Служу Советскому Союзу

         
 

      После окончания школы я попытался поступить в  институт. Из-за явного антисемитизма приёмной комиссии я получил низкие оценки на экзаменах и, естественно, не прошёл по конкурсу. Я уже был призывного возраста, но повестки из военкомата всё не получал. На работу меня не брали без справки из военкомата. Неопределённость положения заставила меня пойти в военкомат. Там мне сразу вручили повестку. Так началась моя служба в армии.

       Служил я в Сталинграде в танковых частях. Это было начало шестидесятых. Служба в армии давалась мне нелегко. На то было несколько причин. Я был, что называется, маменький сынок. Никогда до этого я не жил вдалеке от родителей. Мало того, я лет в 15 первый раз покупал в магазине. Мама послала меня купить хлеб, продавщица замешкалась со сдачей, я постеснялся напомнить, и  ушёл. Мама потом ходила в магазин объясняться с продавщицей. Благое дело все знали друг друга, поэтому всё решилось просто. Я стеснялся громко разговаривать, чтобы не привлекать к себе внимание. По этой же причине я стеснялся даже первым здороваться с соседями, и соседи иногда жаловались маме на мою,  как им казалось,  невоспитанность. В общем, я напоминал того еврейского мальчика из анекдота, который на зов матери спрашивал:
- А что, мне уже холодно?
- Нет, ты уже голодный.

И вот такой еврейский мальчик попал в среду, где служили и бывшие уголовники, и почти необразованные ребята из деревень, и вообще всякий сброд. Кроме того условия жизни были тяжёлые. Кормили плохо, часто мёрзлой картошкой, рассольниками, супом из рыбы, кашами, кислым хлебом. Всё время я был голоден, постоянно меня мучила изжога. Было тяжело и физически. Я, однако, как говорят, с честью переносил все тяготы тогдашней армейской жизни. Всё время я помнил о своём еврействе, и не хотел быть хуже других. С оружием я обращался часто лучше остальных, на посту я тоже лучше выполнял все требования устава, во время учений я ночью ходил через поле, где можно было встретить и волка и собаку, которая охраняла отару овец и которая была пострашнее волка. С удовлетворением я слышал в разговорах ребят между собой о моей стойкости и смелости. Хотя только я знал, чего мне стоила моя смелость.
 
В то время я был влюблён в свою будущую жену, писал ей письма почти каждый день, представлял себе, что она постоянно видит меня, не хотел перед ней позориться, и вёл себя соответственно. Это тоже помогало мне в моей службе.

Однажды на учениях, был случай, когда проезжая какой-то глухой полустанок, я вдруг увидел её стоящей на перроне. А однажды в чужом и далёком городе я узнал её в идущей впереди женщине. Я знал, что этого не может быть, и только догнав и заглянув ей в лицо, я убедился, что это совсем незнакомая женщина. Я мечтал написать стихи об этом своём состоянии, а потом, кажется,  у Кирсанова, с бьющимся сердцем прочёл точно такие же стихи, которые мечтал написать сам.

 Тогда я впервые задумался о том, что всё когда-то с кем-то уже было. Мне казалось, что я какой-то особенный, не похожий на других. Что мысли мои, мои чувства, ощущения, любовь - также особенные. Нет. Всё уже было с кем-то давным-давно и ещё будет.

Как человека образованного меня зачислили в учебный батальон, где я учился на радиста командирского танка. В учебном батальоне был образцовый порядок и жёсткая дисциплина. Старшина нашей роты был сверхсрочником. Судя по медалям, он, вероятно, ещё участвовал в войне. Приходил он вечером в казарму в идеально чистой и отглаженной форме, хорошо выпившим и «воспитывал» провинившихся. Тренировал нас быстро раздеваться перед сном. Были даже определённые нормативы. Помню, я раздевался за сорок пять секунд при нормативе, кажется, в минуту. Это был очень хороший показатель.  Потом эти дурацкие нормативы справедливо отменили. Оставили нормативы только для подъёма по тревоге.
За провинность заставляли бегать в противогазе, ложиться на землю и вставать бесчисленное количество раз. Ещё такое наказание: надо было выкопать яму, а потом её закопать. Я сейчас вспоминаю это бесчеловечное отношение к солдатам и удивляюсь: неужели это всё в самом деле было?
 
Зато сама учёба были интересной. Мы тренировались работать на «ключе» азбукой Морзе. Мне помогал хороший слух. Оказывается, не надо было считать точки и тире, а запоминать буквы, как мелодию. Ребята в нашем взводе были все после десятилетки, что облегчало общение.
 
Позже, когда после окончания учёбы я попал в действующий полк, общаться приходилось и с бывшими уголовниками.  Танковый полк, в который меня направили служить после окончания учёбы, был кадрированный, т.е. в нём было очень мало техники и личного состава. Предполагалось, что в случае войны его пополнят до штатного расписания. Я хорошо рисовал, и меня сразу забрали в штаб, где я оформлял карты, рисовал плакаты и прочее. Я же оформлял стенную газету, был редактором.  Я выпрашивал у ребят какие-то заметки и перерабатывал их в статьи. Фактически я сам и делал газету.

       При мне Жуков был ещё министром обороны. Как я понимаю, он был большим деспотом и самодуром. Он, например,  ввёл правило, по которому по военному городку можно было передвигаться либо строем, либо бегом. Он также ввёл занятия физкультурой для офицеров штаба, и иногда пожилые и полные люди должны были карабкаться на перекладину, что вызывало смех и насмешки у солдат. Офицеры также бегали кросс, при этом иногда случались несчастные случаи. А солдаты и недалёкие офицеры любили Жукова и уважали его. Почему простой народ любит Сталина и того же Жукова?     Мне кажется, что природа для того, чтобы вид выжил, заложила в слабых существах покорность сильному. Посмотрите, как рядовые уличные собаки пресмыкаются перед вожаком! То же среди других животных и, кстати, среди большинства людей. О нашем замтыла рассказывали, что провинившихся солдат он просто бил. Однажды один из солдат проворовался, и этот офицер не отдал его под суд, а завёл к себе в кабинет и, как говорили ребята,  от****ил его. При этом солдаты одобряли этого офицера и уважали его. И, действительно, с точки зрения простого человека лучше терпеть привычные побои, чем сидеть в тюрьме.

В нашем полку, как и положено, была разведрота. Так как полк был кадрированный, то в роте был всего один лёгкий плавающий танк и человек шесть личного состава. Танк был ещё секретным, и почти всё время находился в зачехлённом виде. Летом я жил с разведчиками в одной палатке и дружил с ними. Командиром роты был невзрачный майор, который совсем не вязался с моим представлением о разведчике. И в одежде, и в манерах он был похож на штатского. Тем не менее, он и во время войны командовал разведкой. Иногда он делился с нами воспоминаниями о войне. Меня поражали его рассказы, которые совсем не были похожи на то, что нам показывали в кинофильмах. На наши расспросы он как-то сказал:
- В разведке на вражеской территории очень страшно. Когда слышится где-то выстрел, все падают на землю. Всем кажется, что стреляют именно в тебя.

Ребята же в роте все были как на подбор. Коля Алексеев был сержантом и командовал ребятами. Это был крепкий парень, смелый, даже отчаянный. Во время учений он проникал на территорию нашего «противника» и, бывало, вступал в настоящую драку, когда его обнаруживали. Был ещё один Коля, фамилии его я уже не помню. На гражданке он был штангистом. Мог выжать сто килограмм. У него был хороший импортный баян, а, может быть, это был такой аккордеон. Клавиатура была, как у баяна, а оформление и звук, как у аккордеона. Играл Коля, впрочем, неважно. Ещё один парень, с которым я больше дружил. Звали его Саша. Он хорошо пел под гитару и этим покорил меня. По вечерам он брал гитару, и мы подпевали ему. Саша научил меня некоторым аккордам, и с этого началось моё увлечение гитарой.

На учениях же мне делали первую в моей жизни операцию. Когда в школьные годы моему товарищу делали операцию по удалению аппендицита, я с интересом расспрашивал его о подробностях, восхищался силе его характера, считал товарища, чуть ли ни героем, примерял всё на себя, как я бы терпел боль. Одно время под впечатлением фильма “Молодая гвардия” мы проверяли себя на стойкость, подносили руку к горящей свече, кололи себя иглой. Результаты были не очень ободряющие. А тут настоящая боль! Кстати, увлекаясь йогой, уже, будучи взрослым, я прокалывал себе руку толстой иглой и почти не чувствовал боли. Но это потом и уже владея техникой йоги.
 
На этот раз у меня на руке немного ниже локтя появился нарыв. Обычно такие вещи проходили у меня без вмешательства врача. Надо было подождать, когда нарыв “созреет”, лопнет, и дальше уже быстро заживало. Но на этот раз было серьёзнее.  Рука опухла, болело под мышкой и около шеи, и я пошёл в полевой госпиталь. Увидев мою руку, военврач очень обрадовался.
- Ого! - воскликнул он. - Тут болит? А тут? Яковенко! - позвал он фельдшера. - Посмотри, какой красавец! Классика! Ну, что, поможем ему, - сказал он, имея в виду фурункул.
Фельдшер положил меня на стол лицом вниз, повернул руку, чтобы фурункул оказался сверху. Военврач сделал мне несколько уколов новокаина, которые, кстати, мало что дали. Я чувствовал каждое движение скальпеля. Ощущение было, будто военврач работал раскалённым скальпелем. Ощущалась не боль, а сильное жжение. Я постанывал, но терпел. Кстати, позже знакомый зубной врач рассказал мне, что советский новокаин был очень плохого качества, и он для своих пациентов специально покупал на чёрном рынке  импортный новокаин. По окончании операции военврач сделал мне укол пенициллина прямо в рану, затем пинцетом подцепил марлевый тампон, обмакнул его в жёлтую жидкость с сильным тошнотворным запахом рыбьего жира и всунул его тоже в рану. Яковенко забинтовал руку, и на этом всё закончилось.

Командиром полка у нас был полковник Якушев. Солдаты его любили и называли «батей». Он и в самом деле был для солдат как отец. Это был невысокий уже не молодой мужчина. Он сохранил в полку ещё фронтовые отношения, т.е. более человеческие, без муштры и жёсткой показной дисциплины.  Якушев был хорошим хозяйственником. Он организовал в полку подсобную свиноферму. Свиней кормили отходами от нашей столовой.      В то время кормили солдат очень плохо. В основном каши и хлеб. Я с детства плохо ел, здесь же я впервые почувствовал голод.  В любое время даже сразу после обеда я готов был кушать простой хлеб. Как заметил Севела в одном из своих рассказов: о чём в первую очередь думает солдат Красной Армии? В первую очередь солдат Красной Армии думает о еде. Во вторую очередь тоже о еде. И даже в третью очередь тоже о еде. Поэтому, когда на праздники закалывали пару свиней и добавляли нам в рацион ещё немного мяса, все были очень довольны. Когда я заканчивал службу, Якушева назначили командиром дивизии, а командиром полка назначили только что закончившего академию молодого подполковника. Он начал свою службу с благоустройства своего кабинета. Положил паркет, поменял мебель. Затем, начал требовать жёстких уставных отношений, ввёл больше строевых занятий и пр. На фоне Якушева он, естественно, очень проигрывал. С таких, как он, похоже, началась советская офицерская бюрократия и последующий упадок армии.

Выше я сказал пару слов о еде. Хочу на этой теме остановиться подробнее. Мне кажется, не все знают, как питались солдаты в то время. Думаю, что и сейчас есть большие проблемы в этом вопросе. Так вот, в то время государство выделяло в день на одного человека что-то около восьмидесяти копеек. Что было в рационе солдат? В день выделялось 800 грамм хлеба, 20 грамм сливочного масла, сахар. Из овощей только картошка и капуста, чаще квашенная. Немного свинины, иногда рыба, иногда селёдка. На первое был суп, какой-то борщ, рассольник, щи. На второе – каша. Причём, не рисовая или гречневая. Наверное, перловая или пшённая. Часто на ней бывали синеватые отливы, не знаю почему. Иногда давали суп из рыбы вместе с мелкими косточками. Ничего отвратительнее ни до ни после я не ел. Однажды в своей тарелке со щами из свежей капусты, я обнаружил мелких червячков. Когда я показал их соседу, он сказал: «А ты размешай всё и сразу кушай, не глядя». Так я, кстати, и сделал. На броненосце Потёмкин, помнится, матросы устроили восстание и перебили офицеров, когда обнаружили у себя в тарелках червей. А мы, ничего, ели и говорили спасибо. Вот и весь рацион. Когда нас посылали в наряд на кухню, повара из жалости давали нам мясо с подливой. Объевшись мяса, мы на следующий день не вылезали из туалета. В столовой стояли ничем не покрытые деревянные столы на десять человек. Двое наиболее активных получали в окошке-амразуре хлеб и сахар. Хлеб уже был нарезан на порции, а сахар-рафинад в миске. Потом кто-нибудь из доверенных, дело ведь было ответственное, делил сахар на кучки. Затем командовал: «Налетай!», и каждый старался схватить кучку, которая ему казалась красивее. Я старался не превращаться в скота, поэтому делал вид, что мне всё равно, и, естественно, мне доставалась самая невзрачная кучка. Ели мы из алюминиевых мисок. Ложка была у каждого с собой в кармане или за голенищем сапога, и мы никогда с ней не расставались. Ну, и не мыли, естественно.

Ещё интересное наблюдение. Со мной служили ребята из мусульманских республик. Кстати, ко мне они относились очень доброжелательно, когда увидели, что я также как они, обрезан. Но это к слову. Я не об этом хотел сказать. Свинину, которую нам давали, они вначале не хотели кушать. Но прошло какое-то время и им пришлось кушать, что дают. К религиозным «предрассудкам» относились в армии по-хамски, собственно, как и во всей стране. Для сравнения здесь в израильской тюрьме террористам мусульманам дают привычную им еду, и дают возможность также соблюдать религиозные обычаи. Хотя, на мой советский взгляд, следовало их просто расстреливать.

В армии довольно часто случались несчастные случаи. Во время одного из ночных учений погибли начальник штаба батальона майор Кушнир и сержант командир его танка. Они как обычно ехали, высунувшись из люков по пояс. Во время боя так не едут, но на учениях командиры позволяют себе это. Их молодой водитель испугался, увидев перед собой танковый окоп, и начал поворачивать танк. Танк уже был на краю окопа. В результате танк повернулся и боком упал в окоп, придавив майора и сержанта. Если бы управлял танком более опытный водитель, он продолжил бы движение прямо и уткнулся носом в землю, только и всего. Так нелепо в мирное время погиб майор, прошедший всю войну. Все очень переживали.

Однажды погиб начальник караула и солдат, стоящий на посту возле караульного помещения. Уже подошло время смены, и солдат заглянул в караульное помещение. Он увидел, что начальник караула пишет письмо и не спешит со сменой. Солдат, шутя, направил на него автомат и вдруг прозвучал выстрел. По ошибке в стволе оказался патрон. Когда от выстрела проснулись ребята, отдыхавшие после смены, они услышали второй выстрел. Покончил с собой солдат, стоявший на посту, который нечаянно застрелил начальника караула. Утром мы видели этих ребят, лежащих возле караульного помещения, укрытых одеялом.

И со мной происходили опасные случаи. Однажды я сидел на своей кровати и вдруг услышал выстрел. Какой-то солдат возился с автоматом и нечаянно выстрелил. По отметке на противоположной стене выяснилось, что пуля прошла у меня между ногами. В другой раз во время чистки оружия товарищ, шутя, направил на меня пистолет.
- Что ты делаешь? – говорю. – Нельзя же направлять оружие на человека!
- Он не заряжен, - говорит товарищ. – Вот смотри.
Он направил пистолет в потолок и нажал на спусковой крючок. И тут прозвучал выстрел. И товарищ, и я от неожиданности остолбенели.

По графику мы несли караульную службу. Чтобы повысить нашу бдительность, командир роты рассказывал нам разные истории. По его рассказам за несколько лет до моей службы был вырезан почти весь караул. Остался в живых один караульный, который действовал по уставу. Он стоял ночью на отдалённом посту возле складов с химикатами. Он увидел приближающихся людей и крикнул, как положено по уставу:
- Стой! Кто идёт?
- Начальник караула со сменой! – услышал он знакомый голос.
- Начальник караула ко мне, остальные на месте! – также по уставу машинально крикнул караульный. И тут он увидел, что люди замешкались. Заподозрив неладное, он передёрнул затвор. И вдруг начальник караула бросился на землю и закричал:
- Стреляй!
Часовой начал стрелять. Правда, ни в кого не попал, но на выстрелы прибыли солдаты. Оказалось, что кто-то убил часового, стоящего на посту возле караульного помещения, перерезали спящих солдат, оставив в живых только начальника караула, который тоже спал, положив голову на стол. С ним они пошли по постам и убили всех остальных, кроме последнего. Начальника караула потом судили.

Напуганный таким рассказом, я стоял на посту очень бдительно. В результате ребята считали меня смелым и стойким, хотя и евреем, как говорили некоторые. Кстати, на посту в новогоднюю ночь я подморозил себе  нос и щёки. Я не прятал лицо, не отворачивался, и, несмотря на мороз и ветер, внимательно смотрел в опасную сторону, особенно, стоя на том злополучном посту.

Я вспомнил немного комический эпизод, который произошёл на этом же посту. Один из ребят стоял на этом  посту и вдруг услышал шаги и тяжёлое дыхание. Он присел и на фоне неба увидел стоящую фигуру.
- Стой! Кто идёт? – закричал он и с перепугу передёрнул затвор. При этом он увидел, что фигура опять начала идти прямо на него. Он начал стрелять и так как палец в толстой рукавице застрял, стрельба продолжалась пока не кончились патроны в магазине. На звук стрельбы прибежали ребята и не решались всё проверить, пока не рассвело. Утром они увидели, что часовой застрелил стреноженную лошадь. Бедное животное, услышав голос человека, пошло на свою погибель.

А вот трагикомический случай, свидетелем которого я был. У нас проводились показательные стрельбы. Приехало много начальства из округа. Сплошные генералы. На полигоне построили трибуну для наблюдения за стрельбами. Начальство стоит на трибуне и в бинокли наблюдает за стрельбами.
Происходит всё таким образом. По команде руководителя стрельб танк с очередным экипажем выдвигается с исходной позиции на огневой рубеж, стреляет три раза по мишеням, затем танк разворачивается и возвращается на исходную позицию. При этом наводчик всё время должен поворачивать башню так, чтобы ствол всегда смотрел в сторону мишеней. Между прочим, исходная позиция прямо перед трибуной. Я напоминаю об этом, потому что в дальнейшем из-за этого произошло что-то ужасное.  Отстреляло несколько экипажей, всё идёт по плану. И вот настала очередь экипажу с наводчиком, который был известен как двоечник и разгильдяй. Руководитель стрельб по рации повторяет условия стрельбы, подчёркивая, что при возвращении ствол должен смотреть в сторону мишеней. Экипаж подтверждает, что всё понятно. Танк выходит на огневую позицию. Прозвучало два выстрела и тишина. Руководитель стрельб запрашивает, почему нет третьего выстрела, и получает невразумительный ответ. Тогда он приказывает вернуться на исходную позицию. Танк разворачивается и начинает движение к исходной позиции. А пушка при этом направлена в сторону  трибуны. Что должны были чувствовать наблюдатели, зная, что один снаряд ещё не использован и вполне возможно находится в стволе, в танке наводчик разгильдяй, и пушка направлена на трибуну? Правильно. Все генералы участники прошлой войны слетели с трибуны и плюхнулись в грязь. На трибуне остался только солдат радист, который не понял даже, что произошло. Несмотря на комичность ситуации, всем было не до смеха. Зато, вернувшись в казарму, мы буквально рвали животы от хохота, вспоминая подробности происшедшего.

 Я довольно часто присутствовал на учениях, так как меня брали и на штабные учения тоже и часто посылали на учения округа. В штабе округа, где я оформлял карты, я видел много генералов и полковников, которые ко мне обращались, как к специалисту. Для меня это было не совсем привычно, но вскоре я привык и совсем не робел в их присутствии. Иногда со мной заговаривали на гражданские темы, расспрашивали о семье. Я обратил внимание, что, чем старше офицер, тем проще он разговаривает с солдатом. Какой-то сержант строит из себя большого начальника, а генерал разговаривает с тобой, как с человеком.

 Ещё в учебном батальоне на одном из учений мы сидели в окопах, изображая оборону. Довольно далеко от окопа я заметил суслика. Во мне проснулся охотник. Я взял камень, бросил и, естественно, не попал. Тогда я заготовил камень покруглее и стал ждать. Вскоре суслик опять появился. Я опять бросил, и мне показалось, что я попал. Я пошёл посмотреть и, точно, возле норки лежал несчастный зверёк с окровавленной головкой.  Мне стало плохо то ли от жалости, то ли от угрызений совести. Никогда до этого я не убивал животных. Я никому не рассказал о своём «подвиге», переживал сам.
С тех пор прошло много лет, а у меня перед глазами  окровавленное тельце суслика. Если убить маленького зверька так тяжело, каково же убить крупное животное или человека?

Во время одного из учений на нас должен был наступать танковый полк. В расположении нашей обороны разместили мишени, и полк должен был стрелять по ним боевыми снарядами. За два часа до начала наступления мы спешно начали уходить в сторону в лесок. Помню, как командир батальона нервничал из-за нашей медлительности и нерасторопности. Обычно сдержанный, он не стеснялся в выражениях, гоняя наших командиров. Командир батальона на джипе объезжал наши позиции, рядом с ним сидел радист, который всё время был на связи с наступающим полком.

Потом из леса я наблюдал за началом наступления. Перед нами, вроде бы, никого не было, только голая степь до горизонта. И вдруг из-под земли появились танки. Они шли мимо нас на позиции, которые мы оставили совсем недавно, и стреляли. На секунду мне показалось, что это настоящая война, и в животе у меня стало холодно. Я почувствовал, как бывает страшно на войне. На тебя движутся железные махины, несущие смерть, их не остановишь, от них не спрячешься и не убежишь.

Однажды мне поручили оформить учебную комнату для офицерских занятий. Мне приносили секретные бюллетени с описанием в основном американской техники. С этих бюллетеней я рисовал большие плакаты, на которых изображал танки и другую технику, и их технические характеристики. Я с интересом рассматривал фотографии. Интересно, что на некоторых фотографиях техника была изображена снизу или сзади. Вероятно, снимали нелегально. За оформление этой комнаты мне дали краткосрочный отпуск.

Когда я приехал домой и вошёл в ворота нашего двора, я увидел в глубине двора маму, сидящую перед дверями нашей квартиры и Тобика, нашу собачку. Тобик сразу припустил ко мне, а мама сначала меня не узнала и начала звать Тобика, опасаясь, что он покусает незнакомца. Радости Тобика не было предела. Он прыгал на меня, пытался лизнуть в лицо. От восторга он не удержался и обписял меня. Я не был дома больше двух лет, ворота были  довольно далеко от дверей моего дома, был я в другой одежде, и пахло от меня, наверное, не так как раньше, а Тобик меня сразу узнал. Удивительно.

В другой раз я оформлял наш тир. В овраге установили танковую башню, а напротив на специально построенной стене я рисовал панораму. На ней я изобразил пейзаж с городом вдалеке и морем. Ребята шутили, что я изобразил Одессу. Панорама была довольно большая, так что, глядя в прицел, казалось, что всё настоящее. Рисовал я красками из банок, большой малярной кистью. Помогал мне лейтенант из санчасти. Он же, кстати, сфотографировал эту панораму и плакаты учебной комнаты. Плёнку я привёз домой после демобилизации. Когда я, хвастаясь, показал родителям эту плёнку, папа испугался, увидев надписи «совершенно секретно», и уговорил меня уничтожить эту плёнку.

Во время службы в армии я поступил на заочное отделения Института народного творчества. Мне присылали учебные материалы и контрольные работы. Я же отправлял в институт выполненные работы. Не помню уже почему, но после окончания службы я перестал заниматься в этом институте. У меня сохранился альбом рисунков, которые я делал в армии.

С нами служил парень, который сидел в колонии для несовершеннолетних за групповое изнасилование. Из колонии он попал в армию. Ребята расспрашивали его, как было дело, и он, смеясь, рассказывал, как девочка плакала, называла их «миленькими», просила её отпустить. Ребята отпускали шуточки, слушая его рассказ, я же испытывал смешанные чувства. Мне интересно было слушать о жизни, от которой я был очень далёк, и в то же время я испытывал к этому парню чувство какой-то гадливости, что ли. Я готов был его убить мучительной смертью и получал бы, наверное, удовольствие, если бы он просил прощения такими же словами, как та девочка. Вскоре этот парень попался на краже оружия со склада, где он работал.

Вообще у нас служило много ребят, которые попали в армию прямо из тюрьмы или колонии. Они и в армии воровали. Причём воровство даже как-то и не считалось преступлением. Как-то у одного из ребят украли новые сапоги, и старшина дал ему из своих запасов совсем старые, и посоветовал ему «проявить находчивость», то есть самому украсть у кого-то. При работе над картами я бывал в секретном отделе, хотя у меня не было допуска. Парень, который работал в секретном отделе, хвастаясь, показал мне часы, которые он украл у кого-то. Уверен, что он, не задумываясь, украл бы даже секретные документы, если бы было кому продать.

С нами служил высокий сильный рыжий парень из Западной Украины. Когда мы увидели, как он умело обращается с автоматом, ребята начали шутить, что он бывший  бандеровец. Причём он, хотя и шутя, сам не отрицал этого. Вскоре к нам в часть приехали офицеры из контрразведки и увезли его и ещё некоторых тоже из Западной Украины.

Нужно сказать, что дедовщины тогда не было и в помине. Могли подшучивать над новобранцами, называли салагами, могли послать с ведром в мастерскую за компрессией, в общем, развлекались. Правда, некоторые, мягко говоря, шуточки были далеко не безобидные, но делалось это, повторяю, для смеха.
Вот некоторые солдатские «шуточки», свидетелем которых я был или о которых рассказывали, как об анекдотах.
Ребята из мастерской развлекались следующим образом. Подключали электрический ток к дверной ручке или к верстаку, оббитому железом. Что получалось, понятно. Они же брали магнето от полевого телефона, подключали к нему провода, один крутил ручку, а другой дотрагивался оголёнными проводами до кого-нибудь. Так как магнето даёт напряжение в несколько тысяч вольт при маленьком токе, то не убивало, но било очень сильно. Все очень веселились при этом.
Дневальный, которому ночью нечего было делать, будил кого-нибудь и спрашивал, не хочет ли он пойти пописять. Иногда, когда двое ссорились, то один другому угрожал, что, когда будет дневальным, будет будить его каждые полчаса, предлагая пописять.

А вот шуточка посерьёзнее. Между пальцами ног спящего вкладывались бумажки и поджигались. Эта шутка называлась «велосипед», так как спящий, спросонья, начинал крутить ногами, как на велосипеде.

Ещё одна очень интеллигентная шутка. К члену спящего привязывалась верёвочка, другой конец которой привязывался к его же сапогу. Сапог клался спящему на лицо, и он, спросонья, швырял его подальше. Правда о такой шутке, как и о предыдущей, я слышал только из рассказов. Так сказать, в живую я таких шуток не видел.

     Как я уже говорил, с нами служили ребята из Западной Украины. За жадность и скупость их называли «кугутами». Как-то один из наших ребят предложил скинуться по рубчику, и он поспорит с кугутом на пять рублей, что, как он выразился, «нассыт ему в карман и не засмеётся». Мы с радостью согласились и потом наблюдали потрясающую картину, как он и в самом деле писял тому в карман, а тот с серьёзным видом оттопыривал штанину, чтобы легче стекало.

А вот игра-анекдот. За круглый стол садятся играющие. В центре стола отверстие. Каждому за яйца привязывается верёвочка. Верёвочки пропускаются через отверстие в центре стола и смешиваются. Затем каждый берётся за случайную верёвочку и по команде начинают тянуть. Проигрывает тот, кто не выдержит первым. Хохма в том, что никто не знает, какая у него верёвочка, и может получиться, что кто-то тянет за свои собственные яйца. Игра, как видите, очень интеллектуальная.

В период моей службы в 1956 г. происходила война Израиля с арабскими странами.  Как я уже говорил, меня взяли в штаб полка оформлять карты, плакаты и пр. В кабинете зам. начальника штаба, где я работал, постоянно крутились офицеры. Большинство из них участвовали в Отечественной войне, в основном, в конце войны, когда у советской армии уже всё получалось. Им казалось, что советская армия  сильнейшая. Победы Израиля им были не понятны. В их головах застряло, что евреи не умеют воевать. Хотя в Отечественную войну евреи воевали не хуже, а то и лучше других. Я часто слышал в разговорах офицеров недоумение и скрытое восхищение израильскими победами.
  - Вот бы, повоевать с ними! – как-то слышал я от одного офицера.
А начальник штаба подполковник Фёдоров, подтрунивая надо мной, сказал:
  - Что же твои друзья бьют арабов?
Я не знал, что ответить. Возле приёмников всё время стояли кучки солдат. На их лицах была тревога. Последние известия так преподносили события, будто наступает конец света. Многие солдаты ходили к начальникам, предлагая свои услуги в качестве добровольцев. Наш «батя», умница и хороший командир и человек, как-то перед строем сказал примерно следующее: «Не надо проситься в добровольцы. Если понадобиться, все мы будем добровольцами».
 
 После же Шестидневной войны 1967 года об Израиле уже говорили как о государстве с сильной армией. Я неоднократно слышал мнение, что самыми сильными армиями в мире, считались вьетнамская (по войне в джунглях) и израильская (по войне в пустыне). Через несколько лет, будучи на офицерских сборах, я слушал лекцию об итогах этой войны, о выдающихся операциях и новинках, применённых израильской армией. Русские всерьёз изучали опыт израильтян. Отголоски этой войны ещё долгое время будоражили русских. Возвращались солдаты, которые обслуживали советские секретные радары. Сын моего сотрудника тоже служил на таком радаре. Он получил высокую дозу облучения и вскоре умер. Об этом нельзя было говорить, но все всё знали. Рассказы военнослужащих переплетались с анекдотами и легендами. Вот несколько примеров, о чём говорили.

Однажды два израильских вертолёта приземлились возле советского секретного радара, который обслуживал египетский расчёт. Из них вышли солдаты, переодетые в египетскую форму, говорили они по-арабски, перебили охрану, а сверхсекретный советский радар разобрали и увезли в Израиль.

В другой раз пара израильских вертолётов, взлетая из-за холмов, расстреляла сирийскую танковую колонну, кстати, состоящую из советских танков.

Советские самолёты возили оружие в Египет, а курсом выше с запада американцы везли оружие в Израиль. Когда они встречались, американские лётчики дружелюбно махали русским.

Когда наши прилетали на египетский аэродром, они нередко сами же и разгружали самолёты. Арабы не хотели работать, и русские пугали их, говоря: «Вот Даян сейчас прилетит! Разгружайте быстрее!»
 
Вполне серьёзно рассказывали, что израильские девушки голыми разъезжали на танках и этим повергали правоверных арабов в панику.

Есть ещё один ньюанс: советские советники не учитывали местных условий. Например, советские танки того времени, которые были на вооружении арабских армий, проектировались для войны на равнинах и в прохладном климате. В жару внутри было, как в духовке. Кроме того орудие танка имело ограничения подвижности в вертикальном направлении. Они не могли поражать цели, находящиеся на холме, и не могли обстреливать цели, находящиеся внизу. Поэтому на сирийском фронте рота израильских танков на холме сдерживала армаду сирийских танков, подбив чуть ли не сотню танков, и не потеряв ни одного.
Кстати современный израильский танк оборудован кондиционером и автоматической коробкой скоростей. Танк укомплектован двумя экипажами - один воюет, второй отдыхает. На фронт танки доставляются трейлерами, а экипаж приезжает на своих машинах.

Помню, как в советской прессе возмущались жестоким обращением израильтян с военнопленными. Израильтяне просто отпускали их, и они шли через пустыню к себе в Египет. При этом некоторые, естественно, погибали. Наши забыли, как обращались они же со своими же бывшими военнопленными!

Рассказывали, что секретнейший советский самолёт на огромной высоте пролетел над Израилем и не был сбит. Так наши демонстрировали  преимущество советской техники.

Рассказывали также, что однажды группа советских самолётов с египетскими опознавательными знаками наткнулась на израильские «миражи». В результате боя несколько советских самолётов было сбито, а остальные бежали. Говорили, что израильские  самолёты пилотировали бывшие русские евреи, так сказать, свои против своих.

А вот ещё один анекдот. На одном из собраний, которые проводили в то время с осуждением Израиля, еврей заканчивает своё выступление такими словами:
  - В знак солидарности с Египтом прошу впредь называть меня не Ефимом Израильевичем, а Ефимом Египтовичем.

Кстати, я вспомнил ещё один анекдот, который рассказывали после столкновения с китайцами на острове Даманском.    В армии старшина проводит занятие с солдатами.
- Даю вводную, - говорит старшина. – Рядовой Петров! Вы идёте по улице и встречаете китайца. Ваши действия.
- Я подбегаю к нему, - браво докладывает Петров, - хватаю его за горло и говорю: «Попался, жидовская морда»!

На этой жизнерадостной ноте я, пожалуй, закончу своё повествование о моей службе в советской армии.