Илона

           Ей тридцать шесть лет, ее зовут Илона, и сейчас она живет в Израиле, в Иерусалиме. Тротиловый, кумулятивный заряд секса, заложенный в ней господом нашим богом, способен выжечь все живое в радиусе километров тридцати-сорока. В том смысле, что оживить. Где бы она ни появилась – начинаются брачные битвы моралов с аморалами. Вплоть до тяжелого членовредительства, череды разводов и суицидальных попыток, как успешных, так и не очень. Вообще, такие разборки – норма.
           Я познакомился с ней на какой-то совершенно необязательной вечеринке, где мы, как потом выяснилось, оба оказались случайно. Естественно, не случайно, так я тешил себя, пока не понял, что попал. Точнее, то, что я попал, понял сразу, но не врубился, что пропал. Стоял у стола и вдруг почувствовал, как на моем бритом под ноль затылке, зашевелились отсутствующие волосы, обернулся и увидел Илону. Она улыбнулась. У меня подогнулись ноги.
           Конечно, она была совершенно сумасшедшей.
           Я стал за ней ухаживать.
           Как я это тогда понимал.
           Мы созванивались в течение дня бесконечное количество раз, разговаривали черт знает о чем, я назначал, а точнее вымаливал свидания, а она хохотала и увиливала. Ни где она живет, ни кем работает я не знал. Я не знал даже ее фамилии. Она говорила, здороваясь – приветики, а прощаясь – покасики, и меня начинало колбасить уже наглухо. Наконец, мы сговорились пойти в кафе и просидели там ровно три часа за разговором. Мне было интересно, не покидало чувство открытия человека. Я такого не испытывал с юности, когда новое знакомство с некоторыми людьми, ставшими потом важными и нужными надолго, являлось открытием и приобщением к целому миру.
           Вот с ней так же.
           И это помимо того самого заряда, от которого не мог спастись почти никто. Я их чуял, все эти жертвы любовной войны – они постоянно клубились где-то на заднем плане наших отношений, до меня долетали отголоски битв, стоны раненых и просто тяжело было ходить по улице, буквально под взглядами всех встречных мужчин и половины женщин.
           Я и не ходил, норовя завести ее в помещение и спрятать подальше, как фамильный бриллиант. Все зазывал к себе домой. Не любил болтаться по типичным местам свиданий всех неприкаянных и лишенных общей площади: кинотеатрам в торговых центрах, кафе и ледовым площадкам для занятий конькобежным спортом. У меня всегда были отмазки – что-нибудь с самочувствием. Причем, на полном серьезе. Я знал за собой такую особенность, мой организм, когда чего-то не хочет делать, начинает сопротивляться, быстренько организуя понос, золотуху или еще чего, типа подскочившего давления.
           И у нее был юмор, за которым слышалась боль, а не глумление. А юмор, как вы сами понимаете, это девяносто процентов успеха в деле обольщения мужчин. И еще я очень давно понял, если ты тащишь на себе, вольно или невольно, всю боль мира – ты Достоевский, а если нет – юморист на эстраде. Она была Достоевский. Может быть, даже больше, чем сам Федор Михайлович.
           Однажды она пришла ко мне на работу, на бактериологическую станцию, что было в тему и рифму, учитывая поражающий эффект заложенного в ней оружия, ройного типа, и мы опять проболтали часа два или два с половиной. На следующий день договорились, что я ее встречу после работы, и мы пойдем, сначала заплатим налоги (и будем спать спокойно, добавляла она, вгоняя меня в кипящий ледяной ужас), а потом поглядим. Я глядел в сторону дома. И не то чтобы стремился поскорее затащить ее под крышу, чтобы овладеть, нет, я просто не любил общества, а нравилось мне гонять чаи и рассуждать о жизни, смерти и любви.
           И еще мне очень не хотелось ее потерять, не хотелось, чтобы она сорвалась, если будет простителен рыбацкий жаргон. Это в молодости ничего не жалко – рвешь любые отношения, хоть любовные, хоть производственные, уверенный, что тут же заведешь новые, а в средние, так скажем, годы, делать это уже боязно, и ты начинаешь цепляться изо всех сил за скалы.
           Мы пришли, то есть мы заплатили налоги, я усиленно помогал – держал бумажки и деньги, пока она складывала и разбирала, и мне было необычайно приятно, что так по-дружески, по семейному, так мило и просто мы стоим около банкомата и передаем друг другу квитанции. В общем, мы заплатили, пришли ко мне домой, разделись, помыли руки, прошли на кухню и я поставил чайник.
           Особого угощения не было, и я достал из кармана, купленную заранее, пока ждал Илону, вкуснейшую лепешку с курицей, под названием элеш. Есть кухня или еда современная, например, у молодых баб, есть традиционная, у наших мам, есть холостяцкая, а есть моя. Вот это была моя – чай и элеш. Мы пили и болтали, скорее ни о чем, скользили, а бывало, прыгали как кузнечики с темы на тему, часто смеялись, и с моего лица не уходила улыбка.
           У нее была необычайная черта – в отличие от всех людей, обожающих поговорить о себе, от поэтов, обожающих это в тысячу раз сильнее обычных людей и от женщин, обожающих это в миллион раз сильнее поэтов, Илона о себе почти ничего не рассказывала, умело уходя в тень и закрывая за собой дверь. Зато я вывалил всю подноготную, так, что меня можно было сходу сажать лет на шесть.
           Илона попросила вторую чашку, я налил, она взяла оставшуюся половину элеша, отхлебнула чуть-чуть, я открыл рот, чтобы сказать очередную милую ерунду, но Илона перебила меня…
           Можно я уйду? Спросила она.
           Я опешил.
           Растерялся. Не мог найти никаких слов.
           Пробормотал, так… а… я же… конечно… наверное… а…
           Но она уже вышла в коридор и натягивала верхнюю одежду.
           Я тебя провожу, сказал я и начал обуваться, хватая все подряд – кеды, кроссовок без шнурков, неизвестно как попавший ко мне один резиновый сапог, почему-то синего цвета...
           Нет – голос ее был тверд, в лицо она мне не смотрела, натянула туфли, схватила что-то с вешалки и выскочила за дверь.
           Я остался.
           Она ушла.
           Я вернулся на кухню и трясущейся рукой взял чашку, поставил обратно на стол, сунул руку в карман, вытащил телефон, позвонил ей вдогонку, не в силах уяснить ничего.
           После третьего звонка, она отключила телефон. Я сделал еще несколько бессмысленных попыток. Пошел в комнату и сел в кресло, зачем-то включил телевизор. Шла передача про зверей.
           Больше я ее не видел никогда.