моих годах, моем образе жизни и благочестии. Я еще не так стар, чтобы на меня уже можно было махнуть рукой, не предаюсь я роскоши, которая губит и молодых людей, а божество я всегда так чтил, что могу надеяться на самую долговечную жизнь. Кто с мыслию о моей смерти будет льстить моим сыновьям, тот в интересах же последних будет наказан мною. Ведь не из зависти к ним, выхоленным мною, я урезываю у них излишние почести, а потому, что я знаю, что лесть делает молодых людей надменными и самоуверенными. Если поэтому каждый из их окружающих будет знать, что за честное служение он получит мою личную благодарность, а за сеяние раздора он не будет вознагражден даже тем, к кому будет отнесена его лесть, тогда я надеюсь, все будут стремиться к одной цели со мною, которая, вместе с тем, и есть цель моих сыновей. И для этих последних полезно, чтоб я остался их владыкой и в добром согласии с ними. Вы же, мои добрые дети, пом¬ните прежде всего священный союз природы, сохраняющий любовь даже у животных; помните затем императора, зиждителя нашего мира, и, наконец, меня, вашего родителя, который просит вас там, где он может приказывать, – оставайтесь братьями! Я даю вам царские порфиры и царское содержание и взываю к богу, чтобы он охранял мое реше¬ние до тех пор, пока вы сохраните согласие между собою.
После этих слов он нежно обнял каждого из своих сыновей и распустил собра¬ние. Одни искренно присоединились к выраженным Хордусом пожеланиям, другие же, падкие к переворотам, не обратили на них ни малейшего внимания. К числу последних относились и сестра царя Суламифь, и сам действовавший исподтишка Антипатр, на помощь которому прибыла его мать Дорис, которой Хордус, спустя почти двадцать лет позволил вернуться в Йерушалаим и с которой вновь обвенчался, опять введя ее в ряды своих жен.
Урегулировав, как ему казалось, семейный вопрос, Хордус живо переключился на государственные дела, важнейшим из которых в данный момент было установление порядка в Трахонейской области, куда из Набатеи то и дело продолжали совершаться набеги беглых мятежников, ряды которых час от часу пополнялись.
Хордус был вне себя от гнева, узнав, какой урон его стране нанесли набеги разбойников из Набатеи. Первым делом, он приказал поймать и лишить жизни всех родственников бежавших мятежников. Однако, этим самым он лишь разозлил последних. Сообразуясь с законом кровной мести, те еще с большим озлоблением продолжали разорять и грабить Иудею. Хордус обратился с письмом к Силлаю, пытаясь добиться от того, чтобы он прекратил поощрять разбойников. Силлай же ответил, что не понимает, о чем идет речь, ибо в Набатейском царстве никаких разбойников не водится. Хордусу после этого ничего не оставалось, как напрямую обратиться к префекту Сирии Сатурнину, потребовав от того, как следует, наказать разбойников. А поскольку трахонийцы не ограничивались набегами только на Иудею, но и на другие владения, подведомственные римскому префекту, то, разумеется, самому Гаю Сентию Сатурнину, и его проконсулу, ведавшему сбором налогов, Волумнию предложение Хордуса пришлось как раз кстати.
Узнав о решении римского наместника, мятежники еще больше разозлились и с еще большей дерзостью стали нападать на иудейские деревни, разрушать их и убивать пленных. Ряды их постоянно пополнялись и достигли уже довольно внушительной цифры в тысячу человек. Хордус пребывал в страшном гневе. Он тут же написал Силлаю новое послание, в котором потребовал, во-первых, выдачи всех разбойников, во-вторых, немедленного возвращения долга в шестьдесят талантов, которые Хордус через посредство Силлая передал царю Ободе и срок возврата которого давно уже миновал. Между тем Силлай упорно отрицал наличие в Набатее каких бы то ни было разбойников, деньги же согласился вернуть лишь после письменного постановления на этот счет Сатурнина и сборщика налогов Волумния. Этот ответ со своей припиской Хордус перенаправил римскому наместнику, который и постановил вернуть долг Хордусу в тридцатидневный срок. Кроме того, Сатурнин приказывал осуществить взаимную выдачу подданных обоих царств. Впрочем, в Иудее не оказалось ни одного араба-набатейца, бежавшего из своей страны. С другой стороны, Сатурнин указал царю Ободе, как, пусть и формальному, законному правителю Набатеи на то, что он дает приют у себя истинным разбойникам.
Однако Силлай решил идти ва-банк и по истечении тридцати предоставленных ему дней, не выполнив ни одного предписания, направился прямиком в Рим к императору. Хордус же, не зная этого, все настойчивее требовал возвращения денег и выдачи разбойников. Гаю Сентию Сатурнину весьма не понравилось непонятное упрямство Силлая и он разрешил Хордусу перейти границу Набатеи, чтобы силой оружия добиться своих прав.
Собрав немалое, хорошо обученное войско, Хордус за три дня преодолел расстояние в семь обычных дневных переходов и неожиданно напал на крепость Раипту (современный иорданский город Галаат-эр-Рабад), где, он знал это, и скрывались после своих набегов трахонийцы. Впрочем, сохранив хладнокровие, Хордус, разрушив крепостные стены до основания, не тронул практически никого из жителей. Узнав о нападении, на помощь защитникам крепости двинулся со своим отрядом военачальник Силлая Нагиб.
Хордус вышел ему навстречу, и в пустынной местности произошла битва, в результате которой сам Нагиб и двадцать пять его воинов были убиты. У Хордуса же погибло всего несколько человек. После гибели командира остальные набатейцы бежали с поля боя. Иудейский царь был доволен своей победой. Уничтожив осиное гнездо разбойников, он вернул Трахонитиду под свою корону, а, дабы в будущем не создавать себе проблем, решил переселить туда три тысячи своих подданных-идумейцев. Вернувшись в Йерушалаим, Хордус направил в Финикию, где в то время находился Сатурнин, подробное донесение обо всем происшедшем, подчеркнув, что ничем не преступил данных ему в этом походе полномочий. Сатурнин, после того, как его люди подтвердили все, сказанное в донесении, был удовлетворен установлением порядка.
Однако история эта имела продолжение, и весьма печальное для Хордуса.
Советники Силлая отправили гонцов в Рим с известием о войне с Хордусом. И, как водится в таких делах, естественно, все сильно преувеличили. Силлай к тому времени уже представился Цезарю Августу и потому, едва выслушав своих послов, тут же запросил у императора аудиенции. Одевшись в соответствующую моменту черную одежду, Силлай подал Цезарю жалобу на иудейского царя, разорившего его родную Набатею, уничтожившего две с поливной тысячи его лучших воинов, погубившего его друга, родственника и одного из лучших военачальников Нагиба, и сравнявшего с лицом земли город Раипту. При этом Хордус знал, что сам Силлай находится в Риме, а царствовавший в Набатее царь Обода III ни на что не годен.
- Я более чем уверен, о, великий Цезарь, что, ежели бы я не покинул страну и ежели бы не был уверен в твоем желании иметь везде мир и благоденствие, война бы закончилась для Ирода полным его поражением, - заключил свою жалобу Силлай.
Силлаю было известно, что Цезарь не в курсе ближневосточных дел, а донесений от своего префекта Сатурнина он еще не получал. Поэтому и позволил себе так рисковать словами.
Цезарь тотчас же призвал к себе советника по восточным провинциям и спросил его, в самом ли деле Ирод предпринял поход на Набатею.
- Да, Цезарь! – ответил тот.
- Ах, он негодяй! – воскликнул Август. – Воспользовался моим благорасположением к нему и стал творить безобразия. Сейчас же мне письменные принадлежности. Пусть же знает, что, если раньше я относился к нему, как к другу, то теперь буду видеть в нем лишь своего подданного.
Силлай облегченно выдохнул. Он своего добился. Пусть теперь Хордус оправдывается перед Цезарем. А он, Силлай, вполне вероятно, после скорой смерти Ободы, будет назначен если не царем, то легитимным правителем Набатейского царства.
Силлай тут же и сам написал письмо арабам о своей дипломатической победе. Набатейцы воспрянули духом и вновь перестали выдавать Хордусу бежавших из Иудеи разбойников, захватили пастбища, которые им Хордус предоставил за плату, да и перестали платить по счетам. Более того, они пустили слух, что римский император настолько разгневан на царя иудейского, что сместил его с трона. Этим моментом вновь воспользовались трахонийцы и стали нападать на идумейские гарнизоны и снова взялись за свой старый разбойничий промысел.
Хордус, получив гневное письмо от императора, был в сильной печали. Когда же он узнал, что Цезарь не принял и его посольство, направленное им в Рим для разъяснения ситуации, а вслед за ним отправил назад без аудиенции и второе посольство, Хордусу впору было и вовсе впасть в депрессию. К тому же он узнал, что Силлай в Риме добился расположения Цезаря, а тут еще и пришло известие о смерти царя Ободы. И к власти в Набатее пришел его родственник Арета, без всякого сопротивления захвативший столицу Набатеи Петру. Силлай понял, что его удаление от родины, в данном случае, сыграло не в его пользу и, как мог, пытался устранить от власти Арету: клеветал на него, подкупал римских царедворцев, обещая и самому Цезарю заплатить большие деньги.
Впрочем, Цезарь и без Силлая был зол на Арету, посмевшего занять царский престол в одной из римских провинций, не согласовав это с ним, самим Августом. Однако тот заблаговременно направил императору письмо и дары, в числе которых находился и золотой венец, ценой в несколько сот талантов. В письме же Арета обвинял Силлая, называя его презренным рабом, который отравил Ободу и еще при жизни его захватил высшую власть, что он совершал постоянные прелюбодеяния с арабскими женами и что он занимал деньги, чтобы таким образом добиться власти. Но Цезарь не обратил на это письмо никакого внимания, и отправил его обратно вместе со всеми дарами.
Между тем, дело принимало нехороший оборот. В Иудее и в Набатее ситуация резко ухудшилась, поскольку царь первой не мог чувствовать себя спокойно, пока он находился в опале у Цезаря, и, соответственно, государственными делами, по сути, не занимался. Да и дела семейные его ничуть не радовали – интриги Антипатра и Суламифи против Александра с Аристобулом продолжались. А царь второй и вовсе не мог считать себя полноправным держателем трона, поскольку не был утвержден в этом звании в Риме, потому и не мог навести порядок в своей стране. На этой почве они быстро нашли общий язык. К тому же, и префект Сатурнин, наконец-то, направил Цезарю письмо об истинном положении дел в Сирийском наместничестве, к которому относились и Иудея, и Набатея, и, кстати, Каппадокия.
Такая неопределенность продолжалась уже несколько лет. Наконец, на тридцать шестом году правления Августа Цезаря Хордус решил направить в Рим еще одно свое посольство, во главе которого он поставил Николая Дамасского. Кроме того, Хордус просил личного содействия своего давнего друга Поллиона, до сих пор проживавшего в Риме и бывшего в свите Цезаря. Кстати пришлись Николаю и вновь посланные Аретой в Рим гонцы, привезшие с собой письма и другие документы, прямо свидетельствующие о преступлениях Силлая, в том числе и об убийстве последним многих приближенных Ободы.
Николай Дамасский, как опытный политик и искусный оратор выбрал верную тактику. Добившись аудиенции у Цезаря, он построил свою речь не на защите Хордуса, а на обвинении Силлая, которого Август по такому случаю также вновь пригласил во дворец. Здесь же присутствовали и послы Ареты.
- Могущественный Цезарь, только в твоей власти казнить или миловать твоих подданных, и только тебе решать, кто из них виновен, а кто невинно оклеветан. Я не знаю, что тебе говорил находящийся здесь узурпатор Силлай, но вот его соотечественники, - Николай сделал жест рукой в сторону арабов, - утверждают, что повинен он во многих грехах и преступлениях. У меня есть доказательства того, что Силлай умертвил своего царя, Ободу III, и многих его приближенных. Кроме того, он нередко занимал деньги не для полезных мероприятий, как он убеждал в этом кредиторов и, вероятно, тебя, Цезарь, а для собственных нужд и личного обогащения, при этом не имея никакого намерения эти деньги возвращать. Наконец, Силлай виновен в изнасилованиях не только арабских, но и римских женщин. Но самое главное его преступление состоит в том, что он обманул тебя, Цезарь, дав ложную информацию о поступках иудейского царя, Ирода, остающегося до сих пор твоим верным подданным и преданным другом.
При этих словах Цезарь выпрямился и напряг слух. Николай понял, что он попал в цель.
- Постой, Николай! – Август жестом велел замолчать Дамасскому, в то же время повернув голову к Силлаю. – Я хочу, чтобы ты сейчас ответил на несколько моих вопросов.
- Я готов, Цезарь.
- Правда ли, что Ирод повел свое войско в Набатею, что он умертвил там две с половиной тысячи ни в чем не повинных жителей, подверг страну разграблению и увел в Иудею массу пленных?
При этих словах Силлай побледнел, но, сжав кулаки, держался прямо. Дамасский склонил голову и тут же поднял ее, глядя прямо в лицо Августу.
- Именно об этом я и собирался дальше говорить, Цезарь. Дело как раз происходило совершенно иначе, чем тебе донесли. И вполне несправедливо было с твоей стороны сердиться за все это на Ирода.
Цезарь сидел на троне с непроницаемым лицом, но было видно, что он весь внимание. Тем временем Дамасский продолжал.
- Суть конфликта состояла в следующем. Силлай прибыл к Ироду с просьбой ссудить ему шестьдесят талантов, при этом он оставил расписку, в которой сказано, что если будет пропущен срок платежа, Ироду предоставляется право гарантировать себе уплату захватом всей территории. При таких условиях, как тебе понятно, Цезарь, весь поход царя является уже не походом, а лишь поездкой с целью потребовать себе обратно собственные свои деньги. К тому же, и этот поход не был предпринят скоро и опрометчиво и не совпал со сроком обязательства. Ирод решился на крайнюю меру лишь после того, как неоднократно обращался к содействию поставленных тобою наместников Сатурнина и Волумния, и после того, как Силлай, наконец, в их присутствии поклялся именем императора, что он в тридцатидневный срок уплатит деньги и выдаст Ироду бежавших из Иудеи к нему подданных его. А так как Силлай не сдержал своего обещания, то Ирод опять отправился к наместникам. Когда же они разрешили ему взять свое, то и тогда он нехотя выступил со своим войском. Такова то была война, - доказывал Николай, - каковою представляли ее тебе эти артисты, таков был весь поход. Какая же это война, разрешение на которую дали твои собственные военачальники, которую допускал договор, причем подверглось поруганию имя не только прочих богов, но и твое собственное, Цезарь?
Август все чаще бросал гневные взгляды на Силлая. Желваки на его лице двигались все чаще и все решительнее.
- Теперь же мне следует поговорить также относительно пленных. Бежавшие от гнева Ирода сперва сорок трахонийских разбойников, а потом и больше сделали своим убежищем Набатею. Их принял к себе Силлай и стал кормить их назло всем прочим обитателям страны. Им он роздал земли и с ними он сам делил добычу от грабежей их. Он клятвенно обещал выдать этих людей Ироду в день возвращения своего долга, но и теперь еще нельзя указать ни на кого, кто был бы уведен царем из Набатеи, кроме именно этих разбойников, притом даже не всех, а тех лишь, которые не нашли возможности скрыться. И вот, так как вся история о пленниках является ложным и злобным измышлением, то ты, Цезарь, узнаешь, какое огромное здание лжи воздвиг Силлай для того только, чтобы вызвать гнев твой. Я утверждаю, что, когда на нас напала арабская рать и лишь после того, как на стороне Ирода пал один или двое, а Ирод слабо отбивался, явился на поле битвы арабский военачальник Нагиб, потерявший при этом случае около двадцати пяти воинов, число которых Силлай умножил на сто, заявив тебе, что пало две тысячи пятьсот человек.
- Так сколько арабов пало в бою с Иродом, Силлай? – Цезарь уже не скрывал своего гнева.
- Меня ввели в заблуждение, Цезарь, - смущенно ответил Силлай.
- Цезарь, дозволь этим посланцам набатейского Ареты прочитать тебе письменный договор, а также жалобы жителей разных городов на грабежи разбойников, которых приютил у себя Силлай.
Выслушав все это, а также ознакомившись с письмами сирийского наместника, Цезарь, вне себя от ярости вскочил на ноги и подбежал к Силлаю.
- Как посмел ты, мерзавец, принудить меня своим лживым доносом и клеветой опозорить преданного друга моего, Ирода? Я приговариваю тебя к смертной казни, кою ты и заслужил!
Цезарь махнул рукой и стражники тут же вывели вмиг обессилевшего Силлая под руки из зала.
С другой стороны, Август понимал, что послы Ареты ждут его решения и по поводу Набатеи. Но Август не мог простить Арете самоуправства, точнее самозахвата престола. И уже склонялся к мысли передать и Набатею в управление Хордусу, как бы в компенсацию за его невольную опалу. Но вдруг вспомнил недавно полученные им письма от самого Хордуса о новых внутрисемейных распрях, да и послание Волумния о виновности детей иудейского царя в заговоре против отца, в последний момент удержали Цезаря от этого шага. Августа в конце концов стали сильно раздражать семейные склоки иудейского царского двора.
Спустя несколько дней, он вновь пригласил к себе послов Ареты. Укорив их в том, что царь их поступил слишком опрометчиво и поспешно, не дождавшись утверждения им, Цезарем, его на престоле, он все же принял царские дары и утвердил за Аретой власть в Набатейском царстве.
Во многом загадочное ныне Набатейское царство было основано набатеями, группой арабских племен, еще в III веке до н. э. на территории современных Иордании, Израиля, Сирии и Саудовской Аравии, сделав своей столицей город Петру. До начала II в. до н. э. страна оставалась в сфере влияния птолемеевского Египта, а при упадке державы Селевкидов начала территориальную экспансию.
Наследственная монархия в Набатее ведет отсчет с воцарения Ареты I в 169 г. до н. э.. Набатейское царство по своей влиятельности в регионе соперничало с хашмонейской Иудеей, во время правления Ареты III в 84 г. до н. э. подчинило даже Дамаск и часть Сирии. И даже после того, как Набатея была включена в состав Римской республики, а затем империи, ее правители (в отличие от тех же иудеев) не потеряли царского титула. Поэтому и Цезарь Август утвердил теперь уже Арету IV именно царем.
13.
Дела у Йосефа шли все хуже – сказывался возраст, заказов становилось все меньше. Зато семейство плотника увеличилось: помимо первенца Иешу, через два года появился на свет Иаков (Йосеф в глубине души именно его считал своим первенцем, однако же на людях этого своего чувства не выказывал), да и вскоре Мириам в третий раз должна была отрешиться от бремени. Приходилось все больше экономить. Впрочем, Мириам не роптала на свою судьбу, считала бедность испытанием божиим и наказанием за грех первородства.
Сейчас Йосеф отлучился ненадолго из дому, обещал прийти к обеду. Иешуа играл со сверстниками в свои мальчишеские игры. Младший, Иаков, крутился возле матери, иногда хныча, не понятно, о чем. Мириам тем временем стряпала нехитрую еду. Поставила на огонь горшок, залила туда воды и стала готовить чечевичную похлебку. Пока суп готовился, вновь переключилась на выпечку хлеба. В этот раз она выпекала хлеб из свежего теста, для чего взяла около сорока литров муки, смешала ее с оливковым маслом и стала взбивать. От поднявшегося теста оторвала кусок и отложила пока в сторону – на следующую закваску. Отламывала от длинной мягкой колбаски куски, раскатывала тесто до плоского блина, добавив в него для вкуса немного тмина. Затем подошла к вырытой посреди двора яме, в которой предварительно развела огонь, глянула вниз, прогорел ли костер, удовлетворенно кивнула и стала выгребать из ямы золу. Наконец, очистила яму и стала приклеивать к ее краям плоские лепешки из теста. Такой хлеб был очень вкусен, однако быстро засыхал, и есть его нужно было теплым. Вот Мириам и волновалась, не опоздает ли Йосеф к обеду. Да и Иешу пора звать домой. Она подошла к горшку, деревянной ложкой зачерпнула несколько зерен чечевицы, попробовала, готова ли? В этот момент снова захныкал Иаков и, чтобы его успокоить, Мириам налила для него в глиняную чашку козьего молока.
- Попей, сынок. И погоди немного, вот вернется отец, придет твой брат и будем есть чечевичный суп со свежим хлебом.
Иаков успокоился, кивнул и стал пить молоко.
- Вот и хорошо! Ты пей, а я схожу за Иешу.
Мириам вышла со двора, стала оглядываться, ища старшего сына. Она очень переживала, что отношение к Иешу соседей было немного презрительным – ведь они считали его зачатым во грехе, не от мужа Йосефа. И как сам Йосеф, и она, Мириам, не пытались разубедить их в этом, они лишь иронично кивали и ехидно посмеивались. Даже за глаза звали Иешуа мамзером – внебрачным ребенком. Конечно, ни при старом плотнике, ни при его молодой жене вслух это слово не произносили, но Мириам однажды, проходя мимо, услышала, как две соседки промывали ей и ее первенцу кости и назвали именно это слово. Тогда она не решилась им ответить, так и держала это в своем сердце. Отношение же взрослых к мальчику передалось и их детям. Они не очень любили Иешу и нечасто принимали его в свои игры. Впрочем, Иешу был общительным и неглупым для своих пяти лет, и старался найти подход к каждому своему сверстнику, уже сам вовлекая их в свою игру.
Была суббота и родители не очень-то выпускали своих детей на улицу. Как-никак – священный день. Поэтому сейчас Иешу играл в одиночестве. Он стоял на корточках у брода через ручей и собирал в специально проделанные им лужицы воду из этого ручья. Затем стал размягчать в этой воде кусочки принесенной им заранее глины и начал лепить птичек. Вылепив одну, поставил ее на ножки у края лужицы, как бы заставляя ее пить. Стал лепить другую, третью. Невдалеке от Иешуа стоял Йоханан, сын Ханана-книжника, чуть старший по возрасту. Он смотрел некоторое время на увлечение Иешуа, затем решил подойти к нему, чтобы присоединиться к игре. Но по дороге наступил на лежавшую веточку лозы. И тут к нему вдруг пришла совершенно иная мысль. Он улыбнулся и поначалу взглянул на небо, затем поднял лозу и еще раз глянул вверх: небеса не разверзлись, наказание за то, что он в субботу наклонился к земле и поднял лозу, не последовало. Тогда, размахивая ею, мальчик решительно подступил к Иешу. Не подозревая ничего плохого, Иешу поднял голову и также улыбнулся, желая пригласить Йоханана к своей игре.
- Хочешь, я сейчас прикажу своим воробушкам взлететь, и они полетят?
Иешуа в своих фантазиях иногда уносился очень далеко. Порою ему казалось, что в жизни для него нет ничего невозможного. Это озадачивало Йосефа с Мириам, но они относили подобные фантазии к детским чудачествам, не более.
- Как ты смеешь работать сегодня, в священную субботу? - Йоханан опустил лозу в собранную Иешуа лужицу и стал разбрызгивать ее во все стороны, а затем сандалиями сломал запруду.
Иешуа сначала удивленно смотрел на все это действо, затем побледнел, поднялся на ноги и со всей силы толкнул Йоханана в ручей.
- Ты, негодный, безбожный глупец, какой вред причинили тебе лужица и вода? Смотри, теперь ты высохнешь, как дерево, и не будет у тебя ни листьев, ни корней, ни плодов. Как вытекла вода эта, так и жизнь твоя из тебя вытечет, - в бешенстве произнес он.
И в этот момент услышал зов матери:
- Иешу, иди домой!
Это же увидел некий иудей и тотчас пошел к Йосефу.
- Посмотри, твой ребенок у брода, и он взял глину и сделал птиц, и осквернил тем самым день субботний.
Йоханан, весь мокрый, заплакал и закричал, зовя свою мать, при этом зло выговорив:
- Иешу бар Пандира!
Иешуа же, обиженный и со слезами на глазах, быстрыми шагами шел по направлению к дому. До него даже не сразу дошел смысл выкрикнутого сыном книжника. А навстречу ему бежал еще один соседский мальчишка (возможно, он спешил на выручку Йоханану) и, пробегая мимо Иешуа, сильно толкнул его в плечо, так что тот едва не упал, и тоже закричал:
- Иешу, сын Пандиры!
Тут уже Иешуа рассердился, погнался за обидчиком и также толкнул его в спину. Это увидела мать мальчика и стала ругать Иешуа. Наконец подоспела к своему сыну и жена Ханана-книжника. Отряхивая ребенка, она закричала Мириам:
- Ты скажи своему мамзеру, пусть не очень-то распускает свои руки, не то мой Ханан разберется с твоим Йосефом.
- Ты следи за своим благочестием, а за моим последит мой Йосеф, - огрызнулась Мириам.
- Да мы уж знаем, как он следит за тобою, - засмеялась и вторая женщина.
На сей раз Мириам ничего не ответила, лишь надула в обиде губы и, взяв Иешуа за руку, ускорила шаг.
- Мама, что я им сделал плохого? Почему они меня не любят? – вдруг спросил Иешуа, когда они уже подходили к дому. – Они кричали, что мой отец какой-то Пандира. Разве мой отец не Йосеф?
- Даже не сомневайся, сынок. А что касается оскорблений… Вероятно, они не знают, какова судьба тебе предначертана, - лишь бы успокоить сына, сказала Мириам первое, что пришло ей в голову. – А у тебя будет большое будущее, Иешуа, - улыбнулась она и погладила мальчика по головке.
Однако дома их уже ждал разгневанный глава семейства.
- Зачем ты делаешь то, чего делать в субботу не должно?! – закричал он с порога. - Зачем ты делаешь то, из-за чего люди возненавидят и будут преследовать нас?
Йосеф схватил Иешуа за ухо и сильно потянул вверх, тот сразу вспыхнул и вскричал:
- Ты поступаешь неразумно. Разве ты не знаешь, что я принадлежу тебе? Не причиняй мне боли.
14.
А в семье Хордуса и в самом деле творилось что-то невероятное. Поняв, что невозможно заставить полюбить друг друга братьев, воспитывавшихся порознь и даже в разной обстановке (Антипатр с детских лет был удален от двора, а сыновья Мириам Александр с Аристобулом не знали отказа ни в чем), Хордус решил отправить своего старшего сына в Рим, что называется, насыщаться римскими ценностями, дабы потом императору можно было предложить и фигуру Антипатра в качестве иудейского престолонаследника. Но и тысячекилометровое расстояние не испугало Антипатра. Он списался с теткой Суламифью и дядей Ферором, да нашел себе поддержку среди иудеек в свите супруги Цезаря Августа Ливии Друзиллы (которая, кстати, и сама была интриганкой, под стать Суламифи). И довольно ловко плел против братьев интриги чужими руками, сам оставаясь не только в стороне, но даже и вне подозрений у отца. Таким образом, подковерная борьба за власть продолжалась. Сыновья Мириам Хашмонейской в результате этого все сильнее ощущали тягость своего положения. Причем, если у Александра был при дворе хотя бы один союзник – его жена Глафира, так же, как и муж, ненавидевшая Суламифь, с которой он мог делиться самыми сокровенными своими мыслями и жаловаться на судьбу и придворных отца. К тому же, и саму Глафиру обвиняли в чересчур высокомерном отношении по отношению к остальным родственникам Хордуса (как-никак – она тоже была дочерью царя). Аристобул же не мог себе позволить и этого. Вернее, все это он себе позволял, однако жена его, Береника, с пребольшим удовольствием все тут же и доносила матери, Суламифи.
Так, Береника сообщила, как братья, оставаясь наедине, вспоминают о матери, Мириам, как ненавидят отца, и как постоянно грозят, в случае, если когда-либо взойдут на престол, обратить своих братьев от прочих жен Хордуса в сельских писарей (к чему-де они, благодаря своим теперешним занятиям и по своей подготовке, только и способны), и как они грозят, если увидят женщин в царственном убранстве их матери, облечь их в мешки и бросить в темницы, где бы они не видели даже солнечного света. Все это Суламифь немедленно пересказывала царю. Хордус выслушивал это со скорбью в сердце, но все-таки заботился об общем умиротворении. Впрочем, все эти подозрительные вести мучили его, он лишь более озлоблялся и, в конце концов, начинал верить всему. Хотя он тогда относительно своих сыновей держал себя все еще довольно милостиво, вследствие того, что они сумели оправдаться перед ним, однако зато впоследствии произошло гораздо более крупное несчастье.
Причем, в скандал оказался замешанным, помимо своей воли, но в силу слабости своего характера, и брат царя Ферор, которого совершенно смогла привязать к себе одна рабыня, влюбившая в себя царского брата. Ферор настолько оказался ослепленным этой любовью, что даже отверг сначала одну, а затем и другую дочь Хордуса, которых тот предлагал ему в жены. Хордус почувствовал себя оскорбленным и запретил Ферору даже на глаза ему показываться. Зато Суламифь с удовольствием встречалась с младшим братом и сделала все возможное, чтобы вовлечь и его в свои замыслы, направленные на устранение сыновей Мириам Хашмонейской.
- Подумай сам, Ферор, - убеждала Суламифь брата. – Если хотя бы один из этих отпрысков взойдет на иудейский престол, он не пожалеет не только меня, свою тетку, но и тебя, родного дядю.
- Но я же, в отличие от тебя, никогда не желал им зла, - сопротивлялся Ферор.
- Все добро забывается тотчас же, едва человек добивается власти!
- Ну, хорошо! – сдался Ферор. – Но что же я могу сделать, если Хордус запретил мне появляться в его покоях?
- А тебе и не нужно ходить в покои царя. Тебе достаточно появиться в покоях Александра и сказать ему несколько нежных слов о твоей любви к нему, а также о любви Хордуса к его жене.
Ферор встрепенулся и посмотрел с недоумением на сестру. Но та уже вошла в раж.
Ферор, разумеется, послушался сестру и рассказал Александру о том, что Хордус воспылал любовью к его Глафире, но при этом схитрил (впрочем, возможно, постарался быть честным с племянником), добавив, что об этом ему сообщила его тетка Суламифь.
Это был удар под дых. Александр и в самом деле замечал в последнее время со стороны отца знаки внимания к Глафире, но не думал, что дошло до такой степени. И, наконец, не выдержав, едва удерживая слезы, явился к отцу и повторил ему весь рассказ, слышанный им от Ферора.
Это окончательно взбесило Хордуса. Он воздел руки горе и запричитал, никого не стесняясь:
- О боже! Зачем ты наградил меня такими родственниками, которым я сделал столько добра, а приходится терпеть от них одни гнусности? Сын мой, поверь мне, твои тетя и дядя возвели на меня напраслину и ты сейчас в этом убедишься.
Хордус приказал немедленно привести к нему Ферора с Суламифью. Увидев Александра, Ферор понял, что не избежать ему новых неприятностей. Однако Суламифь держала себя вызывающе спокойно.
- Гнуснейший мерзавец! – сразу же набросился на брата Хордус. - Неужели ты дошел до такой степени неблагодарности, что мог обо мне подумать и распространять такие вещи? Разве я не вполне ясно вижу в этом твои намерения, ведь ты являешься к моему сыну с такими речами не только для того, чтобы позорить меня, но и добиваешься моей гибели, заставляя детей моих ковать крамолу против меня и готовить мне яд их руками? Какой бы сын, если бы его не охраняли, подобно этому, добрые гении, удержался от убийства родного отца при таком обвинении, возводимом на него? Разве ты желал вселить в его душу один лишь разлад или же дать ему в руку и меч против родителя? Чего же ты желал, когда ты в ненависти своей к нему и к его брату, прикидываясь другом, клеветал ему на меня и говорил ему такие вещи, которые измыслить и вымолвить могла лишь твоя гнусность? Прочь, негодяй, который так подло поступил относительно своего благодетеля и брата! Пусть позор твой будет вечно на тебе, я же не только не стану преследовать моих детей, как они того заслуживают, но превзойду самого себя в ласковом к ним отношении в гораздо большей мере, чем они того достойны.
Ферор понял, что после таких слов его и в самом деле ждет настоящая опала и изгнание не только из дворца, но, возможно и из столицы. И он не стал выгораживать сестру, как это делал прежде, а как можно спокойнее произнес:
- Это все выдумала Суламифь, и она же заставила меня солгать о твоих отношениях с Глафирой.
Глаза Хордуса стали покрываться пленкой гнева. Суламифь первая заметила это. Быстро подбежав к брату, она схватила его за руки и, как истинная лицедейка, завопила:
- Это все ложь! Ложь и наветы на меня! Верь мне, брат мой! Тут все прилагают всяческие усилия, чтобы навлечь на меня твою ненависть и чтобы таким образом погубить меня за преданность тебе, которого я всегда предупреждаю об угрожающих тебе опасностях. А сейчас возбуждение против меня достигло у Ферора гораздо больших размеров, вероятно потому, что я была единственною, кто убеждал нашего брата отречься от теперешней своей жены и жениться на твоей дочери Кипре. Очевидно, поэтому наш с тобой брат и возненавидел меня за это.
Она рвала на себе волосы и неоднократно била себя в грудь, тем не менее, не делая паузы в своих речах. А, опешивший от этих слов, Ферор даже не имел возможности вставить слово оправдания. Когда же, наконец, Суламифь замолчала и взор царя обратился в его сторону, Ферор не нашел ничего лучшего, чем заявить:
- Да, брат мой, я и в самом деле распускал все эти слухи, однако же, меня об этом просила сестра.
Та снова взвилась. И Хордус принял лучшее в этой ситуации решение – молча выслушивать слова и аргументы обеих сторон. Наконец, ему это надоело и он, стукнув посохом об пол, закричал:
- Замолчите! Хватит! Ваши гнусность и мерзость не знают границ! Подите вон оба. Не хочу вас видеть и слышать. А ты, Александр, молодец, что пришел ко мне и передал мне все эти наветы. Иди и ты к жене своей, сын мой.
Хордус остался один. Он устал и приказал приготовить себе ванну. Чувство гадливости не покидало его весь вечер. Доверие к Ферору было окончательно подорвано, да и его вера в благонадежность Суламифи сильно пострадала. Кстати, этим своим поступком царская сестра добилась того, что окончательно восстановила против себя абсолютно всех царских жен, которые и без того, зная ее скверный и переменчивый характер, не очень-то доверяли ей. Теперь же они, при каждом удобном случае, нашептывали Хордусу что-нибудь против нее.
Однако Суламифь пошла ва-банк. Вновь списавшись с находившимся в Риме Антипатром, она объяснила ему свою точку зрения на происходящее в царском доме, не преминув заметить, что о нем, как о престолонаследнике, здесь уже стали забывать, и племянник посоветовал ей действовать более решительно.
У царя были евнухи, которых он крайне любил за их красоту. Из них один исполнял обязанности виночерпия, другой служил за столом, а третий, как наиболее преданный, должен был заботиться о ложе царя. Влияние их на государственные дела было огромно. Кто-то донес царю, что Александр, подкупил этих евнухов огромною суммою денег. Когда они были допрошены относительно дружественных сношений с Александром и близости к нему, они этого не отрицали, но вместе с тем настаивали на невинности своей в смысле каких-то козней против царя. Однако, когда их подвергли пытке и они очутились в безвыходном положении, причем, палачи в угоду Антипатру особенно старательно мучили их, несчастные сказали, что в душе Александра и в самом деле были нерасположение и ненависть к отцу, и что Александр убеждал их покинуть уже слишком состарившегося Хордуса, который-де старался скрыть свои лета, крася волосы и таким образом вводя всех в заблуждение относительно своего возраста.
- Если же, - говорил евнух дальше, будучи подвешенным за ноги, - мы будем преданы ему, то, лишь только он добьется царского престола, который, несмотря ни на какие желания царя, все-таки должен перейти только к нему, Александру, мы быстро получим первые места в государстве. При этом, он указывал на то, что не только благодаря своему происхождению, но и вследствие того, что у него все уже приготовлено, власть не может миновать его, так как многие из военачальников и целый ряд верных и надежных друзей вполне готовы сделать для него все и подвергнуться чему угодно.
Хордус, узнав обо всем этом, задрожал уже не только от гнева, но и от страха. Он вдруг понял, что ему не на кого положиться в своем окружении: ни на родных, ни на приближенных, ни даже на слуг. И испугался, что ему может угрожать такая опасность, от которой он не сможет себя защитить. Именно поэтому он и опасался приступать к открытому расследованию дела, а подослал ко всем его фигурантам тайных соглядатаев. Больше всего он стал опасаться тех людей, которые чаще и дольше всего бывали с ним рядом, подозревая их в том, что они замышляют против него худое. В конце концов, все эти люди, со своей стороны, стали бояться, как бы царь не обвинил их в заговоре, и потому без зазрения совести начали клеветать друг на друга, стараясь в этом опередить другого. У Хордуса голова пошла кругом. У него начались какие-то внутренние боли в организме. Кончилось все тем, что Хордус объявил, что не желает более их посещений. Удалил из дворца даже двух своих самых преданных и старых друзей, Андромаха и Гемелла, оказывавших ему не раз многочисленные услуги и выполнявших многократно посольские и советнические функции, к тому же воспитывавших его детей Александра с Аристобулом, и приглядывавших за ними в Риме.
Удалив этих людей, он стал хватать всех, кого мог подозревать в чрезмерной дружбе с Александром. И тут уже настало время Антипатра. Он в своих многочисленных письмах сообщал отцу о том, что, якобы, до него доходят сведения о том или ином человеке (кого Антипатр намеревался убрать со своей дороги). Царь стал подвергать пыткам всех, кого считал, преданными Александру, и допытываться, не знают ли они о какой-нибудь интриге против него. Однако же все эти люди умирали, не проронив ни слова. Это еще более озлобляло царя. Но однажды Хордусу, казалось, улыбнулась удача. Одна из многочисленных жертв его пыток сказала, что знает, как Александр неоднократно, когда его хвалили за высокий рост и уменье стрелять и прославляли его доблесть, говаривал, что все эти блага, которыми наделила его природа, скорее вредны ему, чем полезны: за них-де отец сердится на него и завидует ему. Поэтому он во время совместных прогулок всегда нагибается, чтобы казаться меньше отца, а на охоте в присутствии отца всегда делает промах, ибо ему хорошо известно завистливое чувство отца ко всяким соперникам. Когда после этих слов, его стали меньше мучить, он решил добавить к сказанному:
- Ведомо мне и то, что Александр в сообществе брата своего Аристобула решил устроить во время охоты засаду и умертвить отца, затем, по совершении этого преступления, бежать в Рим и добиться там утверждения на царском престоле.
Словно бы в подтверждение этих слов, вскоре царскими сыщиками было перехвачено письмо Александра к Аристобулу, где первый обвинял отца в несправедливости, так как он предоставил Антипатру область, дававшую доход в двести талантов. Хордус решил, что тут у него в руках имеется уже существенное и непреложное, на его взгляд, доказательство виновности сыновей. Поэтому он распорядился схватить Александра и посадить в тюрьму. Впрочем, он все еще продолжал сомневаться в сыновней измене, так как не очень верил доходившим до него слухам. По некотором размышлении царь приходил к выводу, что пока еще нисколько не обнаружились коварные замыслы юношей, а, напротив, только их неудовольствие и известное юношеское самолюбие, да и очевидно было, что убийца никак не сможет отправиться в Рим. Вместе с тем он хотел бы иметь в руках какое-либо более солидное доказательство беззаконных происков сына и очень бы не желал, чтобы со стороны казалось, будто он слишком поспешно решил посадить его в тюрьму. Поэтому он подверг пытке наиболее преданных друзей Александра, загубил множество их, но не добился от них ничего, на что рассчитывал. И вот, в то самое время, как Хордус решился на такие мероприятия, а во дворце все было преисполнено страха и смущения, один молодой человек сказал под пыткою, что Александр поручил своим римским друзьям добиться у Цезаря скорейшего приглашения его (Александра) в Рим, так как он имеет сообщить подробности направленного против императора плана, в силу которого отец его склонил на свою сторону против римлян парфянского царя Митридата. К этому юноша присовокупил, что Александр приготовил и держит в Ашкелоне наготове яд.
Последнему навету издерганный Хордус поверил. Впрочем, несмотря на все предпринятые усилия в поисках, никакого яда обнаружено не было. С другой стороны, и сам Александр уже устал опровергать возводимую на него напраслину. Он, и в самом деле, составил в четырех экземплярах заявление, в котором говорилось, что нечего прибегать к пыткам и дальнейшему следствию, так как он действительно составил заговор, в котором приняли участие также Ферор и наиболее преданные друзья его, и что здесь против его воли замешана даже явившаяся к нему ночью Суламифь. «Все заговорщики, - сообщал Александр, - пришли к одному и тому же выводу: а именно - решили как можно скорее избавиться от царя и восстановить прочный мир и безопасность».
В этом заявлении находились также указания на причастность к делу казначея Птолемея и Сапинния, наиболее преданных царю людей. Старинные друзья теперь свирепствовали друг против друга, как будто бы только что всех охватило какое-то ослепление; ни защита, ни обвинения не принимались более в расчет; над всеми тяготело сознание неизбежной роковой гибели. Пока одни томились в оковах, другие шли на смерть, а третьи с ужасом думали о подобной же предстоявшей им самим судьбе, во дворце, на месте прежнего веселья, воцарились уединение и грусть... Невыносимою показалась Ироду вся жизнь его, он был сильно расстроен; великим наказанием ему было - никому больше не верить и от всех чего-то ожидать. Нередко его расстроенному воображению чудилось, что сын его восстает против него, и он видит его возле себя с обнаженным мечом. При таком, длившемся день и ночь, душевном состоянии царя обуяла болезнь, не уступавшая бешенству или полному расстройству умственных способностей.
Не зная, что делать, как спасти и себя и своего мужа от наветов, Глафира написала подробное письмо своему отцу, царю Архелаю. Тот тут же принял решение ехать в Йерушалаим. Пользуясь взаимным дружеским расположением к иудейскому собрату по престолу, Архелай надеялся в очередной раз примирить отца с сыном. И выбрал для этого, как ему казалось, единственно верную тактику. Архелай понимал, что если он начнет укорять Хордуса в поспешности принятия им решений или же защищать своего зятя, то вызовет в Хордусе еще больший гнев и раздражение. Потому он, без обиняков, сразу принял сторону царя и набросился на своего зятя, заявляя, что Хордус еще слишком мягок, не предпринимая никаких поспешных действий. Более того, высказал даже желание немедленно расторгнуть брак своей дочери с Александром, а, если и Глафира окажется виновной в заговоре, то не следует щадить и ее самоё.
Хордус не ожидал такого от Архелая, а, увидев, что тот и в самом деле, переживает за него, несколько смягчился. Что свидетельствовало о некоей неуверенности Хордуса в признании обвинений против Александра. И тут случилось совершенно обратное: когда кто-либо из придворных начинал опровергать возведенные на Александра наветы, Хордус тут же выходил из себя. Архелай, при этом, старался поддерживать сторону обвинения, доводя своего свата до слез. А плача и расстраиваясь, Хордус упрашивал Архелая не расторгать брака и не сердиться на совершенные молодым человеком злодеяния.
Поняв, что Хордус уже достаточно им обработан, Архелай поменял тактику и стал переносить обвинения на друзей и приближенных Александра, указывая на то, что именно они сбили с толку молодого и неопытного человека.
- Ведомо мне, что и твой брат Ферор в том повинен, ибо давно уже ненавистен ему Александр, - заключил Архелай.
Эти слова тут же были донесены до ушей царского брата и тот, понимая, что и так уже навлек на себя опалу, а, возможно, и скорую погибель, облачившись в черные одежды, вечером самолично явился в покои каппадокийского царя просить о заступничестве перед Хордусом.
Архелай незаметно для визитера улыбнулся, скрыв улыбку в бороде, но внешне быстро откликнулся на просьбу Ферора.
- Я готов замолвить за тебя слово перед царем, Ферор, однако же, не такова сила моих слов, чтобы скоро убедить царя, находящегося в таком состоянии.
- Но что же мне делать? – Ферор сейчас был жалок.
Архелай для приличия выдержал небольшую паузу, словно бы думая над поставленным вопросом, затем ответил:
- Думается мне, что гораздо лучше будет, ежели ты сам отправишься просить у царя прощения и при этом возьмешь всю вину на себя. Таким образом, ты несколько умеришь гнев Хордуса. Я же готов всемерно поддержать тебя своим присутствием при данном разговоре.
- Но достаточно ли будет этого? – засомневался Ферор.
- А это смотря, как ты поведешь свой разговор.
Ферор прошелся несколько раз взад-вперед перед Архелаем со скорбным лицом. Затем, все же, согласился.
- Вот и хорошо!
Архелай был доволен своей миссией: ему удалось успокоить и царя, и его брата, примирив их, а также, что и было главной целью его визита в Йерушалаим, освободить Александра от висевших на нем клеветнических обвинений, за что щедрый Хордус осыпал его ценными подарками. С облегченной душой Хордус поехал проводить Архелая до самой каппадокийской границы. Ехать пришлось через Антиохию и Хордус, зная о ссоре между новым римским наместником в Сирии Титием и Архелаем, взял на себя посредническую миссию примирить их, что и удалось сделать. После чего, весьма довольный собой, Хордус вернулся в Иудею. И тут же приказал приставить к каждому из сыновей, и к брату Ферору, тайных соглядатаев-шпионов, в обязанность коих входило тут же доносить царю обо всем, что могло бы последних дискредитировать.
15.
Какое-то подсознательное чувство чужеродности Иешуа довлело над старым плотником. Внешне, разумеется, это не проявлялось никак. Более того, Йосеф старался быть с мальчиком ласковым и заботливым, но, тем не менее, он понимал, что Иешуа чувствовал эту свою чужеродность, хотя у того, опять же, внешне это также никак не проявлялось. И от этого понимания Йосефу, порою становилось страшно: откуда у мальца такое ясновидение – от бога или от сатаны? Йосеф ничего не говорил об этом Мириам, будто заключил тайный договор с Иешуа.
Зато старого отца радовал второй сын, Иаков. Несмотря на то, что он был на пару, а то и больше лет младше своих друзей по уличным играм, он уже показал им свой лидерский характер и, самое главное, старшие по возрасту дети без особого сопротивления признали Иакова своим вожаком. Особенно сдружился с ним Йоханан, сын Ханана-книжника. И однажды Йоханан спросил у Иакова, знает ли тот, что Йосеф – не родной отец Иешуа.
- Как, не родной? – искренне удивился Иаков.
- А так! Твой брат – мамзер, а отец его эллин по имени Пандира. Он раньше жил в нашем городе.
- Ты врешь! – закричал маленький Иаков и, заткнув уши и заплакав, бросился домой.
А вслед ему неслось по-детски насмешливо-безжалостное:
- Ничего я не вру! Мне моя мама сказала.
Озадаченный, весь в слезах Иаков переадресовал вопрос Мириам. Та, услышав такое, оглянулась на сидевшего на циновке и игравшего с деревянной куклой, вырезанной руками отца, трехгодовалого Йосию и, обняв Иакова за плечи, вышла с ним во двор.
- Ты не слушай никого, сынок. У людей язык без костей, что кусок глины в руках неопытного гончара. Болтается из стороны в сторону, - уклончиво ответила Мириам.
Иаков, как и его старший брат, был умен не по годам, и ничего уточнять не стал, лишь молча понимающе кивнув. Мириам, погладив сына по голове, вернулась в дом, продолжив штопать мужнино платье.
А вскоре пришли с работы и Йосеф с Иешуа. Старый плотник иногда брал с собой старшего сына в помощники, если выпадал теперь уже редкий плотницкий заказ. Он становился все более немощен, а из Иешу помощник был неважнецкий – мальчик был слишком хрупок и мал ростом. Потому и на работу, с которой прежде один Йосеф управлялся за полдня, сейчас приходилось тратить пару дней, что порою нервировало заказчика и снижало плату за заказ. К тому же, жесткий закон запрещал галилеянам брать заказы у язычников – эллинов да сирийцев, каковых среди жителей в Галилее была едва ли не половина, к тому же у пришлых и денег было больше, чем у коренных иудеев. Да еще и десятину от каждой выручки следовало отдавать в виде налогов, не говоря уже о податях, непосредственно шедших в римскую казну – поземельной и подушной. Сборщиков налогов, мытарей, ненавидели все от мала до велика. Впрочем, сегодня Йосеф был доволен выполненной работой и полученной суммой.
- Надо бы отдать Иешу в подмастерья к какому-нибудь красильщику тканей, где работа полегче, - негромко пожаловался Йосеф Мириам. - Он смекалистый мальчик, но уж очень физически некрепок.
- Я уже и сама подумывала об этом, да все не решалась тебе сказать, - согласилась с мужем вновь беременная Мириам, заканчивая готовить обед. – Но лучше его бы в школу отдать.
- Как-нибудь подыщу кого-нибудь, - Йосеф то ли не услышал, то ли пропустил мимо ушей последние слова жены.
Он с жалостью взглянул на сразу же бросившегося от усталости на циновку, даже не раздевшегося Иешуа. Казалось, мальчик заснул. Однако, когда Мириам сказала, что обед готов, он тут же приподнялся и подполз к стоявшему прямо на полу, как и во многих небогатых иудейских семьях котлу с чечевичной похлебкой. Сегодня Мириам расстаралась: на обед были и сыр с простоквашей, и сваренные в оливковом масле яйца, запеченная на огне свежая рыба, купленная сегодня днем на рынке, и маринованные маслины со свежими огурцами. И, конечно же, ячменный хлеб, служивший детям вместо ложки. Они макали кусочки хлеба прямо в котел и жевали размякшую кашицу. Йосеф с Мириам пользовались деревянными ложками. Ели молча, каждый из мальчишек старался впихнуть в себя побольше, единственное, что их останавливало – грозные взгляды отца. На сей раз вместо привычного козьего молока, Мириам предложила детям сироп, сваренный из фиников, который древние иудеи почему-то называли медом, хотя они нередко лакомились и собственно медом диких пчел.
Закончив обед, и выпив напоследок из глиняной чаши вина прошлогоднего урожая, которое хранилось в кожаном бурдюке в прохладе выкопанной посреди двора ямы, Йосеф бросил взгляд сначала на Иешуа, а затем на Иакова.
- Иаков, у нас дрова заканчиваются. Завтра суббота. Надо бы собрать про запас. Ночи стали холодными.
- Хорошо, папа, - кивнул мальчик. – Мне идти одному?
- Я хотел послать с тобой Иешу, но, видишь, как он сегодня устал.
Иешуа с благодарностью посмотрел на Йосефа, а Иаков опустил глаза и тут же собрался.
Однако когда Иаков вышел со двора на улицу, у Иешуа вдруг сначала потемнело в глазах, затем блеснула яркая вспышка. У него случалось такое и прежде, но лишь теперь впервые это видение имело четко направленное действие – Иаков. С ним может случиться что-то нехорошее. Иешуа встал и, превозмогая усталость и ни слова не сказав родителям, пошел вслед за младшим братом. Дорога ему была хорошо известна, по ней почти все жители Нацерета ходили за хворостом. Иешуа казалось, что он шел быстро, но уставшие ноги то и дело натыкались на камни, замедляя движения мальчика. И он едва не опоздал.
Иаков шустро добрался до места и, быстро склоняясь к земле, подбирал и складывал в кучу длинные и средние палки, чтобы затем связать их бечевкой и забросить за спину. Вот и еще одна… Это, однако, вовсе была не палка хвороста, а разморившаяся на солнце и вытянувшаяся во всю длину ядовитая гадюка. Недовольная тем, что ее потревожили, змея тут же свернулась кольцом, зашипела и резко разжавшись, словно пружина, вонзила свой ядовитый клык в руку Иакова, которой тот, поняв свою оплошность, пытался защититься. Мальчик вскрикнул от боли, отдернув руку. У него тут же перед глазами поплыли разноцветные круги. Он стал терять сознание, побледнел и упал на землю.
В этот момент его и увидел Иешуа. Он из последних сил ускорился и оказался рядом с братом. Опустившись перед ним на колени, он приподнял вмиг онемевшую от змеиного укуса руку, нашел ранку на месте укуса. Впился зубами в то место, стал отсасывать яд и сплевывать его на землю. Его никто этому не учил, он делал это по наитию. Отсосав яд, он подержал братнюю руку на весу, что-то шепча над ней, словно заговаривая, и проводя над ранкой ладонью левой руки. Наконец, взгляд его упал на лицо Иакова, к которому стал возвращаться естественный цвет, бледность уходила, восстанавливались силы. Иешуа улыбнулся – с братом все будет нормально. Через минуту Иаков открыл глаза.
- Жив, братец? Полежи пока, я увяжу хворост и пойдем домой.
Иаков молча кивнул. Он даже не понял, что Иешуа спас ему жизнь.
16.
Тем временем склоки в царском доме достигли апогея. Хордус переписал завещание, согласно которому престолонаследником назначался один Антипатр. Однако же и младших своих сыновей Хордус не забывал, направив в Рим на обучение Архелая и Антипу. Эти, впрочем, были слишком юны, чтобы Антипатр их опасался.
Если человеку постоянно вбивать в голову, что его близкие люди желают ему только зла, он, естественно, в конечном итоге, перестанет в этом даже сомневаться. У Хордуса на нервной почве даже галлюцинации начались. Ему вдруг средь бела дня казалось, что к нему подступается Александр с мечом, желая отрубить ему голову. Затем кошмар уходил, но оторопь внутри оставалась. Иудейский царь теперь уже относился к Александру и Аристобулу не так, как прежде, когда он только выслушивал возводимую на них клевету. Теперь даже если на них никто не клеветал, он и этому не верил, сам доискивался чего-либо, заставляя следить решительно за всем, все разузнавая и охотно слушая каждого, кто мог сказать против юношей что бы то ни было. И вот он узнал, что некто Эварат с эллинского острова Koc вошел в соглашение с Александром. Это известие доставило Хордусу особенное наслаждение.
Страх перед гневом царя заставлял приближенных искать в его сыновьях даже то, чего не было. Так, однажды, Хордус по какой-то одному ему ведомой причине рассердился на двух своих дотоле самых ценимых за их силу и стать телохранителей Юкунда и Тиранна, и удалил их от себя. Естественно, никто из дворцовых не решился взять их к себе, чтобы тем самым не распалить гнев Хордуса. А вот Александр, не без оснований опасавшийся за свою жизнь, пригласил их в свою свиту, платя им кое-какое жалованье и делая разные подарки. Когда о том доложили царю, Хордус тут же велел подвергнуть этих гигантов пытке.
Поначалу они долго крепились, но затем сознались, что Александр убеждал их умертвить Хордуса, если он во время охоты за дикими зверями очутится вблизи их. Тогда-де возможно будет сказать, что царь свалился с лошади и упал на их копья, как это с ним уже однажды действительно и случилось. Вместе с тем они показали, что в конюшне у них зарыто золото, и обвинили начальника охоты в том, что он дал им копья из царского арсенала, равно как, по приказанию Александра, снабдил оружием также и слуг последнего. Воодушевленный такими показаниями, царь приказал раскручивать и дальше сей заговор. После чего был схвачен также комендант крепости Александриона и также подвергнут пытке. Его обвинили в том, что он хотел принять в эту крепость опальных царевичей и выдать им хранившуюся там царскую казну. Однако, сам комендант не признался в этом, но явившийся его сын Иуда, подтвердил правильность обвинения и представил якобы написанное рукой Александра письмо следующего содержания:
«Если мы, с божией помощью, совершим все то, что имеем в виду, то мы прибудем к вам. Поэтому, сообразно обещанию, приготовьте все к нашему приему в крепости».
После прочтения этого письма Хордус уже нисколько не сомневался в существовании заговора сыновей против него.
- Отец, уверяю тебя, не только моя рука не прикладывалась к сему папирусу, но даже мои глаза его никогда не видели, - клялся Александр. – Скорее всего, это писец Диофант подделал мой почерк, а вся эта записка является плодом коварства Антипатра.
Александр с Аристобулом уже давно раскусили своего старшего брата, но убедить отца в его коварстве им было не суждено. Диофант же и в самом деле слыл знатоком своего дела и впоследствии умер, изобличенный в таком же точно поступке. Но у Хордуса уже сложилось твердое мнение о сыновьях от Мириам Хашмонейской и он даже не слушал их. Но, понимая, что в столице у братьев много сторонников и опасаясь очередной вспышки народного гнева, Хордус всех участников этого дела и самих сыновей вывез в Иерихон, называвшийся лунным городом за то, что в стародавние времена среди его жителей существовал культ Луны.
Нужно сказать, что Луна вообще играла значительную роль в верованиях иудеев. Естественному спутнику Земли посвящались специальные храмы, существовал институт лунного жречества. Были особые иудейские праздники, посвященные Луне. Иудеи и до сих пор почитают начала всех лунных циклов - субботы. Молитвы к Луне, кстати, существуют в иудаизме и поныне, да и календарь всех событий в иудаизме отсчитывался и отсчитывается не по Солнцу, а по Луне. Верующие "луняне" особо праздновали новолуния, когда старая Луна умирает и воскресает на третий день на небе в виде молодого месяца. Это единственная видимая невооруженным взглядом планета с затмением длящимся три дня.
В Иерихоне же Хордус устроил одну из своих резиденций.
Там он выставил всех так называемых заговорщиков на суд народный, дабы добиться осуждения своих сыновей. Возбужденная толпа побила камнями всех подвергшихся ранее пытке, и готова была таким же образом умертвить и царевичей, однако Хордус вовремя опомнился и спрятал сыновей во дворце, приставив к ним стражу, а чтобы успокоить чернь, направил на площадь Ферора и министра своего двора Птолемея.
Доведенный до отчаяния Аристобул не выдержал и при встрече с теткой и одновременно тещей Суламифью высказал все, что накипело за эти годы у него на душе:
- Разве и тебе не угрожает опасность гибели, потому что о тебе клевещут, будто ты, в надежде на брак с Силлаем, сообщаешь ему все здесь происходящее?
Впрочем, та немедленно поспешила сообщить об этих речах брату. Хордус после этого более уже не мог сдержать себя, приказал заковать их в оковы и разлучить, а также велел им самим написать императору Августу, какое зло они причинили отцу своему. Однако же, написали они несколько иное: что вовсе не злоумышляли против отца своего и не принимали никаких мер относительно его; что они, и в самом деле, задумали бежать, да и то по необходимости, потому что вечные подозрения делали их жизнь невыносимой.
Здесь вновь дал знать о себе царь Каппадокии Архелай. Узнав об очередном обвинении против своего зятя, он прислал к Хордусу свое доверенное лицо – Мелу. Приехать лично не решился, поскольку оказался и сам замешанным в этой истории.
Хордус велел привести к нему закованного в кандалы Александра. Вид у царевича был такой измученный, что у Мелы поневоле прошла дрожь по всему телу. Однако у Хордуса на лице не дрогнул ни один мускул.
- Вот, Александр, прибыл сюда посол царя Архелая, Мела. Желает доказать мне твою и брата твоего, Аристобула, невиновность.
Александр с трудом поднял глаза и посмотрел сначала на каппадокийского посла, затем на Хордуса, но ничего не сказал.
- А скажи-ка мне, сын мой, куда это и каким образом вы решили с братом бежать?
- К Архелаю, потому что он обещал доставить нас в Рим, к императору, - слабым голосом, но довольно твердо ответил Александр.
- Видишь, Мела, твой царь хотел принять у себя моих врагов. Как это понимать? Ведь я считал Архелая своим другом.
Мела стоял в нерешительности, однако его опередил Александр, снова заговоривший.
- Но при этом мы ничего худого относительно тебя, отец, не замышляли. И нет ни слова правды в том, в чем обвиняют нас враги наши. Мы бы хотели, чтобы ты провел более точное расследование, но это теперь невозможно, поскольку Тиранн и его товарищи уже мертвы, а Антипатр возбуждает народ против нас.
Хордус при этом недовольно топнул ногой.
- Ты все о своем! Ты порочишь своего старшего брата, выгораживая себя. Хорошо! Отведите Мелу с Александром к Глафире и спросите у нее, не знает ли она чего-либо относительно злого умысла против меня, - приказал Хордус стоявшему рядом Птолемею.
Тот кивнул стражникам, а те кольнули пиками в спину Александра, заставляя его двигаться вперед. Мела пошел вслед за царским министром. Однако Глафира, увидевшая своего мужа в кандалах и с запекшейся кровью на лице, забилась в истерике, громко и жалостно рыдая и биясь головой о стену. У Александра от этой картины и у самого выступили слезы на глазах, Мела просто отвернулся, а Птолемей смущенно потупил взор. Зрелище было довольно тягостным и нужно было время, чтобы все успокоились. Впрочем, через некоторое время Птолемей все же обратился к дочери каппадокийского царя.
- Скажи, Глафира, знала ли ты что-либо об изменнических планах своего мужа?
Но Александр опередил жену, воскликнув:
- Да разве она этого не знала, она, которую я люблю больше жизни своей, и которая является матерью детей моих?
- Я не знала ни о чем дурном, но я готова лгать на себя и рассказать все, что угодно, если этим могу способствовать спасению любимого моего мужа, - сквозь рыдания ответила Глафира.
Но Александр предупредил ее:
- Ни я сам, ни ты, мы не знаем ни о чем гнусном, что предполагают те, кому это всего менее к лицу; тебе известно только, что мы решили удалиться к Архелаю, а оттуда в Рим.
- Именно это я и хотела сказать царю.
Хордус был весьма удовлетворен этим признанием невестки, посчитав, что таким образом он изобличил в происках против себя Архелая. Он тут же вручил каппадокийскому послу письмо для Архелая, в котором выражал тому свое неудовольствие за то, что принял участие в заговоре его сыновей, а в Рим с описанием результатов расследования сыновней измены и заговора отправил Николая Дамасского.
Впрочем, Архелаю удалось оправдаться признанием, что он действительно собирался принять у себя юношей, но лишь с целью оказать пользу им и их отцу, дабы последний в своем гневе на возводимые против них обвинения не прибег к слишком крутым мерам. При этом Архелай совершенно отрицал свое намерение направить юношей к императору, равно как не обещал им ничего, что могло бы служить доказательством его недобрых намерений в отношении Хордуса.
Ознакомившись с посланием иудейского царя, и выслушав вдобавок устный комментарий Николая Дамасского, Цезарь Август выразил Хордусу свои соболезнования по поводу неурядиц с сыновьями и в ответном своем письме сообщил, что, ежели последние и в самом деле решились на какую-либо крайнюю меру, то с ними следует обойтись как с отцеубийцами, на что он, Цезарь, его и уполномочивает. Если же они имели в виду всего лишь бегство, то царю следует изменить свое решение и не предпринимать относительно их ничего серьезного. При этом Цезарь советовал ему созвать суд в Берите, где имелось римское население, пригласить туда римских наместников и каппадокийского царя Архелая, равно как всех тех, кого Ирод считает настоящими и неизменными своими друзьями, и порешить с ними, как поступить в данном случае.
Такое письмо Цезарь послал Хордусу. По его получении царь очень обрадовался состоявшемуся примирению с Августом, но еще более был доволен, что ему предоставлена относительно своих сыновей полная свобода действий. И поскольку прежние несчастия сделали его человеком тяжелым и неуравновешенным, хотя и не могли бы подвигнуть его на кровавую расправу с собственными детьми, постольку он теперь, ввиду поворота дел к лучшему и возвращения свободы действий, совершенно отдался мощному чувству своей ненависти. Итак, он послал в суд такое количество человек, какое ему заблагорассудилось, за исключением, впрочем, одного Архелая: он не считал возможным приглашать его, более не числя его в своих друзьях, а также оттого, что предусматривал с его стороны серьезный отпор.
Берит (современный Бейрут), несмотря на свою молодость (едва исполнилось десять лет со дня его основания) уже тогда был одним из важнейших и красивейших городов Ближнего Востока, украшению которого поспособствовал, естественно, и иудейский царь. Город изначально предназначался для отдыха заслуженных римских легионеров и патрициев. Август даровал Бериту обширные земли.
Когда в Берит прибыли римские наместники и все прочие, кого Хордус посчитал нужным вызвать из различных городов. Всего около полутора сотен видных людей государства. Не желая прежде времени представлять судьям подсудимых, Хордус поместил своих сыновей в небольшой деревушке Платане, вблизи города Сидон (кстати, также обязанный Хордусу возведенным там театром), чтобы всегда иметь возможность представить их в случае вызова в суд. Сам он лично предстал перед полуторастами судьями и начал свое обвинение, которое казалось не слишком тяжким, поскольку его принуждали к тому печальные обстоятельства, но которое было совершенно неуместно в устах отца относительно детей своих. Он был крайне раздражен и выходил из себя, доказывая виновность сыновей; при этом он выказал явные признаки своего гнева и необузданной дикости, не давая судьям возможности лично проверять доказательства виновности, но, повторяя свое обвинение, сам читал их письма, в которых, впрочем, вовсе не упоминалось ни о заговоре, ни о каком-либо другом преступном замысле, но где только говорилось об их планах бегства и встречались некоторые крупные резкости по его адресу, вызывавшиеся его собственной враждебностью к детям. В таких местах царь возвышал голос и говорил, что тут лишнее доказательство очевидного существования заговора, причем клялся, что охотнее лишился бы жизни, чем выслушивать такие речи. В заключение, он сказал, что как по природе, так и в силу предоставленной ему императором власти он имел бы право решить данный вопрос по собственному усмотрению, и привел древнее постановление, в силу которого, если родители человека выступали против него с обвинением и возлагали руки свои на голову сына, последний обязательно подвергался побитию камнями со стороны всех присутствовавших при этом.
- Несмотря на то, что я властен делать в своей стране и в своем царстве все, что угодно, я все-таки готов выслушать приговор судей, - продолжал Хордус развивать свою мысль. - Последние здесь не столько в качестве судей, долженствующих вынести приговор по очевидному преступлению детей, которые меня чуть не погубили, сколько в качестве свидетелей, имеющих возможность понять гнев мой, так как никто, даже иноземец, не отнесется безучастно к столь коварному замыслу.
Судьи были немало удивлены такими словами царя, из которых следовало, что он свое решение уже принял, и потому бессмысленно было даже приглашать на заседание самих обвиняемых. Примирение отца с сыновьями было уже невозможным. И им пришлось принять аргументы, а значит, и сторону Хордуса. Первым высказал свое мнение, как то и подобало, наместник Рима в Сирии Сатурнин. Говорил он не спеша, сдержанно, как и любой бы чиновник на его высокой должности.
- Конечно, Ирод может судить своих сыновей, но я считаю, что он не вправе умерщвлять их. И в данном случае во мне говорит отец, также имеющий сыновей. И я оставался бы при своем мнении даже при более тяжких условиях, если бы дети мои причинили бы мне даже более крупное горе. Однако же, по праву, данному царю Иудеи великим Цезарем Августом, Ирод может поступать двояко: либо как велит его отцовское сердце, либо что говорит ему его царский титул.
Вслед за Сатурниным выступили трое его сыновей, находившихся при отце в качестве легатов. Разумеется, они поддержали слова наместника. Волумний же неожиданно поддержал Хордуса.
- За такое преступление в отношении собственного отца, иного наказания, нежели смертная казнь, и быть не может.
Волумния поддержали и остальные представители римской администрации. Участь Александра и Аристобула, казалось, была решена. Однако Хордус в очередной раз всех удивил: он вдруг взял и увез царевичей в Тир.
Именно в этот город вскоре пожаловал и вернувшийся из Рима Николай Дамасский. Коротко рассказав своему советнику о суде в Берите, царь стал расспрашивать его о том, какого мнения обо всем этом придерживаются его римские друзья.
- Государь, все, с кем я вел беседы, считают намерения твоих отпрысков преступными, однако же, полагают, что будет вполне достаточным наказанием заключение их в тюрьму при усиленной охране, - говорил Николай. – Если же ты, впрочем, решишь казнить их, то сделай это погодя, чтобы не навлечь на себя обвинения, будто ты действовал по внушению гнева, а не рассудка. Если же ты, напротив, думаешь помиловать их, то отпусти их, чтобы не вызывать на себя еще большей и окончательно непоправимой беды. Таково мнение и большинства твоих римских друзей.
Дамасский замолчал, а Хордус надолго погрузился в глубокое раздумье. Наконец, он поднял голову и приказал советнику ехать вместе с ним.
Возвращаясь в Йерушалаим через Кесарию, Хордус столкнулся с тем, что все население говорило только о судьбе опальных царевичей. В столице было то же самое. Царь испугался народных волнений, народ же, со своей стороны, обуял страх от возможных репрессий против тех, кто сочувствует царским сыновьям. А таких было немало. Однако же вслух никто ничего не говорил. И вдруг, совершенно неожиданно, у Александра с Аристобулом нашелся при дворе довольно прославленный и заслуженный защитник. Им оказался один из царских военачальников – Терон, старый воин, сын которого, будучи сверстником Александра, сдружился с последним (а, возможно, даже более, чем стал просто другом).
Все то, о чем думали другие, и о чем они молчали, он свободно высказывал, причем, неоднократно и без стеснения говорил народу, что истина погибла, правосудие попрано, природа извращена и вся жизнь полна преступлений, что справедливость в людях исчезла, что ложь и порочность овладели ими и что дела находятся в таком неприглядном свете, что преступники не видят даже всего ужаса человеческих страданий. Это был довольно мужественный поступок, который оценил сам Хордус, пригласивший старого солдата во дворец и согласившийся, по его просьбе, выслушать его наедине. Смело глядя в лицо грозному царю, Терон сказал:
- В тебе, кажется, злой демон засел, что ты худшим из людей веришь больше, чем твоим любимейшим детям! Ферору и Суламифи, которых ты уже неоднократно признавал до¬стойными казни, ты веришь, когда они клевещут на твоих детей. Они только хотят похитить у тебя настоящего престолонаследника и никого больше не оставить тебе, кроме Антипатра, для того, чтобы в будущем иметь такого царя, с которым они бы могли сделать все, что пожелают. Подумай только о том, не привлечет ли ему смерть братьев нена¬висть солдат! Ведь нет ни одного человека в армии, который бы не сочувствовал юношам, а из командиров иные публично выражают свое негодование. Не будучи, о, царь, в состоянии удерживаться долее в таком бедственном положении, я решился рискнуть своей личной безопасностью и позволить себе эту вольность, которая, однако, необходима в твоих же собственных интересах и принесет тебе пользу, если ты только, как следует, отнесешься к ней. Куда девался твой рассудок, очевидно, тебя покинувший? Где тот тонкий ум, при помощи которого ты совершил столько великих деяний? Почему тебя покинули друзья твои и близкие тебе люди? Я не в состоянии признать в приближенных твоих искренне преданных тебе друзей, которые спокойно взирают на такое злодеяние, совершаемое в некогда столь счастливой стране. Разве ты сам не хочешь понять, что делается? Разве ты не можешь понять, что молчащая чернь все-таки видит совершаемое преступление и преисполняется ненависти к этому бедствию и что солдаты, особенно же их начальники, питают сострадание к несчастным и вместе с тем ненависть к виновникам всего этого?
Хордус поначалу выслушивал все это довольно спокойно и, казалось, безучастно. Однако же, когда Терон напрямую коснулся больного места царя, указав на неверность его приближенных, Хордус рассвирепел. Однако распалившийся в словах старый вояка этого не замечал и продолжал в том же духе. Наконец, царь прервал его, выкрикнув:
- Ты лжешь, воин! Ты пытаешься скомпрометировать моих приближенных.
- Нет, царь, я говорю правду! И говорю это из самых лучших побуждений, как верный твой слуга. Ты порасспрашивай своих солдат и их начальников, верно ли я говорю, и они подтвердят мои слова.
Хордус ухватился за это предложение.
- Хорошо! Я готов поговорить и с ними, если ты мне назовешь их.
Не замечая подвоха, Терон перечислил всех своих единомышленников. По окончании беседы, Хордус приказал схватить всех поименованных Тероном, как и его самого, и посадить их в тюрьму как заговорщиков.
Этим обстоятельством ловко воспользовался царский брадобрей по имени Трифон. Во время очередного бритья он вдруг заявил Хордусу, что Терон неоднократно уговаривал его перерезать царю горло бритвой во время исполнения им своих служебных обязанностей. При этом будто бы старик указывал ему на то, что таким путем Трифон добьется высокого положения у Александра, который заменит отца на престоле, и получит от него крупные подарки. После этого царь велел схватить самого Трифона и подвергнуть пыткам Терона, его сына, близкого приятеля Александра, и брадобрея. Терон оставался непреклонен, но сын его, видя, как уже измучен отец, и понимая, что нет никакой надежды на спасение, а наоборот, предвидя для себя еще большие мучения вследствие бедственного положения старика, обещал поведать царю всю правду, лишь бы только такой ценой избавить от пытки и истязаний самого себя и отца своего. Когда царь честным словом обещал ему это, он объявил, что было решено, чтобы Терон лично расправился с Хордусом, так как, оставаясь с ним наедине, такого рода замысел мог быть легко приведен в исполнение; в таком случае, по совершении этого намерения он мог, наверное, рассчитывать на благодарность и признательность со стороны Александра. Этими словами молодой человек, и в самом деле, избавил отца своего от пытки. Правда, истории так и осталось не известным, сказал ли он сущую правду или выдумал все это, чтобы избавить себя и родителя своего от тяжкого положения.
Это было последней каплей в переполненной чаше терпения Хордуса. Теперь уже ничто не могло остановить отца от казни собственных детей. Но сначала он вывел на площадь около трехсот обвиненных в государственной измене военачальников во главе с Тероном и его сыном, а также брадобрея Трифона. Суд над ними был скорым, как не задержалась и расправа – чернь закидала их до смерти тем, что попадалось ей под руки. Царевичи же были доставлены в Себасту и там, по приказанию отца, были задушены. Трупы их ночью перевезли в Александрион и похоронили на кладбище, где уже покоились их дядя со стороны матери и другие предки по линии Хашмонеев.
Когда известие о состоявшейся в Иудее казни дошло до Цезаря Августа, он со вздохом произнес:
- Лучше быть свиньей Ирода, чем его сыном! – имея в виду, что как раз свинье бы в иудейской семье ничего не угрожало, поскольку, как известно, иудеи не убивают свиней.
Это был год 3754-й по еврейскому календарю. Александру едва исполнилось 29 лет, Аристобулу – 28.
Вскоре после казни Хордус отправил Глафиру, дочь царя Архелая, теперь уже вдову Александра, назад к отцу ее и вернул ей из своих личных средств ее приданое, чтобы не было на этот счет никаких недоразумений между ними. И Береника, дочь Суламифи, недолго оставалась без мужа.
17.
Нужно отметить, что еще много лет назад Хордус возродил практику, существовавшую еще при персидских властителях, а затем и при сменивших их в Израиле Селевкидах, дважды в день совершать в храме жертвоприношения в честь Августа, причем Цезарь сам оплачивал эти обряды. Теперь же, желая окончательно примириться с Цезарем Августом, да и показать римлянам благожелательность к ним своего народа, Хордус в 3755 году решил заново привести своих подданных к присяге на верность римскому императору, а заодно и к себе. И вновь натолкнулся на противодействие одной части населения, относившейся к секте фарисеев, не принимавшей никакой другой власти, кроме власти бога Яхве. Во Второзаконии по этому поводу недвусмысленно говорится: «Если же ты не дал обета, то не будет на тебе греха». С трудом удавалось Хордусу держать их в повиновении. Но тут случился новый приступ страшной болезни, одолевавшей иудейского царя последние годы. И этим решили воспользоваться вожди секты: узнав, что Хордус находится едва ли не при смерти, они дали команду к началу мятежа.
Десять лет назад Хордус уже принимал присягу Октавиану Августу, с двумя исключениями: секты ессеев и фарисеев попросили их от этого освободить: первые потому, что в принципе возражали против всяческих клятв, вторым же не понравилось упоминание в тексте присяги имени бога. Тогда и царь, и представители сект нашли компромисс – Хордус освободил их от принесения присяги, обе же эти группы иудеев молча соглашались на невмешательство в проводимую Хордусом проримскую политику. Однако теперь с фарисеями договориться не удалось. Предчувствуя скорую кончину нелюбимого ими государя, они призвали шесть тысяч своих приверженцев к активному неповиновению.
Еще относительно недавно крепкое здоровье царя Хордуса в результате всех семейных передряг и вызванных ими нервных потрясений вдруг резко пошло на убыль. Страшная болезнь – птириазис, стала подтачивать организм Хордуса изнутри. Его мучили внутренние нарывы, особенно же страшные боли в желудке; ноги его были наполнены водянистой, прозрачной жидкостью. Такая же болезнь доставала и низ его живота, включая гениталии, на гниющих частях тела появлялись черви. В заднепроходной кишке он также испытывал страшные боли. Когда он хотел подняться, дыхание причиняло ему страшные страдания, как вследствие зловония, так и вследствие затруднительности своей; все тело его охватывали судороги. Богобоязненные люди, которые по своим знаниям умели объяснять такие явления, говорили, что теперь Предвечный наказывает царя за его великие беззакония. Между тем больной, страдая более всякого другого, все еще надеялся на выздоровление, посылал за врачами и не переставал в точности пользоваться всеми предписываемыми ими средствами. Так, лекари посоветовали ему отправиться на знаменитый уже в то время курорт Каллирой. Переправившись через Иордан, он даже погрузился в горячие ключи Каллироя, которые вообще очень целебны и содержимое которых годно для питья. Вода этих ключей стекает в так называемое Асфальтовое (Мертвое) море. Тут врачам показалось, будто он поправляется; но когда царь сел в лохань, наполненную маслом, он чуть не умер на их глазах, потеряв сознание и на какое-то время ослепнув от боли. В то время медицина настаивала на тезисе, что здоровье и болезни зависят от взаимодействия четырех жизненно важных жидкостей в организме человека: крови, черной желчи, желтой желчи и слизи (лимфы). Соответственно этому подбирали и лечение. Так они и решили, что царю будут полезны целебные грязи. Хордус пришел в себя лишь от громких криков слуг. Теперь он уже потерял всякую надежду на выздоровление и потому приказал выдать каждому солдату по пятидесяти драхм, чтобы они и после его смерти исполняли его волю. Вместе с тем он распорядился выдать крупные награды военачальникам и друзьям своим. Затем он вернулся назад, в Иерихон, где и провел свои последние дни.
Сохранились документальные записи о процессе болезни Хордуса, что позволило современным медикам установить истинный диагноз. Первопричиной всему стало осложненное хроническое заболевание почек. Гангрена половых органов – редкое инфекционное заболевание. Причиной его являются агрессивные стафилококки и стрептококки. Они быстро размножаются и вызывают некроз клеток, часто с фатальным исходом.
С таким диагнозом человек мог прожить два месяца, а мог и два года. Хордус дотянул почти до максимума.
Тем временем, в столице страны начались беспорядки. Узнав о смертельной болезни царя, два самых лучших среди фарисеев знатока иудейских законов, причем, оба искусные ораторы, имеющие многочисленных учеников и поклонников, Иуда, сын Саритея, и Матитйаха, сын Маргалота, призвали всех молодых людей уничтожить начинания царя, противоречившие основным древним законам и начать борьбу благочестия за эти законы.
- Из-за идолопоклонства Хордуса и надругательства над нашими извечными законами, его и постигла кара, неслыханная для обыкновенного человека, и сама болезнь его является последствием этого, - философствовал Иуда.
- Сбросьте с нашего священного храма языческого орла! – призывал Матитйаха. – И не бойтесь ничего, ибо если и угрожает вам здесь опасность, то те, которые пожертвуют собою в этой жизни ради спасения и сохранения родных обычаев, создадут себе такой доблестью вечную славу как теперь, так и впоследствии. Их жизнь всегда будет вспоминаться с уважением. Ведь и тем, кто теперь живет спокойно, придется неизбежно когда-либо умереть. Только дюжинные люди, чуждые истинной мудрости и не понимающие, как любить свою душу, предпочитают смерть от болезни смерти подвижнической. Поэтому все, кто стремится к самоусовершенствованию, должны твердо решиться расстаться с жизнью со славой и почетом. Обретенное смертью благочестие намного превзойдет удовольствия жизни. И, в таком случае, как сыновья умирающих, так и все родственники их, мужчины и женщины, делаются участниками их славы.
Слова учителей упали на благодатную почву. Сотни юношей ринулись в полдень на священную гору, по канатам взобрались на стены храма, когда множество народа толпилось вокруг храма, и на глазах у потрясенных увиденным иудеев, сбросили с фронтона огромного золотого орла, словно парящего в небе с распростертыми крыльями, и уже на земле разрубили его топорами на куски.
Да, иудейские законы запрещают своим последователям установку статуй и вообще изображение любых живых существ, где бы то ни было, а тем более в самом главном храме иудеев. Однако же, в данном случае, следует заметить, что царственная птица орел являлся не только символом Римской империи, но и считался священной птицей у самих иудеев: во Второзаконии с орлом сравнивается сам бог Яхве. Да и как раз орел надоумил ветхозаветного Иеремию собрать народы Израиля, а правоверные поднимались в небо на крыльях орла. Даже легендарный царь Шломо не стеснялся украшать свой храм скульптурными изображениями животных. Однажды Хордус отчеканил орла (правда, в том случае, со сложенными крыльями) на монетах, имевших хождение в Иудее – правоверным пришлось смириться с этим. Однако же теперь именно орел, установленный на храме, дал повод фарисеям заявить о неслыханном богохульстве царя и послужил поводом для народных волнений.
Когда весть об этом донеслась до начальника соседней крепости Антониева башня, тот испугался. В отсутствие в столице царя и его гвардии, Йерушалаим могли и вовсе захватить мятежники. Он во главе многочисленного отряда своих воинов вскоре объявился в столице. Нападение на мятежников застало тех врасплох. Они не знали, что им делать. И, пока основная масса бросилась врассыпную, сорок наиболее решительных юношей остались на площади, закрыв своими спинами учителей Иуду и Матитйаху, которые посчитали ниже своего достоинства бежать от прислужников царя-узурпатора. Всех их арестовали и тут же отправили в Иерихон к Хордусу.
Царь, лежа в постели на высоких подушках и уже практически не поднимаясь, некоторое время молча смотрел на вожаков восстания, словно бы изучая их. Затем спросил:
- Вы ли это дерзнули разрубить золотого орла?
- Мы, - тут же признались в содеянном арестованные.
- Кто вам это внушил?
- Закон отцов! – с усмешкой ответили мятежники.
Хордус с некоторым удивлением смотрел на их ничуть не опечаленные лица.
- Почему вы так веселы, когда вас ждет смерть?
- Потому что после смерти нас ждет лучшее счастье.
В верованиях фарисеев сильны были понятия о вечной загробной жизни. Этим, кстати, они отличались от аристократов-саддукеев, отрицавших загробную жизнь.
- Как вы осмелились уничтожить воздвигнутый мною жертвенный порядок? - Хордус более уже не сдерживался.
- То, что мы задумали, мы решили исполнить и исполнили все так, как подобает настоящим мужчинам. Мы желали оградить святилище, которое посвящено господу богу, тем более, что укрепило нас в нашем решении постоянное ознакомление с законом, - ответил Иуда.
- Нет ничего удивительного в том, что мы выше оценили те законы, которые преподал нам Моше и которые он по указанию Предвечного оставил нам записанными, чем твои постановления, - заключил мысль соратника Матитйаха. - Мы с удовольствием подвергнемся смерти и какому угодно наказанию с твоей стороны, потому что сознаем, что мы подвергнемся этому не за преступные деяния, но за любовь к истинному благочестию.
При этом оба смело смотрели в глаза царю. Твердость учителям подтвердили и сорок их учеников, присутствовавших при допросе. Хордус приказал заковать всех их в цепи, отправить в темницу и созвать в Иерихон всех влиятельных иудеев государства, во главе с первосвященником также по имени Матитйаха, предполагая, если не их активное участие в мятеже, то, по крайней мере, молчаливое согласие с ним. По их прибытии он велел собрать их в амфитеатре, куда и сам был доставлен на носилках. Там, все так же лежа, он стал перечислять все свои заслуги перед ними, упомянул, сколько денег пришлось потратить на строительство храма, чего не удосужились сделать его предшественники на троне Хашмонеи за время своего стодвадцатилетнего царствования.
- Я соорудил храм во славу Предвечному и украсил его драгоценными приношениями, память о которых, как я надеюсь, и слава которых останется за мною даже после моей смерти, - Хордус обвел глазами всех присутствующих, на лицах которых читался плохо скрываемый страх за свое будущее.
Набрав побольше воздуха в свои ослабевшие от страшной болезни легкие, он возвысил голос и закричал:
- Вы, в то же время, не стесняетесь еще при моей жизни оскорблять меня! Днем, на виду у всех нагло прикасаетесь к моим жертвенным дарам. Вы все сделали так, будто это выпад против меня лично. Но, если присмотреться поближе, на деле тут совершено обычное святотатство.
Поняв, что опасения за свои жизни были не напрасными, знатные иудеи стали убеждать царя, что все, что произошло в Йерушалаиме, было сделано без их ведома, что они также возмущены этим и считают, что этого дела нельзя оставлять безнаказанным. Как ни странно, Хордус довольно быстро остыл. Возможно, дала себя знать болезнь. И отпустил всех иудеев (естественно, кроме арестованных мятежников) безо всяких наказаний. Одного лишь первосвященника Матитйаху, который не смог защитить храм от бунтовщиков, лишил сана и поста, назначив на его место брата своей жены Мириам Второй Иозара бен Боэта. Да и всех мятежников, кроме арестованных, решил не наказывать.
Кстати, смещенный первосвященник Матитйаха бен Теофил запомнился иудеям одним казусом: в разгар одного из самых целомудренных иудейских праздников ему приснилось ночью, что он имел с женою половое сношение, а, согласно законам божиим, из-за этого в тот день он не мог исполнять службу. И Хордусу пришлось на один день отстранить его от должности первосвященника и назначить на тот день Йосефа бен Эллемуса.
Зато никакой пощады от него не дождались главари мятежников. 13 адара (марта) 5757 года оба фарисейских учителя (Иуда и Матитйаха), а также молодые люди, непосредственно сбросившие и надругавшиеся над золотым орлом, были сожжены заживо, остальные арестанты были переданы в руки палачам. Накануне казни произошло лунное затмение. Правоверные иудеи и в этом усмотрели роковой знак, поскольку Хордус и теперь наплевал на заветы Моше: сожжение заживо в качестве наказания за святотатство вовсю практиковалось в Римской империи, но попирало иудейские законы. Понятно было, что родственники, ученики и сторонники казненных просто так об этом не забудут.
18.
Сколько веревочке ни виться, конец все равно найдется. Даже после того, как были устранены его главные конкуренты в борьбе за иудейский престол, Александр с Аристобулом, Антипатр не мог чувствовать себя совершенно спокойно. И не столько потому, что Хордус, как уже отмечалось, отправил в Рим трех его младших братьев, сколько по той причине, что, видимо, мучимый совестью за жестокую казнь двух сыновей, царь озадачился судьбой уже их детей, своих внуков, хотя эти мальчики и девочки были еще совсем маленькими. У Александра от Глафиры было двое сыновей – Тигран (кстати, будущий царь Армении) и Александр, а у Аристобула от Береники трое мальчиков (Хордус, Агриппа и Александр) и две девочки (Иродиада и Мириам). Хордус строил большие планы их внутрисемейных браков в надежде загасить кровавую вражду между хашмонейским и идумейским кланами. Тем более, что дети пользовались всеобщей любовью. И однажды он пригласил к себе всех своих родственников и друзей, представил им сирот и с глазами, полными слез, произнес:
- Страш¬ный рок похитил у меня отцов этих детей, они же предоставлены теперь моим попечениям. К этому призывает меня голос природы и чувство жалости, возбуждаемое их осиротением. Если я оказался столь несчастным отцом, то я хочу попытаться быть, по крайней мере, более любящим дедом, и лучших моих друзей оставить им покровителями. Твою дочь, Ферор, я обручаю со старшим сыном Александра для того, чтобы тебя, как опекуна, скрепляла бы с ним вместе с тем и бли¬жайшая родственная связь. С твоим сыном, Антипатр, я обручаю дочь Аристобула, и будь ты отцом этой сироты! Ее сестру пусть возьмет себе в жены мой Хордус-Антипа, имеющий по материнской линии дедом первосвященника, - он взглянул на Антипу и его мать Малтаку. - Кто теперь любит меня, тот пусть присоединится к моему решению и пусть никто из преданных мне не нарушит его. Я молю также бога, чтоб он благословил эти союзы на благо моего царства и моих внуков и да взирает он на этих детей с более милосердным оком, чем на их отцов.
Закончив, Хордус заплакал (в последние годы он стал особенно слезлив) и соединил руки детей; затем он нежно обнял каждого из них и распустил собрание. Такие планы шокировали Антипатра, и каждый мог это прочесть на его лице. Он подозревал, что отец в лице сирот готовит ему гибель, и уже боялся, что вся его карьера вновь будет подвержена опасности, если дети Александра, кроме Архелая, приобретут естественного защит¬ника еще и в тетрархе Фероре. Все это побудило его принять решение, во что бы то ни стало расторгнуть обручение. И, набравшись храбрости, он упросил отца изменить брачные приготовления родственников. Тогда еще старший сын был волен давать советы отцу, и Хордус пересмотрел брачные планы своих внуков.
Более того, Хордус весной 3756 года отправил Антипатра в Рим с новым завещанием, в котором тот признавался безоговорочным наследником, а младшие братья не упоминались в нем и вовсе. Теперь из всех препятствий на пути его к престолу оставался лишь один человек – сам царь Хордус, который вроде бы и не собирался умирать, несмотря на жесточайшую болезнь. Понимая, что, чем дольше оставался на престоле Хордус, тем больше у того было шансов докопаться до истинных намерений Антипатра. И последний прикладывал немало усилий, щедро одаривая в Риме своих новых друзей, близких к Цезарю и подкупая в Йерушалаиме приближенных царя, а также пытаясь добиться расположения сирийского наместника Сатурнина.
Однако вдруг все резко изменилось.
Антипатр получил от Хордуса письмо, в котором царь просил сына срочно вернуться в Иудею, поскольку он неважно себя чувствует и нужно утвердить кое-какие вопросы по наследству. А далее, как бы между прочим, сообщал, что его мать, Дорис, оказалась под подозрением в государственной измене и была немедленно отослана от двора (ей даже не позволили забрать с собой личные вещи). Заволновавшийся Антипатр тут же покинул Рим и направился в Йерушалаим. Добравшись по Аппиевой дороге до Тарента, он получает еще одно известие – неожиданно скончался его дядя и союзник Ферор. Антипатр от злости на дядю даже кулаком по стене стукнул: Ферор так и не выполнил его просьбу – не подсыпал яду Хордусу.
Антипатр спешит дальше и, прибыв в порт Келендерис, получает еще одно письмо отца с требованием как можно скорее вернуться. Друзья, находившиеся рядом с ним, сразу все поняли и стали отговаривать его от возвращения на родину, но Антипатр их не послушался и через некоторое время, наконец, сошел на берег в иудейском порту Кесария. И весьма удивился, не увидев на берегу никого из встречающих столь важную персону, как он. Тем не менее, он, все еще надеясь на лучшее, тут же отправился в столицу и немедленно по прибытии, надев царское порфирное одеяние, явился во дворец. Последние иллюзии Антипатра исчезли, когда он увидел рядом с царем нового наместника Сирии – Квинтилия Вара, одного из приближенных самого Цезаря Августа. Хордус специально просил Вара приехать в Йерушалаим.
Он бросился к отцу, дабы обнять его и преклониться перед ним, как то и было принято, но Хордус резко оттолкнул его и гневно бросил:
- Прочь от меня, братоубийца и отцеубийца!
- Но отец… - начал было Антипатр, однако Хордус приподнял вверх руку и произнес:
- Завтра же ты предстанешь для ответа перед Варом.
Для Антипатра не было секретом, что Квинтилий Вар в то время был одним из самых близких друзей Цезаря Августа, и потому предстать перед Варом было почти равносильно тому, что предстать перед самим Цезарем.
Антипатр терялся в догадках, что же могло произойти такого, что отец резко переменил к нему свое отношение. Ему немного повезло: пока его вели стражники по бесконечным коридорам дворца, он встретил свою жену, которая ему вкратце и объяснила, что происходит во дворце Хордуса. В конце концов, Антипатр, не без оснований, решил, что во всем виновата его коварная тетка Суламифь.
Суламифь и в самом деле давно уже раскусила Антипатра, в своем коварстве превзошедшего даже ее самое, и по-настоящему побаивалась его. Она понимала, что вкупе с братом Ферором эти двое могут добиться многого. Потому и подсылала тайных соглядатаев к ним, а выведанную ими информацию со свойственным ей приукрашиванием тут же доносила до Хордуса. Их тайные собрания, пиршества и сокровенные тайны – все было направлено на гибель царя. Иначе зачем бы им встречаться тайно ото всех? А тут еще и жена Ферора, бывшая его рабыня, на которой Ферор женился, даже несмотря на запрет царственного брата, внесла свою лепту в ход событий.
Несмотря на внешнее единство правоверных иудеев, в самой Иудее существовало несколько совершенно различных по своей идеологии сект, или партий, если говорить о политической составляющей этих сект: саддукеи, фарисеи, ессеи... Речь сейчас пойдет о все тех же фарисеях. После замирения с Августом, Хордус, желая доказать тому свою и всего народа прежнюю лояльность к Риму, приказал подданным переприсягнуть Цезарю. Эту, пусть и неприятную, формальность исполнили все, кроме более чем шести тысяч фарисеев, готовых даже к открытым вооруженным выступлениям против власти, если та ущемляет их права и попирает законы иудаизма. И многие женщины Иудеи находились в полном подчинении у этой секты. Не была исключением и жена Ферора. Разумеется, фарисеи отказались присягать римлянам, открыто, как уже говорилось, выступив против царя и сбросив с фронтона храма золотого орла. Казнив зачинщиков бунта, Хордус в качестве наказания наложил на секту денежный штраф. Узнав об этом, царская невестка внесла за всю секту требуемую сумму. В ответ на это вожаки фарисеев предсказали ей, что по решению Предвечного власть будет отнята у Хордуса и его потомства, и царство перейдет к ней и ее детям от Ферора. Об этом, разумеется, стало известно Суламифи, и та тут же отправилась к Хордусу.
- Я же тебе говорила, что ты пригрел у себя во дворце змею! – воскликнула она и тут же поведала о том, что некоторые из придворных ею уже подкуплены.
Хордус был взбешен. Он тут же приказал казнить нескольких вожаков фарисеев, а также своего евнуха Багою и одного из своих слуг Кара, имена которых и назвали шпионы Суламифи. Более того, казнены были даже те родственники царя, которые поверили предсказанию и речам фарисеев, и которые же уговорили Багою примкнуть к ним, пообещав ему, в случае смены власти, важную должность при дворе и, самое главное, возможность снова вступить в брак, иметь законных детей и стать отцом и наставником будущего царя-мессии.
- Разве не возглашал пророк Исайя: «… и да не говорит евнух: «Вот я сухое дерево»? – убеждали фарисеи Багою.
После этого Хордус собрал малый синедрион, пригласив на него и Ферора. Брат уже давно привык видеть Хордуса в гневе, но то, как он сейчас смотрел в его сторону, заставило Ферора кожей своей ощутить жуткий страх за свою жизнь. Хордус безо всяких лишних слов сразу перешел к обвинениям жены Ферора в дерзких оскорблениях, нанесенных ею его (и, кстати, Ферора тоже) племянницам.
- Я сам чувствую себя обесчещенным этой женщиной, которая сеет раздор и распрю между мною и моим братом. По силе возможности, словом и делом, она виновна в том, что фарисеям удалось увернуться от наложенного на них денежного штрафа, и она виновница того, что теперь происходит.
Хордус первую часть своей речи больше адресовал синедриону. Теперь же, сделав небольшую паузу, он повернул голову в сторону стоявшего перед ним брата и уже обращался непосредственно к нему.
- Итак, Ферор, если ты, не настаивая на моих на этот счет объяснениях, сам по личной инициативе расстанешься с этой женщиной, которая только подает повод к распрям между нами, и если теперь же решишь отпустить ее, дорожа родственным ко мне чувством, то только таким образом ты останешься мне братом и ничто не нарушит наших отличных отношений.
Ферор растерялся. Его потрясли слова брата, но и отказываться от своей жены в его планы пока не входило. Он так об этом и сказал:
- О, брат мой, я не считаю возможным ни отказаться от родственных чувств к тебе, ни же отречься от любви к жене моей. Я охотнее умру, чем лишусь любимой жены.
Хордус почувствовал себя оскорбленным этими словами, однако же его удивила такая привязанность Ферора к бывшей рабыне. Как же ей удалось околдовать брата! Неужто, и в самом деле колдунья? Как ни странно, верх у Хордуса в этот раз взяло именно родственное чувство к брату и он не дал волю гневу. Как можно сдержаннее, вынес свой вердикт:
- В таком случае, брат мой Ферор, я своей царской волею приказываю тебе покинуть столицу и отправиться в свою тетрархию в Галааду, подальше от моих глаз.
Ферор вздохнул с облегчением. Склонил голову в знак согласия с приговором, а затем вновь посмотрел в глаза Хордусу (царю показалось, что в этом взгляде был даже некий вызов):
- Я подчиняюсь твоему приказу, государь. Со своей же стороны, даю тебе священную клятву в присутствии синедриона, что вернусь в Йерушалаим не раньше, чем узнаю о твоей смерти.
Ферору не важно уже было, как к этим словам отнесется Хордус. Он еще раз поклонился царю и гордой походкой удалился прочь. Пятнадцать лет назад царь назначил своего младшего брата тетрархом (говоря средневековым языком - герцогом) одной из удаленных от столицы частей Иудеи – Галаады, на реке Иордан. Впрочем, Ферор там практически и не появлялся, получая оттуда лишь доходы, как отсутствующий правитель.
Хордус побледнел, однако не забыл сделать еще одно распоряжение: запретил Антипатру и его матери общаться с Ферором, а кроме того, этот же совет он дал и остальным женщинам. Впрочем, Суламифи удалось узнать, что, несмотря на запрет, Ферор и Антипатр не так уж и редко продолжали тайно встречаться.
Ферор сдержал свое слово. Во время очередного сильного приступа Хордусу стало настолько плохо, что он уже готовился к смерти. И повелел призвать к нему брата, дабы сделать кое-какие наставления по случаю своей смерти. Ферор однако же напомнил Хордусу о своей клятве и приехать отказался. Да и Хордус вскоре почувствовал облегчение и встал на ноги. Зато, когда царю донесли, что его брат лежит на смертном одре, он быстро собрался и лично, безо всякого приглашения, навестил брата. Когда же Ферор умер, Хордус торжественно перевез его тело в Йерушалаим, где и похоронил его, назначив в стране продолжительный траур.
Однако вскоре после погребения Ферора к Хордусу явились два особенно чтимых первым вольноотпущенника и просили царя не оставлять так смерти брата, но подвергнуть расследованию его неожиданную и грустную кончину.
- Государь, у нас есть подозрения, что наш господин был отравлен.
- На чем основаны ваши подозрения? – спросил Хордус.
- Видишь ли, мудрый наш царь, господин наш Ферор накануне заболевания обедал у своей жены и умер от яда, всыпанного в дотоле неизвестное ему блюдо. Яд же этот привезла некая арабская женщина из Набатеи, и он должен был якобы служить любовным зельем, но на самом деле был предназначен для отравления Ферора. Как известно, все арабские женщины искусны в составлении ядов.
- Однако же, кроме ваших предположений, не вижу здесь никаких фактов, - прервал первого вольноотпущенника Хордус.
- Государь, мне удалось задержать эту аравитянку и допросить ее, - заговорил второй вольноотпущенник. – Она сама созналась, что была дружна с одной из приятельниц хорошо тебе известного Силлая. Также она сообщила мне, что для покупки яда к ней лично прибыли теща Ферора и его свояченица, которые накануне того рокового обеда и возвратились в обществе этой аравитянки.
Этого сообщения было достаточно для царя, чтобы он потребовал, как следует, расследовать всю эту историю. А придворные Хордуса знали, что такое «как следует». Немедленно были схвачены и подвергнуты пыткам все указанные вольноотпущенниками Ферора женщины, причем, не только рабыни-прислужницы, но и свободно рожденные. Но женщины оказались, на удивление, стойкими. Пока, наконец, одна из рабынь не выдержала и, в присутствии самого Хордуса, харкая кровью, произнесла:
- О боже! Не могу больше. Прошу Предвечного уготовить такие же мучения Антипатровой матери, которая одна является виновницей всех наших страданий.
Больше она не успела сказать ничего. Но и этого было достаточно для царя. У него в глазах загорелись недобрые огоньки. Только сейчас он стал понимать, что не так уж и неправы были несчастные, казненные им сыновья, Александр с Аристобулом, да и Суламифь тоже, когда сообщали Хордусу о коварстве Антипатра. Царь тут же приказал усилить пытки и любой ценой выведать у женщин все, что они знают о планах его первенца. И вскоре ему доложили о результатах: о пиршествах и тайных сходках Антипатра и Ферора, о том, что Антипатр передавал Ферору самые тайные вещи, сообщенные ему Хордусом под секретом и сдобренные поистине царским подарком в сто талантов в награду за обещание ничего об этом не рассказывать Ферору, о ненависти Антипатра к отцу и о его постоянных жалобах своей матери Дорис на непомерную живучесть Хордуса, тогда как к самому Антипатру уже приближается старость, так что, если он когда-либо добьется власти, последняя навряд ли порадует его. Наконец, поведали пытаемые женщины и о том, что многие из братьев Антипатра и их сыновей воспитываются как будущие правители и, тем самым, безусловно, лишают его твердой уверенности в получении власти. Да уже и теперь, в случае какого-нибудь несчастья, преемником на престоле объявлен брат царя, а не его сын. Вместе с тем, Антипатр обвинял царя в крайней жестокости, выразившейся, между прочим, в умерщвлении сыновей…
Узнав обо всем этом, Хордус тут же отнял у Дорис все ее драгоценности стоимостью не в одну сотню талантов и изгнал ее из страны. С женой же и тещей Ферора он решил действовать хитростью: помирился с ними, а с управляющим делами Антипатра, тоже носившем имя Антипатр из Самарии, побеседовал лично, после чего арестовал его.
Под пыткой самарянин сообщил, что Антипатр приготовил яд и вручил его Ферору с советом всыпать его отцу во время его (Антипатра) отсутствия. Яд этот привез из Египта один из друзей Антипатра по имени Антифил, затем яд отправили Ферору через дядю Антипатра со стороны матери Феодина. Ферор же передал яд на хранение своей жене. Хордус тут же велел доставить к нему на допрос эту женщину. Та, боясь, что ее начнут пытать, сразу во всем призналась и высказала готовность сходить в свои покои, чтобы принести пузырек с этим самым ядом. Не подозревая ничего, царь, естественно, отпустил ее. Однако женщина поднялась на крышу своего дома и бросилась вниз. Но ей не повезло – она упала на ноги, лишь изувечив себя. Ее привели в чувство и снова доставили к Хордусу. Тот снова решил действовать по-хитрому.
- Я обещаю тебе и всей твоей родне полную безопасность, если только ты скажешь всю правду. Но, ежели ты вздумаешь хоть что-нибудь утаить от меня, тебя ждут ужаснейшие мучения.
Женщина понимающе закивала головой.
- 3ачем мне хранить еще тайну, когда Ферор уже мертв? Или должна я щадить Антипатра, ко¬торый всех нас погубил? Слушай же, царь! И бог, которого обмануть нельзя, да будет он вместе с тобою моим свидетелем, что я говорю истину.
- Говори! – приказал Хордус.
Собравшись с мыслями, женщина заговорила:
- Когда ты в слезах сидел у смертного одра Ферора, он призвал меня к себе и сказал: «Да, жена, я жестоко ошибался, в моем брате! Тяжело я провинился перед ним! Его, который так искренно любит меня, я ненавидел! Того, который так глубоко сокрушается моей смертью даже до наступления ее, я хотел убить! Я теперь получаю возмездие за мое бессердечие; ты же принеси сюда яд, оставленный нам Антипатром для его отравления и хранящийся у тебя, и уничтожь его сейчас на моих глазах для того, чтобы я не уносил с собою духа мщения в под¬земное царство». Я повиновалась ему, принесла яд и большую часть высыпала пред его глазами в огонь; но немного я сохранила для себя на случай нужды и из боязни пред тобою. Чтобы, после смерти Ферора, в случае притеснений с твоей стороны, царь, самой принять отраву и тем покончить с собой и своими бедствиями.
Сказав это, она вынула из складок своего платья небольшой флакон и протянула его царю. Тогда царь подверг пытке мать и брата Антифила; они сознались, что эту баночку Антифил привез из Египта, получив ее от своего брата, александрийского врача.
- Яд был привезен из Египта Антифилом, которому дал его брат врач. Затем этот яд доставил нам Феодин и мы его отдали жене Ферора.
Допрошенный затем второй брат Антифила, а также их мать признали флакон за настоящий. Но во время допросов, всплыло еще одно имя – Мириам Второй, жены Хордуса, дочери первосвященника Шимона Боэта. Она, оказывается, также все это знала, но не сообщила царю. Вследствие этого Хордус изгнал ее из дворца вместе с сыном Хордусом-младшим, вычеркнув его из своего завещания. Тестя же своего незамедлительно лишил сана первосвященника и назначил на его место йерушалаимца Матитйаху, сына Теофила.
В это время в Йерушалаим из Рима прибыл ничего не подозревавший вольноотпущенник Антипатра. Его тут же схватили и стали допрашивать под пыткой. Он показал, что привез яд для вручения его Дорис, матери Антипатра, и Ферору с тем, чтобы в случае неудачи первой попытки отравления царя, теперь можно было бы наверняка избавиться от него. При этом Хордус вспомнил о нескольких полученных им письмах из Рима от Поллиона и других своих друзей, которые извещали его, что, по наущению Антипатра обвиняются Архелай и Филипп в том, что они будто бы ненавидят отца за убиение Аристобула и Александра, и начинают уже жалеть о своей собственной судьбе, причем будто бы высказывают предположение, что отец зовет их назад с исключительной целью и их также загубить. Этой клеветы приверженцы Антипатра добились ценой крупных денежных сумм. Причем, в похожем ключе писал отцу о своих младших братьях и сам Антипатр, но, придерживаясь той же тактики, что и в случае с Александром и Аристобулом, выступал якобы в их защиту, прося отца простить юношей, учитывая их юный возраст. Теперь-то Хордус понял, что, вполне вероятно, что все эти римские письма провоцировались самим Антипатром.
На следующий день Квинтилий Вар и Хордус собрались на заседание, где они оба председательствовали и куда были приглашены также сторонники обеих партий, родственники царя, включая и сестру Суламифь, равно как все те, которые могли дать какие бы то ни было показания: и уже подвергшиеся ранее пыткам, и схваченные незадолго до приезда Антипатра рабы его матери Дорис, передавшие царю ее письмо к сыну. Письмо гласило: «Все раскрыто твоим отцом. Не возвращайся к нему, разве только заручившись покровительством императора».
После оглашения письма Антипатр, бросив¬шись лицом к ногам отца, произнес:
- Я умоляю тебя, отец, не осуждай меня заранее, а выслушай беспристрастно мою защиту; если ты только позволишь, то я докажу свою невинность.
Хордус приказал ему замолчать и, обращаясь к Вару, сказал:
- Я уверен, что ты, Вар, как и каждый другой добросовестный судья, признаешь Антипатра отвратительным злодеем. Я только боюсь, что ты будешь считать мою ужасную судьбу заслуженной, если я воспитал таких сыновей. Но именно вследствие этого я скорее заслу¬живаю сожаления, ибо столь преступным сыновьям я был, однако, та-ким любящим отцом. Моих прежних сыновей я еще в юношеском возрасте назначил царями, дал им образование в Риме, императора я сделал их другом и их самих вследствие этого предметом зависти для других царей. Но я находил, что они посягают на мою жизнь, и они должны были, главным образом Антипатру в угоду, умереть, по¬тому что его — еще юношу и престолонаследника — я хотел обезопасить от всех. Но это ужасное чудовище, злоупотребляя моим долготерпением, обратил свое высокомерие против меня самого; я слишком долго жил для него, моя старость была ему в тягость, — и он уже иначе не мог сделаться царем, как только чрез отцеубийство. Мне суждено теперь принять заслуженную кару за то, что я пренебрег сыновьями, рожденными мне царицей, приютил отверженца и его назначил наследником престола. Признаюсь тебе, Вар, в моем заблуждении: я сам восстановил против себя тех сыновей; Антипатра ради я разбил их законные надежды. Когда я тем оказывал столько благодеяний, сколько ему? Еще при жизни я уступил ему всю почти власть, всенародно в завещании назначил его моим преемником, предоставил ему 50 талантов собственного дохода и щедро поддерживал его из моей казны; еще недавно я дал ему на поездку в Рим 300 талантов и отличил его пред всей моей семьей тем, что представил его императору, как спасителя отца. Что те мои сыновья учинили такое, которое можно было сравнить с преступлениями Антипатра? И какие улики выставлены были против них, в сравнении с теми, которыми доказывается ви¬новность этого? Однако, отцеубийца имеет дерзость что-то сказать в свою защиту; он надеется еще раз окутать правду ложью. Вар, будь осторожен! Я знаю это чудовище; я знаю наперед, какую личину он напялит на себя для внушения доверия, какую коварную визготню он поднимет здесь пред нами. Знай, что это тот, который все время, когда жил Александр, предупреждал меня беречься от него и не доверять своей особы кому бы то ни было. Это тот, который имел доступ даже в мою спальню, который оглядывался всегда, чтобы кто-либо не подкараулил меня. Это тот, который охранял мой сон, который забо-тился о моей безопасности, который утешал меня в моей скорби по убитым, который должен был наблюдать за настроением умов своих живых братьев — мой защитник, мой хранитель! Когда я вспоминаю это воплощенное коварство и лицемерие, о, Вар, тогда я не могу постичь, как это я еще живу на свете, как это я спасся из рук такого пре¬дателя! Но раз злой демон опустошает мой дом и тех, которые дороже моему сердцу, превращает всегда в моих врагов, то я могу только оплакивать несправедливость моей судьбы и стонать над своим одиночеством. Но пусть никто из жаждущих моей крови не избегнет кары, если бы даже обвинение охватило всех моих детей кругом!
Дальше говорить Хордус не смог. Нервы у царя совсем сдали. Он резко замолчал и, повернув голову к Николаю Дамасскому, с которым также предварительно советовался по этому делу, и велел тому продолжить. Однако этой паузой воспользовался Антипатр, все еще продолжая лежать распростертым у ног отца. Он поднял голову и воскликнул:
- Ты сам, о, отец, защищал меня. Как я могу быть отцеубийцей, когда ты, как сам сознаешься, во все времена находил во мне стражника. Моя сынов¬няя любовь, сказал ты, была одна только ложь и лицемерие. Но как это я, по-твоему, такой хитрый и опытный во всем, мог быть на столько безрассуден, чтоб не подумать, что тот, который берет на свою совесть такие преступления, не может укрыться даже от лю¬дей, а тем более от всевидящего и вездесущего судьи на небесах! Или я не знаю, какой конец постиг моих братьев, которых бог так наказал за их злые замыслы против тебя? И что могло меня восстановить против тебя? Притязание на царское до¬стоинство? Я же был царем. Боязнь пред твоей ненавистью? Но не был ли я любим? Или я из-за тебя должен был опасаться других? Но ведь я, охраняя тебя, был страшен всем другим. Быть может, нужда в деньгах? Но кто имел возможность жить роскошнее меня? И будь я отщепенец рода человеческого, обладай я душой необузданного зверя, — не должны ли были победить меня благодеяния твои, отец ты мой! Ты, который, как сам говоришь, принял меня во дворец, избрал из всех своих сыновей, еще при жизни твоей возвел меня в царский сан и многими другими чрезмерными благодеяниями сделал меня предметом зависти! О, каким несчастным сделала меня эта про¬клятая поездка! Сколько простора я дал зависти! Сколько времени — клеветникам! Но для тебя же, отец, и в твоих интересах я предпринял это путешествие, — для того, чтобы Силлай не насмеялся над твоей старостью. Рим свидетель моей сыновней любви и властитель земли — император, который часто называл меня отцелюбцем. Возьми, отец, это письмо от него: оно заслуживает больше доверия, чем все клеветы, произнесенные здесь против меня; это письмо — мой единственный защит¬ник; на него я ссылаюсь, как на свидетельство моей нежной любви к тебе. Вспомни, отец, как неохотно я выехал, ведь я хорошо знал скры¬тую вражду против меня в государстве. Ты, отец, сам, того не желая, погубил меня тем, что заставил меня дать время зависти злословить. Теперь я опять здесь, я здесь, чтобы смотреть обвинению в лицо. На суше и на море меня, отцеубийцу, не постигло никакое несчастье. Но это доказательство мне не поможет, потому что я проклят богом и тобою, отец! Если так, то я прошу не верить показаниям, исторгнутым пыткой у других, а для меня пусть принесут сюда огонь, в моих внутренностях пусть копаются орудия смерти! Пусть ничье сердце не смягчится воем негодяя! Раз я отцеубийца, то я не должен умереть без мучений!
Эти слова, произнесенные со слезами и рыданиями, тронули всех присутствовавших, включая и Вара. Только Хордус в своем гневе остался неумолим. Он слишком хорошо знал основательность обвинений. И еще раз приказал Николаю объявить суду доказательства.
Подробно охарактеризовав коварство Антипатра и рассеяв опять возбужденное последним сострадание, Дамасский перешел к существу обвинения. Он взвалил на него все ужасы, произошедшие в последнее время в царской семье, а именно: казнь братьев, которых, как он доказал, погу¬били исключительно интриги Антипатра.
- Так, - продолжал Николай, - он подкапывался и под оставшихся в живых братьев, которые, по его мнению, угрожали престолонаследию. И не удивительно: кто своему отцу готовит яд, тот братьев подавно щадить не будет.
Перейдя затем к доказательствам задуманного отравления, он по порядку анализировал все показания свидетелей и, коснувшись в своей речи Ферора, выразил свое негодование по поводу того, что и его Антипатр чуть не сделал братоубийцей, что, совращая с пути любимейших царю особ, он весь царский дом наполнил преступлениями. Сделав еще много других разоблачений и подкрепив их соответствующими доказательствами, он закончил свою речь.
- Имеешь ли ты что-либо возразить против этого, Антипатр? – поинтересовался Вар.
- Бог свидетель моей невинности, - ответил тот, не поднимаясь с пола, царапая до крови свое лицо.
Тут в зале произошло непонятное пока Антипатру движение, хотя он и почувствовал, что, кажется, стал склонять судей на свою сторону. Даже Хордус, было видно, заколебался, хотя и всеми силами старался этого не показать. Но слово вновь взял Николай Дамасский. Искусный оратор и, в данном случае, действительно злой на сына господина, которому он служит уже много лет, Николай сумел быстро переломить ситуацию и вновь настроить всех против обвиняемого в страшных преступлениях Антипатра. Обвинитель стал далее развивать мысль, высказанную вначале Хордусом, и привел доказательства виновности обвиняемого на основании добытых, пусть и под пыткой, признаний и свидетельствований других людей.
- Но особенно нас поражает необыкновенная мягкосердечность царя, который никогда ничего не жалел для воспитания и образования своих сыновей, - продолжал Дамасский, - а теперь после всего этого постоянно оказывается в ситуациях, одна тяжелее другой. Правда, нас меньше всего изумляет дерзость Аристобула с Александром, потому что они были слишком юны и подпали влиянию гнусных людей, советовавших им попрать все законы природы и поспешить овладеть могуществом ранее, чем следовало. Но зато нас, естественно, крайне поражает твоя гнусность, Антипатр. Ты не только остался безучастен к величайшим благодеяниям, оказанным тебе отцом (подобно самым ядовитым змеям, хотя и в последних замечается стремление не жалить своих благодетелей), но и в своей жестокости не принял во внимание ужасную судьбу, постигшую твоих братьев, следствие над которыми ты вел сам, и сам же настаивал на приведении в исполнение приговора над изобличенными. Мы, однако, не укоряем теперь тебя в том, что ты не сдержал своего гнева на них, но мы поражены тем, что ты поспешил уподобиться им по преступности. Мы убеждаемся, что все твои начинания в этом смысле вовсе не были направлены к тому, чтобы оградить отца, но преследовали лишь гибель братьев, дабы своей ненавистью к ним ты мог более уверить всех в своей сыновней преданности и тем получить возможность вернее погубить его самого. Все это ты подтвердил своими поступками. Ты умертвил своих братьев, доказав их виновность, но не выдал их единомышленников. Этим ты всем доказал, что ты накануне обвинения вошел с ними в сделку, направленную против твоего отца, желая один воспользоваться плодами отцеубийства и из обоих преступлений извлечь удовольствие, вполне достойное твоего характера. Впрочем, явно перед всеми ты выступил в роли преследователя своих братьев, за что тебя все, как и следовало, превозносили высоко. Если же это было не так, то ты являешься еще большим негодяем, так как ты втайне ковал козни против отца своего, не схватив братьев как злоумышленников против него (сам ты не задумался перед таким же преступлением), но, ненавидя их, как преемников власти, на которую они имели больше прав, чем ты. Кроме того, ты желал после братьев умертвить также и отца своего, чтобы не рисковать быть изобличенным в ложном обвинении их. Ту смерть, которую ты теперь сам заслужил, ты уготовил несчастному отцу своему, задумав не обыкновенное отцеубийство, но такое, какого до сих пор не знала история.
Николай сделал паузу, чтобы взглянуть на Антипатра и понять его реакцию, а также реакцию Вара и самого Хордуса. Царь сидел весьма опечаленный, у Квинтилия Вара лицо было непроницаемым, как и подобает судье, Антипатра же выдавали его глаза, которые ни на секунду не могли остановиться, перебегая с одного человека на другого, с одного предмета на другой.
- Ты злоумыслил не только как сын против отца, но поднял руку на своего друга и благодетеля, которому ты помогал в государственных делах и преемником которого ты был объявлен, причем тебе не было возбранено теперь уже пользоваться всеми благами власти, - Николай рубил фразы, словно искусный каменотес огромные глыбы. - Напротив, желания отца твоего и его письменное постановление гарантировали тебе исполнение всех твоих надежд. Между тем ты не имел в этом деле в виду расположение царя, но решил все это по своему личному усмотрению и своей гнусности, желая отнять у отца, который во всем слепо доверял тебе, его часть, причем, однако, ты на словах выставлял себя его спасителем. На самом же деле ты искал случая умертвить его и не только довольствовался при этом своей личной испорченностью, но втянул в интриги также и мать свою, посеял смуту в семье относительно своих братьев и даже осмелился называть отца своего разъяренным зверем. Этим ты выказал злобу, которая сильнее злобы всякой змеи. Ведь ты напустил своего яду в душу ближайших родных и благодетелей своих. Ты втянул в свое дело телохранителей и впутал в свои интриги против старика мужчин и женщин, как будто тебе не было довольно удовлетвориться чувством своей личной ненависти. И теперь, после того, как, ради тебя, подверглись пыткам свободнорожденные и рабы, и после того, как мужчины и женщины сознались в существовании заговора, ты явился сюда и спешишь не только отрицать истину, утверждая, что ты вовсе не задумывал умерщвления отца своего, но и восстаешь против принятого относительно тебя решения, против добропорядочности Вара и против всякой справедливости! И вот ты настолько уверен в своем собственном бесстыдстве, что выражаешь сам готовность подвергнуться пытке, чтобы все, преданные отцу твоему, оказались лжецами, а твоим заявлениям под пыткой была предана вера.
Николай решил, что пора обратиться лично к наместнику и в какой-то степени надавить на него, и повернулся к нему лицом.
- Конечно, ты, Вар, не станешь ограждать царя против дерзких поползновений его родных, ты не умертвишь то гнусное животное, которое притворяется преданным отцу своему для того лишь, чтобы добиться гибели своих братьев и затем поскорее овладеть самолично престолом, причем оно выказывает всю свою смертельную ненависть к нему. Ведь ты знаешь, что отцеубийство является одинаковым преступлением как против природы, так и против всех жизненных условий, причем исполнение его нисколько не отличается от самого замысла его. Тот, кто за это не наказывает, сам совершает преступление против природы.
В завершение своей обвинительной речи Николай добавил еще целый ряд обвинений против матери Антипатра Дорис, упомянул о ее заговорах и жертвоприношениях, предпринятых с целью повлиять на царя, рассказал, как разнузданно и цинично держал себя Антипатр с женами Ферора, и, наконец, остановился на данных, добытых пытками и свидетельских показаниях. Причем, он заранее искусно заготовил много пунктов обвинения и ловко ими пользовался, присовокупляя их к случайно раскрывавшимся во время этого процесса фактам. Против Антипатра выступали и абсолютно все свидетели, приглашенные в зал. Если раньше они молчали из-за страха перед возможным оправданием царевича и его местью, то теперь, поняв, что Антипатра ожидает в любом случае конец, они с удовольствием сообщали все новые факты его преступной деятельности и открывали имена неизвестных ранее его сообщников. Более того, некоторые выступали со своими разоблачениями даже без приглашения, так что Антипатр даже не успевал рта раскрыть в свое оправдание. Все это, несомненно, ускоряло обвинительный приговор. Однако Вар, все же, согласно римскому праву, предложил обвиняемому выступить с опровержениями обвинений, если, конечно, у него имеются доказательства своей невиновности.
- Смею тебя заверить, Антипатр, что у меня, да, как мне известно, и у отца твоего, есть желание, чтобы ты вышел из суда оправданным.
Антипатр с благодарностью взглянул на Вара и глаза его, в этот момент, наконец-то перестали бегать. Однако он был настолько ошеломлен посыпавшимися на него обвинениями даже от тех людей, дружбу которых, как ему казалось, он купил до конца жизни, что он не нашел ничего лучшего, чем броситься наземь и взывать к богу, к Предвечному и ко всем присутствующим, прося их засвидетельствовать его невинность.
Римский наместник в Сирии вынужден был прервать его мольбы и вновь заставить его предъявить доказательства своей невиновности. Но Антипатр уже был невменяемым и плохо понимал, чего от него хотят. Леденящий страх неизбежности наказания завладел всем его телом. Поняв это, Вар приказал принести яд, доставленный сообщниками Антипатра, чтобы убедиться в его действенности, а также привести осужденного на смерть преступника. Когда и яд, и преступник были доставлены, Вар приказал последнему выпить чашу с ядом. Смерть наступила мгновенно. После этого Вар поднялся и распустил собрание. Остаток дня он провел вместе с Хордусом, а утром следующего дня выехал в Антиохию, где находилась резиденция римских наместников, и стал готовить сообщение для императора.
Хордус же приказал немедленно заковать сына в кандалы и отправить в темницу под надежной охраной. Сам же, превозмогая страшную боль в теле, которая с каждым днем была все мучительней, стал писать письма в Рим, оповестив Августа обо всем происшедшем, а гонцов, везших это письмо, попросил встретиться с Цезарем лично и добавить подробности на словах.
Тем временем, следствие против Антипатра продолжалось, и на свет всплыли еще некоторые ужасные детали замышлявшегося старшим сыном царя против других членов своей семьи: оказалось, что Антипатр платил идумеянке Акмее, служанке жены Августа Ливии, за фабрикацию писем, инкриминировавших государственную измену и сестре царя Суламифи. Это стало известно из перехваченного письма Антифила, находившегося в Египте, Антипатру. В письме говорилось: «С опасностью для своей собственной жизни я посылаю тебе письмо Акмы. Тебе известно, что, если это узнают, я подвергнусь опасности с двух сторон. Желаю тебе, впрочем, успеха в своем деле».
Хордус приказал найти и упоминаемое письмо Акмеи, однако поиски были тщетными. И раб Антифила, доставивший это письмо, также поклялся, что никакого второго письма не получал. Хордус был в смущении, однако один из присутствовавших при этом приближенных царя, обратил внимание на сшитую на хитоне раба складку, а на нем было надето два платья.
- Государь, а не спрятано ли письмо внутри этой складки? – предположил он.
Царь тут же дал команду вскрыть ее, и, ко всеобщей радости, письмо оказалось именно там. Папирус тут же вручили Хордусу. Тот стал читать:
«Акма - Антипатру. Я написала для твоего отца такое письмо, какое ты пожелал, и послала копию с него моей госпоже якобы от имени Саломеи; когда Ирод прочитает это письмо, он, наверное, накажет Саломею, как злоумышляющую против его жизни».
Письмо это было якобы адресовано Суламифью на имя госпожи Акмы – Ливии, и было по заказу Антипатра составлено от имени Суламифи, причем Акмея сама сочинила его по указаниям Антипатра. Содержание его было следующее:
«Акма - царю Ироду. Задавшись целью сообщать тебе решительно обо всех направленных против тебя начинаниях и найдя письмо Саломеи к моей госпоже, я с личной для себя опасностью, но, имея в виду твою пользу, сняла с него копию и послала тебе ее. Это письмо Саломея писала еще тогда, когда собиралась выйти замуж за Силлая. Разорви письмо, чтобы моя жизнь не подвергалась опасности».
Это было написано также Антипатру, дабы он знал, что по его желанию Акмея известила Хордуса, будто Суламифь прилагает все усилия к тому, чтобы злоумышлять против царя, и что Акмея послала ему копию с подложного письма Суламифи к ее госпоже. Хордус рассвирепел от такой дерзости Антипатра, и решил было немедленно казнить его, на чем настаивала и Суламифь. Она била себя в грудь и предлагала казнить ее, если бы обнаружилось, что это обвинение правильно. Хордус послал за сыном и подверг его допросу, причем предложил ему без страха говорить все, что он может привести в свое оправдание. В ответ на молчание Антипатра, царь попросил:
- Ты уже все равно по всем пунктам изобличен, и донесения и с моей стороны, и со стороны Вара направлены Цезарю Августу. Так, по крайней мере, не скрывай от меня имен своих сообщников по преступлению.
Но Антипатр и здесь держался до последнего и всю вину взвалил на Антифила, но больше не выдал никого. В гневе Хордус решил отправить сына к Цезарю в Рим, чтобы он там лично рассказал о своих страшных замыслах. Но затем испугался, как бы Антипатру не удалось при помощи друзей избегнуть угрожающей ему опасности, и потому по-прежнему велел держать его в темнице в оковах, сам же послал новых послов с письменным обвинением против сына, сообщил, в какой мере Акмея является соучастницей в преступлениях Антипатра, и приложил к этому копии писем.
Хордус понимал, что ответ из Рима будет нескорым, а здоровье его ухудшалось. Он призвал писца и стал диктовать ему третье, предпоследнее свое завещание, в котором наследником объявлял одного из обучавшихся в Риме своих сыновей – пятнадцатилетнего Хордуса Антипу Второго, сына самаритянки Малтаки. Кроме того, он оставлял Октавиану Августу тысячу, жене его Юлии, его детям, друзьям и вольноотпущенникам пятьсот талантов. Вместе с тем он назначил в завещании также сыновьям и внукам своим денежные суммы, ренты и земельные наделы. Наконец, в завещании он отдал дань и щедро отблагодарил и сестру Суламифь, одну из немногих своих родственников и родственниц, кто искренне не желал Хордусу смерти, хотя она и постоянно потчевала его неприятными сведениями.
19.
Как-то Йосеф повстречал на одной из улиц Нацерета известного учителя по имени Закхей. Он считался едва ли не лучшим учителем в городе. Поздоровавшись со старым плотником, как со старым знакомым, учитель спросил:
- Отчего, о, Йосеф, ты не приводишь ко мне Иешуа грамоте обучать?
Йосеф немного смутился от такого вопроса. Вспомнил и просьбы жены об этом, да и сам Иешуа был довольно сметливым мальчиком. Возможно, что обучение в школе пойдет ему на пользу.
- Думали мы с Мириам уже об этом, - наконец ответил плотник. – Да все как-то недосуг было: Иешу ведь первенец, то мне помогает в моих плотницких делах, то по дому в мое отсутствие за старшего остается.
- Но ведь знания еще никому не повредили. Еще Моше сказал: «И дети должны изучать главные заповеди закона; учение – дело доброе и открывает путь к счастью… Кто приобретает знание закона, тот приобретает будущую жизнь». У тебя умный сын, который многое разумеет, но не всегда знает, как следует себя вести. Так приведи мне его, чтобы он выучил буквы, а вместе с буквами я научу его всему знанию, и как надо приветствовать старших и почитать их, как отцов и дедов, и любить тех, кто ему ровесники.
- Ты прав, Закхей. Завтра же и приведу к тебе сына.
Для Иешуа слова отца о том, что он завтра пойдет в школу стали настоящим праздником. Иаков, правда, спросил Йосефа нельзя ли и ему вместе с Иешуа ходить в школу, на что Йосеф ответил жестким отказом.
- Ты еще мал для обучения.
Иаков расплакался и пошел на половину матери. Мириам обняла второго сына и погладила его по голове, что-то зашептав на ухо.
Надев самое лучшее свое платье, Иешуа был готов к походу в школу. Он встал даже раньше последние годы мучившегося бессонницей Йосефа. Но тормошить отца боялся, зная его строгий норов.
И вот, наконец, они вошли в маленький дворик, прилегающий к школе, выдолбленной в скале, как и многие другие дома Нацерета, прямо из мягкого туфа. Закхей встретил их в классе.
- Вот, учитель, принимай нового ученика.
Иешуа преклонил голову перед учителем в приветствии.
- Шолом алейхем, равви.
- Шолом, Иешу. Садись.
Иешуа сел на циновку, расстеленную на полу. Йосеф, постояв еще секунду-другую, ушел по своим делам – работа ждать не могла. Закхей стал писать палочкой на доске, покрытой воском, арамейский алфавит. Написав, повернулся к Иешуа.
- Вот эта буква зовется «алеф», с нее начинается наш алфавит, - Закхей ткнул палочкой в первую букву. – Постарайся запомнить.
- Алеф! – повторил за ним Иешуа.
- Так, а вот эта – «бет».
За бет были гимель, далет, и так до самого конца – до тау.
Учитель показывал буквы и называл их, затем просил Иешуа писать ту или иную букву. Если Иешуа ошибался, бил указкой его по рукам. Это ужасно злило Иешуа, но мальчик сдерживался, понимая, что, не выучив алфавит, невозможно ни читать, ни писать.
Арамейский алфавит, на котором в то время разговаривали жители Иудеи – один из самых древних в мире, уже тогда насчитывавший почти десять веков своего бытия. Его корни в еще более древнем финикийском языке, от которого в арамейском остались те же двадцать две буквы, причем, исключительно согласные. Из арамейского произошли и современные семитские языки. Слова писались справа налево.
- Хорошо, Иешуа, приходи завтра в школу, будешь заниматься с остальными мальчиками, - выдал, наконец, учитель.
- Хорошо, равви.
В иудейских школах не делали различия между богатыми и бедными, там обучались все в одной комнате. Кстати, иудеи вполне могли гордиться тем, что среди них уже в ту эпоху была поголовная грамотность.
Иешуа вошел в так называемый класс. Посередине, на полу сидел учитель, вооруженный длинной палкой-указкой, вокруг него, на полу же рассаживались ученики, к которым присоединился и Иешуа. Когда все собрались, учитель достал книгу и стал монотонно читать, а ученики по его указке начали повторять. Невнимательные или нерадивые получали удары все той же указкой. Как говаривали тогдашние учителя, ученики бывают четырех видов: губка, воронка, цедилка и сито. Губка всасывает все; воронка с одной стороны принимает, а с другой выпускает; цедилка выпускает вино и удерживает гущу; наконец, сито выпускает худшую часть муки, удерживая лучшую. Вот и приходилось учителям в школе обучать не тому, что понадобится в жизни, а тому, что необходимо для соблюдения закона. Но, впрочем, Закхей не зря считался лучшим учителем в городе. Учил он не только превратностям закона, но и житейским премудростям. Так, однажды он задал ученикам задачку на сообразительность:
- Жил один человек, который собирался надолго уехать в чужую страну. А перед тем призвал он к себе трех самых доверенных рабов и поручил им имение свое. И, в соответствии с их расторопностью, дал на хранение одному пять талантов, другому два, а третьему один. Получивший пять талантов удачно вложил их в дело, и выручил еще пять талантов. Тот, у которого оказалось два таланта, тоже удвоил состояние. А третий, дабы не потерять то, что ему доверено господином, закопал свой талант в землю. Когда же из поездки вернулся господин их, он призвал к себе рабов, и спросил с них отчет. Тогда первый раб вручил господину его пять талантов и добавил: «Господин, пять талантов ты дал мне. Я на них приобрел еще пять талантов». «Хорошо, добрый и верный раб мой, - ответил господин. – В малом ты был верен, над многим тебя поставлю. Войди в радость господина твоего!» Тут подошел второй раб и также сказал: «Господин, два таланта ты дал мне. Вот, на них я приобрел еще два таланта». «Хорошо, добрый и верный раб, - снова произнес хозяин. – В малом ты был верен, над многим тебя поставлю. Войди в радость господина твоего!» Настала очередь третьего раба. Тот подошел и говорит: «Господин! Я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал. И испугавшись тебя, я зарыл свой талант в землю. Вот тебе твое!» Господин же сказал ему в ответ: «Лукавый и ленивый раб! Ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал. Посему надлежало тебе отдать серебро мое торгующим, и я, вернувшись, получил бы свое с прибылью! Заберите у него талант и дайте первому рабу».
Закхей замолчал и посмотрел на мальчиков с улыбкой на лице. Иешуа первым понял немой вопрос учителя и ответил:
- Всякому имеющему дастся и приумножится, а у не имеющего отнимется и то, что имеет. Так, равви?
- Истинно так, Иешу, - похвалил мальчика учитель.
20.
Наконец, в Йерушалаим прибыли гонцы из Рима с письмами от Цезаря Августа. Ответы императора порадовали Хордуса. Узнав об участии в заговоре Антипатра служанки своей жены Ливии Друзиллы, он в гневе велел казнить Акмею. Самого же Антипатра он отдавал в полное распоряжение Хордуса, как отца и как царя, и предоставлял ему право либо изгнать его из страны, либо казнить. Впрочем, как следовало из письма, Август больше склонялся к первому варианту. Но это именно что из области пожеланий. Письма необычайно порадовали Хордуса, у него даже поднялось настроение, и он пожелал тут же что-нибудь съесть. Находившийся при царе его двоюродный брат Ахиаб тотчас же распорядился принести царю яблоки. Тут царя вновь одолел душераздирающий кашель, лишь на малое время отпускавший его в последние дни.
Прежде Хордус с удовольствием сам срезал с яблок кожу и, разрезая его на маленькие кусочки, по одному клал себе в рот, наслаждаясь медовым вкусом. И сейчас царь взялся за нож. Однако проступила резкая боль, так что у Хордуса даже в глазах потемнело. Он в бессилии откинулся на подушки и застонал. Немного придя в себя, он поднял вверх руку с ножом, какие-то мгновения смотрел на острое лезвие. И вдруг ему в голову пришла мысль одним резким движением покончить со всеми своими страданиями и, соответственно, с жизнью. Он даже скривил губы в болезненной улыбке. Но Ахиаб был начеку, предполагая такую возможность. И едва рука царя стала опускаться к левой части груди, брат перехватил его руку и страшным голосом вскрикнул:
- Нет! Не делай этого, царь!
Крик его гулким эхом разнесся по всему дворцу. Приближенные и слуги, давно уже готовые к смерти государя, даже не поинтересовавшись, что же произошло в царской опочивальне, также стали кричать и стенать, оплакивая царя. Крики и плач дошли даже до сидевшего в дворцовой темнице Антипатра. Он тут же воспрял духом, рассчитывая теперь выйти на волю и захватить власть. Он немедленно призвал к себе тюремщика и потребовал выпустить его, обещая, после прихода к власти большую награду.
- Сейчас наступил момент, когда нужно действовать решительно! Главное, не опоздать, - увещевал он начальника тюрьмы. – Ну же, не робей!
Однако преимущество тюремщика заключалось в том, что он был на свободе и мог проверить любые слухи. Узнав же, что царь вовсе не умер, он не только не дал себя уговорить Антипатру, но и доложил обо всем Хордусу. Тому уже стало полегче, и, выслушав доклад тюремного начальника, он сначала побледнел, затем кровь прилила к вискам. Он стал биться головой о стену и громко кричать, проклиная и своих детей, и свою судьбу. Погасив вспышку гнева, он оперся на локоть и приказал тюремщику послать в камеру к Антипатру нескольких копьеносцев, убить его и похоронить безо всяких почестей в Гиркании, укрепленной крепости в Иудее.
После этого он велел призвать к себе писца и в последний, четвертый раз, переписал завещание, согласно которому провозгласил своим преемником на царском троне восемнадцатилетнего Архелая, оставшегося старшим сыном – от Малтаки. Однако само царство разделил на четыре части (тетрархии), не желая обижать никого из оставшихся сыновей. То есть, Архелай становился царем лишь в собственно Иудее и Самарии. Антипе (взявшему потом себе имя на латинский манер Ирода Второго), который по предыдущему завещанию назначался наследником трона, отдавались Галилея и Галаада, после смерти Ферора остававшаяся без царского наместника. Оба эти брата недавно вернулись домой после обучения в Риме. Гавланитида, Трахонитида, Батанея и Панеада, недавно присоединенные северо-восточные территории достались Филиппу, сыну его шестой жены Клеопатры. Не осталась в накладе и сестра царя Суламифь, пережившая брата на четырнадцать лет. Ей, по завещанию, досталась не только большая по площади тетрархия – Ямния, Ашдод, Пецаелида, но и пятьсот тысяч серебряной монеты. И все остальные родственники, как с хашмонейской стороны, так и с идумейской, получили немалые денежные суммы и значительные ренты.
Между прочим, еще трое сыновей вообще никак не были упомянуты Хордусом ни в одном из завещаний – это младший сын Клеопатры Хордус; Хордус Филипп Боэт, сын Мириам Второй, наказанный таким образом отцом за то, что его мать участвовала в интригах Антипатра, за что Хордус удалил ее от двора (впрочем, свою роль в истории этот потомок иудейского царя еще сыграет); наконец, сын восьмой жены Паллады – Пецаэль. Последний, правда, умер вскоре после отца.
Понимая, что его воля в данном случае не истина в последней инстанции, а должна быть подтверждена римским императором, Хордус в завещании отписал Октавиану Августу десять миллионов серебренников, а также различную золотую и серебряную утварь и отделанную драгоценными камнями одежду. Жене Цезаря и некоторым его приближенным завещал по пятьсот тысяч.
В самый канун своей смерти он приказал немедленно собраться на иерихонском ипподроме всем знатным иудеям со всей страны. А это была огромная масса людей. Те, не смея ослушаться (ибо за непослушание им грозила смертная казнь), послушно прибыли к царю, но Хордус всех их арестовал и превратил спортивное сооружение в некое подобие лагеря для интернированных. Суламифи он приказал казнить их всех сразу после своей смерти.
- Я скоро умру, так как страдания мои неимоверны, - говорил с придыханием Хордус. - Конечно, это вполне естественно, и бывает со всеми, но меня особенно огорчает, что, когда я умру, никто не станет оплакивать меня и скорбеть обо мне в такой мере, в какой это бы приличествовало при похоронах царя.
Только измученный болезнью, воспаленный мозг мог додуматься до такого. Понимая это, Суламифь послушалась совета своего мужа Алексы, старого приятеля Хордуса, который и женил на нем свою строптивую сестру вопреки ее воле, и отпустила несчастных, ни в чем не повинных пленников еще до смерти Хордуса.
Семидесятилетний царь Хордус умер спустя пять дней после казни Антипатра. На календаре было 2 шевата (март) 3756 года. Позднее фарисеи стали отмечать этот день как полупраздник. Тридцать четыре года он правил Иудеей. И что бы не говорили его противники по поводу религиозных уступок Риму, для иудеев он сделал главное – сохранил под единым своим руководством землю израильскую. Да, юридически Иудея подчинялась Риму, но фактическим правителем в ней был Хордус. Потому можно смело назвать период правления Хордуса Великого «золотым веком» Иудеи. После его смерти эта земля более никогда не будет единой. Да и во всей Римской империи того времени Хордус считался не последним политическим деятелем. Особенно его почитали те иудеи, которые, волею судеб, расселились по всему миру, но, тем не менее, не теряли духовных связей с прародиной и видели в иудейском царе заступника их общей веры.
Едва весть о смерти царя распространилась по дворцу, Суламифь с Алексой собрали войско в иерихонском амфитеатре и прочитали воинам последнее послание Хордуса, в котором царь благодарил воинов за верную преданность и просил их также отнестись к его сыну Архелаю, которого он назначил своим преемником. Затем хранитель царской печати и казначей Птолемей прославил имя царя, утешил народ и прочел царский рескрипт на имя солдат, заключавший в себе неоднократные напоминания о верности его преемникам. По прочтении рескрипта он открыл завещание, экземпляр которого уже был отправлен на утверждение Цезарю Августу, и огласил его содержание.
По прочтении завещания воины восклицали здравицы новому царю, а затем, по отдельным частям, во главе со своими военачальниками, присягнули на верность и преданность Архелаю, и пожелали сразу возложить на его голову символ власти – диадему. Однако Архелай отказался, еще раз подчеркнув, что сначала его царский титул должен подтвердить Цезарь.
После этого, как и положено по ритуалу, состоялись похороны царя. Наследник, Архелай, не пощадил средств, чтобы устроить как можно более пышные проводы Хордуса в последний путь. Тело покойника покоилось на золотом ложе, усеянном разнообразными драгоценными камнями, само тело было облачено в багряницу, на голове покоилась диадема, издревле считавшаяся на Востоке знаком царского достоинства, поверх которой был надет золотой венец, в правой руке находился скипетр. Гроб задрапирован в порфиру.
Местом своего захоронения Хордус выбрал еще при его жизни искусственно насыпанный сводообразный холм Геродиум, находившийся в 25 километрах южнее Иерихона, на западном берегу реки Иордан, у самого края Иудейской пустыни. На вершине холма им были выстроены два дворца, которые он окружил круглыми башнями. И как раз между ними Хордус еще при жизни приказал построить мавзолей, внутри которого был установлен большой саркофаг, сработанный из розового иерусалимского известняка, и украшенного цветочными мотивами. На вершину холма вела длинная лестница из двухсот ослепительно-белых мраморных ступеней, по которой и должна была подняться процессия из родственников, дабы достигнуть конечной цели похорон. Строительство мавзолея и внутреннее его устройство производилось в тайне, так как Хордус не без оснований боялся, что не только его душе, но и телу не дадут покоя оппоненты и после смерти.
Всю дорогу рядом с гробом шли сыновья Хордуса и все остальные его родственники. За ними следовало все войско, разбитое по отрядам, согласно своим национальностям, в полной походной форме. Сначала шли копьеносцы, затем отряды фракийцев, германцев и галатов. Затем уже двигалось все остальное воинство из местных, предводительствуемое своими лохагами – отрядами-лохами, равными по численности римскому центуриону, и таксиархами – колоннами в тысячу воинов, снаряженное словно на войну. Заключали процессию пятьсот человек домашних рабов и свободной прислуги с благовониями. Архелай, как того и требовал обычай, объявил по всей стране семидневный траур.
Эпоха Хордуса на сем и завершилась. Царство Иудейское погружалось в бездну перманентной смуты.
Часть вторая.
НАСЛЕДНИКИ
1.
Жить становилось все тяжелей. И Йосеф понимал, что не прокормит количественно растущее семейство. После трех старших сыновей, Мириам родила дочку Мельху. Значит, по традиции, старший сын должен также стать кормильцем. Наконец Йосеф договорился в Ракаффе с красильщиком тканей по имени Исраэль. Тот как раз искал себе подмастерья. Но, осмотрев мальчишку, Исраэль сделал недовольное лицо: уж слишком тщедушным был Иешуа. Но Йосеф обещал ему к пасхе привести барана, если он возьмет Иешуа в обучение.
- Пойми, Исраэль, мы же одной с тобой веры, не то, что обосновавшиеся здесь язычники-эллины. Разве поэтому мы не должны помогать друг другу? - убеждал красильщика Йосеф.
Тот, вздохнув, согласился. Иешуа к тому времени исполнилось уже девять лет.
Он с удовольствием окунулся и в незнакомый ему быт данного ремесла, и с радостью знакомился с новым для него городом. С восторгом всматривался в голубые воды озера Кинерет, называемого Галилейским морем, на берегу которого и раскинулся город, построенный совсем недавно в греческом районе Галилеи Декаполисе (Десятиградье). Ему здесь нравилось еще и потому, что никто из мальчишек не дразнил его мамзером, а приняли в свои игры, как равного. Выполнив всю работу, он бежал на берег озера и безо всякой цели бродил по-над берегом, слегка окуная ступни в теплую воду. Людям, наблюдавшим за ним издалека в вечерней дымке, казалось, что он ходит прямо по воде. Иные, не веря глазам своим, даже приближались к берегу, убеждаясь в обычном обмане зрения.
Иешуа быстро вошел в курс дела. Впрочем, и дело было нехитрым – вытаскивай из чана с красителем вовремя ткань и вешай на бечеву для просушки. Исраэль оказался человеком довольно разговорчивым и хорошим рассказчиком. Иешуа любил его слушать.
- А откуда у тебя столько тканей, равви? - как-то спросил Иешуа своего учителя-мастера.
- Я покупаю их у торговца Иегуды из Петры, - ответил Исраэль, одновременно размешивая краску в деревянной бочке длинной палкой.
- А Иегуда откуда их берет?
- А Иегуда несколько раз в год отправляет верблюжьи караваны в далекий Китай.
- Китай? – удивился Иешуа. – А что это за страна?
- Ну, там живут маленькие желтолицые люди с узкими глазами.
- И как же они смотрят на мир своими узкими глазами?
- Так же, как и мы с тобой, Иешуа.
Для Иешуа стал открываться далекий мир, о котором он в Нацерете даже и не слышал. А однажды вечером, играя со сверстниками- греками, он сделал еще одно открытие. Ребята взобрались на ближайшую вершину горы и решили, что это будет Олимп, а они будут изображать олимпийских богов.
- Я буду Зевсом, - выкрикнул самый старший и сильный из ребят, Патрокл.
- Ты прошлый раз был Зевсом, - возразил ему Лука, пожалуй, не много уступающий ему в силе. – Давай теперь Зевсом буду я.
- Нет, я! – тоном, не терпящим возражений, произнес Патрокл.
Лука надул от обиды губы и отвернулся. Он молчал, пока остальные мальчишки, за исключением Иешуа, выбирали себе остальных богов – кто Аполлона, кто Гермеса, а кто и Геракла.
- А кем буду я? – спросил Иешуа.
- А ты не можешь быть никем, ты же иудей. А боги – эллинские.
- А пусть он будет простым смертным, - предложил Геракл. – А я буду его опекать и спасать от многоголовой гидры.
- Ладно, - после некоторого раздумья согласился Патрокл-Зевс.
- А что мне нужно делать? – поинтересовался Иешуа.
Но ответа на свой вопрос не услышал, поскольку именно в этот момент в игру вернулся Лука.
- Тогда я буду Буддой! – выкрикнул он.
Остальные мальчишки удивленно уставились на него.
- Но это же индийский бог, - наконец произнес Патрокл.
- Да, и поэтому он никому из наших эллинских богов не подчиняется. Он сам по себе.
- Ну, и ты тогда будешь сам по себе, - засмеялся Патрокл.
Лука не выдержал и с кулаками набросился на Патрокла. Его нападение было столь неожиданным, что тот не успел защититься и был повален на землю. Мальчишки сначала молча смотрели на драку, потом стали подбадривать: одни – Патрокла, другие – Луку. Наконец, и сами стали махать руками, задираться и вскоре драка стала всеобщей, превратившись в кучу-малу. Иешуа не стал вмешиваться, отойдя в сторону, понимая, что с его данными он пострадает больше всего. Зато в его голове засело это имя – Будда. Кто это такой?
Время, в которое жил Иешуа, было полно легендами о странном чужеземном боге по имени Будда. Естественно, среди правоверных иудеев такие легенды не поощрялись, но в полуязыческой и разноязыкой Галилее они были весьма популярны.
Вернувшись в мастерскую, поужинав вместе с Исраэлем на скорую руку, Иешу вдруг спросил:
- Равви, учитель, скажи, ты знаешь, кто такой Будда?
- Слышал от местных эллинов, точнее от нашего философа Диодора. Он все знает.
- Расскажи мне о нем, пожалуйста.
- Зачем тебе? – удивился Исраэль.
- Мальчишки сегодня играли в богов, и Лука сказал, что он будет Буддой.
- Странное желание для эллина… Ну, коли хочешь, слушай.
Высоко-высоко, в индийских горах, на востоке, где всходит солнце, была страна, где правил род Шакья. Главу этого рода и царя страны звали Шуддодана Гаутама. Его женой была прелестная Махамая. Спустя некоторое время Махамая выпросила у мужа разрешения уединиться временно от мужа и предаться посту и молитве. Во время этих благочестивых упражнений она однажды увидала во сне, что в ее тело вошел белый слон, не повредив ей тела. После этого сна она и зачала. Когда она родила первенца, на землю пролился мягкий дождь, омывший мать и ребенка, одновременно затряслась земля, послышались звуки музыки с неба, больные выздоровели, слепые прозрели, глухие стали слышать, хромые стали ходить, безумные – разумными. Говорят, уже сразу после родов ребенок обладал здравым умом и даже мог говорить. Так, он сказал маме, что пришел, чтобы освободить человечество от страданий. Он мог и ходить. И там, где ступала его нога, сразу расцветали цветы лотоса. Его назвали Сиддхартхой, что означает – «тот, кто достигает цели». К сожалению, Махамая умерла всего через семь дней после родов. И Сиддхартху стала воспитывать ее сестра Махапраджапати.
Отец же, Шуддодана, обратился к волхву (у них за это не казнят) с просьбой предсказать будущее его сына. И тот сказал, что есть два варианта: либо он станет царем, либо великим мудрецом и спасителем человечества. Отец, конечно же, хотел, чтобы его сын стал царем, как и он сам, и стал оберегать Сиддхартху ото всего, что могло бы привести его к вере в богов. Он жил только в царских дворцах, не видел ни старости, ни болезней, ни священников.
Сиддхартха вырос, стал сильным и мужественным, обучился военным искусствам. Когда пришло время жениться, он, победив в нескольких состязаниях, добился руки прекрасной принцессы из соседнего царства. Ее звали Ясодара и обоим им было по шестнадцать лет. Однажды Сиддхартха потребовал, чтобы отец показал ему его владения. Тот вынужден был согласиться, но, как ни старался устроить так, чтобы Сиддхартха не увидел то, чего он до сих пор не видел, у него ничего не получилось. Сначала Сиддхартха встретил двух прогуливающихся пожилых людей, затем, пойдя следом за ними, вошел в их дом и увидел там страдающих от болезней. Потом ему попалась на глаза похоронная процессия. Наконец, он оказался в кругу священнослужителей, погруженных в благочестивое размышление. Именно там царь, после долгих поисков, и нашел своего сына. Царь принялся бранить священников за то, что они одолевали царевича своими духовными беседами, однако Сиддхартха прервал его и заявил изумленному отцу, что ему самому нужно больше помышлять о возвышенном. Так, постепенно, Сиддхартха познавал жизнь и стал все чаще думать о своем духовном предназначении. И он стал Буддой, что в переводе значит «пробужденный».
Последние слова Исраэля особенно запали в душу Иешуа, и ночью ему приснилось небо, облака, а в облаках – затерянный прекрасный сад…
Вскоре Иешуа удалось завоевать авторитет среди других детей. И вот однажды, а был месяц адар (март), собрал он вокруг себя немало мальчишек. Те расстелили на земле свои одежды, а сверху на них уселся Иешуа, увенчанный, будто короной, венком из цветов. Сегодня Иешуа выбрали царем, а по левую и правую руку его, как и подобает придворным, устроились все остальные. И всякого, кто проходил по этой дороге, мальчишки останавливали силой и говорили:
- Приблизься и почти царя, а потом ступай своей дорогой!
Иные взрослые улыбались и охотно включались в детскую забаву. Но вот к мальчишкам подошли двое взрослых мужчин, несших на руках явно неживого мальчика приблизительно их возраста. Лука подбежал и к ним с тем же призывом подойти к царю. Но мужчинам было не до игры, и они отмахнулись от мальчишек. Но и те не думали шутить, они обступили прохожих тесным кругом и заставили-таки их подойти к по-прежнему восседавшему на «троне» Иешуа.
- Неужели вы не видите, что у нас горе? – возмущенно произнес более старший по возрасту.
И тут Иешуа приподнялся и сам подошел к мужчинам.
- Что случилось? – поинтересовался он.
- Сын мой отправился на гору по дрова, но увидел там гнездо куропатки и сунул туда руку, чтобы достать яйца. Но его опередила змея, уже полакомившаяся в том гнезде яйцами. И когда мальчик сунул туда руку, она его ужалила. Он кричал, звал на помощь, но мы были слишком далеко, пока прибежали, он уже лежал без сознания. Иешуа глянул на почти бездыханного своего сверстника и вспомнил, как уже однажды победил змеиный укус, спасши от смерти брата Иакова.
- Положите его на землю, - произнес он таким тоном, что даже пожилой мужчина не посмел ослушаться.
Иешуа склонился над мальчиком, провел пальцами по онемевшей от укуса руке, зафиксировал место укуса.
- Как его зовут? – спросил он.
- Шимон, - ответил отец.
Тут Иешуа приложился губами к ранке и стал отсасывать яд. Он понимал, что, возможно, уже поздно, прошло слишком много времени. И все же надеялся на удачу. И она ему не изменила: лицо Шимона стало розоветь. При этом лицо его отца от немалого удивления округлилось.
- Будет жить ваш Шимон, - Иешуа поднялся на ноги и оглядел притихших и восхищенных его поступком друзей. – А теперь идемте, убьем эту змею! – выкрикнул он и сам первым бегом направился в гору.
Но мальчишки тронулись не сразу, они все еще не могли поверить своим глазам в то, что Иешуа удалось вернуть с того света их сверстника.
- Разве вы не слышали, как царь повелел, чтобы мы пошли и убили змею? - произнес Патрокл и бросился вдогонку за Иешуа.
За ним побежали и остальные. А отец с дядей, обрадованные неожиданным спасением, схватили Шимона на руки и быстро пошли домой.
Однако менее чем через год обучение у красильщика для Иешуа закончилось. Причем, закончилось скандалом, за который пришлось расплачиваться Йосефу, вынужденному забрать Иешуа домой.
Исраэлю нужно было отлучиться надолго: привезли новые ткани и следовало отобрать нужные. Исраэль подозвал к себе ученика и сказал:
- Иешуа, я пойду за тканями, а ты сторожи дом и следи за покраской. Мешай ткани палкой в чане, как я тебя учил. Ткани эти дорогие и я за них получу много денег. Ты все понял?
- Да, равви! – кивнул Иешуа.
Красильщик запряг в тележку ослицу, рядом с которой постоянно находился осленок, и выехал со двора.
Иешуа усердно мешал ткани в чане с густым индиго, в перерыве взбираясь на крышу дома и рассматривая окрестности. И тут он заметил, как на берегу озера собралась стайка мальчишек с битами в руках. Кто-то из них увидел Иешуа, и помахал ему рукой.
- Иди к нам, Иешу.
Иешуа любил эту игру – нужно было ударять битой по мячу, да так, чтобы его не поймали ребята из другой команды. Выигрывают те, кто наберет, таким образом, больше мячей. Игра напоминала современную русскую лапту. И он не смог удержаться. Последний раз помешав воду с тканями и вытащив верхнюю, чтобы проверить, как ложится краска, он подумал, что у него еще есть время и он успеет вернуться.
Однако игра увлекла его, он забыл обо всем на свете. И опомнился лишь тогда, когда услышал вопли вернувшегося в мастерскую Исраэля.
- О, бог мой! Что наделал этот гнусный мальчишка! Он испортил мне ткани. У меня больше нет таких, а завтра придет заказчик. Кто мне возместит потери?
- Что ты сделал со мною, о, сын Йосефа? Перед всеми согражданами ты меня опозорил! Я не хочу тебя больше видеть здесь! – заорал еще громче Исраэль, увидев вернувшегося Иешуа, раскрасневшегося то ли после игры, то ли из-за своей вины. – Завтра же сообщу твоему отцу, пусть тебя забирает. Не получится из тебя красильщик тканей.
Иешуа посмотрел прямо в глаза красильщику и тот на короткое время даже потерял дар речи, словно мальчишка воздействовал на него неким гипнозом. Придя в себя, Исраэль почувствовал острейший приступ мигрени и до появления Йосефа не произнес больше ни слова.
2.
Государственные заботы мгновенно свалились на голову юного наследника престола. Впрочем, ему еще предстояло доказать свое право на престол, ибо не все были с этим согласны. Справившему в честь отца семидневный траур, Архелаю потом, согласно местным обычаям, пришлось угощать друзей. Причем, угощать следовало всех, чтобы ни у кого не появилось ни малейшего повода для обид. А это влетало в немалую копейку (людей победнее подобные посттраурные угощения порою доводили до полного разорения). Затем, отменив траур, Архелай направился в йерушалаимский храм. На всем пути следования собравшиеся вдоль дороги люди приветствовали его криками радости и прославлениями в тайной надежде, что юный царь не будет столь жестоким правителем, как его отец.
Войдя в храм, Архелай, облаченный в белые одежды, сразу же поднялся на специально устроенное возвышение, с установленным там золотым троном, и, подняв вверх руку, давая знак, что он начинает говорить, обратился к народу с приветственной речью, сразу же поблагодарив людей за высказанное благорасположение к нему.
- Благодарю вас за то, что вы предали забвению все несправедливости, совершенные относительно вас моим отцом, и обещаю приложить все старания, чтобы воздать вам добром за проявленное ко мне расположение. Однако я пока не могу принять титул царя, потому что только тогда буду иметь на него право, когда император утвердит завещание отца моего. Когда же я достигну власти, то, повторяю, приложу все свое старание, чтобы вознаградить вас за расположение ко мне. Я постараюсь доказать вам, что хочу быть во всех отношениях и для всех лучше, чем мой отец.
Последние слова особо понравились черни. Снова зазвучали здравицы в честь Архелая. А затем, неожиданно для него, посыпались требования:
- Уменьши, царь, ежегодные налоги!
- Освободи из темниц узников, безвинно арестованных твоим отцом!
- Отмени налоги со всего покупаемого и продаваемого на рынке.
Хордус, и в самом деле, в последние годы своего царствования обложил своих подданных непосильным бременем налогов: поголовная подать, поземельный налог, налог с домов, пошлина с товаров, привозимых на рынок и ряд других, которые все вместе должны были пополнять царскую казну, которая регулярно опустошалась самим царем ради подарков друзьям, подкупа врагов, строительных, увеселительных и прочих его прихотей.
Архелай сначала опешил, однако, стоявшая за его спиной мать шептала ему, чтобы он на все пока соглашался. И Архелай снова поднял руку вверх.
- Обещаю вам выполнить все ваши просьбы, как только буду утвержден на престоле.
Пора было заканчивать общение с народом и стражники стали выгонять всех из храма. Принеся жертву Предвечному, Архелай отправился обедать с родственниками и друзьями. Тем более, что в это время наступил древнейший иудейский праздник – песах, в который предписано всем иудеям есть опресноки. Да и следовало уже подумать о поездке в Рим и о визите к Цезарю Октавиану Августу.
Однако Архелай успокоился слишком рано. Он-то думал, что, выдворенная из храма толпа разошлась восвояси. Но не тут-то было. Ученики и последователи недавно казненных Хордусом Иуды и Матитйахи собрались на площади у храма и снова решились на мятеж. Они стали громко оплакивать убиенных учителей, погибших за веру отцов и святыню, а затем криками и воплями начали поносить Хордуса, требуя от Архелая наказать всех тех лиц, которые пользовались особым благоволением старого царя. Тут же раздался крик:
- Будем мстить за них Хордусовым избранникам! Прежде всего, должен быть устранен назначенный им первосвященник — долг и обязанность требует избрать более благочестивого и непорочного!
Это не на шутку обеспокоило наследника. Ведь вся двусмысленность его положения не давала ему возможности пока еще применить не то что силу, но даже власть. Для начала нужно было съездить в Рим. И Архелай обратился к одному из своих военачальников-хилиархов (под командой которого находилось до шестисот тяжеловооруженных воинов) с тем, чтобы тот вышел к толпе и уговорил ее оставить несвоевременную и потому неразумную затею, а также принять во внимание, что казнь их учителей и товарищей была вполне законной.
- А также докажи им, что в их требованиях много оскорбительного и что нынешние обстоятельства требуют на первом плане единодушия, пока я не вернусь из Рима уже в сане царя. Тогда я готов буду обсудить с ними их требования. Пока же попроси их воздержаться от дальнейших манифестаций, дабы не навлекли на себя звание бунтовщиков.
Но бунтовщики не дали военачальнику произнести ни слова. Едва завидев его, они тут же стали угрожать убить его или любого другого из придворных, если те вздумают уговаривать и останавливать их в исполнении их намерений. Они считали безобразным тот факт, что, лишившись при жизни Хордуса своих друзей и учителей, после его смерти они не имеют возможности отомстить своим врагам. Захваченная стихией озлобления, толпа уже не понимала, что творила и говорила, совершенно игнорируя возможные последствия в отношении себя за свои действия. Несмотря на то, что Архелай высылал к ним для переговоров еще нескольких лиц, никому не удалось перекричать и успокоить толпу. Наоборот, это взбесило ее еще больше. Стало страшно: если бы к бунтовщикам на подмогу подоспела еще одна такая же толпа – быть бы бунту. Да и так, чернь уже ворвалась во внутренний двор храма под предлогом жертвоприношения в честь счастливого избавления евреев из египетского плена.
Архелай вновь обратил свой взор на хилиарха.
- Следует предвосхитить выступление черни, Шимон. Иди со своим отрядом и приведи ко мне всех, кто обнаруживает слишком большое увлечение беспорядками.
Хилиарх преклонил голову и тут же направился к своим сотням. Однако даже полутысяче тяжеловооруженных воинов уже было не остановить несколько тысяч бунтовщиков, заведенных главарями. Бунтовщики, с удовольствием поддержанные оказавшимся здесь же простонародьем, яростно и с криками набросились на воинов, окружив их и забросав камнями. Бежать удалось лишь немногим солдатам, включая и самого хилиарха. Впрочем, и спасшиеся были поранены и изувечены. Изгнав противников, люди, как ни в чем не бывало, продолжили празднество песаха. Узнав об этом, напуганный Архелай тут же вызвал для усмирения бунта все свое войско, включая и всадников, приказав последним препятствовать любой помощи бунтовщикам извне святилища, а также ловить тех, кто бы вывернулся из рук пеших воинов, густыми рядами заполонившими городские улицы. Бунт был довольно быстро и жестоко подавлен – всадники перебили до трех тысяч человек, но иным все же удалось вырваться и укрыться на ближайших холмах. Боясь перегнуть палку, успокоившийся Архелай велел возвестить всем, что разрешает им вернуться домой и заняться своими делами. Не сразу, но все же помилованные бунтовщики вернулись по домам. Конечно же, о песахе уже никто из них не вспоминал. А между тем, праздник продолжался.
Песах – самый древний еврейский праздник, связанный с важнейшим событием во всей еврейской истории – исходе из Египта 15 нисана 2448 года. Песах на арамейском и означает «уходить», «проходить мимо». Египтяне нещадно эксплуатировали евреев, заставляя их работать даже больше, чем рабов. До поры до времени те терпели это, пока, по еврейскому преданию, у них не появился истинный вождь – Моше, кстати, спасенный младенцем одной из дочерей египетского фараона из воды, где он должен был утонуть, и вскормленный грудью одной из еврейских женщин, которую нашла все та же египетская царевна. Однажды Моше увидел куст, который горел, но не сгорал (отсюда и пошло понятие «неопалимая купина»). Из огня он услышал голос всевышнего, который сказал, что Моше должен увести евреев из Египта.
Несколько раз Моше просил фараона отпустить всех евреев с миром, но тот не соглашался, понимая, что, таким образом, он лишится многотысячной армии работников. Тогда бог Яхве надоумил Моше, как добиться исхода. Запугав фараона десятью «египетскими казнями», от довольно-таки безобидных – нашествием жаб, вшей, саранчи, через неприятные, но терпимые – превращение нильской воды в кровь, трехдневной темноты и нашествия диких животных, до жестоких – гибелью скота и урожая, моровой язвы И, наконец, гибели всех новорожденных первенцев. Причем, прежде, чем наслать на египтян последнюю казнь, Яхве заставил евреев, дабы ничего не перепутать, измазать двери своих домов кровью. Собираться в дорогу нужно было быстро, дабы не дать опомниться фараону. Поэтому евреи не успели, как следует, заквасить тесто и напекли в дорогу лишь пресный хлеб (мацу), который и по сей день принято есть евреям во время песаха.
Впрочем, несмотря на то, что пищу они себе приготовить не успели, зато еврейские женщины успели одолжить у своих египетских товарок драгоценности, которые пригодились им на новом месте: «1. И сказал Господь Моисею: еще одну казнь Я наведу на фараона и на Египтян; после того он отпустит вас отсюда; когда же он будет отпускать (вас), с поспешностью будет гнать вас отсюда; 2. внуши народу (тайно), чтобы каждый у ближнего своего и каждая женщина у ближней своей выпросили вещей серебряных и вещей золотых (и одежд). 3. И дал Господь милость народу (Своему) в глазах Египтян, (и они давали ему); да и Моисей был весьма велик в земле Египетской, в глазах (фараона и) рабов фараоновых и в глазах (всего) народа…
1. И сказал Господь Моисею и Аарону в земле Египетской, говоря: 2. месяц сей да
будет у вас началом месяцев, первым да будет он у вас между месяцами года…».
Произошло это в месяц нисан (апрель). Он и стал первым месяцем в году. А начало собственно праздника жизни, возрождения народа, каковым по своей сути является песах, высчитывалось первосвященниками по лунному календарю. Выпадает он обычно на середину месяца нисана и празднуется семь дней.
Тем временем Архелай отправился в морское путешествие в Рим, оставив вместо себя вести дела брата Филиппа. Его сопровождали многие родственники и приближенные: мать Малтака, тетка Суламифь со своей многочисленной родней (она упросила племянника взять ее якобы для поддержки его притязаний на трон), Николай Дамасский с царским казначеем и хранителем печати Птолемеем, а также самые близкие друзья Архелая. Однако уже в морском порту Кесария Архелая ждала следующая неприятность. Его встретил квестор Сабин, сирийский посланник Цезаря (при префекте Варе он исполнял те же функции – сбор податей, что, в свое время и Волумний при префекте Сатурнине), и заявил, что Август направил его в Иудею, чтобы арестовать царскую казну. Архелай тут же велел Птолемею немедленно пригласить в Кесарию сирийского наместника Вара, чтобы разрешить неожиданно возникшую ситуацию. Прибывший Квинтилий Вар под свою ответственность удержал Сабина от занятия иудейских крепостей и опечатывания казны до принятия решения Цезарем. Сабин согласился подождать, но заявил, что пока останется в Кесарии. Однако, когда Архелай отплыл, наконец, в Рим, а Вар вернулся в свою резиденцию в Антиохии, Сабин со своим войском тут же двинулся на Йерушалаим и занял царский дворец. Затем он призвал к себе всех начальников гарнизонов и всех чиновников этих крепостей, после чего потребовал от них полного отчета, распоряжаясь судьбой укреплений по личному усмотрению. Впрочем, надо отдать должное прибывшим в Йерушалаим – они полностью выполнили указание Архелая и ничего не выдали римскому посланнику, заявив, что берегут все добро для императора.
Даже после смерти царственного брата и своего врага-племянника Антипатра, Суламифь не прекратила тайные дворцовые интриги. Мстительная по натуре, она продолжала свое грязное дело даже против тех, которые, в принципе, оказались невинно оболганными. Она ведь неспроста напросилась в свиту Архелая – хотела быть в полном курсе событий, которые будут происходить во время визита того в Рим. Потому что следом за старшим братом на рандеву с Цезарем отправился и его младший брат – Антипа-Хордус Второй, которого в третьем завещании Хордус назначил своим преемником. И Суламифь хотела, чтобы именно Антипа стал царем, а не случайно замешанный в интригах Антипатра Архелай. Особенно настаивал на поездке в Рим Антипы некий Иреней, добившийся высокого положения при Хордусе, благодаря своему необыкновенному красноречию. Причем, все было сделано так, что до встречи с императором даже мать обоих братьев, Малтака, ни о чем не догадывалась. Ей-то, естественно, интриги золовки против одного из ее сыновей никак не могли понравиться. Антипа, по молодости своей не внимал словам разума, слетавшим с уст других царедворцев, уговаривавшим ему не противиться воле отца и признать последнее завещание Хордуса, в котором престолонаследником объявлялся Архелай.
3.
Наследники Хордуса появились в Риме в самый разгар флоралий. Праздник этот был посвящен Флоре – юной богине распускающихся цветов, властвующей надо всеми живыми существами с приходом весны. Гай Юлий Цезарь установил, что праздник сей следует отмечать шесть дней – три последние дня апреля и три первые – мая. Хотя самому празднику в тот год исполнилось ровно сто семьдесят лет, что и было зафиксировано в хранившихся под строгой охраной священных для римлян Сивиллиных книгах. В честь богини Флоры легендарный римский царь Тит Таций воздвиг на холме Квиринале храм, где, в дни флоралий, и заправлял всем жрец фламин.
Жившие много лет в Риме Архелай с Антипой сразу же окунулись в атмосферу, пожалуй, самого распутного из всех римских празднеств. Все горожане украшали себя и животных цветами. Досталось и лошадям иудейских принцев. Двери всех домов были украшены цветочными гирляндами и венками, а женщинам только в эти дни дозволялось носить разноцветные пестрые платья, предаваться веселым пляскам и шуткам и, безнаказанно, приставать к незнакомым мужчинам. Особенно же в этом усердствовали простолюдины и женщины легкого поведения. В один из дней флоралий устраивались (в Риме без этого не обходился ни один праздник) театральные и цирковые игры и состязания.
В другое время наши молодые люди с удовольствием приняли бы участие в этом распутстве. Однако на сей раз им было не до веселья, нужно было решить весьма серьезный вопрос о престолонаследии. Причем, уже по прибытии в Рим Архелай понял, что эта процедура для него не будет столь формальной, как ему это виделось в Йерушалаиме: Николай Дамасский, опытный в дворцовых интригах человек, узнав, что в Рим прибыл и Антипа Хордус, предсказал Архелаю трудную борьбу. Так оно на самом деле и случилось.
В семействе Хордуса, воспитанном в римско-греческих традициях (внуки Хордуса Великого от Аристобула и Александра Хашмонейских также проживали и обучались в Риме, а значит, и для них иудейские каноны и заповеди Моше были скорее традицией, чем жизненной сутью), со смертью самого царя, преобладало желание скорее отдаться под власть Цезаря, чем оставаться автономией и подчиниться власти молодого царя, каковым стремился стать (по завещанию отца) Архелай. И они понимали, что Антипа, как слишком юный, скорее подчинится их воле, чем, пусть и не такой жесткий, как Хордус, но уже своенравный Архелай, которого, к тому же, почему-то не взлюбила тетка Суламифь, а за ней и ее сторонники при царском дворе. Потому они и взяли сторону Антипы, сообщив о том Цезарю. И, совершенно неожиданно для себя, они нашли поддержку в лице посланника Августа Сабина, как раз в то же время приславшего Цезарю письмо с обвинениями против Архелая за его своеволие в подавлении народного бунта, а, с другой стороны, с восхвалениями Антипы.
Тем не менее, Архелай также представил императору прошение, в котором изложил свои притязания на престол, приложив к этому и завещание отца. К тому же, к Цезарю был направлен Птолемей с перечнем имущества иудейской казны и царского перстня. Осталось лишь дождаться исхода этого дела. Цезарь Август прочитал поданные ему описи, а также письма Вара и Сабина, удостоверился в состоянии имущества Хордуса и в его ежегодных доходах, а также внимательно разобрал все доводы Антипы относительно его прав на царский престол. Затем он собрал для обмена мыслей своих друзей, высокопоставленных сановников Римской империи, в том числе и любимого своего внука Гая, сына Агриппы и его дочери Юлии, который пользовался у Цезаря большим влиянием и которого он считал своим первым советником. Теперь можно было принять посланцев Иудеи.
Всем желающим высказаться относительно настоящего положения дел император предоставил это право. Первым выступил с речью Антипатр, сын Суламифи, сам по себе неплохой оратор, к тому же весьма враждебный Архелаю. Впрочем, против Архелая выступила исключительно вся его родня. Одна лишь Малтака, мать обоих претендентов, металась между ними, пытаясь то ли примирить сыновей, то ли утихомирить родню.
- Притязания Архелая на престол являются насмешкой над здравым смыслом, - с места в карьер начал Антипатр. - На словах Архелай как будто теперь только домогается царства, но в действительности он уже давно состоит царем, и только для насмешки утруждает теперь уши императора своими просьбами. Он не счел нужным выждать решающего слова императора, но сам после кончины Хордуса тайно подставил людей, которые бы увенчали его диаде¬мой. Да и траур его по отцу был только лицемерный: днем, бывало, он собирал угрюмые складки на лице, а ночью предавался кутежам и в пьяном виде чинил самые скверные про¬казы, танцевал и пел, как будто бы умер его враг, а не ближайший родственник, к тому же и благодетель. Ясно, что он точно так же отнесется и к тебе, великий Цезарь, в случае, если ты утвердишь Архелая на престоле. Уже одно поведение его служило поводом к народному восстанию. Он сел на трон, отдавал распоряжения, точно царь, изменил организацию войска, раздавал чины, обещал народу все, чего последний просил у него, как у царя, освободил тех, которых его отец за серьезнейшие преступления держал в заточении, и после всего этого он является теперь, чтобы испросить у своего властителя только тень того цар¬ства, которое он, в сущности, давно уже присвоил себе, и делает, таким образом, императора судьей не над предметами, а лишь над одними именами. И это не голословное утверждение. Об этом говорит уже то, как дерзко Архелай распорядился с умерщвленными во время праздника, наказание которых ему, даже если бы те были действительно виновны, надлежало бы представить на общий совет, а не оставлять это право за собою. Если он тут действовал как царь, то он оскорбил императора, не зная еще, как божественный Август относится к нему. Если же он действовал как частное лицо, то это еще хуже, так как нельзя иметь притязания на какое-либо право и на утверждение в нем, если ты отнял у самого Цезаря принадлежащее ему одному право. Люди прибыли на праздник и тут же, возле их собственных жертв, самым жестоким образом были заколоты. В храм собрана была такая огромная куча трупов, которая не могла бы остаться даже после внезапного нападения внешнего неприятеля. Предвидя жестокость Архелая, его отец не думал предоставить ему даже самые отдаленные виды на престол; лишь только впоследствии, когда он, страдая душевно более, чем телесно, не был уже способен к здравому обсуждению вещей, он в приложении к завещанию назначил своим преемником того, которого раньше и знать не хотел, и даже без того, чтобы фигуриро¬вавший в первоначальном завещании, которого он наметил престоло¬наследником в здравом состоянии и совершенно бодром духе, подал ему хотя бы малейший повод к неудовольствию. Но, если захотят не¬пременно придать больше значения решению человека, лежавшего на смертном одре, то Архелай, во всяком случае, за его многочисленные преступ¬ления против страны должен быть лишен власти над ней. Каков же будет он царь после утверждения его императором, если он еще до своего утверждения убил такую массу людей?
Антипатр был в ударе. Его речь тут же подкрепили своими показаниями и другие родственники. Однако, в защиту Архелая следом выступил Николай Дамасский. И здесь у оппонентов практически не было шансов. Дамасский начал с объяснения резни в храме.
- Убитые, как раз, были врагами не только государства, но и императора — судьи по настоящему делу. Ведь они напали на высланных вполне своевременно Архелаем воинов, которые должны были остановить их в дерзком начинании, и перебили их, несмотря ни на близость Предвечного, ни на святость праздника. Именно бунтовщики, а не Архелай, действовали самовольно, а лица, решающиеся на такие предприятия, не только поступают гнусно с теми, кого они возбуждают, но и принуждают других даже против воли браться за оружие для ограждения своей безопасности. За таких-то людей Антипатр выступил теперь ходатаем. Потому ли, что желает насытить вражду свою к Архелаю, или оттого, что ненавидит голую истину? Что же касается других пунктов обвинения, выдвинутых против Архелая Антипатром и другими, якобы очевидцами, то стоит заметить, что все они
находились в числе советчиков сего юноши, и ничто, что сейчас облекается в форму обвинения, не происходило помимо их ведома. Впрочем, все это, само по себе, и не является преступным, но выставляется таковым теперь лишь для того, чтобы очернить Архелая, ибо у всех есть желание насолить родственнику, оказавшему крайне важные услуги отцу своему. По отношению же к ним он всегда выказывал родственные чувства и обходился с ними гуманно. Что же касается приложения к завещанию, то царь Ирод составил его, находясь в полном обладании умственными способностями. Тот, который был настолько разумен, что предал свою власть в руки владыки мира, тот, наверное, и о своем преемнике не имел ложного мнения. Нет! В здравом уме представил он его к утверждению. Он, который так хорошо знал, от кого зависит это утверждение.
Этими словами Николай закончил свое выступление. Архелай тут же бросился к ногам Цезаря, но тот, взмахом руки остановил его.
- Встань, Архелай!
Дождавшись, когда тот поднимется, Цезарь вновь произнес, обращаясь к молодому человеку:
- Я считаю тебя вполне достойным занять престол отца.
Архелай едва заметно, победоносно улыбнулся и вздохнул с облегчением, однако, Цезарь немного остудил его чувства последней фразой:
- Однако же окончательное свое решение я вынесу несколько позже. На сем вы все свободны, благородное собрание я распускаю.
Но пока Цезарь Август взвешивал все «за» и «против» - доверить царство Архелаю или разделить его между многочисленными отпрысками почившего царя - и в самом Риме, и в Иудее произошло немало трагических событий. Находившаяся в столице империи Малтака, не выдержавшая нервного перенапряжения и чрезмерного волнения из-за столкновения двух ее сыновей, вдруг резко сдала, заболела и умерла. А из Сирии, от Вара было получено письмо, в котором он извещал Цезаря о бунте иудеев. Впрочем, виноват в бунте был, скорее императорский посланник Сабин, нежели, собственно, народ. Дело в том, что после отплытия Архелая народ стал волноваться; пришлось самому Вару приезжать в Йерушалаим, чтобы жестоко наказать зачинщиков восстания. Успокоив, как ему казалось, народ, он возвратился в Антиохию, оставив в Йерушалаиме один легион для подавления всякой попытки иудеев к восстанию. А это была немалая сила, если учесть, что вся римская армия в этой провинции состояла из трех легионов. Именно этим легионом и решил воспользоваться Сабин, чтобы, наконец, добиться поставленной перед ним цели – захватить казну Хордуса. При этом он еще вооружил и многочисленную толпу своих собственных рабов, сопровождавших его в пути, а теперь шнырявших по улицам города и оскорблявших горожан, что особенно возмущало последних. Сабин попытался насильно овладеть укреплениями столичного иудейского города. Ситуация осложнялась еще тем, что в Иудее как раз начали отмечать пятидесятницу - праздник, отмечаемый иудеями на пятидесятый день песаха. И огромные толпы народа (галилеян, иерихонцев, идумеян, даже жителей левобережья Иордана) пришли в город, не только, чтобы помолиться, но и одновременно высказать свое негодование по поводу насильственных действий римского посланника. Все собравшиеся разбились на три отряда и расположились каждый отдельно, причем одни заняли ипподром, другие расположились вдоль восточной, южной, у ристалища, и северной сторон храма, а третьи - вдоль западной стороны, где находился царский дворец. Таким образом, римляне оказались окруженными со всех сторон. Сабин испугался такой массы врагов, понимая, что многие из них предпочтут умереть, чем подчиниться, а потому все сделают, чтобы победить. Поэтому он немедленно послал Вару письмо, в котором настоятельно просил его тотчас же поддержать его в крайней опасности, угрожающей оставленному им войску. Он писал ему, что если Вар будет медлить, то весь легион может быть перебит. Сам он занял самую высокую башню в крепости, Пецаэлеву, воздвигнутую Хордусом в честь брата Пецаэля и получившую свое название после его гибели на парфянской войне, и, укрепившись там, дал знак римлянам выступить против иудеев. Когда римляне рискнули сделать вылазку, произошел ожесточенный бой, в котором, впрочем, римляне одержали верх. Однако, невзирая на массу погибших, иудеи не переставали сохранять мужество. Они сделали обход и взобрались на крыши галерей, окружающих храм снаружи. И снова завязался ожесточенный бой, причем иудеи бросали сверху камни, либо прямо руками, либо из пращей; они были на это мастера. К ним также присоединились все лучники регулярного войска, которые наносили римлянам значительный урон, потому что успели занять более возвышенную позицию и были недосягаемы для неприятельских дротиков, тогда как сами имели крупные преимущества перед врагами. Этот бой продолжался довольно долго. Наконец римлянам надоело все это, и они, незаметно от иудеев, взобравшихся на крыши галерей, подожгли эти самые галереи. Так как они при этом кидали в огонь много горючего материала, то пламя быстро охватило крышу, деревянные части которой, особенно благодаря большому количеству смолы и воска, равно как и покрытой лаком позолоты, вскоре были объяты пламенем. Таким образом, это великое и дивное сооружение превратилось в ничто, а находившиеся на крыше нашли тут нежданно свою гибель. Когда крыша рухнула, многие упали вместе с ней в огонь, других при этом римляне порубили. Отчаиваясь в своем спасении и страшась предстоящей участи, многие сами ринулись в огонь, другие же собственноручно покончили с собой при помощи своих мечей. Те, наконец, которые пытались спастись тем же путем, каким взобрались на крышу, были все перебиты римлянами вследствие своей безоружности, своего отчаяния и потери мужества после утраты оружия. Таким образом, ни один из тех, кто был на крыше, не спасся. Римляне ринулись повсюду, где только можно было проникнуть, внутрь храма и старались овладеть богатствами последнего. При этом солдатами похищено из храмовой казны четыреста серебряных талантов, остальное добро на глазах у всех вынес Сабин.
Поджог храма и его наглое ограбление еще более возмутило и озлобило иудеев. К мятежникам присоединилось еще большее, чем было изначально, количество людей. Большинство воинов царской армии из иудеев перешло на сторону восставших. Они заняли царский дворец и пригрозили поджечь его и перебить всех, если римляне во главе с Сабином не уберутся прочь, обещая в последнем случае им полную безопасность. Сабин и рад был покинуть Йерушалаим, однако не доверял словам мятежников, понимая, что после того, что он здесь натворил, живым его вряд ли выпустят. Впрочем, неожиданно для него ему на помощь пришли три тысячи отборных и рослых пеших гвардейцев Хордуса во главе со своим командиром Гратом, а также отдельный конный отряд под командованием Руфа. С такой силой можно было спокойно дожидаться прихода легионеров Вара.
Однако иудеи не ослабляли осады, периодически делая наскоки на стены крепости.
Но одним Йерушалаимом дело в этот раз не ограничилось. Народные восстания охватили всю Иудею. Причем, начиналась уже гражданская война с притязаниями на царскую корону – идумеяне дрались с иудеями, вернувшиеся на родину две тысячи отчаянных воинов царя Хордуса начали военные действия против царских приверженцев, которых возглавил двоюродный брат Хордуса Ахиаб. Но более опытные в военном деле противники оттеснили его с равнины на плоскогорье, и Ахиабу пришлось искать спасение в неприступных горных ущельях.
Около галилейского города Циппори объявился претендент на верховенство Иуда, сын могущественного некогда атамана разбойников Иезекии, прославившегося своими набегами на римлян и сирийцев, которого смог приструнить лишь Хордус, тогда еще никакой не царь, а возведенный своим предшественником и тестем, царем Гирканом в главнокомандующие иудейской армии. С тех пор Иуда и питал наследственную ненависть и к Хордусу, и к римлянам, и к какому бы то ни было игу вообще. Иуда бар-Иезекия стремился к восстановлению «царства божия» - своего рода республиканского правления на началах иудейской веры. В этом смысле он был единственным из всего сонма «атаманов» идейным борцом с римским и идумейским режимом. И вот, собрав многотысячную толпу сторонников, он совершил набег на царский дворец, захватил все находившееся там оружие, которое тут же раздал своим людям, и похитил все находившиеся там деньги. Так как он грабил и брал в плен всех, кто попадался ему на пути, то он всюду и всем вселял ужас, как некогда и его отец. Римлянам удалось разбить его приверженцев, но сам Иуда скрылся до поры до времени. Причем, объявился тайно, глубокой ночью в Нацерете, хоть и бурлившем в те дни, но ничем не дискредитировавшем себя в глазах римской администрации, а потому и не привлекшему к себе внимания, в доме у своего дальнего родственника, книжника (законника) Ханана. У Иуды появится еще один шанс заявить о себе.
Еще дальше пошел бывший слуга Хордуса Шимон из Галаады, пользовавшийся у покойного царя благосклонностью, человек красивый, огромного роста и очень сильный. Тот просто напялил на себя царскую корону, собрал также немалую толпу приверженцев, которые тут же и провозгласили его новым царем Иудеи. Шимон пошел штурмом на царский дворец в Иерихоне, который сначала разграбил, а затем сжег. Посчитав, что раз ему это сошло с рук, можно действовать и дальше в том же духе. Он пошел походом по стране и предал пожару целый ряд дворцов в разных городах, предварительно, вместе со своими приверженцами полностью их разграбив. Не известно, сколько бы он еще куражился над беззащитными строениями, если бы против него не выступил Грат, присоединивший свою гвардию к конным лучникам из Батанеи – тем самым возвращенцам из Вавилонии во главе с Замарисом, которых Хордус поселил на границе с мятежной Трахонитидой, и отборной части гарнизона Себасты (иноземных солдат, давно перешедших на службу к Хордусу), и возглавивший этот отряд. Грат дал бой воинству Шимона, завел их в узкую ложбину и практически всех уничтожил. Был убит ударом копья в затылок и сам Шимон, пытавшийся выскочить из этого ущелья.
Впрочем, в Галааде и помимо Шимона было еще несколько разбойных толп, сжегших дворец в Амафе около Иордана, но с ними Грат справился еще быстрее.
Не известно, откуда на поверхность истории выскочил даже некий Афронг, человек, не блиставший ни знатностью рода, ни личной доблестью, ни обилием денежных средств. Это был обычный пастух, разве что выделявшийся, как и Шимон, недюжинной силой и огромным ростом. И он тоже где-то нашел царскую корону и надел ее на свою голову. У него было четверо братьев, таких же высоких и физически сильных, как и он сам. С их помощью он и управлял многочисленной толпой. Каждый из братьев возглавлял по отряду, которые, действуя партизанскими методами, наносили немалый урон не только царским войскам, но и римским легионерам. Первых они ненавидели за надменность при жизни Хордуса, последних – за все обиды, которые те им нанесли. Видя, что им многое удается, они все более ожесточались и никому, кто попадал в их руки, спастись не удалось. Однажды возле города Эммаус они дерзнули напасть даже на когорту хорошо вооруженных римских воинов во главе с центурионом Арием, которые везли легиону провиант и оружие. А в римской когорте того времени состояло от пятисот до тысячи воинов. В жестокой схватке они закидали дротиками римлян, погибли Арий и еще сорок его воинов. Остальные, бросив трупы товарищей, спаслись бегством. Впрочем, в тот раз поживиться разбойникам не удалось – на помощь римлянам примчался со своим отрядом Грат, убивший в том бою их атамана, одного из братьев Афронга.
Как ни странно, Афронгу довольно долго удавалось удерживать власть. Лишь после возвращения из Рима Архелая с ним смогли справиться. Сам Афронг отдался в руки Архелаю, еще один брат погиб в бою с Птолемеем. Последний же из братьев, самый младший, поняв всю безысходность своего положения, сам явился в Йерушалаим и предал себя в руки этнарха Архелая (именно этим титулом одарил Цезарь Август наследника Хордуса).
Пожары восстаний, грабежи и насилия над мирными жителями Иудеи не прекращались.
Едва лишь Квинтилий Вар из писем Сабина узнал о том, что происходит в Иудее, он тут же вывел в поход оба оставшихся в Сирии легиона, к которым присоединил четыре отряда конницы, и добавил вспомогательные войска, которые, по первому его требованию предоставили ему цари и тетрархи подчиненных территорий, включая и набатейского царя Арету. Проходя через Берит, Вар присоединил к своей армии еще и полторы тысячи местных тяжеловооруженных пехотинцев. Авангард, высланный им вперед заранее, получил приказ двигаться в Птолемаиду.
Вся эта многотысячная рать собралась в Птолемаиде. Не считая арабских и других вспомогательных отрядов, под началом Вара оказалось двадцать тысяч римских воинов. Здесь, после небольшого отдыха, Вар разделил войско на две части – одну отдал под командование своему близкому другу Гаю и направил его в ближайшую к Птолемаиде часть Галилеи с приказанием ни с кем не церемониться. Гай без проблем очистил от разбойников этот район, затем занял Циппори, сам город сжег, а всех его жителей продал в рабство.
Сам же Вар во главе своего войска двинулся к Себасте. Впрочем, в отличие от Циппори, этому городу не было причинено никакого вреда, поскольку его жители не были замечены в участии в смутах. Даже наоборот, гарнизон Себасты поучаствовал в подавлении восстания. Он расположился станом в деревушке Ар, принадлежавшей Птолемею. Но эту деревню подожгли арабы Ареты из ненависти к Хордусу и, соответственно, ко всем его друзьям, к каковым, безусловно, относился и царский казначей. Вар не препятствовал этому, движимый чувством мести за гибель своих легионеров. И набатейцы жгли и грабили все остальные поселения, находившиеся на маршруте их движения, вплоть до города Эммаус. К счастью, жители последнего успели покинуть свои жилища. Впрочем, городская пустота Вара не остановила. Он был особенно зол на этот город – ведь именно здесь погибли Ария и сорок его легионеров.
После этого Вар повел свое войско на Йерушалаим, где все еще отсиживался в обороне Сабин. Когда осадившие собственную столицу иудеи увидели приближение большого римского войска, они не стали испытывать судьбу, сняли осаду и отступили, растворившись внутри страны. Тут же навстречу наместнику из открывшихся ворот выехали троюродный брат Архелая Йосеф, Грат и Руф во главе своих отрядов, а также оставшиеся в живых римские легионеры в своих воинских доспехах. Виновник всей этой смуты Сабин не рискнул попадаться на глаза Вару и через другие ворота удалился из города в сторону моря. Выслушав их доклады, Вар, наконец, вошел в Йерушалаим. И сразу же стал разбираться с местными жителями, упрекая их в том, что они собрали здесь толпы разбойников. Те, впрочем, оправдывались тем, что никакой их вины в этом нет, а множество народа оказалось в Йерушалаиме именно из-за праздника. Что же касается осады, то и они сами, как и воины Вара, оказались в западне. Подумав, Вар, пожалуй, согласился с этими доводами и не стал наказывать йерушалаимцев. Часть своего войска он разослал по всей стране для поимки виновников мятежей. Таких оказалось несколько тысяч. Немалое количество он, впрочем, помиловал и отпустил, а около двух тысяч казнил, распяв их (пригвоздив) к «т»-образному кресту. Это была обычная для римлян казнь именно для бунтовщиков (точно так же были распяты и гладиаторы Спартака). После этого, он распустил часть своего войска. В первую очередь подданных Ареты, увидев их бессмысленную жестокость, вымещаемую на иудеях только за то, что они были подданными Хордуса. Вспомогательные отряды, к каковым и принадлежали, в частности, воины Ареты, вербовались из людей, которые не являлись римскими гражданами при их вступлении в ряды армии (римлянами были лишь командиры таких отрядов), но становились ими по окончании срока службы. В данном же случае, Квинтилий Вар распустил отряд прежде срока.
Но тут Вару донесли, что около Идумеи под оружием стоят десять тысяч воинов во главе с Ахиабом. Вар лично поспешил туда. Но с ним никто воевать не стал и солдаты Ахиаба добровольно сдали оружие. Большей массе из них Вар даровал прощение; предводителей же отослал к императору для дальнейшего расследования. Август помиловал всех, за исключением только некоторых родственников Хордуса, также примкнувших к мятежникам, которых он велел казнить, так как они поднимали оружие против сородичей.
Потушив, таким образом, пожар восстания в Иудее, Вар возвратился в Антиохию. Легион, еще раньше находившийся в Йерушалаиме, он там же и оставил.
В те годы полумиллионная Антиохия, расположенная на левом берегу реки Оронт в десяти милях от ее впадения в Западное море, между горными хребтами Ливана и Тавра, считалась третьим по величине городом Римской империи после Рима и Александрии. Город был центром эллинизма в этой части света, а также столицей Сирии, что сказывалось и на этническом составе населения – здесь было больше восточных людей, чем греков и римлян. За три века до описываемых событий ее основал царь Селевк Первый Никатор, назвав ее в честь своего отца Антиоха, и сделав новой столицей Государства Селевкидов. Город был разделен на четыре квартала, каждый из которых окружала отдельная стена, а вместе они были обнесены еще более высокой и укрепленной стеной. Благодаря морскому порту Селевкия, Антиохия находилась на перекрестке караванных путей и контролировала торговлю между Востоком и Западом.
Антиохия, с одной стороны, отличалась своей высокой культурой. Город был известен своими школами философии, медицины и риторики, преподавали в которых знаменитые софисты, их слушать приходили даже сыновья римских патрициев; а также библиотекой и разного рода публичными увеселительными заведениями: театрами, амфитеатрами, стадионами и банями. Но, с другой стороны, в расположенной неподалеку Дафне находилось святилище бога Аполлона, знаменитое своим злочестием. Огромной популярностью пользовались в Антиохи и весенние культовые торжества в честь юного бога Адониса, возлюбленного богини Аштарт. Обряды длились восемь дней. Красавец бог в конце лета умирал от избытка любви и воскресал весной. В течение первых четырех дней жители Антиохии, плача и рыдая, собирались у символической могилы Адониса, а в следующие четыре дня в радостном шествии носили по улицам города его изображение в виде статуэтки. И в другие времена года сновали по улицам бесконечные шествия приверженцев различных культов. Оскопленные жрецы «Великой матери» плясали в экстазе, раня себя кинжалами и обрызгивая кровью уличных зевак. Жрицы храма плодовитости проституцией зарабатывали на его содержание...
Подобно другим эллинистическим городам, Антиохия была разделена надвое широкой, украшенной колоннадами улицей. Это, кстати, единственный известный древний город, имевший регулярную систему уличного освещения. Между прочим, жители Антиохии славились во всей империи своим острословием и изобретением всевозможных прозвищ, одно из которых пережило уже два тысячелетия – именно на берегах реки Оронт впервые прозвучало слово – христиане.
Некоторое время Антиохия входила в состав Великой Армении, а с 64 года до новой эры стала резиденцией наместника римской провинции Сирия.
4.
Цезарь Август поблагодарил письменно своего сирийского наместника за наведение порядка в подчиненной ему юридически Иудее. Однако, от этого головная боль у императора не уменьшилась. Дело в том, что еще до начала восстания представители священнической верхушки иудеев (в основном, представители сект саддукеев и фарисеев) добились у того же Вара дозволения направить делегацию в Рим для встречи с императором. Иудеи хотели просить Августа не назначать преемника на царский престол, а даровать народу иудейскому автономию, дабы политическое управление в Иудее осуществлялось напрямую из Рима (разумеется, через сирийского наместника), а внутреннее управление доверить первосвященнику и синедриону, которые должны будут нести ответственность за сбор дани в римскую казну. То есть, они хотели восстановить в Иудее тот же порядок, что был в их стране еще в домаккавейскую эпоху – при персах и вавилонянах. Настолько им ненавистен был режим Хордуса. Однако они не учли того, что правил миром теперь не персидский падишах, а римский император, у которого были свои взгляды на устройство его империи, да и время было теперь совершенно иное.
Отобрав в делегацию пятьдесят наиболее, по их мнению, заслуженных священников-коэнов, в том числе и из состава Синедриона, иудеи прибыли в Рим еще до того момента, когда Цезарь Август определился с наследниками Хордуса. Списавшись заранее со своими единоверцами, давно жившими в Риме и имевшими неплохие связи в окружении Цезаря, посланцы Иудеи первоначально с ними и встретились, чтобы выбрать наилучшую тактику поведения при встрече с Августом.
Первые иудеи появились в Риме еще несколько столетий назад, при первых Маккавеях. Однако появление первой значительной иудейской колонии в Риме относится ко времени сенатора Помпея, завоевателя и разрушителя Йерушалаима, привезшего на берега Тибра многочисленных еврейских пленников. Впрочем, евреи довольно быстро там освоились и неплохо прижились, а, получив от Гая Юлия Цезаря право именоваться римскими гражданами и, соответственно, разрешение устраивать свои общинные собрания в то время, когда в Риме были запрещены всякие собрания выходцев с Востока, они поселились компактно на другом, низком берегу Тибра, в районе Трастевере, организовав там самостоятельную иудейскую общину. Изначально в этом районе была сосредоточена торговля привозными товарами греками-корабельщиками, а затем к ним примкнули евреи. Уже при Цезаре Августе в Трастевере образовался значительный еврейский квартал, о котором современник той эпохи, выдающийся еврейский богослов и философ Филон Александрийский, посетивший Рим в качестве участника посольства к императору Калигуле, писал: «Ему (Августу) было небезызвестно, что евреи занимают в городе Риме большой участок за рекою Тибром… Он знал, что у них имеются синагоги, где они собираются особенно по субботам и получают наставления в духе мудрого учения предков. Он знал, что они собирают священные деньги через старейшин и отсылают в Йерушалаим для жертвоприношений в храме». В этот густонаселенный квартал захаживали любопытные римляне, в том числе и такие, как небезызвестные в истории Гораций и Ювенал, чтобы посмотреть, как евреи проводят субботу и соблюдают свои странные обычаи. О влиянии римских евреев на политическую и экономическую жизнь говорит хотя бы тот факт, что даже знаменитый Цицерон должен был скрывать от евреев свою ненависть к ним.
Так вот, добившись аудиенции у Цезаря Августа, к пятидесяти прибывшим иудеям присоединилось еще свыше восьми тысяч из живших в Риме евреев.
Такую массу народа Август решил принять в огромном и величественном храме Аполлона, на сооружение которого им была потрачена не одна тысяча талантов серебра. В храме собрался совет из высших должностных лиц империи и ближайших друзей Цезаря. Прибыл, разумеется, и Архелай со своими сторонниками, как и остальные его родственники, отстаивавшие интересы Антипы. Наконец, вошло и посольство из Иудеи в сопровождении толпы местных евреев. Кроме того, совершенно неожиданно объявился и оставленный Архелаем в Йерушалаиме на хозяйстве еще один сын Хордуса – Филипп, которого специально отправил в Рим Квинтилий Вар, дабы поддержать именно Архелая. Сирийский наместник питал симпатию и к Архелаю, и к Филиппу. К тому же, Вар предполагал, что Цезарь может разделить Иудею на части, тогда кусок страны достанется и находящемуся в Риме самому Филиппу.
Впереди перед Цезарем стоял Архелай со своими сторонниками. Противостояли ему прибывшие иудеи. А Антипа с Суламифью и прочими оказались в двусмысленном положении. С одной стороны, они не хотели становиться рядом с Архелаем, показывая тем самым ему свое презрение. Но и к иудейскому посольству им было присоединяться не с руки, так как те не желали вовсе видеть во главе страны наследников Хордуса. И пришлось им устраиваться где-то в сторонке. Хотя в данном споре, было видно по всему, политически они были на стороне прибывших соотечественников.
- Итак, я готов выслушать и вашу точку зрения, - обратился Цезарь Август к иудеям.
- Великий Цезарь, мы благодарны тебе, что согласился принять нас и выслушать. Говорить мы будем о царстве нашем и о Хордусе, властвовавшем в Иудее последние тридцать лет, - выступил вперед седобородый в священническом облачении, невысокого роста, но кряжистый раввин. - Не царя мы имели в нем, а лютейшего тирана, какой когда-либо сидел на троне. Бесчисленное множество он убил, но участь тех, которых он оставил в живых, была такова, что они завидовали погибавшим. Он не только по одиночке пытал своих подданных, но мучил целые города. Чужеземные города он украшал, а свои собственные — разорял; чужие народы он одарял кровью иудеев. На месте прежнего благосостояния и добрых старых нравов наступила, таким образом, полнейшая нищета и деморализация. У знати, которую он подвергал казням по самым ничтожным причинам, он отнимал имущество, тех же представителей ее, которым оставлял жизнь, окончательно лишал всех денег. Помимо того, что насильно и беспощадно взимались налоги, назначенные каждому жителю ежегодно, никогда нельзя было обойтись без взяток как ему самому, так и его приближенным, друзьям и чиновникам, которым было поручено взимание этих налогов. Иначе, если не заплатить денег, нельзя было спокойно жить. Можно обойти молчанием растление им девушек и опозоривание женщин. Поскольку эти злодеяния совершались им в пьяном виде и без свидетелей, то потерпевшие лучше молчали, как будто бы ничего и не было, чем разносили молву об этом. Итак, Хордус выказал относительно их такое же зверство, какое могло выказать лишь животное, если бы последнему была предоставлена власть над народом. Вообще, иудеи за немногие годы терпели от Хордуса больше гнета, чем наши предки за весь период времени от выхода из Вавилонии и возвращения на родину в царствование Ксеркса. Привычка к несчастью до того пода¬вила дух нашего народа, что он даже готов был терпеть жестокое раб¬ство под властью того, которого Хордус назначил после себя преемником: сына такого тирана, Архелая. Он сейчас же после смерти его отца добровольно приветствовал как царя, вместе с ним оплакивал смерть Хордуса и молился богу за благополучное царствование его, полагая, что, кто бы ни сел на престол, будет все-таки мягче Хордуса. Архелай же для того, вероятно, чтобы показать себя настоящим сыном своего отца, открыл свое царствование закланием трех тысяч граждан. Вот сколько жертв он принес богу, чтобы испрашивать у него благоден¬ствия своему царствованию — и вот какой массой трупов он наполнил храм в праздничный день. И поэтому-то мы, которые уцелели от стольких бедствий, задумались, наконец, о своем печальном положении и хотим стать на военную ногу, и открыто выставлять свои лица неприятельским ударам. Как же нам теперь не выказывать Архелаю совершенно основательной ненависти, если он, помимо своей жестокости, еще и возвел на нас обвинение в беззаконном сопротивлении его власти! О, справедливый Цезарь, сжалься над развалинами Иудеи и не бросай остаток народа на съедение жестокому тирану, а соедини страну вместе с Сирией и властвуй над нею собствен¬ными правителями. Тогда можно будет видеть, что те иудеи, о которых прокричали, как о неукротимых мятежниках, прекрасно умеют ладить со справедливыми правителями.
Вся надежда у Архелая опять была на Николая Дамасского. Хотя оба они и понимали, что против таких обвинений возражать было необычайно трудно. Но Николай выбрал ту же тактику, что и во время спора с партией сторонников Антипы. Он стал оправдывать царей, в свою очередь, обвинив иудеев в двуличии.
- Мне совершенно непонятно, о, Цезарь, почему же эти люди не выступали против Ирода, пока он был жив? Особенно неприлично обвинять в чем бы то ни было мертвого, когда они имели возможность сделать это при его жизни, и, соответственно, могли добиться наказания его. Вероятно, живой Ирод их устраивал больше, нежели мертвый!
Посланцы Иудеи вспыхнули и хотели было что-то тут же возразить Дамасскому, но Август поднял руку вверх, останавливая их порыв и давая возможность Николаю закончить свою мысль.
- Поступок же Архелая я отношу, о, Цезарь, на счет их же собственной дерзости. Они стремились к противозаконным деяниям и сами начали избивать тех, в обязанности которых было удерживать их от насилия. Теперь же они жалуются на то, что и с ними поступили так же.
Николай повернулся в сторону священников и уже сам начал атаковать их.
- У вас настолько беспокойный нрав, что истинное удовольствие вы находите лишь в возмущениях, а ваша невоспитанность выражается в нежелании повиноваться справедливости и законам, так как вы везде хотите занимать главенствующее положение. Так же, как и те, которые называют себя родичами Архелая, а на самом деле действуют не хуже врагов его, - Николай не смог удержаться, чтобы еще раз не уколоть Антипу и его соратников. – И, наконец, мудрый Цезарь, прошу тебя, при принятии решения о престолонаследии в Иудее, иметь в виду, что все иудеи по природе своей трудно управляемы и склонны к неповиновению своим царям. И только такой жесткий правитель, как царь Ирод и мог их держать в кулаке.
Николай закончил свою речь и, поклонившись Цезарю, присоединился к Архелаю и его свите. После некоторого молчаливого раздумья, Август распустил собрание для того, чтобы в одиночестве принять, наконец, свое решение.
Видимо, последние слова Николая Дамасского сыграли какую-то роль в его окончательном вердикте. И в самом деле, среди многочисленных наследников Хордуса не было ни одного, способного, как отец, не только держать в повиновении свой народ, но и сохранять границы государства в неприкосновенности. И потому он решил (как то и предлагал сам Хордус в последнем своем завещании) разделить Иудею на части. Архелаю была выделена половина царства с титулом этнарха и обещанием возвести его в царский сан, как только он покажет себя этого достойным. Вторую половину он разделил на две тетрархии, которые предоставил двум другим сыновьям Хордуса: одну Филиппу (как он был благодарен Вару за то, что в самый последний момент отправил его в Рим), а другую Антипе, оспаривавшему престол у Архелая. Антипа получил Галааду и Галилею с доходом в двести талантов. Батанея и Трахонея, Авран и некоторые части владений Зенона, возле Ям¬нии, со ста талантами дохода в год, достались в удел Филиппу. Этнархию Архелая образовали: Идумея, вся Иудея и Самария, которой отпущена была четвертая часть податей за то, что она не принимала участия в восстании остальной страны. Точно также сделались ему под¬властными города: Стратонова Башня (Кесария), Себаста (Самария), Йоффа и Йерушалаим. Греческие же города — Газу, Гадару и Иппон император отрезал от Иудеи и присоединил к Сирии. Доходы Архелая с его вла¬дений достигали 400 талантов. Суламифь, как и было в завещании Хордуса, получила господство над Ямнией, Ашдодом и Пецаэлидой; кроме того, Август подарил ей также дворец в Ашкелоне; доходы всех этих владений оценивались 60 та¬лантами в год. Однако ее область юридически была подчинена этнархии Архелая и ничего с этим уже сделать она не могла. Остальные потомки Хордуса получили то, что им оставлено было по заве-щанию. Двум его незамужним дочерям Цезарь подарил, кроме полученного ими от отца наследства, еще 500 000 серебряных монет (по двести пятьдесят тысяч каждой) и обручил их с сыновьями Ферора. Уже после окончания дележа Август подарил наследникам и ту тысячу талантов, которая была ему самому завещана Хордусом, и оставил себе лишь некоторые из его вещей небольшой ценности на память об умершем.
Можно сказать, что Архелай возвращался домой в ранге победителя.
5.
Каждая правоверная еврейская семья должна иметь много детей. И в этом смысле Йосеф с Мириам вполне соответствовали иудейским канонам: у них родилось четверо мальчиков и две девочки. И их с полным основанием можно было считать счастливыми. К тому же, они старались придерживаться и заповедей, которые иудейский пророк Моше записал под диктовку бога Яхве: каждый иудей должен стараться трижды в год посещать Йерушалаим в самые главные праздники: весенний – песах (праздник опресноков), летний – шавуот (праздник жатвы), и осенний – суккот (праздник кущей). Но была и еще одна незыблемая традиция – родители мальчика, которому исполнилось двенадцать лет, обязательно должны были ввести его в Храм.
Иешуа двенадцать лет исполнилось еще семь месяцев назад, но Йосеф, не имевший возможности часто приносить дары всевышнему (а в Йерушалаим без жертвенных даров не ходили), решил совместить оба эти события. К походу в столицу стали готовиться загодя: ведь праздник этот за многие столетия был расписан не то, что по дням, а по часам. Песах — праздник рождения, праздник жизни. Этот общий смысл праздника и выражается в его отдельных обрядах. Чтобы быть достойным избрания божия, еврейский народ должен очиститься. Единственным средством к этому служили в Ветхом Завете жертвы. Жертвой начинается и в ней сосредотачивается пасхальное торжество. Жертвой праздника песах служил агнец, называемый «пасхальною жертвою господу» и «жертвою праздника песах». Пасхальный агнец закалывался 14 нисана вечером, или в буквальном переводе с еврейского «между двумя вечерами». Его кровью обмазывали дверной косяк и раму того дома, где он будет съеден – именно так по совету Моше евреи поступили перед самым исходом из Египта, дабы Яхве не перепутал еврейские дома с египетскими, когда он уничтожал младенцев-первенцев египтян.
По закону агнец, испеченный на огне с ногами, головой и внутренностями, должен быть съеден весь с пресным хлебом и горькими травами, и, в крайнем случае, остатки его сжигаются. И если малое по числу членов семейство не в состоянии съесть жертвенное животное целиком, то оно обязано соединиться с другим, ближайшим к своему дому и таким же малочисленным. Кстати, по более позднему иудейскому преданию, в семействе не должно быть менее десяти человек.
Праздник длится семь дней – с 15 по 21 число месяца нисана, однако собственно празднование начинается накануне, 14 нисана вечером, когда вся семья и гости, пришедшие в дом, собираются за праздничным столом и читают пасхальную агаду – историю Исхода евреев из Египта. Эта трапеза называется седер (порядок) и является важнейшей частью праздника. Пасхальный седер проводится в определенном, строго установленном порядке, где каждому действию отведено свое место и свое время. В каждом поколении еврей должен смотреть на себя так, как будто он сам, лично вышел из Египта. В седер каждая иудейская семья обязательно зажигает две свечи и съедает по кусочку пресной мацы, выпеченной из недрожжевого теста, запивая четырьми бокалами виноградного сока. Причем, опресноки нужно есть все семь дней праздника, избегая любой квасной пищи. Кроме того, на праздничном столе обязательна горькая зелень как символ лишений, соленая вода, как символ слез и сладкие кушанья как сладость избавления. Во время пасхального ужина в каждом доме у пасхального стола специально освобождалось еще одно (пустое) место для возлежания, перед которым, тем не менее, ставилась чаша вина. После семейной трапезы дверь дома открывали настежь в ожидании пророка Элияху, который может прийти в любой момент и возвестить приход Мессии. По этому поводу все участники ужина произносили специальную молитву:
- Да пришлет нам всевышний пророка Элияху, блаженной памяти, который сообщит нам добрые вести о спасении и утешении. Милосердный, да сподобимся мы дней мессианских и будущей вечной жизни. Он башня спасения царя своего и оказывает
милость помазаннику своему, Давиду, и потомству его вовеки. Тот, кто водворяет мир в высотах своих, да водворит мир среди нас и всех израильтян, и провозгласите Аминь!
День, следующий за седером – это, собственно, и есть первый день праздника, день молитвы и отдыха, когда строго запрещена всякая работа.
В такие дни самаряне, которые обычно не очень-то пропускали галилеян в Йерушалаим (а путь из Галилеи в столицу лежал через Самарию), сами присоединялись к многотысячной толпе паломников на ослах и пеших. И те, и другие везли с собой множество продуктов в надежде распродать их в праздничной сутолоке. Причем, если у более строго придерживавшихся закона галилеян, во время песаха нельзя было делать вообще ничего, то в более либеральном Йерушалаиме в первый день песаха можно было до обеда работать. Их догоняли направлявшиеся из Кесарии посланцы римских евреев, везших богатые дары для жертвоприношений в храме. На верблюдах ехали сосредоточенные и серьезные купцы из Вавилона и Александрии Египетской. Шум и гам особенно усилился, когда вся эта многотысячная масса путников вошла в последнее перед Йерушалаимом, узкое и темное ущелье. Покинув ущелье, все на мгновение замирали при виде величественных стен столицы, раскинувшейся на высоких холмах. Увидев город, паломники из других стран вдруг запели (сначала один, затем к нему присоединились и другие):
- Стопы наши у ворот твоих, о, Йерушалаим,
Йерушалаим, вновь отстроенный Йерушалаим,
Куда стекаются племена, племена Яхве, по закону Израиля,
Возблагодарить имя Яхве!
Там стоял престол суда, престол дома Давидова!
Молите же о мире для Йерушалаима! Пусть покой будет тем,
Кто любит тебя,
Пусть мир будет твоим стенам, покой твоим башням!..
И без того высокие стены зримо увеличивались в размерах, благодаря трем высоченным основным башням крепости – Пецаэль, Гиппик и Мириам. За этими башнями, охранявшими подступы к дворцу Хордуса, высилось несколько десятков башен поменьше и пониже. Наконец, путники через Геннатские ворота вошли в город, а затем узкими и кривыми улочками стали пробираться в восточную часть Йерушалаима, где, собственно, и находился храм. Вот и глубокая расщелина, отделяющая западную часть города от восточной, где на высоком холме блестит на солнце золотом и мрамором храм.
Придя из маленького, тихого провинциального Нацерета, Иешуа был ошеломлен громадностью и гулкостью Йерушалаима, который он в сознательном возрасте увидел впервые; испуган многосоттысячным и многоголосым количеством паломников, пришедших в столицу со всех концов Иудеи, дабы отпраздновать песах; и, наконец, очарован красотой и размерами храма, построенного Хордусом. Он до сих пор даже представить себе не мог, что люди, в ознаменование того, которого никто никогда не видел и не слышал, могут доходить до такой гениальности помыслов, замыслов и их воплощения.
- Какие камни, какие здания, - завороженно шептал Иешуа, крутя головой по сторонам.
С невероятным трепетом поднимался он по ступеням храма, держась за полы платья Йосефа. Мириам, которой, как и всякой женщине, запрещалось входить во внутренний двор храма, просила Иешуа об этом, боясь, как бы тот не потерялся в многоголовом людском муравейнике. На дворах храма шла, как ни странно, оживленная торговля. Торговали просто на столах или в легких шатрах, в основном, мелким скотом и мелкой птицей - ягнятами, телятами, голубями, горлицами. Вокруг одного купца, что-то громко выкрикивавшего на родном для Йосефа и Мириам галилейском наречии, собралась толпа паломников и, несмотря на строгие взгляды находившихся в первом, языческом дворе римских воинов с мечами и копьями, весело хохотала. Йосеф прислушался и вскоре понял причину веселья. У всех жителей Галилеи произношение в некоторой степени отличалось от других районов Иудеи – у них был в ходу арамейский язык, а у остальных – еврейский (праиврит), перемешанный с эллинскими понятиями. Отличалось настолько, что йерушалаимцы или самаритяне, или идумейцы не совсем их понимали. Вот и сейчас галилеянин предлагал свой товар, выкрикивая «амар» - шерсть таким образом, что можно было принять это за другой товар. Что ему и объясняли сквозь смех:
- Глупец, ведь не понять, что ты продаешь: осла («хамар»), вино («хомар»), овцу («эмар») или таки шерсть!
Немного постояв в толпе хохочущих, Йосеф направился дальше. А Иешуа, идя следом, все продолжал вертеть в изумлении головой. Рядом с торговцами располагались менялы, разменивавшие различные деньги, приносившиеся паломниками из разных стран, на священные йерушалаимские шекели, которые только и принимались к оплате храмовой подати. В другом месте снова собралась хохочущая толпа – там перед глазами сотен людей мелькали всякие небывальщины – бородатые женщины, великаны, пудели, смело вышагивавшие по протянутой на некотором расстоянии от земли проволоке…
Наконец, наше семейство вошло во внутренние дворы храма. Первые, с кем они столкнулись, были левиты в длинных полотняных одеяниях. Это помощники жрецов, осматривавшие всех принесенных жертвенных животных и птиц. И следившие за тем, чтобы они соответствовали требованиям закона. После чего левиты вместе с паломниками и жертвами шли к жрецам. Когда последние давали добро, левиты убивали жертвенных животных, сдирали с них шкуру и вынимали внутренности. При этом они взирали на мирян свысока, как бы говоря, что они находятся на ступеньку выше их и, соответственно, чуть ниже самих жрецов. А жрецы считались вообще особой кастой. Для священнодействия они надевали особые облачения – на ногах короткие, едва доходившие до колен, тонкие полотняные штаны снежной белизны; затем надевали длинную, до пят, полотняную же одежду с узкими рукавами, застегивавшуюся на груди. Рубашка охватывалась таким же полотняным поясом, но украшенным вышитыми или вытканными узорами пурпурного, гиацинтового и ярко-красного цвета. Пояс был единственным пестрым пятном на белоснежном жреческом одеянии, завершавшемся на голове такой же белой шапочкой, напоминавшей современный тюрбан.
Кровь в такие дни лилась в Йерушалаиме рекой (разумеется, кровь жертвенных животных и птиц), но, что удивительно, никаких дурных запахов при этом не чувствовалось.
Досмотрев до конца процедуру жертвоприношения, Йосеф с Иешуа вошли в собственно храм, даже более, чем внутренние дворы, поразивший мальчика своим великолепием и торжественным величием. Там было необычайно много не только священнослужителей-коэнов, но и старейшин, и книжников-писцов. Они, как и подобало людям их сана, сидели, скрестив ноги, в своем кругу, вели ученые споры, читали Закон – Пятикнижие, вторую книгу Исход, которая, собственно, и рассказывала о зарождении праздника песаха – исходе сынов израилевых под водительством Моше и его брата Ахарона из Египта. У ног их сидели десятки учеников, мальчиков и отроков, которые жадно внимали каждому слову старцев. Начал с главной иудейской молитвы, которую каждый правоверный иудей должен был повторять три раза в день, сам первосвященник Элиезер, одетый в торжественные одежды.
- Слушай, Израиль: господь бог твой, господь – один. И люби господа бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всею силою твоею. И пусть будут слова эти, которые я заповедаю тебе сегодня, на сердце твоем; и внуши их сынам твоим, и говори их, когда ты сидишь в доме твоем, и когда ты идешь по дороге, когда ты ложишься спать и когда ты встаешь; и обвяжи их, как знак для памяти, вокруг руки твоей, и пусть подобно повязке, они будут пред очами твоими; напиши их на косяках дверей дома твоего и на воротах. И если вы будете повиноваться заповедям моим, которые я заповедаю вам ныне – будете любить господа бога вашего всем сердцем и всею душою, - то я буду посылать земле вашей дождь благовременный, дождь ранний и поздний, и соберешь ты, Израиль, свой хлеб, вино свое и масло свое; и дам скоту твоему траву в поле твоем, и ты будешь есть его и насытишься. Берегитесь, чтобы не впало в обман сердце ваше, и чтобы не отклонились вы от господа и не стали служить и молиться богам другим. Ибо возгорится на вас гнев господа, и заключит он небо, так что не будет дождя, и земля не даст плодов своих, и исчезнете вы скоро с прекрасной земли, которую господь даст вам.
Отслужив свою часть, Элиезер, весь в воскурениях, удалился нести свою службу далее, но уже в отдалении от основной массы богомольцев. Но эстафету тут же подхватили другие священники.
- … В шестый день собрали хлеба вдвое, по два гомора на каждого; и пришли все начальники общества, и донесли Моше. И Моше сказал им: вот что сказал господь: завтра покой, святая суббота господня; что надобно печь, пеките, и что надобно варить, варите сегодня, а что останется, отложите и сберегите до утра. И отложили то до утра, как повелел Моше, и оно не возсмердело, и червей не было в нем. И сказал Моше: ешьте его сегодня, ибо сегодня суббота господня; сегодня не найдете его на поле. Шесть дней собирайте его, а в седьмый день - суббота, не будет его в этот день. Но некоторые из народа вышли в седьмый день собирать, и не нашли. И сказал господь Моше: долго ли будете вы уклоняться от соблюдения заповедей моих и законов моих? Смотрите, господь дал вам субботу, посему он и дает в шестый день хлеба на два дня: оставайтесь каждый у себя, никто не выходи от места своего в седьмый день. И покоился народ в седьмый день. И нарек дом Израилев хлебу тому имя – манна. Она была, как кориандровое семя, белая, вкусом же как лепешка с медом. И сказал Моше: вот что повелел господь: наполните манною гомор для хранения в роды ваши, дабы видели хлеб, которым я питал вас в пустыне, когда вывел вас из земли Египетской. И сказал Моше Аарону: возьми один сосуд, и положи в него полный гомор манны, и поставь его пред господом, для хранения в роды ваши. И поставил его Аарон пред ковчегом свидетельства для хранения как повелел господь. Сыны Израилевы ели манну сорок лет, доколе не пришли в землю обитаемую; манну ели они доколе не пришли к пределам земли Ханаанской…
Дослушав проповеди до конца, Йосеф коснулся плеча Иешуа.
- Пора возвращаться домой, Иешу. Нас ждут твои братья.
И, не оглядываясь, старый плотник направился к выходу из храма. Иешуа послушно поднялся, чтобы пойти вслед, однако, проходя мимо одной из групп слушателей, и сам краем уха услышал, как некий ученый муж, убеленный сединами, рассказывал нечто для Иешуа неслыханное: о числе сфер и тел небесных, объяснял их природу и свойства, вид и площадь, говорил о горизонте, перигее и апогее. С открытым ртом слушал Иешуа эти речи, сидя у ног ученых мужей, равно как и другие ученики, забыв не только о родителях, но и обо всем на свете. Тут его внимание переключилось на одного еще сравнительно молодого книжника, который убедительно говорил о своем:
- Каков правильный путь, который должен избрать себе человек? Делать все, что есть слава тому, кто делает это, и приносит ему честь от людей. Будь внимателен к легкой заповеди, как к трудной, ибо ты не знаешь награды за исполнение заповеди. Сопоставляй убыток, который ты получишь от исполнения заповеди, с наградой, и прибыль, которую ты получишь от греха, с наказанием. Наблюдай три вещи и ты не впадешь в грех: помни, что над тобою око видящее и ухо слышащее, и что все дела твои записываются в книгу… Любим у бога человек, ибо он создан по образу и подобию его. Любимы израильтяне, ибо им дано сокровище, которым создан мир, как сказано: я преподал вам доброе учение, не оставляйте закона… Семь родов казней приходят на мир за семь родов прегрешений: если одни отделяют десятину, а другие не отделяют, то приходит голод от засухи, так что одни голодают, а другие сыты; если перестанут совсем отделять десятину, то приходит голод от военных бедствий и от засухи; если перестанут давать жертву от закваски, то приходит голод всеистребляющий; чума приходит в мир, если суду не преданы преступления, достойные смерти, о которых говорит закон, и если не отделяют плодов седьмого года; меч приходит в мир за медленное судопроизводство, за кривой суд и за грех тех, кто учит закону негласно с преданием; дикие звери приходят на мир за ложные клятвы и за осквернение божьего имени; изгнание приходит на мир за идолопоклонство, блуд, пролитие крови и за несоблюдение отдыха на земле.
Другой философ поведал слушателям об энергиях тела, телесных жидкостях и функциях их, назвал число костей и членов, вен, артерий и нервов, объяснил, как действует сухое тепло и как влажный холод, как воздействует душа на тело. Затем он перешел к рассказу о человеческом разуме и мозге. И тут Иешуа не выдержал. Дождавшись, когда оратор умолк, воскликнул:
- Скажи, равви, а правда, что где-то на востоке давным-давно жил такой Будда Гаутама, который уже в юном возрасте поражал всех своим разумом? Я это слышал в городе Ракаффе от эллинов.
Вокруг Иешуа воцарилась мертвая тишина. Впервые в иудейском храме прозвучало имя чужого бога. Однако же, ученый, метнув в сторону Иешуа колкий взгляд, не стал уходить от ответа.
- Сын мой, от псов-язычников ты можешь услышать и не такое. И негоже в нашем священном храме поминать такие имена. Сие есть богохульство! И не будь ты дитя, не сдобровать бы тебе, - философ сделал небольшую паузу и, дабы совсем не испугать мальчика, закончил свою мысль. - Впрочем, могу тебя уверить, что восточные жрецы просто переложили на свой лад жизнь нашего пророка Моше, который был разумен не по годам, и уже ребенком любил не детские забавы, а только серьезный труд, который и позволил ему стать тем, кем мы его знаем.
Здесь к разговору подключился присутствовавший во время беседы раввин.
- Тебе сколько лет, сын мой?
- Двенадцать, - ответил Иешуа.
- Именно в двенадцать лет наш пророк Самуил уже начал пророчествовать. В книге же Царств говорится: «Когда же Анна вскормила Самуила и пошла с ним в Силом, взяв три тельца, и одну ефу муки, и мех вина, и пришла в дом господа в Силом, отрок же был еще дитя. И закололи тельца, и привела отрока к Элияху, и сказала: «О, господин мой! Да живет душа твоя, господин мой! Я – та самая женщина, которая здесь при тебе стояла и молилась господу. О сем дитяти молилась я, и исполнил мне господь прошение мое, чего я просила у него. И я отдаю его господу на все дни жизни его – служить господу. И поклонилась там господу… Отрок же Самуил служил пред господом, надевая льняный ефод…».
Йосеф с Мириам вместе со множеством других паломников возвращались в Нацерет. Поначалу они пытались отыскать в толпе сына, однако бросили эту затею, подумав, что он идет в толпе своих сверстников. Однако, все ближе подходя к своему городу, когда количество путников, разойдясь по разным городам и весям, значительно уменьшилось, они не на шутку встревожились. Стали звать Иешуа и искать более тщательно – но мальчика не было.
- Может быть, он отстал от тебя в храме, заблудился, и теперь не может найти дорогу домой? – предположила Мириам.
Йосеф уже и сам подумывал об этом, но он сильно устал, возвращаться в Йерушалаим не очень хотелось, потому и промолчал. Впрочем, они отошли немного в сторону от дороги, провожая взглядом проходящих мимо знакомых и незнакомых людей. Иешуа и в самом деле среди них не было. Йосеф тяжело вздохнул: делать нечего придется возвращаться в столицу. А ведь на дорогу уже потрачен целый день.
Они вернулись в Йерушалаим только на третий день. Йосеф вошел внутрь храма, обращался к нескольким мирянам, еще не покинувшим священное место, а также к раввинам и законникам, пока ему не указали на сидевшего у стены, недалеко от меноры-семисвечника, уставшего, но с горевшими от восторга глазами отрока. Это был Иешуа. Йосеф молча подошел к сыну, поднял его на ноги и, подталкивая впереди себя, пошел с ним к выходу. Увидев Иешуа, Мириам бросилась к нему, сначала обняла и поцеловала, затем отстранилась и строго вопросила:
- Сын мой, почему же ты так обошелся с нами? Ведь я и отец твой, не зная отдыха, с великою скорбью уже несколько дней ищем тебя.
- Зачем же вы ищите меня? – пожав плечами, спросил Иешуа. – Разве вы не знаете, где должно быть первенцу рода вашего?
Йосеф с Мириам только переглянулись и устало двинулись в обратный путь. Иешуа последовал за родителями в Нацерет. Ему крепко запали в душу рассказы и истории, услышанные в храме. Он становился взрослым.
А нужно сказать, что в Иудее той эпохи совершеннолетие мальчиков наступало в тринадцать лет, а девочек в двенадцать – то есть в пору их физического созревания. Мальчик, достигший возраста 13 лет и одного дня, уже считался физически взрослым, а потому правомочным и обязанным исполнять все религиозные заповеди. Все обязательства, данные после достижения возраста 13 лет и одного дня, подлежат неукоснительному исполнению, главным из которых было, разумеется, обязанность посещать Йерушалаим во время песаха. И вскоре Иешуа также предстояло пройти церемонию посвящения в мужчины и стать полноправным членом общины. В тот день Йосеф привел сына в синагогу, где ему надели на голову кожаную повязку с филактериями – кусками пергамента, исписанного священным текстом.
6.
Шел сорок первый год правления императора Цезаря Октавиана Августа. И в тот год произошло много событий, значимых и для самого Августа, и для всей Римской империи. Это был год последнего консульства Цезаря Августа. Здоровье шестидесятиоднолетнего императора все больше пошаливало – печень периодически ныла от накопившейся в ней желчи (современные медики предполагают, что это катар кишечника с последующими токсическими кожными явлениями), жаловался он и на боль в мочевом пузыре, которая ослабевала, лишь когда камни выходили с мочой; бедро и голень левой ноги вызывали такую боль, что ему приходилось даже прихрамывать, и лишь горячий песок да тростниковые лубки облегчали эту боль. А зимой практически отказывал палец правой руки – на холоде его так сводило, что Август мог кое-как писать лишь с помощью рогового наперстка. Тело его было покрыто на груди и животе родимыми пятнами, видом, числом и расположением напоминавшими звезды Большой Медведицы, а кожа во многих местах загрубела от постоянного расчесывания и усиленного употребления скребка, образовала уплотнения вроде струпьев. Скребки приходилось применять от того, что Цезарь редко посещал термы – вместо купания он обычно растирался маслом или потел перед открытым огнем, а не в банном пару, как это делали прочие римляне, а потом окатывался комнатной или согретой на солнце водой. Если же врачи ему советовали принимать от ломоты в мышцах горячие морские или серные ванны в Альбуллах близ Рима, он лишь окунал в воду то руки, то ноги, сидя на деревянном кресле, которое на испанский манер называл «дуретой». Вполне естественно, что при таком неважном здоровье, Цезарь Август одинаково плохо переносил и жару, и холод. Зимой он надевал не только четыре туники и толстую тогу, но и сорочку с шерстяным нагрудником и обмотки на бедра и голени. А летом спал при открытых дверях (кстати, на весьма скромной, низкой и жестко постеленной кровати, что весьма поражало и удивляло знавших об этом патрициев) или даже во внутреннем дворе с цветником, называемом перистиль, перед фонтаном и обмахиваемый рабом. Впрочем, физическая слабость не могла повлиять на его государственные дела, не терпевшие слабости и отлагательств.
Наконец-то император осуществил свою давнюю мечту – построил и освятил в Риме храм Марса Мстителя, под богом войны, разумеется, Август имел в виду себя, отомстившего убийцам своего приемного отца – Гая Юлия Цезаря. Храм, возведенный на специально для этого созданной новой площади – форуме Августа, как и все торжественные постройки того времени, поражал своим великолепием и величием. Гигантские беломраморные колонны этого храма сохранились до нашего времени.
Насколько римляне ценили и уважали своего правителя, можно судить по тому, что в том же году Цезарь Октавиан Август был удостоин титула отца отечества, чем он невероятно гордился. И было чем – ведь за все время до Августа это имя носили лишь Гай Юлий Цезарь да Цицерон. Да и после его смерти далеко не все императоры принимали этот почетный титул. Соответственно, его жена, Ливия Друзилла, стала величаться матерью отечества, отчего получила новое имя – Юлия. Нужно сказать, что у древнеримских женщин не было своих имен – они носили имена своего рода. Так, родная сестра Октавиана Августа звалась Октавией, а дочь и внучка Августа – Юлиями (по роду Юлиев, вледствие усыновления Октавиана Гаем Юлием), так же, как и жена Августа звалась Ливией – по имени своего отца Ливия Друзиллы.
Имя отца отечества было поднесено Августу всем народом внезапно и единодушно. Сначала это сделали плебеи, которые при Августе чувствовали себя не намного хуже патрициев, также не особо утруждая себя работой – в Риме работали только рабы да вольноотпущенники (то есть, лица, не имевшие римского гражданства). Плебеи отправили к Цезарю посольство в Анций, где он в то время находился. Будучи, несмотря на свой титул, весьма скромным человеком, Цезарь поначалу не принял этот дар. Однако же, когда он вернулся в Рим, его приветствовала при входе в театр огромная толпа, вся в лавровых венках. Вслед за этим инициативу взяли в свои руки и сенаторы, по поручению которых выступил Валерий Мессала:
- Да сопутствует счастье и удача тебе и дому твоему, Цезарь Август! Такими словами молимся мы о вековечном благоденствии и ликовании всего государства: ныне сенат в согласии с римским народом поздравляет тебя отцом отечества.
Не ожидавший этого Август даже прослезился.
- Достигнув исполнения моих желаний, о чем еще я могу молить бессмертных богов, отцы сенаторы, как не о том, чтобы это ваше единодушие сопровождало меня до скончания жизни! – ответил он.
Доходило даже до того, что жители некоторых городов, которые он впервые посещал, делали первый день этого визита началом нового года. А многие провинции не только воздвигали ему храмы и алтари, но и возводили новые города его имени под названием Цезарея или (как в Иудее - Кесария), а также учреждали в честь него пятилетние игры.
Кстати, об играх, которые бесконечно любил и сам Август. В честь такого события (получение звания отца отечества) он не мог не устроить за свой счет праздника и игр: хлеба и зрелищ всегда требовали римляне. А тут он и воплотил еще одну свою мечту – впервые на арене цирка стравил диких животных (тигров со львами, да и быков), которых в больших количествах привозили ему из восточных и южных провинций с гладиаторами. И хищники не всегда выходили победителями в таких схватках. Победители (гладиаторы или смертники) после этого освобождались либо от рабства, либо от наказания. Особенно славились в боях с быками финикийцы, прародители современной корриды.
Однако не только праздники украшали его жизнь. Были и трагедии. Причем, немало горечи ему доставляли родные и близкие. Особенно «преуспела» в этом Юлия, его единственная дочь от первой жены – Скрибонии. С Ливией Октавиану Августу не удалось завести детей – была одна попытка, но она, к сожалению, закончилась выкидышем. Четырнадцатилетнюю Юлию он выдал замуж за восемнадцатилетнего Марцелла, сына своей сестры Октавии. Однако, этот брак длился всего два года – Марцелл неожиданно умер. Недолго думая, Август уговорил Октавию уступить ему зятя – Марка Агриппу, женатому на одной из сестер Марцелла и даже имевшему от нее детей, и выдал замуж за него свою дочь. За девять лет совместной жизни Юлия родила от Агриппы двух дочерей – Юлию-младшую и Агриппину и трех сыновей – Гая, Луция и Агриппу, родившегося уже после смерти отца и, вследствие этого, получившего прозвище Постум.
Юлия была красивой, умной и образованной женщиной – она изучала языки, литературу и искусство. И пользовалась невероятной популярностью у окружавших ее мужчин. Но все ее положительные качества перечеркивались одним, но существенным недостатком – натура страстная и необузданная, она предпочитала семейный уют разврату. Часто, в сопровождении своей мачехи, Ливии, она посещала бои гладиаторов, там ее тотчас же окружала пестрая толпа поклонников, что прямо таки шокировало Ливию. Та пожаловалась на падчерицу Августу. Император даже написал дочери письмо, пытаясь ее урезонить, но Юлия лишь посмеялась над ним. А однажды Юлия предстала перед Цезарем в чересчур декольтированном платье. Август заявил дочери, что она этим оскорбляет чувство нравственности. Тогда, на другой день, Юлия предстала перед ним в самом скромном одеянии, и улыбающийся Цезарь обнял свою дочь и прошептал ей на ухо:
- Сегодня ты миришь меня со вчерашним поступком.
На что своенравная дочь тут же ответила:
- Сегодня я представляюсь отцу, а вчера я представлялась мужчине.
Еще при жизни Агриппы Юлия стала любовницей некоего Семпрония Гракха, из знатного патрицианского рода, человека довольно умного, но злоязычного, от которого и стало известно об этой связи. Впрочем, засматривалась Юлия и на сына жены Августа Ливии Друзиллы – Тиберия, пытаясь совратить его, но у нее ничего не вышло в тот раз. Тем не менее, она добилась своего после смерти Марка Випсания Агриппы. Август долго подыскивал дочери нового мужа и, в конечном итоге, вынужден был согласиться на ее брак с Тиберием, на чем настаивала и сама Ливия, теша себя надеждой, что таким образом у ее сына будет больше шансов стать наследником Цезаря. Однако Тиберия при этом особо никто не спрашивал. А он очень любил свою первую жену, Випсанию Агриппину, от которой имел уже сына Друза Младшего и ждал второго ребенка, но с которой ему из-за этого брака пришлось расстаться, а потому и возненавидел Юлию. И та стала платить ему тем же, вновь сойдясь с Гракхом. Более того, она стала попрекать Тиберия его незнатным происхождением. Не в силах больше выносить такого, в 6 г. до н.э. Тиберий покинул Рим и уехал на остров Родос в Эгейском море. После этого уже ничто не могло удержать Юлию в рамках приличия, она, что называется, пошла в разнос, даже не задумываясь при этом, что, таким образом, наносит урон престижу отца.
Сам не будучи образцом безупречного поведения в личной жизни (уже хотя бы то, что он отнял у мужа Тиберия Нерона из рода Клавдиев уже беременную Ливию Друзиллу, сам же развелся со Скрибонией, когда та также была на сносях, и с легкостью отнимал жен и мужей у своих подданных, включая родственников, заставляя их вступать в брак с теми, кого он считал нужным, да и сам нередко жил с чужими женами), Цезарь Август пекся о нравственности империи, издав закон, согласно которому неверных и распутных супругов следовало судить и подвергать вполне реальному наказанию. Помимо разврата, он законами пытался обуздать и неограниченное стремление к роскоши. Этим он хотел вернуть римлян к строгим нравам древней республики. Причем, человек справедливый, Август не делал разницы между совершенно незнакомыми ему людьми и своими родными и близкими. Свидетельством чему и явилась ссылка сначала собственной дочери, Юлии-старшей, а затем и внучки, Юлии-младшей, полностью унаследовавшей характер и ветреность своей матери. Чтобы вернуть в Рим чистоту нравов, Цезарь Август ввел даже новый институт – профессиональных доносчиков. Правда, Август умел сдерживать их, вполне понятное, рвение выслужиться и спокойно относился к тому, кто отзывался о нем самом не очень лестно. Однажды он даже беседовал по этому поводу с сыном Ливии Тиберием, которого после смерти двух старших внуков - Гая и Луция усыновил:
- Не поддавайся порывам юности, милый Тиберий, и не слишком возмущайся, если кто-либо обо мне говорит плохо: достаточно и того, что никто не может мне сделать ничего плохого.
На сорок первом году своего правления чаша терпения Цезаря Августа Октавиана переполнилась и он обрушил на свою единственную дочь всю карающую силу закона о прелюбодеянии. Он своей властью расторг брак Тиберия с Юлией и выслал ее из Рима на остров Пандатерию в Тирренском море. Более того, отец сделал все возможное, чтобы дочь почувствовала реальность наказания: он запретил ей давать вино и предоставлять ей какие бы то ни было удобства; не подпускал к ней ни раба, ни свободного человека без своего ведома и всегда в точности узнавал, какого тот возраста, роста, вида и даже какие у него телесные приметы или шрамы. Спустя пять лет Август перевел Юлию на материк в город Регий (современный Реджо), на берегу Мессинского пролива и немного смягчил условия ссылки. Но о том, чтобы совсем ее простить не могло быть и речи. В ответ на частые и настойчивые просьбы римлян простить Юлию, Август довольно жестко отвечал:
- Скорее вода будет в гармонии с огнем, чем Юлия возвратится в отечество. Желаю всему вашему собранию иметь таких же жен и таких же дочерей.
Известие о расторжении брака с Юлией Тиберий встретил в своем добровольном изгнании на острове Родос с радостью, тем не менее, вопреки римским обычаям, решил оставить бывшей жене все подарки, которые он ей дарил во время совместной жизни, и даже в нескольких письмах к Августу заступался за нее, прося облегчить ее участь.
Тем временем, спустя год после этого, истекли трибунские полномочия самого Тиберия, и его проживание на удаленном от Рима острове уже вполне напоминало опальную ссылку. Он не знал, каким образом ему можно вернуться в столицу, а Август не приглашал его к себе. Он написал Цезарю письмо с просьбой разрешить ему повидать своих родственников, по которым он стосковался, на что получил ответ, что ему нечего беспокоиться о родственниках, которых он пять лет назад покинул по своей воле. И лишь с большим трудом Ливии удалось уговорить царственного супруга, чтобы он поименовал Тиберия своим посланником на Родосе. От стыда Тиберию пришлось удалиться вглубь острова, дабы избежать ненужных ему теперь встреч с приезжавшими из Рима знатными людьми, которые прежде всегда посещали его со знаками почтения.
7.
Хордус Великий передал своим детям любовь к грандиозным постройкам, во всем остальном наследники уступали отцу. Не было в них разумного государственного подхода к правлению, да и характером они были не чета отцу.
Казалось бы, с одной стороны, больше всего повезло Архелаю. Ему достался в наследство самый лакомый кусок отцовского пирога. Но уже с первых шагов самостоятельной деятельности он стал делать одну ошибку за другой.
Не скрывая радости от того, что, в отличие от братьев, он получил более высокий титул – этнарха, Архелай решил навестить своего тезку, в честь которого и был назван, царя Каппадокии Архелая Филопатора, который всегда симпатизировал ему. И надо было такому случиться, что за обедом он увидел вдовствующую дочь царя – Глафиру, бывшую женой его старшего брата Александра, казненного Хордусом. Несмотря на свой уже далеко не девичий возраст, Глафира не потеряла своей красоты и привлекательности. Потеряв первого мужа, Александра, Глафира вскоре вышла замуж за нумидийского царя Юбу, а после его смерти вернулась к отцу. Архелай без ума влюбился в нее и вскоре сделал предложение, расставшись со своей прежней женой Мириам. И каппадокийский царь, и сама Глафира были весьма этим удивлены – ведь они прекрасно знали, что по иудейским законам младший брат не имеет права жениться на вдове своего старшего брата. Что, однако, значили законы для человека, который отныне имел право менять первосвященников по своему усмотрению.
И, кстати, после возвращения из Рима, Архелай сместил нелюбимого в народе первосвященника Иоазара Бен-Боэта (родственника жены Хордуса Мириам Второй) за его участие в антиримском восстании и назначил на его место его же брата Элеазара. Впрочем, и тот пробыл на этой должности всего несколько месяцев. Его сменил, по мнению членов синедриона более достойный человек – Иешуа бен-Сие.
Отстроив сожженный во время восстания иерихонский дворец своего отца, он провел в этот город водопровод из деревушки Наары и засадил всю окрестную равнину финиковыми пальмами. После этого, по примеру отца, решил увековечить свое имя в Иудее и построил городок со скромным названием Архелаида, куда он для начала и привез свою жену Глафиру. Его доходы составляли 600 талантов в год.
Никаких военных действий Архелай не вел, если не считать таковыми окончательное подавление мятежа Афронга, который после поимки всех своих братьев предпочел самолично сдаться этнарху на своих же условиях. Зато самаритяне были весьма довольны, что царем стал их земляк, сын самаритянки. Они уже давно помышляли отомстить иудеям за то, что те в свое время сравняли с лицом земли их столицу Самарию. Лишь благодаря Хордусу, возродившему и восстановившему город пусть и под новым именем – Себаста, самаритяне снова почувствовали себя безущербным народом. Им бы хотелось, чтобы Архелай сделал Себасту своей столицей, а Йерушалаим бы разрушил. Но этнарх рассудил иначе и не стал менять столицу своего государства.
Постоянные пирушки и развлечения Архелая, а также женитьба на Глафире вызывали постоянное неудовольствие не только у членов священного синедриона, но и у простых жителей Иудеи и Самарии. Неоднократно ему делал замечания по этому поводу первосвященник Иешуа. Наконец, это надоело Архелаю и он убрал его с должности первосвященника, а на его место вернул Иоазара бен-Боэта. Недовольных же такой переменой иудеев жестоко покарал.
Нужно сказать, и Глафира тяжело переживала свою новую ипостась. Однажды ей приснился чудовищный сон. К ней явился ее первый муж Александр, весь в белых одеждах. Глафира тут же бросилась обнимать его, однако он отстранил ее от себя и стал укорять:
- Глафира, ты теперь подтверждаешь поговорку, что не следует доверять женщинам. Ты девушкой вышла за меня и жила со мною. У нас с тобою были дети, но ты предала забвению мои ласки и вступила во второй брак. И с тебя не было достаточно этого позора. Не довольствуясь этим, ты возвратилась в мой родительский дом, взяла третьего мужа и кого, о дерзкая? Моего брата! Этого позора я тебе не прощу. Я же не могу забыть своей любви к тебе. Поэтому я освобожу тебя от этого позора и верну тебя к себе, как то было прежде.
Глафира проснулась со слезами на глазах и с дурным предчувствием. Она успела рассказать про этот сон своим родственникам и спустя несколько дней умерла.
Эта трагедия страшно подействовала на двадцатилетнего этнарха. Ему все более безразличным становилось управление страной. Он все чаще стал предаваться радостям жизни за столом с яствиями и питиями. Недовольные его правлением священники и богатые люди Иудеи стали писать в Рим Цезарю Августу жалобы на Архелая, указывая, что тот не исполняет предписание Цезаря обращаться с подданными мягко. Этого было достаточно, чтобы разгневать императора. Цезарь потребовал к себе поверенного этнарха в Риме, которого также звали Архелай, и сказал ему:
- Поезжай немедленно и привези к нам Архелая!
Разумеется, тот тут же собрался в дорогу. Но, прибыв в Йерушалаим, сразу угодил на застолье. А там шел нешуточный спор, тему которого задал сам этнарх, рассказав своим друзьям и приближенным странный сон: он видел во сне десять зрелых и полных колосьев пшеницы, низко склонившихся к земле, которые объедали десять волов. Видя, что спор ни к чему не приведет, Архелай велел привести снотолкователей. Среди последних оказался и некий ессей Шимон, потребовавший предоставить ему право говорить без стеснения.
- Говори! – кивнул Архелай при гробовом молчании остальных присутствующих.
- Вот что я тебе скажу, царь. Виденный тобою сон предвещает поворот судьбы к худшему.
Архелай отодвинул от себя кубок с вином и пронзительно посмотрел на Шимона, давая, однако, тому понять, чтобы продолжал. Верно истолковав молчаливый приказ этнарха, ессей продолжал.
- Волы знаменуют собою коловратность, потому что труд этих животных тяжкий, а перемена судьбы предвещается тем, что волы трудом своим вспахивают землю, которая поэтому, благодаря им, подвергается изменениям. Десять колосьев указывают на такое же количество лет, потому что колосья зреют ежегодно один раз. Ты ведь царствуешь уже десять лет, Архелай, не так ли? Значит, сон твой предрекает конец твоему правлению.
- Заточить его в темницу, - Архелай весь побагровел от гнева.
В этот момент и появился гонец из Рима с посланием самого Цезаря.
- Не торопись, этнарх! Тебя к себе немедленно требует с отчетом император.
Решение в отношении дальнейшей судьбы Архелая Цезарь Август принял довольно быстро: выслушав нескольких обвинителей и самого Архелая, Цезарь приговорил его к изгнанию подальше от родины, и назначил ему местом жительства болотистое и одно из самых гнусных мест в римской империи – городок Виенна на реке Роне, недалеко от Лугдуна (современный Лион) в Нарбоннской Галлии. Все же его имущество он постановил конфисковать в пользу Рима.
Справедливости ради, стоит, видимо, подчеркнуть, что не настолько страшны были проступки Архелая (уж, по крайней мере, не сравнимы с проступками его отца), чтобы это послужило поводом к его низложению и изгнанию. Скорее всего, Август уже давно решил поменять статус Иудеи и Самарии, низведя их в ранг обычных провинций Римской империи и напрямую административно переподчинив своему сирийскому наместнику (о чем, кстати, и просило Августа в свое время посольство иудеев), одновременно назначив сюда правителя-префекта из всаднического сословия, которое представляли самые знатные римские роды. Таким образом, первым префектом Иудеи стал Копоний. Он избрал местом своего пребывания (а за ним это делали и другие) город Кесарию, который, таким образом, стал соперничать с Йерушалаимом. Хотя и в бывшей столице Иудеи стоял римский гарнизон и находилось много, как сейчас бы сказали, императорских чиновников. В обязанности префекта входило наблюдение за спокойствием и порядком в стране, отслеживанием поступлений податей всякого рода, а, кроме того, у него было право смертной казни разного рода мятежников и бунтовщиков, и надзирать за отправлением еврейскими судами уголовных дел. Таким образом, было еще больше, чем при Хордусе, ограничено влияние синедриона. Префект получал право снимать и назначать первосвященников и даже хранил под ключом первосвященническое одеяние, которое выдавал только в дни трех главных иудейских праздников и в день Всепрощения. Одновременно с Копонием в Антиохию прибыл вновь назначенный наместником Сирии 61-однолетний Публий Сульпиций Квириний.
Спустя четыре года после этого в своих владениях скончалась и Суламифь, сестра Хордуса, отписавшая Ашдод, Ямнию и Пецаэлиду супруге Августа Ливии, что позволило Цезарю присоединить и эту территорию к Иудее и передать ее в ведение префекта.
Впрочем, вышеназванные изменения в статусе касались лишь той части бывшего царства Хордуса, в которой десять лет правил Архелай. Княжества-тетрархии Антипы и Филиппа остались в неприкосновенности. И там сыновья Хордуса правили еще очень долго. Хотя при них начались уже межыудейские стычки. Как уже отмечалось, с новой силой вспыхнула вражда между евреями и самаритянами. Культ последних несколько отличался от культа первых, вследствие чего самаритянами отвергалась и особая святость йерушалаимского храма. А поскольку Самария клином врезалась между Иудеей и Галилеей, то это создавало трудности галилеянам, которые трижды в год обязаны были посещать храм в Йерушалаиме – им приходилось либо удлинять свой путь, минуя Самарию, либо двигаться прямо на юг, но при этом подвергаться неприятностям со стороны самаритян.
А в канун песаха 3771 года от сотворения мира и вовсе произошло кощунство. Несколько самаритян пришли в Йерушалаим и, воспользовавшись тем, что ворота храма, как и всегда в эти дни, были открыты уже в полночь из-за многочисленных жертвоприношений, прокрались в первый двор храма и разбросали вокруг колоннад человеческие кости, тем самым осквернив храм. Кости были брошены даже внутрь святилища, что воспрепятствовало богослужению в тот день. Дошло до стычек и человеческих жертв. В результате, римлянам пришлось усилить стражу вокруг храма.
Кстати, вскоре после этого префект Копоний был отозван в Рим, а на его место назначен также представитель всадников Марк Амбивий.
Антипа восстановил разрушенный Варом Циппори, сделав его столицей своих владений и посвятив его императору, и окружил город крепостными стенами. И без того построенный на высоком, почти трехсотметровой высоты холме, он словно парил над глубоким оврагом с многочисленными ручьями и плодородной долиной Нетуфа («ципор» на иврите и означает – птица). При Антипе Циппори стал настоящей жемчужиной Галилеи. Другой же город, Бейт-Рамту, славившийся своим замечательным бальзамом, он также окружил стеной и назвал его в честь императрицы Ливией. Не отставал от него и брат Филипп в своем Заиорданье. Он отстроил находившуюся у истоков Иордана Панеаду, назвав ее Кесарией Филипповой (чтобы отличалась от приморской Кесарии, воздвигнутой в свое время его отцом Хордусом), а деревушку Бейт-Саиду, расположенную на северо-восточном берегу Генисаретского озера, превратил в город, переселив туда несколько тысяч своих подданных, снабдив всем необходимым, и назвал его Юлиадой, уже в честь дочери Цезаря Августа. Филипп, кстати, отличался от других братьев своим кротким характером и спокойно правил своей тетрархией целых тридцать семь лет. В истории остались воспоминания о правлении Филиппа. Он практически безвыездно прожил все это время в своей вотчине. Когда же ему случалось выезжать, делал он это в обществе своих ближайших друзей. При этом всегда возили его кресло, необходимое ему для судебных решений. Так, если по пути к нему являлся кто-нибудь с жалобою, то он, недолго думая, тут же ставил кресло, садился в него и выслушивал обвинителя. Виновных он тут же подвергал наказанию, несправедливо обвиненных незамедлительно отпускал.
Филипп умер в Юлиаде, откуда тело его перевезли в мавзолей, предварительно им самим построенный, и торжественно похоронили.
Антипа же перенял у отца склонность к распутству, жестокости и коварству – можно сказать, он отбил жену Иродиаду у еще одного своего брата Филиппа Боэта. Впрочем, Иродиада, будучи дочерью их старшего брата Аристобула, приходилась обоим племянницей. И этот факт, впоследствии, еще мы вспомним. Конец его был более печальным, чем у Филиппа – сначала он проиграл войну с набатейским царем Аретой, затем, позавидовав своему племяннику Агриппе (родному брату Иродиады), отправился в Рим с жалобой на него, и был отправлен в ссылку императором Калигулой, практически в те же места, что и его старший брат Архелай еще при Цезаре Августе.
8.
Цезарь Август неспроста вернул в Сирию Квириния. После превращения Иудеи в провинцию там необходимо было провести новую перепись и описать все имущество проживавших там граждан, а также подсчитать и конфисковать в пользу римской казны и лично Цезаря имущество Архелая. Эта мера, при¬нятая для приведения в известность имущественного ценза провинций и умно¬жения доходов с них в виде наложения на имущество новых налогов, показалась евреям, не имевшим до той поры никакого представления о подобного рода переписях, в высшей степени оскорбительной и подозритель¬ной. Предыдущая перепись, проведенная тем же Квиринием восемнадцать лет назад, была все-таки поголовной – Цезарю Августу необходимо было узнать количество подданных Римской империи. Теперь же с каждого человека, включая женщин и рабов, должна была взиматься поголовная подать. Исключения делались только для девочек моложе двенадцати лет, и мальчиков моложе четырнадцати, а также дряхлых стариков. Кроме того, вводился подоходный налог, согласно которому скотоводы должны были отдавать в римскую казну часть своего стада. А земледельцы должны были платить поземельный налог с каждого урожая. Именно эти налоги больше всего и возмутили евреев, и без того плативших десятину в пользу храма и одну треть шекеля с души в год: они видели в них не только вмешательство в государственные дела, но и в личные – с какой стати римский повелитель должен распоряжаться по своему усмотрению их, еврейскими, головами, землей, имуществом! Они увидели в цензе особый вид рабства и со страхом ожидали погромов или изгнания, наподобие вавилонского. Слово «ценз» с того времени стало обозначать всякий денеж¬ный штраф, лица, являвшиеся исполнителями введенной римлянами податной системы, так называемые мытари, были открыто презираемы: их показания в качестве сви¬детелей на суде не пользовались доверием. Но кто мог лучше справиться с этим заданием, нежели человек, уже однажды проводивший в этой стране перепись?
Август разделил все римские провинции на императорские и сенатские. Первые, естественно, подчинялись непосредственно императору, в остальных заправляли члены Сената, которые, на самом деле, предоставляли больше гражданских свобод местным жителям. В императорских же провинциях было все гораздо жестче, несмотря на вроде бы либеральное правление Августа в Риме. Таким образом, Иудея была лишена и тени самостоятельности.
Даже самые умеренные фарисеи негодовали против этой податной системы, высасывавшей все соки у населения. Но, тем не менее, до поры до времени люди с терпением и смирением переносили это унижение. Префект Иудеи силой заставлял исполнять волю Цезаря Августа, а, в его лице, соответственно, наместника Квириния. Зато такая политика возродила к жизни давнего противника преклонения перед оккупантами и чужаками, не почитающими бога Яхве, - Иуду бар-Иезекия. Он даже нашел себе серьезного соратника в стане самых агрессивно настроенных фарисеев – Цаддока. Они вдвоем не только оживили новую ветвь иудаизма – ессеев, но и стали организаторами, по сути, первой на израильской земле политической партии – партии ревнителей, более известной в литературе, как зелоты (канаим). Члены этой партии, вооружившись кривыми кинжалами (сиками – за что их, собственно, римляне и прозвали сикариями), палками, камнями стали вести против римлян и их приспешников настоящую партизанскую войну. И временами весьма успешную. Возможно, то, что Копоний не справился с зелотами, и стало одной из причин, побудивших Цезаря Августа отозвать его в Рим и назначить на его место Марка Амбивия.
Чем же отличались ессеи от других иудеев? Их приверженцы во всем были солидарны с фарисеями (что означает на арамейском «перушим»– обособившиеся, отделившиеся, впрочем, сами себя фарисеи называли «хаберим» - то есть товарищами по знанию закона и святой жизни), но обладали к тому необузданной любовью к сво¬боде. Одного только бога они признавали своим господином и царем, даже если речь шла о царе иудейском (например о Хордусе), не говоря уже о чужестранце из далекого Рима. Ни¬какая смерть не казалась им страшною да и никакое убийство (даже родственников и друзей) их не удерживало от того, чтобы отстоять принципы сво¬боды. Главное для них было бессмертие души, а не тела (в этом, кстати, их философия пересекалась с философией эллинов-пифагорейцев). К тому же, самые истовые ессеи соблюдали обет безбрачия, считая женщин источником всяческих дрязг. Но самое большое достижение ессеев заключалось в том, что они добились полного уравнения имущества среди своей братии, причем, не показного, а реального, поскольку об этом ничего не знали, ни римляне, ни эллины, ни другие народы, а между тем на этих началах жило тогда свыше четырех тысяч человек. Для заведывания доходами с их общего имущества и полей, которыми богатые не могут пользоваться в боль¬шей мере, чем неимущие, они выбирали лучших людей, а для приготовле¬ния хлеба и пищи – священников. Практически все ессеи занимались исключительно земледелием. Кроме того, ессеи занимались врачеванием (само слово «ессей-ассая» на арамейском языке и означает «врач», «лекарь»), для чего они, кроме целебных трав, пускали в ход также нашептывания и заклинания. Впрочем, их религиозность доходила порою до умопомрачения: так, ессеям запрещалось по субботам испражняться, поскольку, в таком случае, им приходилось бы копать землю, чтобы зарыть испражнения, а копание, разумеется, - это уже работа, а в субботу иудеям работать запрещается.
Третья же ветвь иудеев – саддукеи (от имени первого верховного жреца йерушалаимского храма Саддука) – это вообще священническая элита, давно уже приспособившаяся к власти и не делавшая разницы между теми, кому служить. Главное для них – оставаться во главе (синедриона ли, храма ли, синагоги или общества), а также личное богатство.
Именно представитель партии саддукеев, первосвященник Иоазар бар-Боэт, родственник царя Хордуса Великого по его жене Мириам Второй, стал уговаривать соотечественников не оказывать сопротивления римским переписчикам и позволить тем оценить имущество иудеев. Тут и появился вновь на политическом Олимпе земли израильской пятидесятипятилетний Иуда бар-Иезекия, уроженец города Гамала, вместе со своим единомышленником из радикальных фарисеев Цаддоком. Они призывали народ отстаивать свою свободу и независимость.
- Наше время пришло, Цаддок, - произнес воодушевленный Иуда Галилеянин. – Пора действовать!
- Пора, - согласился Цаддок.
И они пошли в народ.
- Подчиняющийся римским повелителям оскорбляет божеский закон! – восклицал Иуда Галилеянин. – Одному богу принадлежит владычество, и только он один может требовать повиновения. Жертвуйте свое имущество, семью, даже свою жизнь, ради сопротивления тем, которые, ставя себя на место бога, дерзновенно требуют подчинения от сынов Израиля!
Под стать Иуде проповедовал и Цаддок:
- Перед пришествием мессии дерзость увеличится, и дороговизна даст себя знать. Лоза будет давать плод свой, а вино вздорожает. Дома собраний будут служить для блуда, мудрость книжников испортится, богобоязненные будут в презрении, истина будет ограничена, юноши заставят бледнеть стариков, старики будут вставать перед молодыми, Галилея будет опустошена, жители будут ходить из города в город, и никто не сжалится. На кого тогда опереться? На отца нашего, что в небесах.
Свою ставку соратники поначалу определили на севере Галилеи, в диких окрестностях маленького Меромского озера, куда стекались все их единомышленники, не желавшие мириться с игом римлян. Но идеи Иуды Галилеянина нашли отклик и в других частях бывшей Иудеи. Он с Цаддоком тайно пробрался в Йерушалаим. Число его сторонников неумолимо росло. Зелоты становились реальной силой. Их мысли и твердая решимость привлекли жаждущего чего-то нового, ищущего Иешуа га-Ноцри. И едва римский сенатор и сирийский наместник Публий Сульпиций Квириний распорядился, чтобы каждый из местных жителей заявлял о числе членов своей семьи, своих земель и своем имуществе, вожди зелотов тут же дали сигнал к энергичному сопротивлению.
- Нас не может постигнуть неудача, потому что налицо самые благоприятные условия, - призывал Иуда. – Даже если народ ошибется в своих расчетах, он создаст себе вечный почет и славу своим великодушным порывом. Предвечный лишь в том случае окажет иудеям поддержку, если мы приведем в исполнение свои намерения. Особенно же, если мы, добиваясь великого, не отступим перед осуществлением своих планов.
Народ с восторгом внимал этим речам и распалялся все больше. Иуда отправил своего сына и единомышленника Иакова в Нацерет к своему родственнику книжнику Ханану.
- Он знает, что нужно делать, - напутствовал сына отец.
Книжник Ханан, как и Цаддок, был сторонником радикальной борьбы с римлянами. А поскольку книжник пользовался популярностью не только в Нацерете, но и в близлежащих городках, на его призыв откликнулись сотни единоверцев. Волна эта не прошла мимо и сына Ханана, Йоханана, и в последнее время сблизившегося с ним Иешуа. Юноши также взялись за оружие и направились к месту сбора повстанцев, все к тому же Меромскому озеру. Затем двинулись на Циппори и Йерушалаим.
В некоторых местах дошло до открытых вооруженных столкновений иудеев с римлянами. Пролилась кровь. Причем, нападали не только на римлян, но и на наиболее зажиточных евреев, якобы по той причине, что последние были сторонниками римских властей. При этом, богатеев не только лишали жизни, но и грабили их имущество. Добавило недовольства еще и новое правило, введенное Копонием в Иудее – в официальных документах стали обозначаться годы правления императора, как то и было принято в собственно Риме.
Зелоты по этому поводу упрекали в равнодушии к религии и умеренных фарисеев и, естественно, самого первосвященника:
- Как можно совершать такое кощунство и в разводном письме формулу «по закону Моше и Израиля» ставить рядом с именем языческого повелителя, равняя таким образом святое имя великого пророка с именем императора?
Опасность этого восстания для римлян была двойной – Иуда Галилеянин не только поднял народ на борьбу, но и наполнил эту борьбу философским учением, а также в очередной раз напомнил иудеям о скором пришествии спасителя всего еврейского народа – мессии. Чтобы хоть как-то смягчить враждебный настрой иудеев, Квириний решился пойти на некоторые уступки – сменил непопулярного в народе первосвященника Иозара бен-Боэта на ничем себя не запятнавшего Ханаана бен-Шета, возглавлявшего синедрион девять лет.
Однако, естественно, силы были неравными. Испуганные бунтом и Копоний и, особенно, Квириний, у которого в подчинении было больше войск, бросили на подавление его два легиона. И снова, как и десять лет назад, землю Иудеи и Галилеи заполнили «т»- образные кресты, на которых, по римскому закону, распинались именно бунтари против власти, разбойники по тогдашним понятиям. На сей раз не ушел от наказания и Иуда Галилеянин вместе с Цаддоком – суд над ними был скорый и их также ожидали кресты.
Впрочем, зерна, брошенные вождями на благодатную почву, довольно быстро проросли – партия зелотов, соблюдая строжайшую конспирацию, не погибла, а наоборот, приобретала все больше сторонников. Галилейская ветвь этого движения навсегда осталась верной роду Иуды... Его сыновья Иаков и Шимон, играли активную роль еще четыре десятилетия.
Их, зелотов, а также и рядовых участников бунта, стали разыскивать и преследовать по всей территории бывшего Иудейского царства. Причем, не оставались в стороне от репрессий и наследники Хордуса – Антипа с Филиппом. Над Иешуа, как и над другими бывшими повстанцами, нависла реальная угроза ареста, суда и расправы.
9.
Римские легионеры заглядывали в каждый дом каждого населенного пункта в поисках бунтовщиков. В Галилее стоял женский плач и детские крики. Всех, кто хотя бы косвенно подозревался в соучастии или даже сочувствии Иуде Галилеянину, или причастности к партии зелотов, тут же хватали и волокли в тюрьму. Сирийский наместник Сатурнин, недавно сменивший Квириния, и префект Иудеи Копоний были скоры на расправу. Старик Йосеф от такого несмываемого позора (сын оказался бунтовщиком) сразу слег в постель и, спустя несколько месяцев, умер. Мириам потребовала, ради спокойствия семьи и безопасности остальных детей, чтобы Иешуа немедленно покинул не только их дом, но и Нацерет. Да и сам Иешуа понимал, что необходимо скрыться в тех краях, где его не смогут если не задержать, то хотя бы опознать римские легионеры.
В одной из пещер, недалеко от Нацерета, Иешуа провел несколько дней и ночей. Какое-то шестое чувство привело именно в эту пещеру еще троих участников восстания, таких же молодых людей, каковым был и восемнадцатилетний Иешуа. Посовещавшись накоротке, они твердо решили пробираться в Египет. У одного из юношей в области Киренаика, в еврейской общине, жил дальний родственник. По крайней мере, в первое время им будет, где остановиться.
Передвигались, в основном, в темное время. Шли через пустыни, сначала каменистую Иудейскую, затем песчаную Аравийскую. В одной местности их окружили разбойники. Отняли нехитрый скарб каждого из путешественников и последние запасы еды и воды. К счастью, не стали сразу убивать, а привели в свой стан. А там раздавался страшный рев.
- Что случилось? – встревоженно спросил один из разбойников, приведший пленников, у своего собрата, выбежавшего навстречу. – Неужели опять наш атаман болен?
- Да, у атамана сильная головная боль. Готов растерзать даже единорога, если он ему сейчас повстречается. А это кто?
- Пленники. Тайком двигались в сторону Египта. Вот и подумал я, может это какие-то разбойники.
- Не разбойники мы, простые пилигримы, двигаемся в Египет, дабы поклониться египетским царям, - произнес один из товарищей Иешуа.
- Вот атаман и разберется, кто вы: пилигримы или разбойники, - ответил старший из разбойников.
И тут заговорил Иешуа.
- Как же он разберется, если он сейчас болен? Вы проводите меня к нему, возможно, я смогу вылечить его.
- Как это вылечить? Ты что – лекарь? – спросил встречавший.
- Лекарь, лекарь! – закивали спутники Иешуа. – Он в нашем городе считается лучшим лекарем.
Один из разбойников захохотал:
- Сколько же тебе лет, лекарь?
- Восемнадцать. Но, тем не менее, возраст мне не помеха. И вы можете в этом убедиться.
Разбойники с недоверием посмотрели на неказистую фигурку Иешуа, перегляну-лись между собой, а затем старший произнес:
- Понимаешь ли ты, чем рискуешь, ежели обманываешь нас?
- Истинно, истинно говорю вам! Ведите меня к своему начальнику.
Когда разбойники подвели Иешуа и его спутников к легкому шатру атамана, пленников оставили под охраной у входа, а встречавший и старший разбойники вошли внутрь шатра, готовые принять на себя весь гнев атамана, который все еще продолжал буйствовать, обхватив голову руками. Через минуту шум утих, и послышались негромкие голоса. Еще через некоторое время старший разбойник вышел наружу и жестом подозвал к себе Иешуа.
- Атаман ждет тебя. Но смотри! Твоя голова тут же скатится с плеч.
Иешуа, склонив голову, вошел внутрь и затем поднял глаза на грозного атамана. Их взгляды пересеклись, и атаман, бывший на целую голову выше Иешуа, вдруг присми-рел. Иешуа подошел к нему, обнял его голову ладонями, заглянул в пожелтевшие зрачки, затем отстранил ладони и стал вращать ими вокруг головы атамана.
- Часто у тебя бывает такое? – спросил Иешуа.
- То много месяцев ничего, а то подряд несколько дней так болит, что хочется вынуть кинжал – ж-жик, - атаман провел ребром ладони рядом со своим горлом.
Иешуа ускорил вращательные движения, задерживая ладони на тех местах, откуда исходило наибольшее тепло. Атаман постепенно успокоился, а потом и вовсе обмяк и расслабился. Боль ушла из его головы, будто ее там и не было. И вскоре он готов был признать Иешуа своим братом и просил его остаться у них, обещая ему золотые горы и медные копи. Иешуа поблагодарил атамана и сказал, что им нужно двигаться в Египет. Он все-таки боялся, что римские солдаты могут забрести и сюда.
- Но раньше, чем через три дня я тебя не отпущу.
- Но я не один, я с товарищами.
- Они теперь тоже мои дорогие гости. Салем! – атаман позвал того самого разбойника, который встретил пленников недалеко от разбойничьего стана. – Готовь пир для наших гостей. У меня голова теперь чиста, как слеза младенца. Десять серебряных денариев тому, кто привел сюда этого лекаря.
На три дня задержался Иешуа со товарищи в логове разбойников, осыпавших их щедрыми подарками. Затем атаман велел запрячь двух верблюдов для гостей и сопроводить их до границы своих владений. Спустя еще семь дней они приблизились к границе Египта.
Постепенно компания Иешуа в Египте рассеялась по разным городам и весям. Остальным надоело странствовать. Они, наконец, осознали, что здесь, в совершенно чужой и незнакомой им стране им уже больше ничто и никто не угрожает. Даже если бы карающая рука римского императора дотянулась и сюда (в чем не было ничего невозможного, поскольку Египет был такой же провинцией Рима, как и Иудея с Галилеей) вряд ли их кто узнает в лицо, в общем-то рядовых повстанцев. Да и первопричиной прекращения их странствий становилась найденная работа. Довольно быстро нашел и Иешуа потребность у местных жителей в, пусть пока и не совершенных, своих плотницких познаниях. Однако он все не мог успокоиться. Его все куда-то тянуло, какой-то внутренний зов заставил его покинуть территорию области Киренаики, ее главный город – Беренику, и направить свои стопы в сторону египетской столицы – Александрии.
И в Киренаике, и в Александрии были очень большие еврейские диаспоры. Евреи переселились в Египет (можно сказать, вернулись на свою родину) еще при первых Птолемеях три столетия назад и составляли третью по численности, после эллинов и римлян, группу населения. И играли там весьма заметную роль. Об этом говорит, хотя бы, тот факт, что сначала Гай Юлий Цезарь, а за ним и Марк Антоний с Августом Октавианом, доверяли именно еврейскому арабарху (руководителю еврейской общины) надзор за сбором самой главной местной подати - морской.
Основанная Александром Македонским в 332 году до новой эры Александрия в описываемую нами эпоху стала огромным городом с населением в один миллион человек и по числу жителей Александрия уступала только Риму.
Александр Великий поручил спланировать новый город своего имени придворному архитектору Дейнократу, и тот расстарался, благо место и площадь позволяли сделать это. Александрия была заложена на месте небольшой деревушки Ракода на самом берегу Внутреннего моря, точнее, на косе, разделявшей море и озеро Мариут. Изначально город (пять с половиной километров в длину и чуть более полутора километров в поперечнике) обнесли высокими крепкими стенами. Длинные основные улицы были проложены параллельно морскому побережью, соединяли их под прямым углом короткие и узенькие поперечные улочки. Прямо против города лежал маленький островок Фарос, который Дейнократ соединил с материком дамбой с длинным молом, который так и назвали - Септастадион (семь стадий). Мол разделил две очень большие гавани: большую, на северо-востоке, и малую, старую, на юго-западе, называемую Эйносто. Обе гавани соединялись мостами, построенными на обоих концах мола. Спустя пятьдесят лет после городского строительства, уже при Птолемеях, на северной оконечности острова архитектором Состратом Книдским был возведен легендарный Фаросский (или Александрийский) маяк - трехэтажная стодвадцатиметровая башня, причисленная позже к одному из семи чудес света. Первый этаж маяка был сложен из известняковых плит, второй облицован мраморными плитами, а верхний имел круглую форму, его венчала бронзовая статуя бога морей Посейдона высотой в семь метров. Под куполом всегда горел огонь, свет которого во много раз усиливался хитрой системой металлических зеркал и был виден в ста метрах от берега. К сожалению, природа и время не пощадили это творение рук человеческих – маяк сначала пришел в негодность, а затем, в XIV веке был разрушен землетрясением.
В самом центре Александрии, на центральной площади радовал глаз путешествующих величественный дворец Цезариум, воздвигнутый царицей Клеопатрой (последней представительницей династии Птолемеев), в честь Гая Юлия Цезаря с двумя великолепными высокими обелисками, один из которых, кстати, под именем «Игла Клеопатры» украшает ныне набережную Темзы в Лондоне.
На другом берегу гавани за два столетия до описываемых событий были высечены в скалах гробницы Анфуши. Окраска стен подземного комплекса имитирует мрамор, алебастр и дерево. На южной стороне города, на берегу озера Марутис, находилась торговая гавань. На юго-западе, при устье Нильского канала, также соединявшегося с этим озером, была устроена еще одна, искусственная гавань – Киботос. Большинство общественных зданий находились в восточной, самой богатой части города и были обращены фасадом к большой гавани. Здесь же располагались и дворцы Птолемеев, окруженные парками и садами. Здесь располагались знаменитый храм Серапеум с двадцатисемиметровой колонной из красного асуанского гранита, и самая большая в ту эпоху Александрийская библиотека, насчитывавшая до полумиллиона папирусных и пергаментных свитков, среди которых находились и рукописи Эсхила, Софокла, Еврипида и других знаменитых эллинов и римлян. Здесь работали Страбон и Евклид. К несчастью, библиотека со всеми ее уникальными рукописями сгорела совсем недавно – во время Гая Юлия Цезаря.
В Александрийском гимнасиуме получали образование лучшие люди Египта и других стран.
В этот город и забрел Иешуа. Впервые окунувшись в атмосферу огромного города, по сравнению с которым даже семидесятитысячный Йерушалаим казался теперь маленькой деревушкой, Иешуа поначалу испугался и растерялся. Долго не мог найти работу. Несколько дней практически ничего не ел, перебиваясь с хлеба на воду. Наконец, в еврейских кварталах понемногу стал набирать плотницкие заказы, на полученные деньги смог снять комнатушку. В редкие теперь свободные часы молодой человек бродил по узким улочкам, с любопытством рассматривая непривычные для жителя Иудеи постройки. Так он попал во внешний двор большой синагоги, где собралась и шумела большая толпа мужчин и женщин. Пробравшись поближе к центру событий, он увидел, как среди окружавшей ее толпы бегала полуобнаженная женщина, вертя над головой туникой, крича что-то нечленораздельное и брызгая во все стороны слюной изо рта.
- Сатана! Сатана одолевает ее, - говорили в толпе.
- Есть только один человек - Элеазар, который сможет изгнать из нее сатану.
- А где же он?
- Да, вон, идет.
Иешуа взглянул в ту сторону, куда кивнул один из говоривших, и, в самом деле, увидел, как из расступившейся толпы в направлении бесновавшейся женщины двигался невысокий, но крепко сложенный мужчина в одежде странствующего пилигрима (в рясе, опоясанной широким поясом из верблюжьей шерсти), с длинной прической и хорошо ухоженной седеющей бородой. Увидев его, женщина на мгновение замерла, затем стала кружиться еще усиленней. Элеазар спокойно ждал, пока она устанет и снова остановится. Дождавшись этого момента, он смело подошел к ней, сунул ей под нос большой перстень, под печатью которого находился корень одной из, только ему известных, трав. Унюхав резкий запах, женщина тут же, отстранившись на шаг, рухнула на землю, дергаясь в конвульсиях. Элеазар подошел к ней и стал произносить колдовской заговор, сочиненный, говорят, много веков назад самим царем Шломо:
- Заклинаю тебя явившимся Исраэлю в светящемся столпе и в дневном облаке, спасшим народ свой от фараона, и наведшим десять казней на фараона из-за его непослушания ему. Я заклинаю тебя, каждый бесовский дух, сказать, какого ты рода, потому что я заклинаю тебя печатью, которую Шломо положил на язык Иеремии, и он заговорил...
Многим показалось, что из ноздрей успокоившейся женщины и в самом деле удалилось некое облако, которое можно было воспринять и за превратившегося в злой дух сатану. Элеазар взглядом победителя окинул собравшуюся толпу. Большинство смотрели на него, как на настоящего колдуна («Такого бы у нас камнями забили насмерть!» - промелькнуло в голове у Иешуа), иные, как на обыкновенного человека, сделавшего свою обычную работу. И лишь один молодой человек со скептической ухмылкой наблюдал за всем этим действом. Глаза Элеазара на миг встретились с глазами этого молодого человека. И, прочитав в них недоверие, колдун снова повернулся к лежавшей на земле женщине и, достав из своей кожаной котомки глиняную чашу, наполнил ее водой из своего же бурдюка, также висевшего на плече, поставил ее напротив женщины. Выставив вперед ладони, он направил немигающий взгляд на посудину, и железным голосом произнес:
- Приказываю тебе опрокинуть эту посудину в доказательство того, что ты оставил тело человека!
Все завороженно уставились на чашу. Воцарилась мертвая тишина, прервавшаяся лишь тогда, когда чаша опрокинулась, и вода из нее вылилась. Тут же толпа одобрительно загудела, зашикала. Элеазар взглядом победителя посмотрел на того самого молодого человека, затем молча, не произнося больше ни слова, положив посудину в котомку, поправил на себе хитон и удалился таким же величественным шагом, каким и пришел сюда.
Женщина встала, отряхнулась и осмотрелась. В ее взгляде больше не было ни намека на безумие. Она устыдилась своей наготы, подобрала свою тунику и быстрым шагом покинула внешний двор храма. Толпа стала расходиться, обмениваясь впечатлениями об исцелении бесноватой. И так получилось, что Иешуа оказался совсем рядом с тем самым молодым человеком, находившимся в окружении двух своих товарищей, судя по всему, также учеников гимнасиума.
- Что ты на это скажешь, Филон? – спросил у юноши один из его товарищей.
Иешуа уже хотел было направиться восвояси, но вдруг остановился, такой необычной оказалась реакция молодого человека, которого назвали Филоном.
- Это обычное внушение. Я знаю эту женщину, она часто впадает в бешенство и, когда ее одолевают подобные приступы, она себя не может контролировать. Но такие люди обычно легко поддаются внушениям. Им можно внушить, что они совершенно здоровы и, таким образом, исцелить их либо надолго, либо даже насовсем. И никаким сатаной там и не пахнет. Вероятно, знает эту женщину и Элеазар. Потому и смело взялся за ее якобы исцеление.
- Да, но ты же видел, что чаша с водой опрокинулась по повелению Элеазара.
- Я же и говорю, Элеазар сильный гипнотизер, силой одного лишь взгляда способный двигать предметы. К тому же, вы не заметили, где при этом находились его ноги? Не помог ли он себе, подтолкнув чашу ногой? Впрочем, нам уже пора идти, не то нас раввин потеряет.
Юноши двинулись в нужном им направлении, а Филон, тем временем, продолжал развенчивать чудеса Элеазара. Иешуа пошел за ними, ему стал интересен этот молодой человек. Полуграмотный, не познавший прелести ни одной науки, галилеянин преклонился перед разумом случайно встреченного им гимназиста.
А им был ставший впоследствии знаменитым Филон Александрийский, брат будущего арабарха Александрии, представитель одной из наиболее богатых и видных семей еврейской александрийской общины. Он был жаден до учебы и любопытен по натуре. В ранней молодости он прошел всю лестницу свободных наук и, хотя каждая из них, подобно прекрасной рабыне, притягивала его к себе, он не увлекался ни одной из них, дабы иметь возможность не пренебречь их повелительницей – философией. Впрочем, хотя Филон и преклонялся перед философией, он все же еще выше ставил иудаизм, который он называл истинной премудростью. Собирая на богатой ниве эллинской философии прекрасные цветы мысли, он плел из них венок, которым хотел украсить иудаизм. Проще говоря, Филон стремился соединить философию с иудаизмом, или, вернее, доказать, что иудаизм и есть истинная философия. Он достиг такого изящества в своем языке, напоминавшем поэтический стиль Платона, что его современники говорили: «Платон пишет, как Филон, или Филон, как Платон».
И вдруг свежая мысль пронзила голову Иешуа. Он резко остановился и бегом помчался назад в надежде отыскать Элеазара. Однако, тот уже был далеко. Не один день провел Иешуа в кружениях по этому району Александрии в тщетной надежде снова встретить колдуна-целителя.
Между прочим, слава об этом человеке гуляла не только по Египту. Это и в самом деле, был замечательный лекарь, знавший о лечебных свойствах разных трав практически все. Так, тех же самых «бесов» Элеазар изгонял из бесноватых людей с помощью одного волшебного корня, который, по преданию, был указан еще царем Шломо. Корень этот растет в Заиорданье и жжет, точно пламень. Голыми руками его не возьмешь, невозможно было даже близко к нему приблизиться. А чтобы все-таки подойти к нему, сначала следовало полить его женской мочой или менструальной кровью. Потом, чтобы извлечь его из земли, следовало окопать его кругом, привязать к нему собаку и гнать ее до тех пор, пока она прямо на бегу не околеет. Животину, конечно, жалко, зато она вытягивает из земли драгоценный корень, который после этого уже совершенно безопасен для рук. Именно этот корень Элеазар и подносил к носу людей, одержимых злыми духами, и извлекал бесов через ноздри.
Разумеется, всего этого Иешуа тогда не знал, но по наитию чувствовал таинственную и магическую силу в этом человеке.
И наконец ему повезло. На одной из улиц города Иешуа случайно наткнулся на того, кого так искал. Он даже столкнулся с ним, не успев вовремя остановиться. Впрочем, Элеазар лишь мельком взглянул на невежу и хотел было двинуться дальше, куда шел, но Иешуа потянул его за рукав:
- Постой, Элеазар! Я ищу тебя уже много дней. И хочу попросить тебя научить меня твоему искусству врачевания и изгнания сатаны.
Колдун удивленно посмотрел на Иешуа, сдвинув брови.
- Ты кто такой?
- Я плотник из Галилеи, Иешуа бар-Йосеф.
- Из Галилеи? И что же тебя привело сюда, плотник?
- То долгий рассказ. Скажи лучше, готов ли ты обучить меня?
- Искусство врачевания и исцеления дается не каждому, на то нужно иметь навыки.
- Я умею оживлять людей после змеиных укусов и исцелять от головных болей. Знаю и свойства многих трав. Но лечить бесноватых – не приходилось.
Элеазар постоял в задумчивости какое-то время, оценивая серьезность просьбы незнакомца и разглядывая его неказистую маленькую фигурку и некрасивое лицо, которое, однако, облагораживали слишком выразительные глаза. Возможно, у него и получится, решил он про себя, а вслух произнес:
- Ну что же, давай попробуем. Но прежде тебе нужно насытить свой живот, я вижу, что ты давно уже не наедался вдоволь.
У иудеев издревле была вера в то, что людей одолевают бесы и их предводитель – Сатана. Поэтому и сохранилось много всяческих письменных источников, описывающих разные виды заклинаний, долженствующих изгнать сидящих в человеке бесов. И если в Иудее и Галилее подобный «гонитель бесов», да еще поминающий князя тьмы Веельзевула вполне мог быть забит каменьями насмерть, как колдун, сотрудничающий с потусторонними силами, то в Египте школа заклинателей сатаны насчитывала не один десяток человек.
Присмотревшись получше к Иешуа, Элеазар понял, что у этого юноши и в самом деле есть способности и к гипнозу, и к врачеванию. И он вручил ему папирусный свиток со словами:
- Ты грамоте-то обучен?
- Читать умею, - кивнул Иешуа.
- Ну, тогда, для начала, внимательно изучи вот это. А после перейдем к практике.
Иешуа развернул папирус и прочитал справа налево первую строчку: «Завещание царя Шломо». Подняв глаза на Элеазара, желая у того уточнить, не о том самом ли легендарном царе речь, но Элеазар, будто прочитав его мысли, подтвердил:
- Да, да, много великого совершил сын Давида. В том числе, оставил и эту память по себе – описал всех демонов, коих вызвал из того мира, и в этом папирусе рассказал о том, как можно им противостоять, призывая ангелов, и об иных способах их упразднения и власти над ними.
Иешуа устроился поудобнее на полу, подобрав под себя ноги, и стал читать.
«1. Благословен Ты, о Адонаи Яхве, который дал мне, Шломо, такую власть! Слава тебе и могущество во веки веков. Аминь!
2. И вот, когда храм города Йерушалаима строился, и когда там работали ремесленники, приходил к ним на закате демон Орния; и он забирал себе половину платы начальника работ у юного отрока, как половину его пищи. Также он продолжал каждый день сосать его член. И отрок исхудал, хотя царь его очень любил.
3. Итак я, царь Шломо, однажды призвал к себе отрока и стал расспрашивать, говоря ему: «Разве я не люблю тебя больше, чем всех ремесленников, работающих в храме божием? Не даю ли тебе двойную плату и двойное даяние пищи? Почему же тогда ты день за днем и час за часом худеешь?»
4. Но отрок сказал: «Я прошу тебя, о, царь, выслушай, что происходит с твоим дитятей. После того, как мы прекращаем работать на строительстве храма божия, после заката, когда я ложусь, чтобы отдохнуть, приходит один из злых демонов и забирает у меня одну половину моей платы и одну половину моей пищи. Потом он хватает меня за руки и сосет мой член. И вот, моя душа страдает, а тело с каждым днем становится тоньше».
5. Тотчас, как я, Шломо, услышал это, я вошел в храм божий и от всей души молился ночью и днем, чтобы демон попал мне в руки, и я получил бы власть над ним. И по моим молитвам это произошло - милость Яхве Саваофа была дана мне через его архангела Михаила. Он принес мне маленькое кольцо с печатью, вырезанной на камне, и сказал мне: «Возьми, о Шломо, царь, сын Давида, дар, который Яхве Саваоф, бог всевышний, послал тебе. Им ты свяжешь всех демонов земли, мужского и женского рода; и с его помощью ты построишь Йерушалаим. Ты должен носить эту печать бога. И эта вырезанная печать на кольце, которое тебе послано, - хомеш алеф (то есть пять алефов, что представляло собою композицию пяти букв на древнем иврите).
6. И я, Шломо, был очень обрадован, и восхвалял и прославлял бога неба и земли. И наутро я призвал отрока, и дал ему кольцо, и сказал: «Возьми это, и в час, когда демон придет к тебе, брось в грудь демону это кольцо и скажи ему: «Именем бога, царь Шломо призывает тебя сюда», - и затем спеши ко мне без какого-либо опасения обо всем, что ты можешь услышать от демона».
7. Итак, отрок взял кольцо и ушел. И вот, в обычный час жестокий демон Орния, пришел подобно пылающему огню, чтобы взять плату у отрока. Но тот, согласно советам, полученным от царя, бросил кольцо в грудь демону и сказал: «Царь Шломо призывает тебя сюда», - и затем побежал к царю. Но демон громко возопил, говоря: «Дитя, почему ты сделал это со мною? Убери от меня кольцо, и я воздам тебе золотом земли. Только убери его от меня, и не веди меня к Шломо».
8. Но отрок сказал демону: «Жив Яхве, бог Израилев! Я не потерплю тебя. Итак, приди сюда». И отрок, радуясь, поспешил к царю и сказал: «Я привел демона, о царь, как ты мне приказал, о, мой господин. И вот, он стоит перед воротами двора твоего дома, громко плача и умоляя, обещая мне серебро и золото земли, если только я не стану приводить его к тебе».
9. И, когда Шломо услышал это, он встал со своего трона и вышел в притвор двора своего дома; и вот он увидел демона, дрожащего и трепещущего. И он сказал ему: «Кто ты?» И демон ответил: «Меня зовут Орния».
10. И Шломо сказал ему: «Скажи мне, о, демон, какому зодиакальному знаку ты подчиняешься?» И тот ответил: «Водолею. И я удавляю тех, кто принадлежит Водолею из-за их страсти к женщинам, родившимся под знаком Девы. Но, в случае, когда я нахожусь в трансе, я превращаюсь в три формы. Всякий раз, когда мужи собираются увлечься женщинами, я превращаюсь в миловидную женщину; и я овладеваю мужами во сне их и играю с ними. И потом я снова обретаю мои крылья и спешу к небесным областям. Я также являюсь, как лев, и через меня повелевают все демоны. Я - семя архангела Уриила, силы божией».
11. Я, Шломо, услышав имя архангела, молился и прославлял бога, господа неба и земли. И я запечатал демона и заставил его работать в каменоломне, чтобы он мог обтесывать для храма камни, лежащие на побережье, принесенные Аравийским морем. Но он, испугавшись железа, продолжал и сказал мне: «Я умоляю тебя, царь Шломо, позволь мне идти на свободу; и я приведу к тебе всех демонов». И поскольку он не желал подчиняться мне, я помолился, чтобы пришел архангел Уриил и помог мне; и я тотчас увидел архангела Уриила, сходящего ко мне с небес.
12. И ангел приказал морским чудовищам выйти из бездны. И он поверг свое определение на землю, и оно подчинило огромного демона. И он заставил огромного и дерзкого демона Орнию тесать камни для храма и приносить для завершения строительства храма. И так я, Шломо, прославлял бога, творца неба и земли. И он приказал Орнии идти своим предназначением, и дал ему печать, сказав: «Удались и принеси мне сюда сатану, князя всех демонов».
13. И тогда Орния взял перстень и отправился к Ваал-Зевулу, царствующему над демонами. Он сказал ему: «Шломо зовет тебя сюда». Но Ваал-Зевул, услышав, сказал ему: «Поведай мне, кто этот Шломо, о котором ты мне говоришь?» Тогда Орния бросил в грудь Ваал-Зевула кольцо, говоря: «Царь Шломо зовет тебя». Но Ваал-Зевул громко завопил сильным голосом и изверг великое огненное пламя; и он поднялся и последовал за Орнией и пришел к Шломо.
14. И, когда я увидел князя демонов, я прославил Адонаи Яхве, творца неба и земли, и я сказал: «Благословен ты, Яхве, бог всемогущий, который дал твоему рабу, Шломо, мудрость, советник мудрых, и подчинил мне всю власть сатаны».
15. И я вопрошал его, и сказал: «Кто ты?» Демон ответил: «Я - Ваал-Зевул, правитель демонов. И все демоны имеют свои главные седалища возле меня. И я - тот, кто делает появление каждого демона явным». Я потребовал, чтобы он тотчас сел рядом со мною и объяснил, как можно заставить демонов появиться. И он пообещал принести ко мне в узах всех нечистых духов. И я снова прославил бога неба и земли, ибо я всегда благодарю его…»
10.
Увидев, что Иешуа и в самом деле проявляет не простое любопытство к познаниям, Элеазар предложил пришельцу из далекой Галилеи познакомиться с некоторыми жрецами египетских храмов.
- Для себя ты найдешь и узнаешь много интересного, чего не видел никогда на своей родине.
Не очень обремененный наукой и познаниями в своем Нацерете, Иешуа согласился почти не раздумывая. Он впитывал, словно губка, все новое, ранее им не познанное, будто понимал, что все это пригодится ему в самом ближайшем будущем.
- Тогда, для начала я расскажу тебе о главной книге наших жрецов – «Книге мертвых», а потом о египетских богах – Осирисе и Исиде и сыне их Горе.
Рассказ Элеазара потряс Иешуа. Это даже не шло ни в какое сравнение со слышанной им ранее истории о появлении Будды. Там был бог единый в своем одиночестве, а здесь он оказался единым в своем триединстве. Иешуа держал в руках большой пергаментный свиток, на котором было начертано: «Послание из Сокрытого помещения. Места пребывания душ, богов, теней и блаженных; а также то, что они делают. Начало – Рог Заката, врата западного горизонта, конец – первичный мрак, врата западного горизонта». Так звучит полное заглавие «Книги Амдуат», известной ныне во всем мире египетской «Книги мертвых». Ее священный оригинал, по представлениям египтян, записан на стенах «Сокрытого Помещения» в царстве Дат. «Рог Заката» - это гора, за которой садится солнце. Книга написана для того, чтобы познать запредельные души, познать, что они делают, познать их изменения для бога Ра. Чтобы познать таинственные души и то, что они делают, чтобы знать находящееся в отдельных часах и познать богов этих часов. Чтобы знать, к чему он (великий бог) их призывает. Чтобы познать врата и дороги, по которым странствует этот великий бог, чтобы познать течение часов и их божества. Чтобы познать тех, которые преуспели, и тех, которые истреблены.
«Первый час ночи.
Этот бог вступает в землю, во врата закатного горизонта. Сто двадцать итеру (1 итеру = 10,5 км. – авт.) предстоит ему пройти в этой сфере, прежде, чем он достигнет
богов загробного мира. «Долина Ра» - имя первого поля Дат. Здесь он наделяет землями богов, которые ему сопутствуют. В этой сфере он начинает давать указания и заботиться об усопших. Это исполнено в соответствии с образцом, что в Сокрытом Помещении Дат. Кто знает эти образы, сам уподобляется Великому Богу. Это благоприятно для него на земле, поистине прекрасно! Необычайно полезно это для него в Дат. «Тот - Что - Раскалывает - Лбы -Врагов – Ра» - имя этого первого часа ночи, который сопутствует в этой сфере этому богу…».
И спустя несколько дней Элеазар привел его в один из главных храмов Александрии. И, в самом деле, храм в Йерушалаиме не шел ни в какое сравнение с только что увиденным: если на его родной земле храм предназначался лишь для молитвы, и потому был лишен какого бы то ни было внутреннего убранства, несмотря на весь его внешний лоск, то египетский храм был разделен на две части, алтарь колоннадой отделен от основного объема, предназначенного для тех, кто пришел на богослужение, а все стены исписаны образами из древней «Книги Мертвых».
Вот барка со «старым», вечерним солнечным богом вплывает в подземный мир. На носу барки стоит Упуаут – «Отверзающий дороги», рядом с ним - Сиа, персонификация творящего ума Великого Бога. Далее – «Госпожа ладьи», богиня, направляющая ход барки во время первого часа ночи. Посередине возвышается наос - вместилище бога Солнца, названное просто «Телом» (египтяне обычно передавали абстрактные понятия очень конкретными образами). На корме - солнечный бог Гор с головой сокола, а за ним - изображенные шеренгой бог мудрости Тот, бог Ху - персонификация божественного слова - и два божества, управляющие рулем. Две богини с перьями на голове, стоящие перед баркой, - это «Две Правды» (Маат), ибо в Дат находятся не только блаженные, но и осужденные души. От врагов солнечного бога защищают в первом часу ночи «Тот - Который - Ранит» (фигура с ножом перед Маат) и три змея, изображенные ниже. Следующая группа фигур характеризует различные аспекты бога Солнца. Мумия в короне - Осирис, «Владыка Запада», олицетворяет эсхатологический аспект бога, львиноголовая Сехмет - его грозную силу. Фигура с головой барана («Великий Озаряющий») передает аспект солнечного блеска. Четыре стелы, увенчанные человеческими головами, названы «Указаниями, которые дает Ра» и соответственно также боги Атум, Хепри и Осирис - четыре формы Великого Бога (Ра - владыка живых, Осирис - мертвых, Атум - ночное Солнце, а Хепри - дневное).
На обоих берегах подземной реки - ликующие души усопших (по законам построения египетского рисунка они оказываются вверху и внизу). Великий Бог приветствует их, дает животворные указания и оделяет блаженных материальными благами. Ему помогают в этом своеобразные «снабженцы», которые изображены перед тремя змеями. Группа обезьян вверху - это стражи первых врат, отделяющих день от ночи. Подобная группа внизу - как бы оркестр, сопровождающий вступление солнечной барки. Двенадцать кобр, извергающих огонь, рассеивают мрак, царящий в Дат.
Да, «старое солнце» вступило в Дат, умерло, но уже в первом часу ночи ему сопутствует элемент грядущего воскресения из мертвых - образ утреннего Солнца, священный скарабей, плывущий в барке, где ему поклоняются два божества. Бег времени в царстве вечности символизирует фигура перед поднявшимся на хвост змеем, держащая в руке слегка изогнутую «волшебную палочку». Это «Тот -Кто - Измеряет – Часы». Ниже - изображения, означающие достижение границ первого часа ночи. Это межевой столб, увенчанный рогами («Тот - Что - Разделяет – Долину»), и божество, обращенное навстречу всей процессии, - «Тот - Кто - Запечатывает – Землю» - служитель, замыкающий врата первого этапа странствия Солнца.
Посвящая в таинства египетских верований, жрецы объясняли Иешуа, что на вер-шине египетского пантеона восседал единый бог, бессмертный, вечный, невидимый и скрытый в непостижимой глубине своего существования. Он порождает сам себя в бесконечности вселенной и заключает в себе все атрибуты божественности. Египетские жрецы определяли его так: «Тот, кто существует сам по себе, он - первопричина всякой жизни, отец отцов, мать матерей. Из него проистекает сущность всех других богов, по его воле светит Солнце, Земля отделяется от неба, и гармония царит в его творении». И, наконец, учили новопосвященного жрецы:
- Бог един в своей сущности, но не един в своем воплощении.
Но не менее, чем росписи в египетском храме, поразил Иешуа и еще один символ древней веры египтян – так называемый нильский крест (именно он и подтверждал постулат о триединстве бога). В той же «Книге мертвых» он впервые, в сцене, где богиня истины Маат держит в руке крест, и увидел графическое изображение знака, который впоследствии его ученики изберут в качестве главного символа своей веры. Да и главные боги Египта, включая Осириса, изображались с крестом в руках; их примеру следовали и все фараоны. Прообразом нынешнего, «животворящего» христианского креста стал именно древнеегипетский «нильский» крест – символ счастья, благополучия и вечной жизни, а не римский инструмент казни мятежников – символ бесконечного страдания.
11.
Незадолго до своей смерти царь Хордус отправил на воспитание и обучение в Рим очередного отпрыска своей многочисленной семьи, а именно – сына казненного им Аристобула и, соответственно, своего внука, шестилетнего Агриппу, названного так в честь одного из своих самых близких друзей в Риме, безвременно скончавшегося Марка Випсания Агриппы.
Дабы мальчика не путать с родней самого Агриппы, его в Риме стали звать Иродом Агриппой, дав первое имя по основателю рода иудейских царей.
Ирод Агриппа с детства сдружился со своим тезкой Агриппой Постумом, сыном того самого Марка Випсания, с Друзом, сыном Тиберия Клавдия Нерона (будущего императора Цезаря Тиберия), и будущим императором Клавдием, полное имя которого звучало так: Тиберий Клавдий Друз Нерон Германик. Все мальчики были примерно одного возраста и одинакового положения в обществе, к тому же все довольно шаловливого характера. Потому и не мудрено, что стали друзьями. Да и всех их, среди прочих учеников школы, выделял своей приязнью сам Цезарь Август, нередко посещавший школу и игравший с мальчиками в любимые в ту эпоху игры – мраморные шарики, чехарду и, особенно, в кости. В последней игре Августу везло гораздо чаще, нежели его соперникам. И тут трудно кого-то из игроков обвинять в поддавках или подхалимаже. В самом деле: как можно поддаться, если все бросают кости одинаково и в открытую? В Древнем Риме суть игры состояла в следующем: четыре продолговатые кости с очками 1, 3, 4, 6 выбрасывались одновременно одним игроком. Худший бросок (это когда все кости показывали единицу) назывался «собакой», если же все кости падали разными очками (такой бросок назывался «Венерой»), игрок считался победителем и забирал все деньги. Правда, Цезарь Август порою одалживал своим соперникам сестерции, дабы поддержать их интерес в игре. Вот как он описывает одну такую игру своему пасынку Тиберию: «Милый Тиберий, мы провели Квинкватрии (мартовские игры в честь богини Минервы – В.Ю.) с полным удовольствием: играли всякий день, так что доска не остывала. Твой брат за игрой очень горячился, но, в конечном счете, проиграл немного: он был в большом проигрыше, но против ожидания помаленьку из него выбрался. Что до меня, то я проиграл тысяч двадцать, но только потому, что играл, не скупясь, на широкую руку, как обычно. Если бы стребовать все, что я каждому уступил, да удержать все, что я каждому одолжил, то был бы я в выигрыше на все пятьдесят тысяч. Но мне это не нужно: пусть лучше моя щедрость прославит меня до небес».
Разумеется, с мальчиками были игры совсем другие, хотя и не менее азартные. Но детям, все же больше нравились не эти игры, а обычные мальчишеские шалости. Так, известен случай, когда Ирод Агриппа обескуражил своим розыгрышем самого императора.
У Цезаря Августа был любимый пес по кличке Ураган – это огромное животное с мохнатым хвостом не слушалось никого, кроме самого Цезаря. Но маленький Агриппа каким-то образом умудрился напоить крепким, неразбавленным (как то было принято среди римлян и эллинов) вином мучившегося от жажды пса, а затем повесил ему на шею колокольчик и выкрасил хвост в желтый, а морду и лапы в пурпурно-красный цвет, привязав к ногам свиные пузыри. Пса, естественно, с непривычки развезло и он укрылся в темном углу дворца. Когда же удивленный отсутствием пса на обычном месте Цезарь Август позвал его, перед ним предстало невероятное страшилище, еле державшееся на ногах и шатавшееся из стороны в сторону. Всем, кроме императора, было невероятно смешно. Цезарь недолго задумывался над тем, чья это проделка, но от каких бы то ни было последствий иудейского царевича спасло то, что все это действо происходило во время веселых сатурналий, праздника переодетых и одураченных. В дни сатурналий рабы становились господами, а господа превращались в слуг. Праздник был посвящен богу Сатурну (отцу Юпитера-Зевса) и его супруге, богине жатвы Опс и начинал праздноваться 17 декабря после окончания жатвы, и продолжался семь дней. В эти дни люди проводили время в беззаботном веселье, играх, плясках, пирах и делали своим близким подарки.
Впрочем, самому Цезарю Августу уже было не до безудержного веселья. Его жизнь клонилась к закату, и все его устремления были направлены на поиски своего преемника. И в последнюю очередь таковым он видел своего пасынка, единственного сына своей супруги Ливии, даже несмотря на то, что он, Август, его, Тиберия, усыновил на тридцать девятом году своего правления, позволив перед тем Тиберию вернуться в Рим и даже вручив ему вновь трибунскую власть. Более того, Тиберий оказался неплохим полководцем, за два года покорившим многочисленные и воинственные германские племена, жившие по западному берегу Рейна. А спустя три года подавил еще и восстание в Паннонии и Далматии. И это в то время, когда бывший наместник в Сирии Квинтилий Вар был разгромлен варварами другими германскими племенами. Это весьма огорчило Августа, воскликнувшего в сенате:
- Квинтилий Вар! Верни мне легионы.
И снова пришлось Тиберию идти походом на германские земли, дабы загладить горечь жестокого поражения римских войск. И снова он вернулся победителем, добившись своего первого триумфа.
И вновь на первый план закулисных интриг вышла Ливия Друзилла. Уже отмечалось, что в своем неуменом коварстве она была схожа с сестрой Хордуса, недавно скончавшейся в своей Ямнии Суламифи. Но если та ковала интриги, не известно, в чью пользу (она понимала, что ее детям никогда не суждено занять престол Иудеи), то Ливия Друзилла упорно пробивала дорогу на римский трон своему сыну – Тиберию.
Один за другим погибают внуки Цезаря Августа – Гай в Ликии, Луций – в Массилии. Поговаривали, что к обеим смертям причастна супруга Августа. Он смягчает ссылку их матери – Юлии Старшей, разрешив ей переселиться с острова на материк, в Регий (современное Реджио), у Мессинского залива, но, тем не менее, не позволив вернуться в Рим. Однако вскоре Ливия сделала все, чтобы поссорить Августа с последней своей отрадой в жизни – третьим внуком Агриппой Постумом, обвинив его в заговоре против деда. К тому же и характерец у Агриппы был не из лучших - довольно низкий и жестокий. Цезарь Август отрекся от него и сослал в Соррент, на остров Планазию (ныне остров Пьяноза в Тирренском море). А спустя год в ссылку на остров Тример (современный Тримити) была отправлена и внучка Августа – Юлия Младшая, полностью унаследовавшая характер своей матери и так же, как и она, вся погрязшая в разврате. Кстати, вскоре после изгнания внучки в опалу попал и любимый поэт Августа – Овидий, автор бессмертной поэмы «Энеиды». Опять же, по слухам, Овидий был одним из любовников Юлии Младшей. Впрочем, по другим слухам, Овидий был причастен к тайно подготавливавшемуся освобождению из ссылки Постума. Противники Цезаря Августа и в самом деле намеревались похитить с островов Юлию Младшую и Агриппу Постума и привезти их к войскам, дабы произвести государственный переворот, но эти планы были вовремя раскрыты. Впрочем, никаких официальных обвинений Овидию предъявлено не было.
Друзья же императора неоднократно просили его помиловать обеих Юлий и Агриппу, на что Цезарь Август лишь отмахивался и восклицал со стоном словами Гектора из гомеровской «Илиады»:
- Лучше бы мне и безбрачному жить и бездетному сгинуть!
И называл их не иначе, как тремя своими болячками и язвами.
Добившись изгнания из Рима Агриппы Постума, Ливия несколько успокоилась – ее сын Тиберий остался единственным наследником Августа. Впрочем, сам Цезарь Август был не в восторге от этого выбора: Тиберий был человеком холодным, неприветливым, надменным, непроницаемым, хладнокровным и, к тому же, жестоким. В народе поговаривали будто однажды, после тайной беседы с Тиберием, когда тот ушел, слуги услышали слова Августа:
- Бедный римский народ! В какие он попадет медленные челюсти!
Кроме того, Цезарь Август открыто, не таясь, осуждал жестокий нрав Тиберия, что не раз при его приближении он обрывал слишком веселый или легкомысленный разговор. Даже усыновить его, уже 46-летнего (а без этого невозможно было назначить Тиберия своим наследником), Август решился лишь после упорных и многочисленных просьб жены Ливии.
Однако, как оказалось, Ливия успокоилась слишком рано. Вот как описывает последние дни Цезаря Августа Октавиана римский историк Тацит:
«Здоровье Августа ухудшилось, и некоторые подозревали, не было ли и тут злого умысла Ливии. Ходили слухи, что за несколько месяцев перед тем Август, открывшись лишь нескольким избранным и взяв с собой только Фабия Максима, отплыл на остров Планазию, чтобы повидаться с Агриппой Постумом; здесь с обеих сторон были пролиты обильные слезы и явлены свидетельства взаимной любви, и поэтому появилась надежда на то, что юноша будет возвращен в дом своего деда. Максим открыл эту тайну своей жене Марции, а она – Ливии. Об этом стало известно Августу. Когда вскоре после этого Максим скончался (есть основания предполагать, что он покончил самоубийством), на его похоронах слышали причитания Марции, осыпавшей себя упреками за то, что она сама стала причиной гибели мужа. Как бы то ни было, но Тиберий, едва успевший прибыть в Иллирию, был срочно вызван письмом матери. Не вполне выяснено, застал ли он Августа в городе Ноле (близ Неаполя) еще живым или уже бездыханным. Ибо Ливия, выставив вокруг дома и на дорогах сильную стражу, время от времени, пока принимались меры в соответствии с обстоятельствами, распространяла добрые вести о состоянии здоровья принцепса, как вдруг молва возвестила одновременно и о кончине Августа, и о том, что Тиберий принял на себя управление государством».
Смерть Цезаря Августа и его посмертное обожествление были под стать и правлению самого счастливого, по мнению римских историков, императора Римской империи. За несколько лет до своей кончины Август, по заведенному им же порядку совершал на Марсовом поле пятилетнее жертвоприношение при стечении массы народа. В это время над полем появился орел и, совершив несколько кругов, опустился на соседний храм, сев на первую букву имени Агриппы, который в свое время этот храм построил. Заметив это, Август замолчал и передал заранее заготовленные и записанные на табличке обычные обеты на следующее пятилетие (своеобразный новый пятилетний план), стоявшему рядом Тиберию:
- Возьми, Тиберий, и прочитай обеты. Я же не возьму на себя то, чего уже не исполню.
Спустя всего несколько дней после этого от удара молнии расплавилась первая буква его имени под статуей. Авгуры (греческие жрецы) тут же растолковали Цезарю это знамение:
- Жить тебе осталось, Цезарь, всего сто дней (по римскому счислению буква «С» как раз и означает цифру «100»), но затем ты будешь причтен к богам, так как «AESAR», остальная часть твоего имени, на этрусском языке означает «бог».
Отправив Тиберия в Иллирию для наведения порядка после несколько лет назад подавленного тем же Тиберием восстания, Август вскоре сам покинул Рим, как оказалось, навсегда.
Доехав до Астуры, он, вопреки обыкновению, покинул ее ночью, чтобы воспользоваться попутным ветром и доплыть до Беневента, где он намеревался проститься с Тиберием. Но на судне его прослабило, и он заболел. Он принял решение остановиться на отдых на своей вилле на Капри, где провел четыре дня. В те годы этот благодатный остров уже давно был колонизован эллинами, соответственно, там царили и старые греческие традиции, как например, физические упражнения 18-20-летних юношей, проходивших там воинскую службу. Август подолгу и с удовольствием наблюдал за этими упражнениями. Затем устроил для них угощение в своем присутствии, и не только позволял, но даже побуждал их вольно шутить и хватать на лету плоды и закуски, который сам бросал в их толпу. Соседний со своей виллой дом Август прозвал Апрагополем (Праздноградом), потому что поселившиеся там его спутники проводили время в праздности.
Отдохнув на Капри, Цезарь Август перебрался в Неаполь, хотя желудок его еще периодически напоминал о себе. Тем не менее, он посетил состязания цирковых гимнастов, устроенных в его честь, и проводил Тиберия до условленного места, однако на обратном пути его болезнь усилилась, в Ноле он слег окончательно. Ливия тут же направила гонца за сыном, чтобы вернуть его обратно.
В последний день своей жизни Август все время спрашивал, нет ли в городе беспорядков из-за него. Попросив зеркало, он велел причесать себе волосы и поправить отвисшую челюсть. Вошедших к нему в спальню друзей спросил:
- Как вам кажется, хорошо ли я сыграл комедию жизни?
Те, не ожидавшие такого вопроса, застыли в недоумении. Тогда Август улыбнулся и заключил вопрос собственным двустишием:
- Коль хорошо сыграли мы, похлопайте
И проводите добрым нас напутствием.
Затем он всех отпустил. И вскоре после этого глянув снизу вверх на державшую его голову на своих коленях Ливию с тяжелым придыханием сказал:
- Ливия, помни, как жили мы вместе! Живи и прощай!
Это были последние слова одного из самых великих правителей Древнего Рима. Он умер 19 августа 14 года, чуть больше месяца не дожив до своего семидесятисемилетия, пробыв у власти пятьдесят семь лет, шесть месяцев и два дня. В те времена не каждому человеку суждено было столько лет прожить, сколько он правил.
Кстати, скончался он в той же спальне, что и его отец Октавий. Тело его от Нолы до Бовилл несли декурионы муниципиев и колоний. Шли они по ночам из-за страшной жары, а днем оставляли тело в базилике или в главном храме каждого городка, что противоречило всяким правилам – но ради божественного Августа было сделано исключение. В Бовиллах его всем сословием приняли всадники, внесли в столицу и поместили в сенях его дома. Сенаторы соперничали между собой, придумывая, как пышнее устроить его похороны и прославить его память. После похвальных речей в его честь (Тиберий, начавший было выступать, не смог закончить речь из-за подступившего к горлу комка, и попросил далее выступить своего сына, Друза), затем сенаторы на своих плечах отнесли его на Марсово поле и там предали сожжению. А некий претор Нумерий Аттик после того, как дым развеялся поклялся перед всеми, что видел, как образ сожженного воспарил к небесам (за это впоследствии он получил от Ливии в награду миллион сестерциев). Самые видные всадники, в одних туниках, без пояса, босиком, собрали останки императора и положили в мавзолей (кстати, развалины мавзолея Августа, воздвигнутого при Тиберии, до сих пор можно видеть в Риме).
Согласно завещанию Цезаря Августа, наследниками первой степени стали Тиберий и Ливия, получившие право взять его имя: так Тиберий стал Цезарем, а Ливия – Юлией Августой. Римскому народу он отказал сорок миллионов сестерциев, своим трибам (то есть, тем, к которым он принадлежал сам) – три с половиной миллиона, преторианцам – по тысяче каждому, городским когортам – по пятисот, легионерам – по триста. Остальные подарки, размером до двадцати тысяч сестерциев, были предназначены разным людям и должны были быть выплачены через год. Что же касается обеих Юлий (его дочери и внучки), то он запретил их в будущем хоронить в своей усыпальнице.
12.
С большими предосторожностями возвращался Иешуа в родные края. Хоть и прошло несколько лет после восстания под руководством Иуды бар Иезекия, но ни у народа, ни у римских властей, естественно, еще не выветрились воспоминания о нем. Об этом же напоминали и полуразрушенный до сих пор Циппори и развалины в целом ряде галилейских городов и сел, которые подверглись римской экзекуции. Дойдя до Нацерета, Иешуа решил дождаться наступления ночи, дабы не привлекать к себе ничьего внимания – он ведь не знал обстановку в городе. Передохнул в одной из многочисленных пещер, когда же достаточно стемнело, двинулся, наконец, к своему дому.
Двери в домах той поры не запирались, поэтому Иешуа мог свободно войти и, стараясь не разбудить никого из братьев и сестер, дотронулся до плеча матери. Мириам тут же открыла глаза и, увидев перед собой мужское бородатое лицо (было темно и она, разумеется, не узнала сына, за эти годы отрастившего бороду). Мириам вся сжалась и готова была вскрикнуть, но Иешуа предусмотрительно приложил свой указательный палец к ее губам.
- Мама, это я, Иешуа, не шуми, - произнес он шепотом.
Мириам тихо поднялась, убедилась, что остальные дети спят, и вышла во двор вслед за старшим сыном.
- Иешу, ты вернулся, - улыбнулась Мириам, поглаживая ладонью по щекам сына. – Отец твой умер, вскоре после твоего ухода.
Иешуа склонил голову и, после непродолжительной паузы, снова заговорил полушепотом.
- Какая здесь обстановка, мама? Могу ли я объявиться без последствий для себя?
- Уже все успокоилось, но кто знает, что на уме у этих язычников. Даже Ханан-книжник предпочел покинуть город.
- Истинно? И куда же он ушел?
- Его жена делает вид, что не знает, но люди говорят, что он подался в пустыню к пещерным людям.
- А его сын Йоханан?
- Так он же, как ушел с тобой, так и не появлялся здесь с тех пор.
- Неужели так и остался в Египте?
- Так ты дошел до самого Египта, Иешу? – улыбнулась мать, все еще продолжая рассматривать повзрослевшего первенца. – Ты теперь стал настоящим мужчиной.
- Да, и много чего знаю и умею.
- И все-таки лучше тебе еще немного переждать. Пусть раны окончательно затянутся. К тому же, люди говорят, в Кесарии скоро сменится правитель. Тогда и сможешь вернуться.
- А как братья и сестры?
- С ними все хорошо. Да, Иаков учится в Йерушалаиме в раввинской школе на книжника. Ты же знаешь, он всегда хотел стать толкователем закона.
- Вот как? – удивился Иешуа.
В его голове сразу возникла мысль отправиться именно в Йерушалаим, найти там Иакова и пожить некоторое время у него.
- Ты, наверное, голоден, сынок, - вдруг спохватилась Мириам. – Погоди, я тебе что-нибудь принесу.
Иешуа кивнул, Мириам скрылась в доме. Но Иешуа не стал дожидаться ее. Взял свой ящик с плотницкими инструментами, который теперь всегда был при нем, и покинул родной двор, направив свои стопы в сторону Йерушалаима. Шел почти неделю, перебиваясь временными плотницкими заказами, и тут же заработанные шекели относил в корчму. Сидел между посетителями, никем не узнанный, ел, пил вино и прислушивался к высказываниям соотечественников. В последнее время ему все больше нравилось легкое красное вино, похожее на кровь человеческую, позволявшее немного расслабиться и не думать об опасности. В такие дни он даже про посты забывал.
Однажды он стал свидетелем такой картины: в корчме было шумно и весело, вино лилось рекой, мяса на столах лежали целые горы. Видимо, местные отмечали какое-то свое радостное событие. Иешуа, вошедший в самый разгар праздника, тут же угодил в его сердцевину – его, не знакомого, усадили за стол, как самого почетного гостя. Тут же он почувствовал, как кто-то нежно стал оглаживать его плечи. Он приподнял и повернул голову чуть назад – на него смотрела, улыбаясь и сверкая белоснежными зубами, красивая смуглолицая девушка.
- Сара, не отвлекай нашего гостя! – шутливо прикрикнул на нее один из сидевших напротив Иешуа мужчин лет сорока.
- А может быть, гость с большим удовольствием хочет смотреть на меня, чем на тебя, - ответила Сара и под общий хохот присела на колени Иешуа, обняв его за шею. – Не правда ли?
Иешуа растерялся и, не зная, как ему поступить, решил предложить ей кусок мяса.
- Глупец, ей не это мясо нужно, - загоготал сосед справа.
Иешуа совсем растерялся, но Сара тут же поднялась и, ухватив Иешуа за руку, увлекла его за собой в отдельную комнату.
- Все, попался на крючок, - махнул рукой тот, что сидел напротив, и буквально через секунду уже забыл о госте, принявшись за очередную баранью ножку.
Сара, несмотря на то, что была моложе Иешуа, была гораздо опытнее его в любовных утехах. А, поняв, что ей попался неискушенный молодой человек, она испытывала настоящее блаженство, лаская его сама и заставляя его ласкать себя. Иешуа даже потерял счет времени, сколько он находился в тенетах любви. Когда же они с Сарой вновь вернулись к застолью, они увидели перед собой совершенно иную картину: куда-то подевалось веселье, да и количество веселящихся значительно уменьшилось. Сара тут же бросила взгляд в сторону одиноко стоявшего у самого окна столика, за которым сидел, скрестив ноги хорошо знакомый ей человек. Иешуа перехватил ее взгляд и спросил шепотом:
- Это кто?
- Мытарь, - так же шепотом ответила Сара. – Нередко заглядывает сюда, но сегодня здесь явно неспроста появился. Людей много, видно, кто-то не успел заплатить какой-то налог.
Иешуа теперь уже более внимательно взглянул на сборщика налогов, а тот, заметив это, и сам посмотрел на Иешуа. Не узнав его, лишь склонил голову в приветствии. Иешуа ничего не оставалось, как ответить ему таким же кивком, затем он посчитал за лучшее тут же покинуть корчму.
Наконец, он добрался до Йерушалаима. Пока шел, узнал, что и в самом деле, подтвердились слова матери – префект Копоний был отозван Цезарем Августом в Рим, а на его место прислан Марк Амбивий. Значит, путь домой был открыт. Но он, все же, решил найти и навестить брата Иакова, к которому из всей семьи питал наибольшую симпатию.
Раввинскую школу отыскать было не трудно – в Йерушалаиме их было всего две. Одну из них содержал Гиллель, другую – Шаммай. Это два самых знаменитых в те годы книжника в Иудее, оба взаимно дополняли друг друга и оба явились реформаторами иудаизма. Оба стали членами синедриона, а Гиллель впоследствии и вовсе был назначен его руководителем. Причем, этот человек достоин великого уважения уже хотя бы за то, что взобрался на такую вершину из самых низов, исключительно благодаря своему упорству и настойчивости в изучении Торы и прочих наук. Впрочем, кроме изучения закона, книжники, самые образованные в то время люди, собирали все литературные произведения, исследовали их, изучали и переписывали для потомства. Именно им, книжникам, и обязано человечество, к примеру, дошедшей до нас Библией. Труднее было понять, почему Иаков, галилеянин, решил пойти учиться не в галилейскую, а таковые, разумеется, тоже были, а именно в иудейскую раввинскую школу. Но тут, возможно, свою роль сыграла именно личность самого Гиллеля, выведшего золотое правило не только иудаизма, но можно сказать, и всего человеческого бытия: «Не делай другому того, что не хочешь, чтобы сделали тебе».
Книжник, содержавший раввинскую школу и учивший там будущих раввинов, должен был отличаться самым пунктуальным знанием закона и пророков. Он мог, разбуди его даже среди ночи, сразу сказать, где находится такое-то изречение, на каком столбце свитка Торы. Можно спросить и наоборот – какие изречения находятся на таком-то столбце священного свитка, и он тут же даст исключительно точный ответ. И своих учеников книжники учили быть такими же знатоками. Собственно, все обучение в раввинской школе состояло из двух частей: во-первых, каждый раз повторялось наизусть все пройденное; во-вторых, разучивалось писание дальше. И ученики, попавшие в такую школу, были весьма счастливы.
- Благодарю тебя, господи боже мой, - молились они на своего учителя, - что ты дал удел мне среди посещающих школу, а не среди сидящих на улице: я встаю рано, и они встают рано, но я встаю рано для занятий законом, а они – для занятия глупостями; я тружусь – и они трудятся, но я за свой труд получу награду, а они трудятся попусту; я спешу, и они спешат; но я спешу к жизни века грядущего, а они – к погибели.
Занятия в школе проходили в открытой форме, и никому стороннему не возбранялось войти в класс посреди самого процесса чтения Торы, извиниться перед учителем-раввином и с поклоном задать вопрос. Например, такой:
- Скажи, равви, была суббота, и пала у меня скотина. А я не знал, можно поднять ее в субботу, или нет. В законе же об этом ничего не сказано.
Раввин задумывается на некоторое время, затем задавая себе вопросы вслух и тут же отвечая на них, приходит к заключению, что поднимать скотину, павшую в праздники, нельзя. Пришедший кланяется, платит за совет деньги и уходит, а ученики тут же записывают все рассуждения учителя на свои восковые таблички – пригодится в будущем и им самим.
Едва Гиллель продолжил свое чтение Торы, как неожиданно в классе появился степенный муж, хорошо одетый, по виду, явно купец. Бросив вскользь взгляд на учеников, купец поклонился раввину и произнес:
- Скажи, равви, я торгую плодами и вином, но есть у меня покупатели из язычников. Что могу я продавать им, и что нет?
После некоторого раздумья, Гиллель ответил:
- Нельзя продавать язычникам ничего такого, что язычник может употребить в жертву своим богам, чтобы даже косвенным образом не участвовать в языческом культе. Значит, нельзя, продавать кедровых орехов, смокву, фиников, благовонной ливанской смолы, белого петуха, даже не всегда можно продавать вино.
Купец вышел, а ему навстречу уже шел Иешуа. Послушав некоторое время, как Гиллель читает Тору, Иешуа решил войти в класс, чтобы убедиться, что именно здесь находится и его брат Иаков.
- Скажи, равви, я пришел издалека, из Галилеи. Я плотник, - Иешуа поклонился раввину, при этом краешком глаза успел заметить в кругу сидящих вокруг учителя студентов и знакомое лицо брата. – Меня нанял эллин, который строит себе дом. Условия он предложил хорошие, столько мне не заплатит ни один иудей. Но что говорит об этом закон?
- Строить можно. Грекам тоже нужна крыша над головой. Но только до тех пор, пока стены не дойдут до карниза, где должны быть лепные украшения. Ведь ты же знаешь, что закон запрещает изображать живые существа. А если он заставит тебя строить ристалище, или базилику, или эшафот, то совсем нельзя.
- Спасибо, равви, - Иешуа с поклоном протянул раввину шекель и вышел наружу.
Ждать Иакова пришлось еще несколько часов. Но для Иешуа это была последняя надежда на кров.
13.
Тиберий Нерон из рода Клавдиев, ставший Цезарем, родился в шестнадцатый день до декабрьских календ во время второго консульства Марка Лепида и Луция Мунация Планка (то есть, 16 ноября 42 года до новой эры), в год обожествления Гая Юлия Цезаря и спустя год после того, как Октавиан впервые стал консулом. Соответственно, когда он занял римский престол, ему было уже почти пятьдесят шесть лет. Став императором, он получил официальное имя Тиберий Цезарь Август. Это был неглупый, но весьма скрытный человек. Как писал о нем римский историк Дион Кассий, «это был человек со многими хорошими и многими плохими качествами, и когда он проявлял хорошие, то казалось, что в нем нет ничего плохого, и наоборот». Тем не менее, не зря же Цезарь Август с большой неохотой назначил Тиберия своим преемником. Он видел его изнутри. И одними из самых отвратительных качеств Тиберия – были его злопамятность и мстительность.
Правление свое он начал в своем же репертуаре. Первое, что он сделал – приказал убить последнего внука Августа – Агриппу Постума, самого реального и законного (после себя) претендента на римский престол. Когда же совершивший это убийство войсковой трибун явился к Тиберию и доложил, что его приказ выполнен, Тиберий с гневом ответствовал:
- Никакого приказа я тебе не давал, а ты, трибун, за свое деяние будешь отвечать перед сенатом.
Впрочем, вскоре это дело было замято и забыто. А Тиберий, хотя и принял верховную власть без колебаний, на словах долго отказывался от власти, разыгрывая детскую комедию: то с упреком объяснял своим друзьям, что они даже не предполагают, какое это чудовище – власть, то двусмысленными ответами и хитрой нерешительностью держал в напряженном неведении сенат, подступивший к нему с коленопреклоненными просьбами. Наконец, некоторым сенаторам такое поведение Тиберия надоело и они воскликнули:
- Пусть он правит или пусть уходит!
Другие же заявили ему прямо в лицо:
- Иные медлят делать то, что обещали, а ты медлишь обещать то, что уже делаешь!
Консуляр же Квинт Гатерий с ехидной ухмылкой спросил его:
- Долго ли, Цезарь, ты будешь оставлять государство без головы?
Понимая, что спектакль слишком затягивается, Тиберий со вздохами и жалобами на тягостное рабство, возлагаемое им на себя, заявил, что принимает власть, заключив при этом:
- Но до тех пор, пока вам не покажется, что пришло время дать отдых и моей старости.
А дальше двуличие Тиберия расцвело пышным цветом. С одной стороны, он повел себя очень скромно, запретив посвящать ему храмы и жрецов, а посвященные ему статуи и портреты разрешал ставить лишь с особого своего дозволения да и то не рядом с изображениями богов, а среди украшений храма. Кроме того, запретил присягать на верность его делам, несмотря на то, что такая присяга при Августе давалась каждый год, а также наотрез отказался от предложения сената назвать месяц сентябрь «Тиберием», а октябрь – «ливием».
- А что вы будете делать, если у вас будет тринадцать цезарей? – спросил он.
Отверг он и звание императора, имя отца отечества, дубовый венок над дверьми (эта награда была в свое время присуждена Цезарю Августу как «спасителю всех граждан»). Даже имя Августа он употреблял только в письмах царям и правителям. Не терпел он и угодливости. Так, известен случай, когда уже нам известный консуляр Квинт Гатерий подошел к Тиберию, чтобы попросить прощения за то самое свое ироническое восклицание, и собирался броситься ему в ноги, Тиберий так отшатнулся от него, что упал навзничь, что при его массивной фигуре было не очень приятно и очень болезненно. Когда кто-то обратился к нему «государь», реакция Тиберия была та же, что и Августа:
- Прошу больше не оскорблять меня этим словом! Я – государь для рабов, император для солдат, принцепс для всех остальных.
Даже непростительность, злословие и оскорбительные стишки в свой адрес он переносил терпеливо и стойко, с гордостью заявляя, что в свободном государстве должны быть свободны и мысль, и язык. Когда же однажды сенат потребовал от него следствия о таких преступлениях и преступниках, Тиберий ответил:
- У нас слишком мало свободного времени, чтобы ввязываться в эти бесчисленные дела. Если вы откроете эту отдушину, вам уже не придется заниматься ничем другим: все по такому случаю потащат к вам свои дрязги. Если же кто неладно обо мне отзовется, я постараюсь разъяснить ему все мои слова и дела; если же он будет упорствовать, я отвечу ему взаимной неприязнью!
Какова же может быть его неприязнь, Тиберий отлично показал на примере своей бывшей жены – Юлии-старшей, дочери Августа. Узнав о смерти отца, она послала через своих друзей послание Тиберию в надежде, что он облегчит ее участь и разрешит вернуться из ссылки. Однако на деле вышло совсем по-другому. Тиберий не только не простил свою жену, но, наоборот, ужесточил ее наказание: он отдал приказ заключить Юлию в отдельный дом, откуда она не смела ни на шаг отлучаться. Следить за этим должны были круглосуточно часовые. На ее содержание Тиберий выделил такую ничтожную сумму, что арестантка стала нуждаться в самом необходимом. Ей, порою, не хватало даже хлеба. Не перенеся такого, Юлия в тот же год умерла. В народе поговаривали, что умерла она именно от голода. Ей было всего двадцать восемь лет.
Но если Юлия вполне заслужила такого отношения Тиберия к себе, то его мать, Ливия, была в шоке от поступков сына, которого она-то и возвела на престол, по отношению к ней лично.
Первое, что он сделал – это воспротивился решению сената добавить к титулу императора слова – «сын Ливии». Тиберий заявил, что не допустит ничего подобного:
- Женщине не следует воздавать чересчур больших почестей!
Запретил Тиберий и воздвигать алтарь в честь матери.
- Подобная почесть есть исключительная, а я не желаю, чтобы моей матери воздавали исключительные почести.
Более того, дабы уменьшить ее влияние и популярность в народе и сенате и ограничить ее влияние на власть, а также показать матери свое к ней пренебрежительное отношение, Тиберий приказал сократить штат ее придворных и ограничить расходы на ее содержание.
Естественно, тщеславную Ливию оскорбляло такое отношение собственного сына, и она часто напоминала ему, что именно ей он обязан титулом императора. Однако на все упреки матери Тиберий отвечал, что ей не следует вслух заявлять о своих претензиях, и вообще, ей следует вести себя поскромнее.
Зато сам Тиберий терпеть не мог неблагодарных по отношению к нему людей. И, в данном случае, его не смущали никакие расстояния. Буквально, на следующий год после своего воцарения, Тиберий подстроил так, что в антиримском заговоре обвинили царя дальней восточной провинции Каппадокии Архелая Филопатора, уже полвека правившего там.
Когда-то в самом начале своей гражданской службы Тиберий вынужден был защищать Архелая в суде перед самим Цезарем Августом. Однако же, когда сам Тиберий попал в немилость к отчиму и был сослан на остров Родос, где в то время проживал Архелай и к которому собственно и обратился за помощью будущий римский император, царь Каппадокии отказался ему помочь. Даже Ливия Друзилла была этим возмущена, о чем письменно и уведомила Архелая. Правда, справедливости ради нужно отметить, что Архелай не из-за своей надменности не протянул руку помощи попавшему в опалу Тиберию, а из-за строгого предупреждения приближенных Цезаря Августа не вступать ни в какой контакт со ссыльным. Тогда от Тиберия отвернулись очень многие. Но, как говорится, иных уж не было в живых, а Архелай, хоть и был далече, но после прихода к власти Тиберия понял, что тот не забыл своих унижений. И вынужден был выехать в Рим при первом же требовании Тиберия.
Следствие против Архелая длилось больше года. Поговаривали, что по настоятельной просьбе приближенных Тиберия, Архелай принял яд и скончался на третьем году царствования Тиберия. Император практически сразу превратил Каппадокию в полноценную римскую провинцию, направив туда префекта, который напрямую подчинялся все тому же сирийскому наместнику. В те годы им был Вителлий.
В отличие от Августа, Тиберий был грузен и крепок, широк в плечах и груди, статен и строен с головы до пят. Судя по всему, он был левшой, поскольку левая рука его была сильнее правой (пальцем левой руки он мог запросто проткнуть свежее цельное яблоко, а щелчком поранить голову мальчика и даже юноши). Кожа белая, волосы длинные, полностью прикрывающие шею, глаза большие, обладающие невероятной для человека способностью видеть даже ночью. Ходил он, всегда наклоняя голову, твердо держа шею и оставляя лицо суровым. Опять же, в отличие от своего приемного отца, Тиберий обладал отменным здоровьем и за все время своего правления, а правил он двадцать три года, не болел ни разу.
14.
Потеря последних остатков независимости после смерти Хордуса стала для евреев очередной трагедией. Одни из них затаились и стали ждать прихода настоящего мессии. Другие решились на новое переселение – в Сирию, Малую Азию, на берега Евфрата. Первые переселенцы приглашали других, те тащили за собой всю родню. Эта эмиграция грозила и без того пустынную в большинстве своем землю сделать еще и безлюдной. Дабы предотвратить такой исход, два соперника в синедрионе – Гиллель и Шаммай – объединились в едином призыве: все, кто покинет землю обетованную, могут потерять левитскую чистоту. Храм и жертвоприношения ценились выше всего остального и, как зеница ока, охранялись от всяческого осквернения. Быть лишенным права посещения храма или недопущенным к жертвоприношениям из-за нарушения левитской чистоты для иудея было слишком суровым наказанием. Но даже эта угроза лишь уменьшила, но не прекратила эмиграцию. В Малой Азии после декретов Цезаря Августа жило много богатых и уважаемых единоверцев, ежегодно присылавших обильные дары храму. Мужья оставляли своих жен, если они не хотели уезжать с насиженного места (а по закону муж не мог принудить жену к этому), и ехали навстречу неизведанному, но, как им казалось, спокойному будущему. Вследствие этого среди иудеев резко увеличилось количество разводов. Однако законы об изготовлении разводных писем отличались такой тягомотной педантичностью, что появились сомнения в законности разводных писем, изготовленных в других восточных римских провинциях. Книжники в Йерушалаиме постановили поэтому, что приносящий жене разводное письмо от мужа из Малой Азии должен в присутствии свидетелей заявить, что письмо изготовлено согласно с законом.
Дошло даже до того, что тетрарх Филипп в своей вотчине стал штамповать монеты с изображением римских императоров (сначала Августа, затем Тиберия). Впрочем, его извиняло то, что в его тетрархии жило больше язычников, чем иудеев.
А, в общем-то, жизнь в бывшей Иудее, и в самом деле, была несладкой. На особенном счету была полуязыческая Галилея. Так, в городах иудейским купцам приходилось жить меж двух огней: им было трудно соединять свою выгоду с требованиями закона, запрещавшем продавать язычникам и покупать у них множество предметов первой необходимости. Вот и приходилось им выбирать: либо нарушать закон, либо продавать свои продукты только в не очень богатую Иудею и в Йерушалаим. Но что за навар можно было получить в последнем случае? Ведь книжники сделали все, чтобы купцы продавали иудеям товары по дешевой цене, хотя иудеев было не так много, а покупателей среди них и того меньше. Вот и приходилось купцам чаще нарушать закон, чем, возможно, это им хотелось на самом деле. Но за эту их нетерпимость и обособленность, галилейских купцов недолюбливали и язычники. За это, замечавшие их за таким занятием, фарисеи, пренебрежительно бросали купцам прямо в лицо:
- Мы – хаберим, товарищи, по чистоте и святости. А вы кто? Вы – ам хаарец, народ земли. Куда вам подняться от земли до вершин нашего благочестия? Вы немногим чище язычников. Только мы и спасемся, потому что только мы соблюдаем закон до последней буквы, ибо достаточно иной раз нарушить только одну букву, и уже будешь нечистым и не спасешься.
На что купцы в ответ лишь покорно кивали головами, а в дни праздников приносили к храму не только жертвенных животных, но и немалые суммы денег, которые те же фарисеи с удовольствием принимали в храмовую казну.
Масла в огонь добавили и римские наместники, издавшие эдикт, согласно которому во всяком городе, где жили не одни иудеи, городской совет должен был составляться только из римлян и греков. И, несмотря на все усилия иудеев, добиться и собственного представительства в этих советах, их туда ни под каким видом не допускали. Еще больше подогревало напряжение среди иудеев стремление правителей увеличить незаконные поборы и вымогательства. Нарыв должен был рано или поздно вскрыться. Он и вскрылся. И не где-нибудь, а в Кесарии – столице римских префектов.
На улицах Кесарии пролилась кровь. Иудеи стали добиваться права сидеть в городском совете и стали силой добиваться этого. Их было больше, они были богаче. Перевес, поэтому, оказался на их стороне. Однако, на помощь грекам префект выслал римских солдат. Начался настоящий иудейский погром. Римляне убивали всех попадавшихся им под руку иудеев, истязали захваченных в плен, а городская чернь бросилась в дома богатейших иудеев, разграбила и сравняла их с землей.
Когда весть о погроме в Кесарии дошла до других городов со смешанным населением, там также начались кровопролитные схватки. Немало дней и ночей после этого вся Иудея, Самария и Галилея прожили в ожидании погромов.
Но еще хуже жилось иудейским ремесленникам и крестьянам. Им было запрещено работать на язычников, а работодателей из иудеев в Галилее было мало, да и заработная плата очень низкая. Крестьяне не вылезали из долгов и несли иго подневольной работы. Ведь, помимо римских мытарей, были еще и жрецы, требовавшие отдавать на храм десятину. А землевладелец и вовсе забирал половину урожая, да еще при этом приговаривал:
- Народ земли – проклят он!
Не все выдерживали такую жизнь. Уходили в пустыню, к ессеям, селились в пещерах и там уже дожидались прихода спасителя-мессии. А иные и вовсе примыкали к наиболее воинствующему ордену ессеев – зелотам.
У иудеев давно уже сложилась целая философия ожидания мессии. Так, есть одно положение, которое выражает главную суть иудаизма, основную его мысль, обосновывающую смысл бытия, а именно: глубокая вера в то, что творение имело конкретную цель, и достижение этой цели, в первую очередь, зависит от самих евреев. Эта мысль выражена в двенадцатом постулате Торы: «Я верю полной верой в приход мессии. И, несмотря на то, что он медлит, я буду ждать его прихода каждый день».
Мессия – помазанник – это человек из рода царя Давида, с приходом которого установится царство божие на Земле - Царство Справедливости. С его приходом не будет больше угнетения и несправедливости, не будет неправды и беззакония. Тора воссияет во всем ее великолепии, а ее мудрость станет явной и доступной всем народам, населяющим нашу планету. Весь мир не только признает существование единого творца и его власть, но и назовет его одним именем. «В день тот господь будет един и имя его будет едино», - так говорил об этом пророк Захария.
Перед этим днем должен прозвучать рог, и пророк Элияху, проходя по всей земле, призовет всех выйти из домов и приветствовать долгожданное появление помазанника божьего и приход Царства Справедливости. Но евреи столько раз ошибались в этом, что выработался определенный скепсис по отношению к предсказанному его приходу. Известный на рубеже описываемых исторических эпох раввин Йоханан бен Закай сказал по этому поводу так:
- Если ты держишь в руке саженец, и тебе говорят, что пришел мессия, сначала посади саженец, а потом иди встречать мессию.
Однако вера в его приход и в наступление эры мессии так глубоко и прочно укоренилась в еврейской традиции, что иронические шутки и скепсис нисколько не поколебали горячей и искренней веры в его приход. Еврейская традиция, Писание и пророки, утвердили пять главных отличительных черт мессии-спасителя (по-гречески мессия, спаситель и означает - Христос), и столько же признаков, сопутствующих его приходу: он будет происходить из рода царя Давида; он завоюет суверенитет земле Израиля; он соберет евреев с четырех сторон света в страну Израиль; он восстановит полное соблюдение всеми законов Торы; он принесет мир всему миру.
Вера евреев в грядущее пришествие и царствование мессии всегда отличала их от окружающих народов, более того, в каждый переломный момент их бурной истории вера эта обострялась до состояния материализации - ведь его приход предрекали пророки! В накаленной обстановке Иудеи тех времен бродячие проповедники то и дело возвещали скорый приход спасителя, мессии, который освободит избранный народ и станет истинным «царем иудейским». Именно так: если кто-либо объявлял себя мессией, то он обязательно должен был именовать себя и царем иудейским. А это уже было посягательством на политические устои Римской империи! С такими деятелями римские наместники расправлялись беспощадно – их казнили распятием на кресте. Всех прочих разбойников римляне просто сжигали заживо.
Часть третья.
ПРЕТЕНДЕНТЫ
1.
Римляне развлекались, как могли. А развлекаться они умели, как никто другой! В перерывах между многочисленными официальными общегосударственными праздниками они устраивали праздники свои. Личные! А почему бы и нет, ежели сам император Тиберий позволял себе подобного рода развлечения. Да к тому же, почему бы не извлечь выгоду из римской всеядности, то бишь многоконфессиональности – ведь в Римской империи той эпохи были разрешены все религии, какие только существовали в многочисленных римских провинциях?
С одной стороны, Тиберий пытался исправить общественные нравы, пошатнувшиеся от нерадивости или от дурных обычаев. На театральные представления и гладиаторские бои он сократил расходы, убавив жалованье актерам и уменьшив число гладиаторов. Поручил сенату ежегодно наводить порядок в рыночных ценах и ограничил расходы на утварь, предназначавшуюся для его дворцовых нужд. А чтобы и собственным примером побуждать народ к бережливости, он сам на званых обедах подавал к столу вчерашние или уже початые кушанья, например, половину кабана, уверяя, что на вкус половина кабана ничем не отличается от целого. Он запретил приветственные поцелуи после того, как ему доложили о том, что через эти поцелуи распространялась принесенная легионерами с Востока сыпная болезнь. Развратных матрон, на которых не находилось общественного обвинителя, он велел по обычаям предков судить близким родственникам. Одного римского всадника, который дал когда-то клятву не разводиться с женой, а потом застал ее в прелюбодеянии с зятем, он освободил от клятвы. Женщин легкого поведения, отрекавшихся от прав и достоинств матрон, для чего объявлявших себя проститутками, чтобы уйти от кары и законов, а также юношей из высших сословий, добровольно подвергавшихся позорному приговору, чтобы выступать на сцене и арене вопреки постановлению сената, Тиберий осуждал на изгнание, дабы никто не искал спасения в таких хитростях.
С другой же стороны, не было более извращенного, похабного, обжористого и двуличного императора в Риме. Еще в молодости, в военных лагерях за пристрастие к вину его прозывали не Тиберием, а «Биберием» (от глагола bibere - пить), не Клавдием, а «Калдием» (от caldum - подогретое вино), наконец, не Нероном, а «Мероном» (от merum - чистое вино). Потом, уже придя к власти и занятый исправлением общественных нравов, он однажды целых два дня и ночь напролет объедался и пьянствовал с Помпинием Флакком и Луцием Пизоном. После чего Пизона назначил префектом Рима, а Флакка - наместником Сирии. Кстати, Луцию Пизону хорошую характеристику дал Сенека в одном из своих писем: «Большую часть ночи он проводил в попойках, спал чуть ли не до половины дня – тогда лишь начиналось его утро. Однако обязанность свою, управление Римом, отправлял он с величайшей тщательностью…». Сенатора Цестия Галла, которого еще Цезарь Август заклеймил бесчестием, Тиберий сначала поносил в сенате, а через несколько дней сам напросился к нему на обед, приказав, чтобы тот ничего не изменял и не отменял из обычной роскоши и чтобы за столом прислуживали голые девушки.
Однако, это еще были цветочки. За Тиберием прочно закрепилась слава государя, который в угоду себе заводил мальчиков самого нежного возраста, которых называл своими рыбками, и с которыми забавлялся в постели. Ходили слухи, что даже во время одного из жертвоприношений он так распалился на прелесть мальчика, несшего кадильницу, что едва дождался конца обряда, отвел его в сторону и тут же растлил, а заодно и его брата, флейтиста. Когда же мальчики после этого стали попрекать друг друга бесчестием, он велел перебить им голени. Впрочем, не менее страдали от его похоти и женщины. Причем, исключением не были даже представительницы самых знатных фамилий. Так, однажды он стал делать недвусмысленные намеки некоей Маллонии, желая добиться от нее признания в любви. Наконец, он заставил ее отдаться ему, но не смог добиться всего остального. Тогда он выдал ее доносчикам за прелюбодеяния На суде он не переставал ее спрашивать не жалеет ли она о случившемся. Наконец, женщина не выдержала и во весь голос обозвала его волосатым и вонючим стариком с похабной пастью, выбежала из зала суда, добралась до своего дома и заколола себя кинжалом. После этого случая и пошла гулять по устам строчка из ателланы (маленького представления из италийской жизни), встреченная громкими рукоплесканиями: «Старик козел облизывает козочек!»
Если так позволял себе развлекаться император, чем мы хуже, думали римляне. Так, сначала жертвой религиозных мошенников стала одна знатная и добродетельная римлянка по имени Паулина, бывшая замужем за сенатором Сатурнином (бывшим наместником Сирии). Она была красива и находилась в том возрасте, когда женщины особенно привлекают к себе внимание молодых мужчин. Все произошло во время празднеств в храме древнеегипетской богини Исиды, сестры и жены главного бога египтян Осириса. В ту эпоху Исида в Риме была признана богиней мироздания и вокруг нее был создан сложный культовый комплекс мистерий, главным символическим содержанием которого был миф о сошествии богини в подземный мир и воскрешении Осириса (здесь верования египтян совпадали с верованиями иудеев-фарисеев о воскрешении). Исида представлялась римлянам спасительницей людей. На этом и решили сыграть жрецы храма Исиды. Случилось так, что в Паулину влюбился не самый последний представитель сословия всадников Деций Мунд, хотя и понимал, что Паулина слишком порядочная женщина, чтобы ее можно было купить какими бы то ни было подарками. Тем не менее, страсть юноши возгорелась еще большим желанием обладать ею. Деций пообещал ей двести тысяч аттических драхм лишь за одну ночь любви. Паулина и после такого предложения отвергла домогательства молодого человека. Тогда он решил покончить с собой, отказавшись принимать пищу. Но в доме Дециев жила бывшая вольноотпущенница отца Мунда по имени Ида. Вероятно, сама египтянка. Видя, как юноша чахнет прямо у нее на глазах, она явилась к нему и заявила:
- Я помогу тебе, Мунд, если ты доверишься мне.
- Чем ты можешь мне помочь, женщина? – недоверчиво глянул он на нее. – Разве ты знаешь, отчего я решил умереть?
- Об этом знает, по-моему, уже весь Рим. И при известных условиях вознаграждения я смогу тебе доставить возможность поиметь Паулину.
Глаза у Деция сразу загорелись.
- Говори свои условия.
- Достаточно будет всего пятидесяти тысяч драхм из тех двухсот, которые ты предлагал этой женщине.
Не задумываясь о том, каким образом Паулина сможет полюбить его, Деций Мунд тут же дал согласие на сделку Иде. Она тут же направилась к храму Исиды и вызвала двух знакомых ей жрецов храма на тайные переговоры, на которых она, под строжайшим секретом, скрепленным половиной суммы из средств, выданных ей Мундом, сообщила им о безумной страсти юноши к Паулине.
- Если вы придумаете, как помочь Мунду овладеть Паулиной, вы получите еще столько же.
Зрачки глаз у жрецов при виде такой суммы расширились. И они пообещали Иде свое содействие. Жрецам думать долго не пришлось и вскоре старший из них отправился к Паулине и просил у нее разрешения переговорить с нею наедине. Не ожидая подвоха, женщина отослала из покоев слуг и рабов. Убедившись, что их никто больше не слышит, жрец таинственным, но торжественным голосом произнес:
- О добродетельнейшая из римлянок Паулина, твои добродетели настолько велики, что сам бог Анубис воспылал к тебе страстью и зовет тебя к себе. Затем он и послал меня, своего земного раба, в твой дом.
Паулина поначалу вздрогнула – ведь Анубис – бог смерти. Однако, она тут же вспомнила, что он является одним из сыновей Осириса и богини Нефтиды, сестры Исиды. Щеки ее зарозовели, кровь прилила к вискам. Она ответила готовностью посетить храм Исиды, но ей необходимо предупредить об этом мужа. Жрец склонился в поклоне и удалился. Вечером Паулина сообщила Сатурнину о том, что бог Анубис пригласил ее разделить с ним трапезу и ложе. Сатурнин, зная порядочность своей жены, возражать не стал. И вот Паулина отправилась в храм. После трапезы, когда наступило время ложиться спать, жрец запер все двери. Его помощник и сообщник потушил свечи и дал знак прятавшемуся в храме Мунду, что Паулина ждет его в ложе. Она отдавалась ему всю ночь, предполагая в нем бога Анубиса. Юноша покинул храм с первыми лучами солнца, еще до прихода жрецов. Паулина же, вернувшись к мужу, с особым удовольствием рассказывала ему о том, как к ней явился сам Анубис и как он ее ласкал. Слышавшие ее рассказ, изумлялись необычайности явления, но и, одновременно, не верили этому, зная порядочность и целомудрие Паулины, настаивая на том, что жрецы просто опоили ее волшебным отваром из только им ведомых трав, и все это ей привиделось во сне. Но событие нашло свое подтверждение, когда спустя три дня Паулина встретила на одном из приемов Деция Мунда. Он безо всяческих вступлений подошел к ней и произнес:
- Паулина, я сберег двести тысяч драхм, которые ты могла внести в свой дом. И все-таки ты не преминула отдаться мне. Ты пыталась отвергнуть Мунда. Но мне не было дела до имени, мне нужно было лишь наслаждение, а потому я и прикрылся именем Анубиса.
С этими словами юноша удалился. Поняв, наконец, что же с ней произошло в ту ночь, Паулина закричала, разодрала на себе одежды и, плача, бросилась мужу, рассказав ему обо всем и попросив помочь наказать Мунда за это чудовищное преступление. Сатурнин тут же поведал обо всем Тиберию. Император велел произвести расследование всего дела и лично приговорил к пригвождению к «т»-образному кресту обоих жрецов и вольноотпущенницу Деция Иду. Затем велел разрушить храм Исиды, а изображение богини бросить в реку Тибр. Мунда же приговорил к изгнанию, полагая такое наказание достаточным для молодого человека.
Но не успел Рим успокоиться после этого случая, как произошло новое приключение. Некоторое время назад из Иудеи бежал один авантюрист, спасаясь от наказания за нарушения некоторых иудейских законов. Там он быстро сошелся с тремя себе подобными типами из еврейских кварталов. Те трое познакомили беглеца с богатой и знатной римлянкой Фульвией, недавно принявшей иудаизм. И уже все вчетвером убедили ее послать пурпур и золото в Йерушалаимский храм. Когда же женщина доставила им драгоценности, четверо авантюристов благополучно исчезли со всем добром. Поняв свою оплошность, Фульвия рассказала обо всем мужу, а тот уже – Тиберию. Это было последней каплей, которую хлебнул Тиберий из чаши религиозной вседозволенности. Он срочно созвал сенат и поручил ему выработать решение по поводу запрещения египетских и иудейских священнодействий. Тиберий хотел изгнать из Рима вообще всех иудеев, однако сенат решил несколько по-другому. Из нескольких десятков тысяч иудеев консулы отобрали четыре тысячи человек, наиболее зараженных иудейскими суевериями, и послали их в качестве солдат в провинцию с тяжелым климатом, каковой тогда считалась Сардиния, для борьбы с тамошними разбойничьими шайками, полагая, что если они там перемрут из-за непривычного для них климата, то это не составит большой потери. Остальным предписывалось покинуть Рим под страхом вечного рабства, если они до определенного срока не откажутся от своих нечестивых обрядов, при этом заставив сжечь свои священные одежды со всей религиозной утварью. Однако большинство из тех четырех тысяч пришлось просто казнить, потому что они отказались брать в руки оружие, что запрещал их иудейский закон. Более того, Тиберий изнал из Рима и астрологов, разрешив остаться лишь тем, кто просил помилования и обещал оставить свое ремесло.
Случилось это на пятом году правления императора Тиберия.
Впрочем, спустя несколько лет Тиберий отменил свой эдикт о преследовании иудеев, и, дабы успокоить их, заявил, что преследование относится не ко всем, а лишь к немногим виновным и что в целом иудейские обряды не подлежат изменению.
2.
Был предпраздничный пост, когда правоверные иудеи не позволяли себе ничего лишнего. Но в Галилее грекам с римлянами не было никакого дела до этого поста. Они продолжали жить в свое удовольствие и по вечерам нередко захаживали в многочисленные корчмы, где предавались удовольствиям жизни.
Иешуа сделал свой выбор – он безо всякого сомнения в душе принимал заказы у эллинов и римлян, которые за это неплохо платили. Даже иудеи с их невысокими запросами должны нормально питаться и жить, не задумываясь, где бы им найти работу на следующий день. Иешуа давно понял, что бог дал человеку субботу, а не субботу для человека. К тому же, его репутация в Нацерете давно уже (с рождения) была подпорчена, и никаким трудом праведным Иешуа не удавалось ее исправить. Даже его слава лекаря не могла помочь этому. Так зачем рвать жилы? Придет время (Иешуа в это верил) и настанет его звездный час, а пока он может предаваться всем радостям жизни. Его даже стали называть «ядца» и «питца» за то, что он не соблюдал иудейских постов.
Иешуа вдруг услышал истерический крик какой-то женщины. Все, сидевшие в тот момент в корчме, дружно повернули головы в сторону потайных комнат, откуда этот крик и раздался. Вскоре оттуда выскочила молодая, миловидная женщина с распущенными длинными и рыжими, как горящий огонь, волосами. Удерживая на бегу разорванное платье, она плакала и кричала одновременно и продолжала это делать, даже выбежав на улицу. Иешуа видел ее уже не в первый раз и даже слышал, как над ней посмеивались другие, называя истеричкой и взбалмошной шлюхой. Вот из той же потайной комнаты появился тучный горбоносый эллин с седыми висками. Его приветствовали громкими выкриками и хлопками.
- Что ты с ней сделал, Лука? Она выскочила, как ошпаренная кошка.
- Да она бесноватая! В ней явно поселился один из слуг сатаны! Ни с того, ни с сего кусаться стала. Ну, и пришлось мне ей наподдать, - под общий гогот ответил Лука.
- Ей не наподдать надобно, а за прелюбодейство побить камнями, как то заповедал нам в своем законе Моше, - пожилой, весь седой еврей презрительно сплюнул вслед убегавшей женщине.
Иешуа доедал свою чечевичную похлебку, когда к нему обратился один из завсегдатаев корчмы.
- А ты что скажешь, Иешуа?
Иешуа неспеша доел, облизал деревянную ложку, отодвинул от себя пустую глиняную миску и обвел глазами присутствующих.
- Кто из вас не без греха, первый брось в нее камень, - произнес он.
В корчме вдруг все замолчали, опустив глаза.
- Как зовут эту женщину? – спросил у сидевшего рядом с ним еврея средних лет Иешуа.
- Это Мириам. Из Мигдала. Она недавно пришла сюда и зарабатывает своим телом. Язычникам она нравится, а правоверные плюют ей во след, - негромко ответил сосед.
- Ты знаешь, где она живет?
- Да она больше здесь живет, чем дома. Дом же ее недалеко отсюда, делит она его со старой Рахелью.
Иешуа, расплатился с корчмарем, поднялся и вышел. У него вдруг появилось желание разыскать женщину. Но, дойдя до указанного дома, он остановился и не решился войти. Какую причину своего визита он назовет хозяйке? Она и так, вероятно, дает кров Мириам лишь из сострадания.
Но в тот день удача сопутствовала Иешуа. Пока он стоял в раздумье, что же ему делать, женщина сама неожиданно вышла к нему. Глянув на него вскользь, она хотела было пройти мимо, но, увидев устремленный на нее пронзительный взгляд и узнав обладателя этого взгляда, Мириам остановилась.
- Чего уставился? – грубо отчеканила она. – И ты чего-то хочешь?
- Сейчас я просто хочу пить, и хотел попросить тебя принести мне воды, – немного растерянно, но спокойно ответил Иешуа.
- Да все вы одинаковы…
Мириам махнула рукой и ускорила шаг. Иешуа понял, что она снова на грани срыва и с ней вот-вот случится истерика.
- Постой, Мириам, я совсем не тот, за кого ты меня принимаешь, - окликнул ее Иешуа.
Он уже принял решение, и потому голос его зазвучал твердо и убедительно. Женщина остановилась.
- А за кого я тебя принимаю? – удивленно спросила она. – Я ведь и сама этого не знаю. Правда, я слышала, что кто-то в корчме за меня замолвил слово. Не ты ли это был?
- Я!
- А зачем ты за меня заступился?
- Я ведь не осуждаю тебя. И из тех, в корчме, никто не осудил тебя. Просто впредь не греши.
- Да кто ты такой, чтобы меня жалеть и поучать?
- Я – лекарь, и могу тебе помочь.
- А почему ты решил, что мне нужна помощь лекаря? – хмыкнула Мириам. – Я совсем не больна.
- Ошибаешься. Ты ведь и сейчас на грани истерики. Это в тебе сидят бесы, подданные сатаны. А я могу его изгнать из твоего тела.
Мириам снова стала покрываться красными пятнами. Иешуа подошел к ней, как можно ближе, и круговыми движениями стал водить своими ладонями вокруг ее лица. Затем он поднес к ее носу надетый на палец перстень, с запахом травных корешков, изготовленных по рецепту египетского колдуна Элеазара. Вдохнув резкий запах, Мириам отшатнулась и рухнула на землю. Иешуа тут же вновь приблизился к ней и заговорил таинственным голосом:
- Заклинаю тебя богом евреев, являющимся в огне, тем, который посреди земли и снега и тумана. Таннетис, спусти своего неумолимого ангела, и да свяжет он демона летающего вокруг этого творения, которое бог сотворил в своем святом раю, потому что я молюсь святому богу, взывая к Аммон Ипсетанхо. Заклинаю тебя явившимся Исраэлю в светящемся столпе и в дневном облаке, спасшим народ свой от фараона, и наведшим десять казней на фараона из-за его непослушания ему. Я заклинаю тебя, каждый бесовский дух, сказать, какого ты рода, потому что я заклинаю тебя печатью, которую Шломо положил на язык Иеремии, и он заговорил. И ты говори, какого ты рода, небесный или воздушный, земной или подземный, или преисподний, Иевуссейский ли, Херсейский, или Фарисейский, говори, какого ты рода! Потому что я заклинаю тебя светоносным, неукротимым богом, знающим то, что в сердце каждого живого существа, сотворившим из праха человеческий род, тем, кто выводит из неизвестности облака и сгущает их, орошает землю, и благословляет плод ее. Тем, кого благословляет каждая небесная сила ангелов и архангелов. Заклинаю тебя великим богом Саваофом, из-за которого река Иордан отступила назад, и Красное море, через которое Исраэль перешел, стало непересекаемым. Потому что я заклинаю тебя открывшим сто сорок языков и раздавшим их в соответствии со своим приказом. Заклинаю тебя тем, кто сжег возгордившихся гигантов молнией; тем, кого воспевают небеса небес; кого воспевают крылья херувимов. Заклинаю тебя тем, кто поставил горы вокруг моря или стену из песка, и приказал морю не переходить. Преисподняя повиновалась, и ты, каждый бесовский дух, повинуйся! Потому что я заклинаю тебя тем, кто двигает четыре ветра со святых веков, небоподобным, мореподобным, облакоподобным, светящимся, неуправимым. Заклинаю тебя, находящимся в святом Йерушалаиме, перед кем всегда горит несгораемый огонь, во имя его святое. Тем, кого боится огненная геенна, кого окружают языки пламени, от кого железо ломается, и каждая гора боится от самого ее основания. Я заклинаю тебя, каждый бесовский дух, тем, кто осматривает землю и сотрясает основания ее, и сотворившим все, что есть из небытия в бытие. Я также заклинаю того, кто принимает это заклинание, не есть свинины, и тогда каждый бес, какого бы рода он не был, будет подчиняться тебе.
Произнеся эти слова, он дунул на Мириам один раз, начиная с кончиков ног и до лица, словно бы тем самым связывая по рукам и ногам предполагаемого беса.
Мириам пришла в себя. Она была совершенно спокойной, лицо ее приняло желтовато-розовый оттенок. Она глянула снизу вверх на Иешуа и неспешно поднялась с земли и встала на ноги.
- Спасибо тебе, Иешуа. Я будто заново родилась на свет.
- Ты совершенно здорова, Мириам, но если все же почувствуешь, что тебя снова стали одолевать бесы, купи сердце и печень акулы, положи их на горящие уголья, и поднявшийся дым изгонит всякого злого духа, и ты перестанешь мучиться. Да, и прошу тебя, об этом никому не говори.
- Хорошо, - кивнула женщина.
Однако ни Иешуа, ни Мириам не видели, что за ними наблюдали несколько человек, включая и хозяйку дома Рахель.
3.
Тетрарх Галилеи и Галаады Антипа в очередной раз отправлялся в Рим. Тиберий потребовал от него отчета о его делах. Обстановка в его тетрархии была спокойной, потому и путешествие это было рутинным. но Антипа решил его сдобрить заездом в Кесарию, чтобы навестить своего младшего брата Филиппа Боэта, сына Мириам Второй, который в то время тяжело болел. Они уже давно не испытывали друг к другу братских чувств, но все дети Хордуса, тем не менее, поддерживали друг с другом отношения. Филипп Боэт встретил Антипу с супругой, дочерью набатейского царя Ареты IV, имя которой, к сожалению, история не сохранила, вместе со своей женой Иродиадой, дочерью старшего брата обоих Аристобула, и дочкой Суламифью. Антипа с момента свадьбы Филиппа и Иродиады не видел племянницу, и теперь был поражен ее красотой. В тот день Иродиада была особенно прекрасна. Да и свежий, бодрый Антипа явно выигрывал в глазах Иродиады в сравнении с ее болезненным мужем. Племянница ответила дяде таким же недвусмысленным взглядом. Но супруга Антипы заметила это переглядывание, и от ревности прикусила нижнюю губу. Филипп Боэт устроил в честь своих родственников скромный ужин (он ведь не занимал никаких должностей, и пользовался лишь незначительным наследством, которое ему оставил отец, Хордус, да положенной ему еще Цезарем Августом ренты). После ужина Антипа сумел выкроить несколько минут для того, чтобы остаться наедине с Иродиадой.
- Ты сразила меня в самое сердце, племянница. Рискну предложить тебе свою руку и сердце.
- Но ведь я замужем, и мой муж пока еще жив.
- Знаешь ли, моя тетка Суламифь, будь она на твоем месте, не стала бы делать из этого трагедию. Ты, видимо, знаешь, как она отпустила своего мужа Костобара, ради брака с Алексой.
- Я слышала эту историю, но ведь она нарушила закон нашей веры: выйдя замуж за другого при живом муже.
- Это, однако же, ее не остановило, - улыбнулся Антипа.
Иродиада также улыбнулась в ответ.
- Хорошо, я готова стать твоей женой, но лишь в одном случае.
- Говори, я готов для тебя сделать все.
- Я войду в твой дом только после твоего возвращения из Рима и после того, как прогонишь дочь Ареты.
Антипа прожил со своей женой более двадцати лет, но, к сожалению, у них так и не получилось завести детей. Возможно, именно это и подвигло тетрарха на перемены в семейной жизни. Ведь ему не мешало бы иметь наследников.
- Я согласен! – Антипа протянул Иродиаде раскрытую ладонь, та положила на нее свою ладонь, и Антипа второй рукой сверху скрепил этот их договор.
После этого он со спокойной душой отплыл в Рим на встречу с императором.
Однако же дочь Ареты тоже была не лыком шита. Ее приближенным стало известно об уговоре Антипы с Иродиадой и она, вспыхнув от негодования, решила действовать на опережение. Она прямо из Рима отправила своего гонца в приграничный с Набатеей город Махерон с письмом к управителю города, который, кстати, был в свое время поставлен Аретой, а не Антипой, в котором сообщала о своем скором прибытии в крепость и просила того приготовить все для ее дальнейшего путешествия в Петру, где она намеревалась навестить отца. На обратном пути жена сообщила Антипе, что давно не виделась с отцом и хотела бы проведать его. Поэтому и решила направиться в Махерон сразу из Кесарии, не заезжая в Тибериаду. Антипа был несколько удивлен таким решением жены, но, поскольку у него уже были свои планы, возражать не стал. Таким образом, подтвердив предположения жены о близком разводе.
Рабы-носильщики несли носилки с галилейской царицей, обмахивая ее опахалом из павлиньих перьев. Впереди и сзади двигались верхом на верблюдах набатейские вельможи, конные и пешие телохранители окружали всю эту процессию. Особенно сложной была дорога по ущелью Сик, глубокому, длиной около километра развалу в громаде нубийского песчаника. Проход этот узок и петляет между нависающими скалами, почти смыкающимися на высоте более 90 метров. В конце ущелья, за последним поворотом из полумрака во всем своем великолепии вырос дворец - эль-Хазне (Казна фараона), вырубленный в цельной скале и имеющий высоту около 42 и ширину 30 метров. Процессия двигалась от эль-Хазне к центру города, где были сотни высеченных в скалах построек, величественных храмов, царских гробниц, жилых домов, бань, усыпальниц и праздничных залов, водных каналов и убегающих вверх лестниц. Особенно внушительное зрелище представляла собой центральная мощеная улица, колонны, триумфальная арка и другие сооружений административного и общественного назначения. Великолепный театр на три тысячи человек был возведен задолго до прихода сюда римлян и использовался набатеями в религиозных целях.
Почти двадцать лет женщина не была в своем родном городе и сейчас с удовольствием рассматривала Петру, прекрасным образом расстроенную и преображенную ее отцом, поражало обилие дорогих каменных домов. Сейчас здесь жило почти двадцать тысяч человек, а когда она его покидала перед свадьбой с Антипой, там было населения едва ли не втрое меньше. О Петре в свое время английский поэт и путешественник Дин Бургон написал так: «Поистине уникально это необыкновенное чудо, красно-розовый город, моложе которого лишь само время». Римский историк Страбон, почти ровесник набатейской славы, отмечал: «Набатеи строят дорогие каменные дома, очень любят пиршествовать и пить вино, в их стране произрастает все, кроме маслин, они ценят богатство, их цари управляют народом демократично и разумно, а их столица Петра воистину является космополитическим центром, полным чужеземцев».
Расположенный в самом сердце гористой пустыни у долины Вади Муса, город словно вырастает из скал, которые, в зависимости от времени суток, окрашиваются в розовый, темно-красный, пурпурный или оранжевый цвета. Сначала на месте будущего города кочевыми арабами было вырублено в скалах несколько пещер. Однако место для этих временных жилищ было выбрано столь удачно – на торговом пути, соединявшем Сирию, Иудею, Египет, Аравию с Индией, что со временем здесь возник целый пещерный город, ставший спустя десятилетия столицей Набатейского царства.
Почти полувековое правление Ареты IV считается временем наивысшего расцвета Набатейского царства. Именно в это время были созданы наиболее знаменитые архитектурные памятники Петры – Аль-Хазне (которая, не без основания, считается гробницей этого царя), монументальный амфитеатр, и храм богини Аль-Уззы, отождествляемой с греческой Афродитой (ныне называемый Каср эль-Бинт Фираун). Набатейское царство достигло своих максимальных размеров, и на короткое время простиралось до Дамаска на севере. На этот период также приходится расцвет набатейских центров в Негеве – Собаты, Елусы, Нессаны, Мампсиса и Ободы, а также основание важного набатейского центра Хегры (Мадаин Салех) на северо-западе современной Саудовской Аравии. Сам Арета Четвертый скромно величал себя так: «Тот, кто возлюбил свой народ».
Вот, наконец, и царский дворец. Навстречу процессии вышел сам Арета. Поравнявшись с ним, рабы поставили носилки на землю и царь, подняв кружевное покрывало, увидел, наконец, свою дочь. Подав ей руку, помог сойти на землю. Тепло обняв ее и поцеловав, лично сопроводил во дворец. Отдохнув и потрапезничав, отставленная галилейская царица рассказала отцу о намерении Антипы. Арета был весьма взбешен оскорблением, нанесенным его дочери, и ожидал удобного случая отомстить Антипе. Ждать, правда, пришлось долго – почти шесть лет, пока в 3797 году по еврейскому календарю не напал со всей своей армией на Антипу и не разбил его, что вызвало гнев Тиберия, приказавшему сирийскому наместнику Вителлию объявить Арете войну и доставить в Рим либо его самого в оковах, либо его голову (кстати, спасла набатейского царя вовремя случившаяся смерть самого Тиберия).
Но то было гораздо позже. А пока Иродиада вошла во дворец Антипы в Тибериаде полноценной хозяйкой. По сути, по еврейским законам Антипа совершил тот же грех, что немного раньше и его старший брат, этнарх Архелай, женившийся на Глафире, вдове казненного Александра. Даже женитьба дяди на племяннице, кем они и являлись на самом деле, считалась приемлемой у иудеев, но им было запрещено жениться на вдовах своих братьев. Но Антипа еще более усугубил свой проступок женитьбой на жене брата до того, как тот умер. Этого подданные никогда не смогли простить своему царю (несмотря на пожалованный римским властителем титул этнарха, Антипу в Галилее и Галааде все равно звали царем).
4.
Слух о том, что в Нацерете появился колдун, изгоняющий бесов, и фокусник, демонстрирующий разные чудеса, быстро разнесся по окрестностям. Даже несмотря на то, что священники-коэны и книжники грозили всеми божьими карами за участие людей в колдовстве, к Иешуа стали обращаться за помощью не только простолюдины, но даже и довольно успешные купцы и ремесленники. Он, правда, не всегда соглашался, пугаясь этой своей славы и известности, но в исключительных случаях, все же, старался некоторым людям помочь, при этом прося тех, никому не говорить, кто лечил их родственников.
В этом не было ничего удивительного, ибо вера в бесов и борьба с ними была одной из характерных особенностей иудаизма той эпохи. И даже более ранней. Неспроста с седой древности евреи считались самыми умелыми колдунами, а Моше и Шломо - основоположниками могущественного магического учения об изгнании бесов. Уже в Книге Товита (IV век до н. э.) подробно описывается метод нейтрализации смертоносного беса с помощью воскурения рыбьего сердца и печени. Нужно сказать, что и народы, жившие по соседству с евреями, а это – финикийцы, арамеи, вавилоняне, персы, греки и римляне – обладали развитой демонологией, однако еврейские представления о происхождении злых
духов имели одно коренное отличие от демонологии окружающих народов – они основывались на общем мифе, порожденном загадочными стихами из книги Бытие (6:1–4):
«И было время, когда люди стали умножаться на земле, и дочери родились у них, тогда сыны божии увидели дочерей человеческих и брали их себе в жены, какую кто избрал… В то время были на земле нефилим (разновидность мифологических гигантов, однако в 1-й Книге Еноха это слово интерпретируется, как «выкидыши» - В.Ю.), особенно же с того времени, как сыны божии стали входить к дочерям человеческим, и они рожали им. Это и есть герои, издревле знаменитые люди».
Этот короткий и не очень понятный отрывок лег в основу одного из наиболее влиятельных и популярных мифов в иудаизме периода второго Храма. Впервые мы сталкиваемся с ним в 1-й Книге Еноха. Главы 1–37 этой книги, называемые «Книгой Бодрствующих», были написаны не позднее III века до н. э., а возможно, и ранее. В главах 6–16 повествуется о том, как ангелы (они же «Бодрствующие») сошли с небес для совокупления с дочерями человеческими, родили детей-гигантов и научили людей различным запрещенным наукам. Гиганты пожирали плоды рук человеческих, людей и даже друг друга. Земля возопила о помощи к богу, который послал архангелов для заключения падших ангелов в темницу и уничтожения гигантов. Однако после гибели гигантов из их трупов вышли злые духи, которые стали нападать на людей, вводить их в заблуждение и вызывать болезни. Миф этот получил широкое распространение среди евреев и стал одним из наиболее популярных объяснений происхождения зла на земле.
Примечательно, что в литературе второго Храма практически не упоминается история грехопадения Адама и Евы, и создается впечатление, что в глазах большинства евреев во всем окружающем зле были виновны именно бесы (называемые в источниках «духами ублюдков»). Вера в злых духов в античном иудаизме была призвана решить одну из важнейших проблем монотеизма: если есть только один всеблагой и всесильный бог, то кто же виноват в существовании зла? Наличие бесов, вызывающих болезни и вредящих людям, которые в конце дней будут осуждены и наказаны, должно было в какой-то степени разрешить этот парадокс. Ситуация становится еще более понятной, когда выясняется, что бог открыл избранным мудрецам (например, тем же Моше и Шломо), как противостоять этим духам.
Вера в добрых и злых духов наиболее ярко проявилась как раз в учении ессеев, которые делили человечество на две категории – «сыновей света» (к ним принадлежали исключительно члены самой секты) и «сыновей тьмы». Вот пример из сохранившихся до наших дней поучений кумранитов, заложенных в Уставе общины:
«И он сотворил человека для правления миром, и положил ему два духа, чтобы ходить в них до времени воздаяния, – это духи истины и беззакония. В обители света происхождение истины, а из источника тьмы происхождение беззакония. В руке ангела света правление всех сыновей праведности, и они ходят по путям света, а в руке ангела тьмы все правление сыновей беззакония, и ходят они по путям тьмы. И в ангеле тьмы заблуждение всех сыновей света, и все их грехи и преступления их и их вина, и преступления дел их в его правлении в соответствии с тайнами божьими до конца дней. И все их болезни и времена их бед в правлении его ненависти (или «его Мастемы»). И все духи его жребия, чтобы сбивать с пути сыновей света. Но бог Исраэля и ангел его истины – помощь всем сынам света. И он сотворил духов света и тьмы, и основал на них всякое действие, на их путях – всякое дело».
Можно процитировать еще десятки пассажей, свидетельствующих о вере кумранитов в то, что окружавший их мир заселен бесами, нечистыми духами, ангелами и другими сверхъестественными существами. Следует особо отметить, что сектанты также верили в миф о происхождении злых духов из умерщвленных гигантов. Так, например, в сочинении, называемом учеными «Песни мудреца», и переполненном упоминаниями духов и бесов,говорится следующее:
«И я, мудрец, провозглашаю величие славы его, дабы распугать и устрашить всех
духов ангелов-вредителей и духов ублюдков, бесов, Лилит, Охим и Циим, которые нападают внезапно и извращают дух понимания и опустошают сердце их (т. е. праведников)…».
Во главе же всех этих бесов стоял великий и могущественный демон Веельзевул (Вельзевул, Вельзебуб, Вельзевуб, Веельзебут, Баал-Зебуб) – вторая фигура в аду, ближайший соратник и соправитель Сатаны-Люцифера.
Веельзевула (Баал-Зебуба) почитали и филистимляне и ханаанеяне, самый известный оракул этого божества находился в городе Аккарон (Экрон). Израильский царь Охозия, занемогши, послал послов спросить у Баал-Зебуба, «божества Аккаронского: выздоровею ли я от сей болезни?» - за это Яхве обрек его на смерть (4 Книга Царств 1, 2-6). В переводе его имя означает «повелитель мух». По одной популярной версии, жители Ханаана, почитавшие Веельзевула как верховное божество, изображали его в виде мухи, которой приданы атрибуты высшей власти (действительно, имеются археологические находки изделий в виде мухи, посвященные, очевидно, соответствующему божеству). В другой трактовке его имя означало – «мушиный бог», защищавший людей от укусов мух (а также покровитель врачебной науки). Считается также, что жрецы этого божества делали свои предсказания на основании наблюдений за полетом мух. Еще по одной версии, Веельзевул получил свое прозвище за то, что вместе с мухами наслал чуму на Ханаан. Это может также относиться к тому факту что статуя бога, истекающая жертвенной кровью, должна была притягивать большое количество мух. Этимология осмыслялась как метафора, выражающая сущность Веельзевула. Некоторые ученые, кстати, считают, что образ Веельзевула – «повелителя мух» восходит к зороастрийской традиции, где животные, связанные с поеданием падали, трупов, вызывающие ассоциации с нечистотой, грязью (в том числе, и мухами), провозглашались относящимися к царству Ахримана. Так, зороастрийский демон смерти Насу («труп») представлялся в облике отвратительной трупной мухи, прилетающей после смерти человека, чтобы завладеть его душой и осквернить тело. У древних евреев муха также считалась нечистым насекомым и не должна была появляться в храме Шломо. Христианская традиция усвоила образ мухи - носительницы зла, моровой язвы, греха.
Современная наука предлагает еще несколько толкований имени Веельзевула: 1) по-видимому, в еврейской среде бытовало фигурировавшее в народной христианской латыни имя сатаны «zabulus» (искаженное греческое «дьявол»), в таком случае «Вельзевул» значит «Ваал-дьявол» (т.е. является синонимом дьявола, сатаны); 2) еврейский глагол zabal - «вывозить нечистоты» - применялся в раввинистической литературе, как метафора для обозначения духовной «нечистоты» - отступничества, идолопоклонства и т.п., в таком случае «Вельзевул» значит «повелитель скверн»; 3) «повелитель обиталища» - от еврейского zebul - «обиталище» (то есть домашнее божество, хранитель очага).
Путем несложных интерпретаций Веельзевул – повелитель мух, превращался в повелителя нечистот, кала, как известно, любимого места роения тех же самых мух.
5.
Тетрарх Антипа решил исправить несправедливость, вот уже десять лет существующую в его владениях – ни одного населенного пункта, посвященного новому императору до сих пор построено не было (причем, не только в Галилее с Галаадой, но и в остальной части бывшего Иудейского царства). Объездив всю страну, он не нашел лучшего места, чем у деревушки Аммаус, на берегу озера Кинерет. Тем более, что совсем рядом находятся горячие источники с целебными грязями. Тетрарх повелел именно здесь заложить город Тибериаду (современная Тверия). Не остановило Антипу даже то, что на месте строительства было старое кладбище и, когда стали рыть котлованы, на поверхности оказались многочисленные кости давно умерших людей. Соответственно, место для иудеев оказалось оскверненным. Вследствие чего все жители должны были отказаться от посещения храма и от других действий, если не хотели сами подвергнуться очищению. По закону они считались ритуально нечистыми в течение семи дней.
Но Антипа из этого положения быстро нашел выход. Галилея ведь страна язычников, а для язычников иудейские законы – не указ. Кроме представителей других верований в Тибериаду насильно переселяли людей, причем, не только бедняков, но и лиц довольно высокопоставленных, где-то в чем-то провинившихся перед властями. Кроме того, появилось здесь и немало людей, свободное рождение которых даже не было установлено. Впрочем, Антипа всем им предоставил права свободнорожденных граждан и предоставил им различные преимущества, а для того, чтобы всю эту разношерстную массу привязать к городу, каждому построил жилище и дал земельный участок. Наконец, дабы закрепить за Тибериадой городской статус перенес туда свою резиденцию из Циппори.
И все же, еще почти на протяжении ста лет правоверные иудеи не желали туда переселяться по своей воле. Пока там не был построен и освящен иудейский храм.
Уже при Антипе Тибериада стала довольно крупным городом с населением до тридцати-сорока тысяч жителей, догнав по численности населения близлежащий город Мигдал. Тибериада делилась на два больших района: Верхний город, или Акрополь, на двухсотметровой высоты горе (чуть позже названной в честь дочери последнего еврейского царя Агриппы Первого Береники), и Нижний город, лежавший у подножия ее вдоль берега Кинерета. В Верхнем городе Антипа построил крепость, собственный дворец, административные здания и дома для своих близких помощников. Здесь же хранилась его казна, здесь он чеканил свои монеты. В Нижнем городе, находились здание городского совета, состоявшего из шестисот членов во главе с архонтом, перед которым по греческой традиции было установлено несколько скульптур; рынок, синагоги и храм богу торговли Меркурию, а также ипподром, стадион, общественный бассейн и туалеты.
Антипа, дабы привлечь в город побольше жителей, поощрял и развитие промышленности, состоявшее из проиводства изделий из стекла и керамики
В самый разгар строительства Тибериады, как снег (невиданный в этих местах) на голову Антипе свалился его племянник Агриппа, вынужденный уносить ноги из Рима от многочисленных кредиторов, которым надоело оплачивать разгульную жизнь внука Хордуса.
Хордус в своем завещании не обидел внука, отец которого, Аристобул, и так пострадал от его, как потом оказалось, неправедного гнева. Он оставил в наследство Агриппе немалую сумму серебра. Но, шальной гуляка, Агриппа, довольно быстро прокутил все деньги деда, а вслед за ними и матери Береники. Но, привыкший жить на широкую ногу, он уже ничего не мог с собой поделать, и вынужден был брать в долг. Сначала у своих высокопоставленных от рождения друзей, затем, когда те стали отказывать ему, у богатых всадников. Тем льстило уже то, что к ним обращается близкий друг единственного сына императора. Впрочем, вскоре и у всадников возникли сомнения по поводу того, что они когда-нибудь увидят вновь свои деньги в своих кошельках. Нужно было как-то выкручиваться. И Агриппа нашел подход к нескольким вольноотпущенникам Тиберия, ведавших финансовыми вопросами и, посредством взятки, уговорил их ссужать ему деньги прямо из императорской казны. При этом он живописал своим кредиторам о своих блестящих перспективах, как будущего восточного царя и наследника огромного богатства. Так продолжалось до тех пор, пока не умер Друз, сын Тиберия, отравленный собственной женой Ливиллой по наущению всесильного в первые годы правления Тиберия временщика Сеяна. Император был так потрясен смертью сына, что запретил попадаться ему на глаза всем друзьям его сына, дабы ничем не напоминать ему о трагедии. Более того, Тиберий тут же покинул Рим навсегда и поселился на острове Капри, вновь став добровольным изгнанником, как при Августе. С той лишь разницей, что он продолжал править Римом и миром из своего островного далека.
Вот тут и вскрылись махинации Агриппы с императорской казной – он задолжал ей почти сорок тысяч динариев, за это для него уже приготовили место в долговой башне. Вовремя предупрежденный своими друзьями, Агриппа, схватив жену Киприду и детей, помчался по Аппиевой дороге до Брундизия, а оттуда, морем благополучно добрался до Кесарии и скрылся в Идумее, в Малафе, одной из полуразрушенных крепостей в пустыне, где жили их многочисленные родственники. И там впервые Агриппа осознал, что такое голод и нищета. Он был на грани самоубийства. Наконец, Киприде надоела такая жизнь, и она решилась написать письмо своей сестре, Иродиаде, жене Антипы. Антипа снизошел до племянника, разрешил ему приехать в Галилею, принял его у себя. Поселив его в Тибериаде и назначив агораномом (ответственным за взимание пошлин за доставляемые на местные рынки товары), Антипа еще и ссудил племяннику немалую сумму денег. Но все это, тем не менее, не помешало Агриппе поссориться с тетрархом в Тире во время пиршества.
Спор у них зашел о каких-то нюансах римского права, которые Антипа трактовал не совсем верно. Агриппа, проживший в Риме почти тридцать лет, разумеется, был более в этом искушен. Но тон, каким он возражал Антипе, тетрарху понравиться не мог. И тот сделал замечание:
- Послушай, дорогой племянник, ты ешь мой хлеб и пьешь мое вино, и у тебя еще хватает наглости со мной спорить?
- Я хотел сказать только то, что ты живешь в провинции и не имеешь никакого понятия не только о римском праве, но и о хороших манерах.
Это было уже слишком. Антипа покраснел, как рак.
- Ну, знаешь ли, племянник, это уже слишком. Хоть я это и отношу на действие вина и на то, что ты пьян, но видеть тебя после такого я в своей тетрархии не хочу.
Пришлось Агриппе с Кипридой снова собирать вещи. На сей раз они выбрали для себя путешествие в сирийскую Антиохию, где правил в то время хороший приятель Агриппы по Риму Помпиний Флакк, тот самый, который на спор два дня и одну ночь пьянствовал с Тиберием.
Флакк принял старого друга с подобающими почестями. Тем более, что одним из чиновников у Флакка был младший брат Агриппы – Аристобул. Впрочем, братья были в ссоре все из-за тех же денег, что не мешало Флакку с одинаковой любезностью относиться к обоим.
Агриппа, в свое время, занял у Аристобула деньги, пообещав их вложить в товары, которые должны были отправить в Индию. Не известно, чем там закончилось дело на самом деле, но на вопрос брата, когда же вернутся купцы с наваром, Агриппа ответил, что никакого навара, к сожалению, не будет, так как все корабли экспедиции попали в шторм и пошли ко дну. Вскоре, однако, Аристобулу стало известно, что корабли не только не пошли ко дну, но даже не выходили в море. Аристобул тут же сообщил об этом мошенничестве Флакку, но тот с недоверием посмотрел на него:
- Мой юный друг Аристобул, тут явно какое-то недоразумение. Твой брат, которого я знаю много лет, никак не мог совершить такой бесчестный поступок, и посему я, Флакк, не желаю выступать в роли третейского судьи.
Такой ответ, естественно, не удовлетворил Аристобула и он затаился, решив не спускать глаз с Агриппы, понимая, что рано или поздно тому опять понадобятся деньги, и он снова будет готов пойти на какое-нибудь мошенничество. Вот тогда, схваченный Аристобулом за руку, Агриппа уже не отвертится. И Аристобул в своих расчетах не ошибся – спустя несколько лет он дождался своего часа.
6.
Взаимное чувство вспыхнуло у них совсем скоро. И Иешуа, и Мириам чувствовали себя в этом мире одинокими, гонимыми отовсюду. Даже родными для них людьми. Именно это чувство превратило Мириам в проститутку, а Иешуа в веселого гуляку, завсегдатая кабаков. И именно это чувство их сблизило. Выкарабкаться из этой путины можно было только совместными усилиями, чувствуя рядом с собой плечо друга и помощника.
Они лежали на циновке совершенно раздетые, раскинув руки в стороны, и счастливые. Мириам, наконец, повернулась на бок, прижалась к телу Иешуа, обняла его шею, поцеловала в губы и, нежно улыбнувшись, произнесла:
- Я готова тебе омывать ноги за то, что ты сделал для меня.
- Что же я для тебя сделал? - по-прежнему глядя в потолок, негромко спросил Иешуа.
- Ты вернул мне веру в чистоту чувств, ты вылечил меня от болезни, сидевшей во мне много лет и едва ли не сделавшей меня падучей.
- То не болезнь была у тебя, а страх перед несправедливостью, и от этого страха тебе казалось, что в твоем теле поселился сатана. Я просто изнал из твоего тела этот страх. Вот и все.
- Да, но я же грешница, а ты не погнушался мною.
- Нет никакого греха, - ответил Иешу, заложив руки под голову, - но ты была одна из тех, кто делает грех, когда ты делаешь вещи, подобные природе разврата, которую и называют грехом. Вот почему благо сошло в вашу среду к вещам всякой природы, дабы направить ее к ее корню.
Он вдруг замолчал, но в молчании этом ему почудилось, что Мириам не совсем поняла смысл его слов, поэтому он продолжил:
- Вот почему мы болеем и умираем, ибо мы любим то, что нас обманывает. Тот же, кто постигает это, да постигает! Материя породила страсть, не имеющую подобия, которая произошла от чрезмерности. Тогда возникает смятение во всем теле. Вот почему я сказал тебе: Крепись, и, если ты ослабла, крепи же себя пред разными формами природы. Тот, кто имеет уши слышать, да слышит!
Мириам была совсем не глупой женщиной, но подобные премудрости ей было все же не осилить. Тем не менее, эти слова привели ее в восторг. Она с восхищением смотрела на него, гладила его кончиками пальцев по щекам, по груди, целовала все его тело, которое даже содрогалось от сладостной истомы.
- Скажи, Иешу, почему ты не живешь дома? Ведь я знаю, ты из Нацерета.
- Мне больше нравится скитаться по миру, искать истину и справедливость.
- А что есть истина?
Иешуа также повернулся на бок, облокотился на локоть правой руки, и притронулся рукой к рыжим кудрям Мириам.
- Вот я и ищу ее. Пока не нашел, хотя чувствую, что она где-то близко, и я обязательно найду ее. Я думал, мне в этом поможет мой брат Иаков, возглавивший, несмотря на свою молодость, в Нацерете общину. Однако и он не помог мне в поисках. Он стал авторитетным в среде фарисеев и книжников, может решить многие проблемы и ответить на многие вопросы, однако же, и он понимает истину, как и многие его учителя, включая Гиллеля. Я же чувствую от их слов лишь один холод. Значит, это не истина. Истина должна согревать.
- А я могу помочь тебе в поисках этой самой истины?
- Нет! Я должен сначала найти ее сам, лично.
В тот день они расстались. Мириам нужно было идти к одной богатой иудейке завить волосы – это одно из немногих житейских искусств, которыми Мириам владела весьма недурно. Иешуа же потребовался, как лекарь, в одном из домов эллинов в соседнем городке. Хотя он и неохотно лечил язычников, ему нужны были деньги, а у эллинов и римлян денег было больше, нежели у его единоверцев. Но, чтобы не очень досаждать этим нечистым заработком раввину и книжникам, большую его часть он оставлял в кабаке.
Вот и сегодня он пришел туда, сел на свое уже практически постоянное место и радостно приветствовал своих кабачных друзей, которые знали, если Иешуа здесь появился, он обязательно их угостит вином. Даже на его нередкое общение с одним из таких же завсегдатаев, мытником – сборщиком налогов, которого все здесь презирали, уже не обращали внимание, списывая это на странность характера и поведения Иешуа.
Иешуа засиделся в корчме допоздна, но когда он вышел на улицу, вдруг заметил, как у одной из оград мелькнула чья-то тень. Иешуа был не настолько пьян, чтобы не испугаться. Он тут же остановился, оглядываясь по сторонам и прокручивая в голове, как ему лучше поступить. Однако, пока он размышлял, тень увеличилась в размерах и оказалась совсем рядом с ним. Иешуа поднял глаза и встретил взгляд, как ему показалось, светящихся во тьме желтых глаз. И тут он узнал Иакова, сын Иуды бен Иезекия, руководителя того самого восстания, в котором принимал участие и восемнадцатилетний Иешуа.
- Иаков? – все же желая удостовериться, что не ошибся, спросил Иешуа.
- Да, это я, - кивнул Иаков. – А ты, я вижу, снова просиживаешь свою жизнь в корчме.
- Я сегодня неплохо заработал и имею полное право распоряжаться своими деньгами, - даже с некоторым вызовом ответил Иешуа.
Иаков покачал головой, и некоторое время молча смотрел на него. Затем решительно заговорил:
- Иешуа, Иешуа, зачем ты опускаешься в яму языческого бесчестия? Выбраться оттуда труднее, нежели туда свалиться. А без помощи других людей, порою и вообще невозможно.
- Ты знаешь путь, по которому можно эту яму обойти? Или людей, которые помогут оттуда вылезть?
- Я знаю путь, на котором вообще нет ни одной ямы. И я знаю также людей, которые ходят по этому пути.
- А ежели я буду идти ночью, когда на небе ни одной звезды и луна скрывается в своем лежбище?
- Эти люди видят и во тьме.
- Кто же они? – недоверчиво посмотрел Иешуа на своего собеседника.
- Это люди света, - глядя прямо в глаза Иешуа, ответил Иаков. – И я один из них.
- А почему ты решил помочь мне?
- В память о моем отце и о том, что ты был с ним в одном строю. А мне нужны проверенные люди.
Иешуа склонил голову в раздумьях. Ему и самому не очень нравилась та дорожка, по которой он шел в последние годы. С другой стороны, он слышал о людях света-ессеях, которые пренебрежительно называли всех остальных иудеев, а также язычников людьми тьмы. И ему захотелось испытать свои силы: сможет ли он добиться чего-либо, приняв жесткие условия жизни ессеев.
- Хорошо, я пойду за тобой. Но скажи, где я тебя найду?
- Иди прямо в пустыню. В пещерах Кумрана ты и найдешь меня.
7.
Загадочная и сказочная Иудейская пустыня, насыщенная тайнами и изборожденная многочисленными пещерами, пробитыми прямо в скалах, резко с тысячеметровой высоты обрывающаяся к Мертвому морю. Над головой синеет бездонное небо, по которому лениво проплывают лохматые барашки облаков, а рядом, на величественных золотисто-розовых холмах пасутся под присмотром пастухов уже настоящие, земные отары овец. По пересохшему руслу древней реки (называемому здесь - вади) с регулярной периодичностью шествуют груженые товарами караваны верблюдов. Но есть в этих местах и настоящее жемчужное колье – Соленое (Мертвое) море. Самая низкая точка на Земном шаре поражает абсолютной гармонией и спокойствием. Зеркальная водная гладь застыла, недвижимая, как будто дожидаясь восторгов стекающихся сюда отовсюду паломников да торговцев.
Пустыню эту назвали Иудейской потому, что при разделе земель между коленами Израилевыми она досталась колену Иуды. Многочисленные потоки, берущие начало в Иудейских горах, в сезон дождей стремительно бегут по обрывам и скалам Иудейской пустыни, и каждую весну повторяется чудо: на короткое время пустыня покрывается сочными травами и яркими цветами. Потом она снова принимает свой обычный вид, и лишь по редким островкам зелени можно определить, где бьют источники, дающие живительную влагу. Величие оголенных холмов и дикие каньоны завораживают настолько, что, кажется, будто здесь застыло время и, как в «черных дырах» Галактики, начинает утрачивать власть над материей.
В Иудейской пустыне не покидает ощущение вечной тайны: ведь не зря сложены легенды об исчезнувших городах, о затерянных сокровищах, о реках и морях, скрытых где-то в глубинах пустыни.
Во все времена в Иудейскую пустыню уходили от дворцовых интриг и мирской суеты. Она всегда была убежищем для преследуемых, благодаря многочисленным пещерам и другим естественным укрытиям. Когда-то в них жили еще люди каменного века. А будущий царь Давид в юности пас здесь скот, а затем прятался от несправедливого гнева царя Саула. Теперь здесь жили ессеи, бежавшие в построенное здесь пещерное поселение Кумран в знак протеста против падения нравственных устоев среди обитателей Йерушалаима эпохи Второго Храма. Здесь их никто не мог достать, поскольку легионы римских императоров не решались даже близко подходить к пустыне, словно таинственный морок застилал им глаза при приближении к ней. Почти двести лет тому назад ессеи основали в Кумране коммуну, образ жизни которой сводился к молитвам и поддержанию идеальной чистоты как внутри жилища, так и вокруг него. Культивировались среди них и ритуальные омовения. Ессеи носили исключительно белоснежную одежду, как знак абсолютной чистоты помыслов. Согласно кумранским преданиям, основатель общины ессеев, называемый Учителем праведности, получил знания от самого Зороастра.
Такая картина предстала перед глазами Иешуа, у которого перехватило дыхание от необыкновенной святости места. И пока он пребывал в таком непонятном состоянии, к нему приблизился высокий молодой человек с еще не утвердившейся, как следует, растительностью на лице.
- Иешуа, я рад, что ты послушался совета нашего учителя Иакова и пришел к нам. Мы, люди света, всегда рады приветствовать новых братьев.
- Ты кто? – удивленно спросил Иешуа, оценивающе разглядывая подошедшего.
- Я Шимон Канаим. Учитель просил встретить тебя и на первых порах опекать, пока ты не освоишься в нашем царстве.
- Ну что ж, Шимон, в таком случае, пойдем, покажешь, где мне жить здесь.
Шимон слегка склонил голову и, развернувшись, не оглядываясь, пошел в известном ему направлении. Иешуа послушно следовал за ним, одновременно продолжая рассматривать окрестности.
Впереди оказалась немалая толпа облаченных в белое ессеев, собравшихся на берегу одного из многочисленных полувысохших от жары потоков. Они явно кого-то ждали. Вот из-за одного высокого камня показалась фигура статного мужчины с длинной черной бородой и легкой сединой на висках. Увидев его, толпа дружно упала перед ним на колени. Он же, глянув на новообращенных братьев, подняв руку, воскликнул:
- Благословляю вас, братья мои!
Они несколько раз склонились в поклоне, принимая его благословение, а он же заметил на лицах многих печаль.
- Вижу я ваши затруднения. Но скажите, в чем же ваши печали?
И один из людей сказал:
- Наставник, скажи, что надлежит нам ценить и от чего отвращаться?
- Ну, тогда послушайте, чему учит нас Учитель Праведности.
Шимон Канаим молча посмотрел на Иешуа и тот, правильно поняв его немой вопрос, кивнул:
- Пойдем и мы послушаем.
Один из руководителей секты ессеев, к тому времени уже насчитывавшей свыше четырех тысяч поклонников, начал свое наставление.
- Все немощи, от коих страждет человек, насылаются тем, что вне нас; ибо то, что в нас, никогда не причинит нам страдания. Дитя умирает, гибнет богатство, сгорают дом и поля и люди беспомощны, они возглашают: «Что мне делать? Что еще постигнет меня? Когда все это пройдет?» Вот слова людей, чье горе и радость в том, что постигло их, к чему сами они не приложили рук. Но если мы скорбим о том, что не в нашей власти, мы подобны ребенку, который плачет, когда солнце уходит с неба. Сказано было в старину: не желай ничего, что у соседа твоего; ныне же говорю тебе: не желай ничего, что не в твоей власти, ибо только то, что в тебе, принадлежит тебе, то же что вне тебя, принадлежит другому. В этом и счастье: знать, что твое, а что не твое. Если стремишься к жизни вечной, держись той вечности, что в тебе, и не хватайся за тени мира людского, в которых кроется семя смерти. Но то, что случается вне тебя, в твоей ли оно власти? Нет, не в твоей! И разве знание твое о добре и зле не в тебе? В тебе! Не в твоей ли тогда власти взирать на все происходящее, озаряясь светом мудрости и любви, вместо отчаяния и печали? В твоей! Может ли какой человек помешать тебе в этом? Никто не может! Так не возглашай же: «Что мне делать теперь? Что еще постигнет меня? Когда все это пройдет?» Ибо всякое может случиться, но ты суди об этом, озаряясь светом мудрости и любви, и взирай на все вещи глазами ангелов. Ибо взвешивать счастье твое, покладая на другую чашу весов то, что может постигнуть тебя, значит жить жизнью раба. Жить же жизнью ангелов, говорящих внутри тебя, значит быть свободным. Живи же в свободе, как истинный сын божий, и склоняй голову свою только перед заповедями священного Закона. Жить должно так, чтобы, когда Ангел Смерти придет за тобой, ты мог прострить руки свои к богу и сказать: «Причащениями, кои я получил от тебя за знание Закона твоего и за то, что ходил путями ангелов, я не пренебрег; я не обесчестил тебя делами моими; воззри, как я использовал око, вовнутрь обращенное; разве я хоть раз опозорил тебя? Разве я возглашал против того, что постигло меня, или желал, чтобы случилось иное? Разве желал я преступить Закон твой? За то, что ты дал мне жизнь, я благодарен тебе, и за все, что ты дал мне; до этого дня я пользовался тем, что твое, и доволен; возьми все назад и помести, куда хочешь, по выбору твоему, ибо всякая вещь - твоя, даже в вечности».
Знайте же, что никто не может служить двум господам. Нельзя желать и всех богатств мирских, и Царства Небесного. Нельзя желать и владения земельного, и власти над людьми, и Царства Небесного. Богатство, земля и власть, все это не от человека, ибо они суть творения мира сего. Но Царство Небесное твое вовек, ибо оно внутри тебя. И если ты станешь желать и искать того, что тебе не принадлежит, тогда ты наверняка потеряешь то, что твое. Знайте же, ибо истинно говорю вам, что ничто не дается даром. Ибо всякая вещь в мире людей и ангелов имеет цену свою. Тот, кто собирает сокровища и богатства, вынужден суетиться, целовать руки тем, кого он не любит, падать от усталости при чужих дверях, говорить и творить много лжи, подносить дары из золота, и серебра, и масел благовонных; все это и иное многое приходится делать человеку, чтобы снискать богатства и почет. И достигнув сего, что получишь ты? Принесут ли тебе богатство и власть свободу от страха, мир разума, день, проведенный с ангелами Матери Земной, ночь, проведенную в причащениях ангела Отца Небесного? Ожидаешь ли ты получить ни за что вещи столь великие? Когда у человека двое господ, он либо ненавидит одного и любит другого, либо же одного держится, а от другого отвращается. Нельзя служить и богу, и миру. Колодец может засохнуть, драгоценное масло разлиться, дом твой сгореть, урожай твой исчахнуть, но ты должен взирать на то, что постигнет тебя, с мудростью и любовью. Дожди наполнят колодец вновь, дом отстроится заново, посеяно будет новое семя: все эти вещи пройдут, и снова придут, и пройдут снова. Царство же небесное вечно, оно не пройдет. Не променяйте же того, что вечно, на то, что умрет в одночасье. И помни: близок день царствия небесного!
8.
Ессеи жили все вместе, и все были заняты работами для общины. Никто из них не имел собственного имущества, ни дома, ни раба, ни земли, ни стада, ничего вообще, что приносило богатство. Но, соединяя вместе все свое имущество без различия, они все пользовались им сообща. Деньги, которые они получали за различные работы, они отдавали выборному старшине, который покупал на них все, что нужно, и выдавал им пищу и все, что было необходимо для жизни. Но все это требовало и выполнения твердых правил. Вот как описывал их дневной распорядок уже упоминавшийся историк Иосиф Флавий:
«После утренней молитвы старшины указывают каждому работу, которой он обучился, и, если они прилежно исполняли ее до пятого часа (от восхода солнца, следовательно, до 11 часов – В.Ю.), они облекаются в льняные одежды и омывают тело холодной водой. Очистившись, они входят в столовую, куда имеет доступ только принадлежащий к секте. Они входят туда, чистые и опрятные, как в храм. После того как они тихо усаживаются, приходит пекарь и кладет всем по порядку хлеб, а повар ставит равным образом перед всяким миску с едой. Тогда является священник и благословляет трапезу. До окончания молитвы никому не дозволяется приниматься за еду. После трапезы они все снова совершают молитву и, следовательно, в начале и в конце трапезы славят бога как подателя всякой пищи. Затем они снимают свои льняные одежды, как священные, и снова принимаются за работу до вечера. Ужин они съедают в таком же порядке, как и обед, и если являются гости, то они их приглашают к столу. Ни крики, ни шум никогда не оглашают дом, и когда они говорят между собою, то каждый говорит по очереди, а не все вместе, так что людям, находящимся вне их дома, постоянная тишина в нем кажется тайной, внушающей почтение. Причиной их спокойной жизни является их всегдашняя умеренность, так как они никогда не едят и не пьют больше, чем это требуется для поддержания жизни.
Хотя они во всех случаях обязаны просить разрешения старшины, они имеют право вполне самостоятельно оказывать помощь всем нуждающимся. Когда этого требует какое-нибудь несчастие, всякий может спешить на помощь нуждающимся и носить бедным пищу. Но друзьям своим и родным они не могут ничего дать без ведома старшины или управителя».
К этому Филон Александрийский добавляет:
«Не только пища, но и одежда была у них общая. Для зимы она состояла из грубого плаща, для лета выдавались легкие накидки, и каждый мог ими пользоваться, когда хотел. Что принадлежало одному, то принадлежало всем, а то, что имели все, имел и каждый. Рабство они отрицали. Их главным занятием было земледелие, но они занимались также ремеслами. Отвергались только производство предметов роскоши и орудий войны, а также торговля».
И снова Иосиф Флавий:
«Они презирают брак, но принимают на воспитание чужих детей, когда они еще молоды и послушны, и воспитывают их в своих нравах и обычаях. Не то, чтобы они уничтожали или совсем запрещали брак и рождение детей. Но они говорят, что нужно всегда опасаться нецеломудрия женщин, так как ни одна из них не довольствуется одним мужем... Впрочем, существует еще другой род ессеев, которые ничем не отличаются от первых в вопросах о пище, питье и других обычаях и постановлениях, но расходятся в вопросе о браке. Они говорят, что те, кто отказывается от брачной жизни, отнимают у жизни вообще ее важнейшую функцию, продолжение рода человеческого, что если бы все так думали, то люди начали бы быстро уменьшаться в числе и вымирать. Вот почему у этих ессеев существует обычай брать жену на пробу в течение трех лет. Если женщины, после трех очищений, оказывались способными рожать детей, они женились на них. Но как только женщина становится беременна, муж прекращает с ней половые сношения. Этим они хотят дать понять, что не ради плотского наслаждения вступают они в брак, а ради того, чтобы иметь детей».
Кумранитами руководил выборный «совет общины», во главе каждого десятка стоял меваккер – «управляющий».
Как и всякому впервые принимающему обет ессеев, Иешуа пришлось сначала пройти обряд очищения от мирских грехов – поститься сорок дней, питаясь одними лишь сушеными кузнечиками да диким медом, и воздерживаться от всяческих ненужных мыслей. Иешуа казалось, что он готов к подобным испытаниям. Но все оказалось несколько сложнее. Если первые дни голод он переносил стоически, то вскоре во сне к нему стали приходить кошмары.
Видит он, как в полумраке звездной ночи приближается к нему облаченный во все черное огромного роста человек и с легкой, пренебрежительной улыбкой спрашивает:
- Ты ли тот, кто считает себя сыном божиим?
Иешуа внимательно всмотрелся в того, кто заговорил с ним, и смутная догадка промелькнула в его мозгу.
- Ты сказал, не я!
- Но если ты сын божий, то вели этому камню сделаться хлебом, - черное существо подбросило в руке увесистый камень и затем уронило его наземь.
Последние сомнения у Иешуа исчезли.
- Написано, что не хлебом одним будет жив человек, но всяким словом, исходящим из уст божиих.
И вдруг тот подхватил его и в миг поднял высоко над землей и поставил на вершину высокой горы, широко раскинув руки.
- Посмотри окрест. Все царства вселенной перед тобой. Тебе дам власть над всеми сими царствами, и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, тому даю. Итак, если ты упадешь на колени и поклонишься мне, то все будет твое.
И ответил ему Иешуа:
- Отойди от меня, сатана. Написано: «Господу богу твоему поклоняйся, и ему одному служи».
Ухмылка исчезла с лица сатаны окончательно. Он снова поднял в воздух Иешуа и перенес его в Йерушалаим и поставил его на одно из крыльев храма.
- Если ты сын божий, то бросься отсюда вниз, ибо написано: «Ангелам своим заповедает о тебе, и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею».
- И написано также: «Не искушай господа бога твоего!»
Это было последнее, что услышал Иешуа. Далее в его ушах раздавался лишь один звон, и при этом ему казалось, что ангелы приступили к нему и стали ему прислуживать.
Когда Иешуа опомнился, он вдруг почувствовал в себе какой-то невероятный прилив сил и понял, что ему совсем неспроста все это привиделось. Значит, ему предназначено сделать нечто великое. Впрочем, подобные видения после стольких дней поста приходили и другим людям света, вырванным Учителем праведности ессеев из тьмы идолопоклонства.
Иешуа уже совсем освоился в пустыне. Ему хотелось познакомиться, или хотя бы увидеть человека, о котором даже здесь, в пещерах кумранских слагались легенды, как о вероятном мессии. Этого человека звали Йоханан бен Захария. Он уже много лет жил здесь, питаясь все это время лишь одними сушеными кузнечиками и диким медом, нося одно и то же платье из верблюжьей шерсти, не состригая волосы и проповедуя очищение водою, уходя для этого к самому истоку реки Иордан. Это место с южной части озера Кинерет называлось Ярденит. Но увидеть Йоханана Иешуа все не удавалось. Он даже просил ему помочь в этом Шимона Канаима и самого Иакова бен Иуда.
- Ты встретишь его после твоего посвящения, - ответил Иаков.
И не обманул. Правда, Йоханан был уже настолько вне этого, бренного, мира, настолько выделялся из среды пещерных людей, как называли ессеев за их проживание в пещерах, что для него не существовало ничего живого и сущего, кроме всевышнего. Хотя память у него была крепка, разум могуч, авторитет непререкаем. И все понимали, что рано или поздно он покинет пустыню и пойдет проповедовать в мире тьмы, дабы из него выбрать наиболее достойных и наставить их на путь истинный. Потому и знакомство Иешуа с Йохананом в тот раз было лишь мимолетным.
У ессеев, как и всякой организованной группы людей (будь то политической, общественной или религиозной), разумеется, тоже была своя иерархия. И каждому послушнику следовало пройти по лестнице, чтобы добраться до вершины. Просто одному удавалось эту лестницу преодолеть быстрее, другому медленнее. А поскольку за спиной у Иешуа было участие в восстании против римских оккупантов и ходатайство самого Иакова бен Иуда, Иешуа шагал по иерархической лестнице ессеев довольно широкими шагами.
9.
На тринадцатом году своего правления император Тиберий решил сменить некоторых наместников и префектов в ряде римских провинций. В общем-то, Тиберий никогда не смещал ни военачальников, ни наместников до самой их смерти, если они, конечно, не провинились в чем-либо перед ним лично или перед римским обществом в целом. Он объяснял такую свою позицию тем, что общественные должности он отдает людям один раз навсегда, чтобы те несколько совестились и не слишком притесняли подчиненных.
- В самой природе всякого должностного лица лежит стремление к любостяжанию. Если должности будут предоставляться чиновникам не надолго и не на определенное, но на короткое время, то эти чиновники приложат все свое старание полнее обобрать людей состоятельных. Если же их назначат на более продолжительный срок, то они, имея перед собою возможность беспрепятственного грабежа, вскоре, вследствие своего обогащения утомятся этим и надолго оставят подчиненных в покое. Если же перемещения следуют быстро друг за другом, то начальники не успевают удовлетвориться наложенными на подчиненных поборами, так как они не будут иметь времени ощутить неудовольствие по поводу своих вымогательств и не успеют обогатиться до перемещения на новую должность.
В доказательство правильности этого своего взгляда он приводил следующий пример:
- Некий раненый лежал на дороге, и множество мух сидело на его ранах. Кто-то из прохожих, в качестве сострадания к несчастному и дабы облегчить его муки, решился отогнать мух. Но раненый просил его не делать этого. «Но почему ты противишься этому, я же хочу облегчить твои страдания?» - удивленно вопросил прохожий. На это раненый отвечал: «Ты причинишь мне еще более сильные страдания, если отгонишь этих мух. Так как они успели уже насытиться моей кровью, то они не с такой силой кусают меня и даже иногда совсем перестают меня терзать. Если же затем явятся новые рои мух голодных и найдут меня уже истощенным, то я окончательно погибну». Поэтому-то, - продолжал император, - я, заботясь о состоянии и без того уже сильно разоренных моих подданных, и не отправляю к ним одного чиновника за другим, которые, наподобие мух, стали бы высасывать все из них, тем более, что тогда к их любостяжательству присоединилась бы боязнь, что вскоре их лишат предоставленного им удовольствия.
Так дошла очередь и до Иудеи, откуда он отозвал Валерия Грата, которого назначил туда вскоре после своего избрания. На его место Тиберий решил назначить представителя одной из самых уважаемых и старых фамилий всаднического сословия Понтиев – Понтия Пилата. Призвав его к себе, Тиберий выдал Пилату собственные инструкции, в конце заметив:
- Хороший пастух стрижет овец, но не сдирает с них шкуры.
Нельзя сказать, что Валерий Грат был либеральным правителем Иудеи. Уже то, что он за одиннадцать лет сменил пятерых йерушалаимских первосвященников, говорит о многом. Его преемник за свою десятилетнюю службу на посту префекта не сменил ни одного. Зато прославился другим. Понтий Пилат понимал, что ему в управление досталась, пожалуй, одна из самых сложных провинций Римской империи. Кроме того, Рим еще не забыл, как семь лет назад сенатом были запрещены египетские и иудейские священнодействия. Но то было в Риме. Понтий же Пилат перенес действие этого указа на саму Иудею. Здесь, однако, ситуация была иной, нежели в других провинциях. Здесь речь шла, скорее, не об обычном противостоянии поработителей с порабощенными, а о столкновении в миропонимании и мироощущении двух народов. Римляне впервые столкнулись с идеологией богоизбранного народа, который воспринимал свое порабощение не как военное поражение и не как победу более сильного «бога», а как наказание за собственные грехи. Более того, этот народ воспринимал победителей как людей «нечистых», причем не только в прямом смысле этого слова (римляне, не практикующие правил ритуальных омовений и кашрута, считались источником ритуальной нечистоты), нет, римлянин для еврея был нечист изначально, ибо был носителем разврата и идолопоклонства. Духовный мир еврея ни в какой точке не пересекался с духовным миром римлянина. В отличие от других покоренных народов, стремящихся перенять культуру победителей и заискивавших перед ними, евреи относились к победителям, как к париям – с презрением и отвращением. Покорителям мира - римлянам было очень трудно не столько даже понять (они и не пытались разобраться в истоках такого отношения к себе), сколько вынести эту атмосферу презрения и неприятия. Древнеримский историк Тацит по этому поводу говорил: «Все, что для нас свято, для них богохульно». Даже вполне обычные для римлян действия в подвластных им провинциях, в Иудее вызывали взрыв всеобщего негодования. И Понтий Пилат, пожалуй, первым из всех правителей Иудеи напрямую с этим столкнулся.
Так, желая раз и навсегда объяснить евреям, кто в их доме теперь хозяин, при своем вступлении в должность он приказал войскам триумфально войти в Йерушалаим и нести перед собой войсковые знаки и знамя-signum когорты, состоявшее из шеста, украшенного сверху фигурой орла, под которой на шесте было прикреплено несколько круглых металлических дощечек с изображениями императора и полководцев. Причем, сделано это было ночью. Естественно, это оскорбило религиозные чувства иудеев. При этом, сам Пилат остался в своей резиденции в Кесарии. Разумеется, предварительно ни с кем он это свое решение не обсуждал. Пилат был хитер, он хотел поставить жителей города перед свершившимся фактом и при этом избежать немедленной бури возмущения и потерь. Когда же жители Йерушалаима проснулись и увидели такую картину, возмущению их не было предела. Толпы йерушалаимцев и примкнувших к ним жителей окрестных деревень тут же направились в Кесарию и в течение нескольких дней умоляли прокуратора убрать изображения. Понтий Пилат не соглашался ни в какую, утверждая, что это будет оскорблением императора. Иудеи, тем не менее, не унимались. На шестой день подобного противостояния Пилат не выдержал и приказал своим воинам тайно вооружиться. Он поместил их в засаде в помещении ристалища, а сам взошел на расположенное на возвышении судейское кресло. Увидев префекта, иудеи снова принялись его упрашивать убрать императорские хоругви из их столицы. Понтий Пилат в этот миг испугался. Тут же дал знак легионерам, которые немедленно выскочили из засады и окружили толпу тройным кольцом.
- Если вы немедленно не перестанете шуметь и не удалитесь восвояси, я прикажу вас тут же всех перерубить.
Солдаты тут же обнажили мечи. Реакция иудеев последовала мгновенно: они бросились на землю, обнажили свои шеи и сказали, что они предпочитают умереть, чем допустить такое наглое нарушение мудрого закона. Понтий Пилат был шокирован таким поведением. После недолгого раздумья он пошел на попятную и приказал немедленно убрать из Йерушалаима императорские изображения и вернуть их в Кесарию.
Казалось бы, нужно было сделать Пилату вывод из этого. Он его и сделал, но – весьма своеобразный. Несколько лет спустя он, радея о жителях Йерушалаима, решил соорудить в этом городе водопровод. Водопровод решено было вести из источников, находившихся в двухстах стадиях от города. Сам Пилат на время также переехал в Йерушалаим и поселился во дворце Хордуса Первого. Но, как и для каждого нововведения, для каждой стройки нужны средства и немалые. Префект Иудеи решил не обременять ни сирийского наместника, ни римского императора, а позаимствовать деньги, пожертвованные иудеями всего мира йерушалаимскому храму. Узнав об этом, йерушалаимцы воспротивились такой беспардонности правителя. Несколько десятков тысяч иудеев окружило рабочих, занятых на строительстве водопровода, и стали громко требовать, чтобы префект остановил свой план. Естественно, некоторые из йерушалаимцев, особенно эмоциональные и несдержанные, стали оскорблять Понтия Пилата разными словами. Узнав об этом, правитель велел переодеть значительное число воинов в еврейские одежды, вооружиться дубинками и кнутами, которые до поры до времени следовало спрятать под платьем, и приказал окружить толпу. После этого сам выступил перед толпой и приказал ей разойтись. Толпа, однако, уже была прилично разогрета недовольством и продолжила поносить Пилата последними словами. Тогда Пилат дал тайный знак переодетым легионерам и те, достав из-под платьев дубинки, принялись за дело. Впрочем, даже более рьяно, чем то было желательно самому Пилату: они били без разбору не только шумевших мятежников, но и совершенно невинных людей, просто следивших за развитием событий. Впрочем, иудеи держались стойко и лишь после того, как немало их погибло от бесчисленных ударов, другие, с многочисленными ушибами и ранами, все же сочли за благоразумное, покинуть площадь. Причем, при начавшейся панике, еще несколько сотен йерушалаимцев было просто растоптано своими соотечественниками во время бегства. Кстати, в Йерушалаиме до сих пор можно лицезреть развалины этого водопровода.
Добром ни для римлян, ни для иудеев такое поведение префекта закончиться не могло. Снова начались постоянные смуты, снова в Иудее оживились ожидания мессии – избавителя евреев от чужеземного ига. Подняли головы зелоты-сикарии, политические и боевые наследники Иуды Галилеянина. Доведенные до отчаяния, иудейские старейшины добились встречи с Пилатом и пытались добром убедить правителя изменить свое отношение к еврейским обычаям и законам. Но упрямый и жестокий Понтий Пилат не услышал этих просьб. Тогда первосвященник Йосеф Каиафа предупредил его:
- Перестань дразнить народ, не возбуждай его к восстанию! Воля Тиберия клонится к тому, чтобы наши законы пользовались уважением. Если же ты, быть может, имеешь другой эдикт или новую инструкцию, то покажи их нам, и мы немедленно отправим де¬путацию в Рим.
Эти слова и напугали и рассердили префекта. Он боялся, что подобное посольство сможет доказать императору не только его жестокосердие в отношении к евреям, но и вскроет все его преступления, его продажность и хищничество, разорение целых семейств, все низости, затейщиком которых он был, казнь множества людей, не подвергнутых даже никакому суду, и другие ужасы, превосходившие всякие пределы. И он до поры, до времени умерил свой пыл.
10.
Возможности и проповеднический талант Йоханана бен Захария явно переросли Кумранские пещеры, да и саму пустыню. Достигнув тридцатилетнего возраста, он, с благословения старейшин ессеев, пошел с миссией в народ. Лучшим местом для его проповедей и избранной им системы очищения и покаяния людей – в воде оказался берег Иордана, омывавший Иудейскую пустыню. Вместе с ним ушли и немногочисленные пока, но самые преданные его ученики. Это было на пятнадцатом году царствования Тиберия.
Йоханан по-прежнему питался саранчой, испеченной на камнях, раскаленных жарким пустынным солнцем, и диким медом, собранным в расщелинах скал. Он не пил вина, а утолял жажду у потоков. Одеяние его напоминало облачение пророка Элияху, он носил накидку из верблюжьего волоса и кожаный пояс на бедрах. Это была одна из удивительных личностей той эпохи, которая дала нередко встречавшийся тогда обет назира: вести аскетический образ жизни и воздерживаться от крепких напитков. Но сила его состояла в потрясающем и горячем красноречии в стиле древних пророков, не отступающем перед обвинениями и одушевленном очень возвышенной нравственной идеей, которая должна была производить незабываемое впечатление на слушателей. Этот глас вопиющего в пустыне, проповедника покаяния возвещал о приближении высшего судии, который должен покарать за небрежение к божественным законам, и будет судить бесповоротно, не обращая никакого внимания на преимущества происхождения или общественного положения. Он отличался живым воображением и увлекающим даром слова. Да и вся его жизнь была одна живая, сплошная проповедь.
Из свидетельств евангелий и известного иудейско-римского историка Иосифа Флавия явно следует, что проповеди и требования этой бесспорно легендарной личности находили широкий отклик в народе, и евреи толпами стекались к месту его пребывания – в пустыню Иудейскую и у реки Иордан. Они верили в истинность его слов, раскаивались в своих грехах и очищались в водах Иордана. По-видимому, это объяснялось тем, что он не требовал от них отказаться от привычного для них образа жизни, передать их состояние в общий котел его последователей и жить отдельной сектой. Те, кому удавалось услышать его, были всегда потрясены. Они возвращались к себе в город или деревню, унося в сердце своем слова отшельника и, повторяя их другим, распространяли славу его и возбуждали всеобщее любопытство в народе. В этом не было ничего удивительного, ибо во все времена в разных странах, среди разных народов жили люди, прирожденные ораторы, способные одним своим словом воздействовать на психику слушателей. О них мгновенно слагались целые легенды и, дабы убедиться в справедливости таких легенд, послушать этого человека приходило с каждым разом все больше и больше людей.
И нет ничего удивительного в том, что в личности Йоханана бен Захария сначала его кумранские ученики, а затем и жители Галилеи с Иудеей стали видеть нового мессию, ожившего пророка Элияху, самого могущественного из всех иудейских пророков. Элияху, в своем суровом уединении на горе Кармель, вел образ жизни диких животных, жил в пещерах, откуда появлялся, словно буря, чтобы низлагать царей или возводить их на престол, и мало-помалу, путем последовательных превращений, в верованиях евреев обратился в сверхчеловеческое существо, то видимое, то невидимое, и не вкусившее смерти. Вообще они верили, что рано или поздно Элияху вернется и восстановит Израиль в том виде, в каком он существовал еще при царе Давиде. Строгий образ жизни, который он вел, страшные воспоминания, которые после него остались и под впечатлением которых Восток жил многие столетия (так история сохранила для потомков замечательный рассказ о том, как однажды свирепый турецкий паша Абдалла, в Магеддо, чуть не умер от страха всего лишь оттого, что ему приснился огромный и грозный Элияху, стоящий на своей горе Кармель. И не случайно на фресках в христианских церквах этого пророка окружают отрубленные головы мусульман), вся эта мрачная фигура, которая, вплоть до наших дней, заставляет трепетать и может убивать, живейшим образом поражала умы. Каждый, кто претендовал на сильное влияние в народе, должен был подражать Элияху, а так как пустыннический образ жизни был характернейшей чертой этого пророка, то «божьего человека» представляли себе только в виде отшельника. Предполагалось, что у всех святых были свои дни покаяния, пустыннической жизни, воздержания. Таким образом, условием высшего призвания и вступлением в него было удаление в пустыню. Нет никакого сомнения, что эта мысль о подражании сильно занимала и самого Йоханана.
Йоханан родился лет тридцать назад в городке Юта, что невдалеке от Хеврона, в горной Иудее, в семье немолодого уже священника Захарии, который и сам принадлежал к сословию священнослужителей-коэнов, то есть, по иудейской традиции, считался потомком Ахарона (родного брата Моше), и нес вместе со своим родом служение при храме. К этому же сословию принадлежала и его жена Елисавета, женщина тоже уже не первой молодости. Немудрено, поэтому, что долгожданный первенец этой четы с детства стал назиром, то есть, посвященным на некоторые воздержания, не применяемые в обычных иудейских семьях. Однако, рано осиротевший, мальчик Йоханан нашел приют в Кумране у ессеев, которые нередко брали на воспитание маленьких мальчиков.
Основой омовения-очищения, основным обрядом, Йоханан считал – погружение в воду всего человеческого тела. В принципе, ничего нового в таком обряде не было. Очищались водой представители разных религий Древнего Востока задолго до рождения Йоханана. Омовения были обычными и у иудеев – таким образом они посвящали в свою религию новообращенных. Очищение водой – ритуальные омовения, существуют в иудаизме столько времени, сколько существует иудаизм. Каждый верующий мужчина хотя бы раз в год, должен погрузиться в очистительные воды ритуального бассейна - миквы. Женщины должны делать это по крайней мере каждый месяц. Самым же лучшим для этих целей бассейном считается тот, который пополняется водами источника. Ничего нет удивительного в том, что люди, приходившие слушать проповеди Йоханана, погружались в микву, наполняемую водами Иордана для достижения ритуальной чистоты. Но Йоханан не спроста выбрал для своих проповедей именно это место: сюда и прежде приходил народ для ритуальных омовений. Не Йоханан очищал, очищала вода ритуального бассейна. Однако же Йоханан придал этому обряду новое значение и новую форму – и в этом была новизна. Подобно тому, как вода омывает тело, так и покаяние очищает душу. Когда язычник приобщался к иудейской вере, над ним совершали тевилу, омовение. Йоханан же требовал этого от самих иудеев в знак того, что они родились для новой жизни. Поэтому его и называли Хаматвилом (Крестителем). Его проповеди несли на себе яркий отпечаток ессейской доктрины – отхода от мира Кривды и подготовки себя, своего образа жизни к приходу царства божьего на земле. После покаяния, в полном соответствии с уставом кумранской общины, слушатели Йоханана погружались в очистительные воды, символически отрекаясь от прежней жизни и переходя к борьбе за приближение этого царства.
В те периоды, когда он совершал крещения водой, он приходил на берег Иордана или в город Бейт Хавару на восточном берегу реки, напротив Иерихона, или в местность, которая называлась Енон (в переводе - «колодцы»), близ иудейского местечка Салим, в окрестностях Хеврона, где было много воды. Таким образом, слава о нем проносилась не только в Галилее, но и в Иудее. Там к нему стекались и получали от него крещение огромные толпы народа. Это позволило ему за короткое время сделаться одним из самых влиятельных людей в Иудее, и с ним всем, вплоть до царей, приходилось считаться. Крещение в глазах Йоханана имело значение лишь внешнего признака, который должен был производить впечатление и подготовлять умы к некоторому сильному движению. И иудеи уже стали видеть в нем того самого мессию, спасителя народа израильского, воскресшего пророка Элияху, хотя сам Йоханан, по скромности своей, отнюдь не считал себя таковым. Сейчас бы его назвали, скорее, иудейским юродивым.
- Ведите добродетельный образ жизни, - проповедовал Йоханан, - будьте справедливыми друг к другу, питайте благочестивое чувство к Предвечному и собирайтесь для омовения. При таких условиях омовение будет угодно господу богу, так как вы будете прибегать к этому средству не ради искупления различных грехов, но для освящения своего тела, тем более, что души ваши заранее уже успеют очиститься…
Однажды даже некая многочисленная группа людей, состоящая из представителей духовенства и законников, вышла из ворот Йерушалаима и отправилась по дороге, ведущей к берегам Иордана. Предпринять это путешествие их побудил слух о молодом пустыннике Йоханане, называвшем себя «голосом вестника». Так слава о Йоханане достигла самого Йерушалаима. Этим был встревожен и Синедрион, и именно поэтому на Иордан были отправлены священники с полномочиями от него.
- Кто ты? Не мессия ли? - задали они ему вопрос.
- Я не мессия, - отвечал тот.
- Что же? Ты Элияху?
- Я не Элияху.
- Пророк?
- Нет.
- Тогда кто же ты, чтобы дать нам ответ пославшим нас? Что ты говоришь о самом себе?
- Я глас вопиющего, призывающего: “В пустыне очищайте дорогу для господа”, как сказал пророк Эшайяху.
- Что же ты тогда очищаешь народ, если ты не мессия, и не Элияху, и не пророк?
Йоханан окинул их взором подернутых пеленой превосходства над собеседниками глаз и решительным, строгим голосом учителя произнес:
- Я очищаю водою, посреди же вас стоит тот, кого вы не знаете, идущий за мною, который впереди меня станет, кому я недостоин развязать ремень обуви его... Он будет очищать вас духом святым и огнем. Лопата уже в руке его, и он очистит гумно свое и соберет пшеницу свою в житницы, а мякину сожжет огнем неугасимым.
Этими словами он высказал свое отношение и к сильным мира сего, с которыми вел себя настолько независимо, что скоро вызвал недовольство. По преданию, и Хаматвил однажды посетил Йерушалаим и там выступил против членов Синедриона. Когда его спросили, кто он и откуда, Йоханан сказал:
- Я человек, и жил там, где водил меня дух божий, питая меня кореньями и древесными побегами.
- Ежели ты не перестанешь смущать толпу словесами своими, мы найдем на тебя управу, - пригрозили ему коэны.
- Это вам надо перестать творить ваши низкие дела и прилепляться к господу богу нашему, - спокойно ответил Йоханан.
И тут неожиданно взял слово оказавшийся в собрании ессей по имени Шимон, заметив презрительно:
- Мы ежедневно читаем священные книги, а ты ныне вышел из леса, как зверь, и смеешь учить нас и соблазнять людей своими мятежными речами.
Йоханан понял, что доказывать что-либо этому собранию нет никакого смысла. Он развернулся и ушел. После этого он больше никогда не приходил в иудейскую столицу.
Йоханан обычно жил близ Бетании, или Бетавары - речной переправы, где и крестил приходящий к нему народ. Появились и новые ученики, самыми близкими из них были - Андрей из Бейт Саида и Йоханан бен Зебадей, оба были рыбаками и пришли с берегов Галилейского моря, как местные жители называли озеро Кинерет. Вскоре вокруг него образовалась и целая община, которой Йоханан дал свои правила и молитвы.
Со временем в своих проповедях он стал упоминать и имя галилейского царя Антипы, как богохульника, надругавшегося над законами предков – взявшего себе в жены жену своего брата.
11.
Видимо, сначала добровольное изгнание на остров Родос, а потом и официальная опала при Цезаре Августе, привили любовь Тиберию к уединению от римской суеты и государственных забот. Император тяготился столичной жизнью, хотя и понимал, что это необходимо, ради его же безопасности. Тем не менее, на четырнадцтом году своего правления 68-летний Тиберий решает навсегда покинуть Рим и переселиться на остров Капри. Он боялся, что та ненависть, которой он был окружен в народе римском, рано или поздно выльется в вооруженное восстание и он будет убит (либо отравлен). Тем более, что всего несколько лет назад был отравлен собственной женой Ливиллой и его любимцем, временщиком-сенатором Сеяном его сын Друз.
И без того жестокий и подозрительный, на Капри он и вовсе дал волю своим чувствам. Так, всего несколько дней спустя после своего каприйского уединения, он стал прогуливаться в одиночестве по острову. И случайно встретил рыбака, весьма довольного своим уловом и шедшего в деревню похвастаться огромной краснобородкой – одной из самых ценных рыб той местности. Но, увидев, что ему навстречу идет сам Тиберий, рыбак от всей души улыбнулся и протянул императору самый ценный свой улов. Но реакция Тиберия была совершенно неадекватной: он вдруг возомнил, что это враги его пробрались к нему через весь остров по непролазным скалам. Он стал звать охрану. Прибежавшим тут же воинам Тиберий велел этой рыбиной отхлестать рыбака по лицу. С другой стороны, и реакция рыбака оказалась неадекватной. Сгибаясь под ударами, он стал благодарить судьбу и богов, что не поднес императору заодно и еще более огромного омара, которого также в этот раз поймал. Тиберий глянул в мешок рыбака и тут же приказал исполосовать виновному этим самым омаром все лицо.
Воина-преторианца, укравшего из его сада павлина, он казнил, а центуриона передовых когорт, прокладывавшего для него путь в терновнике, но допустившего, чтобы носилки Тиберия в этом самом терновнике запутались, он при легионерах разложил на земле, и чуть ли не до смерти засек хлыстом.
Особенно свирепо расправился он над родными, включая детей, того самого Сеяна, которому еще совсем недавно благоволил. Тиберий лично вел дознание всех подозреваемых в причастности к убийству Друза. Не остановился он даже перед казнью малолетних детей Сеяна, хотя народный гнев успел уже поостыть и большинство было удовлетворено предыдущими казнями. Тем не менее, сына с дочерью доставляют в темницу, причем мальчик догадывался, какая судьба его ожидает, а девочка была еще до того несмышленой, что спрашивала, за какой проступок и куда ее тащат, говорила, что она больше не будет так делать, пусть лучше ее постегают розгами. Писатели того времени передают, что, так как удавить девственницу было делом неслыханным, то палач сперва надругался над нею, а потом уже накинул на нее петлю; после того как они были задушены, их детские трупы выбросили на Гемонии – огромная, крутая лестница, спускавшаяся прямо к Тибру. Да и на Капри долго еще показывали особо любопытным место, откуда осужденных после долгих и изощренных пыток сбрасывали в море на глазах у Тиберия, а внизу матросы подхватывали и дробили баграми и веслами трупы, чтобы никто случайно не выжил. Более того, Тиберий придумал и вовсе изощренную пытку: умышленно допьяна опаивал людей чистым, неразбавленным вином (как известно, римляне и греки всегда разбавляли вино водой), а затем пьяным неожиданно перевязывали члены, чтобы те не только мучились от режущей перевязи, но и от невозможности мочеиспускания.
С другой стороны, отъезд сына из Рима снова развязал руки его матери – Ливии Августы, которая все еще была жива и все еще была любима римлянами. Ливия выхлопотала у сената себе привилегию – сидеть среди весталок. Благодаря ей в Риме и в провинциях было построено много храмов, а в Йерушалаиме по ее указанию был выстроен дивный храм, который она лично украсила драгоценными золотыми вазами из собственного собрания. Впрочем, ей недолго пришлось наслаждаться вновь появившейся свободой в поступках – спустя всего лишь полтора года, на пятнадцатом году царствования ее сына, она скончалась на восемьдесят седьмом году жизни. Но даже эта причина не побудила Тиберия вернуться в Рим, чтобы отдать последний долг матери. В письме к сенату он сослался на свою занятость делами и урезал, будто из скромности, выделенные сенаторами средства на оказание почести Ливии, при этом попросив, чтобы ее не обожествляли, ибо так хотела она сама. Надгробную речь пришлось произносить племяннику Тиберия и внуку Ливии, будущему императору Гаю Калигуле. Тиберий особенно благоволил этому своему племяннику за его черствую душу и не без удовольствия восклицал:
- В этом юноше я воспитал змею, которая будет бичом для всего Рима.
12.
Иешуа грелся в своей пещере у небольшого костерка, приблизив руки к огню. В зимнее время здесь было не очень уютно, но здешние пещерные жилища тем и отличались от обычных домов, что особой разницы в температурах ни зимой, ни летом здесь не чувствовалось. Тем не менее, уже само ощущение наружного холода вызывало неприятные ассоциации. Впрочем, Иешуа протягивал руки к костру скорее машинально, нежели осознанно – он доживал здесь последние дни. Все, чему он хотел здесь научиться и что воспринять, он воспринял и научился, дополнив свои знания и умения, приобретенные в Египте. К тому же, его возвели в священнический сан. Дальнейшее пребывание в Кумране становилось бессмысленным и, посоветовавшись со старейшинами, он принял решение вернуться в мир. Он задумался о дальнейшей своей жизни и не заметил, как вошел в пещеру и остановился рядом с ним еще один человек.
- Ты не спишь ли, брат мой? – спросил вошедший.
Иешуа вздрогнул от неожиданности и машинально отдернул руки от костра, едва не обжегшись.
- А, это ты, Иаков. Да нет, не сплю я. Задумался просто.
- Прослышал я, что ты собираешься вернуться в мир, - Иаков бен Иуда присел на корточки рядом с Иешуа, чтобы, при свете костра, лучше рассмотреть его.
- Собираюсь. Я прошел посвящение и мне в общине больше делать нечего. А в миру я смогу принести гораздо больше пользы.
- Я поговорил со старейшиной, и он придерживается того же мнения, - кивнул Иаков. – Но перед расставанием я хотел бы тебе показать еще одно место, куда могут заходить только избранные.
- Что за место? – удивился Иешуа, которому казалось, что здесь, в пустыне, для него больше не оставалось никаких тайн.
- Следуй за мной и все узнаешь.
Иаков поднялся и направился к выходу из пещеры. Иешуа последовал за ним. Они шли долго, петляя между скалами, всхолмлениями, песками. Так они оказались на довольно глухой, со всех сторон укрытой горами каменистой поляне, к которой их привела узкая и на первый взгляд не сразу заметная тропа, оканчивающаяся в полутемной пещере. Из этой пещеры неглубокий и невысокий подземный лаз и выводил как раз на ту самую поляну. И сразу перед глазами Иешуа предстала необычная картина – несколько десятков молодых людей, одетых, как и все ессеи, в белые одежды, по команде стоявших чуть в стороне инструкторов стреляли из лука, кончиками кнутов сбивали плоды, установленные на концах шестов, вбитых в землю, а также рубили воображаемых врагов мечами и короткими кинжалами-сиками, и кололи их пиками.
Пораженный увиденным, Иешуа замер с приоткрытым ртом и расширившимися зрачками больших глаз. Иаков наслаждался произведенным на гостя эффектом, улыбаясь и изредка переводя взгляд с Иешуа на тренировочную поляну.
- Ну, как? – наконец прервал молчание Иаков.
- Кто это? - не отрывая глаз от происходящего, поинтересовался Иешуа.
- Это наши воины, канаим-зелоты. Они готовы в любой момент по нашей комнаде с оружием в руках выступить против язычников-римлян, если те и дальше будут попирать наши законы. Все они находятся под благословением моего отца Иуды.
Зелоты дождутся своего часа, когда, спустя три десятка лет под руководством того же Йосефа бен Матитйаху (будущего историка Иосифа Флавия), поднимут самое могучее восстание против Рима, а чуть позже еще одно восстание во главе с Бар-Кохбой, которое будет длиться почти четыре года и закончится не просто поражением евреев, но и полным разрушением (до самого основания) Йерушалаима.
Иешуа, наконец, пришел в себя и посмотрел на Иакова.
- Скажи, Иаков, а зачем ты меня сюда привел и все это показал?
- Ты ведь идешь в мир с проповедями о скором пришествии мессии и наступлении царства божия. Вот я и хочу, чтобы ты знал – безоружный спаситель ничего не сможет сделать против жестокостей этого мира. Добро должно быть с хорошей дубиной или мечом. Ибо только оружием мы сможем очистить мир от жестокостей. Даже, чтобы отделить зерна веры от плевел безверия, нужно приложить усилия. Мы должны заставить людей полюбить нашего бога, или уничтожить тех, кто не верит в него.
В этот момент у одного из тренирующихся вырвался победный клич. Он одним резким взмахом меча разрубил по диагонали довольно толстый шест. Иаков замолчал и перевел взгляд на кричавшего – совсем юного воина с едва пробивающейся щетиной на лице. Молодой человек, словно почувствовал, что на него смотрят, повернулся в сторону Иакова и счастливо улыбнулся.
- Учитель, ты видел, как я его разрубил?
- Да, Иуда, рука у тебя с каждым днем становится все крепче. Но, главное, не расслабляйся.
Иаков еще пару секунд смотрел на поляну, затем вновь обратился к Иешуа.
- Это Иуда, человек из крайота. Один из самых талантливых наших учеников. Мы сейчас с тобой вернемся назад, Иешуа. Но ты запомни – ты всегда можешь рассчитывать на наших людей. Они ведь развивают не только физическую силу, умственные способности в нашей школе тоже играют немаловажную роль.
На севере страны, в Галилее и Самарии, крайотами (именно так, во множественном числе) тогда называли (впрочем, и сейчас называют) пригородные поселения, городские предместья. И в наши в этих краях можно услышать: «Я из крайот». Но это созвучие чисто внешнее. В описываемые нами времена образование слова происходило по другой схеме: иш ми крайот - человек из крайота; иш крайот – человек предместий. Вот вам, кстати, искаженное – Искариот.
Потрясенный всем увиденным, Иешуа вернулся в свою пещерную обитель. На следующий день он покинул пустыню. Для него начинался совершенно новый период его жизни – период проповедничества.
Впрочем, то, что оказалось неожиданным для непосвященного во все тонкости общины ессеев Иешуа, было прекрасно известно сыну основателя группировки зелотов. Ведь помимо «Устава общины» и безвредной «Книги Дамасского завета» перу Учителя праведности принадлежал еще и такой документ, дошедший до наших дней, как «Устав войны воинов света против воинов тьмы» - типичные инструкции для замкнутой касты, отдающие душком зороастризма и митраизма. Из этого документа следует, что ессеи были
военно-монашеским орденом с жестким казарменным уставом, обетом безбрачия,
обрядностью и ритуалом, имеющими даже специальную воинскую одежду. Такая
организация полностью соответствовала митраистским общинам. Их идеалом был воин
в монашеской рясе. Имя бога Митры изначально являлось синонимом слова «свет». «Устав воинов света» недвусмысленно показывает, что ессеи были не только религиозными отшельниками, но и воинами. В Уставе подробно описана стратегия и тактика армейских подразделений. Со знанием дела уделено много места действиям конницы и отбору коней для войска. Вот некоторые выдержки из 6-ой главы: «И семь черед всадников пусть также стоят справа от этой (7-кратной) шеренги и слева от нее, с той и другой (стороны) пусть стоят их череды. Семьсот всадников с одного бока и семьсот с другого бока. Двести всадников выходят с тысячей шеренги бойцов, и так же стоят со всех боков (общего) стана: Всего (в их числе) четыре тысячи шестьсот (всадников) и тысяча четыреста верховых животных для Мужей Устава шеренг, которых по пятидесяти на одну (единичную) шеренгу. И будет тех всадников (вместе) с верховыми животными Мужей Устава шесть тысяч, по пятисот от колена. Все верховые животные, выходящие на войну вместе с бойцами, – кони мужского пола, легкие на ногу, с нежным (для узды) ртом, с долгим дыханием, мера дней которых исполнилась, приученные к войне и привыкшие слышать голоса и видеть
всевозможные зрелища. И верхом на них мужи сильные, военные, приученные к верховой езде, и мера дней их – от тридцати лет до сорока пяти. А Всадники Устава пусть будут от сорока лет и до пятидесяти, и они в кольчугах, головных уборах и поножах, и держат в руках округлые щиты и пику длиной восемь локтей (…) и лук, и стрелы, и боевые дротики, и все они готовы (… ) и лить кровь сражаемых за их вину». Здесь стоит отметить, что у иудеев вплоть до Иудейской войны 66-74 гг. не существовало конных отрядов, а кумранские свитки имеют более раннее происхождение. К тому же ту конницу, которую принято считать иудейской, представляли парфяне во главе с Монобазом II и Кинедаем. В той войне ессеи приняли самое непосредственное участие, за что были поставлены вне закона
римскими властями. Например, заметные следы их пребывания обнаруживаются в крепости Масада. В приведенном отрывке описывается типичное вооружение парфянской кавалерии. Плечом к плечу вместе с ессеями наибольшее сопротивление римлянам оказывали зелоты.
13.
Первым делом Иешуа направился к берегу реки Иордан, где в те дни, как обычно, проповедовал Йоханан. Иешуа, как и многие тогда, преклонялся перед силой слова этого проповедника и, понимая, что ему самому предстоит та же стезя, он хотел заручиться поддержкой Йоханана, хотел, чтобы тот также причастил его омовением в священных водах Иордана, чтобы не только водой, но и словом своим очистил Иешуа от прилипшей к нему мишуры былой жизни.
Большую роль в формировании общественного мнения в земле израильской традиционно играли бродячие проповедники. Историкам известно порядка дюжины пророков, проповедовавших приблизительно в одно время с Йохананом Хаматвилом и Иешуа га-Ноцри и сопоставимых с ними по популярности. И почти все они были казнены римлянами либо их еврейскими ставленниками как потенциальные вожди еврейского восстания. Тем не менее, за годы, предшествующие великой Иудейской войне 66-70 гг., таких восстаний произошло тоже с дюжину, правда, не считая мелких бунтов и терактов. Римляне реагировали на эти события в привычной для себя манере: по рассказу Иосифа Флавия, они как-то распяли на крестах в Йерушалаиме за один раз две тысячи человек.
Иешуа шел в колонне паломников к берегу реки, спокойно ждал своей очереди. Йоханан, отрешенный от мира сего со словами благословения отправлял всех сначала окунуться с головой в реку, затем встречал уже очищенных водою единоверцев и благословлял их на дальнейший путь праведный.
Когда подошла очередь Иешуа, Йоханан по обыкновению поднял вверх правую руку и открыл было рот, чтобы произнести привычные уже слова, как вдруг узнал человека, посвященного в сан в Кумране, как и он сам. Йоханан опустил руку и с явным удивлением спросил:
- Мне ли тебя очищать? И ты ли приходишь ко мне, а не я к тебе?
Но Иешуа, не желая раскрывать себя до времени при остальной толпе, отвечает негромко:
- Делай свое дело!
Странное чувство овладело Иешуа, когда он окунулся в воды Иордана и снова вышел на берег. Ему показалось, что разверзлось небо у него прямо над головой и с небес спустился к нему на плечо дух божий в лице белого голубя. И в ушах у Иешуа зазвенел неведомый голос:
- Сей есть сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение!
Это наполнило тело и дух Иешуа необыкновенной силой. Он поклонился Йоханану и с достоинством удалился от него прочь.
Надолго покинув свой родной Нацерет, он направился в Верхнюю Галилею, к берегам озера Кинерет. Из двух протекаемых Иорданом озер особенно замечательно именно это, названное так вследствие своей арфообразной формы: кин-н;р на иврите – арфа. Оно, при глубине до 48 м, имеет протяженность в 21 км и ширину в 10 км. По берегам озера, голубая вода которого чистая и пресная, росли пальмы, смоковницы и виноград, так что окружавшая Галилейское море местность поражала своей живописностью. За оградами росли акации, олеандры, миртовые кустарники с белыми цветами. Урожай здесь снимали в течение всех месяцев. Озеро давало обильный улов. Днем и ночью его поверхность была усеяна рыбацкими лодками. Вдоль берега озера было тогда разбросано множество небольших рыбацких городков и селений.
Иешуа оказался в небольшом прибрежном городке Кфар Нахуме. Он повторял наизусть заученное прежде изречение пророка Эшайаху: «Земля Завулонова и земля Неффалимова, на пути приморском, за Иорданом, Галилея языческая, народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране и тени смертной воссиял». Отныне ему нужно будет следовать заповедям библейских пророков, дабы заставить поверить в себя как в мессию.
Кфар Нахум был основан приблизительно за пятьсот лет до описываемых событий. А в нашей эпохе это рыбацкий поселок, процветающий благодаря своему местоположению на самой границе государства тетрарха Антипы. Через него пролегали торговые пути с побережья Западного моря до Сирии. Здесь же находилась и таможня на пути из Кесарии в Дамаск.
Возвращаясь в Галилею, Иешуа на некоторое время снова остановился в Бетании. Он пошел уже проторенным Йохананом Хаматвилом путем – стал практиковать омовение в источниках чистой воды. К нему также потянулся народ, желавший очиститься от грехов своих. Узнав об этом, ученики Йоханана тут же пришли к своему учителю и все рассказали. Они-то ожидали услышать из уст Йоханана слова осуждения, однако тот совершенно спокойно сказал, обращаясь к окружавшим его людям:
- Я же вам говорил, что за мной придет тот, который сильнее меня.
Йоханан повторил свое свидетельство и в кругу близких учеников, после чего Андрей и Йоханан бен Зебадей стали искать встречи с Иешуа. Они решили проверить, прав ли их учитель Йоханан. Однажды, увидев его, они робко пошли за ним, не зная, как начать разговор. Иешуа обернулся и спросил:
- Чего вы хотите?
- Равви, где ты живешь? - спросили они, немного растерявшись.
- Пойдемте и увидите.
Они пришли с ним в дом, в котором он остановился, и пробыли с Иешуа весь день, проведя его в беседах. На следующий день Андрей отыскал своего брата Шимона и с восторгом заявил:
- Мы нашли мессию...
Поразительная весть мигом распространилась среди галилеян, которые пришли на Иордан. Некоторые колебались. Уж очень все было непохоже на предсказанное. Один из земляков Андрея, Нафанаил, встретивший шествие, сидя под смоковницей, где спасался от жары, недоверчиво качал головой:
- Мессия из Нацерета? Разве из Нацерета может быть что-нибудь доброе?
Но ему ответили просто:
- Пойди и посмотри.
Услышав это краем уха, Иешуа усмехнулся, но даже не подал вида, что его задели слова о его родном городе. Нафанаил согласился, и первые же слова назарянина пронзили его душу. Намек, обнаруживший прозорливость Иешуа, рассеял все сомнения.
- Вот, вижу, идет ко мне истинный еврей, в котором нет лукавства, - Иешуа даже решил похвалить Нафанаила за его простоватую прямоту.
- Ты что, знаешь меня? – удивился Нафанаил.
- Я видел тебя под смоковницею прежде, чем Андрей позвал тебя.
- Равви, ты сын божий, ты царь иудейский! - воскликнул Нафанаил.
- Истинно, истинно говорю вам, - сказал в ответ Иешуа, - увидите небо отверстым и ангелов божиих, восходящих и нисходящих на сына человеческого.
Он не произнес слова «мессия», однако выражение: «сын человеческий» тогда было всем понятно; оно означало, что это новый Учитель, которого все давно с нетерпением ждали. Скорее всего, эти простосердечные люди решили, что найденный ими царь скрывается лишь до поры до времени, но придет час, и вокруг него сплотятся смелые люди, силы небесные возведут его на престол. Впрочем, выражение «сын божий» в ту эпоху также не вызывало разночтений, ибо этим словосочетанием евреи называли своего царя. Этой игрой слов и воспользовался позднее Иешуа.
Итак, на север Иешуа пришел уже не один, а в сопровождении приверженцев. Вначале могло показаться, что проповедь Иешуа была лишь продолжением миссии Йоханана. Оба говорили о близости царства божия, оба звали народ к покаянию и приняли в качестве обряда водное крещение. Тем не менее, некоторое различие между двумя учителями стало заметным сразу. Если Йоханан ждал, пока к нему соберутся слушатели, то Иешуа сам шел к людям. Он обходил города и селения; по субботам его речь звучала в молитвенных домах, а в остальные дни – где-нибудь на холме или у моря под открытым небом. Иной раз толпа бывала настолько велика, что Иешуа садился в лодку и оттуда обращался к расположившемуся на берегу народу. К тому же у них был разный стиль проповедничества. Так, нередко слова Иешуа звучали величественным речитативом, напоминая гимны древних пророков. Он часто говорил афоризмами, ставил вопросы, не пренебрегая и логическими доводами. Не обладая ораторским даром в той степени, какой был у Йоханана Хаматвила, Иешуа, тем не менее, брал свое, благодаря живости ума и цепкости памяти. Он на всю жизнь запомнил то, чему его учили разные учителя, вырывая из контекста и цитируя в нужном месте подходящие к случаю афоризмы и притчи. В них наиболее полно запечатлелось его учение. Рисуя перед людьми знакомые картины природы и быта, Иешуа нередко предоставлял слушателям самим делать выводы из его рассказов. Так, избегая абстрактных слов о человеческом братстве, он приводил случай, когда пострадавший от разбойников иудей получил помощь от иноверца-самарянина. Подобные истории западали в душу и оказывались действеннее любых рассуждений.
Живя в Кфар Нахуме, Иешуа неизменно вставал рано и часто встречал рассвет на уединенных вершинах, окружающих город. Особенно любил подниматься на гору Блаженств, во всем оправдывавшую свое название. Отсюда он и смотрел на томную гладь моря-озера. Здесь его и находили поклонники, которых он стал называть словом верующие. А поскольку о нем ходила слава пока не столько, как о проповеднике, сколько, как об умелом лекаре, то за ним порою до самой темноты шествовали больные в ожидании облегчения недугов. Верующие же жадно ловили каждое его слово, книжники требовали разъяснения трудных мест библии.
Однажды, прогуливаясь по берегу озера, он увидел двух уже знакомых ему братьев-рыбаков, Шимона и Андрея, сидевших каждый в своей лодке и закидывавших в воду сети и вытаскивавших их назад полупустыми. Удивленно пожав плечами, братья вновь забросили сети. Вот кто станет его первыми учениками – поверившие в слово Йоханана, поверят и ему. Он приблизился к лодке Шимона, взошел в нее и сказал смотревшему на него с удивлением рыбаку:
- Отплыви на глубину и закинь сети свои для лова.
Шимон хмыкнул в ответ:
- Равви, мы с братом всю ночь трудились и практически ничего не поймали.
Однако Иешуа смотрел на него в упор и Шимон не выдержал, оттолкнулся веслом от берега и, удалившись на некоторое расстояние, закинул сеть в воду. К его удивлению, сеть едва не порвалась от большого улова. Он даже вынужден был позвать на помощь брата.
- Ты, видно, и в самом деле, колдун, - покачал головой Андрей, помогая Шимону тащить сеть.
Иешуа, глядя на них в упор, настойчиво произнес:
- Следуйте за мною, и я сделаю вас ловцами не рыбы, но человеков!
Мурашки побежали по коже каждого из братьев. Находясь под явным гипнозом назорея, они не посмели ослушаться его, позабыв про сети и выбранный улов.
- Ты будешь Шимон?
- Да, - ответил старший из братьев.
- Значит, ты будешь Кифа - камень.
- А я Андрей, - следом произнес младший.
Далее они шли уже втроем. И вот увидели сидящих в лодке еще двух братьев-рыбаков – Иакова и Йоханана, сыновей Зебадея, один из которых также уже был знаком Иешуа. Иешуа тем же тоном призвал к себе и этих братьев. И те также послушно последовали за ним, оставив в лодке удивленного отца их.
В Кфар Нахуме, как уже говорилось, находилась таможня. Посетив ее, Иешуа встретил там сборщика налогов - мытаря Левия бен Алфея и также сказал ему:
- Следуй за мной.
Как ни странно, Левий тут же поднялся и последовал за Иешуа. Более того, он пригласил его к себе домой. Ученики последовали за Иешуа, хотя те поначалу довольно брезгливо относились к бывшему мытарю, грабившему их по желанию далекого римского императора. Всеми презираемые и ненавидимые, эти мытари чаще всего вербовались
среди самых последних подонков, готовых за чечевичную похлебку предавать интересы родной страны. Вполне естественно, что подобные люди не останавливались ни перед каким произволом и злоупотреблениями. Система откупов вырождалась в систему поборов, а слово «мытарь» вскоре сделалось синонимом «грабителя». Причем, в данном случае, речь идет не только об Иудее, но и обо всей Римской империи. Так, Цицерон без колебаний называет откупщиков или мытарей, «самыми гнусными из людей». А известный греческий писатель Стобей говорит о них, как о «медведях и волках в образе
человеческом». Поэтому понятны чувства Левия, когда его пригласил идти за собою некий, пока ему неведомый проповедник. Левий стал угощать их всех, к ним присоединились и другие мытари, а также жившие здесь эллины. Когда же все они возлежали за обеденным столом, их увидел проходивший мимо книжник. И вскоре председатель местной общины, фарисей, вызвал к себе Иешуа и набросился на него с упреками:
- Как это ты ешь и пьешь с мытарями и псами-язычниками?
- Не здоровые имеют нужду во враче, но больные, - ответил Иешуа. – Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию.
Однако и его ученик Андрей не удержался от вопроса.
- Скажи, равви, ученики Йоханана, как и все фарисеи, много постятся, а мы, твои ученики, не постимся.
Иешуа со свойственной ему усмешкой тут же ответил с, опять же, свойственной ему загадочностью:
- Могут ли печалиться сыны чертога брачного, пока с ними жених? Но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут они поститься. И никто не вливает также вина молодого в мехи ветхие, а иначе прорвутся мехи, и вино вытечет, и мехи пропадут. Но вино молодое вливают в новые мехи, и сберегается то и другое.
Этим Иешуа дал понять своим ученикам, что он желает привнести в иудаизм нечто свое, новое.
Кроме этих первых пяти учеников, среди приверженцев-верующих Иешуа были и другие, все они происходили из Галилеи. Но вскоре к нему подошел молодой южанин, тот самый, которого в лагере зелотов-сикариев ему представили, как Иуду из крайота. Иешуа понял, что это был подан ему знак из Иудейской пустыни. Он обнял Иуду, представил его остальным. И именно ему вскоре поручил Иешуа хранение средств общины, которые Иешуа зарабатывал, в том числе, и своим знахарством, а также дарениями некоторых небедных его последователей (а были и такие).
14.
О бродячем лекаре и проповеднике стали говорить не только в окрестных галилейских городках и селах. Что-то о нем слышали даже в соседней Иудее. Тем более, что и туда Иешуа захаживал. Правда, и там, в больших городах его не принимали, гнали прочь, услышав его не совсем праведные с точки зрения книжников, проповеди. Зато в маленьких городишках и селах он был желанным гостем. Даже среди священнического клана фарисеев, в основном, видевших в нем своего идейного противника, стали появляться его сторонники. Было немало и просто любопытствующих, желающих просто с ним познакомиться и составить о нем личное впечатление.
Иешуа со своими учениками шел по дороге, ведущей из Иерихона в Йерушалаим. Близились сумерки. Пора было думать об отдыхе. Земля была иудейская, как-то их, галилеян, примут здесь. Впереди показались дома небольшой деревушки Бейт-Ханания. Ученики с мольбой посмотрели на учителя. Иешуа, поняв их немую мольбу, согласно кивнул. И вперед побежал Йоханан бен Зебадей – договариваться о ночлеге. А пока он не вернется, Иешуа решил присесть на землю, чуть сойдя с дороги и отдохнуть. Впрочем, отдыхать пришлось недолго – не прошло много времени, как вернулся весь сияющий Йоханан.
- Равви, тебя приглашает к себе сам старейшина фарисеев Бейт-Ханании Шимон. Когда он узнал, для кого я ищу ночлега, он сказал, что лично хочет тебя видеть, ибо много слышал о тебе.
Обрадованные путники поднялись на ноги и зашумели. Встал и Иешуа, улыбнулся и в желтых глазах его проблеснул некий огонек удовлетворения.
Фарисей Шимон встретил Иешуа с учениками у порога своего дома:
- Прошу тебя вкусить со мной пищи, - слегка поклонился он и сделал жест рукою в сторону двери.
Иешуа вошел, не раздумывая. За ним и все остальные. Правда, Иешуа не понравилось, что хозяин, пригласивший его, не омыл ему ноги в качестве приветствия. По обычаям того времени, когда гостю хотели оказать честь, ему при входе в дом предлагали помыть ноги, обрызгивали его благовониями и даже целовали в щеку. Но Иешуа, сам боровшийся по мере возможности, с лишними церемониями, не придал этому особого значения. Он сразу возлег у низкого стола, уставленного яствами. Вокруг уже возлежали наиболее влиятельные члены местной общины – фарисеи и книжники. Стараясь сдерживать чувство голода, Иешуа степенно брал со стола пищу, тщательно прожевывал ее и запивал добротным красным вином. Шимон же переглянулся со своими земляками: их покоробило то, что никто из учеников Иешуа га-Ноцри не помыл руки перед тем, как приступить к трапезе. И Шимон, на правах хозяина, обратил на это внимание Иешуа:
- Почему твои ученики преступают предание старцев? Почему прежде, чем взяться за хлеб, не умыли рук своих?
Ученики от неожиданности так и застыли с раскрытыми ртами, не донеся кусок до рта. Иешуа же, практически не раздумывая, стал отвечать в своем стиле: цитатами из писания и притчами, так, чтобы даже самым знающим книжникам было трудно что-либо возразить. Хотя, в данном случае, ответ никак не соотносился с вопросом:
- Хорошо пророчествовал о вас, лицемерах, Эшайаху, как написано: «Люди сии чтут меня устами, сердце же их далеко отстоит от меня, но тщетно чтут меня, уча учениям, заповедям человеческим», - Иешуа с некоей лукавой хитринкой в глазах глянул на фарисея Шимона и тут же продолжил, - ибо вы, оставивши заповедь божию, держитесь предания человеческого, омовения кружек и чаш, и делаете многое другое, сему подобное. Хорошо ли, что вы отменяете заповедь божию, чтобы соблюсти свое предание?
Ничего на это не ответили книжники и ужин продолжился, как и прежде. В дом к Шимону вошло еще несколько гостей и вдруг в открытую дверь заглянула рыжеволосая, простовато одетая молодая женщина, державшая в руках небольшой алебастровый горшок, из которого по дому разносился аромат ценного нардового масла. Шимон побледнел, но поделать ничего не мог – нельзя было запрещать входить в иудейский дом даже врагу, если он пришел к тебе в гости. А тут даже не враг – а просто блудливая женщина, частенько заглядывавшая в деревню и соблазнявшая здешних мужчин. Правда, последние месяцы, говорят, она здесь не появлялась вовсе и о ней даже стали забывать. Увидав Иешуа, женщина неожиданно преобразилась, словно бы расцвела и стала еще более прекрасной. Иешуа, полуобернувшись ко входу, увидел и также узнал ее и улыбнулся. Это была Мириам из Мигдала. Он-то о ней и не забывал. Просто пока не время было для нее. Магдалина опустилась на колени, но сделала это так неловко, что сосуд перевернулся и благовония растеклись по полу. Расплакавшись от своей неловкости, Магдалина стала поливать ноги Иешуа остатками масла и капавшими из глаз слезами, поглаживая и целуя его ноги. А затем стала вытирать их своими длинными волосами, шепча едва слышно:
- Наконец-то я нашла тебя, Иешу.
- Что ты наделала! – едва ли не хором воскликнули ученики. – Масло же это можно было задорого продать и деньги раздать нищим.
Но Иешуа тут же прикрикнул на них:
- Оставьте ее в покое и не смущайте! Она для меня сделала доброе дело, ибо нищие всегда будут рядом с вами, когда захотите, и вы сможете их благодетельствовать когда угодно, а я рядом с вами буду не всегда. Она миром помазала мое тело, предваряя мое будущее погребение, и в целом мире она этим оставила по себе добрую память.
В современном мире подобные речи, приведенные в евангелиях, можно трактовать двояко: у человека либо «звездная» болезнь, либо мания величия. Что, впрочем, по сути одно и то же. Но в той обстановке и при тех людях, слова эти прозвучали весьма впечатлительно, и даже весьма зрелый, наделенный неким образованием, в отличие от самого Иешуа и, особенно, его молодых учеников, хозяин дома воспринял их спокойно, лишь с усмешной подумав про себя совершенно о другом:
- Если бы он был пророк, то знал бы, кто и какая женщина прикасается к нему, ибо она грешница.
Он был несколько удивлен этим, но Иешуа верно разгадал эту усмешку, и, глянув на него, произнес:
- Шимон! Я хочу тебе кое-что сказать.
- Скажи, учитель.
- У одного заимодавца было два должника: один должен был пятьсот шекелей, а другой пятьдесят. Но так как расплатиться им было нечем, он простил обоим. Ответь мне, кто же из них больше возлюбит его?
- Думаю, тот, которому он более простил, - ответил Шимон.
- Ты правильно рассудил, - кивнул Иешуа и тут же повернул голову к Мириам. – Видишь ли ты эту женщину, Шимон? Я пришел в дом твой и ты воды мне на ноги не дал, а она слезами облила мне ноги и волосами головы своей отерла. Ты целования мне не дал, а она, с тех пор, как пришла, не перестает целовать у меня ноги. Ты головы мне маслом не помазал, а она миром помазала мне ноги. А потому сказываю тебе: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много. А кому мало прощается, тот мало любит.
И, приподнявшись на локте, полуповернувшись к ней, закончил свою мысль:
- Прощаются тебе все грехи, женщина. Вера твоя спасла тебя. Иди с миром!
«Кто же это такой, что он посмел прощать человеку грехи?» - подумали многие из находившихся тут фарисеев.
15.
Антипа призвал к себе советника Менахема. Увидев тетрарха в глубоком раздумье, Менахем растерялся. Повода досадить кому-либо Антипе не было – уж это бы точно не прошло мимо него, Менахема. Советник хотел было спросить Антипу о причинах его печали, но тетрарх опередил его.
- Слыхал я, что в моей стране появился некий странник, собирающий вокруг себя тысячи народу, и которого считают мессией, едва ли не воскресшим Элияху. Знаешь ты о том?
- Да, царь, разумеется. Здесь ни одна новость мимо меня не пройдет.
- Так почему же ты, мерзавец, не доложил мне о том своевременно! – возвысил голос Антипа. - И я должен узнавать сию новость от других людей.
- Я посчитал эту новость не столь важной, чтобы забивать такой мелочью твою мудрую голову.
- Мелочь?! Я не ослышался? Не пора ли менять тебя, Менахем, на более благоразумного? Ты называешь мелочью то, что в одном месте единовременно собираются тысячные толпы черни, возбуждаемые речами некоего пророка. А ты уверен, что эта чернь в один не очень прекрасный день не двинется в сторону Тибериады, и не снесет весь этот дворец со мной, и с тобой, кстати, вместе. Тем более, как мне донесли, он и меня поминает в своих проповедях, но не в том виде, в каком следовало бы говорить о своем правителе.
- Успокойся, государь! Среди этой черни находятся и мои доносчики, которые сразу бы предупредили меня, если бы там что-то затевалось.
- Ну, коли так, ладно! – уже спокойнее произнес Антипа. – А правду ли говорят, что этот Йоханан заставляет все эти тысячи омывать свои грехи в водах Иордана?
- Истинно так, царь.
- Тогда вели закладывать носилки. Я лично хочу лицезреть сего пророка, - после некоторого раздумья приказал Антипа.
- Слушаюсь, царь, - поклонился Менахем и так, согбенный, задом вышел из царских покоев.
Между тем на берегу Иордана и в самом деле творилось что-то невероятное – народ стоял на коленях, рыдал, каясь в грехах своих, и окунался с головой в прозрачные воды реки, все это время внимая словам Йоханана.
- Как написано: «В пустыне проложите дорогу для господа, ровняйте в Араве торный путь богу нашему». И таков закон для всякого, присоединившегося к общине.
Йоханан призывал присоединяться к своей общине – а его общиной, его домом был Кумран и ессеи. Обряд полного погружения в воду при посвящении обращенных в члены секты ессеев, кроме всего прочего, символизировал утопление – смерть для «тьмы», каковой считалось все, отличное от ессейского образа жизни, и воскресение для новой жизни, включая и отказ от всех связей с миром зла, включая и родителей и родственников.
- Порождения ехиднины! Кто внушил вам бежать от будущего гнева? Сотворите же достойные плоды покаяния, и не думайте говорить в себе: «Отец у нас Авраам!» - ибо говорю вам, что бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму. Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь.
- Что же нам делать, подскажи, подскажи, равви? – раздались выкрики из толпы.
Йоханан поднял одну руку вверх, глаза его блестели, словно звезды на ночном небе.
- У кого две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же.
Тут вперед толпы выступило несколько мужчин. Один из них спросил:
- Вот мы, мытари, мы так же желаем очиститься. Скажи, равви, что нам делать?
- Ничего не требуйте более определенного вам.
Неожиданно в задних рядах толпы началось какое-то шевеление, вооруженные люди стали расталкивать близ стоящих. И вот уже по толпе пошел ропот:
- Царь приехал! И царь хочет очиститься. Уж ему-то, богохульнику, давно пора было это сделать.
И в самом деле, это был Антипа. Он некоторое время стоял и молча слушал проповедь, затем, когда Йоханану стали задавать вопросы, он решил подойти поближе к проповеднику. Однако, находящийся в трансе пророчества, Йоханан ничего этого не замечал. Он продолжал отвечать на вопросы своей паствы.
- А нам, воинам, что делать?
- Никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем.
- Скажи, равви, ты мессия?
- Я не мессия! Я очищаю вас водою, но за мной идет тот, кто сильнее меня, у которого я недостоин развязать ремень обуви, он будет крестить вас духом святым и огнем. Лопата уже в руке его, и он очистит гумно свое и соберет пшеницу в житницу свою, а солому сожжет огнем неугасимым. И потекут реки Велиала на все высокие берега, как огонь пожирающий, во все их протоки, чтобы истребить всякое сочное дерево и всякое сухое на их каналах, и блуждает в искрах пламени, пока совсем не останется пьющих из них.
В этот момент, наконец, Антипа приблизился к Йоханану и тот, заметив тетрарха, вдруг замолчал, вглядываясь в лицо Антипы и определяя по нему желания царя. Антипа же, также оценив проповедника, заговорил первый.
- Послушал я тебя, складно и мудро говоришь! Значит, мне о тебе верно докладывали. Вот я, царь Галилейский, пришел к тебе, равви, чтобы также очиститься в водах Иордана. Дашь ли ты мне на то свое благословение?
- Нет, царь! Тебе я своего благословения не дам.
Толпа на мгновение онемела от такого дерзкого ответа.
- Отчего же? Или я плохой царь?
- Ежели ты говоришь, что тебе обо мне уже докладывали, то, верно, должны были донести и такую малость, что для меня нет различия в том, какое место кто из нас занимает. Все мы дети господа бога нашего. Однако на тебе висит столь тяжкий грех, что даже чистые воды Иордана не смогут смыть его.
- Что же за грех такой? – нахмурился Антипа, смутно догадываясь, о чем пойдет речь.
- Не по законам своей страны живешь ты. Не должно тебе иметь жену брата твоего! Отпусти Иродиаду, и тогда вода этой реки примет твое омовение.
Ничего не ответил на это Антипа. Кровь прилила к его вискам, но он сдержался. Он резко развернулся и пошел в обратную сторону, к своим носилкам. Толпа молча раздвигалась, пропуская царя.
16.
Ранним утром, как всегда, уединившийся на холмах и ушедший в свои мысли, Иешуа вдруг услышал за спиной шорох и вздрогнул. Однако, повернув голову и увидев, кто к нему приближался, он даже онемел от неожиданности. Это была она – огненно-рыжая красавица Мириам из Мигдала. Увидев смотревшего на нее Иешуа, Мириам улыбнулась и бросилась в объятия едва успевшего подняться на ноги любимого.
- Я тебя нашла, Иешу, господин мой, она стала целовать его в лоб, веки, щеки, трепать его развевающиеся на легком ветерке волосы.
- Но зачем, Мириам? Я ведь отныне странник, у меня нет за душой ничего, кроме моих молитв.
- А мне и не нужно ничего! Я буду странствовать с тобою рядом. Куда ты, туда и я. Хоть на край света! Я люблю тебя, господин мой.
Она обхватила его голову руками и, прикрыв глаза, приблизила свои губы к его губам. Он, наконец, и сам обнял Мириам. Они сначала присели на траву, затем легли и стали любить друг друга, как только могли любить друг друга два близких существа после долгой разлуки.
Они услышали какой-то шум неподалеку и тут же подхватились на ноги, успев набросить на тела свои платья. Наконец, из зарослей вышло четверо молодых мужчин и направились прямо к ним. Иешуа облегченно вздохнул – это были его ученики.
- Равви, учитель! Шимон ищет тебя… - начал было Андрей, но, увидев рядом с Иешуа незнакомую женщину, тут же осекся.
- Равви, кто это? – спросил Иуда.
- Это Мириам из Мигдала. Отныне она будет всегда с нами.
Некоторое время ушло на то, чтобы обе стороны – и ученики и сама Мириам - изучили друг друга. Кто-то был явно недоволен появлением в их кругу женщины, разумно посчитав, что теперь учитель будет уделять ей времени гораздо больше, нежели им. Наконец Иешуа прервал молчание.
- Итак, Андрей, ты сказал, что Шимон ищет меня.
- Да, равви! Он просит тебя срочно прийти в его дом – мать его жены лежит в горячке всю ночь.
Повторять просьбу было не нужно, и все шестеро стали быстро спускаться с горы и направились в один из домов, стоявших на самом берегу озера. Войдя в дом, Иешуа тут же оценил состояние пожилой женщины. Она действительно билась в горячке и даже холодные компрессы, бережно прикладываемые к ее лбу дочерью, женой Шимона, ничуть не помогали. Иешуа потер ладони друг о дружку, и подошел поближе.
- Сними повязку, - приказал он Шимону.
Тот послушно убрал со лба больной холодный компресс.
- Лекарь посоветовал пустить ей кровь, - стала рассказывать дочь. – Якобы с дурной кровью вытечет и болезнь. Но Шимон не велел этого делать, пока ты не придешь.
- Истинно так и надо было сделать, - кивнул Иешуа.
И стал водить ладонями вокруг головы и верхней части тела больной, воздействуя на нее своим биополем. Лечение длилось недолго, и вскоре женщина почувствовала себя лучше. А спустя и еще какое-то время она и вовсе встала на ноги.
- Благодарю тебя, господин! Уж и не думала, что поднимусь. Если бы не сыновья, рассказавшие о тебе…
- Это хорошо, что ты в меня поверила.
- Да, впрочем, что же это я! – женщина начала хлопотать по хозяйству. – Мне же нужно отблагодарить тебя, господин.
- Но я не один! Твои сыновья знают, что со мной еще и другие мои ученики.
- Приглашай всех в дом, Шимон.
Пока мужчины возлежали за обеденным столом, а хозяйка с помогавшей ей Мириам угощала их, жена Шимона пошла на рынок за новыми продуктами и, разумеется, не смогла удержаться, чтобы не поделиться своей радостью с соседками, что благодаря некоему лекарю из Нацерета ее мать совершенно выздоровела. Слух этот, как и любое известие в маленьком поселении, быстро разнеслось по Кфар Нахуму. И когда вечером, наполнив желудки, учитель с учениками вышли подышать свежим воздухом, они увидели вокруг себя с десяток местных жителей, многие из которых были явно либо больны физически, либо страдали душевно. Иешуа растерялся, нашел глазами Шимона и подозвал к себе.
- Кифа, найди несколько лодок. Мне бы не хотелось сейчас обслуживать всю эту толпу.
Шимон кивнул и тут же вместе с братом побежал к берегу озера.
Впрочем, Иешуа все же не мог отказать себе в удовольствии еще раз продемонстрировать свое умение изгонять бесов. И, выбрав себе одного из явно психически неуравновешенных, подошел к нему и, глядя на него в упор, спросил:
- Веришь ли ты, что смогу тебя излечить?
- Верю, господин, - не задумываясь, ответил тот.
И тут же толпа несколько отступила, освобождая лекарю пространство. Выполнив уже становящийся для него обыденным, обряд «изгнания бесов», то есть приведение психически неуравновешенного человека методом гипноза и внушения в состояние спокойствия и умиротворения, Иешуа, не отвлекаясь более ни на кого, направился к озеру.
Зато в народе стали раздаваться возгласы от восхищения от только что увиденной картины, до возмущения:
- Никогда еще в нашем городе я не видел такого!
- Да он изгоняет бесов силою прислужника Сатаны Веельзевула! Он вполне заслуживает побивания камнями!
Но пока Иешуа с остальными учениками двигался в нужном направлении, его догнал молодой мужчина лет тридцати и, тронув за рукав, произнес:
- Господин, позволь мне пойти за тобою, куда бы ты ни пошел.
- Лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда, а мне некуда даже голову приклонить, - ответил Иешуа, продолжая вышагивать.
- Меня это не беспокоит. Но позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего.
Иешуа на секунду остановился и оценивающе глянул на мужчину:
- Иди за мной, и предоставь мертвым погребать мертвецов.
Мужчина остановился. Последние слова Иешуа потрясли его: как он мог запретить сыну хоронить отца, а по иудейским законам так и вовсе старший сын, не похоронивший отца, совершил страшный грех. В главе 20 книги Исход четко написано: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую господь, бог твой, дает тебе». Неужто проповедник об этом не знает? Впрочем, Иешуа ведь и сам не только не хоронил Йосефа, но даже не присутствовал при этом, о чем ему и не забыл помянуть брат Иаков. А ведь похороны родителей – очень важный момент в жизни верующего еврея. Старший сын обязан участвовать в этой церемонии: на нем лежит обязанность прочесть над ними заупокойную молитву – кадиш: «Да возвысится и освятится великое имя его в мире, сотворенном по воле его… Да будет великое имя его благословенно вечно, во веки веков!..». Так что Иешуа еще хорошо отделался: иного за такое богохульство забросали бы камнями.
Лишь оказавшись в одной из лодок в отдалении от берега, Иешуа облегченно выдохнул. Здесь он вдруг понял, как устал за день. Почувствовав это, Мириам, сидевшая рядом, обняла его и он, положив голову ей на плечо, забылся в дремоте. Ему нужен был отдых, поскольку назавтра он наметил себе первую свою проповедь в этом городе.
Однако священникам и книжникам не понравилось слишком вольное поведение Иешуа. Узнав, что брат его в Нацерете уважаемый человек, председатель общины, раввин местной синагоги отправил в Нацерет людей, дабы привели сюда мать и братьев Иешуа.
- Скажите, что сын Мириам не в себе и будет лучше, ежели они уведут его из нашего города, - наставлял раввин посланцев.
Утром ученики Иешуа обежали полгорода, сзывая народ на проповедь своего учителя, как они его называли – мессии, пришедшего установить в Галилее царство закона. Народу, и правда, собралось немало, больше, конечно, было просто любопытных, а коэны с книжниками приготовились дать настоящий бой самозванному мессии.
Иешуа, тем временем, уже стоял на самой вершине горы Блаженств, казалось, отрешенный от всего мира и ждущий чего-то сверхестественного. Когда же он пришел в себя и глянул вниз, то увидел много людей. Рядом с ним уже стояли все его ученики. И Иешуа заговорил:
- Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас. Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям. Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы! И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли отца вашего небесного.
Иешуа сделал небольшую паузу, чтобы набрать в легкие побольше воздуха, и увидел стоявших несколько в стороне священнослужителей-коэнов и книжников. Словно бы обращаясь к ним, продолжил:
- Не думайте, что я пришел нарушить закон или пророков. Не нарушить пришел я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все. Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейшим наречется в царстве небесном, а кто сотворит и научит, тот великим наречется в царстве небесном. Ибо, говорю вам, если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в царство небесное.
- Да это просто возмутительно! – воскликнул раввин.
- Он богохульник, - поддержал его книжник.
- Пришли ли родные его? – повернулся раввин к своему помощнику.
- Да, рабе, они уже здесь.
В это время к Иешуа обратился один из богатейших местных купцов:
- Учитель благий, скажи, что мне сделать доброго, чтобы иметь жизнь вечную?
Иешуа быстро оценил по дорогой одежде благосостояние незнакомого ему человека, и не замедлил с ответом:
- Что ты называешь меня благим? Никто не благ, как только один бог. А если же хочешь войти в жизнь вечную, соблюди заповеди.
- Какие же?
- Не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца и мать, и люби ближнего твоего, как самого себя.
При этих словах один из книжников улыбнулся и перекинулся взглядом с раввином, тот понимающе кивнул. Между тем, купец отвечал проповеднику:
- Все это сохранил я с юности своей. Чего еще недостает мне?
- Ну что же! Ты в своем дворце живешь, а бедные люди, дети Авраама, живут в нищете, и ты считаешь, что соблюдаешь все заповеди? Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение свое и выручку раздай нищим. И будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, и следуй за мною как праведник.
Купец ненадолго задумался, затем не очень громко пробормотал:
- Но я свое богатство заработал честным и нелегким трудом. Чего ради я должен его раздавать бездельникам, не умеющим самим себя обеспечить? И зачем мне тогда вечная жизнь в нищете где-то там? – он воздел очи горе. - Нет уж, я лучше еще поживу на этой земле. На небеса мне, пожалуй, еще рановато. Правы, видимо, саддукеи, отрицающие загробную жизнь.
Иешуа же добавил для учеников:
- Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в царство небесное. Скорее верблюд пройдет сквозь игольные уши.
Стоявшие ближе всех к нему Шимон-Кифа и Йоханан тихо спросили с удивлением:
- Так кто же может спастись?
- Человекам это невозможно, но то, что невозможно для людей, все это возможно с богом. Если вы имеете веру в ангелов матери земной и выполняете ее законы, вера ваша будет поддерживать вас, и вы никогда не увидите болезни.
Люди, принявшие сторону Иешуа, начали было посмеиваться над удалявшимся купцом, однако вдруг их голоса перекрыл густой бас книжника.
- Не слушайте его, люди земли, ибо он имеет в себе Вельзевула и изгоняет сатану силою бесовского князя.
- Как может сатана изгонять сатану? – тут же Иешуа перешел в атаку. – Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то. И если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот. Если же сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять, то пришел конец его. Истинно, истинно говорю вам: будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какой бы ни была хула. Но кто будет хулить духа святого, тому не будет прощения вовек, но подлежит он вечному осуждению.
Впрочем, и оппоненты его сдаваться не собирались. Теперь уже подал голос сам раввин синагоги:
- Ты вот тут говорил о почитании отца с матерью, назорянин. Так вот тут матерь твоя и братья твои стоят, желая говорить с тобою.
На горе воцарилась мертвая тишина. Взор Иешуа устремился в ту сторону, куда указывала рука книжника. Там и в самом деле стояли Мириам, постаревшая, с поседевшими волосами и морщинами на лбу, но все такая же привлекательная, как и в молодости, а также два брата его – Иаков и Иосия. На лице матери он увидел страдание. Лица братьев выражали удивление или смущение – они не ожидали от Иешуа такой метаморфозы. Мириам из Мигдала в тревоге переводила взгляд с Иешуа на его родню и обратно. Наконец, Иешуа ответил книжнику.
- Кто матерь моя? И кто братья мои?
Выдержав легкую паузу, Иешуа одним жестом руки обвел всех своих учеников и продолжил, даже не задумываясь над тем, что он противоречит своим же собственным словам, сказанным несколько ранее:
- Вот матерь моя, и братья мои! Ибо кто будет исполнять волю отца моего небесного, тот мне брат и сестра и матерь.
Иаков лишь головой покачал: видимо, правы люди из Кфар Нахума – Иешуа и в самом деле немного не в себе.
17.
Раввин и книжники Кфар Нахума сделали все, чтобы Иешуа покинул их спокойный городок и не мутил более прозрачные воды озера Кинерет. Разумеется, все ученики последовали за своим учителем. Иешуа решил вернуться в Нацерет. Он сейчас чувствовал в себе силы привлечь на свою сторону и жителей родного города.
Пока они шли, с Иешуа поравнялся Шимон-Кифа.
- Скажи, равви, вот мы оставили всё и последовали за тобою. Что же теперь будет с нами?
- Истинно говорю вам, что вы, последовавшие за мною, в бытность, когда я сяду на престоле своей славы, сядете и вы на двенадцати престолах (а вас, моих избранных учеников, будет именно двенадцать) судить двенадцать колен Израилевых. И всякий, кто оставит свой дом, своих братьев или сестер, отца или мать, или жену, или детей, или земли, ради меня, получит во сто крат, и наследует жизнь вечную. Многие же из первых станут последними, а последние станут первыми.
Поймав на себе удивленный взгляд ничего не понявшего Шимона, Иешуа остановился, огляделся вокруг, отошел в сторону от дороги и присел на траву. Ученики расположились вокруг своего учителя.
- Хорошо, я поясню свои слова притчей. Царство небесное подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в свой виноградник, и, договорившись с работниками по шекелю в день, послал их туда. Выйдя около третьего часа, он увидел других, праздно стоящих на торжище, и сказал им: «Идите в мой виноградник и получите то, что заработаете!» Они пошли. Еще дважды приходил он на торжище – около шестого и девятого часа, и сделал то же самое. Наконец, выйдя около одиннадцатого часа, он нашел других, стоящих праздно и сказал им: «Что вы стоите здесь целый день праздно?» «Никто нас не нанял», - ответили те. Тогда он им говорит: «Идите и вы в мой виноградник, и что следовать будет – получите!» Когда же наступил вечер, хозяин виноградника говорит своему управляющему: «Позови работников, отдай им плату, начав с последних до первых». И пришедшие около одиннадцатого часа получили по шекелю. Пришедшие же первыми думали, что они получат больше, но и им выдали по шекелю. А, получив, стали роптать на хозяина: «Эти последние работали один час, но ты сравнял их с нами, перенесшими тяготы дня и зной». Хозяин же в ответ сказал одному из первых: «Друг мой, я не обижаю тебя. Не за шекель ли ты договаривался со мною? Так возьми свое, и уходи. Я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе. Разве я не властен делать в своем доме то, что захочу? Или глаз твой завистлив от того, что я добр?» Так стали последние первыми, а первые – последними, ибо много званных, да мало избранных, - заключил Иешуа свою притчу и еще раз глянул на своих пока еще немногочисленных верующих.
Тем временем, неприятности, начавшиеся в Кфар Нахуме, продолжились и в Нацерете. Придя туда, Иешуа узнал, что мать его, не вынесшая насмешек горожан по поводу поведения ее старшего сына, вынуждена была покинуть город и вернуться в старый родительский дом в Кфаре. Это известие настолько обескуражило Иешуа, что он даже поначалу растерялся. Тем не менее, он решил просто так не сдаваться. Ведь его брат, Иаков, был здесь уважаемым человеком.
Именно заслуги брата, да и слухи о его проповедях в Галилее, позволили ему в субботний день 2 шевата (1 февраля) 3791 года войти в синагогу и, дождавшись очереди, приступить к чтению отрывка из священного писания, которое по очереди читали коэны и книжники. Причем, эта многовековая традиция (в один и тот же день читать определенный отрывок Торы) повторяется из года в год вплоть до наших дней. Подойдя к возвышению, на котором и располагался пергаментный свиток Книги Пророков, он, разгладив пергамент, стал читать отрывок из Книги Эшайаху: «Дух господень на мне, ибо господь помазал меня благовествовать нищим, послал меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедывать пленным освобождение и узникам – открытие темницы, проповедовать лето господне благоприятное и день мщения бога нашего, утешить всех сетующих…».
Иешуа был поражен, насколько отрывок этот совпал с его тайными, точнее, уже не тайными, а начавшимися осуществляться желаниями верховенствовать над миром. Он отошел от пергамента, уступив место другим чтецам, которых приглашал служитель. Но, заметив устремленные на него взгляды книжников, ответил всем сразу:
- Ныне исполнилось писание сие, слышанное вами.
- Не сын ли это плотника Йосефа? – спросил раввин у книжника, тот кивком головы подтвердил догадку.
Иешуа же продолжил:
- Конечно, вы можете сказать мне: Лекарь! Исцели сначала самого себя. Сделай и здесь, в твоем отечестве то, что мы слышали, было в Кфар Нахуме. Но истинно говорю вам: нет пророка в своем отечестве! Поистине говорю вам: много вдов было в Израиле во дни Элияху, когда заключено было небо три года и шесть месяцев, так что сделался большой голод по всей земле. И ни к одной из них не был послан Элияху, а только ко вдове в Сарепту Сидонскую. Много также было прокаженных в Израиле при пророке Элиэзере, и ни один из них не очистился, кроме Немана Сириянина, семь раз окунувшегося в воды Иордана.
Эти слова привели книжников и священников в бешенство. Во-первых, они поняли, что Иешуа сделал намек на исход из Нацерета его матери Мириам, а во-вторых, сочли самого Иешуа вознесшегося к небесам, коли святое писание примеряет уже на себя. Его тут же выгнали вон из синагоги и погнали из города. Они бы его сбросили и с горы, возвышавшейся над Нацеретом, если бы ученики не защитили своего учителя. В сумерках пришлось тайно возвращаться в город, дабы переночевать. Но, увидев, что ближе всех к Иешуа располагается Мириам из Мигдала, уже не выдержали остальные ученики:
- Ты любишь ее больше нас! – выразил общее мнение Андрей.
Ничего не ответил Иешуа, но в голове его родилась мысль, которую он и собрался воплотить в жизнь, найдя Мириам в Кфаре Галилейском: он решил узаконить свои отношения с Магдалиной, но при этом не захотел это делать без материнского благословения. И на следующий день он направил свои стопы в Кфар. Решающую роль сыграло и замечание одного из книжников, желавшего было примкнуть к его ученикам, но узнавшего, что Иешуа не женат.
- Как можешь ты, не имеющий жены, проповедовать другим людям и наставлять их на путь истинный?
Свадьба – непроходное событие для крохотного городка. А тут еще и свадьба ставшего уже известным проповедника. Поглазеть и поучаствовать в этом событии собрались не только местные горожане, но и крестьяне со всех окрестных деревень. Старшая Мириам уж и не знала, как относиться к этому событию – с одной стороны, ее репутация пострадала от поведения старшего сына на столько, что она даже вынуждена была покинуть Нацерет, однако же, Иешуа пришел к ней за благословением, и она не могла отнестись к этому безразлично. Разумеется, она дала сыну свое благословение. Стали готовиться к свадьбе, назначенной на ближайшую среду, ибо женщины, вступавшие в брак вторично, венчались исключительно по четвергам.
Церемония происходила следующим образом. К торжественному дню невеста готовилась очень тщательно. Во-первых, накануне она принимала ванну, причем ванну ароматическую, - нередко это было для нее в диковинку. Затем она надевала все свои безделушки и украшения, в том числе хитро застегивающийся кожаный пояс, снять который имел право только будущий супруг. И, наконец, ей на голову надевали миртовый венок и с ног до головы закутывали в огромную вуаль. В таком виде невеста и ожидала приезда жениха. При ней находилось десять молодых девушек, которые должны были сопровождать ее и освещать путь фонарями.
Поздно вечером – а обычно для этой церемонии выбиралась теплая ясная ночь – раздавался мальчишеский крик: "Жених, жених приехал! Встречайте жениха!" Во главе процессии шествовали певцы, голоса их смешивались со звуками флейт и тамбуринов. За ними следовал жених. На нем было белое парадное платье, на голове золоченый тюрбан, украшенный гирляндами из роз и мирта. Шествовавшие рядом с женихом десять его друзей держали в руках пальмовые ветви. Далее следовали родственники жениха с зажженными факелами, и все местные девицы приветствовали их, обмениваясь мнениями, перемывая кости жениху и невесте. А здесь и вовсе невеста была из чуждых краев, а жених, хоть и из соседнего Нацерета, но с чудинкой и также мало знакомый.
По окончании процессии жених в сопровождении своих друзей направлялся к девушке и, взяв ее за руку, вел к дому. Затем кортеж направлялся к месту свадебного пиршества. Впрочем, в нашем случае, никуда направляться и не нужно было, так как свадьбу гуляли в довольно просторном дворе бывшего торговца Иоакима.
Свадьба в тех местах продолжалась несколько дней, а то и целую неделю. За завтраками следовали обеды, за обедами – ужины. Наедались до того, что лопались животы, а в промежутках между трапезами развлекались игрой в какие-нибудь умственные игры.
К окончанию свадьбы подоспел еще один, неожиданный, гость – Шимон Канаим. Увидев его, Иешуа обрадовался, обнял старого знакомца, поцеловал и повел к столу. Пока шли, Шимон спросил у Иешуа:
- Примешь ли меня в свои ученики?
- Конечно, только я не знаю, могу ли я тебя обучить чему-нибудь новому после кумранской школы.
- Ты слишком переоцениваешь мои знания, - улыбнулся Канаим, усаживаясь между учениками Иешуа, из которых известен ему был лишь один – Иуда.
18.
Тетрарх Антипа готовился отметить свой очередной день рождения. Отмечал он этот день всегда с помпой. Большие, роскошные окна его тибериадского дворца освещались огромными треногими светильниками с жирными сальниками, перевитыми цепью фиалок. Весь дворец был окутан облаками благовоний. В красных глиняных плоских блюдах плавали искусно приготовленные поварами тушки тунца, в белых сосудах пенилось такое же белое вино, многолетней выдержки, слегка разбавленное водой, как то и было принято тогда среди римлян и эллинов. В Тибериаду съезжались сотни приглашенных Антипой гостей с богатыми дарами.
А в это время Иродиада в своей опочивальне на римский манер гадала о своей дальнейшей судьбе на яйцах, кладя их в разведенный в камине огонь. Принятое тогда в Риме гадание на яйцах, бросаемых в огонь, считалось довольно верным: если яйцо трескалось – это было дурным предзнаменованием. Но в этот раз Иродиада осталась довольной – все яйца оказались целыми, даже пройдя испытания огнем.
Она велела рабыне позвать к себе дочь Суламифь, рожденную от брака с Филиппом Боэтом.
- Ты готова к танцу, красавица моя? – спросила Иродиада десятилетнюю дочь.
- Да, мама!
- Умница! Я хочу, чтобы ты сегодня затмила всех и очаровала царя.
- Не волнуйся, мама. Мы с учителем отрепетировали все, до последнего движения.
- Ну, иди! – отпустила она дочь и тут же обратилась к рабыне. - А ты вели принести мое праздничное платье.
- Да, госпожа, - склонилась в поклоне рабыня и также удалилась из опочивальни царицы, присевшей у зеркала.
До Иродиады тоже дошли слухи о том, что проповедник Йоханан бен Захария отказался от очищения ее супруга в водах Иордана, требуя предварительно расторгнуть с ней брак. Это бесило ее, и она уже несколько раз просила Антипу схватить и казнить проповедника. Антипа, между тем, все отшучивался либо говорил, что он и сам с удовольствием слушает проповеди Йоханана, ибо давно уже в земле израильской не было такого сильного проповедника. Иродиада понимала, что Антипа где-то лукавил, но переубедить его пока не могла. Даже ее настоятельные просьбы, чтобы к этому подключился Менахем, пока ни к чему не приводили. А Менахем, между тем, уже совершенно серьезно пытался убедить тетрарха, что многотысячные толпы черни, которые собираются вокруг Йоханана, ничего не стоит повернуть против самого Антипы. И тогда никакие крепостные стены Тибериады и еще более мощные стены царского дворца не спасут тетрарха от народного бунта.
Впрочем, и самому Антипе уже переставала нравиться невероятная популярность Йоханана. И он стал задумываться о том, что неплохо было бы изолировать Йоханана, скажем, спрятав его в тюрьму, и там уже никто не сможет помешать ему, Антипе, беседовать с проповедником один на один. Но тогда он еще не знал, какой сюрприз приготовила ему ко дню рождения его царственная супруга Иродиада. Наконец, Антипа решился и приказал арестовать Йоханана и упрятать его в тюрьму в Махероне за мощными крепостными и тюремными стенами.
Впрочем, восточные тюрьмы – не чета европейским: там заключенные могли чувствовать себя в относительной свободе, передвигаться на свежем воздухе, общаться с другими и даже… проповедывать. Что, собственно и продолжать делать Йоханан, даже находясь в оковах на ногах. Антипа также единожды посетил темницу в Махероне и снова побеседовал с Йохананом. Тот, однако, продолжал настаивать на разводе Антипы с Иродиадой. Это вконец разозлило тетрарха. Масла в огонь подлил еще и советник Менахем, высказавший предположение, что чернь может поднять бунт, требуя освобождения своего пророка.
- И что же посоветуешь мне делать? – спросил Антипа.
- То, что сделал бы любой правитель на твоем месте, - ответствовал советник и красноречиво провел ребром ладони по горлу.
Тем временем к Йоханану опять пришли его ученики с важной новостью:
- Равви, в краю Галилейском и во всех окрестностях появился пророк, исцеляющий больных и проповедующий скорое наступление царства божия. Что нам делать?
- Каково имя его?
- Иешуа га-Ноцри.
Йоханан тут же вспомнил свои встречи с Иешуа в пустыне и на Иордане. После недолгого раздумья он подозвал к себе двух учеников и сказал:
- Подите вы двое к нему и спросите: ты ли тот, которому должно придти, или ожидать нам другого?
- Ты думаешь, учитель, что это долгожданный мессия?
- Возможно, этот тот, кто сильнее меня.
Между тем пир в Тибериаде начался. Вокруг низких столов в огромном зале рядом с Антипой возлежали его приближенные и приглашенные высокопоставленные гости, военачальники-хилиархи, подчинявшиеся Антипе, и все главные лица Галилеи. Гостей развлекали музыканты и стихотворцы, гимнасты и полуобнаженные танцовщицы. Одни блюда сменялись другими, к некоторым даже не успевали притронуться.
- А теперь, друзья мои, я приготовил для вас сюрприз.
Под удивленно-восторженные вздохи гостей, Антипа хлопнул в ладоши и шепнул на ухо подошедшему слуге. Тот кивнул, удалился и через некоторое время в зале появилась нарядно одетая девочка. Это была дочь Иродиады Суламифь.
Девочка великолепно исполнила страстный танец, приведя в восторг не только Антипу, но и всех остальных. Антипа некоторое время любовался девочкой, затем произнес:
- Проси у меня, чего хочешь, и дам тебе.
- Все-все-все? – переспросила Суламифь.
- Клянусь: чего ни попросишь, у меня, дам тебе. Даже до половины моего царства.
Девочка задумалась. Гости притихли, ожидая пожеланий. Но та вдруг, смутившись от такого всеобщего внимания, выбежала и сразу же побежала в покои матери.
- Мама, царь поклялся, что выполнит любое мое пожелание, так ему понравился мой танец.
- Ну что же, если он поклялся перед всеми, - улыбнулась Иродиада, – тогда скажи ему, что ты хочешь, чтобы он подарил тебе на блюде голову пророка Йоханана.
Суламифь кивнула и вскоре снова появилась в зале.
- Ну, ты придумала желание? – благодушно спросил ее Антипа.
- Да, царь! Хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову пророка Йоханана.
В зале воцарилась мертвая тишина. Антипа побледнел, понимая, что девочка не сама придумала это. Однако же, поклявшись при всех, что исполнит любое желание приемной дочери, он не имел права отказать ей. И не религиозные убеждения заставили Антипу сдержать слово, а то, что оно было в столь однозначном виде дано в присутствии его высокопоставленных гостей. Если бы он не выполнил обещание (в первую очередь, для спасения жизни Йоханана, которого, несмотря ни на что, уважал, прислушиваясь к некоторым его советам, и даже побаивался), то упал бы слишком низко в их глазах, чего не мог допустить.
Тем не менее, пауза затягивалась и Суламифь поняла, что она, возможно, что-то не то сказала, но упрямством своим пошла в мать и не желала отступать.
- Ты же мне поклялся, царь, - снова произнесла она.
- И я исполню твое желание, Суламифь, - наконец произнес Антипа. – Но прямо сейчас это сделать невозможно: Йоханан находится в Махероне, а это несколько дней пути. Готова ли ты подождать, дочь моя?
- Хорошо! – кивнула она, подошла к протянувшему к ней руки Антипе.
Тот обнял девочку, поцеловал ее в лоб и отпустил. Пир продолжился, как ни в чем не бывало.
Тем временем Антипа отдал команду одному из военачальников своей личной охраны срочно отправляться в Махерон, отсечь голову Йоханану и как можно быстрее доставить в Тибериаду.
Узнав о казни любимого учителя, ученики выкупили его тело у тюремщиков и похоронили со всеми почестями.
Было это в 3791 году по еврейскому календарю. Йоханану довелось проповедовать всего несколько лет.
19.
Известие о казни Йоханана и разгоне его учеников, пожалуй, впервые заставили Иешуа задуматься над собственной безопасностью. Он понял, что толпы народа, пусть и немногочисленные, сопровождавшие его во время передвижений по Галилее, рано или поздно привлекут и к нему внимание царя Антипы. И он решил действовать более решительно.
К тому времени он уже выбрал себе двенадцать наиболее приближенных учеников – по числу колен Израилевых. Они и должны проводить его идеи в массы. Но для этого лучше всего, чтобы каждый из двенадцати действовал порознь. И убедили его в этом неудачные визиты в прежде принимавшие его города – Кфар Нахум, Нацерет, Бейт Саид. Правители этих городов, боявшиеся гнева Антипы, науськали книжников и священников, а те вразумили горожан, и последние, едва завидев новоявленного пророка, гнали его прочь. И только бедные маленькие деревушки, где жили полунищие крестьяне, с почтением принимали Иешуа и с восторгом слушали его короткие, но емкие проповеди. Иешуа понимал, что его верные ученики ему еще пригодятся в дальнейшем и самое главное сейчас – это сберечь их, а, по возможности, и преумножить. Значит, они не должны ничем выделяться от многочисленных странников-пилигримов, бредущих по дорогам бывшего Царства Иудейского. И при этом, сами того не ведая, собирали бы для него информацию.
Наконец, остановившись на ночлег в одном из приютивших его домов, он выступил перед ними с таким посланием:
- Не говорил ли я вам, что вы станете судить двенадцать колен Израилевых, когда я сяду на престол? Вот вас уже двенадцать. Пора готовиться к суду божьему, ведь скоро на земле воцарится царство божие. И пора нести пастве благую весть об этом. Вот я и посылаю вас с этим. Идите по городам и весям и везде несите учение мое. Только к язычникам не ходите, и в Самарию не ходите. А идите, в первую очередь, к нашим единоверцам, погибшим овцам дома Израилева. Ходя же, проповедуйте, что приблизилось царство божие. Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, бесов изгоняйте. Даром получили, даром давайте. Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в пояса свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитания. В какой бы город или деревню ни вошли вы, наведывайтесь, кто в нем достоин влиться в наши ряды, и там оставайтесь, пока не выйдете. А входя в дом, приветствуйте его, говоря: «Мир дому сему!» И если дом будет достоин, то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится. А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отряхните прах от ног ваших. Истинно, истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому. Вот я посылаю вас, как овец среди волков: итак, будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби. Остерегайтесь же людей, которые могут отдать вас в судилища и в синагогах своих могут бить вас. И поведут вас к правителям и царям за меня, для свидетельства пред ними и язычниками. Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать, ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но дух отца вашего будет говорить в вас. Предаст же брат брата на смерть и отец – сына, и восстанут дети на родителей и умертвят их. И будете вы ненавидимы всеми за имя мое. Претерпевший же до конца, спасется. Когда же вас будут гнать в одном городе, бегите в другой. Ибо истинно говорю вам: не успеете обойти городов Израилевых, как придет мое время. Ученик не выше учителя, и слуга не выше господина своего: довольно для ученика, чтобы он был, как учитель его, и для слуги, чтобы он был, как господин его. Если хозяина дома назвали Вельзевулом, не оскорбляет ли это домашних его? Итак, не бойтесь их: ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано. Что говорю вам в темноте, говорите при свете, и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях. И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне.
Учеников не пугали такие слова учителя – они понимали, что пришла пора действовать, а значит, и рисковать, порою, собственными жизнями. Но они уже были готовы к этому.
Между тем, Иешуа продолжал. Голос его становился более сочным, глаза все более горящими. Он требовал полного себе подчинения и окончательного отрешения от иных мыслей, во имя его, Иешуа, идеи царственной власти.
- Итак, всякого, кто исповедут меня пред людьми, того исповедаю и я пред отцом моим небесным, а кто отречется от меня пред людьми, отрекусь от того и я пред отцом моим небесным. Не думайте, что я пришел принести мир на земле. Не мир пришел я принести, но меч! – последняя фраза прозвучала особенно грозно, Шимон Канаим с Иудой тут же удовлетворенно переглянулись. – Ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня. И кто не берет креста своего и следует за мною, тот не достоин меня. Сберегший душу, потеряет ее, а потерявший душу свою ради меня сбережет ее. Кто принимает вас, принимает меня, а кто принимает меня, принимает пославшего меня. Кто принимает пророка во имя пророка, получит награду пророка. И кто принимает праведника во имя праведника, получит награду праведника. И кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды, во имя ученика, истинно говорю вам, не потеряет награды своей.
Договорившись о месте встречи, ученики разошлись в разные стороны. Сам же Иешуа, в сопровождении верной подруги Мириам из Мигдала, направил свои стопы в сторону приморского города Сидона. Там, в Сирофиникии, вдали от владений Антипы, он мог чувствовать себя в безопасности. Правда, и жили там, в основном, язычники – финикийцы да эллины с римлянами, которых иудей Иешуа не любил так же, как и остальные правоверные иудеи. Но нужно было как-то питаться и где-то жить. И пришлось Иешуа вновь проявлять свое лекарское искусство. Благо, жившие там иудеи кое-что слышали о целительских способностях Иешуа га-Ноцри. Однако, остановившись в одном из домов, он попросил хозяина сохранить его постой в тайне от других. Хозяин-иудей обещал, но все же каким-то образом в городе стало известно о его местонахождении. И вот в дом вошла одна из местных жительниц, сирофиникиянка и, упав к ногам Иешуа, дрожащим голосом стала умолять его излечить ее дочь, страдающую падучей.
- Прошу тебя, господин мой, изгони беса из дочери моей.
Но Иешуа, бросив беглый взгляд на женщину, ничего не ответил ей и хотел отойти, но его остановила Мириам:
- Помоги ей, ведь она уже давно ходит за нами и убивается так.
- Я послан только к погибшим овцам дома Израилева, а эта женщина не иудейка.
Но женщина, продолжала лежать у ног Иешуа и вновь произнесла:
- Помилуй меня, господин, помоги. Уж очень моя дочь беснуется.
Иешуа слегка отстранился от нее и высокомерно произнес:
-Дай прежде насытиться детям, ибо не хорошо взять хлеб у детей и бросить псам.
- Так, господин мой, - поднялась с пола женщина, поняв, что под детьми странник имеет в виду иудеев, а под псами язычников, - но и псы под столом едят крохи, которые падают со стола господ их.
Ответ женщины понравился Иешуа. Он кивнул головой.
- Ты хорошо сказала, женщина. Я помогу твоей дочери.
Обойдя всю область Тира и Сидона, Иешуа с Мириам снова вернулись к озеру Кинерет. Там, у городка Бейт Саида он должен был вновь встретиться с учениками и выслушать их рассказы о том, что они сделали.
А те, в свою очередь, прилежно делали свое дело. Но потеряли счет дням недели. И даже по субботам, идя по полям, срывали колосья, растирали их в ладонях и жевали, утоляя голод. Когда о том на следующий день доложили священникам-фарисеям, те стали укорять странников за неуважение субботы. Укоры дошли и до ушей Иешуа, вернувшегося к тому времени во владения Антипы:
- Почему ученики твои делают то, чего не должно делать в субботу?
Но Иешуа тут же довольно резко ответил им:
- Разве вы не читали, что сделал Давид, когда он и бывшие с ним захотели есть? Как он вошел в дом божий при первосвященнике Ахимелехе и ел хлебы предложения, которых не должно было есть ни ему, ни бывшим с ним, а только одним священникам? Или не читали вы в законе, что в субботы священники в храме нарушают субботу, однако невиновны? Но, говорю вам, что здесь тот, кто больше храма.
Последние слова весьма удивили фарисеев, они переглянулись, но Иешуа, не давая им возможности даже рта открыть, продолжил:
- Если бы вы знали, что значит: «Милости хочу, а не жертвы», - то не осудили бы невиновных, ибо я, сын человеческий, есть и господин субботы.
- Это богохульство! – воскликнул раввин местной синагоги.
Однако Иешуа их уже не слышал, он входил в синагогу.
- Не думайте, что я пришел нарушить закон или пророков. Не нарушить пришел я, но исполнить! – возвещал он правоверным, пришедшим отдать свою молитву богу.
- Он не только богохульник, но и разбойник, - заговорили между собою коэны и книжники. – Необходимо расправиться с ним, дабы опять не было смуты в наших краях.
- Необходимо о том поставить в известность царя Антипу.
- Да, да!
Услышав об еще одном новоиспеченном пророке и о его деяниях, Антипа был обескуражен:
- Йоханана я обезглавил. Но кто же этот, о котором я слышу такое?
Докладывавшие тетрарху об этом священники стали наперебой убеждать его, каждый в своем:
- Это Йоханан восстал из мертвых!
- Да нет, это явился Элияху!
Тетрарх испугался новой смуты, ибо ему доложили о словах Иешуа о том, что он пришел не с миром, а с мечом. Он вспомнил и о предсказании казненного им Йоханана о том, что за ним идет тот, кто сильнее его. Вспомнил и псалом царя Давида, в котором подтверждалось то, о чем заявлял Иешуа: «Не нарушить закон, а исполнить!» Ведь царь Давид по поводу исполнения закона говорил: «Пойте господу песнь новую! Хвала ему в собрании святых. Да веселится Израиль о создателе своем; сыны Сиона да радуются о царе своем. Да хвалят имя его с ликами, на тимпане и гуслях да поют ему, ибо благоволит господь к народу своему, прославляет смиренных спасением. Да торжествуют святые во славе, да радуются на ложах своих. Да будет славословие богу в устах их, и меч обоюдо-острый в руке их, для того, чтобы совершать мщение над народами, наказание над племе-нами, заключать царей их в узы и вельмож их в оковы железные, производить над ними суд писанный».
Вот именно обоюдоострого меча и железных оков, к которым призывал Иешуа свою паству, и испугался более всего Антипа. И втайне боялся увидеть на стене своих покоев огненную надпись: «МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН» (что означало: мене - исчислил бог царство твое и положил конец ему; текел - ты взвешен на весах и найден очень легким; Перес – разделено царство твое и дано мидиянам и персам), - как то пророчил Даниил царю Валтасару, сыну Навуходоносора.
- Доставьте мне этого человека! – приказал Антипа.
Над Иешуа нависла уже реальная угроза: приказ Антипы должен быть исполнен в любом случае. Но, на его счастье, зерна, брошенные им на благодатную почву, проросли даже и в ближайшем окружении галилейского правителя. Жена одного из его чиновников Хузы, по имени Сусанна, услышав о приказе царя от мужа, тут же тайно покинула дом и пошла искать местопребывание Иешуа. Это было сделать нетрудно, поскольку на небольшой территории многие знали, где что происходит. И, наконец, добравшись до учителя, Сусанна, поклонившись к его ногам, в сильном волнении произнесла:
- Равви, мой муж Хуза, служит у царя Антипы и слышал царский приказ о твоей поимке. Ради всего святого, тебе надобно укрыться от царских слуг и соглядатаев.
Поблагодарив женщину, Иешуа со всеми учениками, включая и саму Сусанну, укрылся в пустынном месте близ Бейт Саиды, а спустя некоторое время ушел в тетрархию Филиппа – Гавланитиду.
20.
Известие о преследовании царем Иешуа дошло и до его родных. Мать Мириам с дочерьми плакали, братья ходили, опустив головы. Был самый канун третьего главного праздника для иудеев – суккот, праздника поставления кущей (шатров, шалашей), отмечавшегося осенью: в память о сорокалетнем странствовании евреев по пустыне, и праздник урожая овощей. Этот праздник настолько популярен у иудеев, что даже не требует расшифровки: если кто говорит праздник, значит, имеет в виду именно суккот. И Иаков, принял решение. Вместе с братьями собравшись идти в Йерушалаим, он сначала направился совсем в другую сторону - в Гавланитиду. Найдя Иешуа, братья приступили к нему и Иаков предложил:
- Выйди отсюда, поди в Иудею, покайся, чтобы и ученики твои видели дела, которые ты делаешь, ибо никто ничего не делает втайне, а ищет известности. Если ты творишь такие дела, то яви себя миру.
- Мое время еще не настало, а для вас всегда время, - ответил Иешуа. – Вас мир не может ненавидеть, а меня ненавидит, потому что я свидетельствую о нем, что дела его злы. Вы подите на праздник сей, мне же там делать нечего.
Братья поняли, что уговаривать Иешуа дальше бессмысленно – они по-прежнему считали, что у Иешуа не то проблемы с головой, не то с психикой. Делать нечего, они развернулись и двинулись в сторону Йерушалаима. Однако Иешуа передумал. Он вдруг решил, что было бы неплохо лично проверить, как обстоят дела в иудейской столице. Ведь там соберется бесчисленное множество иудеев со всего света, почему бы не проверить на них в самом храме силу своего слова. И тайно от всех также направился вслед за братьями.
Главным характерным отличием праздника от двух других (песаха и шаббата) было то, что с наступлением его евреи должны были устраивать себе шалаши-кущи из древесных ветвей и жить в них в течение всего праздника, именно в течение семи дней, как о том написано в книге Левит: «В кущах живите семь дней; всякий туземец израильтянин должен жить в кущах, чтобы знали роды ваши, что в кущах поселил я сынов израилевых, когда вывел их из земли египетской». В той же книге Левит подробно описано, как следует отмечать этот праздник: в первый день возьмите себе ветви красивых дерев, ветви пальмовые и ветви дерев широколиственных и верб речных и веселитесь пред господом богом вашим семь дней. Таким образом, евреи, при устройстве кущей, должны были употреблять те растения, которые могли напоминать им об их странствовании в пустыне. Уже в библейские времена евреи во время праздника кущей носили в руках ваия — пучок ветвей, так называемый «лулав», в правой руке, и райское яблоко, или лимон, в левой руке. В первый день праздника они целый день носили с собой эти предметы, а в следующие дни брали их с собой, когда шли в храм. В самом Священном Писании куща представляется символом не лишений и опасностей, но защиты, охранения и покрова от зноя, дождя и бури, бушующих в пустыне.
Другой отличительной чертою праздника кущей, было то, что праздновался он глубокой осенью, приблизительно в конце сентября, когда евреи уже окончательно собрали все плоды земли своей. Все заботы теперь кончились. И вследствие этого праздник кущей был более торжественным, чем другие великие еврейские праздники.
Уже жертвоприношения, приносимые по уставу праздника кущей, были чрезвычайно обильны: помимо обычного жертвоприношения, оно состояло из одного козла, в жертву за грех, и из двух овец и четырнадцати агнцев в жертву всесожжения. К ним присовокупляли: в первый день праздника тринадцать тельцов, во второй двенадцать, в третий одиннадцать, в четвертый десять, в пятый девять, в шестой восемь и в седьмой семь. Таким образом, в течение семи дней праздника приносили для всесожжения семьдесят тельцов (семьдесят есть священное число семь, умноженное на число десять, обозначающее полноту). После обильных жертвоприношений в храме, евреи считали особено обязательным для себя устраивать в дни кущей обильные трапезы, приглашая к своему столу бедных и неимущих. Даже рабов не забывали в такие дни.
Стечение же народа к святилищу в праздник кущей было особенно велико. Неудивительно поэтому, что царь Шломо в свое время для освящения вновь выстроенного им храма и перенесения в него ковчега завета избрал именно эти дни. Много красивых церемоний отличало этот праздник: церемония возлияния воды при утреннем жертвоприношении, церемония обхождения жертвенника с ваиями и блестящая церемония с факелами, совершаемая не только в храме, но и в женском дворе, ночью.
Со всех сторон, из дальних и из ближних мест, стекались накануне праздника в Йерушалаим тысячные толпы народа, совершая свое путешествие с пением и музыкою. В это время встречались здесь жители Ливанских гор с жителями Вирсавии, находящейся на самом крайнем юге Иудеи, обитатели заиорданской страны, Гавланитиды, и обитатели Галилеи, поселенцы приморских городов и отдаленных горных местностей, даже еврейские колонисты Сирии, Малой Азии, Кипра и Ливии. С плоских кровель своих домов смотрели жители иудейской столицы на это стечение паломников в их город. С удовольствием прислушивались они к их торжественному пению.
На другой день, который был кануном праздника, все дворы храма, где во время праздника кущей жило множество коэнов, широкие площади при городских воротах, кровли всех домов, даже Елеонская гора от подошвы до крайних пунктов своих трех вершин, вообще все в самом Йерушалаиме и в ближайших его окрестностях, на расстояние одного дня пути, вдруг вновь покрывалось зеленью. Дело в том, что луга и сады и некоторые кустарники к этому времени уже наполовину пожелтели; но пальмы, смоковницы и гранатовые деревья, из ветвей которых, между прочим, и строились кущи, еще сохраняли свою долго не вянущую зелень. Вся страна была уже выжжена солнечным зноем, виноградники были уже пусты, на ветвях плодовых деревьев уже не красовались спелые фрукты; но в окрестностях Йерушалаима снова возвращались весна и лето со всем их разноцветьем. Это работали люди. Мужья и жены строили себе шалаши-кущи. Дети помогали родителям. Все строившие считали, что если куща длиною и шириною чуть менее трех метров, то это хорошо, а если она меньше этого, то она недостаточна для благоугождения, и что надо строить ее не особенно плотно, так чтобы находясь в ней можно было видеть звезды на небе. В один день, как бы по волшебству, вокруг Йерушалаима и в самом городе раскинулся красивый лагерь, построенный из зеленых ветвей. И тогда как повсюду кругом выжженные горы и равнины представляли самый печальный вид, город, вдруг словно бы погружался в середину весны.
К вечеру все было готово. Красивая зелень отливала своим темным блеском, золотистые апельсины, лимоны, гранаты, которые были навешены для украшения шатров, красовались между зелеными ветвями. Внутри, по бокам шатров, вывешивались драгоценные ковры, пол был покрыт лучшими циновками. В средине шатра горел большой светильник и на разукрашенном столе блестела самая лучшая, у богатых серебряная и золотая, домашняя утварь.
После этого к празднику присоединялись уже сами йерушалаимцы и, оставив, после следуемых по обряду омовений, свои жилища — одни богатые комнаты, другие бедные хижины — стали переселяться в кущи.
Бесчисленное множество светильников было зажжено около столов в кущах — на Елеонской горе, в долине Кедронской, на всех кровлях городских домов, просвечивая сквозь кущи, они представляли собою как бы звездную землю под звездным небом. Праз-дник начался. Тысячи светильников блестят на долинах и возвышенностях. Свет небесных звезд проникает в кущи. Тихий вечерний ветерок колышет ветви и освежает воздух в кущах. Повсюду слышится веселый говор. Соседи по кущам радостно приветствуют друг друга. По местам слышится пение псалмов, сопровождаемое игрою на музыкальных инструментах. Иудеи проводят вечер, наслаждаясь лучшими яствами, в полном безмятежии беседуя между собою и мирно исполняясь чувствами праздничной радости. Особенно радостно было им праздновать праздник кущей после девяти дней поста и покаяния.
В этот праздник все евреи получали отпущение грехов. Первосвященник возлагал свои руки на козла отпущения, в знак того, что на него слагает он грехи всех людей, после чего козла этого отводили в пустыню, в землю ненаселенную, где тот и погибал, символизируя погибель отягчавших его людских грехов.
К полуночи там и здесь погасали светильники. В кущах водворялась тишина. Женщины, дети, немощные люди и все прислуживавшие им, а также и люди недавно вступившие в брак возвращались в дома, а мужчины и мальчики, начиная с пятилетнего возраста, приготовляли себе постели в кущах. Все ложились спать.
Но еще не успел начаться новый день, лишь только утренняя заря стала золотить вершины окрестных гор, празднующие иудеи оставляли свои дома и кущи и направлялись в храм, все врата которого были отворены еще с полуночи, а жертвенник всесожжения вычищен был еще с вечера. Еще священники, вышедшие на крыло храма следить за рассветом, не возвещали оттуда: «Видно до Хеврона!», - еще на площади храма не раздавался обычный призыв: «Священники на службу! Левиты на клирос! Евреи но местам!», еще утренняя жертва не начиналась, а уже все галереи и дворы были полны народом. Обычные утренние приготовления в храме: возжигание светильников, убиение жертвенных животных, курение фимиамом на алтаре кадильном, шли своим чередом. Как обычно, также приносились дневные жертвы и священники трубили в трубы.
Но вот, во время принесения праздничной утренней жертвы, началось нечто особенное в священнослужении праздника кущей. Восемь коэнов стали на подмостках жертвенника, каждый с частями той жертвы, которую он приносил. Ряд их заканчивался девятым священником, который имел в руках золотую чашу с вином для принесения жертвы возлияния. Тогда в одно мгновение раздались звуки всех музыкальных инструментов и высокая праздничная радость отразилась на лицах всех присутствующих. Так называемые водяные ворота, находящиеся на южной стороне внутреннего двора храма, отворились, и по высокому крыльцу, ведущему в эти ворота, вошел коэн с довольно большим золотым сосудом, вместимостью в три лога, то есть 18 скорлуп куриных яиц, наполненным водою, которую он почерпнул в Силоамском источнике, который находится у подножия юго-восточного склона горы Мориа.
Все музыкальные инструменты один за другим смолкли, раздавались только одни трубные звуки. Народ расступился во дворах храма и открыл широкую дорогу вошедшему священнику. Когда он приблизился к жертвеннику всесожжения, на встречу ему выступил тот коэн, который держал чашу с вином, и оба, став лицом друг к другу, возгласили:
- Почерпните воду с веселием от источника спасения.
Весь теснившийся кругом народ с восторгом повторял эти слова священников. Коэн же, выступивший от жертвенника навстречу вновь пришедшему, в это время принял у него принесенную им чашу, вылил находящуюся в ней воду в свою чашу с жертвенным вином, и затем, вылив все это в две дырявые чаши, находившиеся на западной стороне жертвенника, через которые все проходило в поток Кедрон, поднял свои руки с пустою чашею вверх, чтобы весь народ был свидетелем того, что он все вылил. Это делалось в виду того, что саддукеи не сочувствовали церемонии возлияния воды и один из них вылил однажды воду не в трубы жертвенника, а на пол. Представители фарисеев за это закидали его бывшими в их руках лимонами.
Во время церемонии возлияния воды левиты попеременно — или играли на трубах и кимвалах, или пели псалмы, а народ стоял в обширных дворах храма и его галереях, дер-жа в левой руке лимон, а в правой связку из пальмовых, ивовых и миртовых ветвей. Об этой церемонии евреи говорили: «Кто не видел радости почерпания воды, тот не видел истинной радости на свете».
За церемонией почерпания воды следовали праздничные жертвоприношения, которые совершались целым собором священников. Множество левитов, отличающихся по своему искусству в музыке и пении, стояли на пятнадцати ступенях лестницы, а великий галлел (то есть псалмы) пела вся многотысячная толпа народа. Когда при пении великого галлела доходили до слов 117 псалма: благословен грядущий во имя господне, то все присутствующие при богослужении начинали торжественное обхождение жертвенника в воспоминание шествия евреев по пустыне. Мужчины и дети, священники и миряне торжественно обходили кругом жертвенника, держа в правой руке праздничный пучок из одной пальмовой ветви, одной ивовой и одной миртовой, а в левой руке лимон. Во время этого обхождения они непрерывно провозглашали: Осанна! Осанна! В то же время они потрясали лулавом направо, налево, вверх и вниз. Дойдя до первосвященника, они осыпали его душистыми листьями благовонных растений и плодами, чтобы все драгоценнейшие дары земли скопились около первого священника земли израильской.
После торжественного обхождения жертвенника, первосвященник, стоя на верхней из пятнадцати ступеней, произносил торжественное благословение народу. Это последнее благословение народу и в обычные дни давалось очень торжественно. Коэны становились в два ряда на ступенях схода двора святилища, одни на южной стороне этого схода, другие на северной. Пятеро из них держали в своих руках пять различных сосудов, употреблявшихся при воскурении фимиама. Когда народ готов был выйти из двора святилища, тогда коэны произносили в один голос, без перерыва:
- Да благословит тебя господь и сохранит тебя! Да призрит на тебя господь светлым лицом своим и помилует тебя! Да обратит господь лицо свое на тебя и даст тебе мир.
Затем одни из присутствующих, по своему желанию, приносили свои частные благодарственные жертвы. Их было так много, что все 424 священника, приходившие в эти дни в храм, по очереди совершали эти жертвоприношения. Другие расходились по притворам храма слушать чтение закона. В седьмой, субботний, год в праздник кущей прочитывался весь закон и даже женщины обязаны были тогда присутствовать при этом чтении. В обычные годы в храме в дни кущей заканчивалось чтение закона, которое начато было после прошлогоднего праздника кущей и продолжалось в течение года в различных местных синагогах.
После обильной праздничной трапезы, которую народ устраивал или в кущах, или около храма, из остатков от мирных жертв благодарности, вечером он снова собирался в храм на третью в этот день торжественную церемонию, которая называлась «ночною радостию» праздника.
Тотчас после вечернего жертвоприношения все присутствующие в храме шли во двор жен. Здесь, в четырех громадных люстрах, висевших на высоте более четырех с половиной метров, зажжено было бесчисленное множество светильников, так что свет от них, по образным словам раввинов, распространялся на весь Йерушалаим. Зажигали эти светильники с наступлением вечера мальчики из детей коэнов, употребляя на светильни старые льняные одежды священнического облачения. На пятнадцати ступенях, которые вели из двора жен во двор Израиля, стояли левиты-музыканты и играли на музыкальных инструментах. Члены Большого Синедриона, старейшины и знатнейшие из народа совершали торжественное обхождение двора с факелами в руках. Женщины смотрели на церемонию с верхних галерей; старики сидели кругом двора; молодые люди стояли и показывали различные опыты своей силы, ловкости и искусства. Некоторые, например, балансировали на пальцах зажженными факелами, и великий раввин Гиллель имел в этом такое искусство, что на двух больших пальцах балансировал восемью факелами. Несколько часов длилось это торжественное ночное ликование народа в эту праздничную ночь, при блестящем освещении светильников, при благоухании принесенных сюда во множестве свежих ароматических плодов.
В последующие дни позволялось работать и заниматься торговлей. По всей вероятности, торговля в Йерушалаиме в эти дни шла особенно оживленно. Египтяне привозили сюда произведения искусств и ремесел, сидоняне и тиряне редкости из далеких стран, купцы с Востока пряности и драгоценности, жители Галаада – бальзам, жители Галилеи съестные продукты. Евреи, собравшиеся в Йерушалаим на праздник, спешили накупить себе всех этих вещей в виду наступающей зимы.
Последний день праздника кущей отличался особенной торжественностью и носил название праздника «Осанна» и «вербного дня». В этот день весь жертвенник всесожжения, со всех сторон, до самых рогов, был обставлен ветвями верб, причем верхушки этих ветвей были несколько согнуты, в символ того, что все земное должно преклоняться пред величием божественным. Вечером совершали последнюю трапезу в кущах. И хотя листья ветвей, из которых сделаны были кущи, уже наполовину завяли и пожелтели по-осеннему, кущи все еще не теряли своей прелести в глазах празднующих. При окончании этой вечерней трапезы уже звезды появились на небе и свет их в последний раз проник в кущи. После трапезы, совершив благодарственную молитву, все оставляли кущи, с чувством сожаления. Дети, женщины, даже взрослые мужчины и отцы семейства, уходя, брали с собою на память о пребывании в кущах лимон, гранат или другой какой плод, из тех, какими увешан был шатер, а то и просто полузавявший листок с ее дорогих для них ветвей.
Праздник длился уже четыре дня и был в самом разгаре. Неустанно звучала музыка, трубили трубы, перекрывая людской гомон, над жертвенниками храма поднимались клубы дыма от сжигаемых приношений. Отмечался конец жатвы, народ веселился и пел, пировал и молился. Все свободные места в Йерушалаиме были усеяны шалашами, наскоро сооруженными из веток. Рядом стояли верблюды, повозки и мулы. Во время праздника вспоминалось также то время, когда народ скитался по пустыне и жил в шалашах. Естественно, Иешуа не мог пропустить такой праздник. Тем не менее, наслаждаясь им, он не забывал и о той миссии, с какой пришел в Йерушалаим. Уставший от многодневного пути и не всегда нормально питавшийся все это время, Иешуа обрадовался, когда увидел впереди у края дороги смоковницу, еще покрытую не пожелтевшими листьями. В надежде найти хоть одну несорванную смокву, он осмотрел все дерево, но, к сожалению, не нашел ни одного плода – все собрали местные жители или проходившие в город паломники. Иешуа про себя даже проклял дерево, оставившее его голодным. Впрочем, осталось дотерпеть совсем немного – в самом Йерушалаиме в эти дни ни один человек не остался бы голодным. Даже во дворе самого храма кишели толпы торговцев, продававших не только жертвенных животных, но и пищу земную. Немало было и менял, разменивавших римские деньги на местные шекели, которыми и принято было расплачиваться в храме. Торговля эта вдруг возмутила Иешуа: неужели нравы правоверных иудеев так низко пали, что они богохульствуют даже в доме господа бога? Или они даже здесь пресмыкаются перед многочисленной храмовой стражей, этой прислужницей римских оккупантов? Скрепя сердце, Иешуа прошел мимо них и поднялся по ступенькам внутрь самого храма.
Иешуа долго и молча слушал чтение священных для иудеев книг и разъяснения фарисеями отдельных глав библии. Наконец, не выдержал и предложил слушателям свою трактовку нескольких законов, процитировав наизусть несколько глав из писания.
- Кто сей будет? – переглянулись несколько фарисеев.
Двое удивленно пожали плечами, однако же, стоявший рядом книжник вдруг произнес:
- Я узнал его – это проповедник из Галилеи, Иешуа га-Ноцри.
- Не его ли брат Иаков учился у уважаемого учителя Гиллеля? – спросил первый фарисей.
- Он самый, - подтвердил книжник. – Его царь галилейский Антипа приказал схватить и привести к нему.
- Как можешь ты, нигде не учившийся, трактовать святое писание? – обратился к Иешуа второй фарисей.
- Мое учение – не мое, но пославшего меня. Кто хочет творить волю его, тот узнает о сем учении, от бога ли оно, или я сам от себя говорю. Говорящий сам от себя ищет славы себе, а кто ищет славы пославшему его, тот истинен, и нет неправды в нем.
Завязавшаяся дискуссия привлекла внимание и других и вот уже вокруг Иешуа и фарисеев образовался целый кружок слушателей.
- Не дал ли вам Моше закона? И никто из вас не поступает по закону. Почему вы хотите убить меня? – продолжал Иешуа.
- Не бес ли в тебе сидит? – удивленно воскликнул книжник. – Кто хочет тебя убить?
Но Иешуа будто бы не расслышал этих вопросов и продолжал гнуть свое:
- Одно дело сделал я и все вы дивитесь. Моше дал вам обрезание, хотя оно не от Моше, но от отцов. И в субботу вы обрезываете человека. Если в субботу принимает человек обрезание, чтобы не был нарушен закон, на меня ли негодуете за то, что я всего человека исцелил в субботу? Не судите, да не судимы будете!
Тут кто-то из толпы зевак воскликнул:
- Не тот ли это галилеянин, которого хотят убить?
- Да он распускает слухи, что он будто бы мессия.
- Но мы знаем, кто он и откуда пришел, когда же придет настоящий мессия, никто не будет знать, откуда он.
Выслушав эти восклицания, Иешуа ответил всем сразу:
- Да, и знаете вы меня, и знаете, откуда я, но я пришел не сам по себе, а от того, кто меня послал, которого вы не знаете. Но я знаю его, потому что он послал меня. И я всегда делаю то, что ему угодно.
- Да не возомнил ли он себя и в самом деле мессией? – воскликнул коэн.
- Истинно говорю вам, если пребудете в слове моем, то вы истинно мои ученики. Уверовавшие в меня познают истину, и истина сделает вас свободными.
- Мы, семя Авраамово, и не были рабами никому никогда, - возразил ему книжник. – Зачем же ты говоришь: «Сделаетесь свободными»?
- Истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха. Но раб не пребывает в доме вечно: сын пребывает вечно. Итак, если сын освободит вас, то истинно свободны будете. Знаю, что вы семя Авраамово, однако хотите убить меня, потому что мое слово не вмещается в вас. Я говорю то, что видел у отца моего, а вы делаете то, что видели у отца вашего.
- Отец наш есть Авраам.
- Если бы вы были дети Авраама, то дела Авраамовы бы делали. А вы вместо этого, хотите убить меня, человека, сказавшего вам истину, которую слышал от бога: Авраам этого не делал. Почему вы не понимаете моих слов? Потому что не можете слышать моего слова. Ваш отец – сатана, и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи. А когда я говорю истину, то вы не верите мне. Кто из вас обличит меня в неправде? Если же я говорю истину, почему вы не верите мне? Кто от бога, тот слушает слова божии, вы потому не слушаете, что вы не от бога.
Да как посмел этот назарянин возомнить себя истиной в последней инстанции? Как посмел он их всех обвинить во лжи, при этом сделать себя единственным носителем истины? И кого? Священников и книжников, последователей и толкователей закона. И где? В самом священном месте для всех иудеев?
Поняв, что не совсем понятные слова этого назарянина баламутят душу некоторых из непросвещенных соотечественников, фарисеи перешли в решительное наступление.
- Не правду ли мы говорим, что ты назарянин, и что бес в тебе?
- Во мне беса нет, но я чту отца моего, а вы бесчестите меня. Впрочем, я не ищу себе славы. Есть ищущий и судящий. Истинно, истинно говорю вам: кто соблюдет слово мое, тот не увидит смерти вовек.
- Теперь мы убедились, что бес в тебе! Авраам и пророки умерли, а ты говоришь: «Кто соблюдет слово мое, тот не вкусит смерти вовек». Кем ты себя возомнил?
- Если я сам себя славлю, то слава моя ничто. Меня прославляет отец мой, о котором вы говорите, что он бог ваш. И вы не познали его, а я знаю его. А если скажу, что не знаю его, то буду подобный вам лжец. Но я знаю его и соблюдаю слово его. Авраам, отец ваш, рад был увидеть день мой: и увидел, и возрадовался.
- Тебе нет еще и пятидесяти лет, а ты видел Авраама? – хмыкнул книжник.
- Истинно, истинно говорю вам, прежде, нежели был Авраам, я есть.
Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения слушавших спор. Многие склонились, чтобы взять в руки камни. Но Иешуа не стал дожидаться, пока его забьют насмерть. Еще не время ему умирать! И он счел за лучшее быстро ретироваться, и покинул храм под аккомпанемент бросаемых в него камней и проклятий. Пора было возвращаться к своим ученикам и переходить к более решительным действиям.
Но его по дороге нагнал один из тех, кто присутствовал при споре в храме – это был фарисей Накдимон, член Большого Синедриона.
- Прошу тебя, учитель, не побрезгуй заглянуть в мой дом, здесь недалеко и заночевать в нем, а утром и двинешься в ту сторону, куда сейчас направляешься.
Иешуа с удивлением посмотрел на фарисея, но не нашел ни в его взгляде, ни в его лице никакой насмешки, а искреннее сочувствие, и согласился прийти в дом к Накдимону. Пока шли, Накдимон объяснил Иешуа ситуацию.
- Тебе, конечно, странно, что я, человек далеко не бедный и в храме – не последний, назвал тебя учителем и пригласил к себе?
Иешуа лишь повел плечами, искоса глянув на фарисея.
- Знаю я, что ты свет знаний получил у пещерных людей, - продолжал Накдимон, намекнув на пребывание Иешуа в Кумране. – Да, я не во всем согласен с их учением, но у меня с ними есть нечто общее – ненависть к заполонившим нашу землю псам-язычникам. И ради того, чтобы уничтожить их всех, я готов на все, даже на сотрудничество с пещерными людьми и даже… зелотами.
Иешуа понял, как трудно далось последнее признание священнику. И это внушило к Накдимону большое уважение. Вот в сумерках показался довольно большой и прочный дом, свидетельствовавший о том, что его хозяин и в самом деле человек состоятельный. И вполне может выделить средства общине Иешуа.
Войдя в дом, они продолжили разговор.
- Равви, я знаю, что ты – учитель, пришедший от бога, ибо таких чудес, какие ты творишь, никто не может творить, если с ним не будет бога.
- Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не сможет увидеть царствия божия.
- Как может человек родиться, будучи стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?
- Истинно говорю тебе: если кто не родится от воды и духа, не может войти в царствие божие. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от духа есть дух. Не удивляйся тому, что я сказал тебе: должно вам родиться свыше. Дух дышет, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит. Так бывает со всяким, рожденным от духа.
- Как это может быть? – удивился Накдимон.
- Ты – учитель Израилев, и этого ли не знаешь? Истинно, истинно говорю тебе: мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели, а вы свидетельства нашего не принимаете. Если я вам сказал о земном, и вы не верите, как поверите, если будут говорить вам о небесном? Никто не восходил на небо, как только сошедший с небес человек, сущий на небесах. И как Моше вознес змию в пустыню, так должно вознестись и человеку, дабы всякий, верующий в него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо так возлюбил бог мир, что отдал сына своего единородного, дабы всякий, верующий в него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал бог сына своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез него. Верующий в него не судится, а не верующий уже осужден, потому что не уверовал во имя единородного сына божия. Суд же состоит в том, что свет пришел в мир, но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в боге соделаны.
Накдимон прекрасно понял, что последние слова Иешуа (о людях света и людях тьмы) были явно навеяны ессейским учителем праведности, но, в данном случае, далеко не глупый фарисей с ними был согласен. Для Иешуа же было важно то, что он сам искренно поверил в свою богоизбранность.
21.
По дороге в Гавланитиду, он еще раз навестил Кумран, где встретился не только с Иаковом бен Иуда, но и со старейшиной ессеев. Первый утвердил план его дальнейших действий и назвал своих сторонников, живших в Йерушалаиме. Второй благословил его на борьбу с язычниками. Затем Иешуа вернулся к своим ученикам в тетрархию Филиппа.
Увидев учителя, ученики обрадовались. Рассказав обо всем, что здесь произошло за время отсутствия Иешуа, ученики спросили, где он был.
- В Йерушалаиме! – ответил Иешуа. – Ходил наставлять заблудших овец из Иудеи.
Наконец, Йоханан сказал:
- Равви, мы видели человека, твоим именем изгонявшего бесов, и запретили ему это делать, поскольку он не ходит с нами, а сам по себе.
- Не надо запрещать, ибо кто не против вас, тот за вас.
Иешуа обвел взглядом всех своих самых верных учеников и спросил:
- Скажите, за кого люди меня принимают?
Вариантов ответа было несколько: за Йоханана Махатвила, за пророка Элияху, а иные даже и за Иеремию.
- А вы сами за кого меня почитаете?
Первым ответил Шимон-Кифа:
- Ты мессия, сын бога живого.
- Блажен ты, Шимон бен-Йона, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но отец мой, сущий на небесах. И я говорю тебе – ты – Кифа-камень, и на камне этом я создам церковь мою, и врата ада не одолеют ее. И дам тебе ключи царства небесного. И что свяжешь на земле, будет связано на небесах. И что разрешишь на земле, будет разрешено на небесах. И отныне я запрещаю вам, дети мои, говорить кому бы то ни было, о том, что я, Иешуа – мессия. И открою вам страшную тайну свою: мне должно вернуться в Йерушалаим и много пострадать от старейшин и первосвященников и от книжников, и быть убитым, и в третий день воскреснуть.
Здесь не выдержал Шимон, отозвал Иешуа в сторону и стал умолять его:
- Будь милостив к себе, наставник! Да не будет этого с тобою!
Но Иешуа решительно произнес:
- Отойди от меня, сатана! Ты мне соблазн, потому что думаешь не о том, что божие, а о том, что человеческое.
И тут же вновь обратился ко всем ученикам:
- Если кто хочет идти за мною, отрекись от себя и возьми крест свой и следуй за мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня, тот обретет ее. Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою? Ибо придет сын божий во славе отца своего с ангелами своими, и тогда воздаст каждому по делам его. Истинно, истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые еще при жизни своей, уже увидят сына божьего, сидящего на царстве своем.
Это был настоящий вызов. Впервые Иешуа озвучил свою главную идею – поход на Йерушалаим ради занятия престола иудейского. Однако, для этого сначала нужно было рукоположить себя в царский сан. И по прошествии шести дней (а именно столько и положено по закону) он отобрал из двенадцати трех учеников – Шимона-Кифу, Иакова и его брата Йоханана – и отправился с ними на гору Гермон, расположенную недалеко от Кесарии Филипповой. Это высочайшая вершина в этих местах (более 2800 метров), вызывавшая у местных жителей благоговейный страх, в том числе и из-за того, что она несколько месяцев в году покрыта белоснежной шапкой. Отсюда же, со скал Гермона берет свое начало и река Иордан.
Под видом бедного раввина, странствующего со своими учениками, скрывался организатор восстания против римлян - руководитель сплоченной группы зелотов! Все помыслы Иешуа направлены на организацию переворота, эта устремленность прорывается и в его притчах: «Когда сильный с оружием охраняет свой дом, тогда в безопасности его имение; когда же сильнейший его нападет на него и победит его, тогда возьмет все оружие его, на которое он надеялся, и разделит похищенное у него». Для воплощения задуманного нужна самоотверженная сплоченная организация, и он говорит: «Кто не
со мною, тот против меня; и кто не собирает со мною, тот расточает». Однако для великого дела нужны многочисленные сторонники и союзники. В это время он наставляет своих учеников: готовьте будущее, ищите союзников, «ибо, кто не против вас, тот за вас».
Иешуа все продумал до мелочей: ведь согласно иудейским традициям, царей короновали на подобных вершинах, дабы они могли смотреть на народ свой и землю свою свысока. Потому и привел Иешуа своих учеников в эти края. Потому и заставил Шимона-Кифу выстроить для процедуры коронации шатер (кущи) спустя ровно шесть дней после признания его тем же Кифой мессией. Кстати, и присутствие на горе трех учеников тоже оправдано ритуалом еврейской коронации – ведь на этой процедуре обязательно должны находиться представители двенадцати колен Израилевых. Кифа, Иаков и Йоханан были как раз лидерами двенадцати особо приближенных к Иешуа учеников.
Однако никакое возведение на царский престол в древнем Израиле не могло состояться без благословения Элияху – грозного пророка, провозвестника пришествия спасителя. Но ведь Иешуа неспроста наведался в Кумран. Роль Элияху взял на себя главный зелот. А чтобы действо еще более впечатлило ничего не подозревавших учеников-соучаст-ников, старейшина ессеев согласился преобразиться в главного еврейского пророка – Моше.
Оглядевшись вокруг, набрав полные легкие свежего горного воздуха, Кифа глянул на учителя и улыбнулся:
- Наставник! Хорошо нам здесь быть. Если хочешь, сделаем здесь три кущи: тебе одну, и Моше одну, и одну Элияху.
Но Иешуа ничего не ответил на это. Оставив учеников дрожать на осеннем холоде, он укрылся в шатре. Пока же ученики грелись у разведенного костра, в тот же шатер незаметно для них вошли выше означенные зелот и ессей. Некоторое время они о чем-то беседовали, убеждая Иешуа, что славы он может добиться лишь в том случае, если совершит поход на Йерушалаим и исполнит задуманное. Затем Иешуа начал молиться. На всех трех величественных фигурах были надеты белоснежные одежды, отливающие в закатных лучах солнца золотом. От восхищения и страха Кифа, Иаков и Йоханан даже рты пооткрывали, не в силах пошевелиться. И представилось им зрелище неописуемое: будто их учитель беседует с Элияху и Моше, а откуда-то с небес донесся до земли глас, глаголющий:
- Сей есть сын мой возлюбленный! Его слушайте!
Кифа, Иаков и Йоханан дружно пали ниц при виде такой картины. Было понятно, что они испугались, ибо по всему ощущался особый момент не только в жизни учителя, но и в их собственной судьбе. Они поняли, что явились участниками коронации Иешуа. Ведь голос, почудившийся им якобы с небес, было не что иное, как коронационный псалом царю Давиду из Псалтыри, который читался при венчании на царство каждого иудейского царя. В этом псаломе четко обозначался и титул царя – сын божий (и, кстати, никакой иной, религиозной, подоплеки в этом словосочетании никогда не было). Другой же отличительной чертой еврейской коронации, согласно церемониалу, было то, что царя венчал (точнее, помазывал на царство) один из пророков, обращавшийся к царю, который ему отвечал. Либо человек, исполнявший роль пророка. В данном случае, роль пророков исполнили два кумранских гостя, разыгравшие роли Элияху (что было логично, ибо этот еврейский пророк всегда предшествовал появлению мессии) и Моше, величайшего из всех пророков, что должно было подчеркнуть главенствующую роль мессии Иешуа. Да и сам термин «преображение», упоминаемый в евангелиях, кстати, также был обязательной чертой любого коронационного ритуала, ибо еще в библейской Первой Книге Царств сказано: «И найдет на тебя дух господень, и ты будешь пророчествовать с ними, и сделаешься иным человеком».
Иешуа вдруг совершенно четко вспомнилось, как в детстве, играя, его короновали царской короной мальчишки-эллины. Что это было? Гениальное предвидение будущего, или простое совпадение? Конечно, Иешуа больше склонялся к первому. И, возможно, именно тогда он впервые захотел стать помазанником божиим, каковыми представлялись простому народу монархи всех на свете государств. И вот, цель близка, как никогда прежде. Закончив церемонию венчания, Иешуа простился с Иаковом и старейшиной ессеев и, дав им возможность так же незаметно покинуть вершину горы, он подошел ко все еще лежавшим ниц ученикам своим и, прикоснувшись к плечу каждого из них, сказал:
- Встаньте, и не бойтесь.
Подняв глаза и не увидев никого более на горе, ученики облегченно вздохнули. Иешуа стал спускаться с горы и ученики поспешили за ним. Пока они спускались, он попросил их:
- Дети мои, никому не рассказывайте о том, что вы здесь видели, до тех пор, пока сын божий не воскреснет из мертвых.
- Хорошо, равви! – все трое кивнули, а затем, чуть приотстав, стали спрашивать друг друга:
- Что значит, воскреснуть из мертвых?
Но никто из троих не знал точного ответа на этот вопрос. Тогда они снова догнали Иешуа.
- Скажи, равви, ты сейчас венчал себя на царство, но как же книжники говорят, что Элияху надлежит придти прежде мессии.
- Правда, Элияху должен придти прежде и все устроить. И сыну божьему, как написано о нем, надлежит много пострадать и быть уничтожену. Но говорю вам, что и Элияху пришел, и поступили с ним, как хотели, как написано о нем.
Когда же они спустились с горы, их встретила толпа жителей окрестных мест, наслышанная о чародействе Иешуа. И один из крестьян подошел к Иешуа и поклонился ему:
- Равви! Умоляю тебя взглянуть на моего единственного сына. Его схватывает бес и он внезапно вскрикивает, и терзает его, так что он падает на землю, скрежещет зубами, испускает пену и цепенеет, и лишь измучив его, дух отступает от него. Я просил помочь учеников твоих изгнать беса, но они не смогли.
Иешуа тяжело вздохнул. Не этим сейчас ему бы хотелось заниматься. Но, увидев на себе взгляды толпы и собственных учеников, ответил довольно зло:
- О, род неверный и развращенный! Доколе я буду с вами и буду терпеть вас?
Удивление застыло на лицах людей. Иешуа опомнился и уже более мягко произнес:
- Приведи сюда своего сына!
Но пока еще мальчика вели к Иешуа, приступ эпилепсии уже начал одолевать его, он упал на землю и пена стала исходить из уст его.
- Как давно это происходит с ним? – спросил Иешуа.
- С раннего детства, - вздохнул отец. – И многократно бес бросал его и в огонь, и в воду, чтобы погубить его. Потому сжалься над нами, и помоги нам!
- Если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему.
- Помоги моему неверию и я уверую, господин! – со слезами на глазах произнес мужчина.
Умелыми, профессиональными движениями, сунув ему в рот палку, дабы не дать завалиться языку, прижав мальчика к себе, он стал негромко приговаривать:
- Дух немой и глухой! Выйди из него и впредь не входи в него.
Затем со всей силы затряс его. Мальчик страшно побледнел, всем показалось даже, будто он умер.
Но приступ вскоре ушел, мальчик почувствовал себя лучше. Иешуа взял его за руку и помог подняться. И стал внушать ему, что он здоров и что болезнь от него отступила.
- Возьми своего сына, он здоров! – Иешуа повернулся к отцу мальчика, а затем сразу же направился прочь от этого места.
- Скажи, равви, почему же нам не удалось изгнать беса, пока тебя не было? – спросили двое из учеников.
- По неверию вашему. Ибо истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «Перейди отсюда туда!» - и она перейдет. И ничего не будет невозможного для вас. Сей род не может выйти иначе, как от молитвы и поста.
Когда же его нагнали все двенадцать учеников, он произнес:
- Вложите вы себе в уши слова мои: сын божий будет предан в руки человеческие!
Но никто из учеников не понял смысла этих слов, а попросить пояснить их не решились, уж слишком сердитым он был в тот час. Зато что-то оживленно обсуждали между собой. Иешуа заметил это, но не стал вмешиваться.
Они покинули тетрархию Филиппа и вновь вернулись в Галилею. Здесь пришлось идти тайно, в сумерки, потому что Иешуа по-прежнему был в розыске, объявленном Антипой. Они заходили во многие города, в которых раньше Иешуа с успехом проповедывал, но отовсюду их изгоняли, боясь царских соглядатаев и последствий царского гнева. Наконец, снова оказались в Кфар-Нахуме и вошли в уже хорошо знакомый Иешуа дом Шимона-Кифы.
Прознав о том, к Кифе подошли собиратели дани на храм и спросили:
- Учитель ваш не даст ли пару шекелей?
- Подождите, - кивнул Шимон и вернулся в дом, чтобы спросить о том учителя.
Но Иешуа, слышав эту просьбу, опередил ученика.
- Как тебе кажется, Шимон, цари земные с кого берут пошлины или подати? Со своих ли подданных, или с посторонних?
- С посторонних, - ответил Кифа.
- Значит, подданные свободны от податей!
Однако, не желая рисковать и выдавать себя, Иешуа все же изменил ответ для собирателей дани:
- Но чтобы нам не соблазнять их на решительные действия, поди на море, забрось удочку и первую же рыбу, которую поймаешь, отнеси на продажу, а вырученные деньги отдай им и за меня и за себя.
- Хорошо, учитель, - послушно кивнул Шимон.
Впервые за много дней наевшись досыта, Иешуа повеселел и подозвав к себе Кифу, спросил:
- О чем это вы так оживленно спорили по дороге сюда?
Кифа ответил не сразу, но, под пристальным взглядом учителя все же произнес:
- Мы спорили, кто из нас двенадцати первый.
- Ах, вот оно что? Тогда подойдите ко мне все двенадцать моих верных учеников.
Когда же все возлегли вокруг Иешуа, он сказал:
- Кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою.
Но вот пришел в дом к матери Кифы глава местной общины и потребовал:
- Оставь нас! Что тебе до нас, Иешуа га-Ноцри? Ты пришел погубить нас! Немедленно покинь Кфар-Нахум. Иначе выведем тебя отсюда силой и доставим прямо в Тибериаду на суд царя Антипы.
Иешуа с учениками пришлось спешно покидать ставший вдруг негостеприимным рыбацкий городок.
Наступали самые решающие дни для Иешуа. Он велел всем своим ученикам (а их уже набралось не менее тысячи) собраться вместе в пустынном месте, дабы не привлекать внимания тетрархов и римских наместников в Сирии и Иудее. Ведь те могли силой оружия разогнать всю эту толпу, не разбираясь, по какому поводу они собрались вместе.
И уже совсем другие нотки услышали ученики в голосе их проповедника.
- Не думайте, что я пришел принести мир на землю: не мир пришел я принести, но меч! Ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его! Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня. И кто не берет креста своего и следует за мною, тот не достоин быть моим учеником. Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде, и не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы, когда положит основание и не сможет завершить, все видящие не стали смеяться над ним, говоря: «Этот человек начал строить и не смог окончить?» Или какой царь, идя на войну против другого царя, не сядет и не посоветуется прежде, силен ли он с десятью тысячами противостоять идущему на него с двадцатью тысячами? Иначе, пока тот еще далеко, он пошлет к нему посольство – просить о мире. Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть моим учеником. Кто имеет уши слышать, да слышит!
Такие слова, не слыханные прежде, не на шутку испугали учеников его, но Иешуа знал, что говорил: своим пылом он увлекал своих последователей на последний бой за царскую корону, желая воплотить в себе исконные мечты евреев: объединив в себе, подобно царю Давиду, власть духовную и власть светскую. А для этого ему нужны были беззаветно преданные его идее сторонники. Шимон Канаим и Иуда поняли, что пришел и их час – отныне они, зелоты, станут самыми надежными его помощниками.
- Огонь пришел я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен я креститься, и как я томлюсь, пока сие свершится! Думаете ли вы, что я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение!
Подобно семидесяти членам Большого Синедриона, Иешуа отобрал из тысячной толпы семьдесят своих доверенных посланников с тем, чтобы направить их по двое в те города, в которых он ранее проповедовал или куда намеревался двинуться, дабы они наблюдали там за ситуацией и докладывали ему обо всем. Иешуа использовал в своем напутствии исконное гостеприимство евреев, в любое время суток и любому количеству людей обязанных предоставить кров и пищу. И только к евреям призывал идти Иешуа, все еще питая ненависть к противникам веры иудейской, жившим во множестве в этих краях.
- Жатвы много, а делателей мало! Итак, молите господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву свою. Идите! Я посылаю вас, как агнцев среди волков. Не берите ни мешка, ни сумы, ни обуви, и никого на дороге не приветствуйте. На путь к язычникам не ходите, и в город самарянский не входите! А идите прежде всего к погибшим овцам дома Израилева. В какой дом войдете, сперва говорите: «Мир дому сему!» И если будет там сын мира, то почиет на нем мир ваш. А если нет, то к вам возвратится. В доме же том оставайтесь, пейте и ешьте, что у них есть: ибо трудящийся достоин награды за труды свои. Не переходите из дома в дом. И если придете в какой город, и примут вас, ешьте, что вам предложат, и исцеляйте находящихся в нем больных, и говорите им: «Приблизилось к вам царствие божие!» Если же придете в какой город, и не примут вас, то, выйдя на улицу, скажите: «И прах, прилипший к нам от вашего города, оттрясаем вам! Однако же знайте, что приблизилось царствие божие!» Остерегайтесь же людей, ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас. Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой. Ибо истинно говорю вам: не успеете обойти городов Израилевых, как придет сын божий. Сказываю вам, что Содому в день оный будет отраднее, нежели городу тому. Горе тебе, Хоразин, горе тебе, Бейт Саид, ибо, если бы в Тире и Сидоне изведали ту мою силу, которую изведали вы, то давно бы они, сидя в рубище и пепле, покаялись. Но и Тиру и Сидону отраднее будет на суде, нежели вам. И ты, Кфар-Нахум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься. Слушающий вас, меня слушает, и отвергающий вас – меня отвергается. А отвергающий меня, отвергает пославшего меня! Отныне даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражию, и ничто не повредит вам. Однако же, тому не радуйтесь, что духи вам повинуются, но радуйтесь тому, что имена ваши будут написаны на небесах!
Слушающие его пребывали словно бы в некоем забытьи. Слова проповедника достигали ушей каждого, но души их были где-то далеко, вероятно, там, куда их сейчас и посылал учитель. Иешуа воздел руки горе’ посмотрел в лазоревое, без единого облачка небо и воскликнул с еще большим воодушевлением:
- Славлю тебя, отче, господин неба и земли, что ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам. Спасибо, отче, ибо таково было твое благоволение!
И вновь, опустив глаза, Иешуа обратился к ученикам своим:
- Все предано мне отцом моим. И кто есть сын, не знает никто, кроме отца, и кто есть отец, не знает никто, кроме сына, и того, кому сын хочет открыться. Блаженны очи, видящие то, что вы видите! Ибо истинно сказываю вам, что многие пророки и цари желали видеть то, что вы видите, и не видели, и слышать то, что вы слышите, и не слышали.
Иешуа замолчал, от усталости опустив плечи и сев на землю. Посланники Иешуа, поклонившись учителю, разбрелись в разные стороны, кому куда было предназначено. А к Иешуа подошла жена Мириам, поцеловала его в губы и, опустившись перед ним на колени и глядя прямо в глаза, прошептала:
- Я поняла, Иешу, ты нашел истину. Да?
Ничего не ответил ей Иешуа, только лишь молча улыбнулся.
22.
Иешуа после довольно долгого отсутствия вошел в дом, где жили двенадцать первых его учеников-посланников. Те возлежали за низким столом и причащались пресными лепешками, запивая вином. Увидев его, обрадовались, а Андрей спросил:
– Учитель! Куда ты удалился? Что ты делаешь один, оставив нас?
– Я удалялся к иному великому потомству, святому, - загадочно ответил Иешуа, казалось, весь светящийся от радости.
Ученики весьма удивились этим словам:
– Господин, что это за великое потомство, превосходящее нас и, к тому же, святое? Разве такое уже существует?
Иешуа рассмеялся. Он сказал им:
– Почему вы думаете в сердце своем о потомстве крепком и святом? Истинно говорю вам: все порождения века сего не увидят потомства этого, и никто из воинства ангелов звезд не будет царствовать над потомством этим, и никто из порождений человеческих смертных не сможет прийти к нему, ибо потомство это не приходит от людей, которые среди вас, но от иных сил человечества. А вы – цари среди них.
Данные слова своей загадочностью смутили учеников, но никто из них не решился что-либо сказать на это. Лишь спустя какое-то время продолжили трапезу с причащением, предложив и учителю присоединиться к ним. Иешуа же в ответ на это предложение лишь рассмеялся, чем еще больше сконфузил своих посланников.
– Равви! Почему ты смеешься над нашим причащением? То, что мы делаем – достойно!
Он на это ответил им:
– Я смеюсь не над вами, и не над тем, что вы делаете это по своей воле, но над тем, что ваш бог получит благословение.
– Учитель, но ведь ты сын нашего бога? – у Йоханана едва кусок лепешки не выпал изо рта.
Уж не болен ли наш учитель? – подумалось ему. Да, пожалуй, и остальным тоже.
Иешуа начинал сердиться.
– Вы думаете, что знаете меня? Я говорю вам, что никто из потомства людей, которые среди вас, не познает меня.
Услышав это, ученики начали внутренне возмущаться и хулить его. Но Иешуа, заранее предположив такую реакцию, спокойно произнес:
– Почему ваш бог, который внутри вас, заставляет ваши души возмущаться? Тот из вас, кто крепок среди людей, пусть представит человека совершенного и предстанет перед моим лицом.
И ученики хором воскликнули:
– Мы крепки!
Однако же никто из них не решился все-таки подняться во весь рост. Лишь Иуда, после некоторого раздумья, встал, но в глаза Иешуа все же заглянуть не рискнул и он. Тем не менее, этот порыв своего ученика учитель оценил по достоинству. Не зря Иешуа выбрал Иуду казначеем общины. Значит, он не зря доверял этому юноше, хотя ему и не нравилась позиция Иуды по отношению к остальным посланникам: он зачастую смотрел на всех свысока.
– Я знаю, кто ты и из какого места ты вышел. Ты вышел из мира Барбело, бессмертного, и пославший тебя – тот, чье имя я не достоин произнести, - проговорил Иуда.
Ученики, услышав необычные слова, напрягли слух, пытаясь понять, о чем идет речь. Но тщетно! Эта фраза стала понятной только Иешуа, знакомому с так называемым учением гностиков-каинитов (по имени Адамова сына Каина, убившего своего брата Авеля), согласно которому – Барбело был одним из изначальных божественных существ в царстве настоящего бога. Для них все, кто совершали преступления, осуждаемые лже-богом Ветхого завета, от Каина до жителей Содома и Гоморры, и были настоящими героями.
– Отделись от них, - приказал Иешуа. - И я расскажу тебе таинства царства, ибо тебе возможно войти в него. Но ты будешь очень опечален! Ведь в итоге иной заменит тебя в числе моих двенадцати посланников.
Он говорил это, медленно направляясь во двор. Иуда, следуя за учителем, побледнел. Он решил поделиться с Иешуа своим ночным видением. Возможно, оно и объяснит ему суть будущих событий.
- Послушай, равви! Я видел себя в видении, и двенадцать учеников побивали меня камнями. Они сильно преследовали меня, и я возвратился в место нашей встречи с тобой. Я видел дом – мои глаза не смогут измерить его, и великие люди окружали его. И у него была единая крыша. И посреди дома – толпа. Учитель, прими и меня с этими людьми!
Иешуа ответил ему:
– Твоя звезда ввела тебя в заблуждение, Иуда, поскольку недостойно никакое порождение человеческое, смертное, войти в дом, который ты видел, ибо место это оберегает святых. Место, в котором солнце с луной не будут царствовать ни дня, но всегда будут стоять в вечности с ангелами святыми. Я расскажу тебе о тайных вещах, которые никто не видел. Существует великое и безграничное царство, протяженность которого не видело ни одно поколение ангелов; в нем царит великий невидимый дух, которого никогда не лицезрел ни один глаз ангела, до которого никогда не простерлась ни одна мысль сердца и которому никогда не было дано имени... Ты сможешь туда попасть, но ценой многих страданий… Существует две расы людей: те, кто получили от архангела Михаэля, по приказу господа, временный дух, и те, кто получили от архангела Габриэля, по приказу великого духа, вечную душу. Когда избранные закончат свое время в царстве земном, и дух отделится от них, их тела умрут, но их души получат жизнь и будут унесены ввысь.
- А что же произойдет с остальными? - спросил Иуда.
- Невозможно сеять зерно на скале и пожинать плоды.
– Но какую пользу я получил от того, что ты отделил меня от всех остальных и посвятил в это?
– Ты станешь тринадцатым и будешь проклят остальными поколениями. И ты будешь одолевать их в последние дни и царствовать над ними. Они будут ненавидеть тебя, но, когда наступят последние дни, ты обратишься ввысь, к потомству святому. И тем поможешь мне.
- Каким же образом я смогу тебе помочь?
- Ты принесешь в жертву человека, который служит мне телесной оболочкой, - Иешуа внимательно посмотрел на юношу, пытаясь определить, понимает ли тот его. Решив же, что понимает, продолжил: - Вот, теперь тебе все открыто. Подними глаза, и ты увидишь облако. И свет, который исходит оттуда, и звезды, которые его окружают. Звезда во главе кортежа – это твоя звезда.
Иуда поднял глаза и ему показалось, что он и в самом деле увидел светящееся облако. Ему захотелось тотчас же взвиться ввысь и исчезнуть в этом облаке. Да, он теперь сделает все, что ему прикажет сделать учитель.
23.
Дней за десять до песаха Иешуа почувствовал, что пора вновь двигаться в Йерушалаим – там все уже было готово к последнему и решительному выступлению против римских язычников-оккупантов. Дождавшись возвращения семидесяти своих посланников и выслушав их отчеты, он призвал к себе Кифу:
- Скажи всем, кто любит меня – мы идем на Йерушалаим.
Сам же отошел подальше, в тихое укромное место и стал молиться, упав на колени, подняв руки к небу и пошатываясь из стороны в сторону, прикрыл глаза. В такие минуты никто не решался его тревожить. Даже Магдалина. Он понимал, на что идет, чем рискует (возможно, самой жизнью!), но отступать было не в его правилах. К тому же, он надеялся на помощь зелотов и братьев-ессеев. Близился очередной песах. Весь Израиль, как и всегда, соберется в Йерушалаиме. В дни таких праздников префект Иудеи Понтий Пилат, боясь возможных провокаций и бунтов этих непонятных и непокорных иудеев, покидал свою резиденцию в Кесарии и с превеликим шиком размещался в многочисленных покоях дворца, выстроенного в свое время Хордусом Первым. И даже несмотря на увеличенный контингент римских войск, в Йерушалаиме с Пилатом справиться было гораздо легче, нежели в Кесарии – здесь он чаще появляется на людях, а там практически все время находится под прикрытием мощных каменных стен дворца.
В путь собрались быстро и шли, почти не останавливаясь. Иешуа сопровождали все его самые близкие ученики и, разумеется, жена Мириам из Мигдала. Далее толпы многочисленных поклонников. Путь был знаком до мелочей. Иешуа прошел сквозь Галилею, затем через Перею, по восточному берегу Иордана, пока не достиг Иерихона. Здесь к нему присоединилась еще одна большая группа паломников, неожиданно для Иешуа ставшая его свитой. Возле самого Иерихона странников приветствовал нищий слепец Вартимея, слышавший о проповедях галилеянина, а потому подошедший к нему и поклонившийся едва ли не до земли:
- Приветствую тебя, сын Давида!
- Благословляю тебя, старец, во имя отца моего, бога живого, - ответил ему Иешуа.
Эти слова польстили Иешуа, но и удивили некоторых из паломников, не понимавших истинной цели похода на Йерушалаим. Да и как не удивиться: ведь в ту эпоху такое приветствие обязательно ассоциировалось с претензией на еврейский трон. А значит, и сама толпа шла не просто так, а являлась царской процессией.
Солнце пригревало не по-весеннему – жгло беспощадно. Дорога вилась среди холмов. Кое-где стали появляться и другие люди, направляющиеся в Йерушалаим. Постепенно Иешуа оказался во главе большой толпы богомольцев. Разумеется, Понтию Пилату тут же донесли о многочисленной процессии, приближавшейся к столице. Правда, оружия у путников не наблюдалось и вся толпа вполне могла сойти за паломников, идущих в святой город на праздник. Префект, тем не менее, приказал своим легионерам быть начеку – ведь именно этого он и опасался.
Подойдя к пригороду иудейской столицы – Бейт-Хагии, что у склона Елеонской горы, Иешуа остановился и подозвал к себе двух учеников:
- Подите в селение, которое прямо перед вами, и сразу на окраине найдете там привязанную ослицу с осленком, отвяжите их и приведите ко мне. Если же кто-то скажет вам что-нибудь, отвечайте, что они надобны господу.
Операция была продумана до мелочей. Все должно было соответствовать святому писанию, где в книге пророка Эшайаху сказано: «Ликуй от радости, дочь Сиона, торжествуй, дочь Йерушалаима: это царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной». Разумеется, пошедшие в Бейт-Хагию Левий Матитйаху и Йоханан нашли в указанном месте привязанную ослицу, рядом с которой щипал молодую травку осленок. Посланники вдруг оробели – ведь они понимали, что ослица принадлежала некоему человеку и за воровство их могли побить камнями. С другой стороны, они не могли понять, что это за прихоть, зачем понадобился их учителю осел, когда до Йерушалаима и пешком-то идти уже почти не нужно. Тем не менее, им пока везло – на всей узенькой улочке не было никого, и они все же решились подойти к животным. И вот, когда уже вроде бы все было закончено и повод ослицы находился в руках у Левия Матитйаху (он, как бывший мытарь, был более искушенным и смелым в подобного рода делах), из окна соседнего дома появилась голова, вероятно, ослиного хозяина. Увидев, что уводят его живность, человек высунулся из окна по самую грудь и, тряся длинной бородою и размахивая кулаком, произнес:
- Что вы делаете? Зачем отвязали моих ослов?
- Они надобны господу! – дрожащим голосом ответил Левий.
Йоханан же при этом готов был провалиться сквозь землю. Однако, к удивлению обоих, услышав такие слова, человек кивнул и исчез из окна. Откуда им было знать, что они назвали верный пароль и хозяин ослов понял, что живность попала в нужные руки, поэтому и успокоился. Таким образом, ослицу с осленком привели к Иешуа, там другие ученики навьючили на осленка свои одежды, а на ослицу взобрался сам учитель. Далее зелоты, которых немало затесалось в ряды верующих, постилали по дороге свои одежды, другие же резали ветви деревьев и также укладывали на дорогу. За ними делали то же самое и остальные. Третьи же, восприняв, наконец, себя некими царскими слугами, помахивая оливковыми ветками, кричали:
- Спасение сыну Давида! Благословен грядущий во имя господне! Благословенно грядущее во имя господа царство отца нашего Давида!
Наконец, вся эта толпа, восторженно крича прославление, вслед за обогнавшим ее на своей ослице Иешуа вошла в Йерушалаим и растеклась по его узеньким и кривым улочками, и поднялась на Храмовую гору, пугая не только коэнов, но и простых обывателей, коих нынче в городе собралось несколько тысяч – ведь «осанну-спасение!», и это еще помнили старики, всегда выкрикивали воцаряющемуся на трон новому царю. А тут еще и собственно царь Давид поминался. Неужели и в самом деле отыскался его отпрыск и претендует теперь на власть? И стали спрашивать они у движущейся толпы:
- Кто это?
- Это Иешуа-мессия, пророк из Нацерета Галилейского, - отвечали им из толпы.
- Из Нацерета? Мессия не может прийти из Нацерета, это всем известно, - возражали особо знающие йерушалаимцы, но их слова утонули в славословиях пришельцев.
И тут же побежали соглядатаи в храм, докладывать о виденном первосвященнику Йосефу, по прозвищу Каиафа.
И все же некоторым священникам, стоявшим у обочины улочки и рисковавшим быть смятыми упивавшейся экстазом толпой, удалось докричаться до Иешуа:
- Учитель! Запрети ученикам своим подобные славословия.
Но Иешуа уже считал себя царем и богом одновременно. Не останавливаясь и даже не поворачивая головы, он ответил:
- Если они умолкнут, то закричат камни!
Это было уже слишком. Мало того, что паломники за два дня до праздника возмутили спокойствие горожан, так еще и их учитель не желает их унять. И тут кто-то вспомнил, что имя Иешуа га-Ноцри уже звучало в Йерушалаиме. Не тот ли это Иешуа га-Ноцри, который не только сам нарушал субботу, но и позволял это делать ученикам своим, оправдывая их? Не тот ли это проповедник, который позволял ученикам преломлять хлеб немытыми руками? Наконец, не тот ли это богохульник, называющий себя сыном самого бога? Йерушалаим, благодаря тому, что здесь находился главный храм всех иудеев, всегда был городом слишком ортодоксальным и средоточием еврейской религиозной жизни. В описываемые же времена, это его качество проявлялось наиболее сильно. К тому же, здесь заседал Большой Синедрион, дававший толкование всем положениям Торы, законы которой регулировали повседневную жизнь еврейского общества. Сказанное в Йерушалаиме мгновенно разносилось по всей Иудее и становилось достоянием народа и, наоборот, все что делалось и говорилось в стране, тут же становилось известным в столице. Это я все к тому, что деятельность новоявленного пророка была уже хорошо известна в Йерушалаиме во всех подробностях. Еврейский же религиозный закон говорит однозначно: если человек сознательно нарушает субботу, и это становится известным хотя бы десяти евреям, такой человек становится неевреем. Не просто неевреем – среди евреев всегда жило много «пришельцев», и Тора заповедала любить и не притеснять их – такой человек считается грешником и вероотступником. Ему запрещается посещать синагогу и, тем более, храм. С ним никто не разделит трапезу, не впустит в свой дом, не вступит в беседу. Его прикосновение оскверняет, человек, имевший с ним контакт, перестает быть ритуально чистым со всеми вытекающими из этого последствиями. Верующий еврей скорее умрет, чем позволит отверженному вылечить себя. Судьба такого человека в еврейском обществе была плачевна, его сторонились, как прокаженного. Таких обычно просто забивали камнями.
Но сейчас его окружала немалая толпа поклонников и была велика вероятность пролития многой крови накануне священного праздника песах. Поэтому горожане сделали проще – вернулись к своим предпраздничным хлопотам, оставив толпе благословлять своего новоявленного мессию. К тому же, на узких улочках Йерушалаима не очень-то и удобно глазеть на движущуюся на тебя толпу паломников. Впрочем, Иешуа, хотя и ожидал более теплой встречи от йерушалаимцев, не очень обеспокоился такой холодностью. На сегодня у него была четкая цель – визит в храм и наведение там порядка в понимании самого Иешуа и, возможно, тех, кто стоял за ним (или рядом с ним).
Храм, тем временем, продолжал жить своей, установленной законами Торы и освя-щенной тысячелетней традицией, жизнью. Эти законы тщательно соблюдались. Многочисленные паломники, заполнявшие храм с раннего утра и до позднего вечера, направлялись бдительной храмовой стражей по установленному пути. Стража встречала каждого у ворот и давала всякому, кто впервые вошел на территорию еврейской святыни, точные указания, куда и как ему пройти, чтобы не нарушить святость места: с жертвой из животных – по одному пути, к жертвеннику, с денежным приношением – к сокровищнице. Запрещалось входить на территорию храма с кошельком и с обычными «повседневными» деньгами. Деньги оставлялись дома, сюда же приносили только пожертвования и приводили животных, предназначенных для жертвоприношения. Поэтому вся предварительная деятельность была вынесена за пределы храма. Жертвенных животных продавали и покупали на Овечьем рынке, около Овечьих ворот, на северо-запад от Антониевой башни. Там толпилась масса народа: торговались, покупали живность, пользуясь советами левитов. Тут же, в Овечьем бассейне левиты тщательно мыли жертвенных животных, ибо грязных животных вносить на территорию храма категорически запрещалось. Шум, гам, крики торговцев, блеяние и мычание животных (овец и волов) – словом, самый настоящий Восточный базар.
На Храмовой горе, вне территории Храма, на специальном, издревле выбранном месте, по преданию, у высокого кипариса стояли клетки с голубями, предназначенными для жертвоприношения. Голуби пользовались особым спросом, так как были доступны самым бедным людям, желающим принести жертву господу. Таким образом, претворялась в жизнь заповедь: «Если же он не в состоянии принести овцы, то в повинность за грех свой пусть принесет господу двух горлиц или двух молодых голубей, одного в жертву за грех, а другого во всесожжение». Здесь же продавался и прошедший проверку на ритуальную чистоту елей, что, опять же, необходим был для исполнения другой заповеди: «Вот закон о жертве мирной, которую приносят господу: если кто в благодарность принесет ее, то при жертве благодарности он должен принести пресные хлебы, смешанные с елеем, и пресные лепешки, помазанные елеем, и пшеничную муку, напитанную елеем, хлебы, смешанные с елеем». Здесь же занимались своим делом и менялы, обменивавшие любые деньги на шекели, которые только и можно было жертвовать на храм. Менялы были обязаны занять свои места на Храмовой горе на отведенной для этого территории за три недели до наступления основных праздников: песах, шавуот (пятидесятница) и суккот (праздник поставления кущей). На территории же собственно храма всегда царила торжественная тишина, нарушаемая только ритуальными возгласами священников и молитвами паломников. Любой нарушитель был бы тотчас же схвачен храмовой стражей и примерно наказан.
И вот, в разгар всех этих действ по приготовлению к празднику на Храмовой горе появляется, пусть и безоружное пока, но все же довольно многочисленное войско галилейского проповедника. Храмовая стража, в общем-то не обратила поначалу на это никакого внимания – сложно было предположить какую-то агрессию со стороны паломников в этом месте и в это время. Понимая, что в самом храме ему с такими намерениями делать нечего (ведь осквернение храма могло стоить ему жизни), Иешуа набрасывается на торговцев и менял со словами:
- Не написано ли: «Дом мой домом молитвы для всех народов наречется»? А вы сделали его вертепом разбойников!
И вдруг вынул из-под своего платья несколько длинных веревок, быстро скрутил их в одно целое (посещение военного лагеря зелотов в Иудейской пустыне не прошло для него бесследно!) и, раскрутив бич над головой, стал разгонять волов, овец, продавцов, покупателей и менял. Те в страхе стали разбегаться. Иешуа же, войдя в раж, стал переворачивать столы менял, рассыпая деньги и открывая клети с голубями, выпуская птиц на волю.
- Убирайтесь все отсюда, и дом отца моего не делайте домом торговли! Ибо я - как огонь расплавляющий и как щелок очищающий, и сяду переплавлять и очищать серебро, и очищу сынов Левия и переплавлю их, как золото и как серебро, чтобы приносили жертву господу в правде!
И только тут словно проснулась храмовая стража. Священники и книжники, закричали и потребовали наказать разбойника. Испуганные до смерти, побледневшие ученики сначала пытались увести отсюда подальше своего разбушевавшегося учителя, а затем, видя бегущих к ним вооруженных людей, включая и римских легионеров, сами разбежались в разные стороны. Но тут и Иешуа понял, что пора остановиться и покинуть Храмовую гору. Он хотя и не добился поставленной цели – не привлек на свою сторону верующих, зато обратил на себя внимание первосвященника и всех служителей храма. Они не признавали в нем мессию, зато теперь увидели силу его, как царя и властителя. Своей акцией Иешуа предъявил свои мессианские права на обладание храмом, а также совершил некое символическое его разрушение тем, что на короткое время приостановил жертвоприношения. Отныне новым «храмом», таинством соприкосновения народа с богом, будет он сам и его община, новая семья божья, как он называл свою общину – истинный, обновленный Израиль или святой остаток, разрушить который не под силу никакому злу.
Иудеи всегда считали прерогативой истинного царя Израиля строительство великолепного храма богу - Шломо построил первый храм, Зоровавель строит второй храм; и именно поэтому царь Хордус Великий начал новое строительство храма, чтобы легитимизировать себя в глазах иудеев. Таким образом, верховную власть в храме имеет царь. Именно он – его реформатор и строитель. Видимо, своей акцией в храме Иешуа разыграл осуждение и восстановление его, а это значило, что израильская история достигла точки разрушения и воссоздания, причем собственные действия Иешуа воплощают этот момент. Иудеи широко праздновали Хануку (праздник обновления) и поэтому большинство населения наизусть знало содержание Маккавейских книг. Взаимосвязь между восстанием против язычников, акцией в храме и установлением царского дома прочно запечатлелось в народном воображении. Так когда-то Иуда Маккавей побеждает язычников, входит в Йерушалаим, очищает храм и восстанавливает правильное богослужение.
Тем не менее, на следующий день поутру Иешуа вновь рискнул вернуться в храм. Ему было интересно, как к его появлению, теперь уже с заведомо ясной целью отнесутся коэны, храмовые писцы-книжники и старейшины. Не многие из учеников пошли сопровождать его – их обуял настоящий страх за возможные последствия. Но священники будто ждали Иешуа. Разумеется, в храме и на храмовом дворе за ночь был восстановлен прежний порядок. Но теперь уже начальнику храмовой стражи строго-настрого приказали не спускать глаз с галилеянина, буде он появится еще раз.
И вот, завидев его, к нему тут же подступили жрецы и, не дав ему даже рта открыть, сразу вопросили:
- Какою властью ты все это делаешь? Кто тебе дал такую власть?
- Спрошу и я вас об одном, - вопросом на вопрос ответил Иешуа. – Если о том скажете мне, то и я вам скажу, какою властью это делаю.
Окружившие его священники молчаливо ждали продолжения слов, и Иешуа не замедлил с этим:
- Очищение Йоханана откуда было: с небес или от человеков?
Коэны с книжниками переглянулись и задумались. Вопрос был с закавыкой, непростой: ведь если они ответят, что «с небес», то он на это может сказать: «Почему же вы не поверили ему?». Если же сказать – от человеков, то ответ может не понравиться народу, ведь чернь почитала Йоханана за пророка.
- Мы не знаем! – наконец ответил за всех дежуривший в тот день в храме раввин.
- Вот и я не скажу вам, какою властью делаю это. А вам самим, как кажется?
Иешуа с ехидством взглянул на окружавших его людей.
- Хорошо. Послушайте притчу, - продолжил он. – У одного человека было два сына. Подойдя к первому, он сказал: «Сын! Поди сегодня поработай в винограднике моем». Но сын сказал в ответ: «Не хочу!» Но все же после, раскаявшись, пошел. Отец же, подойдя ко второму сыну, попросил о том же. И тот сказал в ответ: «Иду!». Но не пошел. Который из двух исполнил волю отца?
- Первый! – ответили священники.
- Истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в царство божие, ибо пришел к вам Йоханан путем праведности, но вы не поверили ему. А мытари и блудницы поверили. Вы же, даже увидев это, не раскаялись и после в своем неверии… - Иешуа обвел всех глазами и, воспользовавшись некоторой их растерянностью, продолжил:
- Выслушайте другую притчу. Был некий хозяин дома, посадивший виноградник и обнесший его оградой. Выкопал в нем точило, построил башню и, отдав его виноградарям, отлучился. Когда же приблизилось время урожая, он послал своих слуг к виноградарям за плодами. Виноградари же, схватив слуг, иных прибили, иных убили, иных побили камнями. Опять послал хозяин других слуг, числом больше прежнего. Но и с ними поступили так же. Наконец, послал он к ним своего сына, говоря: постыдятся сына моего. Но виноградари, увидев хозяйского сына сказали друг другу: пойдем, убьем его и завладеем наследством его. И, схватив его, вывели вон из виноградника, и убили. Итак, когда придет хозяин виноградника, что он сделает с этими виноградарями?
- Злодеев сих предаст злой смерти, - последовал ответ, - а виноградник отдаст другим виноградарям, которые будут отдавать ему урожай.
- Неужели вы никогда не читали в писании: «Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла: это – от господа, и есть дивно в очах наших»? Потому сказываю вам, что отнимется от вас царство божие и дано будет народу, приносящему плоды его. И тот, кто упадет на этот камень, разобьется. А на кого он упадет – того раздавит.
Священники поняли, что речь в этих притчах шла о них самих. Гневом наполнились лица их. Но тут слово взял вновь дежуривший священник из саддукеев, желая в очередной раз проверить знание Иешуа законов.
- Учитель! Моше сказал: «Если кто умрет, не имея детей, то брат его пусть возьмет за себя жену его и восстановит семя брату своему». Было у нас семь братьев: первый, женившись, умер и, не имея детей, оставил жену своему брату. Точно так же случилось и со вторым, и с третьим, вплоть до седьмого. После же всех умерла и жена. Итак, в воскресении которого из семи будет она женою? Ведь ее имели все.
Иешуа прекрасно знал, что саддукеи вообще отрицают воскресение и ответил практически сразу:
- Заблуждаетесь, не зная ни писания, ни силы божией. Ибо в воскресении не женятся, не выходят замуж, но пребывают, как ангелы божии, на небесах. А о воскресении мертвых не читали ли вы реченного вам богом: «Я, бог Авраама и бог Исаака, и бог Иакова»? Бог не есть бог мертвых, но живых.
В другое время присутствовавшие здесь фарисеи порадовались бы, что нашелся мудрец, поставивший на место саддукеев. Но сейчас им, жрецам, нужно было быть всем заодно – ведь им всем угрожала опасность от этого галилеянина, посмевшего возомнить себя живым богом. И один из законников-фарисеев спросил Иешуа:
- Учитель, скажи, какая наибольшая заповедь в законе?
- «Возлюби господа бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим» - сие есть первая и наибольшая заповедь. А вторая же, подобная ей: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки.
Ученики увидели, как к Иешуа пробираются храмовые стражники. Иуда дернул учителя за рукав и кивком головы указал на это. Иешуа счел за лучшее ретироваться: ведь вскоре ему предстояло выполнить более важную миссию.
Покинув храм, Иешуа оказался в окружении учеников.
- Видите все это? – спросил у них Иешуа, кивнув на храм. – Истинно, истинно говорю вам, не останется здесь камня на камне. Все будет разрушено! Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады и моры, и землетрясения по местам. Все же это начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас. И вы будете ненавидимы всеми народами за имя мое. И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга. И многие лжепророки восстанут и прельстят многих. И по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь. Претерпевший же до конца – спасется. И проповедано будет сия благая весть царства по всей вселенной, во свидетельство всем народам. И тогда придет конец!
Не сразу дошел до учеников Иешуа смысл сказанного их учителем, но от этого они еще большей верой прониклись к нему. Им казалось, что он пророчествует о будущем всего человечества, а не только о своих приверженцах.
Под прикрытием ранних весенних сумерек Иешуа вновь удалось безнаказанно покинуть не только Храмовую гору, но и Йерушалаим, и вскоре оказаться в окрестной деревушке Бейт-Ханания, где он остановился на ночь в доме у одного из своих сторонников прокаженного Шимона. Но прежде, чем покинуть Йерушалаим, он остановился на горе Елеонской. Оглянувшись на покрывшийся многочисленными огоньками сумеречный вечный город, Иешуа с горечью произнес:
- Йерушалаим! Йерушалаим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Я оставляю ваш дом пустым, ибо сказываю вам: не увидите меня отныне, доколе не воскликнете: «Благословен грядущий во имя господне!»
В доме Шимона он и решил дождаться вестей из столицы, где, по общему замыслу, должен был состояться второй акт пьесы – зелот по имени Иешуа Варавва должен был устроить вооруженную заварушку, ликвидировать или, по крайней мере, нейтрализовать Понтия Пилата и в очередной раз дискредитировать первосвященника и Синедрион – предателей иудейских традиций, продавшихся римским псам-оккупантам.
Но события пошли по несколько иному сценарию – священники собрались на срочное совещание и приняли решение арестовать и судить галилейского выскочку и предать его в руки римского наместника. Когда же Понтию Пилату одновременно доложили о вооруженном бунте под руководством некоего Вараввы, в результате чего погибло несколько римских граждан и о беспорядках на Храмовой горе, устроенном Иешуа га-Ноцри, его больше взволновало первое известие, важность же второго сообщения он оценит несколько позже, когда поймет, что и Варавва, и Иешуа действовали заодно, но при этом Варавва был уже арестован и посажен в тюрьму, а Иешуа пока еще находился на свободе.
24.
Префекту Иудеи Понтию Пилату доложили, что были пойманы три главных разбойника, подбивавших народ на мятеж. Одного из них, Варавву пытали, он ли поднял мятеж, и, ежели он, то по своей ли прихоти, или по чьему-то злому умыслу. И Варавва, не выдержав пыток, сознался, что взбунтовал он чернь по заданию некоего мессии, который идет за ним и вскоре захватит Йерушалаим и займет трон Иудейский.
- Приведите его ко мне! – приказал Понтий Пилат.
Варавва, крепкого телосложения, с густой черной бородой, из-за которой сложно было определить его возраст, и кровоподтеками на лице, с запекшейся кровью на губах, закованный в железные цепи, вскоре предстал перед Пилатом и смотрел на него даже с некоторым вызовом. В черных глазах его префект заметил злой, хищный, желтый блеск. Посмотрев на него какое-то время, изучая, Пилат, не вставая со своего кресла, спросил:
- Ты ли тот человек, что взбунтовал против римского государства и Цезаря иудейскую чернь?
- Ты сказал! – с трудом разжимая слипшиеся от крови губы, ответил Варавва.
- Как твое имя?
- Иешуа Варавва, канаим.
Пилат вздрогнул: если в Йерушалаиме появились сикарии-зелоты, хорошего не жди.
- Сам ли ты пришел сюда, или тебя кто прислал?
- Я пришел сам. Но за мной следует мессия, который и очистит землю Израиля от всех псов, и займет престол царский.
- Как зовут этого мессию?
Пилат взял себя в руки и был совершенно спокоен, не желая выказывать свои эмоции перед лицом этого разбойника. Но что ему стоило это спокойствие? Он и так уже чувствовал недовольство Тиберия, а ежели тот, вдобавок, узнает, что у Пилата под носом завелось осиное гнездо мятежников, которое префект вовремя не заметил, ему и вовсе не сдобровать. Не зря волновался за свою судьбу Понтий Пилат. Пользуясь своей близостью с Тиберием, внук Хордуса Агриппа, будущий последний царь Иудеи, отправил ему через сирийского наместника письмо, в котором, между прочим, так охарактеризовал методы правления Пилата: «Взяточничество, насилие, грабежи, жестокое обращение, оскорбления, постоянные казни без судебных приговоров, бесконечная и невыносимая жестокость».
- Как зовут этого мессию? – повторил свой вопрос Пилат, повысив голос.
- Когда он придет, сам его и спросишь! – и снова с вызовом ответил Варавва.
- Знаешь ли ты, что тебя ждет страшная смерть через распятие на кресте?
- Смерть от руки язычника и чужеземного захватчика, равноценна вечной жизни!
- Увести его! – сделал жест рукой Пилат, поняв, что он больше ничего не добьется от этого человека.
А когда пленника увели, он повернулся к начальнику йерушалаимской когорты.
- Если этот их… мессия уже находится в городе, найди и доставь мне его сюда.
- Да, префект! – приклонил голову военачальник.
- Живым! – крикнул вдогонку уходившему Пилат. – Я хочу видеть, как выглядит живой мессия.
- Да, господин!
Пилат, желавший правдами и неправдами обелить себя перед императором, лихорадочно искал доказательства заговора в верхах Йерушалаима. Ему, как воздух, нужен был внутренний враг, угрожающий империи, и именно внутренний враг, притаившийся в храме. Оправдать изъятие Пилатом денег из храмовой казны можно было только желанием предотвратить их использование для организации восстания. Только на наличие заговора он мог «списать» свою жестокость, о которой упоминал Агриппа. Однако, кто ищет, тот всегда найдет! А тут и искать не надо было: судьба сама давала ему в руки козыри, сама послала ему настоящий мятеж, да еще во главе с «мессией». Схватив на месте преступления Варавву «со товарищи» и выведав у них, что они действуют по указаниям этого самого мессии, Пилат получил козырную карту и против храма, и против его жрецов. Ведь наверняка этот проповедник не раз проповедовал в храме. Кому, как не первосвященнику и храмовой страже, выражающим свою лояльность Цезарю Тиберию, следовало схватить мятежника и на деле доказать верность императору.
А в это время первосвященник Йосеф Каиафа был озабочен тем же, что и префект Понтий Пилат. Но только мысли его были направлены несколько в другую сторону. Каиафа был далеко не глупым человеком и прекрасно владел искусством интриг и шпионажа, а потому был осведомлен о действиях римского правителя. Он понимал, что в этой ситуации счет уже идет не на дни, а на часы. Ему нужно было опередить Пилата и арестовать Иешуа первым. Ведь покушение галилеянина на устоявшийся веками порядок в храме сделало на тот момент Иешуа га-Ноцри главным врагом всего Синедриона. Дело, правда, крайне осложнялось тем обстоятельством, что все священники, да и весь город готовился к празднованию песаха. Значит, собрать сейчас Большой Синедрион не представляется никакой возможности. А без санкции этого органа нельзя было арестовать человека, даже подозреваемого в убийстве. К тому же, достоверных улик против Иешуа добыть в это время опять же было невозможно. В данном случае, Синедрион в точности действовал по законам, прописанным во Второзаконии: «По словам двух свидетелей, или трех свидетелей, должен умереть осужденный на смерть: не должно предавать смерти по словам одного свидетеля». Но сейчас смертельная опасность нависла над самим первосвященником и его ближайшими приближенными.
- Лучше умереть одному человеку, чем всему народу, - произнес Каиафа своим ближайшим товарищам.
Те согласно закивали головами. Посовещавшись между собой, они разработали план действий.
25.
Иешуа взволнованно расхаживал по дому приютившего его Шимона из Бейт-Ханании. Время от времени останавливался и молился. Он предчувствовал, что события могут пойти по несколько другому пути, и следовало что-то особенное предпринять. Наконец, решился, подозвал к себе Иуду, вышел с ним во двор и долго о чем-то шептался. Тот молча внимательно слушал и послушно кивал. Затем ушел. Иешуа же вернулся в дом, вошел в потайную горницу, выделенную заговорщикам хозяином, и стал ждать вестей из Йерушалаима. Через некоторое время подоспел и гонец из Йерушалаима со скверными новостями – мятеж Вараввы подавлен, а сам руководитель и ряд других участников схвачены римлянами и брошены в тюрьму. Значит, вполне вероятно, откроется и место его нахождения здесь. Нужно было уходить, дабы не подводить хозяина, который еще может ему пригодиться, да и себя с ближайшими помощниками спасать.
Тем временем, Иуда был уже в самом центре Йерушалаима, взошел на Храмовую гору, затем во внутренний двор храма и подошел к одному из членов Синедриона.
- Я знаю, что вы ищите галилеянина Иешуа га-Ноцри.
- Ищем, - подтвердил тот. – А ты кто такой?
- Я – Иуда, человек из крайот, один из учеников Иешуа. И знаю, где найти его.
- И в самом деле, мы видели его среди учеников галилеянина, - подтвердило несколько находившихся здесь же книжников.
- Поможешь нам его схватить?
- Во что оцените мою услугу?
- Тридцать серебряных шекелей, эту плату за месяц получают служители храма.
Иуда на короткое время задумался, будто что-то подсчитывая в уме, затем слегка склонил голову.
- Я согласен.
- Отлично! – священник повернулся к стоявшему рядом казначею Маферканту. – Выдай сумму Иуде. А ты укажешь нам своего учителя не позднее завтрашнего утра.
- Думаю, вы найдете его даже быстрее.
Выполнив свою миссию в Йерушалаиме, Иуда поспешил к Иешуа.
Был вечер накануне первого дня песаха. Как истые иудеи, ученики Иешуа задумались, как им отпраздновать его. Сам же Иешуа также не мог пропустить один из главных иудейских праздников, но, принимая во внимание тревожные вести из Йерушалаима и отсутствие пока еще Иуды со своими новостями, он решил со своей стороны ускорить ход событий. Подозвав к себе двух своих любимцев – Шимона-Кифу и Йоханана бен Зебадея, произнес:
- Близится седер, нам нельзя пропустить этот вечер. Подите приготовьте нам есть.
- Где велишь нам приготовить? – с готовностью спросил Йоханан.
- У самых ворот города с вами встретится человек, несущий кувшин воды. Последуйте за ним в тот дом, в который он войдет, и скажите хозяину дома: «Учитель говорит: время мое близится, где комната, в которой бы мне есть мацу с учениками моими?»
Кифа с Йохананом удивленно переглянулись: виданное ли дело, чтобы еврей шел по городу с кувшином воды? Эта обязанность целиком и полностью лежала на женщинах, в крайнем случае, на детях. Но Иешуа не обратил внимание на замешательство учеников (откуда им было знать о заранее согласованных с Иешуа тайных знаках заговорщиков?) и продолжал:
- И он покажет вам большую устланную горницу, там и приготовьте. А мы придем следом.
Посланники Иешуа сделали все абсолютно так, как и сказал учитель. Сначала, как и было положено, они приобрели пасхального агнца - ягненка без порока. Далее следовало привести в состояние ритуальной чистоты и себя, и приобретенного агнца. Что касается агнца, то его очищение производилось левитами прямо в бассейне на Овечьем рынке, что же до личного очищения - нужно было еще успеть посетить «микву» (ритуальный бассейн) и погрузиться в ее воды. Затем оба отправились в храм и там принесли этого агнца в жертву господу, и уже после этого с частью пасхальной жертвы они отправились по указанному адресу. К немалому своему удивлению, они и в самом деле встретили незнакомого им человека с кувшином, полным воды, и проследовали за ним. Несший же кувшин, прежде, чем укрыться в доме, зорким глазом незаметно окинул окрестности, и, убедившись, что их никто не видит, вошел во двор. А в назначенный час, с заходом солнца и с появлением на небе трех звезд, в пасхальный седер, явились туда и сам учитель с остальными учениками.
Но дальше (в продолжение тайного знака в лице мужчины с кувшином) события в горнице заговорщиков пошли несколько иным путем, чем то было заложено многовековыми традициями еврейского песаха.
Вы, читатель, наверное, помните из вышеприведенного описания, что в седер тремя непременными элементами застолья являются: пасхальный агнец, маца и марор (любая зелень с горькими листьями). Но не о песахе думал Иешуа в тот момент, а о дальнейшей судьбе (своей, своих учеников, и своего учения). Он должен успеть дать последние наставления, которые он обозначил, как свой завет потомкам. Это было истинное празднование в кругу ближайших учеников явления Иешуа в качестве царя и близкого свержения власти Рима. Подготовившись несколькими ночами медитации и молитвы на горе Елеонской, Иешуа пришел к убеждению, что день господень близок, и созвал своих учеников для окончательного закрепления связывающих их уз перед решающим испытанием. Атмосфера в доме была чрезвычайно напряженной. Они собирались пойти на великое дело, от исхода которого будет зависеть судьба их страны и всего мира. Торжественность момента для Иешуа обозначали его белые торжественные одежды, в которые он облачился перед трапезой.
Перед началом трапезы Иешуа обвел глазами двенадцать своих ближайших и самых преданных учеников и пожалел, что нет сейчас среди них самого желанного из учеников – его жены Мириам. Да и по поводу преданности… Иешуа с детства умел предугадывать некоторые события, и сейчас он ясно увидел, что ни на одного из этих двенадцати он не может положиться до конца. Даже те же Шимон-Кифа с Йохананом, буде на то обстоятельства, вполне способны отречься от него.
Вздохнув, он зашептал предпасхальную молитву, известную каждому правоверному иудею с детских лет:
- Да пришлет нам всевышний пророка Элияху, блаженной памяти, который сообщит нам добрые вести о спасении и утешении. Милосердный, да сподобимся мы дней мессианских и будущей вечной жизни. Он – башня спасения царя своего и оказывает милость помазаннику своему, Давиду, и потомству его вовеки. Тот, кто водворяет мир в высотах своих, да водворит мир среди нас и всех израильтян, и провозгласите Аминь!
- Аминь! – хором повторили за ним ученики его.
- Очень желал я есть с вами сию мацу прежде моего страдания, ибо сказываю вам, что уже не буду есть ее, пока не совершится в царствии божием, - все тем же печальным голосом продолжал Иешуа.
Он взял в руку чашу, поднял ее, словно благодаря бога за то, что она была наполнена доверху, и, вновь обращаясь к ученикам и протягивая чашу к сидевшему по правую руку от него Кифе, произнес:
- Примите ее и разделите между собою, ибо сказываю вам, что не буду пить от плода виноградного, доколе не придет царствие божие.
Пока ученики по очереди передавали друг другу чашу, каждый делая из нее по нескольку глотков, Иешуа взял большую лепешку мацы, разломил ее, и протянул опять-таки Кифе:
- Истинно говорю вам, один из вас двенадцати, вкушающий сейчас со мною, предаст меня.
Слова эти прозвучали настолько неожиданно, что ученики, уже опускавшие кусочки мацы в блюдо, чтобы обмакнуть их, вздрогнули и испуганно переглянулись друг с другом.
- Не я ли? – невольно возник у каждого из них вопрос.
Больше же всех побледнел Иуда, тем не менее, не потерявший самообладания. Да и Иешуа ничем не выдал самого юного своего приверженца. Поймав же на себе удивленные и в то же время встревоженные взгляды, Иешуа, чуть приподнявшись на локте, решил уточнить:
- Один из вас двенадцати, обмакивающий со мною в блюдо.
И этим ничуть не разъяснил ситуацию, поскольку единственным, кто уже оторвал свой кусок мацы от блюда, был Кифа. «Кто бы это мог быть?» - переглядывались друг с другом ученики. Впрочем, более Иешуа не произнес ни слова и вскоре ученики успокоились, а насытившись вволю, затеяли спор, кто из них должен считаться старшим. Разумеется, главными спорщиками были братья Шимон и Андрей и другие братья – Йоханан и Иаков. Первые доказывали, что это именно они были первыми, кто поверил учителю, а вторые, что они больше сделали для учителя в смысле разъяснения его учения и помощи ему.
Иешуа с улыбкой слушал спор некоторое время, затем заговорил сам:
- Цари господствуют над народами и владеющие ими благодетелями называются. А вы не так: но кто из вас больший, будь как меньший, и начальствующий, как служащий. Но вы пребыли со мною в напастях моих, и я завещаю вам, как завещал мне отец мой, царство. Ешьте и пейте за трапезой моею в царстве моем, и сядете на престолах судить двенадцать колен израилевых, - он сделал паузу и тут же повернулся к Кифе. - Шимон, Шимон! Сатана просил сеять вас, словно пшеницу. Но я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя. И ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих.
- Господин, с тобою я готов и в темницу, и на смерть идти! – поклонился Шимон своему учителю.
Но Иешуа печально покачал головой:
- Солнце еще не успеет подняться в зенит, как ты трижды отречешься от меня.
Кифа хотел было тут же с жаром возразить учителю, но тот резко взмахнул рукой, останавливая ученика, и продолжал, переходя к самому главному в тот вечер:
- Когда я посылал вас без мешка, без сумы и обуви, имели ли вы в чем недостаток?
- Ни в чем? – ответили ученики.
- Но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму. А у кого нет их, продай одежду свою и купи меч! Ибо сказываю вам, что должно исполниться на мне и сему написанному: «И к злодеям причтен!» Ибо все приходит к своему концу!
Это был выбор – пан или пропал! Иешуа понимал, что, если он проиграет, римские власти причислят его именно к злодеям. Тут поднялись Шимон Канаим с Шимоном-Кифой и сказали:
- Господин, вот два меча!
Первый из них, пройдя школу ессеев, сразу понял замысел своего учителя: он действовал в полном соответствии с ессейским ритуалом, символизирующем будущее участие в мессианском царстве. Подобная трапеза всегда устраивалась при посвящении соискателей в более высокий сан.
- Довольно! – кивнул он и также поднялся. – А ты делай скорее, что должен! - обратился он к Иуде.
Тот встал и, поклонившись учителю, вышел. Остальные ученики, не посвященные во все детали заговора, не придали никакого значения уходу своего собрата, бывшего, к тому же, казначеем всей общины.
Иешуа ничуть не отклонялся от устава Кумранской общины, в котором сказано: «В каждом месте, где будет десять человек из совета общины, пусть неотступно будет с ними кто-нибудь нибудь из жрецов. Каждый сидит пред ним, согласно своему череду. И таким же образом пусть спрашивают их совета во всяком деле. И как случится накрыть стол для еды или подадут виноградный сок для питья, жрец протянет свою руку первым, чтобы благословить сначала хлеб или виноградный сок... Пусть будут в совете общины двенадцать человек, а жрецов трое, совершенных во всем открытом из всего учения Торы...». Именно столько – двенадцать – учеников сейчас разделило трапезу со своим учителем, и трое из этих учеников, избранных – Шимон-Кифа, Йоханан и Иаков – вполне годились на звание жрецов, ведь именно они стали свидетелями коронации Иешуа.
За учителем поднялись и все остальные ученики. Пора было покинуть этот гостеприимный дом, куда в любой момент могли прийти либо храмовая стража, либо римские легионеры, чтобы арестовать Иешуа.
Иешуа направился, как и обычно, в минуты волнения или тревоги, к Масличной горе. И здесь сделали свое дело ессеи – в субботний день, тем более, во время великого праздника, ни один иудей не имел права покинуть город. Однако же дежурившие у ворот ессеи открыли их для учителя и его учеников. Все поднялись на гору и вскоре скрылись в чудесном, благоухающем в весеннем цветении Гефсиманском саду, что в ближайшем пригороде Йерушалаима – Гат Шманиме. Сад, собственно, и располагался в долине, между отрогами Елеонской (Масличной) горы, вдоль протекавшего здесь ручья Кедрон. Собственно, это было небольшое частное владение, обнесенное стеной, где находилась оливковая роща. Потому Иешуа и был уверен, что здесь его никак не смогут арестовать. К тому же, он уже свято верил в свое предначертание и считал, что его не могут схватить – бог должен совершить чудо спасения.
Пока шли, Иешуа говорил:
- Все вы оставите меня в эту ночь, ибо написано у Захарии: «Поражу пастыря и рассеются овцы стада». Но знайте, через три дня я воскресну и найду вас в Галилее.
- Мы никогда не оставим тебя, учитель! – клятвенно заверили ученики.
Они уже знали, что их учитель сверял свои последние поступки по пророку Захарии. Пророчество же Захарии гласило: «Тогда выступит господь и ополчится против этих народов, как ополчился в день брани. И станут ноги его в тот день на горе Елеонской, которая пред лицом Йерушалаима к востоку; и раздвоится гора Елеонская от востока к западу весьма большою долиною, и половина горы отойдет к северу, а половина ее - к югу. И вы побежите в долину гор моих, ибо долина гор будет простираться до Асила... и придет господь бог мой и все святые с ним. И будет в тот день: не станет света, светила удалятся. День этот будет единственный, ведомый только господу: ни день, ни ночь, лишь в вечернее время явится свет... И господь будет царем над всею землею; в тот день будет господь един, и имя его - едино... И вот какое будет поражение, которым поразит господь все народы, которые воевали против Йерушалаима: у каждого исчахнет тело его, когда он еще стоит на своих ногах, и глаза у него истают в яминах своих, и язык его иссохнет во рту его... и сам Иуда будет воевать против Йерушалаима... все остальные из всех народов, приходивших против Йерушалаима, будут приходить из года в год для поклонения царю, господу Саваофу и для празднований праздника кущей... и не будет более ни одного хананея в доме господа Саваофа в тот день».
Таким образом, бог самолично должен был присоединиться к Иешуа и в этой долине сражаться против врага, поразив его ряды некой чумой. «Сражавшиеся против Йерушалаима» были не кем иным, как римлянами, языческими варварами, объединившими народы в великую империю и поднявшими лица свои против бога. Он же, сам Иешуа из Нацерета, был тем лицом, которому пророк Захария адресовал свои инструкции, мессией, который уже въехал в Йерушалаим на молодом осле и стоит на горе Елеонской вместе с горсткой «святых», которые должны стать свидетелями явления славы божией на горе Елеонской. И увидят они, как некая чума поразит римлян и поведет «Иуду»-Иешуа в бой против них. Затем, после великой победы, он станет править в качестве царя-мессии в Йерушалаиме, где каждый год, в день годовщины своей победы, станет приветствовать представителей каждого народа на Земле, приходящих воздать честь господу в его храме. Поэтому Иешуа и привел учеников на место, указанное пророком, где он мог глядеть на чудо и надеяться на него, а не быть раздавленным им. Сердца учеников трепетали от восторга и волнения.
Наконец, добрались до места. Иешуа набрал полную грудь воздуха, выдохнул, поправил волосы и сказал:
- Посидите тут, пока я пойду помолюсь там. И вы ступайте со мной.
Иешуа все же не решился даже здесь ходить один и приказал тем же трем своим ученикам-«жрецам», что стали свидетелями его коронации – Кифе, и обоим братьям бен Зебадеям – Йоханану и Иакову, следовать за ним. Остальные же от усталости тут же легли прямо на землю и заснули.
Поднявшись на самую вершину, Иешуа присел на землю и тоскливо осмотрелся вокруг. С высоты Масличной горы весь город, окруженный горами, предстает как на ладони. Отсюда открывается великолепный вид на сердце Йерушалаима - огороженный мощными крепостными стенами, с 34 бастионами и 8 воротами, расположившийся на склонах трех острогов Иудейских гор: Акра, Сион, Мориа. Набрав в грудь побольше воздуха, Иешуа тут же сделал глубокий выдох.
- Душа моя скорбит смертельно. Побудьте и бодрствуйте со мною.
Он встал и отошел чуть в сторону. Но и эти трое также сильно устали от нервного перенапряжения сегодняшнего дня. И, несмотря на все усилия, не смогли побороть сон.
Иешуа тем временем пал ниц и стал молиться:
- Отче мой! Если возможно, да минует меня чаша сия. Впрочем, не как я хочу, но как ты… Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо господь облагодетельствовал тебя.
Помолившись, он поднялся на ноги и вернулся к тому месту, где оставил трех учеников своих. Но те, к его удивлению, спокойно спали. Он растолкал Кифу:
- Вы не могли даже один час бодрствовать со мною!
От его сердитого голоса тут же проснулись и братья Зебадеи. На лицах всех троих было детское чувство вины.
- Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна.
Они сидели некоторое время, укутавшись в теплые накидки, и смотрели на звезды. Было ясно, что Иешуа кого-то или чего-то ждет. Но ожидание продолжалось, а ничего вокруг не менялось. Иешуа снова поднялся и опять пошел на облюбованное им молельное место. Снова встал на колени и склонился к земле:
- Отче мой! Если не может чаша сия миновать меня, чтобы мне не пить ее, да будет воля твоя.
Он с усердием молился, словно боролся с невидимым врагом при помощи своего тайного оружия – карающего меча небесного. И, находясь в борении, охваченный скорбью, молился настолько ревностно, что с него на землю стекал пот, словно капли крови.
Вернувшись назад, он вновь увидел учеников спящими, но на сей раз не стал будить их, а пошел опять молиться, желая, чтобы ожидание закончилось как можно скорее.
И вот вдали послышался шум людской. Он понял, что это идут за ним, либо к нему. Он быстро спустился вниз и снова растолкал учеников.
- Вы все еще спите? Вставайте! Вот, приблизился час, и сын божий предается в руки грешников. Встаньте и молитесь, чтобы не впасть в искушение.
Теперь уже и ученики услышали шум и увидели вдалеке толпу людей с факелами в руках. Они быстро вскочили на ноги и, сжав кулаки, ждали, что же будет дальше. Только сейчас Иешуа полностью осознал, какую непосильную ношу взвалил на свои плечи. В минуту смертной тоски ему открылась вся тяжесть ожидающих его мук. Но и в эту минуту он верил в свое предназначение, верил что всевышний как истинный его отец, не оставит своего сына в беде.
Чуда, однако, не произошло. Все четверо быстро спустились вниз к остальным ученикам, которые также уже были на ногах. Вскоре все двенадцать оказались в окружении воинов храмовой стражи. Йосеф Каиафа мог быть доволен – его люди опередили римлян. Впереди стражников шел Иуда. На лице его гуляла нервная улыбка. Сейчас он уже сомневался: правильно ли они с учителем сделали, что привели к нему стражников. Ведь гром небесный пока не грянул, рука господня не опустилась на плечо учителя, дабы поддержать его в трудный час. Иуда ускорил шаг и подошел к Иешуа.
- Радуйся, равви, я сделал, как ты просил, - негромко произнес Иуда и поцеловал учителя в щеку.
- Друг, зачем ты пришел? – с сожаленьем выдохнул Иешуа.
Понимая, что заговор не удался, сейчас он сожалел, что втянул в него этого молодого человека. Но, не знавшие ничего об уговоре с Иудой, остальные ученики едва ли не хором воскликнули:
- Ты, предатель! Зачем привел сюда стражников?
- За кем вы пришли? – словно еще на что-то призрачное надеясь, спросил у стражников Иешуа.
- Мы ищем проповедника Иешуа га-Ноцри. У нас приказ арестовать его.
- Я Иешуа га-Ноцри!
Стражники приблизились к Иешуа, и двое из них взяли его за руки, но Шимон Кифа вынул из ножен меч и поднял его над землей.
- Равви, не ударить ли нам мечом?
И, размахнувшись, тут же отсек ухо одному из державших Иешуа воинов. Тот взвыл от боли, но его тут же заменил другой. Однако, понимая, что всяческое сопротивление бессмысленно и только усугубит их положение, Иешуа резко взмахнул рукой и приказал:
- Оставьте! Довольно! Вложи свой меч в ножны, ибо все, взявшие меч, от меча и погибнут.
И тут же обратился он к стражникам:
- Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями на меня. Каждый день бывал я с вами в храме, и учил, и вы тогда не брали меня. Но, да сбудутся писания.
Увидев, что их учитель, ничуть не сопротивляясь, сам пошел за стражниками, почти все ученики в страхе за свою жизнь разбежались и исчезли в ночном мраке. Впрочем, их никто и не преследовал – у начальника стражи был приказ арестовать и привести в дом Каиафы одного лишь проповедника из Галилеи. Лишь двое из учеников застыли на месте, не в силах смириться с происшедшим. Одним из них был Иуда, страшно побледневший от переживаний. Ведь он понял, что затея учителя провалилась, а повинен в его аресте именно он, Иуда. Он потрогал за пазухой суму с тридцатью серебрянниками, сжал в бессилии кулаки и твердым шагом направился к храму. Вторым же учеником оказался Кифа. Он, отстегнув и припрятав под оказавшимся рядом кустом меч и, соблюдая расстояние, последовал за стражниками с четким намерением не упускать из виду учителя и, если будет нужно, помочь ему в беде.
26.
Понтий Пилат был зол вдвойне. Во-первых, его солдаты оказались менее расторопными, нежели храмовые стражники, найдя и арестовав галилеянина первыми. Во-вторых, как посмел этот Каиафа противостоять ему, наместнику Иудеи, поставленному самим императором великого Рима! Пилат вызвал к себе первого центуриона (говоря современным языком – командира первой сотни).
- Квириний Корнелий, поди к Каиафе и потребуй немедленно передать бунтовщика в руки римского правосудия, - раздраженно произнес префект. - Я назначил суд на завтрашнее утро. Если к этому времени я не увижу галилеянина перед собой, пусть этот иудей пеняет на себя!
Первый центурион тут же направил свою центурию (когорта состояла из десяти центурий) в сторону дома первосвященника. Изложив требование префекта, римлянин потребовал немедленной передачи арестованного ему.
- Иешуа из Нацерета, из еврейского колена Иуды, обличенный в нападках и возмущении против божественного величества Тиберия Августа, римского императора, и преследуемый за таковые оскорбления господином Галилеи Иродом Антипой, по приказу судьи Понтия Пилата приговорен к распятию на кресте. Пусть завтра, в 23-й день до мартовских ид, в семнадцатый год правления Цезаря Тиберия, приведут его на обычное место казни под конвоем отряда преторианских солдат. Так называемый царь иудеев пусть будет проведен через струнеанские ворота… Иерусалим, в 22-й день до мартовских ид.
Йосеф Каиафа понял, в какую ситуацию он попал: ослушаться грозного Пилата означало, в лучшем случае, лишение сана первосвященника, в худшем… С другой стороны, подчиниться этому приказу значило окончательно уронить свой авторитет не только в глазах евреев (те, в общем-то, и так были весьма нелестного мнения практически обо всех членах Синедриона, продавшихся, по мнению народа, оккупантам и предавшим, тем самым, обычаи своей родины), но и в глазах высшего иудейского духовенства. Ведь он лично, Йосеф Каиафа, нарушая все предпраздничные каноны, оторвал их от подготовки к величайшему празднику – песаху, и упросил заняться делом этого галилейского самозванца.
- Я жду, первосвященник! Дорожи моим временем и, особенно, благоволением к тебе префекта Понтия Пилата.
У ворот теснились центурионы, готовые тут же по команде своего начальника ворваться внутрь и выполнить любой его приказ. Каиафа переглянулся с находившимся рядом с ним председателем Синедриона раббаном Гамлиэлем Первым. А у того внезапно родилась мысль, которая, как показалось Гамлиэлю, могла бы устроить обе стороны.
- Послушай, Йосеф. Этот язычник сказал, что Пилат назначил суд на завтрашнее утро. Упроси его оставить галилеянина до утра у нас. Это же шанс и для тебя, и для всего Синедриона. Мы можем предполагать, какой приговор ожидает человека, который в восприятии римлян, поднял бунт против их власти. Значит, мы можем попытаться спасти галилеянина.
Йосеф Каиафа некоторое время задумчиво смотрел на Гамлиэля, и вдруг воспринял ход его мыслей. Председатель иудейского суда в момент все перевернул с ног на голову, но этот переворот и в самом деле мог оказаться спасительным для всех, в том числе и для самого Пилата. Но действовать при этом следует еще быстрее. Каиафа улыбнулся и удовлетворенно кивнул. Он подошел к начальнику когорты и произнес:
- Я ни в коем случае не собирался в чем-то противоречить наместнику самого императора. Просто мне показалось, что мы, арестовав бунтовщика, могли помочь и самому префекту.
- Каким же это образом вы собирались ему помочь, выхватив у него из-под носа опаснейшего разбойника? – хмыкнул римлянин.
- Видишь ли, Корнелий, - Каиафа слегка поддел под локоть римского военачальника и отвел немного в сторону, дабы их разговор не слышали легионеры. - В вашей тюрьме и так уже находится несколько разбойников, подбивавших евреев на бунт против власти Рима. Если появится еще один, судя по всему, главный бунтовщик, у императора Тиберия может возникнуть впечатление, что префект Понтий Пилат не заметил, что у него под носом завелось целое осиное гнездо идейных бунтовщиков. Ежели под этим бунтом не будет никакой идейной, иудейской основы, весь этот бунт может быть подан префектом императору, как обычный разбойничий набег на Йерушалаим.
- И что ты хочешь этим сказать? – первосвященник по лицу римлянина увидел, что тот почти ничего не понял, но это было и к лучшему.
- Передай, пожалуйста, уважаемому префекту, что я лично прошу его оставить разбойника мне на ночь. Я хочу его сам допросить. А утром твои воины могут забрать его у нас и доставить на суд префекта.
Йосеф Каиафа сдобрил свою просьбу небольшим кожаным мешочком с серебряными монетами, который он достал из запазухи. Последний аргумент перевесил все прежние просьбы иудея и начальник когорты, повертев головой, дабы убедиться, что его воины ничего не видели, тут же спрятал мешочек и вслух произнес:
- Хорошо, я доложу твою просьбу префекту. В любом случае, решение будет принимать он. А пока половина центурии останется дежурить у твоего дома.
- Твое право, - согласился Йосеф, незаметно для римлянина облегченно вздохнув.
Римлянин с половиной центурии удалился, оставив вторую на месте. А Гамлиэль тем временем, произнес:
- Нам нельзя более терять времени. Пошли гонцов за членами Малого Синедриона. Пусть явятся в этот дом как можно скорее. Нам нужно допросить назарянина.
- А если Пилат не согласится и потребует выдать его немедленно?
- Не думаю! Он тоже не глупый человек и, если этот язычник правильно донесет твои мысли до префекта, уверен, Пилат согласится с нами.
Ситуация и в самом деле оказалась перевернутой через голову. Если до визита римлян высшее духовенство Иудеи считало Иешуа га-Ноцри своим врагом и желало его смерти, то теперь, когда стало известно, что точно того же хочет и Понтий Пилат, Синедрион мог сыграть роль спасителя иудея, отстоявшего своего единоверца в схватке с язычниками-римлянами. Он мог доказать этому дикарю Пилату, что они, умные евреи, без крови и мятежей, без особых скандалов, умело управляют «жестоковыйными» соплеменниками, если только кровожадные язычники им в этом не мешают.
Нейтрализуя опаснейшего идейно-политического конкурента, используя подвернувшуюся так кстати угрозу передать Иешуа в руки язычников, для неминуемой смерти на кресте, Синедрион на какое-то время превращался в авторитетную еврейскую инстанцию, которая знает, как надо действовать в сложном мире, в отличие от этих безумных крикунов-галилеян, зелотов, повстанцев, с их вечными идеями борьбы за освобождение.
Спасая популярного галилеянина от римского креста, Синедрион возвращал некую легитимность своей политике сотрудничества с Римом. Пусть народ сам увидит, к каким благим результатам может привести компромисс, переговоры – вместо безумных бунтов и восстаний против мощи сверхдержавы.
Что же касается совещания Синедриона в предпраздничный день, да еще и в ночное время, что нарушало всяческие законы – так сложились обстоятельства, олицетворяемые римским префектом. По еврейскому закону любые (даже самые строгие – субботние) запреты отменяются, если надо что-то сделать для «спасения жизни еврея» (так называемое правило «пикуах-нефеш»).
В принципе, выслушав начальника когорты, Понтий Пилат согласился с доводами Йосефа Каиафы, но, опять же, воспринял это по-своему: он был согласен с тем, чтобы ночь, предшествующую суду, подсудимый подвергся предварительной обработке у самых авторитетных, «своих», евреев, которые, в то же время, постоянно находятся под его, префекта, как сказали бы сейчас, «колпаком». Если они сами его казнят – тем лучше для него: угроза мятежа ликвидируется собственными еврейскими руками. Если нет… Что ж, по крайней мере, еврейские жрецы-интриганы будут повязаны в это дело и, в любом случае, не навредят ему, Пилату, в политических хитросплетениях при римском дворе.
Йосеф Каиафа пригласил во двор своего большого дома самых доверенных своих лиц – членов Малого Синедриона, знатнейших людей города. На весь Синедрион он, естественно, положиться не мог, да и не имел права собирать его в праздничные дни. Необходимо было за ночь (до наступления песаха) принять решение по поводу Иешуа га-Ноцри. Это было чрезвычайное событие, рушившее веками (со времен великого Моше) устоявшуюся процедуру иудейского суда. Не было такой силы, которая заставила бы верующих евреев нарушить святость праздника ради ареста преступника любого ранга. Евреи в субботу и праздники порой прерывали даже военные действия, рискуя потерпеть поражение в войне! Есть в заповедях о субботе и праздниках только одно исключение, позволяющее нарушить их святость – это спасение жизни человека или устранение опасности, угрожающей его жизни. И это был как раз тот случай, когда такая угроза существовала! Смертельная опасность нависла над самим первосвященником и над его приближенными. Понтий Пилат, желавший правдами и неправдами обелить себя перед императором, лихорадочно искал доказательства заговора в верхах Йерушалаима. Ему, как воздух, нужен был внутренний враг, угрожающий империи, и именно в храме. И тут судьба в последний раз улыбнулась Пилату – сама послала ему настоящий мятеж, да еще во главе с неким «мессией». Схватив на месте преступления Варавву «со товарищи» и выведав у них, что они действуют по указаниям этого самого мессии, Пилат получил козырную карту против храма и его жрецов. Ведь Иешуа не раз проповедовал в Храме, и кому, как не первосвященнику и храмовой страже, выражающим свою лояльность Цезарю, следовало схватить мятежника и на деле доказать свою верность императору.
Но сейчас речь шла еще и о том, что Понтий Пилат может еще более нивелировать способность Синедриона влиять на внутреннюю жизнь государства. Уже и так первосвященник был унижен до невозможности – праздничные одеяния находились под замком, ключ от которого держал у себя префект Иудеи и выдавал это одеяние лишь четырежды в год – по самым большим праздникам. И ни одно внутриполитическое решение Синедрион не мог воплотить в жизнь без согласия на то римского наместника. Если же сейчас окажется, что заговор против Рима (во главе с проповедником Иешуа га-Ноцри и Иешуа Вараввой) созрел внутри йерушалаимского храма, у Понтия Пилата на руках окажется такой козырь, что его уже не сможет побить ни одна карта. Вот и нужно доказать, что галилеянин никакой не проповедник, а типичный разбойник, возмечтавший свергнуть не только первосвященников, но и сами устои римской власти, которого следует казнить через распятие на кресте, как и всегда в подобных случаях. Оставалось дело за малым – доказать политическую подоплеку мятежа. А для этого нужны были свидетели преступления. Но именно свидетелей-то, а не лже-свидетелей, которых и самих можно потом осудить именно за лжесвидетельство (как то полагалось по еврейским законам), найти было весьма и весьма непросто. Либо же, как неожиданно возникший второй вариант – заставить Иешуа отречься от своих притязаний на власть и убеждений, дабы не дать повод римлянам судить его, как мятежника, а Синедриону – как богохульника. Спасти жизнь еврея ценой поднятия авторитета Синеодриона в целом, и самого превосвященника Йосефа Каиафы, в частности! Ибо все, что касалось сотрудничества или хотя бы благожелательности в отношении к римлянам воспринималось евреями в штыки! В Талмуде даже есть такая притча: «Бог спросил римлян: «Что вы делали во время вашего правления на моей Земле?» Они ответили: «Владыка мира, мы основали рынки, мы построили бани, мы умножили золото и серебро, и все, что мы делали, мы делали для народа Израиля, чтобы он был свободен для изучения своего Закона». И сказал всевышний: «Глупцы! Ведь все, что вы делали, вы делали для собственного благополучия. Вы основали рынки для ваших общественных зданий, вы построили бани, чтоб дать удовольствие вашему телу. А золото и серебро? Их вы украли у меня, ибо написано: «Мое серебро и золото», говорит бог воинств (книга пророка Хагая (Аггея), 2:8). И римляне были прогнаны».
Ведь, согласно еврейским законам, религиозными проступками занимался суд Синедриона, а не гражданский суд римского префекта. Синедрион выносил решения о смертной казни самостоятельно и лишь предоставлял имена приговоренных (но не их самих!) для утверждения префекту. Таким образом, Иешуа не могли передать по религиозному делу римскому наместнику. Во-вторых, по еврейским же законам религиозный преступник должен был убит побитием камнями. Распятием на кресте в то время казнили только политических преступников против власти Рима, или рабов. В-третьих, Понтий Пилат не мог взять к рассмотрению дело Иешуа даже по политической части обвинения – «царь Иудейский», поскольку в этом случае Иешуа подлежал суду царя Антипы, интересы которого это в первую очередь затрагивало. В Римской Империи к правовым вопросам власти относились очень пунктуально. «Беспредела» не было (закон суров, но это закон!). Тем и славились на весь мир. Тем более, мятеж Иисуса был весьма незначительным для римлян событием по сравнению с серьезными зелотскими мятежами, случившимися в тот же период, чтобы Понтий Пилат придал ему хоть какое-то особое значение.
27.
Дабы еще раз обойти закон, Йосеф Каиафа собрал Малый Синедрион не в храмовом зале Тесаных Камней, как то и полагалось делать, а у себя дома. И называлось это действо не судом, а предварительным (перед судом Понтия Пилата) слушанием дела. Это позволяло и самим судьям Синедриона чувствовать себя несколько свободнее, нежели когда речь шла об официальном заседании. Но сути дела все это, тем не менее, не меняло. И Иешуа га-Ноцри предстал перед высшим священством Иудеи в ранге арестованного, и вопросы, которые ему задавались, вполне подходили под критерии допроса. Потому и не смог понять Иешуа, что, в данном случае, Синедрион пытался спасти его. Хотя, быть может, и понял, но не стал отрекаться от веры в свою избранность.
Каиафа послал специального глашатая, который ходил по городу, призывая:
- Вот должен ответить за свои деяния пророк из Галилеи Иешуа бен Иосиф. Он должен быть бит камнями, потому что занимался колдовством, соблазнял Израиль и увлек его на восстание. Кто имеет сказать что-либо в его оправдание, пусть придет и свидетельствует!
Но напрасно ждал глашатай – некому было свидетельствовать в пользу галилеянина. Не осталось в тот момент никого из его учеников. Никого, кроме одного, да и тот скрывал свою принадлежность к секте Иешуа «Истинный Израиль» .
Узкая улочка с глухими стенами. Ворота, ведущие во внутренний двор (примерно 10 метров длиной и 5 метров шириной). Собственно жилая площадь дома довольно большая – около двухсот квадратных метров. Вот что собою представляла резиденция Йосефа Каиафы.
У ворот дома первосвященника стояла храмовая стража, не пропускавшая внутрь ни одного неприглашенного лица. Во дворе же дома в это ночное время горел костер, поддерживаемый прислугой и сидели люди, коротавшие предпасхальную ночь, дабы на рассвете первыми встретить Йосефа и поклониться ему.
Шимон-Кифа маялся у ворот первосвященнического дома, прохаживаясь взад-вперед. Он пытался войти во двор, но стражники его не пускали. Но вот он увидел в сгущающихся сумерках знакомую фигуру в раввинском платье и с кипой на макушке. Он живо бросился ему навстречу.
- Брат Накдимон, как я рад, что тебя встретил.
Член Синедриона и приверженец Иешуа Накдимон, некогда приютивший у себя галилеянина, также узнал подошедшего.
- Приветствую и тебя, брат Шимон, - слегка замедляя шаг, ответил Накдимон. – Что привело тебя к этому дому?
- Как?! Ты разве не слышал, что учитель арестован?
- Почему же не слышал? Именно по этому поводу раббе Йосеф и собирает у себя Малый Синедрион, членом коего, как ты знаешь, и я являюсь.
- Истинно так. Но я также знаю, что учитель сейчас находится в этом доме. Так вот, не можешь ли ты, досточтимый Накдимон, дать указание стражникам пропустить меня во двор. Хочется в столь горестный час, быть поближе к учителю. Возможно, моя близость, придаст ему больше сил.
- Что же, это можно, - кивнул Накдимон и остановился у самых ворот.
Стражники, узнав судью, выпрямились и расступились, пропуская того внутрь.
- Этот правоверный со мной, - кивнул Накдимон в сторону Шимона.
- Благодарю тебя, досточтимый Накдимон, - оказавшись внутри Каиафова двора, слегка поклонился Шимон-Кифа. – Надеюсь, с твоею и божией помощью да еще в преддверии такого светлого праздника, с учителем ничего не случится.
- Я буду за это молиться. И ты молись, Шимон, - произнес Накдимон и быстрым шагом прошел в дом.
Таким образом, там уже собрались практически все судьи Малого Синедриона, специально приглашенные Йосефом Каиафой. Здесь были Ханан, Суммий, Иуда, Левий, Нефталим, Сир и другие старейшины иудейские.
- Все мы знаем, что на свете лишь три вещи появляются неожиданно: мессия, то, что находишь, и скорпион, - начал Каиафа. – Мы же столкнулись с тем, что некий человек объявляет себя мессией, хотя мы знаем, откуда он. Мессия же, когда придет, никто не будет знать, откуда он. К тому же, сей галилеянин, посмел взбунтовать народ против власти. Но он – иудей, и мы должны попробовать его спасти от этих псов-римлян. Мы должны заставить его отречься от своего учения.
Вскоре привели и самого Иешуа. С ним, как было видно по ссадинам на лице и разбитой губе, не особенно церемонились. Платье его было порвано во многих местах. Тем не менее, Иешуа держал себя с достоинством знающего себе цену человека. Он остановился перед судьями и стал внимательно вглядываться в их лица. Впрочем, даже несколько десятков свечей, горевших в подсвечниках, не настолько хорошо освещали дом, чтобы лица и фигуры священников-судей можно было рассмотреть.
- Ты ли Иешуа га-Ноцри, проповедник, обучавший своих учеников крамоле и тайно подбивавший их на бунт против власти римского императора? – тут же задал свой вопрос Йосеф Каиафа.
- Я говорил миру явно! Я всегда учил и в синагогах, и в храме, где всегда было много иудеев и тайно не говорил ничего, - Иешуа облизал пересыхающие губы и продолжил. – И почему ты спрашиваешь меня об этом? Спроси слышавших, что я говорил, и они подтвердят тебе мои слова.
Судьи переглянулись друг с другом (и в самом деле, почему не привести сюда людей, слушавших проповеди галилеянина?), но Йосеф Каиафа отрицательно покачал головой. Тут не выдержал один из присутствовавших здесь служителей храма, недовольный тем, что из-за какого-то галилеянина его оторвали от праздничных приготовлений. Он подошел к Иешуа и ударил его по щеке.
- Как смеешь ты так отвечать первосвященнику?
Каиафа поморщился и знаком велел служителю отойти подальше от арестанта. Но Иешуа не намерен был тому спускать рукоприкладство.
- Если я сказал худо, скажи, что это худо. А если сказал хорошо, зачем ты бьешь меня?
- Знаешь ли ты, в чем тебя обвиняют? – продолжил допрос первосвященник.
- Скажи и буду знать.
- Не ты ли говорил, что можешь разрушить храм и в три дня построить новый?
Иешуа промолчал. Он понял, в чем его хотят обвинить, и решил вообще не отвечать на вопросы. Йосеф Каиафа повторил вопрос, но и на этот раз не услышал ответа.
- Хорошо! Мы найдем свидетелей, которые могут подтвердить твое богохульство.
Первосвященник жестом дал знак привратному служителю и тот вышел во двор, дабы пригласить на допрос заранее подобранных свидетелей. Однако, проходя, мимо костра, вдруг обратил внимание на знакомое лицо одного из сидевших там людей. Он подошел поближе, вгляделся и, уже ничуть не сомневаясь, обратился к Шимону-Кифе:
- А ты не из учеников ли этого человека? – кивнул он в сторону дома.
Ночной полумрак оказался спасительным для Шимона – никто не заметил, как он мгновенно побледнел после этого вопроса. Однако, быстро взяв себя в руки, ответил:
- Нет!
Служитель пожал плечами и направился к стоявшим поодаль нескольким мужчинам. Подозвав к себе первого, он вскоре скрылся с ним в доме. Однако же, вопрос служителя не остался неуслышанным другими. И вот к Шимону приблизилась женщина-служанка и стала вглядываться в его лицо.
- Этот точно был с галилеянином! – воскликнула женщина. – Ты был там, ибо ты и отсек мужу моему ухо!
- Бог свидетель, я не знаю, о чем ты говоришь, женщина, - решительно ответствовал Шимон, но все тело его предательски задрожало.
В это время в самом доме первый свидетель отвечал на заданный ему первосвященником вопрос. Но все было не то, и судьи отвергали показания этих людей, назвав их лжесвидетелями. Исходя из еврейского судопроизводства, достаточными признавались лишь те свидетельства, которые совпадали во всех деталях. Членам совета нужны были подлинные свидетели. И Иешуа понимает, что на основании этих «показаний» его осудить невозможно, потому он их даже не оспаривает. Он просто молчит.
Наконец, остались последние два свидетеля. И оба произнесли то, что и хотел услышать Йосеф Каиафа:
- Истинно говорим вам, мы слышали, как он пророчествовал: «Могу разрушить храм божий и в три дня создать его»!
Взгляд судей тут же пронзил обвиняемого, но Иешуа молчал, даже не пытаясь что-либо произнести.
Каиафа не выдержал:
- Что же ты ничего не отвечаешь? Ведь они свидетельствуют против тебя?
Но Иешуа и сейчас промолчал.
Йосеф Каиафа посмотрел на раббана Гамлиэля и по его глазам понял, что пора переходить к решительным действиям, ибо близится рассвет, скоро придут римские легионеры за арестантом, а от него так ничего и не добились. Синедрион был поставлен перед дилеммой: признать Иешуа мессией и подчиниться его авторитету или защитить свой собственный авторитет и требовать от Иешуа верности и подчинения. Понятно, что решение Синедриона вынесено не в пользу галилейского учителя. Первосвященник выпрямился и, помрачнев, спросил:
- Заклинаю тебя богом живым, скажи нам, ты ли тот, кого зовут мессией, сыном божиим?
Улыбка заиграла на лице Иешуа.
- Ты сказал! Я же сказываю вам: отныне узрите сына божия, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных!
Это было последней каплей терпения судей Синедриона. Этим ответом арестованный сам отрезал себе все пути к отступлению. То, что он признал себя мессией, в иной ситуации было бы еще не так страшно - многие объявляли себя спасителями Израиля и до Иешуа, да и после него - это не влекло за собой наказания смертью, а требовало длительной проверки. Но теперь, на фоне неудавшегося мятежа, проходившего под знаменем мессии, являлось прямым признанием своей вины и причастности к заговору. Более того, он объявил себя сыном самого господа! Стало понятно, что этот галилеянин никогда не отречется от своих идей и не получится задуманное Гамлиэлем и поддержанное Каиафой спасения еврея от смерти, исходящей от римлян. В глубоком прискорбии Йосеф Каиафа разодрал свои одежды, как то и было принято в те времена, когда первосвященник готов был приговорить к смерти обвиняемого или когда предвидит некое национальное бедствие.
- Он богохульствует! На что нам еще свидетелей? Теперь вы все слышали богохульство его! А в Писании сказано: «И хулитель имени господня должен умереть, камнями побьет его все общество. Пришелец ли, туземец ли станет хулить имя господне, предан будет смерти».
Впрочем, все здесь прекрасно понимали, что никакого богохульства с точки зрения еврейского закона сказано не было (богохульством считалось лишь открыто называемое имя бога), все остальное – святотатство, за которое к смерти не приговаривали. И сидение по правую руку от бога считалось доступным для избранного им человека (того же библейского Мелхиседека), и, согласно писанию, пророк Элияху грядет на землю на облаках… Тем не менее, судьи согласно закивали головами, но, однако же, свои одежды раздирать не стали, ибо не суд это был, а предварительное слушание осужденного с целью спасти его от настоящего суда, каковым и будет судить его префект Иудеи Понтий Пилат.
- Как вам кажется?
- Повинен смерти! – произнесли все судьи, кроме одного – промолчал Накдимон.
Но коли это не был суд, значит, можно и расслабиться: вся злость, накопившаяся у судей на этого пусть и харизматичного, но довольно невзрачного назарянина, испортившего им святой праздник песах, вылилась в плевки в лицо Иешуа. А иные и вовсе встали и начали бить его по щекам, ехидно приговаривая:
- Прореки, мессия, кто тебя ударил!
Согласно и устной еврейской традиции, и Писанию истинный мессия должен обладать такой силой убеждения, что все без исключения будут немедленно выполнять каждое его слово. Кроме того, мессия должен знать обо всех все, ни одна самая потаенная мысль не скроется от него. Именно это и желали проверить судьи. Однако же, ничего подобного не произошло.
Наконец, не выдержал Накдимон. Он обратился к раббану Гамлиэлю, как к председателю суда.
- Прошу милосердия твоего, раббан, соизволь выслушать простые мои слова.
- Говори! – согласно кивнул Гамлиэль.
- Я обращаюсь к старейшинам иудейским и писцам, и священникам, и левитам, и ко всему собранию иудейскому: что ищете в этом человеке? Человек этот много праведных знамений творит, которых не сотворил никто другой. Что сделал он вам? Отпустите его и не делайте никакого зла. Стоять будут знамения эти, если они от бога, если же от людей - разрушатся. Так Моше богом был послан в Египет и пред фараоном, царем египетским, знамения творил, как поведал ему бог. И были волхвы Ханааний и Амврий. Они сотворили такие же знамения, как Моше, и почитали их в Египте, как бога. Но знамения, что они сотворили, не были от бога, поэтому погибли волхвы и те, кто в них веровал. И ныне отпустите этого человека, ибо он не заслужил смерти.
- Ты - его ученик, и потому слово за него молвишь, - недовольно произнес Гамлиэль.
Остальные члены Синедриона поддержали председателя, зашикав на Накдимона и застучав по полу сандалиями.
- Истину своего господина приемлешь, и владение разделишь с галилеянином.
- Да будет так! Приму то, что вы говорите, - вздохнул Накдимон, опустив глаза книзу.
Солнце открыло свои глаза и стало неспешно покидать свое ночное ложе, взбираясь по небу к зениту. Тьма уходила прочь, лица гревшихся у костра стали отчетливее и вот женщина, опознавшая Шимона-Кифу, снова подошла к нему.
- Точно, ты из них, ибо ты галилеянин, и наречие твое сходно.
- Я не знаю того человека, о котором вы все здесь толкуете. Клянусь богом живым! – Шимон поднял глаза к небу и вдруг увидел, что солнце только лишь подбирается к своему зениту.
«Солнце еще не успеет подняться в зенит, как ты трижды отречешься от меня!» - вспомнились Шимону обращенные к нему слова Иешуа. А ведь он только что именно трижды отрекся от учителя, и солнце еще только поднимается. Он встал и направился к воротам. Выйдя на улицу, Шимон заплакал, словно малое дитя.
Впрочем, арест Иешуа для Шимона и других его учеников вовсе еще не доказал, что их учитель потерпел провал. Пока он оставался в живых, его сторонники могли продолжать лелеять свои надежды. Возможно, надеялись они, бог еще совершит какое-нибудь великое чудо, чтобы освободить учителя и все-таки уничтожить римлян.
Через некоторое время депутация от Синедриона, возглавляемая самим первосвященником и раббаном Гамлиэлем Первым, вывела охраняемого храмовыми стражниками связанного Иешуа га-Ноцри на улицу и повела в направлении римской тюрьмы, где и передала с рук на руки римлянам. Свою миссию Йосеф Каиафа закончил, пришел черед действовать Понтию Пилату.
28.
Иешуа в преториуме оказался в соседней камере с Вараввой – это были пещеры, с каменными лавками, выдолбленными прямо в туфовой скале и вделанными в стену кольцами, к которым приковывали заключенных. Оба заговорщика тепло улыбнулись друг другу, понимая, что, возможно, это их последнее свидание и последние часы или минуты, проведенные вместе. Еще двое бунтовщиков находились в другом помещении той же тюрьмы.
В то же время Иуда, узнав об аресте учителя и предании его в руки язычников-оккупантов, помрачнел. Не ошибся ли он, понадеявшись на божью помощь? Если бог не освободил учителя, значит, он, Иуда, предал его? И, значит, на нем пожизненно будет висеть клеймо предателя. Но ведь он действовал так по просьбе учителя, значит, и учитель переоценил силу всевышнего. Иуда взял кожаную суму с серебряными шекелями и швырнул ее подальше от себя. Затем передумал, поднял ее и решительным шагом направился к храму. Столь же решительно поднялся по ступенькам и, найдя казначея Маферканта, бросил деньги к его ногам.
- Согрешил я, предав кровь невинную.
- Что нам до того, - хмыкнул Маферкант. – Ты сам пришел.
Иуда, словно сразу постаревший лет на десять, понурив плечи, поплелся к выходу. Служители храма не посмели в святой день наклоняться и поднимать деньги. Но, посовещавшись, решили по окончании песаха купить на них землю у горшечника для погребения почивших странников. Иуда же не находил себе места, бессмысленно бродя по узким пустынным улочкам Йерушалаима. Только сейчас он понял весь трагизм своего видения, о котором рассказал Иешуа и смысл которого учитель ему объяснил.
- Равви, я видел во сне, как ученики забили меня камнями.
- Ты станешь моим посланником, которого проклянут все остальные. Ты сможешь достичь небесного царства. Но узнаешь и многие печали. Свет твоей звезды затмит все остальные. Ты станешь более великим, чем все они.
Но это в данном случае Иуду уже радовать не могло. Он не смог совладать с собой и, войдя в тот же Гефсиманский сад, где учитель и был арестован, забросил веревку на толстую ветвь старого дерева, в последний раз глянул в беззвездное небо и накинул на шею петлю.
Не меньшее чувство вины за арест учителя испытывали и остальные его ближайшие ученики. Они не могли поверить, что неудачу потерпел сам Иешуа. Ведь его должен был прикрыть своей дланью бог. А коли этого не произошло, значит, они были плохими учениками, недостойными своего славного учителя. Поэтому его ученики предпочли верить, что в неудаче повинны они сами, ибо, порицая себя, они могли продолжать верить в него и, следовательно в его учение. И лишь один ученик не потерял в те дни самообладания, хотя и не был непосредственным участником трагических для Иешуа событий – это была Мириам из Мигдала, жена галилеянина. Она недавно узнала, что носит в своем чреве плод Иешуа, и это еще более заставило ее действовать. Она нашла Йоханана и Шимона-Кифу и стала стыдить их за их трусость.
- Но что мы могли сделать, безоружные против вооруженных стражников? – оправдывался Кифа.
- Да и сейчас мы ему ничем не поможем, - поддержал его и Йоханан.
- Надо возбудить народ, потребовать, чтобы выпустили Иешу из тюрьмы, - не унималась Мириам.
- Сейчас праздник. Ты в своем безумии совсем забыла об этом. Тебя камнями забьют если ты попробуешь поднять людей, - урезонивал ее Кифа.
- Значит, нужно собрать хотя бы учеников его. Нет для нас праздника, когда наш учитель томится в темнице.
Своей настойчивостью Мириам, тем не менее, добилась своего – пусть и немногие разбежавшиеся по всему Йерушалаиму и окрестностям приверженцы учения Иешуа все же собрались вместе у здания тюрьмы и стали требовать освобождения Иешуа. Впрочем, окруженные римскими солдатами, они не представляли пока никакой угрозы, поэтому префект и не обращал на них внимания, хотя и не мог полностью игнорировать этот факт.
Понтий Пилат встретил верховных иудейских жрецов в судейской мантии у входа в преториум, специального помещения, где властью, дарованной ему императором, наместник исполнял не только административные, но и судебные функции в провинции Иудея. В отличие от Вечного города, где суды нередко проводились на площадях и где прислушивались к vox populi (гласу народа), в провинциях наместники вели суд в закрытых от посторонней публики помещениях (in camera).
Грозно оглядев депутацию, спросил:
- В чем обвиняете вы сего человека?
- Наш закон запрещает исцелять в день субботний. Этот же волхвованием исцелял в день субботний, хромых, прокаженных и бесноватых именем Вельзевула, князя бесовского, – произнес Йосеф Каиафа. – Он покусился, обещая разрушить храм и в три дня построить новый.
- Иудеи! Если бы какая-нибудь была обида, или злой умысел, то я имел бы причину выслушать вас, - недовольно прервал его Пилат. - Но когда идет спор об учении и об именах, и о законе вашем, то разбирайтесь сами: я не хочу быть судьею в этом. Возьмите его вы и по вашему закону судите.
И хотел было прогнать их от судилища. У него вдруг родилась идея уничтожить этого бунтовщика руками самих же евреев. Тем самым он как бы и уничтожит осиное гнездо разбойников, и прислушается к пожеланиям Тиберия, высказанные тем всем своим наместникам и префектам, уважать обычаи и законы покоренных народов. Но Каиафа не отступал.
- Если бы он не был злодей, мы бы не привели его к тебе.
Фраза эта недвусмысленно могла означать следующее: в своих обвинениях против Иешуа ты, префект, прав. Наша ночная попытка очистить его от твоих обвинений и, таким образом, спасти, не удалась. Он злодей, и за этого человека еврейская община Иудеи вступаться не собирается. Пилату, привыкшему, что его насильственные действия против евреев оспариваются Синедрионом либо перед лицом начальства в Дамаске, либо в самом Риме, такое еврейское напутствие недвусмысленно развязывало руки: можешь делать с упрямым и глупым подсудимым-евреем все, что считаешь нужным…
- Какие же дела нечестивые сотворены им?
- Называя себя царем иудейским он покушается на власть самого Цезаря, запрещая давать подать Цезарю. Да прикажет правитель привести его в судилище и выслушать его.
Пилат, после короткого раздумья, вернулся в помещение преториума и, призвав к себе гонца, приказал:
- Пусть приведут сюда галилеянина.
Йосеф Каиафа, сделавший свое дело, оставил в открытом дворе преториума дожидаться окончательного решения римского правителя нескольких представителей в лице старейшин Синедриона, удалился с остальными соратниками – пасхальные заботы, и так прерванные ночными слушаниями Иешуа га-Ноцри, больше не терпели отлагательств. Однако же вскоре в этом дворе появились и несколько верующих в Иешуа иудеев, приведенных Мириам из Мигдала.
Пилат вернулся в зал суда и приступил к рутинной процедуре допроса, согласно подготовленному, как это полагалось, обвинительному заключению:
- Ты царь Иудейский? – спросил он у стоявшего перед ним Иешуа.
Понтий Пилат внимательно рассматривал новоявленного иудейского «мессию», пытаясь понять, чем мог зацепить тысячи своих поклонников этот на первый взгляд тщедушный по своему телосложению и невзрачный на вид галилеянин. Ничем особенным он не выделялся, такой смешается с толпой и не различишь его среди массы лиц. И вдруг нечто зацепило римского префекта. Ему даже показалось, что мурашки пробежались по его телу. И тут он понял: глаза, горящие желтые глаза иудея, способные приковать к себе человека, даже физически во много раз крепче и сильнее подсудимого.
Иешуа понимал, что суд Пилата – суд последней инстанции. Его решение, его приговор будет окончательным. И обвинение в том, что он, Иешуа, имел претензии на царский трон – весьма и весьма серьезно. Ведь назначение кого-либо царем Иудеи по законам империи являлось неотъемлемой частью императорских прав. Так в свое время был назначен царем Хордус I-й – сенатским указом и по предложению Марка Антония, тогдашнего соправителя Октавиана, так чуть позднее описываемых событий был назначен царем Агриппа по указу императора Клавдия. Всякий же, кто без одобрения императора объявлял себя царем, считался нарушителем главного закона империи – «Об оскорблении величества» (закон 8 года, изданный Октавианом Августом) и подлежал пытке и последующей казни через распятие – ибо меньшей меры наказания этот закон не знал. Было, правда, и исключение – самоназначение царем Набатеи Ареты, но тогда была специфическая ситуация – престол мог захватить узурпатор и временщик Силлай, приговоренный впоследствии Цезарем Августом к смерти. И, скрепя сердце, после нескольких отказов и долгих раздумий, Август все-таки утвердил царский титул Ареты. Впрочем, в жилах Ареты все же текла царская кровь. А кем был Иешуа по рождению?
Если бы Иешуа ответил Пилату отрицательно, то следственная рутина потребовала бы допроса свидетелей. Если бы и тот допрос не внес ясности в дело, приступили бы к пытке обвиняемого. Такой существовал порядок. И Иешуа больше всего и боялся этого – он уже достаточно физически настрадался. Но он нашел выход, решил идти ва-банк. Пусть сам Пилат объяснит, в чем он его обвиняет.
- От себя ли ты говоришь, или другие сказали тебе обо Мне?
- Разве я иудей? – удивился Понтий Пилат. - Твой народ и первосвященники предали тебя мне. Что ты сделал?
- Царство мое не от мира сего. Если бы от мира сего было царство мое, то служители мои подвизались бы за меня, чтобы я не был предан иудеям. Но ныне царство мое не отсюда.
«А этот разбойник не так-то прост!» - подумал префект. Хитер и умен, либо безумен. К тому же, Пилату импонировала ненависть галилеянина к иудейским жрецам, предавшим его в руки римского правосудия. Это говорило о том, что ни Каиафе, ни его приспешникам не удалось от него ничего добиться во время ночных бдений. Но, согласно римским законам, подсудимого нужно дважды спросить о его вине. И Пилат повторил свой вопрос:
- Итак, ты царь?
- Ты говоришь, что я царь! – опять уклончиво и даже с неким вызовом ответил Иешуа. – Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Всякий, кто от истины, слушает глас мой.
- Что есть истина? – спросил Пилат, но ответ ему был менее интересен, нежели сам допрашиваемый.
- Истина - от небес! – ответил Иешуа.
- А разве на земле истины нет?
- Внимай – истина на земле среди тех, которые, имея власть, истиной живут и праведный суд творят.
Но Пилат даже не стал дожидаться этого ответа. Он удалился, оставив Иешуа в недоумении и под присмотром римских солдат. Пилат не понимал, что с ним случилось, но ему вдруг захотелось чем-то помочь этому человеку. И тут он вспомнил, что нынче в Йерушалаиме находится и тетрарх Антипа, чьим подданным, по сути, и является подсудимый, и который несколько лет назад объявил его в розыск. Пилат велел немедленно сообщить Антипе о том, что опасный разбойник Иешуа га-Ноцри пойман и в отношении него ведется судебное разбирательство.
Пока Иешуа под конвоем отправляли в соседний дворец, принадлежавший Хордусу Антипе, правителю Галилеи, Пилат вновь вышел во двор преториума, где депутация Синедриона дожидалась его решения, он услышал крики окруживших место суда людей.
- Что это? - встревоженно спросил Пилат у сопровождавшего его писца, знавшего арамейский и еврейский языки.
Писец прислушался. Это кричали немногочисленные приверженцы учения Иешуа, которых удалось собрать Мирим из Мигдала.
- Они просят освободить Иешуа-га Ноцри.
- Странно! – удивился римский префект и тут же повернулся к иудейским старейшинам. – Я вижу, не все хотят его убить.
- Нет! Толпа для того и собралась, чтобы он умер, - ответили старейшины.
- Что же он сделал, чтобы умереть?
- Он назвал себя сыном божиим и царем, а мы не знаем другого царя, кроме Цезаря.
Пилат передернул плечами и снова скрылся внутри помещения. Гипнотическое воздействие галилеянина постепенно сошло на нет. Настроение его резко ухудшилось и он уже не рад был, что позволил вмешаться в ход судебного процесса тетрарху Галилеи.
Впрочем, Антипа не стал задерживать у себя Иешуа. Разумеется, он с живостью откликнулся на предложение Пилата допросить разыскиваемого им разбойника. Антипа до сих пор находился под впечателнием казни Йоханана-Махатвила и, как и у всякого глубоко верующего, в его душе было полно разного рода суеверий. Он все еще пребывал в заблуждении, что Иешуа – это воскресший Йоханан, желающий отомстить не только самому Антипе, но и всему его роду. Увидев же Иешуа живьем, Антипа выдохнул с облегчением: его страхи оказались мнимыми. Это был совершенно другой человек. Но все же, желая удостовериться в этом лишний раз, Антипа спросил:
- Ты ли тот самый Иешуа из Нацерета, которого я желал видеть еще два года назад?
- Я! – ответил Иешуа. – Но ты мне ничего не говорил о том, что желал меня видеть.
Дерзость назарянина не понравилась Антипе. Весь его страх перед возможным возмездием уже улетучился и Антипа готов был пропустить эту дерзость мимо ушей.
- Слышал я, что ты силен делать разные чудеса. Яви мне что-нибудь сейчас.
Но Иешуа понял, что никакой опасности от Антипы исходить не может и пес-римлянин привел его сюда лишь для исполнения неких своих языческих формальностей. Поэтому он решил демонстративно молчать. Не увидев никаких действий от арестанта, Антипа и вовсе потерял к нему интерес, махнув стражникам.
- Отведите его назад, в темницу.
Иешуа вели по двору преториума, окруженному по периметру большими мраморными колоннами и выложенному каменными плитами, исчерченными разными линиями для любимой римлянами игры в кости. Здесь, рядом с конюшнями, легионеры разыгрывали в кости одежды богатых иудеев, осужденных префектом на смерть. В северо-восточном углу преториума высилась могучая башня Антония, в подвалах которого прошлая царская династия Хашмонеев хранила оружие.
Когда Иешуа вновь предстал перед Пилатом, то сразу заметил перемену в настроении римского правителя. Поняв, что никакого оправдания ему уже не будет, он решил просто молчать.
- Слышал ли ты, сколько людей тебя обвиняют? – спросил Пилат, сидя на своем каменном возвышении.
Но не услышал ответа.
- Мне ли ты не отвечаешь? – раздраженно спросил Пилат. – Знаешь ли ты, что я имею власть распять тебя и власть имею отпустить тебя?
И тут Иешуа не выдержал.
- Ты не имел бы надо мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше. Посему более греха на том, кто предал меня тебе.
Иешуа вновь бросил камень в огород Синедриона, но такой ответ уже не мог понравиться Пилату – ведь подсудимый так и не признал своей вины. Той, в чем его обвинил сам префект – в мятеже и желании занять царский престол.
- Бичевать его! – приказал Пилат, обратившись к первому центуриону Корнелию и тот с живостью принялся выполнять приказ.
Дождавшиеся своего часа воины, тут же содрали остатки платья с Иешуа, оставив лишь одну набедренную повязку, сплели венок из терновых листьев (лже-корона), надели ему на голову, на плечи накинули плащ-багряницу солдата преторианской гвардии (подобие царского пурпура), а в правую руку вставили трость – такую операцию они проделывали с каждым подсудимым. После этого стали плевать в него, избивать его, бить той же тростью, вырванной из рук Иешуа, по голове и даже становиться перед ним на колени, приговаривая:
- Радуйся, царь иудейский!
Согласно тогдашнему римскому праву, существовало два вида бичевания. Первый – следственное бичевание: пытка, которая должна заставить обвиняемого говорить правду. Судебный процесс без бичевания считался исключением из общего правила. Второй же вид бичевания – часть общего наказания по приговору. Например, распятие обязательно сопровождалось процедурой избиения смертника.
В данном случае бичевание являлось следственной пыткой: приговор еще не был вынесен. И Иешуа пытали, чтобы заставить отказаться от своего признания, от своей миссии. Пилат таким образом (с помощью бича), возможно, хотел доказать Иешуа, что нет совершенной истины.
Кстати, стоит отметить, что подобные экзекуции процветали в Риме еще довольно долго. Вот, к примеру, сохранившееся до нашего времени письмо одного из римских судей, которого его современники-христиане считали одним из самых справедливых и милостивых римских правителей (так писал о нем Тертуллиан). Плиний Младший из Малой Азии докладывал императору Траяну (111-113 гг. н. э.):
«Я спрашиваю их, исповедуют ли они христианство. Если они признаются, я повторяю вопрос еще два раза и объясняю, что преступление это карается смертью. Если они и тогда не отказываются от своей религии, я приказываю их казнить. Тех же, кто отрицает, что они христиане или когда-либо были христианами, и повторяют за мной заклинания богов и поклоняются твоему, император, образу, совершая возлияние вина и благовоний, и под конец, проклинают Христа, то есть тех, кто делают то, что ни один христианин не согласился бы делать даже под пыткой, я оправдываю и отпускаю. Тех же, кто сначала признался в принадлежности к христианству, а потом отказался от своих слов, - этих я подвергаю пытке, чтобы узнать правду».
Возможно, подобным бичеванием Пилат надеялся на то, что Иешуа откажется от своих царских притязаний, но этого не произошло. Впрочем, и довольно странная формулировка – «царство мое не от мира сего» - заставила задуматься префекта о том, что же за царство имел ввиду подсудимый. Ведь у этих иудеев все не как у людей! И он решил в последний раз сыграть в демократию, выведя Иешуа к депутации Синедриона.
- Вот, я вывожу к вам этого человека. Уверены ли вы в его вине?
- Повинен смерти! – закричали они. – Возьми и казни его!
- Не царя ли вашего я казню?
- У нас нет царя, кроме Цезаря! Всякий же, делающий себя царем, противник Цезарю.
Понтий Пилат понял, что в его огород был брошен камень: он-де заступается за противника Тиберия. И тут он всплылил:
- Ваши люди всегда были крамольниками, и с тем, кто приносил пользу (а я ли не радею за Иудею?), вы были враждебны.
- Кого ты имеешь ввиду под нашими благодетелями?
- Да вашего же бога, который и от работы египетской вас избавил, и через море провел вас, будто по сухой земле, и в пустыне послал вам манну, как называют яства небесные, и дал вам воду из камня и напоил вас, и закон дал вам. И все это имея, вы богов себе искали, но вместо бога отлили себе золотого тельца. И, стерпев и это, бог ваш пожелал вас избавить, и молится за вас ваш Моше, чтобы вы не умерли. А теперь вы говорите, что я негодую на Цезаря.
И встал тогда Пилат со своего места, желая удалиться.
- Я вынесу свой приговор, но он же и ваш!
- Кровь его на нас и на отроках наших! – согласно произнесли старейшины иудейские.
В те времена эти слова произносились каждый раз перед вынесением приговора. Причем, приговора любого – обвинительного ли, или оправдательного. Это была обычная ритуальная формула принесения присяги в еврейском суде. Она означала, что данное суду показание свидетеля считается верным – как бы: «Я отвечаю своей кровью и кровью своих детей перед богом, что давал суду правдивые показания…»
Взойдя на специальное возвышение для судьи – лифостротон, Пилат велел вновь привести к нему Иешуа га-Ноцри.
- Род твой утверждает, что ты - царь, - обратился к подсудимому судья. - Поэтому приказываю: да будет по суду первых старейшин, который решил воздвигнуть тебя на крест в назначенном месте, и вместе с тобой двух разбойников, которых зовут Дижман и Геста.
Варавву, как явного зачинщика вооруженного мятежа, Понтий Пилат решил отправить в Антиохию к наместнику Сирии Вителлию, своему непосредственному начальнику – пусть он сам решает его судьбу.
Таким образом, суд над Иешуа и его сподвижниками закончился и исполнителям приговора Пилата оставалось лишь соблюсти оставшиеся формальности. Одной из таких формальностей был и запрет Пилата препятствовать кому бы то ни было (безотносительно, беден этот человек или богат) смерти разбойников. Всех троих вывели из темницы, снова раздели, оставив лишь набедренные повязки и, надев на головы терновые венки, повели их к месту казни, на гору Гулголет (перевод с еврейского названия горы полностью соответствует ее виду – небольшая гора эта в предместье Йерушалаима напоминала человеческий череп). Римляне не казнили людей в самом Йерушалаиме, потому и довольно долгим, а, учитывая еще и пытки, и слишком трудным казался смертным их последний путь. К тому же, им обязательно приходилось проходить так называемые «Судные ворота», последние городские ворота.
Главной целью римской казни через распятие человека было растянуть муки приговоренного на многие часы, а то и дни. Такое действо вызывало ужас и отвращение не только у покоренных римлянами народов. Даже римляне, на себе не испытавшие эти мучения, испытывали те же чувства. Иначе зачем бы это известному риторику Цицерону называть распятие самым жестоким видом убийства? Или, к примеру, Сенеке констатировать с возмущением, что из казненных на кресте жизнь вытекает медленно, капля за каплей? Жестокая особенность крестной казни заключалась в том, что в этом ужасном состоянии можно было жить в страшных муках три четыре дня. Истинной причиной смерти являлось противоестественное положение тела, которое вызывало страшное расстройство кровообращения, ужасные головные боли, боль в сердце и, наконец, оцепенение членов. Распятые на кресте, если они обладали крепким телосложением, могли даже спать и умирали только от голода. Основной мыслью этой жестокой казни было не непосредственное умерщвление осужденного с помощью определенных повреждений его тела, а выставление раба с пригвожденными руками, из которых он не сумел сделать хорошего употребления, к позорному столбу, где его и предоставляли гниению. Жгучая жажда, составляющая одно из мучительнейших ощущений у распятого, как и при всякого рода казнях, сопряженных с обильным кровотечением, пожирала его.
Был не по-апрельскому жаркий день пятницы. Когда Иешуа со товарищи вели на Гулголет по практически пустынным в этот праздничный день улочкам, даже по шумной в обычные дни базарной улице, среди немногочисленных свидетелей он увидел жену Мириам, которая в утробе носила уже плод от Иешуа. Она была в слезах. Увидев ее, он приостановился и, бросив мимолетный взгляд на стоявших рядом с ней еще нескольких женщин из верующих, остановил свой взор на жене. В его голове промелькнули воспоминания о том, как недовольны были посланники его интимной связью с Магдалиной.
- Почему ты любишь ее больше, чем любого из нас? – спрашивали они.
- А почему бы мне не любить ее больше, чем вас? – не без ехидства вопросом на вопрос отвечал Иешуа.
Он приостановился и глянул с мольбой на конвоиров и те не стали его подгонять, дав, таким образом, короткую передышку и Гесте с Дижманом. Кивком головы поблагодарив их, он обратился к женщинам:
- Дочери йерушалаимские, не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших. Ибо приходят дни, в которые скажут: «Блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!». Тогда начнут говорить горам: «Падите на нас!». И холмам: «Покройте нас!». Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?
Даже сквозь пелену горя Магдалина поняла, что каким-то образом ее супруг почувствовал ее беременность. И после этого слезы еще обильнее полились из ее глаз.
Место казни было готово заранее – большая рама-перекладина, к которой потом и прибивались столбы со смертниками. Вот и сейчас уже три столба лежали на земле у готовых укрепленных отверстий. Нужно сказать, что римляне никогда не пригвождали просто так преступников к так называемому кресту – гвозди не смогли бы удержать всю массу человеческого тела в вертикальном положении, мягкие ткани разорвались бы, а кости разломались бы. Смертников просто крепко привязывали к дереву веревками, а затем столбы поднимали и укрепляли. Лишь в особых случаях, желая сократить мучения привилегированного страдальца, ему пробивали руки и ноги гвоздями или перебивали им голени, дабы человек быстрее умер от потери крови.
Ни слова не проронили ни Иешуа, ни его собратья по казни, пока их привязывали и поднимали на столбах. Лишь взглядом охватывали хорошо просматриваемый с холма Гулголет Йерушалаим, прощаясь с ним и с жизнью. Дижмана распяли по правую руку от Иешуа, а Гесту - по левую. Лишь римские солдаты, занимавшиеся казнью, да несколько иудейских зевак (или родственников казнимых), стояли у подножия холма, оплакивая их.
По римской же традиции на шею каждому смертнику вешали табличку с приговором. И если у Дижмана и Гесты сообщение было коротким: «Разбойник», то на табличке Иешуа на трех языках (арамейском, латинском и греческом) значилось: «Иешуа из Нацерета, царь Иудейский».
Наблюдавшие за ходом казни римские легионеры и несколько оставшихся посланцев от Синедриона, у которых было задание от Йосефа Каиафы удостовериться в исполнении наказания, ехидно посмеивались.
- Ну что, машиах? – так презрительно звучало на арамейском слово «мессия». – Других спасал, спаси теперь себя самого, ежели ты истинный мессия, избранник божий.
- Если он царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста и тогда мы уверуем в него.
- Если ты царь иудейский, спаси себя самого, - поддерживали их римские воины.
- Отче, прости им, ибо не ведают, что творят! – запекшимися от сухости во рту губами, произнес Иешуа.
Теперь уже не выдержал и Дижман. Понимая, что приходит его смертный час, он истерически закричал:
- Если ты мессия, спаси себя и нас!
- Побойся бога, Дижман! Ведь ты и сам осужден тем же судом, - стал увещевать его Геста. – И мы осуждены справедливо, потому что достойное наказание по нашим делам приняли. А он нам ничего худого не сделал. Помяни меня, равви, когда достигнешь царствия твоего, - повернул он голову в сторону Иешуа.
- Истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю, - ответил ему на это Иешуа.
Но чуда и дальше не происходило. Начинались ранние в это время сумерки. Иешуа чувствовал, как силы стать покидать его. Бесконечно мучила жажда.
- Пи-ить! – не выдержал Иешуа.
Рядом с местом казни всегда стоял сосуд, наполненный обычным питьем римских воинов, состоящим из смеси уксуса с водой и называемым posca. Воины обязаны были брать эту posca во всякие экспедиции, к которым причислялись и казни.
Не желая до бесконечности мучить и без того уже находившихся у порога смерти людей, римляне готовы были по первой просьбе смертников смачивать им губы этим самым разбавленным вином, дабы опьянить их и, тем самым, заглушить боль. Вот и сейчас один воин макнул надетую на острие копья губку в сосуд с уксусом и поднес эту губку к губам Иешуа.
Йосеф Каиафа, получивший от гонца известие, что Иешуа га-Ноцри и двое его сподвижников распяты на кресте, тут же направил другого гонца к Понтию Пилату с просьбой, учесть, что завтра, в субботний день, начинается песах и хотелось бы, чтобы всех троих разбойников до наступления рассвета предали земле. Префект пошел навстречу иудеям и велел всем троим перебить голени. В таком случае, смертники умрут быстрее от потери крови. Разумеется, приказ префекта был тут же выполнен.
В девятом часу вечера, когда солнце уже давно опустилось в свое ночное ложе, Иешуа окончательно потерял самообладание и выкрикнул:
- Боже мой, боже мой! Зачем ты меня покинул?
Дежуривший солдат еще раз прижал к губам Иешуа влажную губку. Тот мотнул головой, не желая больше пить.
- Отче, в руки твои предаю дух мой, - вскрикнул он еще раз и тут же испустил дух.
- Помер? – удивленно переглянулись римляне. – Быстро-то как!
Желая удостовериться в том, что Иешуа и в самом деле уже мертв, центурий Лонгин взял копье и сунул острием ему под ребро. Черная, запекшаяся кровь брызнула прямо на сотника. Значит, жизнь в теле Иешуа в тот момент еще теплилась. Однако какие-то мгновения уже ничего не решали. И центурион отправился докладывать префекту о том, что самый главный разбойник скончался.
- Как скончался? Так быстро?! – не поверил его словам Понтий Пилат. – Не ошибся ли ты?
- Ничуть! Я лично проверил это, – подтвердил Лонгин.
А удивляться и в самом деле было чему – иные распятые, даже пригвожденные, могли оставаться вживых почти сутки, а Иешуа га-Ноцри испустил дух практически через пять-шесть часов.
По странному совпадению, в тот день в далекой малоазийской провинции Вифиния произошло небольшое землетрясение. Впрочем, никаких разрушительных последствий оно не имело. Тем более, даже самые слабые волны его не докатились до главного града Иудеи – славного Йерушалаима. Разрушат этот город спустя почти сорок лет другие волны - беспощадные волны римского гнева, мстившие иудеям за то, что они посмели восстать против власти самого императора великой Римской империи. А подняли восстание те самые зелоты, представители которых приняли мученическую смерть вместе с Иешуа в первый день праздника праздников всех иудеев – песаха, 15 нисана (апреля) 3804 года от сотворения мира. Проповеднику было тогда пятьдесят пять лет.
Холм Гулголет до сих пор хранит в себе древнюю могилу, которую многие христиане считают настоящей могилой проповедника Иешуа из городка Нацерет. Подтверждение тому они видят в том факте, что там же, неподалеку от городских ворот, обнаружены винный пресс и большая цистерна винодельни, которые упоминаются в Евангелиях.
Впрочем, все это было гораздо позже. А тогда эту казнь мало кто заметил и запомнил. Мало ли их было: пророков, мнивших о себе несбыточное и желавших стать мессиями – избавителями еврейского народа от чужеземного гнета. Вот почему Иешуа из Нацерета произвел очень мало впечатления на современных ему историков. Иосиф Флавий едва упоминает его, а подлинные упоминания о нем в Талмуде крайне скупы, немногочисленны и содержат мало информации. Не будь Евангелий, мы вряд ли знали бы о существовании этой личности. Ведь для большинства тогдашних евреев Иешуа был всего лишь еще одним человеком, претендовавшим на то, что он мессия или пророк, возбудившим на некоторое время большие надежды, но, в конечном счете, потерпевшим провал. На такие фигуры смотрели с большой симпатией и скорбью; о том, чтобы порицать или клеймить человека за то, что он счел себя обещанным мессией, не было и речи. Если он потерпел неудачу, значит, он совершил ошибку, но его по-прежнему уважали, как смельчака и патриота. Но, не будь его сторонников, оставшихся верными памяти об учителе и развивших за пределами Иудеи (так как в самой Иудее его никто не признал ни тогда, ни позже) веру в его возможное возвращение, он был бы забыт еврейским народом и вообще не был бы известен никакому другому народу мира.
Конец.
Иешуа - царь Иудейский
© Copyright: Виктор Юнак, 2016
Свидетельство о публикации №216112901819
Свидетельство о публикации №216112901819
Рецензии