У дороги чибис...

После окончания четвертого класса мать решила отправить меня в пионерский лагерь. Ехать я не хотел - были уже планы на лето, но мать сказала что путевка льготная, школа заплатила, и отказываться неудобно.
Деваться было некуда, я собрал одежду и на следующий день поехал.
По приезду в лагерь всех детей разбили по отрядам, по возрасту. Наш отряд жил в отдельном домике - мальчики в отдельной просторной комнате, а девочки с вожатыми - в другой. Вожатыми были женщина лет сорока, и молодая студентка института. Они старались: учили нас играть на гармошке и баяне, девочки пели, и все мы принимали участие в разных сценках и спектаклях.
Погода как назло была плохая, шли все время дожди, и мы коротали время играя в шахматы и шашки, настольный теннис. По вечерам нам крутили кино, и один из фильмов - "Барабаны судьбы" - про Африку, мы смотрели несколько раз. После каждого хорошего фильма мы долго хлопали в ладоши и скандировали хором киномеханику: "Спасибо дядя Витя за кино!".


Оставалась неделя до конца смены и погода наладилась, но меня это не обрадовало, так как я заболел. Болезнь была какая-то странная: ближе к середине дня начинала болеть голова, и боль была настолько сильная, что я уже ничего не соображал, и кроме боли уже ничего не чувствовал. Даже купаться не ходил. Вечером боль постепенно проходила и я мог общаться с ребятами. Медик ничего не определил, температуры не было, живот не болел. Наконец смена закончилась, и мама забрала меня из лагеря.


Я надеялся, что дома мне будет легче, но и дома жуткая боль преследовала меня. Мы сходили с мамой в поликлинику, молодой доктор меня осмотрел, прописал какие-то таблетки и сказал, что похоже на малокровие и надо пить побольше молока. Мы вышли из кабинета и мама не сдержалась, заплакала.


Ребята во дворе как могли старались помочь мне, рассказывали смешные анекдоты, вспоминали забавные сценки из школьной жизни, но меня ничего не радовало. Однажды они уговорили меня пойти на рыбалку.
Мы встали рано утром и пошли на озеро, по очереди неся тяжелый бредень. Идти было далеко, километра четыре.
Братья Орловы - Юрка с Витькой, заходили с бреднем в рукав, а мы заходили с другой стороны - с берега, и гнали рыбу палками, стуча ими по воде и продираясь сквозь камыши. А потом все вместе тащили бредень на берег.
За первый заход взяли ведра полтора карасей, некрупных, с ладошку, и за второй примерно столько же. Парася сказал, что надо перекурить, чтобы рыба снова зашла в рукава. Мы принялись собирать старый камыш, сухие палки и коряги на берегу, чтобы развести костер. Но Солнце подымалось все выше, и моя боль все нарастала. Я сказал друзьям, что больше не могу. Они насыпали мне полное ведерко карасей, прикрыли их мокрой травой и я побрёл домой.


В обед прибежала мама с работы, я лежал ничком на кровати, а ведерко с рыбой стояло рядом. Мама почистила рыбу и на скору руку сварила уху.
- Когда полегчает - поешь обязательно, с зеленым лучком, с картошкой, тебе кушать надо, а то совсем захлянешь, - сказала она. Скоро из отпуска доктор выйдет, настоящий врач, не то что этот практикант.
- Хорошо, - тихо ответил я. Ты сама хоть поешь...


На следующее утро я решил пойти проведать Сашку Гурушкина. Сашка жил недалеко от нас с матерью тетей Полей и был старше меня на два года. Держался он особняком, ни с кем не дружил, и не принимал участия в наших играх и посиделках. И я с ним не дружил, но иногда приходил к нему заказать приклады для своих ружей, и мне нравилось смотреть как он работает. Он выпиливал лобзиком из фанеры разные шкатулочки, панно, абажуры для настольных ламп. Потом зачищал поделки нождачной шкуркой, тонировал и покрывал лаком. А на моих прикладах он еще и выжигал разные рисунки на охотничьи темы.
С деревом он умел обращаться.
Работа была монотонной и требовала терпения и усидчивости, то есть того, чего мне не хватало.
Он тоже иногда ко мне приходил. Придет, встанет у порога, поздоровается и стоит переминая шапку в руках, пока я или мать силой не заставим его пройти в комнату. Обычно он просил почитать взрослые книги. Ладно скроенный, широкоплечий, невысокий, похожий на маленького мужичка. И ходил всегда в кирзовых сапогах, почему-то не носил валенки.
Его обособленность происходила из-за сильного заикания. Он не мог произнести ни слова, ни предложения, даже самого короткого, не заикаясь. Но, странное дело, со мной он заикался гораздо меньше.
Но был скромным, ответственным и порядочным. За это его уважали на улице и в школе, и не дразнили.


Я пришел к нему и он провел меня в свою комнату, больше похожую на мастерскую. В углу комнаты стоял аквариум, где плескались золотые рыбки. В другом углу стоял стол-верстак, заваленый инструментом и разными заготовками.
- Как ты? - спросил Сашка. И я рассказал ему о своей болезни. Сашка внимательно выслушал меня и очень расстроился. Видно было, что он воспринял мою беду как свою.
- Я дам тебе книги, и ты читай их. А когда будет тяжело, то вспоминай прочитанное, и тебе легче будет.
Сашка, так же как и я, рано потерял отца, и мы без слов понимали друг друга.
Он подошел к этажерке и выбрал две книги: про Робинзона и про Гека Финна.
- Поверь, легче будет, - еще раз сказал он.
- Хорошо, - ответил я, взял книги и пошел домой.


Дома я стал читать книгу про Робинзона и до наступления приступа успел прочитать с два десятка страниц. Затем боль свалила меня, но я сквозь эту боль стал представлять корабль и кораблекрушение, самого Робинзона, как он выглядел, как выглядела самая мельчайшая вещь. Я был как бы кинозрителем, смотрящим чудесный фильм, или соучастником тех событий, но смотрящий на события со стороны. И, странное дело, мне становилось легче. И чем ярче я представлял образ, тем меньше была боль.
Вечером пришла с работы мама, отварила пару яичек. Нарезала в маленькое блюдце зеленого лука, посыпала солью и полила подсолнечным маслом.
- На, поешь, мягенькие, а лук силы придает, - и поставила на табуретку перед кроватью.
И я впервые за много дней с удовольствием поел.
Голова окончательно очистилась, от еды сил прибавилось и я рассказал маме, что ходил к Сашке Гурушкину.
- Хороший парень растет, и мать его Полина - замечательная женщина. Двоих вытягивает. У Саши ведь старшая сестра есть, в институте учится, в Семипалатинске.
- Да, хороший. Только вот не знаю как ему помочь, чтобы он не заикался.
- А ты предложи ему попеть. Включите радио и пойте вместе. А когда он поверит, то сам начнет петь.
- А поможет?
- Должно помочь. Во всяком случае заикаться меньше будет.


Весь вечер я читал "Робинзона", пока не заснул. А наутро, попив чаю, побежал к Гурушкину.
- Ну как книги, какую читаешь? - спросил Сашка.
- Робинзона читаю, ты бы знал, какая это замечательная книга!
- Я знаю, - засмеялся Сашка.
- Саша, спасибо, что ты мне помог. Когда голова болела - я книгу вспоминал, будто я кино смотрю, и мне легче становилось.
- Действительно легче? - обрадовался Сашка.
- Да. Я бы не пришел к тебе, если б не легче. Слушай, мне мать вчера сказала..., - замялся я чтобы его не обидеть. - Мне мать вчера сказала, что тебе нужно петь.
- Как петь?
- Давай вместе попробуем, - и я включил радио. Как по заказу шел концерт пионерской песни. И я запел: "взвейтесь кострами синие ночи...". - Подпевай!
Голоса ни у меня ни у Сашки не было, да и слов пионерских песен мы не знали, но зато орали от души. И про юного барабанщика, и про орленка, и про чибиса, который у дороги.
Концерт еще не закончился, как мы с Сашкой принялись хохотать. Смотрели друг на друга и хохотали до слёз.
- Хорошо тебе, - сказал я, ты в отдельном доме живешь. А у меня через стенку Женька Щербакова, она бы точно скорую вызвала. - И мы опять захохотали.
- Ну, я пойду, обед скоро, - сказал я. Ты меня не жди. Пой сам. А еще можно стихи Пушкина петь. Берешь книжку и поешь.
- Спасибо тебе. Беги. И держись, бери с Робинзона пример, - и он пожал мне руку.


Прийдя домой я упал на кровать и зарылся лицом в подушку. Проклятый оранжевый туман застилал всю мою голову, и начинался приступ боли. Я лихорадочно стал вспоминать книгу, добиваясь появления образов перед глазами. И чем отчетливей был образ, тем меньше была боль. Под вечер боль отступила, и я подумал, что мне нельзя умирать. А на кого я мать оставлю? Я заставил себя встать и пойти умыть слезы.
Вечером мама сказала, что завтра выходит настоящий доктор из отпуска, и она договорится с ним, чтобы он на днях меня принял.
Весь вечер до сна я читал книгу, стараясь запомнить все подробности. Перечитывал понравившиеся места по нескольку раз. Особенно впечатлил меня эпизод с болезнью Робинзона. Я понял, что какие бы не были трудности и невзгоды, какой бы тяжелой не была жизнь - а надо жить.
Заснул я с легким сердцем: я понял, что получил оружие против болезни и двух верных друзей - Сашку Гурушкина и Робинзона.


Тем временем мать договорилась с доктором и мы однажды утром пошли в поликлинику. Старичок-доктор меня прощупал и прослушал, помял спину и живот, спросил кусали ли меня в лагере клещи. Потом выпроводил из кабинета и о чем-то долго разговаривал с мамой. Мама вышла с рецептом в руках и мы пошли в аптеку. В аптеке нам дали кулек с сухой глюкозой и мешочек с какими-то белыми гранулами.
- Вот, - сказала мама, когда мы вернулись домой. - Легко запомнить. Три ложечки гранул каждое утро, и три ложечки глюкозы. Глюкозу можно с чаем. Вечером повторишь.
Я тут же выпил глюкозу и проглотил гранулы. Мама погладила меня по голове, и сказала что надо бежать на работу.
- Ты не переживай за меня. Я поправлюсь... - сказал я.
- Да, - ответила мама, - и доктор так сказал.
Мать ушла и я принялся читать избранные места из книги, стараясь представить образно все до мельчайших подробностей. И Природу, и ружье в руках Робинзона, и его одежду, и дым и запах костра...
На этот раз ядовитому желтому туману не легко было со мной справиться. На мою защиту встал сам Робинзон.
И когда казалось, что боль начинала одолевать, я садился поближе к костру, рядом с Робинзоном.


Я взял себе за правило - каждый день приходить к Гурушкину. Он мне читал нараспев и "Песнь о вещем Олеге", и "Конек Горбунок", и русские народные сказки.
Болезнь неотвратимо покидала нас, и мы радовались каждой встрече. Мои приступы почти отступили, осталась только лёгкая головная боль.
Я уже окреп до того, что помогал Сашке носить воду из колонки для полива грядок. Он носил два ведра на коромысле, одной рукой поддерживая его, а в другую руку брал еще одно ведро. Я носил по одному ведру, часто меняя руку. Ежедневно мы делали по четыре рейса, чтобы наполнить бочку.
Часто я обедал у Сашки. Он мелко-мелко нарезал зеленый лук, несколько редисок, пару огурцов, отварной картошки, пару яиц, добавлял несколько ложек сметаны и две-три ложки хрена. Потом заливал эту смесь ядреным белым квасом и через пять минут получалась отменная окрошка. Мы хлебали ее деревянными ложками, которые сделал Сашка, и он рассказывал о своей мечте. Сашка мечтал после окончания школы пойти учиться в мореходное училище, а потом поехать жить к сестре в Семипалатинск, чтобы гонять пароходы по Иртышу и Оби до самого Ледовитого Океана.


Незаметно пролетело лето, и я нехотя готовился к школе: почистил и погладил пиджак и брюки, примерял новую рубашку. В школу идти не хотелось, - я уже сжился со своими героями: Робинзоном и Геком Финном, великими мореплавателями Лаперузом и Джеймсом Куком, героями "Острова сокровищ" и Джека Лондона. Но деваться некуда.
В школе было все как обычно, только нас перевели в другое здание (мы стали старшеклассниками!) и назначили нового классного руководителя, да предметов прибавилось. Я с нетерпением ждал большой перемены, чтобы встретиться с Гурушкиным. Переживал за него. Наконец прозвенел звонок, и я пошел к нему в седьмой класс.
- Ну как ты?
- Всё нормально, а ты?
- Слава Богу, голова не болит.
- Вот и хорошо. Ты заходи по вечерам, если время будет, и по выходным приходи... я тебе вседа рад.
- И я.


Через два года Гурушкин поступил в мореходку, проездом или в отпуске, навещая мать -  он всегда заходил ко мне в школу. Брюки клёш, тельняшка, фуражка с крабом. Наши девченки не сводили с него глаз. Он как-то враз повзрослел, и рассуждал уже как взрослый.
А еще через два года и я поступил учиться, а потом меня забрали в Армию.


И вот однажды, лет через шесть, я стою в очереди в привокзальном буфете, хотел прикупить в дорогу что-нибудь.
И тут заходит в буфет мужик, коренастый, с усами, в морской тужурке, фуражка с крабом, в руках командировочный чемоданчик. Намётаным взглядом оценил полупустые прилавки, повернулся, собрался уходить.
- Сашка, ты? - кричу я ему.
- Я! А ты чего здесь стоишь, тут ничего нет, пойдем в столовку, тут рядом, пельменей поедим, до поезда успеешь?
- Успею!
В столовой Сашка взял пельменей, прихватил два пустых граненых стакана. Сели за столик, Сашка достал из чемоданчика бутылку водки, разлил по стаканам.
- Что ж ты матери так редко писал, она ведь мать, переживает за тебя. Я всегда заходил её попроведывать, и когда ты учился, и когда ты в Армии был.
- Почту проверяли, особо не напишешь, да и тайга кругом. О чем писать? Зато всего Достоевского прочитал. Всего-всего, даже письма и дневники. Мне капитан Денисов из дома привозил, серые такие книжки, при Сталине еще изданные. Ты как? Не женился еще?
- Живу в Семипалатинске, у сестры. Квартиру пока не заработал. Пароходы и баржи гоняю на Севера. На реке хорошо, сам себе начальник. Берега плывут, Луна отражается в реке, тишина. И рыбы всегда вдоволь...
Захотел, - рыбы половил, а если оленина нужна - то в любой деревне люди сами принесут, а грибов-ягод - хоть косой коси...
- Как Гек Финн?
- Да! Давай свою солдатскую ушанку, возьми - настоящий пыжик. Износу нет. На память, - и он достал из своего чемоданчика пыжиковую шапку.
- Спасибо. - И я протянул ему свою.
- И куда ты теперь?
- Пойду простым рабочим, поработаю с пол-года, год. Заработать хочу, ну и гражданскую жизнь чтоб понять. А там   видно будет...


Быстро пролетело время встречи, и Сашка пошел на перрон меня провожать. Я зашел в вагон и остановился в тамбуре, мы смотрели друг на друга и нам много было чего сказать, но как всегда, не хватало ни слов ни времени.
Поезд вот-вот должен был тронуться, и Сашка вдруг громко запел: "У дороги чибис".


У дороги чибис,
У дороги чибис,
Он кричит, волнуется, чудак:
А скажите, чьи вы?
А скажите, чьи вы?
И зачем, зачем идёте вы сюда.
А скажите, чьи вы?
А скажите, чьи вы?

Комок подкатил к моему горлу, слёзы навернулись на глаза, и я только прохрипел: "Сашка, ты помнишь?".
- Помню, я все помню, - ответил он мне.

... С той поры много воды утекло, с Сашкой мы уже больше никогда не виделись. Нет уже ни Семипалатинска, ни той страны в которой мы жили. Я не уверен, остались ли та рыба в северных реках и те олени в тундре, о которых рассказывал мой друг. Да и сами реки загажены и обмелели, как и вся наша жизнь. Осталась только память. Человеческая память - это единственное, что у нас остается навсегда. Да и то, если люди не забывчивы.