Однажды зимой

           Просыпаюсь за полдень и решаю, сегодня будет выходной. За окном февраль, идёт снег, семь градусов мороза, погода лыжная. Мне лень и не хочется вылезать из тёплого дома, хочется растянуться на диване и уткнуться в «телек», но я знаю какой эффект будет потом и заставляю себя  выйти на балкон за лыжами. На балконе холодно и вновь хочется всё бросить, но беру то, за чем пришёл и лезу в кладовку за мазью. Кладу один слой под колодку и разгоняю пенопластовой пробкой. Пластик катит и так, страхуюсь от прострела, не всегда удачно, больше отдаю дань традиции, мазать пластиковые лыжи целая наука. Быстро одеваюсь и выхожу на улицу, обратной дороги нет. Хорошо, что живу на окраине, мой дом последний, за ним городской ипподром, а рядом, за небольшой рощицей, поле - бывшее колхозное, теперь активно застраивается коттеджами. От момента выхода из подъезда до постановки на лыжи – пара минут ходьбы. «Соломоновские» крепления тихонько щёлкают, фиксируя ботинки, руки ныряют в темляк, толчок – поехали…
         Лыжня идёт под гору. Из-за заборов коттеджей доносится лай взволнованных движением собак. Пару лет назад от строящегося рядом дома сорвалась прикованная к столбу зверюга. Оборвав цепь, мощный кавказец сел мне на хвост. Слыша за спиной свирепое рычание и лай, интенсивно работаю палками, с трудом удерживая дистанцию пока дорога идёт под гору. С ужасом думаю, что будет,  когда, проскочив ложбину, начну подъём. Уповаю на то, что преследование ограничится зоной ответственности, обозначенной псом самому себе. Мои надежды не оправдываются, похоже, возобладал охотничий азарт. По инерции пролетаю ложбину, и уже задыхаясь на подъёме, пятками чувствую горячее дыхание скорой расправы. Недаром пишут в умных книжках, что в экстремальной ситуации инстинкт предопределит ваши действия. Резко оборачиваюсь и нечеловеческим голосом ору: «Фу»!!! На секунду пёс опешил и мне удаётся выиграть несколько спасительных метров, после чего погоня возобновляется, хотя и без прежнего энтузиазма. Вновь оборачиваюсь, кричу. Пёс смотрит удивлённо, мне даже кажется, что он пожимает плечами, разворачивается и разочарованно тащится в обратном направлении. На форсаже, стимулируемом выбросом адреналина, пролетаю ещё метров 300 – 400. Скидываю лыжи, пересекаю трассу и уже благодушно раскатываюсь вдоль лесной опушки. Мой путь лежит в один из лесных курортов, в 10 км от города.
         Впереди длинная и крутая «Лысая» гора. Вылетаю на почти отвесный взлобок на её вершине и, проскочив метров 30, резко торможу разворотом под 90 градусов. Из-под крайней лыжи расправляется эффектный снежный веер. Сбоку испуганно таращится обнявшая сосну тётка-вампир, продолжая высасывать из дерева энергию Земли. Осматриваю гору, и зигзагами, напоминающими горнолыжные «шмунги», спускаюсь до середины, после чего ухожу под прямым углом в сторону. Год назад, в конце марта, когда днём  уже сильно таяло, а ночью опять замерзало, поехал кататься. Перед этим неделю не ездил, и, выскочив на взлобок, обалдел, он был ледяным. Разворот под прямым углом ничего не дал, несло точно также и, возвратив лыжи в исходное положение, покорился судьбе. С трудом удержался на ногах и, уже выйдя на прямую, вынужден был совершить принудительное падение, т.к. скорость выросла невероятно.  Прямая заканчивалась крутым трёхметровым откосом, полёт с которого вполне мог закончиться институтом травматологии.  Теперь же до конечного пункта в основном равнинная трасса, будет только один серьёзный подъём, с которым мне больше нравится соприкасаться на обратном пути. По дороге туда стараюсь не отвлекаться на окрестности.  Отрабатывая первую десятку в хорошем темпе, максимально нагружаю организм.
         Ну, вот и конечная. Выезжаю из леса к автостраде и лезу на крутую, неудобную насыпь.  Делать это не обязательно, но у меня пунктик, надо постоять возле асфальта, тогда в мозгу фиксируется окончание маршрута. Недалеко указатель со стрелкой влево «Санаторий ВЦСПС 400м», пару минут отдыхаю и скатываюсь с насыпи. Теперь можно расслабиться и полюбоваться окружающей красотой, ускоряясь на отдельных участках, по настроению. 
          Километра  1,5 петляю по лесу. Справа маячат постройки пристанционного посёлка. Сворачиваю налево и иду вдоль железки. По другую руку проплывают убогие дачные домики. Вокруг никого. В километре впереди железнодорожный переезд.  Переезд без шлагбаума, вместо него предупреждающе верещит какой-то механизм, извещая о приближении поезда. Воображение переносит меня во времена второй мировой, и кажется,  что из-за поворота вот-вот выкатятся, поблёскивая тевтонскими шлемами, мотоциклисты с ручными пулемётами на колясках. Осторожно переступаю через рельсы, вглядываясь в убегающие вдаль шпалы, не тарахтит ли мотодрезина с настороженными солдатами, ощетинившимися в сторону леса стволами автоматов. А вот я уже партизан, подкапываюсь под рельс и мысленно закладываю взрывчатку. Пронзительный гудок возвращает меня в действительность и в 5-и метрах сбоку из-за спины выплывает зелёная туша локомотива. Из кабины тепловоза, поднятой рукой, меня приветствует молодой парень, наверное, помощник машиниста, в ответ задираю лыжную палку. Громыхая на стыках, состав набирает скорость. По детской привычке считаю цистерны с надписью «ОГНЕОПАСНО» и цифрами 66т на округлых боках. Их тащат с местного нефтеперегонного завода. По мере приближения хвоста поезда грохот затихает и вот в причудливых завихрениях потревоженного на шпалах снега, прощально качает круглыми буферами последняя бочка. Я насчитал их 71-у. Перемещаемая масса впечатляет.
           Сворачиваю от железки в рощу. Мелькает мысль – если бы рвануло, спасли бы деревья от ударной волны? Наверное, нет. Гоню эту мысль и полностью отдаюсь созерцанию красоты зимнего леса. Лыжня петляет между деревьями, по сторонам причудливыми мебельными пуфиками торчат пеньки в аккуратных белоснежных шапках. Впереди маячит просвет. Трасса идёт под уклон, активно расталкиваясь, набираю скорость. Картину немного портит невесть как оказавшееся здесь разломанное кресло – атавизм, совершенно неуместный в этом снежном раю осколок погибшей цивилизации. Деревья расступаются, и я вкатываюсь в экзотическую рощу. Нигде больше я не встречал эту траву, достигшую таких размеров. Из-под снега торчат сухие, пустотелые стебли двухдюймового диаметра, выше человеческого роста, оканчивающиеся венцами, напоминающими громадные, перевёрнутые душевые лейки.  Впереди километровое поле и я позволяю себе немного порысачить. Справа, вдалеке, калейдоскопной мозаикой рассыпались на белом фоне разномастные теремочки новорусского посёлка.
            Передо мной любимая горка, час назад выступившая в роли крутого подъёма. Плоскость поля загибается вниз и неожиданно резко обрывается под углом градусов в 60. Я немного напряжён, гора не просматривается издалека, и нет никакой гарантии, что, вылетев из-за линии, разделяющей горизонт и спуск, я не снесу очередного представителя несгибаемого поколения, пережившего войну и прочие катаклизмы, упрямо ползущего вверх классической ёлкой на стесанных деревянных лыжах с линялым брезентовым рюкзаком, отметившим полувековой юбилей. Но спуск свободен, вхожу в глубокий сед и на крутом участке быстро набираю скорость. Метров через пять гора становится более пологой и растягивается на сто с лишним метров. Ноги, как хорошие амортизаторы, привычно гасят неровности. Гора раскатана и растоптана встречным движением, поэтому главное, при выходе на плоскость чётко попасть в лыжную колею.  Пластики лёгкие и управлять ими сложнее. Иногда лыжа упрямо ползёт в сторону и, проткнув сугроб, зарывается в снег. Выдернуть её невозможно, и растягиваясь в поперечный шпагат, с головой закапываюсь в белую пудру. В этом есть своя прелесть, но, выбравшись из снега, лезу наверх и повторяю попытку заново. Уверенно вхожу в колею и с чувством глубокого удовлетворения проезжаю по инерции ещё метров 200. Лыжня раздваивается. Домой налево, но я поворачиваю направо, где в 300 метрах виднеется аккуратненькая часовня.
           Т.к. посёлка, расположенного на горе, почти не видно, церквушка, возникшая в этом полудиком месте, выглядит весьма экзотично. Из красного кирпича, под зелёной железной крышей, с пузатеньким куполом, увенчанным золотым крестом. Надпись на табличке извещает о том, что уничтоженная в 1940-ом, церковь восстановлена в 2000-ом одним из новых русских в память о рано умершей жене. У входа, обрамлённого белоснежными балясинами, круглый год в напольной вазе алеют розы. Около храма лавочки, рядом сторожка с круглосуточной охраной, обустроенный родник с освящённой водой и небольшой цивильный сарайчик с купальней.
           На обратном пути я всегда заезжаю к Богу. Наши с ним отношения складывались не просто. Выросший и воспитанный в эпоху тотального атеизма, я не был крещён при рождении и ни во что не верил. Но пришло другое время и  мнение изменилось. Не имея ничего против религии, я не испытывал потребности в свершении таинства, хотя многие уже сделали это и уговаривали сделать меня. Но, видимо, каждый должен прийти к Господу своим путём и три года назад мысль о Крещении засела в мозгу саднящей занозой, что подвигло меня на разговор с батюшкой в  расположенной недалеко от дома церкви. Батюшка был убедителен и за 18 рублей подарил мне книжку с описанием обряда Крещения, а присутствовавшие при разговоре многочисленные матушки поведали, что приход сюда уже является огромным шагом вперёд, и что вскоре за мной будет приглядывать ангел - хранитель. Взрослых крестили только в городском кафедральном соборе по субботам.
         Первая попытка была неудачной и омрачилась соприкосновением в крестильной со злой матушкой, которая отказала в обряде по причине отсутствия у меня плавок и полотенца. Через неделю я явился во всеоружии,  и таинство свершилось. Обряд проводился по полной программе, с окунанием в купель и произвёл на меня сильное впечатление, после чего было выдано свидетельство в виде красивой открытки-раскладушки с золотым тиснением, печатью епархии и подписью иерея.
          Как не странно, после этого события, на меня действительно как - будто сошла благодать. Золотые горы не обрушились, но недавние раздражители перестали нервировать, работа стала складываться удачнее, в жизни появилось много позитивных мелочей и чья – то незримая рука стала корректировать мои поступки.
          Сбросив лыжи, захожу в купальню, снимаю шапку и неумело осеняю себя троекратным знамением. Не люблю и не хочу делать этого на людях, но здесь мы одни. Со стен спокойно и умиротворённо взирают лики святых. Благодарю Бога за то, что все здоровы, живы, за то, что подкидывает мне работу, хотя понимаю, что вряд ли он занимается этим лично. Некоторая фамильярность в общении смущает меня самого, но думаю, что если Бог есть, а теперь я в этом не сомневаюсь, то он обладает исключительным чувством юмора, которое является основой любого интеллекта. Выхожу на улицу и с удовольствием пью из родника вкусную святую воду, умываю лицо и руки. Со стены купальни, с цветного плаката, на меня ласково смотрит добрый седенький дедушка – Серафим Саровский.
          Надеваю лыжи, и последний раз оглянувшись на Храм, «отталкиваюсь» от святого места. Выезжаю на дорогу домой, слева ажурной громадой нависает лэповская опора. Забираюсь на небольшой склон и качусь вниз по густо поросшей боковине оврага. Впереди по лыжне бежит местный барбос. Он оглядывается, но не торопится уходить, я ещё далеко. Приближаясь, разглядываю его подробнее. Несомненно, это обыкновенный «дворянин», но с претензией на породистость – хвост и уши купированы. Я не первый раз встречаю его в этих местах. Он бежит спокойно и уверенно, у него свои дела в соседнем посёлке. Я вижу, как под короткой шерстью мощного торса, буграми вздуваются мышцы. Догоняю его, он знает правила и спокойно отходит в сторону. В его движениях нет ни испуга, ни суеты, ни агрессии. Толстые, сильные лапы уверенно стоят на рыхлом снегу. Я чуть киваю, и он улыбается в ответ широкой собачьей мордой. Мы уважаем друг друга.
           На левом траверзе ярким пятном раздавленной клюквы возникает бордовая «Ямаха». Верхом на снегоходе двое в камуфляже, они двигаются пересекающим лыжню курсом. Прикидываю расстояние и скорость, понимаю, что в точке пересечения будем одновременно. «Ямаха» замедляет ход, преодолевая ложбину, а я налегаю на палки. Проснувшийся юношеский азарт гонит меня вперёд. Аппарат преодолевает пригорок и даёт газу.  Проскакиваю в паре метров перед его носом. На лице водилы досада и снегоход на форсаже карабкается в крутую гору.
           Впереди, забранный в небольшой деревянный сарайчик, родник – колодец. Рядом озеро, отгороженное от болота земляной дамбой. У колодца местная бабуля с коромыслом в руках, провожает меня добрым взглядом всё в этой жизни понявшего человека. Она улыбается беззубым ртом и в уголках глаз в разные стороны растопыриваются короткие лучики – морщинки.
          Чуть скашиваю глаза в сторону.  Палка ударяет в сугроб, из-под опорной лапки вылетает искристый снежный фонтанчик, как блестящие монетки из-под копыт золотой антилопы в известном мультике.
           Выезжаю на лёд водоёма. Когда снега немного, поверхность озера раскатывают под «конёк» и можно попробовать себя в другой технике. Белое пространство впереди пестрит многочисленными следами. Может быть лисы или зайцы? Следы крупные, если зайцы, то явно мутанты. Навевает старый анекдот: Петька приводит к Василию Ивановичу осла и спрашивает, что это за зверь, Чапаев долго думает и многозначительно замечает, что, судя по ушам этому зайцу лет 300. Получается, что, судя по следам, этим зайцам и лисам не меньше. Но это конечно собаки.
         Огибаю очередной бугор, лыжня выбирается на поверхность замёрзшего болота, и я въезжаю в камышовый рай, ну просто местный дендрарий. Изо льда и снега торчат ровные сухие стебли, увенчанные копчёными баварскими колбасками с острой пикой. Бью по одной из них палкой и, в хаотичный снежный хоровод врываются невостребованные камышиные дети. На колбаске остаётся чёткая радиальная борозда. Подъезжаю к небольшому озерку, оно замерзает только в сильные морозы, потому что питается родниками. Через прозрачную воду на меня таращатся автомобильные покрышки. На горе цыганский посёлок. В перестроечные годы дорога между ним и городом представляла собой мощнейщий наркотрафик. Зимой по лыжне, кроме нечастых любителей здорового образа жизни регулярно челночили группы страждущих. Здесь же, в многочисленных «шинках», в любое время суток можно было разжиться и спиртным. В ту пору озеро и его окрестности были изрядно замусорены угнанным и краденым железом. Обо всём этом много писали, показывали по телевидению, но никто ничего не мог сделать. Через несколько лет милиция и власть всё же выполнили свой долг. Наркоторговцев переселили, неблагонадёжных, кочующих цыган, выжили курды – непонятный, неприкаянный народ, разбросанный по всему свету, после чего установился относительный порядок. В дальнейшем железо выгребли на металлолом уже другие предприимчивые умельцы, а кладбище каучуковых изделий осталось.
         Воспоминания уносят меня в спортивную юность, годы, отданные лыжным гонкам. Разгорячённые и усталые мы бежим к озеру, на ходу сбрасывая одежду и, один за другим ныряем с мостков, с которых местные тётки полощут бельё. На глубине ледяная вода обжигает, завязывает мышцы в узлы и, мы пробками вылетаем на поверхность, переходя в горизонтальное положение. Даже в сильную жару вода не прогревается больше чем на метр. Однажды из посёлка спустилась местная девчонка 15–16 лет.  Она пыталась нам что-то сказать, но сквозь разлетающиеся в стороны слюни слышались только булькающие обрывки фраз, после чего разделась и полезла в воду. Недостаток ума Бог компенсировал ей шикарным телом, и мы окаменели, оглушённые неожиданным топлесом. Через пять минут за ней прибежала крикливая мамка и утащила девчонку, ошпарив застывшую компанию недобро-несчастным взглядом.
         Из воспоминаний выдёргивает встречный дедок, бодро звенящий кольцами дюралевых палок, в тёплых шароварах, заправленных в шерстяные носки, широкими раструбами торчащими из кирзовых ботинок. Он тоже знает правила, и когда мы сближаемся, смещается в сторону, оставляя мне одну нитку лыжни.
          Позади 18 километров пути. Въезжая на «Лысую» гору, поворачиваю вправо и начинаю крутой подъём. Я не тороплюсь. В стороне мой любимый пейзаж.  На границе лиственной поросли с соснами, небольшим фрагментом проявляется творение человеческих рук – кусочек сбитого из длинных жердей огородного забора, укрытого пушистыми, белыми холмиками свежего снега. Стою зачарованный, растопырив в стороны красные планки пластиковой «Тисы» и чувствую себя посетителем Русского музея в Питере, застрявшего у полотен Саврасова или Шишкина. Созерцание нарушает странный звук – нечто среднее между карканьем вороны и глухариным клокочущим токаньем. Так кричит ворон.  Громко ору в ответ и мудрый долгожитель, не желая связываться, отлетает на 10 метров в сторону. Моя мудрая мама, живущая на свете уже девятый десяток лет, только недавно узнала от меня, что ворон, является отдельным видом птиц и не имеет никакого отношения к мужу серой вороны. Поворачиваю голову, с расстояния трёх метров в меня впиваются две чёрные бусины. Оторванный моим воплем от своей мозгодробильной работы, из-под обреза алой шапки на меня осуждающе смотрит мечта орнитолога. «Дятел» - думаю я, и, заглянув ему в глаза, не могу избавиться от мысли, что он думает про меня то же самое. Мы переглядываемся ещё пару секунд и он, сердито отвернувшись, ударом мощного клюва вновь сотрясает содержимое  маленькой красной головки, выковыривая из-под коры червячка, выдавшего себя едва уловимым чуткой птицей шорохом. До дома два километра и я немного устал, во всём теле приятная истома и ломота. Ненадолго останавливаюсь у своей любимой сосны. Вокруг густой лиственный лес, а имеющая два склона «Лысая» гора густо поросла непонятно каким ветром задутыми сюда высоченными соснами, которые смотрятся непонятным хвойным оазисом в пустыне безлиственного буйства. Один из склонов заканчивается озером. Когда-то наша лыжная секция гоняла в футбол на его дне, а через несколько лет мелиораторы насыпали дамбу, и вода заполнила овраг, осушив отрезанное насыпью болото. Осенью озеро напоминает старинную миниатюру. В прозрачной отстоявшейся воде отражается перевёрнутое разноцветье окружающих его берёз, клёнов, осин, рябин, дубов, лип…, расколотое в середине ультрамарином небесного отражения. Иногда мы с женой ходим сюда гулять. Как-то в сентябре, вернувшись с моря, сидели на этом живописном берегу и, радуясь запоздалому теплу бабьего лета, пили молодой южный коньяк. Жена набрала красивый цветной букет-гербарий, который на обратном пути бессовестно сожрал гуляющий у ипподрома пони, когда она, гладя его по голове отвлеклась на объектив фотоаппарата.
          Сквозь тонкое кружево парящих снежинок любуюсь сосной.  В юном возрасте у неё сломало верхушку, и она разлаписто разрослась в стороны. Много лет это дерево вызывало тревожные романтичные чувства начинающего путешественника. А пару лет назад, меня  поразила своим сходством, неожиданно вынырнувшая из-за приземистых песчаных дюн и розового гранита Синайского полуострова, африканская акация - дерево с  плоской, как стол кроной. От густой хвои и мощного ствола сосны оно отличалось некоторой корявой изящностью, почти неуловимой глазом изумрудной порослью лечебного тысячелистника и громадными, как сапожное шило колючками.
           Маячащая впереди берёзовая роща напоминает стадо чёрно-пёстрых коров. Минут десять мелькаю среди слепящих белизною стволов, затем перехожу трассу. Впереди последние 800 метров поля. С неослабевающим интересом всматриваюсь в архитектурные изыски новорусских построек. У ипподрома под лошадиное ржание скидываю лыжи, счищаю наледь и уже через три минуты, в прихожей, стаскиваю с ног разбухшие «Фишеры». Хочется плюхнуться на диван, не даю себе расслабиться и лезу в ванну, зеркало пугает лохматой, багровой рожей. На кухне, из микроволновки вытаскиваю плошку с дымящейся похлёбкой, гортань приятно обжигает «писяшка» ледяного «Парламента», хрустящий огурчик щекочет пупырышками обожжённое нёбо. Жму кнопку ПДУ, на канале «Звезда» начинается фильм о второй мировой войне, в истории которой с непроходящим интересом копаюсь уже много лет.
                День удался…