Алтай. Постниковы Часть 2 Мыюта

(Ранее "Алтай. Постниковы Тетрадь1)

Мыюта - это самое прекрасное место в мире, и хотя я родилась в Усть-Кане, Мыюту я считаю своей родной, потому что там я впервые увидела мир, начала познавать его звуки, краски, формы, впервые испытала все чувства. И первые мои впечатления: мир прекрасен. Представьте себе село, расположенное по обе стороны реки Мыюты горной, гремящей, то бурно переливающейся через большие валуны, то широко растекающейся мелкими кудрявыми волнами по разноцветной гальке. Село в полукружье высоких скалистых гор, вершины которых покрыты снегами, а склоны заросли лиственницами, черемухой, кедрами и маральником (багульник). Только на северо-востоке высится громадная гора-сопка, лишенная леса, но зато вся голубая летом от цветущих на ней незабудок. С западной стороны у самого подножья скал мчится бешеная Сема, довольно большая река, в которую впадает Мыюта, или Муйтушка, как у нас ее звали. Село располагалось в долине главным образом вдоль Муйтушки. На юг  же по направлению к селу Шебалино оно расселено было уступами. Приходилось подниматься в гору. Гора, а на ней площадка с рассеянными там и сям домами, опять гора, и опять та же картина. Здесь мне нравилась усадьба крестьян Шадриных. Она была на самом восточном краешке уступа, как ласточкино гнездо. Северная и восточная часть усадьбы круто обрывалась вниз скалой, здесь усадьба была огорожена. С западной стороны были ворота, здесь был въезд на усадьбу с улицы переулком, а южная часть имела естественную ограду – высокие скалы, покрытые лиственницами, кислицей (красная смородина) и маральником. Из окон дома был чудный вид на село, на горы, на блестящую серебряной лентой р. Мыюту, на тракт, убегающий куда-то между гор.
Через с. Мыюта шел тракт – дорога от Бийска до Монголии. Через Муйтушку был перекинут деревянный мост. По этому тракту было главное движение на Алтае. Ехали длинными вереницами таратайки (двухколесная телега, запряженная одной лошадью). Это ямщики везли клади в Монголию из Бийска и обратно. Иногда прогоняли стада овец до Бийска. Иногда гнали стада сарлыков из Монголии. Сарлыки – это особый вид быков (наверное, яки), очень мощные животные с мохнатой, низко свисающей шерстью, с рогами. Шли они через село обычно с утробным ревом. Нам, детям, это зрелище было страшно, но и любопытно. Заслышав рев, мы бросали свои игры и мчались к мосту. Животные шли сгрудившись, низко наклонив свои мохнатые могучие головы. Вокруг них гарцевали на лошадях погонщики, пощелкивая бичами. Частенько проезжали «кумысники» (дачники). Завидев бегущую  пару или тройку, над экипажами которых колыхались нарядные зонтики, мы вихрем мчались к мосту и глазели на необыкновенных городских людей. В тележках сидели нарядные барыни в шляпках под зонтиками, важные мужчины и дети в матросских костюмах, мальчики в невиданных картузах «здравствуй и прощай» (плетеная из соломы каска с козырьками спереди и сзади), беленькие холеные девочки в шляпках. Это для нас был другой мир, волнующий и недоступный.
На первом уступе, протянувшемся на запад и заканчивающемся тупым мысом почти у слияния Муйтушки с Семой немного в стороне от домов, возвышалась церковь. Небольшая деревянная, устремленная ввысь на фоне гор, она виднелась уже далеко с тракта при въезде в долину. Это было поэтическое видение. Вся голубая с высокой колокольней, с мощным колоколом и сверкающим крестом!
Я люблю церкви. Их вид придает селу какую-то одухотворенность. Всегда едешь -  смотришь: над серой глыбой домов возвышается или нечто величественное и поэтичное (если это каменная церковь в византийском стиле, т.е. приземистая кровля, главы-луковки) или воздушное, устремленное ввысь, как мечта. Такая была церковь в Мыюте.
Хотя теперь и век атеизма, и много церквей обезглавлено, т.е. сняты кресты и колокола, хотя для молодежи, да и постарше людей церковь – это только старый хлам и тлен, хотя я и сама давно атеистка, хотя мой внук Дима и распевает песню революционных лет: «Мы раздуем пожар мировой, церкви и тюрьмы сравняем с землей!», -  я люблю церкви.
Двор Мыютинской церкви был огорожен высоким штакетником, выкрашенным масляной краской. Широкое крыльцо, называемое папертью, с западной стороны. Вторые небольшие входы с северной и южной стороны. Все двери в церкви открывались во время торжественных богослужений – пасхальная заутреня, троицын день, приезд владыки – архиерея и др.
У южной ограды церкви был вырыт колодец с глухой крышкой. Туда выливали воду после крещения и бросали косы, которые отрезали у мужчин-алтайцев при крещении. Я в детстве испытывала мистический ужас при виде этого колодца. Особенно пугали меня эти отрезанные косы. И когда меня, маленькую, посылали вечером звать к ужину Матвеича-трапезника я, закрыв глаза, пробегала по церковной ограде от нашей калитки до домика, где жил Матвеич. Обратно же я шла, крепко держась за его руку.
Церковная сторожка-домик, где жил Матвеич (он был церковный сторож, одинокий русский старик могучего телосложения с сивой густой бородой и волосами, стриженными под кружок). Мне особенно запомнилась его шея, изрезанная глубокими морщинами, образующими ромбовидные клетки.
Еще страшновата была церковная ограда тем, что там были могилы. С южной стороны алтарного помещения были похоронены мои дедушка и бабушка Постниковы. В ногах у них была похоронена тетя Оля (старшая сестра мамы) вместе с ребенком, который сам умер и был причиной смерти матери. Тут же немного повыше в стороне была могила 17-летней девушки Вари, дочери местного купца. Могила  эта запомнилась потому, что каждое лето на ней росли невиданные цветы. Очень хотелось их сорвать, но уже с раннего детства нам внушено было: могилы неприкосновенны, святотатного покарает Бог (святотатный – тать – похититель священного). Подолгу рассматривала я венки на могилах деда и бабы. У дедушки был венок из белых фарфоровых роз. Розы были как живые, наверное, венок был дорогой. У бабушки был венок из незабудок, но был из жести, выкрашенной какой-то стойкой краской. На всех могилах лежали плиты с соответствующими надписями.
Чудесна была ограда церкви. Зеленый ковер из белого и розового клевера. Матвеич хорошо содержал свое хозяйство. По этому ковру пролегали тропинки только к воротам, калике церковной ограды и к домику Матвеича, и в нашу зеленую ограду.
Сразу же от западной ограды церкви начиналась усадьба священника с прекрасной березовой рощей. Дом стоял, окруженный этой рощей с юга и востока. С запада с четырьмя окнами он смотрел на хозяйственный двор, с севера в центре у него было широкое крыльцо - терраса с балюстрадой. Ступени крыльца шли и на восток и на запад, т.е. в хозяйственный двор и в сторону церкви. Вид с крыльца был изумительный. Дом, как и церковь, стоял на высоком пригорке. Вся долинная часть села, река Мыюта, бегущая у подножия этого пригорка, ее впадение в Сему, бурная Сема, несущая свои волны вдоль темных горных громад на север, тракт, пролегающий через село  и теряющийся где-то между гор,-  все это являло собой бесконечно прекрасное зрелище.
В связи с этим мне крепко запомнился дядя Володя. Часто под вечер он выходил на крыльцо, стоял, опершись на балюстраду, глядел на село, на горы, вдаль, задумчиво насвистывал. Неустанно звенела под горой Муйтушка, глухо рокотала Сема, на село, на горы ложился долгий сиреневый сумрак. А дядя все стоял и стоял, насвистывая.
И еще, после разбора дедушкиного архива, мне видится другой образ. На это же крыльцо, только более скромное, без балюстрады, вечерами выходит молодая женщина и подолгу стоит в задумчивости. Также темнеют громады гор, также неумолчно шумят две реки, также спускаются долгие сиреневые сумерки. Но по берегу Муйтушки немного изб, нет тракта, и вьется верховая тропа, а вдали по Мыюте маячат силуэты юрт, горят костры, слышатся звуки бубна и завывания беснующего кама. Это время – середина 19 века (1856-1860 г.г.). Эта женщина – первая мыютинская учительница Елизавета Михайловна Ивановская, приехавшая из Москвы со своим мужем- миссионером работать в далеком и диком крае.
Мой дед по матери Василий Моисеевич Постников приехал в Мыюту служить священником-миссионером в 1867 году. История деда такова. Родился он в России (так звалась в Сибири Европейская часть государства) в Тульской губернии Чернского уезда в селе Лудины. Отец его был из священного звания – священник. Юношей дед был определен на учение в Тульскую духовную семинарию. По воспоминаниям деда, был у них преподаватель русской словесности. Под его влиянием у деда, да и у некоторых других семинаристов зародилась мечта: поехать миссионером в самые дикие необжитые места России. И вот деду во сне и наяву стали мерещиться дикие горы Алтая. Миссионерская деятельность на Алтае только начиналась или вернее была в зачаточном состоянии. Так же, как наших целинников, романтика неизвестного влекла юношу в далекий край. Может быть, скажете: «Да, хорошенькое дело! Сравнила тоже! То – целинники. Стремление их благородно, они поехали по заданию государства преодолевать трудности, работать на благо трудящихся, социалистического государства, а тут какой-то презренный (как теперь многие считают) поп едет в необжитые края, чтобы помогать царскому правительству угнетать национальные меньшинства и сшибать длинные рубли». Совсем, дети, не так. Эти люди были движимы той же мечтой о подвиге. Они ехали на величайшие лишения. И жизнь целинников  не сравнишь по трудности с их жизнью в первые годы. И что такое труд миссионера в те годы? Прежде всего - одиночество. Один русский человек со своими привычками, со своим укладом жизни среди алтайцев, имеющих противоположные привычки, иной уклад жизни. Бедность во всем, скудная пища. Полное отсутствие дорог. Только вьются тропы, проложенные верховыми. И непрестанный труд. И в дождь, и в холод бесконечные разъезды по аилам с проповедью, причем езда не в удобном экипаже, а в седле верхом. Ночевка в грязных юртах, жестокие нравы, битье женщин, камлание, сопровождающееся кровавыми жертвоприношениями. Опасность заражения при таких поветриях, как оспа и др., враждебное отношение камов и богатых калмыков, видевших в миссионерах врагов, подрывающих их власть над кочевниками.
И природа. Но она прекрасна. Величественные горы, покрытые густыми лесами из кедра, лиственницы, сосны, черемухи, березы и др. Греящие бурные реки, звенящие ручейки повсюду, низвергающиеся водопады. Сказочная растительность, яркие невиданные и разнообразные цветы. Травы настолько высокие, что скрывают всадника с головой. Маралы (олени), скачущие по горам, архары (горные козлы) как статуэтки, неподвижно красующиеся на уступах скал. Все пленяло глаз.
Но она, эта природа, по сравнению с Россией была или казалась суровой. Первое время плохо росли привычные овощи. Ранние августовские заморозки сводили на нет все труды. Муку, крупы, чай, сахар приходилось привозить из Бийска за 150 верст. А много ли привезешь в сумах (кожаные мешки) на верховой лошади?
В своих воспоминаниях дедушка пишет о первом Мыютинском миссионере иеромонахе Акакии. Этот монах приехал в Мыюту в 1847 году, когда по берегу Муйтушки стояло 5-6 изб новокрещеных алтайцев. А кругом по логам и выше по Мыюте кочевали некрещеные алтайцы. Мыюта была последним дальним форпостом миссии. Дальше на юг до самой Монголии кочевали язычники. Поле деятельности для Акакия было широкое. Вел жизнь этот монах по апостольскому чину, то есть сурово, аскетично. В старом подряснике с непокрытой головой он неделями разъезжал по кочевьям с проповедью. При нем была построена небольшая церковь и домик для миссионера. Привезли небольшой колокол. И вот здесь в горах наперебой завываниям  кама и звукам бубна загудел, отдаваясь эхом в горах, колокол, сзывающий горсточку христиан к вечерней молитве. Питался Акакий более чем скудно. Ежедневной его пищей был чай с сухарями или с хлебом. Изредка варили уху из хайрузов (хариусы), которых ловил в Семе трапезник (церковный сторож). Как-то приехал в Мыюту архиерей из Томска. Он делал объезд епархии, в частности алтайской миссии. Заехал владыка к Акакию, а у того и накормить-то нечем дорогого гостя. Ну, с помощью прихожан, сварили на обед уху, насобирали картошку и поставили в печку у миссионера тушить в сметане. Пока ели в комнате уху, какой-то калмык полез в печку в загнетку за углем, чтобы раскурить трубку и нечаянно насыпал золы в картошку. Подали второе на стол. Архиерей, не моргнув глазом, съел свою порцию, поблагодарил и тогда уже пошутил: «Росла картошка в земле, потом ее варили в воде, полежала она в золе, а потом ее подали мне». Попробовав картошку, Акакий ахнул: золы в ней было-таки достаточно.
Если монах не был в разъездах, он проводил время со своими прихожанами. Учил их обрабатывать землю, сеять злаки, сажать овощи в огороде, строить избы, бить русские печи (печи делались из глины, поэтому их били, а не складывали), косить и убирать сено, печь хлебы и заводить хлеб. Кроме того, он вел беседы, учил их новой для них христианской этике. Учил их петь песни духовного содержания. Труд этот был кропотлив и подавался вперед медленно, потому что ленивые и беспечные бывшие кочевники медленно усваивали новые правила жизни. Новая жизнь казалась необычной и трудной. Ведь они привыкли жить, рассчитывая на милость природы, не очень-то трудиться, особенно мужчины. Скот на подножном корму круглый год. А вся остальная работа была свалена на женщину. Она и коров доила, и пищу готовила, и кошмы катала, и обувь и одежду всем шила, и ячмень толкла. В общем, все хозяйство везла на себе. А мужчины больше, особенно летом, разъезжали по гостям и бражничали. Пьянство было главным злом алтайцев. Главной их пищей было мясо и курут, т.е. кислый сыр из молока. А в процессе, когда делался курут из молока, гнали водку – араку. Так что постоянно делался курут, и постоянно была арака. Пили ее все – и мужчины, и женщины, и дети. Отсюда неизменное пьянство алтайцев.
Вот в таких условиях трудились первые миссионеры на Алтае. Поэтому, зная своего деда, зная дядю Володю и других миссионеров, я не разделяю отрицательную точку зрения многих даже просвещенных людей на миссионерскую деятельность. Конечно, в семье не без урода. Были люди и на Алтае, которые своими действиями компрометировали миссионеров, но их было меньше. Я глубоко уважаю память своего деда и считаю, что жизнь и труды его не были напрасны.
Окончив Тульскую семинарию, дед сначала попал в монастырь в качестве послушника. Но Алтай оставался его мечтой. Из монастыря он поехал в Сибирь. Приехал в Томск. Сначала его определили  пономарем при какой-то церкви (да, родился дед в 1835 году). Потом уж отправили его в алтайскую миссию, которая обосновалась в Улале. Там через год посвятили его в сан диакона и оставили служить при Улалинской церкви. Перед посвящением он женился. Бабушка моя, Космодемьянская Степанида Ивановна, была круглой сиротой. Отец ее священник в России в один день с женой умерли от холеры. Младших детей забрали старшие. Бабушка попала к сестре, которая была замужем за священником Даевы. Даевы уехали в Сибирь, а с ними и моя бабушка. Ей было тогда 16 лет. Как тогда водилось, дедушке нахвалили бедную сироту. Сделали смотрины. Невеста понравилась, собой была хороша (это видно по фотографиям), да и скромна, по слухам рукодельница и хозяйка. Сыграли свадьбу. Молодые зажили в Улале. Оба были бедны. У бабушки никакого приданого, у дедушки ни гроша за душой. Но жили дружно. Как семейный анекдот рассказывали, что в приданое бабушке ее сестра дала тульский самовар. И первое время бабушка с этим самоваром ходила на реку за водой. Потом уж, получив жалованье, дед купил ведра и коромысло.
В Улале у них родился первенец дядя Сергей, потом тетя Оля. Однажды к бабушке постучалась нищая. Бабушка увидела девушку лет 20, нерусского вида, калеку (что-то у нее с рукой). Разговорилась. Девушка рассказала, что она сирота, жить ей негде, на работу никто не берет из-за  плохой руки, вот и нищенствует. Тогда бабушка предложила: «Пойдешь ко мне в няньки?» Девушка с радостью согласилась. Это была знаменитая Постниковская няня «Бугуль–Багуль», которая помогла бабушке вырастить всех детей. И после смерти бабушки она жила на покое, любимая всеми детьми, которые слали ей подарки и звали гостить. Мама рассказывала, что Бугуль-Багуль ловко управлялась со своей рукой. Очевидно, у нее было какое-то нервное заболевание. Руку она закладывала всегда за специальный пояс. Иногда рука у нее вырывалась и начинала отходить назад. Тогда с возгласом «Бугуль-Багуль» няня захватывала непослушную руку и водворяла ее за пояс. Одной рукой она ловко управлялась с работой. По-русски она говорила с большим акцентом, т.к. была зырянка. Когда она умерла, все дети были оповещены и все приехали  проводить свою любимую няню в последний путь. Все ее звали Бугуль-Багуль, и я даже не знаю ее настоящего имени. (Позднее в дневнике деда я узнала, что ее звали Марья Кондратьевна).
В 1865 году дедушку рукоположили в священники и назначили служить в село Чемал. Там родилась тетя Елена. И вот из Чемала в 1867 году дедушку перевели служить в Мыюту на место уехавших Ивановских. С этого момента вся жизнь деда связана с жизнью всего Мыютинского стана. В течение почти 40 лет под его руководством возникали новые села в Мыютинском стане, строились церкви, школы, селились русские, переходили на оседлость алтайцы. Неустанно ездил он по своему стану, посещал кочевья, читал проповеди. Всячески помогал крестившимся. Он познакомился с народной медициной и часто облегчал страдания не только крещеных, но и язычников. Врач в то время был только в Улале и позднее в Онгудае.
С 1869 года дед стал вести дневник и вел его почти всю жизнь. А также писал более подробные и расширенные миссионерские записки. Понуждал его к этому его любимый преподаватель из Тульской семинарии отец Никодим. Иногда дедушка тяготился этим, но бросить уже не мог. К сожалению, дневники его растерялись. Осталась у меня только одна книжка за 1879-1882 г.г.
Жизнь шла. Дедушка с головой ушел в миссионерскую деятельность, объем которой с каждым годом увеличивался. Бабушка, Степанида Ивановна, занималась хозяйством. Как у деда, так и у бабушки были свои пасеки. У деда на берегу реки Семы, а у бабушки вверх по Мыюте. Детей было 6 человек: Ольга, Сергей, Елена, Екатерина, Владимир, Нина. Нина – это моя мама. Все дети внешне были обычными. Необычной была тетя Оля: она выдалась в мать и, рассказывали, была очень красива. Имеющаяся у меня фотография не передает полностью ее красоты. Была она высокая, стройная со смуглой кожей лица, карими лучистыми глазами и великолепными до колен темными волосами, прекрасный был у нее голос. Ее рано выдали замуж за Щетинина Николая, сына улалинского купца. В дневнике дедушка описывает эту свадьбу и то, в какой долг залез дед, справляя эту свадьбу. Венчалась тетя Оля в Мыюте, а догуливали свадьбу в Улале.
Но несчастлива в браке была моя тетя. Муж, купчик, оказался куражливым пьяницей. Походя бил молодую жену, издевался над ней. Родилась у нее дочь Олимпиада. Когда тетя Оля была беременна вторым ребенком муж, приехав как-то пьяный, начал куражиться, выгнал ее из постели, избил и вышвырнул на мороз в одной рубашке. Сколько, бедная, она пробыла на улице – неизвестно. Свекровь тайком впустила сноху в дом. Тетя простудилась. О бесчинствах Щетинина дошли слухи до деда. Возмущенный, он приехал в Улалу и забрал тетю Олю вместе с дочкой Липой. Вскоре больная тетя Оля не перенесла родов и умерла, умер и ребенок. Так ее вместе с ребенком и схоронили. А Липа осталась жить у деда и росла вместе с моей мамой, были они подруги.
Дядя Сергей женился, стал дьяконом и уехал служить в Сузоп. Выдала бабушка замуж и тетю Елену по своему выбору.  В записках дед писал, что в 1873 году с вершины р. Семы пришел креститься татарин Бельбес со своей семьей. Младший сын его Сана при крещении был назван Степаном.  Это был Степан Степанович Борисов, за которого выдала замуж бабушка 16-летнюю тетю Елену. Калмыченок оказался смышленым мальчиком, воспитывался у своего крестного отца Попова Якова Васильевича, позднее его отправили учиться в Казанскую учительскую семинарию, по окончании которой он был сначала учителем, а затем посвящен в сан священника. Чем-то он покорил бабушку, но тетя Елена шла за него против своей воли и потом всю жизнь высказывала обиду на мать, а дяде Степану доставалось немало.
Выдали замуж тетю Катю за Смирнова Павла Николаевича, тоже ставшего священником. Потом женился дядя Володя. Он взял в жены дочь Усятского священника отца Андрея Бельского Анфису (тетю Фину).
Мама, Нина Васильевна, родилась в 1882 году, в 1892 году умерла бабушка. В 1900 году мама вышла замуж. Дядя Володя тогда уже был священником в Мыюте.
Кроме Щетинина, оба сына и все зятья у дедушки были священниками. Дед был удовлетворен. Все почти принадлежали к потомственному духовенству.

(Продолжение следует)