Отец

Летом 1945 года довелось отцу молоденьким девятнадцатилетним пацаном проехаться по только что освобожденной русским солдатом Европе.
В июле месяце Ленинградское училище артиллерийской разведки произвело наверное последний ускоренный выпуск офицеров, что практиковалось во время войны повсеместно, из-за нехватки квалифицированных командных кадров. Волею судьбы годом раньше он оказался в Питере с большой группой "спецов" - выпускников Московской артиллерийской спецшколы, эвакуированной в начале войны в Сибирь, в маленький шахтерский городок с красивым, непонятным названием Анжеро-Судженск - Анжерка, как они его называли.
В 41-м году после смерти матери они остались с сестрой сиротами, и в последствии их усыновили люди, у которых жили на квартире и которых я потом знал как своих деда и бабку.
Люди эти с интересной судьбой, хотя наверное и довольно обычной для того времени.
Дед Федор был ранен в первые дни боев, а возвращаясь уже после госпиталя на фронт, попал под бомбежку, обстрел, потом плен и освобождение только в конце войны.
Бабушка Надя, обладая от природы живым и острым умом, оказалась по жизни очень активным человеком. Ее феноменальная память сохранила интереснейшие подробности прожитых лет. Родившись в конце прошлого века и прожив всю жизнь в Москве, она стала свидетелем всех эпохальных событий начала и середины 20-го столетия.
Еще девчонкой начала работать в швейной мастерской. На ее глазах происходил подъем России в начале века, кормившей полмира хлебом, движимой к интенсивному прогрессу Столыпинскими реформами и русскими купцами - меценатами, празднование 300-летия царствования Романовых, затем война, революция, голод гражданской, бандитизм и беспризорщина, непманский расцвет и репрессии 30-х и вот теперь Отечественная. Будучи беспокойным человеком, она окунулась в военную жизнь столицы и внесла в защиту города возможно незначительный в глобальном масштабе, но все же весомый вклад, за что имела награды. И в это тяжелое и голодное время нашла в себе душевные и физические силы, сумев стать матерью двоим, оставшимся без родителей ребятам. После войны, учитывая заслуги в обороне Москвы, ее поставили на ответственную должность при распределении жилья, она помогла многим людям, но естественно кому-то не угодила и в 50-ом году была арестована по подлому доносу.
Родители мои тогда, будучи в отпуске у нее в гостях, невольно стали очевидцами этого события. Мать рассказывала, что все происходило именно так, как показывали в послеперестроечных фильмах. Ночью она вышла в туалет, расположенный во дворе старого деревянного дома на Красной Пресне, а возвращаясь, увидела стоящий на улице темный фургон - "воронок". На входе ей преградил дорогу бугай в черном кожаном реглане и надвинутой на глаза шляпе. Она объяснила, что живет здесь и ее пропустили. В комнате шел обыск, молчиливые ребята в плащах и шляпах, неторопясь, рылись в нехитрых пожитках. Арестованная сидела в углу на табурете раздавленная, потеряная и, глядя на всех потухшими глазами, твердила только одно: "Эта ошибка. Там обязательно разберутся."
Вместе со всяким бредом, как участие в покушении на Ленина, ей инкримировали антисоветскую и профашистскую агитацию. В доносе припомнили как в начале войны на вопрос:"Вот придут немцы, что делать будешь, Надежда Ивановна?", она отшутилась: "Мастерскую швейную открою". Нашлись свидетели из соседей, которые показали, что накануне ареста она рвала и выбрасывала какие-то документы. А одним из наиболее серьезных вещественных доказательств послужили подшивки дореволюционных журналов "Нива". Их еще до войны нашли отец с другом на развалинах старого дома.
Дали ей десятку по 53-ей вражеской статье. Конечно это был не 37-й год, когда вслед за арестованным могли отправиться родственники, как ЧСИР (члены семьи изменника Родины).
Вернувшись из отпуска, отец подал рапорт в политотдел, где доложил о случившемся, а также сообщил, что хоть арестованная ему и не родная, он считает ее своей матерью и верит в ее невиновность. На его дальнейшей судьбе это событие никак не отразилось. В конце 53-го после смерти Сталина мать его амнистировали, а через несколько лет реабилитировали.
Умерла бабушка в 70-м, вслед за дедом, которого не стало годом раньше. Мне тогда исполнилось 10 лет, я мало что понимал и ничем не интересовался, а она много могла рассказать. В тюрьме и лагере ей довелось встретиться с интересными людьми, которые тогда тысячами проходили через Гулаговскую мясорубку. Имея за плечами богатейший жизненный опыт, она сумела завоевать авторитет среди блатных и помогла многим политическим.
А той холодной сибирской осенью 1943 года, вновь обретя мать, отец написал одно из своих первых стихотворений. Он оставил после себя подробные дневники, которые непрерывно вел все два года пребывания в Анжерке. Сейчас после их прочтения возникает много вопросов, которые уже некому задать. И опять пронзительно бередят душу мысли, почему мало уделяем внимания людям при жизни, воспринимая их присутствие рядом как должное, порой даже тяготимся какими-то обязанностями и неудобством, связанным с дополнительными заботами, только после смерти, остро ощутив образовавшуюся рядом пустоту.
В его дневниках много стихов и есть даже пара рассказов. Сегодня они выглядят несколько наивными, несовершенными, а порой излишне пафосными, хотя пожалуй вполне соответствуют духу того времени и возрасту их автора.

Вам матери!

Отец давно в тот мир ушел в тридцать шестом году,
И мать недавно умерла в чахоточном бреду,
И стали сиротами мы, на всей земле одни,
Несчастными казались мне грядущей жизни дни.
Но знал и не ошибся я в предчувствии своем,
Что есть на свете люди ведь и что не будем мы вдвоем.
И Надиными стали мы, исчезли позади
Все злые призраки и мгла, и счастье было впереди.
Но матерью назвать не смел ту, кто любил меня
Нежнее сына-первенца и больше, чем себя.
Мы жили весело, и я с Зоюшкой счастлив был во всем,
Покуда самолет с крестом не залил Минск войны огнем.
Я в лагере в то время был, когда ж домой пришел,
То ни Данилыча, ни Зои в пустой квартире не нашел.
Сестру в деревню увезли от ужасов войны,
А дядя Федя (сотни их) страною были созваны.
И с той поры уж 3-й год сестренки не видал
И, уезжая, поцелуй ей с Надей передал.
И раз, в Анжерке уж живя, я получил письмо,
Его писала Зоя мне и значило оно,
Что раз сидели, пили чай, и разговор зашел
О том, что мамой ее звать нам было б хорошо.
И сердце радостно в груди затрепетало вдруг,
Ведь снова мать приобрести не шутка, милый друг!
Подумать только, снова сын, и у меня есть мать,
Но этого не сироте трудненько разобрать.
Когда ты знаешь, что тебя мать может поддержать,
И если горько станет вдруг к груди своей прижать,
Когда ты знаешь, что любовь в невзгодах сбережет
И глаз недремлющий ее в несчастье упасет,
То жить становиться милей в пятнадцать, двадцать раз,
И засияет все вокруг, как дорогой алмаз.
Ведь слово мать, одно из слов, которое всегда
Над миром этим светит нам, как яркая звезда.
Когда ребенок говорить пытается слегка,
То первым словом у него является - "мама".
И воин в битве роковой, свинцом сраженный в грудь,
На землю падая, шепнет: "Мамаша, не забудь".
Так вот и я, мать обретя, на высоту взлетел
Так далеко, что если бы и пожелал, то не сумел.
И я всем матерям страны привет "спеца" горячий шлю,
Но всех горячих слов в груди сказать конечно не могу.

И вот теперь группа выпускников - младших лейтенантов, направлялась для прохождения дальнейшей службы в действующую армию, дислоцированную в Советской окупационной зоне, в Восточной Европе.
Они пересекли израненную войной Польшу и оказались в Чехословакии. Освобожденная два месяца назад Прага встретила ярким солнечным светом и непроходящим победным восторгом. Сопровождающий группу капитан вскоре выяснил, что штаб армии, куда они направлялись уже перебрался в Вену, но ребятам удалось уговорить его задержаться на три дня, чтобы посмотреть один из красивейших городов мира.
Трудно описать отношение благодарных чехов к своим освободителям. Это уже потом, два с лишним десятка лет спустя такие же русские парни по приказу командования и правительства вновь загромыхали гусеничными траками по брусчатке Пражских площадей и высадились на аэродромах чешских городов. Они с любопытством и тайной завистью рассматривали чужую респектабельно-благополучную страну, искренне желали помочь, но не понимали, что здесь можно изменить к лучшему, перечеркивая своими действиями благодарную память о событиях 45-го. Чехи вели себя относительно спокойно и культурно. Вступая в контакт с "освободителями", повсеместно задавали вопросы: "Зачем вы сюда пришли? Что вам здесь нужно? Возвращайтесь домой". Защищать местное население было не от кого и подавлять тоже особо некого, в отличии от Германии и Венгрии 50-х. Мне приходилось работать с участниками того похода и слышать их рассказы. Вспомнился и школьный военрук, боевой мужик, танкист, закончивший войну в Берлине, в том же году сбросивший в море японцев с Южных Курил, потом долго служивший в Австрии. Свой последний орден Красного Знамени он получил в 56-м году в Венгрии. Был военрук немного простоват и порой на уроках военного дела над ним подсмеивались, рассказывая об Австрии, он путал Штрауса со страусом, но я помню, как все притихли, когда накануне 9-го мая он вошел в класс, увешанный орденами, причем носил только боевые награды, не обременяя парадный китель юбилейными и песочными пятачками. Конечно тогда военрук особо не распространялся о послевоенных событиях, но несколько лет спустя, уже закончив институт и отслужив армию, я случайно встретился с ним на пляже. Меня всегда интересовали военно-исторические темы, разговор потек в этом направлении, тогда-то и обмолвился он о том, как в 56-м буксовали в кишках советские танки на улицах Будапешта.
Здесь же в Чехословакии было тихо, за исключением локальных конфликтов, в основном, в столице. Через три месяца, оставив ограниченный контингент, начавшие дуреть от безделья войска вывели обратно, вручив памятные грамотки-открытки, с благодарственной подписью министра обороны за исполнение интернационального долга.
А тогда, летом 45-го, русских в Праге боготворили, особенно офицеров, останавливали на улице, обнимали, жали руки, угощали и приглашали в гости, еще долгие годы памятуя о том, как они пришли на помощь восставшим чехам и погибли уже после того, как командование "Вермахта" поставило свою подпись на акте о безоговорочной капитуляции. В те дни и произошел с отцом и его друзьями забавный случай. Они бродили по улицам, любуясь необычной архитектурой и прекрасными замками, когда их пригласил закусить хозяин, расположенного поблизости кабачка. Был замечательный ужин. Сидящие вокруг чехи приветливо улыбаясь, поднимали бокалы, приглашая советских офицеров разделить их радость, хозяин сам обслуживал гостей. Трапеза близилась к завершению, когда хозяин поставил на стол четыре пиалы с бледно-розовой жидкостью, как раз по количеству приглашенных. Друзья переглянулись, чтобы это могло быть? Нюхать было не удобно, дабы не обидеть своей подозрительностью владельца ресторанчика. И тогда, подняв чаши, они сдвинули их в центре, в очередной раз благодаря хозяина за гостеприимство. На лицах присутствующих застыло смешанное с восторгом немое удивление, но воспитанная нация культурно промолчала. Жидкость оказалась практически без запаха, с едва уловимым знакомым привкусом. Наверное национальный напиток, странный какой-то, но чего не сделаешь из уважения. Потом отец узнал, что это слабый раствор марганцовки, предназначенный для мытья пальцев после употребления жирной пищи.
Затем была Вена с отголосками штраусовских вальсов и ночное купание в Дунае на знаменитом курорте Баден-Баден. Оттуда уже в сокращенном составе они отправились в Будапешт, где и должны были окончательно распределиться. Здесь-то отец и двое его товарищей наконец получили назначение в артиллерийскую бригаду, стоящую в это время на Балатоне.
Вот она Венгрия, уже четвертая страна за последнюю неделю. За бортом полуторки проплыл небольшой городок со смешным названием Секешфехервар, и, наконец, взору представилось известное на всю Европу озеро. Здесь им предстояло провести ближайшие три месяца.
Встретили замечательно. И потому, что люди, завершив страшную войну, постоянно пребывали в эйфорическом состоянии радости и счастья и потому, что фронтовики, имеющие сугубо гражданские специальности с нетерпением ожидали кадровых, чтобы скорее отправиться домой.
Комбриг, полковник, Герой Советского Союза, регулярно устраивал званные ужины, а по выходным, обязательные обеды для свободных от службы офицеров бригады. Местное население почти не пострадало от прошедших здесь боев и, принимая во внимание союзничество своей страны с фашистской Германией, безоговорочно подчинилось новым порядкам. Пришли новые хозяева, значит так тому и быть. Продовольствия хватало, вино лилось рекой. Но мародерство и беззаконие со стороны победителей сурово пресекалось.
Однажды на мадьярскую свадьбу случайно забрели два русских солдата. Их пригласили в дом и как дорогих гостей усадили за стол на почетные места. И все бы было хорошо, да взыграла в одном из них не востребованная долгое время молодая упругая сила. И положил он глаз не на кого-нибудь, а на невесту, а когда дали понять, что не дело это, проснулась под воздействием хмеля злость, обида и не отмщенное горе. Схватившись за автомат, потребовал он то, что считал возможным получить по праву победителя. Пытался остановить его товарищ, но в горячке драки убили их венгры и сами пошли к командиру. Было разбирательство и признали венгров не виновными, а на Родину ушли еще две похоронки. Пали смертью храбрых... Много тогда было таких нелепых, трагических смертей и увечий. Как и в 68-м, в Чехословакии, гибли молодые ребята от небрежного и неумелого обращения с заряженным оружием.
Однажды отец, вернувшись с товарищами со службы, вошел в комнату, как вдруг прогремел выстрел, и один из них упал на кровать, обхватив руками залитое кровью лицо. Положено было тогда военнослужащим иметь при себе оружие и носили они заряженные пистолеты "ТТ".
"ТТ" - первый советский автоматический пистолет, принятый на вооружение в 1930 году оказался очень удачным и прекрасно зарекомендовал себя в годы войны. Был он прост и надежен. О его популярности говорит хотя бы то, что в наше насыщенное криминалом время он пользуется постоянным спросом у соответствующих структур и даже у сицилийской мафии. Хотя он и не обладает высоким останавливающим действием пули, из-за небольшого калибра (7.62), но снабженный унифицированным пистолет-пулеметным патроном с бутылочной гильзой, снаряжен мощным пороховым зарядом и имеет хорошую пробивную способность, против которой бессилен бронежилет. К недостаткам можно пожалуй отнести отсутствие предохранителя, как отдельной детали. Его функции осуществлял поставленный на предохранительный взвод курок.
Один из товарищей отца бросил портупею с кобурой на кровать, и взведенный по какой-то причине пистолет сработал. Другу его повезло, пуля, попав под углом в открытый рот, выбив несколько зубов, вышла через щеку.
Молодых офицеров, вышколенных в спецшколе и училище, поражали отношения в бригаде между начальниками и подчиненными, напрочь лишенные излишнего чинопочитания и бесконечного вскидывания руки к правому виску. В повседневной жизни те, кто постарше часто обращались к друг другу по имени отчеству и вообще понимали все с полуслова, выполняя военную работу без суеты и излишней нервотрепки.
Демобилизовывались из части люди, в первую очередь отпускали стариков. Перед очередной отправкой комбриг лично прощался с каждым, обнимал, жал руку, а как-то заметив у одного солдата отсутствие на груди каких бы то ни было знаков отличия, снял с себя медаль "За боевые заслуги" и приколол на его гимнастерку, сказав при этом: "Не может солдат, покоривший Европу, вернуться домой без награды".
Интересно слушать воспоминания фронтовиков, особенно те, которыми они делятся не на пионерских сборах или официальных встречах.  Лучше всего случайно подслушать разговор двух старых вояк или оказаться в компании, где люди просто делятся друг с другом впечатлениями о том времени, не особенно задумываясь над смысловым содержанием, о чем можно рассказать, а что лучше опустить, не замыкаясь на воспитательно-патриотическом моменте. Тогда в воображении раскрывается тяжелая и кровавая работа войны, лишенная романтического налета.
Однажды летом я лежал в больнице и, как-то выйдя на балкон, нечаянно подслушал фрагмент разговора двух бывших фронтовиков. Они так увлеклись беседой, что не обращали внимания на окружающих и полностью отдавшись воспоминаниям громко говорили и жестикулировали, в этот момент сильно напоминая только что вернувшихся из армии пацанов, за два года проживших целую жизнь. Один из них, как я понял, командовал тогда минометной батареей и однажды, при двойном заряжании в клочья разнесло расчет. Это когда опущенная в ствол мина еще не вылетела, а заряжающий успел сунуть туда вторую, что являлось у минометчиков грубейшей ошибкой. В назидание другим бойца положено наказать, но было уже некого, наказали сами себя, и ребят посмертно представили к орденам.
В середине осени отцовскую бригаду вывели в Союз, возвращались через Румынию. Во время очередной длительной стоянки затеяли футбол, и вдруг один солдат провалился. Раскопали обширный погреб, забитый солью. Она ценилась тогда на вес золота, и наменяли на соль у местного населения кучу всевозможных продуктов. Теперь каждое утро ординарец, который тогда был положен каждому офицеру, готовил огромную яичницу, единиц на двадцать, а также деликатесный "гоголь-моголь" (взбитый с сахарным песком желток) на десерт. Бойцам же удалось наменять еще и вина, и каждый вечер эшелон существенно взбадривался. Долго не удавалось вычислить источник, и только через несколько дней кто-то случайно заметил, как один из водителей наполняет из радиатора очередную емкость. Как всегда, проявляя завидную смекалку, личный состав слил воду из стоящих на платформах без дела автомашин, заполнив любимым зельем объемные радиаторы трофейных "Бюссингов". Наверное много он еще мог бы поведать, да мало что я тогда спрашивал. В завершение этих сумбурно-отрывочных воспоминаний пришел мне на память еще один случай, произошедший много лет спустя после войны с отцом моего близкого друга, который абсолютно перекликается с происшествием в пражком кабачке летом 45-го.
Отец друга будучи молодым сельско-хозяйственным специалистом оказался как-то с советской делегацией в Швеции. Там на одном из светских раутов, посвященном отъезду гостей домой, шведы вручили представителям дружественной страны памятные сувениры с виду сильно напоминающие наши небольшие плавленные сырки, обернутые в фольгу. Уже в самолете решили попробовать и, с трудом пережевывая мягкую, упругую массу, слегка отдающую резиной, дивились заграничным вкусам, в очередной раз убеждаясь в пошатнувшемся было мнении о подавляющем превосходстве отечественных товаров. Потом, правда, выяснилось, что это были сувенирные ластики, предназначенные для стирания карандашных записей.
Случаи эти как нельзя лучше иллюстрируют неискушенность наших отцов в заграничных заморочках, связанную в ту пору с закрытостью государства, преемственность в этом плане поколений и в то же время завидную коммуникабельность, смекалку и поразительную приспособленность русского человека к разного рода неожиданностям.