Еще один день

 
В шесть звонит будильник. Начинает бодро, по-пионерски. Не шевелюсь. Он молотит сосредоточенно и упорно. Наконец замедляется. Последние звуки по-стариковски хриплые.

 Открываю глаза. Свет из окна падает на картину. Застывшие волны, безлюдный пляж. Следы. Фантазирую на счет парочки на берегу, это помогает проснуться.
Кофе горячий. Ставлю на подоконник, лезу в холодильник. Там холодно и уныло, как в морге. Только докторская веселит румяным боком. Хлеба нет. Режу тонкими пластиками и ем прямо с ножа. Раньше так ели охотники. Сидели у костра, жевали медвежатину, отрезали кусок у самой губы острыми ножами. Отблески пламени играли на их обветренных лицах. Я не охотник. Жую докторскую, запиваю кофе.
 В автобусе тесно и душно, как в бане. Такие же красные лица. Это мужской автобус. Идет прямиком до завода. Нежные барышни из офиса ездят в других номерах. От них тонко пахнет духами и недоступностью. Но барышни отвлекают. В мужской компании легче думается.
 
Сегодня надо решится. Дальше оттягивать нельзя. Клопотенкова нужно убить. Ненавижу его. Ведь пьет, зараза. Наташку колотит. Сына...
Нет. Сына Клопотенков любит.
 Я вспомнил, как Клопотенков продал часы и купил Петьке машинку. Шевельнулась жалость. Я подавил её. Вспомнил давно нечищенные зубы Клопотенкова, перегар и меня чуть не стошнило.
 
Выступаю на смену. От однообразия труда хочется завыть. Выхожу. Курю. На заборе сидит ворона. Смотрит, наклонив голову. Представляю, как она взмахнет крыльями, полетит над кирпичными корпусами. И не этот грязный двор увидит, а город. Свежий, припорошенный снегом. Розоватый свет на домах и золотые отблески соборов. Щемит сердце. Надо меньше курить.
 В столовой беру суп и плов.
- Из какого зверя?.
- Баранина, - нагло цедит кассирша с золотым зубом.
Плов похож на рисовую кашу с морковкой.
- При изготовлении не пострадал ни один баран?
Кассирша смотрит на меня, рассчитывая силу ответного удара, но я смиренен.
Гордо швыряет мне сдачу.
 
- Серега, давай ко мне сегодня. К моей сеструха приехала, бойкая деваха. Огонь.
 Я представляю, что в моем холостяцком жилье появится вдруг нечто. Будет шуршать пакетами и пахнуть духами. Потом захочет телевизора и гостей. Нет уж. Экспериментов больше не надо. Не выветришь потом.
- Не до пустяков, - отвечаю. - Извини.
- С Наташкой бы разобраться, - бормочу.
Мужики многозначительно переглядываются.
 
Всю обратную дорогу думаю о Наташке. Ну, убью я Клопотенкова, а дальше что? Ни образования толком нет, ни фигуры... Найдет себе такого же хмыря, а то и хуже.
Клопотенкова надо убивать. Однозначно. Только вот как? Машиной? Паленой водкой? Поножовщиной?
Я представил багровые лужи на желтом линолиуме и поморщился. Слишком ярко, по-Тарантиновски. Надо что-то в духе Брейгеля. Заунывная жизнь, нелепая смерть...
Я вдруг понял, что хочу убить его от бессилия. От невозможности изменить человеческую душу.
 Нет. Смерть будет яркая, как залп салюта. Чтобы вздрогнули. Чтобы до дрожи, до мозгов, до распухшей печени...
Торопливо печатаю. Ноут завис. Лихорадочно пишу на каких-то розовых листках. Квитанции. Плевать.
 
Двадцать лет пишу рассказы. Начиная с сопливого детства. Тогда были звездолеты, бластеры и вера в супергероя. Теперь  - алкоголики, инвалиды и безысходность. Копаюсь в отходах больного человечества. Но человечество не вылечишь звездной пылью.
 
В детстве у меня на стене висела картинка. Я похитил её из журнала в библиотеке. Пока нес, прятал под футболкой, боялся и потел. Она помялась, но я торжественно расправил её, приклеил на картонку и повесил на стену. Папа, мама и мальчишка бегут по пляжу. Ветер треплет им волосы и раздувает одежду. Они смеются.
Пацаном я мечтал, чтобы отец бросил пить. Чтобы не видеть его водянистых глаз и танцующей походки. Хотел другой жизни.
Не сложилось.
 
Завожу будильник. Выключаю свет. Опять забыл купить хлеба.
Фонарь узким лучом освещает картину, цепочку следов на песке.