Шерхан и Скорценни

   Шерхан и Скорценни.

Это фрагмент из повествования: «Животворения застоя», опубликованного в мемуарах, я решил показать читателям рассказов, подозревая, что они не интересуются повествованием не связанным с сочинительством.

Строительство и благоустройство продолжалось. В парке наметили проложить асфальтовую дорожку вдоль заборов – для одиноких прогулок и утренних разминок.
Дорожку прокладывали два специалиста, один из которых был бригадиром. Им в помощь завод выделил 4-х рабочих и 10 инженеров из ОКБ – 5 мужчин и 5 женщин. Женщины в первый день сели в сторонке и не подходят, а на второй день их куда-то в другое место определили. Изредка наведывается начальник цеха, ответственный за благоустройство, и околачивается какой-то начальник Женя, лопату в руки он не берет.

В 8 утра бригадир уже на месте, как я убедился, он действительно знает толк в этой работе и глаз у него в прокладке дорожек наметанный, мы до сих пор при встрече здороваемся. Часов до 9-ти идет трёп о женщинах, спорте и о бутылке. Когда речь идет о спорте или о животных звучит вполне человеческая речь. В парке завелась «ручная» ворона «Карлуша». Она сама проявила смелость и привыкла к посетителям парка, люди в ответ на доверие отнеслись к ней с искренней любовью. Вскоре она стала подбегать на призыв: «Карлуша». Один из четырех рабочих рассказывает, что какой-то пьяный пнул ворону ногой, а другой ему врезал – зачем птицу трогаешь.
Но когда разговор заходит о женщинах или о бутылке, человеческий облик участвующих в трёпе полностью исчезает.

Сегодня должны привезти песок, бордюрный камень и асфальт. Привезли асфальт, и болтовня затянулась далеко за 9. Все помыслы у бригадира, его помощника и двоих из приданных четырех рабочих – о бутылке. Эти двое имеют колоритные прозвища в этой, как я понял, устоявшейся компании: у одного Шерхан, а у другого Скорценни – круг их друзей не лишен юмора. Если кто-либо из них берется за камень, то один играючи этот камень переносит, если берется за лопату, то ворочает ею как экскаватор или бульдозер, но редко это бывает. Весь день они шныряют и иногда небезрезультатно. Добытая бутылка тут же распивается, но пьяными они от этой бутылки не становились, только живость появлялась. Иногда к ним присоединяется шофер обслуживающей нас машины, которого из-за пагубной страсти нельзя выпустить за пределы Управленческого. На машине у него цеховой номер внутризаводского транспорта, ну а т.к. цеха разбросаны по всему городку, то чувствует он себя вполне вольготно.
Если что-то распито, и надежд на большее нет, то у мужиков просыпается «совесть», и камни, песок, щебенка и асфальт кладутся на нужное место, до обеда часик с перекуром и после обеда полтора часика с перекуром.
Эти забулдыги видят, что важно создать видимость нехватки рабочей силы. Эта видимость создается, и вот в придачу к ним послали нас. Потихоньку мы и делаем, но очень потихоньку – нельзя особенно выпадать из общего ритма.
Ситуация такая, что с утра ничего не светит на счет бутылки. Шерхан берется за лопату, потом с силой её втыкает обратно: «Противно, не могу, не буду». Скорценни пошел на промысел.

Мимо нас проехал Женя с машиной асфальта. Бригадир с досадой пробормотал, что последнюю машину асфальта увез: «Катается мальчик». Оказывается, был клиент, и эту машину можно было продать.
После обеда делать нечего, нет ни песка, ни щебенки, ни асфальта, но порядок надо соблюдать – сидеть у работы – главное это дисциплина.
 
На следующее утро привезли асфальт, а дорожку надо вести через ложбинку – надо бы ее засыпать. Бригадир и начальник Женя звонят начальнику цеха, начальник цеха велит сбросить в ложбинку асфальт «на замерзание». Жалко асфальта, во многих местах городка разбиты пешеходные дорожки, но начальнику цеха нужна прямая, как стрела дорожка, обойти ложбинку нельзя, вдруг большое начальство подумает: «Что это криво дорожку проложили?» и он командует: «Прямо». Бригадир и Женя ослушаться не могут, «Надо изображать послушание», –  делится со мною бригадир – и тогда ты можешь и халтурить и бездельничать, а если делаешь дело, но покажешь строптивость, то найдут повод от тебя избавиться, так что: «давай».

Сегодня у меня щекотливое положение. Бригадира с рабочими кинули куда-то срочно класть асфальт, а нам сказали щебенку раскидывать, когда привезут. Мне сегодня обязательно надо смотаться; если бы был бригадир, я бы у него отпросился. Щебенку  не везут, и неизвестно, привезут ли, но уйти без спроса неудобно.

Я в числе других инженеров ОКБ неоднократно бывал на всевозможных стройках, и ни одна не запомнилась. Это было буднично: то на день пошлют, то на неделю. То крышу на ОКБ крыть, то яму у ОКБ рыть. Составы бригад были самые разные. Иногда только из ОКБ, а иногда смешанные. В работе это никак не сказывалось. Инженеры и рабочие в этих работах ничем друг от друга не отличались – все в меру старались, в меру халтурили. А вот эта «дорожка» запомнилась – уж больно колоритный был коллектив: «Скорценни», «Шерхан». Так вот, профессиональные писатели пишут про интересное, про из ряда вон выходящее: про казнокрадов, про жуткие эпизоды сталинских репрессий, про спившихся, про подлецов. Что о будничном писать – не интересно читать будет. И создается исковерканное «интересным» описание России. Не верьте этому. Неправда, это. Было это? Да, было, но это было из ряда вон выходящее. Не это было главным. Главным было то, что буднично, что «неинтересно». Не интересно тем, кому хочется почитать «что-нибудь такое, этакое».
Коверкают наше прошлое не только нынешние мастера художественного слова, которые кто в погоне за «интересным», а кто из ненависти к России, упиваются гнойниками. Коверкали и те – современники того «прошлого», которые, кто из-за желания быть в Союзе писателей, а кто, горя патриотизмом, лакировали его, сочиняя художественные произведения о массовом трудовом энтузиазме.
Люди известные оставляют после себя воспоминания, это достоверные описания, но известных людей один на многие сотни тысяч «простых» людей. Это достоверное описание жизни людей их круга, а страна остается за этим кругом. Впрочем, есть же Виктор Астафьев и его «Последний поклон». Любые мемуары двухслойны: один слой  доносит до читателя события и особенности прошлого времени, показать которое хочет автор, а другой слой, где лексика автора, акценты, авторские комментарии к прошлому характерны времени написания мемуаров, характеризуют автора и время написания воспоминаний. Чтобы сведения, почерпнутые из этих воспоминаний, обрели достоверность, читать надо одновременно оба слоя. Я с большим интересом прочитал воспоминания дважды Героя социалистического труда Прасковьи Андреевны Малининой. Мысленно очищая  воспоминания от шелухи второго слоя, я увидел деревню времен становления колхозов, описанную достовернее всех литературных описаний. Второй слой тоже характеризует время, но уже совершенно другое время.