Воспоминания 35 или Кража

Вот так и шло чередование сезонов, причём каждый последующий был обязательно чем-то лучше или, по крайней мере, интереснее предыдущего – расширялся мой кругозор, насыщеннее становилась и моя жизнь.

Нашему неутомимому мастеру-изобретателю, Юре, родители выписали журнал «Юный техник» - великолепный, очень познавательный, несущий в себе массу поделок и находок.

Как только найду время, обязательно попытаюсь найти во всезнающей сети тот номер журнала, где мой брат обнаружил конструкцию самодельного, простого катамарана, на котором можно было отважно бороздить любые водные просторы. Катамаран состоял из лёгкой, деревянной рамы, с уключинами для вёсел, багажником для рюкзака и самодельных надувных поплавков. Юра немедленно загорелся этой идеей, а я, с восторгом, наблюдал, как он, сначала вырезал, по изготовленному собственноручно шаблону, контур выкройки, а потом, резиновым, удушающе пахнущим клеем, скреплял всё это сооружение.
 
Прорезиненную клеёнку, для этой благородной цели, выделила мама. Возможно, сей артефакт когда-то верой и правдой служил нам с братаном в наших мокрых, младенческих, делах… Помню и сам, уже готовый, этот самый поплавок, но вот, что на этот раз помешало великому корабелу и мореплавателю осуществить нашу общую мечту, не помню. Главное, что катамаран не был закончен и мы с братом не уплыли по нашей Остёрке на поиски новых, неизведанных земель…

Вместо кругосветного путешествия, в  один из годов, на исходе зимы, я довольно-таки сильно заболел. Помню, как пришёл, уже с огромной температурой, в наше пустое жилище и начал, почти на автопилоте, выполнять свои священные обязанности по поддержанию непрерывного огня в отопительном котле. До сих пор горжусь своей самоотверженностью в служении семейному очагу! Но дело обстояло серьёзно – меня даже вырвало в то самое ведёрко, из которого я только что, стоически и геройски, загрузил порцию угля в печь.

В том, что касалось выполнения такой надокучливой обязанности, как домашние задания, я решил дать себе послабление и свалился на постель.

Болезнь была тяжела и вылилась в воспаление лёгких, так что провалялся я дома до самой весны. Вестником о внешних событиях, счастливому выздоравливающему бездельнику, служил Витька Корчагин. Один раз он рассказал о совершенно невероятной штуке! По его словам, взрослые парни соорудили какую-то удивительную карусель, которая состояла из тележного колеса, насаженного на торчащую из обледеневшего грунта ось. К этому колесу крепилась длиннющая оглобля, к свободному концу которой привязывались обычные санки, мчавшиеся с огромной скоростью вокруг шкворня, при повороте всё того же колеса за короткие, торчащие под углом, из спиц, рычаги!

Как же могло получаться, что медленное, неторопливое движение парней, поворачивающих колесо, превращалось, вдруг, в бешеный лёт санок? Витька тоже никак не мог этого объяснить, но клялся и божился, что сам, как ветер, неоднократно совершал захватывающие полёты на этих волшебных санках! Тогда мы еще ничего не знали ни о правиле рычага, ни о моменте скоростей, так что Витьке приходилось верить собственным глазам, а мне – его рассказам…

Этой моей болезни предшествовало еще одно, неприятное, событие, которое, возможно, как-то могло повлиять на то, что меня вдруг свалила такая мелочь, как пневмония. Событие это совсем меня не красит, и я бы, пожалуй, обошел его молчанием, но, раз уж взялся за гуж – полезай в кузовок…

Я много времени проводил в совместных играх со своим закадычным дружком Бобой, благо, что жили мы в одном доме. Стоило только сойти с крыльца, повернуть направо, обогнуть угол дома и пройти вдоль наших окон, как я уже оказывался в их небольшом, тенистом дворике, а с торца дома располагалось такое же, как у нас, крыльцо квартиры Визельманов.

Мать Бобы, Елена Моисеевна, помнится, не очень увлекалась разведением цветников и тому подобными делами, в отличие от моей матушки, и поэтому, перед крыльцом Визельманов красовалась обширная, ровная, просторная площадка хорошо утрамбованного грунта. На этой площадке нам  с Бобой очень удобно было играть в ножички или в классики, на мастерски разграфленном игровом поле. Время от времени на эту великолепную арену совершали набеги острые каблучки модных туфелек Елены Моисеевны и тогда я осуждающе хмурился, а Боба с восторгом рассказывал, как шикарно выглядела его маман.

В зимнее же время мы часто сидели в его светлой комнате и рассматривали бесконечные приключения Пифа или весёлых человечков. Да и свой бессмертны роман мы, похоже, иногда сочиняли здесь же, у Бобы.

В соседней комнате возвышался модный, с манящей стеклянной витриной, сервант, в котором красовалась гордость Елены Моисеевны – наборы изысканной посуды и хрусталя.

Всё это меня мало интересовало, кроме одного, совершенно великолепного и невиданного предмета. Среди хрустального великолепия, за раздвижными стеклами, лежал самый настоящий, миниатюрный, щегольской пистолетик! Это была очень изящная, со всем возможным ювелирным изыском изготовленная, бензиновая зажигалка. При нажиме на курок раздавался чарующий щелчок, а из затвора появлялся огонёк. Особенно привлекательно выглядела рукоятка этого чуда, украшенная нежными перламутровыми вставками с каким-то изысканным, розово – фиолетовым рисунком.

Я буквально заболевал, разглядывая сквозь стёкла эту роскошь! И, однажды, не выдержал, и, как-то непроизвольно, не задумываясь о последствиях и этичности своего поступка, отодвинул стекло, достал вожделенную вещь и сунул в карман.

Помнится, я не стал сразу покидать место своего преступления, а еще немного побравировал, специально задерживая Бобу за каким-то разговором в этой самой, вдруг ставшей неуютной для меня, комнате.

Пропажа, разумеется, была очень быстро обнаружена и в круг подозреваемых надёжно и добротно укладывался не кто иной, как младший сынок директора Козелецкого льнозавода.

Михаил Михайлович, отец Бобы, деликатный и воспитанный человек, оказался в очень щекотливом положении. Он начал, при встречах со мной, туманно как-то расспрашивать, не попадалась ли мне, где – нибудь на улице, совершенно случайно, пропавшая зажигалка? Я, естественно, пожимал плечами и обещал обязательно сообщать ему всё, что мне вдруг станет известно о пропаже. Мать моя, похоже, не разрешала себе верить в такой мерзкий поступок одного из сыновей, но постоянно ходила расстроенная и грустная. Позицию отца я четко не припоминаю – возможно, он пребывал в одной из многочисленных командировок. Юра тоже, как-то вопросительно и задумчиво на меня поглядывал.

Михаил Михайлович, наконец, дошел до такого непедагогического и совершенно не ленинского подхода, как предложение достойного вознаграждения за найденную фамильную ценность, в виде целого кулька шоколадных конфет!

А я чувствовал всё более сужающийся круг опасности - быть позорно и стыдно раскрытым и даже, ни разу, не полюбовался на украденную драгоценность. Затем, возможно, под воздействием такого заманчивого конфетного предложения, от которого невозможно было отказаться, я сочинил целую историю о том, как в сугробе, возле нашей общей калитки, соседским псом (!), по бензиновому запаху, была обнаружена эта пропажа! И я, шмыгая, вдруг сразу повлажневшим носом, скороговоркой всё это выложил добрейшему, краснеющему от неловкости, Мих Миху и вручил ему спасённую мною, от непоправимой пропажи, зажигалку.

Михаил Михайлович сдержанно – радостно поблагодарил находчивого соседа своего и пригласил незамедлительно последовать за законным вознаграждением. И я, как ни в чем не бывало, вошел за главным инженером в его прихожую и начал, вежливо и скромно, ждать обещанного…

А в дальних комнатах квартиры Визельманов происходили интересные события.

Мих Мих в двух словах сообщил Елене Моисеевне о моей находке и торжественно её продемонстрировал. Я отчетливо услышал, как проклятая вещица звонко и зловеще брякнула, укладываясь на полированный стол в их уютной, чистенькой гостиной. Затем глава семейства начал рыскать по дому, в поисках пресловутого кулька с конфетами. «Леночка, ты не видела конфет, которые я обещал этому находчивому мальчику, нашему соседу?» - услышал я его интеллигентный, немного озабоченный голос. «Как? Ты хочешь поощрить его на дальнейшие, такие же подвиги? А ты не подумал о том, что нам еще много лет жить с ним под одной крышей? Не приведёт ли твой необдуманный поступок к тому, что мы, голые и босые, по твоей милости, пойдем по миру?»- Возмутилась Елена Моисеевна. «Но, Леночка, я же обещал!». «Может быть, тебе напомнить твои обещания перед нашей свадьбой? И что, мне теперь прикажешь требовать все эти меха, поездки на море и звёзды с неба?». «Дорогая, но мы же ездили на море, этим летом!». «Этот лягушатник ты называешь морем?». « Но там же даже был морской причал! Помнишь, все эти корабли…». «Эти грязные, шумные посудины, которые не давали нам уснуть, в том душном клоповнике, куда ты поселил нас с Бобой? Так, Миша, прекрати делать мне нервы и положи, наконец, этот кулёк на место!». «Но, Леночка, ведь мальчик ждёт…». И тут я услышал громкий, взволнованный шепот: «Как, ты оставил этого ловкого мальчика, нашего соседа, который так своеобразно относится к нашей собственности, одного? Без присмотра?!». «Ах, дорогая, я уверен, что он больше никогда так не сделает! К тому же, я все ценные вещи надёжно спрятал…».

Мне вдруг стало совершенно ясно, что никаких конфет дожидаться не стоит. По крайней мере, сегодня. Может, потом. Когда Елены Моисеевны не будет дома…

Я тихонько прикрыл двери и двинулся в свои родные пенаты.

На крыльце почему-то собрались все мои ближайшие друзья – Витька, Боба и старший брат. Все они как-то странно, заинтересованно, смотрели на меня. Я дернул дверь веранды и вошел. Во втором дверном проёме, в проходе непосредственно в дом, стояла, как изваяние, моя бедная матушка. Бледная, с дрожащими губами, нервно теребя фартук, она, вдруг, слабо, но отчетливо, произнесла: «Сын–вор -  мне не нужен» и ушла в комнаты, даже не закрыв за собой двери.

И я вдруг, совершенно отчетливо понял, что именно этого всё время и ожидал, несмотря на все мои выдумки про находчивую собаку и тому подобный бред. Если бы не шорох и перешептывание моих товарищей, который я явственно слышал за дверью веранды, я бы, возможно, бросился за моей дорогой, расстроенной матушкой, и, со слезами и раскаянием, искренне вымаливал бы у неё  прощение. Но мог ли я так срамиться в глазах всех этих зевак? Кроме того, в том моём, несмышлёном, возрасте я еще совершенно не умел ощущать и чувствовать боль других людей. Понадобиться много лет, много событий и, особенно, очень много прекрасных, настоящих книг, чтобы я смог, наконец, почувствовать чужую боль, как свою собственную…

А сейчас, в эту самую минуту, я ощущал, именно и только, эту собственную боль и страдание.
 
С каменным лицом я миновал, мгновенно замолчавшую, молодёжную тусовку и двинулся к сараю, где хранились мои верные лыжи. Ребята как-то жалостливо, совершенно не осуждающе, смотрели на мой горестный исход. Даже Боба.

Я приторочил лыжи к валенкам  и двинулся в свой невозвратный путь. Сначала какая-то странная, непонятная злоба управляла всеми моими действиями. Я винил в своих бедах кого угодно, кроме себя. Придёт же в голову разбрасывать, где попало, всякие дрянные зажигалки, а ты потом отдувайся! И я, в такт своему гневу, всё дальше и дальше удалялся в бескрайние снежные поля, обсаженные, по обочинам, невысокими посадками.

Но постепенно, по мере вхождения в ритм, я стал успокаиваться и, всё чаще, от своих внутренних переживаний, стал обращаться к красотам окружающего мира. А посмотреть было на что! Наверное, каждый из нас был свидетелем изумительного явления, когда, под действием особого стечения перепадов температур, влажности и давления, кроны деревьев вдруг, внезапно, превращаются в какие-то сказочные заросли экзотических кораллов, покрытых плотной, белоснежной, искристой бархатной кожурой? Именно такая картина, как нарочно, представала перед моими глазами! Прелесть этого явления еще и усиливалась периодическим, медленным падением из волшебных крон редкого, шершавого, звездчатого дождика, подсвеченного необычным, мягко-розовым свечением закатного солнца. Сердце моё вдруг успокоилось и мерно забилось.

В сумерках я вернулся, уверенно, на полегчавших после снятых лыж, ногах, зашел в свой родной дом и он, спокойно  и милостиво принял в себя этого жалкого, преступного, но, тем не менее, совершенно невинного, своего обитателя…