Я люблю вас, люди! 9- Брат Лёня

Они приходят без разрешения: пришел и всё тут.

Сегодня пришел брат Лёня. Без повода. Вообще-то я о нем никогда не вспоминал трогательно. А тут что-то задело. Может, потому, что и мне скоро ТУДА и напоследок нужно сказать всё, ибо там уже не поговоришь...

Лёня был на шесть с небольшим лет моложе меня. Перед его родами, в марте 1947-го, мама отвезла меня в Малынь (в Тульской области) к бабушке с дедушкой, где я и застрял на счастливых два с половиной года. А когда вернулся в Пушкино, брату было уже эти самые два с половиной года, а мне – девять. Лёней мама назвала его так в честь, якобы, пропавшего без вести своего любимого брата (а фактически погибшего в одном из муромских концлагерей, откуда перед смертью он умудрился послать родителям открытку без подписи...)

Лёня был очень чахлым ребенком. Да и с чего бы ему быть полнокровным, если вся его пища состояла из почти на воде манной каши да картофельного пюре?! (Не лучше меню было и у меня, ну да это другой разговор.)

Отчим сразу поставил мои отношения с Лёней так, будто он мне чужой. Так что жили мы хоть и в одной комнате, но почти всегда на расстоянии. Так что о родном по маме брате я знал меньше, чем о соседе Вовке Щелгачеве.

О дошкольной жизни Лёни вспомнить не могу практически ничего. Разве что однажды, лет в пять, застукал его за вьюнами с соседкой-ровесницей в позе ожидания со спущенными штанами. Поскольку нам сексуального воспитания не давали, то я на них и рыкнул: «А что это вы тут делаете?!». Как они на это среагировали, я вопросом не задавался, но, думаю (это теперь), что я поступил очень не педагогично.

Где-то лет в десять Лёня с младшим братом Колей увлекались лепкой из пластелина. Число слепленных ими солдатиков исчислялось, наверное, сотнями. Под это дело отчим даже освободил им вверх довоенной реликтовой этажерки.

Ну вот, собственно, и все, что я помню из жизни брата до 17 лет.

Школу он окончил в 1964 году, когда я был целиком поглощен решением своих семейно-бытовых проблем и изменением курса своего образования с физики на математику и далее на политэкономию с философией. Конечно, я хотел, чтобы Лёня пошел учиться на любой факультет в университет, и в этом случае я оказал бы ему полную поддержку. Но он выбрал вечернее отделение географического факультета пединститута. А в дневное время ходил на какие-то курсы поваров. Где он успел поработать поваром, не знаю, но через два года его забрили в армию, где поварская профессия спасла его от ужаса российской дедовщины.

После армии он закончил учебу в пединституте, но пошел работать не в школу, а устроился в какую-то географическую партию, работавшей в Средней Азии. Но опять же, мы никогда не обсуждали с ними планы на жизнь, каждый жил сам по себе, хотя информацией обменивались.

Весной 1970 года умер отчим, а осенью, в связи со строительством микрорайона, нас переселили в новый дом: моя семья с двумя детьми получила трехкомнатную квартиру в 36 кв.м на 9-м этаже, а мама с братьями Лёней и Колей – двухкомнатную на 4-м этаже в том же подъезде.

За предыдущие пять лет мы с Соней развернули бурную разноплановую диссидентскую деятельность, которая перенеслась и в новое жилище. Лёня об этом знал, но никогда не пытался войти в наше сообщество. А сам я его не соблазнял, хотя к окружающей действительности он относился как диссидент.

В 1973 году он женился и переехал жить к жене. С женой нам делить было нечего, поэтому и отношения с нею были нормальные. Но в сексуальном отношении это была еще та оторва. Лёня как-то мне хвастал, что за ночь осуществляет семнадцать оргазмов. Но жене этого было, видимо, мало и она привела в дом – под видом двоюродного брата! – еще и любовника! Мы пытались его вразумить, но он оказался настоящим теленком. К счастью, он все же со своей ненаглядной расстался, оставив ей неглупую дочь...

Второй раз Лёня женился когда мы уже отчалили на Запад. Перед отъездом мы с Соней провернули законную, но по патриотическим меркам – противозаконную оперцию: свою трехкомнатную квартиру мы отдали семье Николая с двумя детьми и мамой, а сами прописались в его двухкомнатной квартире, где еще был прописан Лёня (кажется, с семьей). Ну и когда мы уехали на Запад, то двухкомнатная квартира осталась Лёне. Но наша законная операция оказалась настоящей атомной бомбой для властей Пушкино, ибо председатель горсовета упустил из своих лап гарантированную добычу: нашу трехкомнатную квартиру!

В какой-то день председатель горсовета, узнав о нашей эмиграции, отменил постановление об обмене, и завладев обманным путем нашими паспортами, паспортный стол выписал СЕМЬ человек с их места прописки и прописал по старым (до обмена) адресам, и... власть в городе превратилась в сумасшедший дом.

В тот же час я пошел к своему куратору в КГБ и заявил ему, что мы никуда не уезжаем, так не можем себе позволить, чтобы из-за нашего отъезда восемь человек остались бы ютиться на 28 метрах! Куратор доложил наверх. ТАМ посоветовали с нами не связываться и все вернуть на свои места. И вот опять, В ТОТ ЖЕ САМЫЙ ДЕНЬ, паспортный стол выписал семь человек со старых мест и прописали в новые. Председатель горсовета скрипел зубами, но против верховной власти не попрешь! А нам после этой операции КГБ очень понравился: как мы с ним уделали советскую власть!

Во Франции мы затеяли капитальную, по сути антисоветскую, а по форме нейтральную, переписку со всеми родными и близкими, в том числе и с Лёней. Кроме известных нам наших трех стукачей, у нас ни к кому не осталось косого отношения. Ну и, конечно, мы использовали нелегальные каналы для отправки посильной для нас помощи оставшимся на родине. Угнетало нас лишь одно: сообщения о ревности двух братьев в связи с нашими подарками. По мере возможности я старался делать подарки равноценными, но это не всегда удавалось ибо все вещи мы покупали отнюдь не в фешенебельных магазинах...

После нашего отъезда Лёня вспомнил свои дарования в живописи и активно отдался новой страсти. С дюжину своих пейзажей он подарил и нам. Говорить об их качестве я поосетергусь, ибо система ценностей в искусстве существенно отличается от таковой в прагматике. Однако его персональная выставка в районном Доме культуры и большое число проданных картин свидетельствуют о том, что его дела пошли в гору, чему я был весьма рад.

В целом наша переписка показывала, что мы были друг для друга значительно больше, нежели просто знакомые. А клин в наши отношения вбил один случай во время нашей поездки в Россию в 2001 году.

...Когда мы прошли с лестничой клетки в коридор Лёниной квартиры, из большой комнаты выскочила маленькая шавка и стала на нас зло и агрессиво лаять. «Это она так на плохих людей лает», – брякнул Лёня. Я посчитал, что Лёня не мог не заметить, что такое замечание ну никак не похоже на шутку, и потому не стал ничего уточнять. Однако все наше с Соней радушие исчезло вмиг и напрочь. Затягивать встречу не хотелось, и мы поспешили удалиться...

Спустя какое-то время, может год, мы позвонили Лёне (возможно, в День его рождения), и под конец разговора я напомнил ему историю с собакой, на что он совершенно искренним голосом ответил, что НИЧЕГО не помнит, а если и случилось такое, что это была шутка! Вот-те, бабушка, и Юрьев день! Ничего себе шуточка – это все равно, что плюнуть тебе в лицо, а потом сказать, я пошутил! Но весьма вероятно, что это действительно была шутка – у Лёни и раньше нечто похожее случалось. Ну а мне-то что делать? Умом-то я вроде все понимаю, а вот как вылечить чувства?

Точку в неясности поставила трагедия. 2 октября 2003 года Лёня возвращался на велосипеде из своей мастерской в Новой Деревне. От мастерской до дома 400 метров, но он их не проехал – он попал под грузовик с пьяным водитетелем. Положение усугубилось тем, что водитель от страха сбежал, оставив пострадавшего на произвол судьбы. Через два дня Лёня скончался...

А я? Я остался без брата. Без брата, который как Брат реализовался еще не полностью. Самое главное: мы не поставили все точки над i, не договорили чего главного, что, подозреваю, было и у меня, и у него. Да, брякнул, но ведь НЕ это составляет ядро жизни! И не работа...

Я смотрю на Лёнины картины и вижу в них... себя! ТАКУЮ же любовь к природе, маме, нашему прошлому... Мы видели в вещах одну и ту же красоту: утреннее марево над лесным болотом; стожок сена у опушки леса; суровый заснеженный овраг (такой мне когда встретился на пути из Пушикно в Ногинск); Новая деревня под утренним морозцем; зимняя лесная дорога в районе Скалбы; мастерская художника, которую всю жизнь пытался отбить у него сосед-милиционер; верховья Серебрянки в последний момент снеготаяния; наша дача, в которой мы вместе выживали и прожили двадцать лет; кухонная доска с изображением сороки-поварихи, по фигуре очень напоминающей нашу маму... И все картины впечатляющи. А разве не в этом состоит главное предназначение живописи?! Картины – это окно в душу художника.

***
...Не знаю, брат, когда мы с тобой встретимся, ибо у меня есть еще два очень важных дела. Во-первых, я не могу себе позволить умереть раньше Сони, ибо только я знаю, как проводить ее в последний путь и что сказать напоследок. А во-вторых, я должен завершить большую работу, которая оправдывает прожитую на белом свете жизнь Сорокиных-Бабухиных. Но ты жди – мы обязательно встретимся и договорим наш незаконченный разговор. И мы непременно сходим в наш не состоявшийся поход в Страну Голубых Родников, где начинается Жизнь. Мы еще поживем, Брат!

========================
На фото: 1967 год.