cоло синего пульсара

элементы для Каминской.

- мы можем не здороваться; тот, кто не прощается, имеет великолепное, уникальное право - не здороваться...я почти никогда не здороваюсь,- здороваться, значит, желать здоровья, этакое намерение обогреть своим теплом другого, тончайший способ обмена энергиями радости, добра, гармонии, но при мысли "прощай", "до завтра" или "до свидания" - канал как бы перекрывается, и каждый остаётся при себе; я не  перекрываю канал, не говорю  "пока", ведь каждый проходящий  - знаковый или обезличенный – круглосуточно любим мною, обнимаем, обогреваем, сопровождаем, окутан теплом того невероятного качества, по которому так отчаянно тоскует каждая душа – всепроникающая лёгкость, обладающая одной-единственной тайной, способностью, умением – любить; мы можем с тобой не поздороваться сегодня, потому что – не прощались вчера; слово обладает удивительной силой, но как оно беззащитно в молчаливом объятии всепонимания; зачастую достаточно просто мысленно улыбнуться человеку, чтобы где-то, на другом конце вселенной, некто странно улыбнулся в «пустоту»…просто и странно…вместо «здравствуй» и «прощай»…

«осенью у облаков особый запах, особый цвет, звук, особая структура; осенние облака – они настоящие, как ты сам, когда подолгу не смотришь в зеркало, подолгу молчишь, подолгу читаешь, или часами наблюдаешь за глухонемым высокомерием, движущимся над головой; они словно вытягивают, вбирают и уносят далеко в зиму твои обиды, недомолвки, чаяния, боли, мечтания, надежды, разочарования – мягко, тактично, заботливо, как подорожник, приложенный к ране, - разница лишь в том, что подорожник принёс себя в жертву, тогда как облака собирают твоё дрянное в свои волокна просто так, попутно, без всяческих жертв, сцен, увещеваний, молитв, мотиваций, непринуждённость – их конёк, непринуждённо делать свою работу - впитывать в лёгкие смолу  мира, трансформируя её в святую воду под названием «дождь», да омывать те места планеты, где это так необходимо; и если весна – дока в пробуждении, то осень – мэтр омовений, может быть, потому так близки человеку именно осенние облака,- одна суть, точка соприкосновения: мы практически состоим из воды, и также беспечно несёмся от рождения к смерти, вбирая грязь мира, трансформируя её в слёзы, омывая тем самым душу? и это даже хорошо, что оно столь надменно – это большелобое, осеннее небо, столь сурово, столь смурно, но уютно-заманчиво, как отцовское «доброе», завуалированное под наказание, где ты понимаешь, что несусветно любим, но отстоять в углу надобно; облака обладают особым даром – слушать, вот только слушают они не человека, а то непоколебимо-важное, что есть в нём, что невозможно изжить в себе, умерщвлить, или сколько-нибудь игнорировать, они распознают код бога в человеке, сокрытом…во вздохе – тяжёлом, продолжительном, молча вопрошающем вздохе, который – как это ни странно – знает все   ответы  на вопросы о смыслах жизни, творения, существования, но продолжает вопрошать, особенно осенью, провожая в зиму облака; и ты стоишь под этой роскошной надменностью – беспомощный, растерянный, поражённый, как давно умерший автор, произведение которого в очередной раз пытается расчленить мозг беллетриста, до крови под ногтями стараясь отколупать форму от содержания, чтобы с аппетитом это проглотить, - пожимаешь плечами, в попытке подобрать нужный слог, дабы объяснить людям, что тобою написана не столько книга, сколько создана жизнь – отдельная, самостоятельная личность, феномен, взрастить и воспитать который способен читатель со схожим генетическим набором, обладатель тех же свойств и качеств, что были заложены в акт совокупления мысли с буквой, но ты давно мёртв, и уже ни одно твоё слово не в состоянии остановить это безумие – преподавание твоих текстов в университетах мира; и ты стоишь под этой вычурной красотой над головою, невыносимо острый, как бритва, и где-то на подкорке сознания кто-то до боли настоящий тяжело вздохнул и произнёс: «здравствуй, мэтр омовений, здравствуй, его величество – дождь»

«то непоколебимо-важное, что есть в нём, что невозможно изжить в себе, умерщвлить, или сколько-нибудь игнорировать»

«как обозначить ничего не говорящими словами то, о чём нельзя сказать? в какие буквы обернуть паузу, многоточие – эти три маленькие, таинственные эмбриона, так деликатно взявших на себя всю смысловую нагрузку бытия белого листа: момент массового самоубийства всех слов на свете, потрясение, опустившее в беспомощности руки, и свернувшаяся в калачик надежда, намёк, намерение на продолжение мысли, слова, предложения, свернувшееся в калачик право на жизнь повествования; как обозначить это непостижимое, настойчивое, упрямое намерение Бога снова и снова давать человечеству шанс, снова и снова воскрешать его, помогать, обогащать, подталкивать и так вычурно любить; в какие буквы завернуть потрясение от осознания безумия и жестокости человеческого существа, настоянного, пропитанного, обласканного Высшими Инстанциями? и сколько же вас, нарочито-неважных слов,  так очевидно скользящих мимо - той реальности, которая сочится от одного сердца к другому, струится из одной пары глаз в другие, томится на самых кончиках пальцев перед долгожданным прикосновением; как адекватно обозначить то состояние, когда видишь любимого человека, держишь на руках ребёнка, подставляешь щёки под солнечные лучи, смотришь на руки под приятно-горячей водой, надеваешь тёплую кофту в прохладу, лепишь снеговика, несёшься на роликах, получаешь от друга письмо, вдыхаешь полной грудью воздух, издалека видишь несущегося тебе навстречу, обезумевшего от счастья, пса – сонмы состояний, к которым не подобрать ни единого слова, чёткая, ясная, безупречная адекватность, обходящаяся без единого звука, безусловная любовь, сияющая бессловесность; самое важное в жизни человека - мгновение, в котором ему нечего сказать, всё остальное – лишь подготовка к нему; и ты приходишь сюда с кулачками, с намерением заполучить и угробить весь мир, а уходишь - с раскрытыми ладонями, поняв - как он никчемен, ничтожен и пошл, и лишь посвящённый невооружённым глазом сможет рассмотреть на ладони трупа три странные точки – символ чего-то по-настоящему важного, - где прошлое уже не значимо, а будущее – ещё не существенно»

- я хочу жить.
- ну, так - живи.

текст живёт – дышащий, самопроявляющийся мир;

«дар видеть – уйдёт к солнцу, слышать – обратится в музыку, говорить – в огонь, дыхание станет ветром, волосы с головы – деревьями, с тела – однолетними травами, плоть – перегноем земле, жидкости и кровь вольются в реки и прольются дождями, мысли, эмоции, ощущения застынут в словах  и чьём-то воспоминании, которое, в свою очередь, поблекнет и со временем исчезнет вовсе, - начало возвращения – единственное свойство, которое никуда не денется, которое объединяет и людей, и пространство, и время, и творца, и творения, и притворства, деликатность высшей пробы – полное забвение во имя улучшения качества возврата»;

жила-была комната – без мебели, людей, ковров, люстр, обстановки; лишь стены были сплошь и рядом увешаны обрывками бумаги - этакие клочки иной реальности, беспардонно вырванные из мира отрешённости и молчания чьей-то безумной рукой, где каждый лоскутик инородного украшала тень от кнопки с цветной шляпкой, заботливо пришпиливающей клок к стене; время от времени сюда входила сущность, усаживалась на пол, обнимала колени и часами всматривалась в застывше-марширующее под тенью шляпок, строчки то краснели, то бледнели, но зачастую делали вид, будто в комнате никого нет, дышали в затылок друг другу, посматривая скорее в потолок, чем на смотрящего, тем более, что он сидел всегда много ниже, и взгляд его не раздевал, не пытался овладеть, здесь не пахло попыткой проникновения, но как бы скользил, искал,- искал пытливо, скрупулезно, часами бессистемно переводя взгляд от запятой к запятой, от буквы к букве, от одной кнопки к другой:
- что он ищет? – спрашивало нижнее стихотворение верхнее  в твёрдом убеждении, что если ты пришпилен выше, то информирован лучше;
но верхнее пожимало плечами: «да откуда я знаю, спроси у тех, кто – справа, из новоприбывших, от них ещё стойко несёт внешним миром – временем года, новой бумагой, карманом его кофты, этот незабываемый, но быстроиспаряющийся лоск, набросок, пока ещё не испещрённый безбожностью карандаша, пока ещё – без шрамов и упрёков»
- здесь что – ещё и шрамируют? – дёрнул плечом кусок напечатанного рассказа, аккуратно вырезанный ножницами;
- ещё как, - убедительно вздохнуло верхнее, - здесь умеют отчленить и приштопать, сорвать, смять, переписать и снова повесить, вероломное вторжение старых мыслей здесь не пройдёт, впрочем, как и метастазы тихой сапой – те тоже обречены, он ищет тот особый вид ворса, то качество бархата написанного, к которому раз прикоснувшись, попадаешь навсегда, хочет вскрыть магию букв…
- но зачем ему это?
- хах, пытается понять источник, причину зависимости от литературы, да и вообще – уничтожить в себе талант, чтобы люди от него ничего не ждали, отписаться один раз и зажить спокойной, чёткой, квадратной, пролетарской жизнью обычного гражданина обычного города, но, простачок, ничего у тебя не получится: как только научается человек читать, так всё – пропал, отними у такого буквы, краски, ноты или что там ещё, из воздуха создаст, чёрт знает что, но создаст – надышит, насмотрит, нащупает в пустом пространстве нечто и вдёрнет это в материальный мир, впечатает – нате, что хотите с этим, то и делайте, а я пока за вами понаблюдаю, и опять – в отрешённость, и опять – скользить по лоскутам, изощряясь в микрохирургии;
- но как избежать всего этого безобразия?
- никак, замри и всё; и говори тише, главное, чтобы другие не обнаружили в тебе парадокса, уникальности, феномена; этот, на полу, рано или поздно закончит здесь своё существование, а нам ещё жить и жить, этаким успокоительным, терапевтическим для таких же – инородных, молись, чтобы он не замер, глядя на тебя, а то начнётся экзекуция;
исписанные клочки все – как один – замерли, нарочито-равнодушно поглядывая на потолок.

кстати, - это верхнее:

«конверт под дверью.

красота – мастер маскировки, и лишь мастер проникновения способен выявить её следующую шалость: она прячет себя повсюду – в расщелине предмета, в прогалине воздуха, в проплешине слова, в овальности шага;
бесхитростная сокровенность, сбивающая с ног:
вздох – единственное, чем я дерзнул прикоснуться к тебе,
стон…конечное - чем осквернил;
я смотрю в этот мир, и вижу необузданную бессловесность,
притаившуюся за каждым поворотом - дикая, нагая, неприрученная бездна,-
наивность, обучившая сдержанности, клёкот, обмакнувший в тишину;
свобода, скинувшая сандалии обусловленности…
ты мне оставила крупинку разума, дабы хоть кто-то танцевал с тобой;
ты подсунула под дверь конверт с запятыми, чтобы я не посмел
ставить точек;
ты снабдила шифром и паролем, чтобы в каждой своей строчке
я сдавал Бога с потрохами;
однажды, в сумерках утра, я нашёл под подушкой записку:
«не ставить точку в конце предложений, ибо мне ещё есть,
что тебе предложить, ты можешь закончить мысль, но слово –
обладает свойством бесконечности»
я закрыл глаза и глубоко вздохнул…

…лишь мастер проникновения может позволить себе
танец с бездной»

«конечно, они вспыхивают – образы из прошлого, ф.и.о. тех, кого, как тебе когда-то казалось, ты любил, - там, где замирало сердце, тряслись коленки, потели ладони, испарялись слова, - но крупинки синего в песочных часах твоего пребывания здесь делают своё земное дело, отмеряют горстку становления, острые грани синих кристалликов неизбежности – славные учителя и наставники, и ты оборачиваешься и понимаешь, что там, в прошлом, в нижней колбе с воспоминаниями, ты не умел любить, примитивное вожделение – единственное, чем довольствовался следопыт твоей необузданной головы, вожделение – эта кусающая себя за хвост змея, и довольно-таки больно кусающая: любая страсть – рано или поздно – заканчивается разочарованием, очередным рубцом на ничего не понимающем сердце, но рубцы имеют замечательнейшую особенность – превращаться в ступеньки, по которым ты неизбежно попадаешь в любовь, спускаясь всё глубже и глубже, в самую сердцевину себя настоящего, теперешнего, улыбающегося, обретшего, переставшего искать, просить, вынуждать, провоцировать, играть в игрушки ограниченного, ступеньки подвели тебя к неведомой доселе свободе, в непрекращающийся полёт, падение в синеву,- и вот они снова вспыхивают, то тут, то там, лица людей из прошлого, но теперь дела обстоят иначе – глаза моих людей очень добрые, спокойные и понимающие, чистые, не замаранные вопросами, не затуманенные поиском, не испещрённые лабиринтами»

но помимо прошлого есть настоящее, деликатное настоящее;

«деликатность – существительное женского рода, единственного числа, именительного падежа, неодушевлённое…удивительный мир человеческого мышления – уникальное, тончайшее свойство любви обернуть в грубое сукно слова «неодушевлённое»

- есть такие удивительные люди, с которыми уютно молчать, тот, кто говорит, говорит, говорит, а ты молчишь и слушаешь, слушаешь и молчишь, и уходить не хочется; из таких случаются незаменимые преподаватели, особенно преподаватели литературы, колокольчики неземного происхождения, посланники высших сфер, те, кто ещё в самом детстве чуть не умер от восторга, прикоснувшись к «Робинзону Крузо», да так и не смог остановиться умирать от  виртуозно вымуштрованных букв, пляска и задача которых, так или иначе, - есть очередная попытка придать форму пустоте, вихрем пронестись сквозь самую суть твоего естества, оставив на всю жизнь ассоциацию, тёплый маячок, к которому сознание всенепременно будет возвращаться, потому что любовь – штука незабываемая, а любовь к литературе – верх интимного в человеке, который сумел раз и навсегда договориться со своей душой; «колокольчик неземного происхождения» - человек, способный деликатно подвести к полке с самыми лучшими книгами, предоставив тебе свободу выбора между невыносимо лучшим и чертовски невозможным; деликатность – не как маневр наступления, но как часть сущности посвящённого в нечто мистическое, завораживающее, влекущее, как проявляющийся текст, который был задуман, зачат, предопределён -  уже там, задолго до появления на свет того, кто его напишет;

«существительное – женского рода, единственного числа, именительного падежа…одушевлённое – деликатность – уникальнейшее свойство любви»

не голова обладает душой, но сердце – интеллектом;

многоточие – святая земля, на которой нечего, да и незачем говорить;

- посланники высших сфер, их легко узнать, по походке, когда верхняя половина тела чуть наклонена вперёд, не успевая за почти выскочившей душой – прелюбопытнейшей субстанцией, вечно куда-то спешащей, несущейся сломя голову, стараясь познать этот мир сразу, целиком, объять необъятное как можно скорей, ибо тело катастрофически  стареет  и умирает, а впечатлений надо бы взять с собой по возможности больше,  потому что – там, в межмирье, надо будет очень многое рассказать о третьей планете от солнца, и по  скоренькому нарисовать новый сценарий жизни в новом теле, потому как – это ужасно интересно! (деликатное стремление проживать своё на всех уровнях сразу, присваивая только впечатления от разоблачений окружающей действительности, припрятанных – в основном – в давно умерших, одарённых головах, благо,  эти головы обладали спецификой оставлять после себя следы);

качественная любознательность – продукт изысканный, хотя рецепт до банального прост: сердечная кротость, упрямое любопытство и крупинка озорства, ребячливости, старого,  доброго хулиганства, присущая мудрости, но не опыту;

«случаются незаменимые  преподаватели…»

«литература – это небо, всё остальное – погода: произведение, автор, зритель, сюжет, монолог, постскриптум, переплёт, полка, библиотека,  молчание, вздох, слово, восхищение – всё это всего лишь примета, реакция разума человека на обнаружение чего-то невероятно важного внутри себя;  отклик на те порывы ветра, из которых соткан он сам, его сущность, его начало; по счастью, ветер никто никогда не видел, но ощутить его структуру способен, было бы желание»

- нет, как ни крути, но любопытство имеет вкус…ммм…вкус кислого, допустим, - как помидор,- есть водянистые помидоры, практически без вкуса, или точнее – со вкусом воды, а есть прям помидорные  помидоры, когда вкус помидора сшибает с ног, так и с любопытством – не жгучее, а кислое любопытство тащит тебя в самые интересные пласты реальности;

что дальше?

«если уж втрескался в чтение, то это не то, чтобы всерьёз и надолго, но – категорически и радикально навсегда; и теперь каждый человек в твоей жизни (событие, эпизод, деталь, вкус, запах, действие, дыхание, прикосновение, ощущение, слово, мысль, намерение) – есть не что иное, как один из нарядов, примеряемых к белому листу бумаги; и - если ты не способен нарушить закон неприкосновенности, если прикоснуться и присвоить для тебя – не что иное, как вопиющая дерзость и несправедливость, то литература – старая ведьма и кукловод, чихать хотела на все твои законы и запреты, инициации и посвящения,- стоит лишь познать буквы, один-единственный раз встретиться с ней взглядом,- «мама мыла раму»,- как ты попал в сеть, из которой, как ни барахтайся, уже не выпутаться: сначала твоё пространство заполоняют тетрадки, блокноты, ручки, карандаши, а потом…книги, книги, книги…и бесконечные клочки бумаги,- на стенах, в карманах, на полках, в шкафах, в холодильниках и даже в кастрюлях,- эти маленькие шарлатаны, с виду такие безобидные, внимательные, ответственные надсмотрщики, лакеи старой ведьмы; они ответят на любой запрос, на любую просьбу, отправленную глазами в небо, но все эти маленькие, исписанные клочки – не что иное, как периметр, отметины, ежи на колючей проволоке, так тонко, изящно, изысканно отделяющей тебя от других, и кто бы ни ступил на территорию  твоего пожизненного заключения,- он опять и снова будет подлежать сравнению…с ней, а ей нет равных – среди живых (лучшее – то, что оставлено автором давным-давно, и не кануло в лету вслед за его сгнившими костями); и лишь внутри очередного переплёта, там, в тёмно-синей глубине текста, только ты и подобный тебе, способен разглядеть вскрытую раковину, на теплой ладони которой нежится жемчужина царской красоты, а на вертикальной створке моллюска – незамысловатое, самое обыкновенное зеркало, в котором улыбается ребёнок, так удивительно похожий на тебя»

«не ставить точку в конце предложений, ибо мне ещё есть,
что тебе предложить, ты можешь закончить мысль, но слово –
обладает свойством бесконечности»
я закрыл глаза и глубоко вздохнул…

…лишь мастер проникновения может позволить себе
танец с бездной»

5.10.2016г.


Монокль.

Кто-то же их придумал – эти скамейки у реки. Человеческие руки обладают уникальным даром – открывать книгу.
Я живу во внутреннем кармане его кофты. Такие карманы – большая редкость. Такими карманами обладают обычно пиджаки, но не толстые, вязанные кофты – внутри, слева. Конечно, я – баловень, раритет, поэтому он особенно дорожит мной. Достаёт лишь тогда, когда что-то имеет действительную ценность. С обложки смотрит лицо, с тем особым, брезгливо-высокомерным выражением, присущим носителю предмета, зажимающемуся между бровью и щекой. Надменный аристократизм. Река великолепна тем, что – оставаясь собой – сиюминутно меняется. Любовь определяется лишь степенью отрешенности. Чем глубже поступь внутрь, тем ценнее следующая ступенька. Иногда мне кажется, что вот-вот разобьюсь. Когда он резко сбрасывает меня с глазной впадины – этот вид светской акробатики с претензией на шик. Дурацкая привычка. После чего сидит тихо-тихо, уставившись вдаль. Часами. Мне остаётся просто болтаться на шнурке. Но не сейчас. Сейчас он перевернул страницу. Я читаю.

«Оно уникально. Raritas. Неповторимое, встречающееся раз в жизни. Цельное, как буква «Ю» или цифра «10». Явление. Самозаконченное. Бурление  в собственном соку – оставаясь собой, сиюминутно меняться. В этом вся ценность. Любви»

Я опять рухнул в подвешенное. О ком он думает? Кто это «Ю»?

Положил в карман. В котором уже кто-то есть. Фотография. Большие, добрые, надёжные глаза. Обладают безупречным вкусом в литературе и как следствие - бесподобным чувством юмора. Постоянно смеётся. А что ещё делать, оставив позади отмотанную бездну? Дома – библиотека. В голове – сливки. Всё лучшее - детям. Вот она и несёт им – лучшее. Детям, считающими себя взрослыми. Взрослая, чей нос смешнее всех плющится по стеклу аквариума, рассматривая рыбок на рынке. Качественный взгляд. Жадный на погружения. Не помешал бы монокль. Батискаф. Когда погружаешься на глубину, обязательно нужен батискаф. Нет, не очки и не линзы. Это кандалы. Эти не оставят шанса на возвращение. Спускаться надо с моноклем в кармане, - иначе не прощупать разницы между водой и бетоном стены, вдоль которой спускаешься внутрь. Чем глубже погружение, тем ценнее следующий шаг. Только шнурок и спасает. Часами.

«Нужно как следует влюбиться, чтобы создать что-то стоящее. Неудовлетворённость приводит к реке. Или в любовь. Зачастую ничего не остаётся, как следить за своим дыханием, направляясь к воде. Писательство – затея хитрая, ненаговорившийся при жизни человек,- достаточно однажды написать слово «апчхи», чтобы через сотню лет расслышать «будь здоров». Литература – коммуникация вне пространства и времени, как бог в тебе – лишь свойство коммуникации с другими»

- Написать тебе письмо. Хотя бы одно. Помнишь, Венеция, – диковинный город, несмотря на всё своё великолепие, вызывал во мне тревогу и приступы паники, а ты тщательно старалась усугубить это дело, предложив искать ту самую гондолу, то гробовое-черное, лакированное, мягкое, роскошное и нежащее сиденье, «самое-самое на свете» Томаса Манна, окунуться в ту особую тишину города на воде, войти по колено во мрак, ощутить себя Ашенбахом; «я не хочу быть Ашенбахом, пошли в гостиницу, я расскажу тебе куда более интересную историю», «нет, давай найдём ту гондолу», «они все одинаковые, как матрёшки», «матрёшки, между прочим, очень даже разные»; и тогда мне пришлось «случайно» упасть в воду, потому как поиск Ашенбахова сиденья способен утомить кого угодно; а в гостинице ты пристала с бомбильей – это трубочка для питья мате или сама посуда, «да какое это имеет значение здесь, в Венеции?», «если ты приведёшь хотя бы один железный аргумент, что это трубочка, мы поедем в Аргентину», «что мы там забыли?», «будем искать сорт падуба, из которого пил мате Орасио Оливейра, ты помнишь, сколько он выдул этого самого мате на страницах «Игры в классики»? посчитай, сколько стаканов и получишь поцелуй», я впервые возненавидел Кортасара; пожалуй, остановлюсь, моя ладонь, к счастью, испещрена несколько иным узором, нежели ладонь Марселя Пруста, я не любитель копаться в прошлом, даже если полотно «неприлично/счастливы» написано золотом;

«написать тебе письмо, значит, обречь себя на инвалидность; только неполноценность на что-то надеется, уповает, ждёт, зависит от внешнего участия, к счастью, ты проживаешь свою жизнь у меня внутри вся, целиком, без остатка: со своими поездками, лекциями, университетами, переписками, городами, временами года, детьми, кошками, собаками, болтовнёй и молчанием; если уж влюбился в преподавателя литературы, то стань плотью литературы, а тело, какого бы пола оно ни было, имеет тенденцию дряхлеть; написать тебе письмо,- проще оторвать себе руку, хотя, даже если отрубить кисть руки, линии сердца не изменят ни фрагмента узора»

Кто-то же их придумал – эти скамейки у реки. Я живу во внутреннем кармане его кофты.

- Но что он делает? Этого не может быть!

На поверхность воды бесшумно опустилась добротная, шерстяная кофта. Течение не обратило на это никакого внимания. Поверхности вообще как-то всё равно, что перемалывать. Глубина не любит инородных тел, много мути.


Бывают на свете такие завораживающие пещеры, весь секрет таинственности которых не вырезать словами. И чем больше фраз ты включишь в их описание, тем примитивнее они выглядят.

- Я монокль. Самый обыкновенный монокль. Ничего примечательного. Я лежу на столе и рассматриваю блики от огня на гранях стакана с коньяком. Откуда блики? Камин. Ну, конечно. Пещера не может быть без камина. Естественно. Что там висит на стене? Сейчас, прищурюсь. Шнурок ещё немного сыроват, поэтому плохо вижу. А! Кофта! Та самая? Висит на плечиках, сушится на гвозде в стене. Шшш! Кто-то спускается по добротным каменным ступеням. Сел рядом в кресло. Сделал глоток. Вздохнул. Слышен только треск дров. На столе пепельница, в ней – фотография, размытая, но уже подсохшая. Что он делает? Не может быть!

Человеческие руки обладают уникальным даром – поджигать. В пепельнице что-то резко вспыхнуло.

- Никогда бы не подумал, что фотографии так быстро горят.

10.10.2016г.

P/S Бог не умер, он взял псевдоним «литература».



фикция.

я умер,  потому как зафиксирован,- в тело металла, но фикция  способна говорить;

нет, я даже облик тебя не возьму с собой, - ведь ты – иллюзия, притаившаяся где-то между кончиками пальцев и черной поверхностью, между человеком и пюпитром, меж тонкостей, меж узоров, меж миров (мир – слишком короткое слово для такой громадины)

пюпитр – этот твой неизменный попутчик, смурной, молчаливый друг, так много сказавший миру, одноногий интеллектуал, счастливчик, познавший самое изысканное в прикосновении; даже бумаге, - по которой жёстко чеканят шаг темы и пункты твоих лекций, взятые в плен кавычек умозаключения давно, и не совсем, умерших, увязшие в межстрочьях   голоса, ползучие титры - неприглядные насекомые – даты жизни и смерти - мигранты с кладбищенских камней - вся эта вычурная,  шагающая вправо бесцеремонность  - иное, иное… переворачивается лист бумаги,- что он знает о тебе, что они знают о тебе? – даже бумаге не снилось того, что знает сквозь сон пюпитр;

«есть такие прикосновения…с привкусом пропасти»

я закрываю глаза и чувствую нечто белое, четырехугольный  запах хорошо-выглаженных  облаков, слышится музыка, что это? Болеро? Морис? Не Метерлинк? нет, синий – не её цвет; она предпочитает чёрный, кровь у букв – черная…

«люди пишут книги, бесконечные ряды книг, люди вступают в отношения – бесконечное переступание с ноги на ногу, люди снимают фильмы, сдирая с реальности  очередной слой кожи, люди вытворяют чёрт знает что и в огромных количествах, пытаясь погрузиться в бездну, но нещадно всплывают - поверхность своих не отпускает»

пюпитр – не стол, в этом его главное достоинство;                (полувертикальная реальность, полукровка)

- объясни мне значение слова «дно»?
- в этом нет смысла, ты всё равно его никогда не коснёшься, разная степень плотности, пюпитр – не стол, в этом его главное достоинство;

«есть такие прикосновения…с привкусом пропасти»

я живу на самых кончиках её пальцев, там, где она заканчивается и начинается – кафкианство, или лучше – цинциннатство? (гербарий – выжимка, - чему обязано случиться и - случается), крыша мира, её мира – витиеватого, замороченного, сложного, лихо закрученного,  торнадо на подушечках пальцев – гравюра Дюрера, если бы жил сегодня,- какая, к чёрту, «Меланхолия», какие «Рыцарь, смерть и дьявол», какое «Поклонение волхвов»…разве что… «Руки молящегося»…руки…подними руки,- что может быть выше кончика пальца?...разве что – слетевшее с него пёрышко…мысль…буква…нота…

торнадо уже здесь: я сижу в углу комнаты и наблюдаю его танец – книги на полках выплёвывают страницы, я не удивляюсь, - обхватив колени, смотрю в пространство, безупречная красота, вакханалия вырванных страниц, касаются лица, ложатся у ног, кружение, принуждающее  улыбаться, головокружительная ворожба; всё это скоро угаснет, растает, растворится, исчезнет, снова вернётся холодный, сверкающий, всепроникающий порядок, надо ловить момент, надо сохранить хотя бы одну страницу, хотя бы строчку, слог; я хватаю почти исчезнувший клок – есть! разглаживаю, читаю:

«куда девать руки, прятать глаза, сделать шаг там, где невозможно двинуться с места, как?
дышит момент, в котором повстречал себя?
в глазах другого человека;
там, где кислород обратился в свинцовый пепел,
а из-под ног выпорхнула стая белых журавлей,
унося с собой осколки пауз,
лоскуты реальности, в которых было нечего сказать,
некому, никому;
куда девать руки, прятать глаза, как дышать там,
где закончилась уязвимость и начались откровения,
как вдыхать, испаряясь с лица земли,
в момент последнего удара сердца?
куда девать руки, прятать глаза, когда она
проходит мимо, поправляет волосы, платье,
чёрное платье, с огромными, белыми птицами,
и я не могу двинуться с места…
я – зеркало, распятое на стене, в которое смотрит стерх,
как мало их осталось на земле»

сминаю в кулаке, швыряю в угол- «бред»;






- иногда она меня забывает, что не удивительно,- такой темп жизни не каждому по плечу, но - она может, она может всё, но не всегда – человеческое тело ограничивает потребности  души, человек не способен проникнуть под кожу другого человека, но его сердце умеет распознавать своих, даже за тысячу километров – кончиками пальцев; я стою тихо, понуро опустив плечи, она далеко, где-то читает лекции – темы, пункты, кавычки, межстрочия, мигранты, ясно, чётко, без акцентов, улыбаясь, восторгаясь, жестикулируя и замирая; я тоже замер, чёртова беспомощность – легкий акцент северного ветра, она ёжится, как-то неловко повела плечом, чуть не упала, хотя стоит на ровном месте перед вполне адекватной аудиторией, она не может понять, что происходит, словно чего-то не хватает, кого-то, нет, всё-таки - чего-то, едва уловимого, невозможно-личного, до чёртиков родного, крайне/нужного, как тепло выдыхаемого воздуха под носом, уникальное тепло…ничего, она справится, хотя…в следующий раз уже не посмеет забыть, следующего раза уже не будет, достаточно один раз как следует простыть, чтобы впредь не расставаться с шарфом, хотя есть такие – неисправимые, - ноги, несущиеся  быстрее головы (пытливый ум – какая же ты пытка для ног)… ничего, ничего…я же – не стол, и в этом моё главное достоинство;

«есть такие люди, которым постоянно тесно – тесно в собственном теле, тесно в любом помещении, городе, стране, тесно на этой планете, тесно в отношениях; их легко распознать – куда бы они ни явились, начинается танец: «давайте откроем окно? нет, лучше – дверь, но лучше – окно, раз-два-три, раз-два-три, дверь-пюпитр-окно, окно-пюпитр-дверь» - танец загнанного в угол циферблата журавля; тесно в рукавах, душно за лицом, нечем дышать, и тогда хочется нырнуть на дно, но есть такие пласты реальности – с отсутствием значения «поверхность», нет вертикали, нет горизонтали, нет площади, нет стены, где можно было бы повесить зеркало, нет поверхности, нет…дна»

- иллюзия, притаившаяся где-то между касанием  и поверхностью, межвариантность бытия…

«я закрываю глаза и вижу сон: пожар, музыкальное училище, а может - университет, давние времена, суета, крики, вода, хруст, рёв, много чего; кто-то хватает меня и выбрасывает в окно, я оглядываюсь, окно прощается  чёрным, густым, улыбающимся, я поднимаюсь выше, и ещё выше – какая непристойная  глубина, какая безупречная неуёмность,- раньше пюпитры делались из дерева,- хорошо, что она не застала те времена, теперь нет смысла бросаться за мной в огонь, живучесть  у меня на подкорке»

- есть такие,- казалось бы, ненужные,- предметы, единственным свойством которых является хрупкость, затаившая дыхание беззащитность, непроявленный трепет, основанный на каком-то первобытном страхе перед внешним миром, уязвимость в своей высшей ипостаси, встречаются такие странные предметы, обладающие свойством человеческой жизни, свойством меж человеческих отношений…разудалая мимолётность…затаившая дыхание хрупкость…

«живое; каждый живой организм здесь, на земле, посвящён в это щемящее, пронизывающее, всепроникающее чувство покинутости, в этот холодный ужас заброшенности, оставленности, ненужности, но лишь человек ищет смысл там, где достаточно обрести тепло; лишь человек смотрит на солнце и видит в нём вход в иные миры, тогда как – это просто источник энергии, та необходимость, к которой тянется всё живое, невыносимая пронзительность, которую мы ищем друг в друге; и если любой форме жизни на земле достаточно небесного светила и его свойств,- то лишь человек ищёт свойства солнца в себе подобном, пытаясь обрести смысл там, где достаточно поделиться теплом»

- где-то, между мирами, есть бескрайние пшеничные поля, поля без местоимений, излюбленные места детей и собак, проводишь рукой по колосьям, и на ладонях остаётся пыльца, всматриваешься – свернувшаяся в калачик буква, съёжившаяся в точку мысль, а вот и ещё одна, и ещё; что там написано? не разобрать, станет понятным на Земле, там, где обретаются местоимения, здесь – лишь пыльца на кончиках пальцев…


человек – чемодан без ручки, багаж Бога, набитый сувенирными распятиями,-
и выбросить жалко, и нести непросто, и рот открывает, - чтобы распять;
я сидел на краю безвестной галактики, свесив ноги,
улыбаясь далёкому свету синих мелодий…
- пора, - шепнула оторопь, мягко коснувшись плеча,
- уже? не прошло и тысячи столетий…
- пора, -
я закрыл глаза и упал;
гость – это всегда неуютно,
турист – колонизаторство,
путешествие – разновидность заброшенности:
я научился фразой надрезать пространство времени,
ходить по тонкому льду реальности другого,
спотыкаться  на ровном месте собственного мнения,
нырять в кромешность общего,
пришпиливая потрясения под многоточия;
я обучился ремеслу подлога, выдавая слова
за ограду, строить  гримасу страхам,
сочинив марш покинутости;
меняться  с тенью местами, пробуя на вкус асфальт;
- у вздоха тёмно-красная изнанка;
я – мастер надрезать пространство-время,
но обесточить слово…( у вздоха тёмно-красная изнанка),
я отряхнул колени, спрятал руки в карманы,
и медленно пошёл – тебе навстречу;
под ногами хрустели сувениры…

сегодня воскресенье, она читает, что она читает? меня? распечатала, принесла домой, нашла проплешину в сумасбродном пространстве своей действительности (дети, бабушки, кошки, собаки, поездки, университеты, снова дети, страны, люди, люди, люди, странные люди, слова, слова, слова, много слов, потных, выжимающих, неудобоваримых, кирзовосапожьих на босу ногу слов, беготня – беспощадная, всепроникающая, выдавливающая  беготня, не оставляющая её ни днём, ни ночью, претендент  на роль заботливой простоты – полуобъятие которой обойдётся тебе  в две трети прожитой впустую жизни, промарафоненная жизнь)…она читает, что она читает? меня? нашла проплешину, пока беготня, страдая диареей, заперлась в туалете? вздохнула, замерла, положила руку мне на лицо, прошлась…кончиками пальцев по хорошо/разглаженному белому…живое…тёплое…любящее; я чувствую её пульс, человеческие руки не умеют врать, да, они легко обучаемы, пластичны, они вбирают любую роль, любую фальшь, любую низость, но есть руки, которые возвращают маску по окончании спектакля, а есть – высоковпитываемые: всхлипывающий нос, красные глаза…и…глубоко-спрятанный носовой платок во внутренний карман узора на подушечке пальца, - такие возвращают событиям улыбку; 

«где-то, между мирами, есть бескрайние пшеничные поля, поля без местоимений, излюбленные места детей и собак, проводишь рукой по колосьям, и на ладонях остаётся пыльца, всматриваешься – свернувшаяся в калачик буква, съёжившаяся в точку мысль, а вот и ещё одна, и ещё; что там написано? не разобрать, станет понятным на Земле, там, где обретаются местоимения, здесь – лишь пыльца на кончиках пальцев»

- проводишь рукой по тексту, в задумчивости касаешься виска, подходишь к зеркалу и обнаруживаешь родинку, ещё одну, справа, под локоном, что это…пыльца? 

«её руки не врут; в утробе жилища щёлкнул замок, зашаркали, залаяли, стукнули, грохнули, «мам, что мы сегодня поедим», «у бабушки покушаем, собирайся», снова стук, лязг, топот взрослеющих ног, голос вечно недовольного кота, звонкий лай, скрип дверцы шкафа, «опять всё в шерсти, тихий ужас какой-то», «надо включить телефон», беготня выздоравливает, я закрываю глаза»

 - не вздыхай ты так,- шепчет в затылок пюпитр, её неизменный попутчик, смурной, молчаливый друг, так много сказавший миру, одноногий интеллектуал, счастливчик, знающий  вкус крови пропасти, - твоё дело сеять пшеницу, её – улыбаться;
- я так хочу домой, туда, где нет местоимений;
- просто слушай музыку…как я…просто слушай музыку чистого листа, - пюпитр глубоко вздохнул;

я умер, потому как – зафиксирован, но фикция имеет безупречный слух.

(мир – слишком короткое слово для такой громадины)

(13.11.2016)


свертываемость.

всё началось с Германа Гессе; он как-то странно посмотрел на меня с обложки замусоленной, давно уставшей от вымогательств, книги; - если раньше текст был варварски подчёркнут в одном-двух местах, через страницу, то теперь – все, без исключения – опустошённые слова плавно покачивались на волнах синей пасты;

- многие слова, как люди, не переносят качки, это тошнотворное покачивание вопроса: «из какого источника вы черпаете воду?»
- из тишины,- отвечает вертикаль точки с запятой, - её меридианы, правда, если прибавить звук, то совершенно не хочется писать, в черпании хороша умеренность,- чуть отвлёкся: потерял много крови, у слов  плохая свёртываемость, как у желания вернуться домой; вопрос лишь в глубине вздоха,- чем он глубже, тем дальше от этой планеты дом, тем филиграннее желание возвращения, острое…как лезвие, круглое…как таблетка, мощное…как поезд, тесное…как прыжок; там, где своих мало, но они действительно - свои;

да, он странно посмотрел на меня – внимательнее, что ли, придирчивее, словно примеряя кого-то: справишься?
- я постараюсь;
- смотри, она – большая умница, и чтобы дотянуться до её небес, придётся как следует оттолкнуться от земли, у неё плохая свёртываемость, а что у тебя…кроме дара проникновения?
- способность любить без права обладания;
- преклонять колени – это слишком просто, может, займёшься немецким? с её губ  с младенчества срываются слова на немецком…
- исключено, слова – это слишком тесно, какой бы звук они в себе ни несли; чтобы вскрыть реальность другого совсем не обязательно знать язык, на котором он говорит…достаточно пройти мимо, чтобы понять, что творится у него в голове…или чуть-чуть замедлить шаг, если тебя слегка качнуло…чтобы улыбнуться слову «свой», проскочившему в капиллярах твоей походки; нет, человек – как средство коммуникации со мной - меня не интересует, вопрос в том, сколько километров, меридианов тишины отмерено его спиной, глубина дыхания, качество перетекания из события в событие, из небытия в небытие; там, где улыбаются,- не нужны слова; слова хороши здесь – слева направо, сверху вниз, с кончиков пальцев…пока тебя не коснулся…свой…там - пропасть;


всё начинается  с беспечности: лежишь себе бесёнком на печи, на полу бессмысленной жизни, под тёплым одеялом, в окружении только любимых книг, в горловине субботы, с целью – бесцельно проваляться весь день, по старо -доброй привычке суёшь нос в цифровую реальность: просто так - небрежно, дурашливо, легковесно, набираешь «Герман Гессе», нет, не в надежде найти новое, а скорее как - прозондировать свою реальность, вся ли информация на своих местах, угол смещения, угол наклона, ширина спектра, центры тяжести, так-так-так, здесь – порядок, там – на своих местах, тут…что за лекции? почему этого нет в моей голове? а ну? кто лектор? к…т…о…

«и не знаешь,- с какого расстояния воспринимать теперь свою реальность, которая так сильно изменилась; всё стало бессовестно-отточенным, чересчур ясным, гибельно-холодным, прикосновение в мороз к металлу, прилипчивым – отточено/ мучительным, постоянно стало чего-то не хватать, что-то мешать; озираешься – нет никого – показалось, вздыхаешь – надумалось, опять оторвал кусок себя, обратив его в койота, бегущего по пятам, опять это отшлифованное: «вот он – свой», «здесь, на этой планете, есть такой же, он – есть, свой», как же сильно всё изменилось, что-то не то с реальностью, что-то не так с моим местоположением, что это за мякоть в крови? откуда эти несколько сантиметров  между ступнями ног и землёй? что-то происходит; что-то явно происходит, хотя и не видно ни черта; койот? показалось: бессовестно, отчётливо – показалось, поверь мне,- по ту сторону так не считают, для той стороны – ты чужой»

«как быть рыбине, над которой пошутила природа,- когда у поверхности нестерпимо тесно, невыносимо легко, а уйти на глубину не позволяет запас воздуха; что делать с выпавшей молочной буквой, скатившейся со страницы нудной книги; как умудриться не запоминать вчерашнее - не ставить родинок на бархате сего дня; швырнуть в воду отпечаток пальца – трудовую книжку души - сжечь каталог повседневности, вдохнуть высоко-высоко, мимолётность – единственный цвет, в котором стоит раствориться; ускользающая незначительность – единственная причина, по которой кит выбрасывается  на берег; матёрость лёгкости бежит по венам бытия»

- и не знаешь, с какого расстояния воспринимать теперь свою реальность? в которой теперь так много света…и…так трудно дышать; неприхотливая, всеядная беспечность-койот вдруг обернулась поднимающейся магмой, густой, непереносимой, первосортной  вязкостью в крови, ковыряющая в зубах гильотина хлопает в ладоши, и от этого грохота так трудно дышать, хлюпающая вязкостью запазуха стала такой тяжёлой, что происходит, подменили воздух? кислород теперь с другими свойствами? в его кровь что-то впрыснули, реальность не струится, но клокочет, и сквозь этот клёкот так трудно дышать, сколько мне ещё написать слов, чтобы освободиться от того, в чьи объятия хочется упасть, сколько  ещё скрести лопатками по белому цементу, сколько совершить убийств минут, часов, дней и ночей, чтобы искупить, искупать нас в небытии, в невозможности того, что происходит; освободиться, освободиться от хлюпания, сердце хрипит неподъёмной нежностью – отхаркнуть, избавиться, освободиться, сплюнуть на пол белого листа;

«ничего не произошло,  просто жизнь стала сноснее, падение обретает новый оттенок, между датой рождения и местом пере /
хода стало чуть вертикальней дышать,  чётче идти и не прятать глаза,  ты показала, что такое - «не прятать глаза»,  не прятать рук в карманах, разжимать ладонь,  ты научила дышать, вместо - хрипеть, ты научила – написать, вместо – зареветь,  ты научила – улыбнись, вместо – вскрыть вены,  ты обучила поступи давно окаменелые лопатки,  шлёпать босиком по страницам нужных книг, проветривать помещение, открывать окно; ты знаешь главный секрет горбатого кита,-  там, под водой, нет местоимений, там, под водой, падение обретает  другой оттенок, там – между входом  и выходом - намного вертикальнее дышать, там обретение имеет цвет любви,  там вкуснее вода, там, где ничего не произошло… лишь стало сноснее  смотреть на небо…сноснее  шевелить рукой, вместо крыла…
(поэзия...как перевод...реальности в ... любовь)»

(26.11.2016)

p/s


бездарность? бездарность – ни разу не влюбиться, не совершить такой глупости; не войти в это безобразие по самую макушку, погрузиться с головой, исчерпать до самого дна - невозможности противостоять, противосидеть, перевернуться на бок, шевельнуться, вдохнуть; задыхающаяся обескураженность, плащаница из мрамора, свернувшийся в горле голый торс крика, настойчиво-кровавое сколеноподнимание, соскальзывание подлежащего в сказуемое, хорошо/осознаваемая несущественность ковыряющей в зубах гильотины, холодная ясность спокойного голоса бредового зрачка, черноокая шёлковость зашоренной мысли, стрекочущий шёпоток под кожей складки плащаницы на теле всепоглощающей паузы…какая же бездарность – прожить жизнь, не споткнувшись; не посметь - влюбиться...в музыку, литературу...человека...

когда-то был день,
в котором я не знал, что такое крылья…
достаточно было падения;
не видел облаков, достаточно было порыва,
не прикасался к росе – хватало океанов,
не ведал мелодий – внутри вселенной;
когда-то был день,
где незачем было дышать – безлюдный, без единого слова,
серебряный день, в котором парила птица
без крыльев…достаточно было неба,
которое жаждет…дышать…
вдохнуть, чтоб поперхнуться перьями,
произнести, чтоб уничтожить мир,
услышать музыку, чтоб не хватало океанов.

(поэзия -  плащаница  с тела одиночества)

29.11.2016г.

Юлиане Каминской.