Алтай. Постниковы Часть 3 Мыютинские Постниковы

(Ранее опубликовано. Алтай.Постниковы Глава 2 Мыюта)

И вот почти с двух лет я живу в Мыюте. Мой  крестный отец дядя Володя – мой папа, тетя Фина – мама. Их дочь Леля – моя сестра. И еще у меня есть братец, но немного странный. Он плосколицый, узкоглазый, смуглый татаренок и он ни на  одном со мной положении. Он живет на кухне, а спит на полатях. Но я люблю его, он ласковый и добрый мальчик старше меня лет на 5. Это Алеша Сабашкин. Как-то тетя Фина, поджидая дядю из очередной миссионерской поездки, стоя на крыльце, увидела верховых. Ехал дядя со своим толмачом. Когда они свернули с моста в сторону дома, тетя увидела, что за спиной у дяди на коне еще кто-то сидит. Подъезжая, дядя Володя весело крикнул: «Ну-ка, Финушка, отвязывай. Я тебе сына привез!» И правда. За спиной дяди, привязанный к нему, сидел татарчонок лет 4-х. Сняли мальчишку. Он пугливо жался, а дядя рассказал, что где-то в верховьях Мыюты (аил Агайра) заехал он в юрту, а там умерла калмычка и сидит калмык горюет: 5 человек детей осталось. Вот дядя 4-х летнего и взял. Так Алеша стал расти вместе со мной у Постниковых.
Жизнь свою я начинаю помнить с Мыюты. Я вижу дом. Он кажется мне самым прекрасным в мире. Он стоит на высоком мысу, с двух сторон окруженный садом. Каждую весну в его окна заглядывают цветущие ветки желтой акации и черемухи. В доме вместе с кухней 5 комнат. Зайдя с высокого крыльца в сени, ты пройдешь в кухню, из кухни в спальню, из спальни в столовую, из столовой в гостиную, из гостиной в кабинет, из кабинета в коридорчик, ведущий к парадному крыльцу сбоку  и прямо дверь в сени. Так замыкается круговой ход.
Кухня на крестьянский лад. Широкая русская печь с припечком и боковым ходом в подполье. Перед печным челом (или целом) плита. Сбоку у печи широкая лавка, покрытая домотканым ковриком. Тут же в углу медный рукомойник с эмалированным тазом. В кухне 3 окна – 2 на запад, одно на север. Вдоль стен лавки, перед лавками большой стол, покрытый клеенкой. Дальше напротив печи кухонный стол и шкаф. У входа справа пара табуреток. Дальше спальня в одно окно на запад. В спальне широкая двуспальная  деревянная кровать, одна железная кровать. В углу голландка-печь, которая другой стороной (топкой) выходит в столовую. У стены комод с зеркалом и чудесными безделушками, которые  я способна была созерцать часами. Особенно запомнились: яйцо из уральского камня, девочка из фарфора с большой корзиной за плечами и аист, который стоит на лужайке и клювом держит за концы распашонку чудесного младенца.
У окна небольшой стол, покрытый скатертью и домашней работы буфет. В столовой направо у входа стоит Лелина  железная кровать. Спинки ее под чехлами, покрыта кровать атласным розовым искусно стеганым одеялом, из-под которого смотрится широкий кружевной подзор. Наволочки белые в прошвах на розовых подушках и в довершение чудесная думочка (маленькая подушка) с вышитой наискось надписью «Спокойной ночи».
Справа при входе одно окно, выходящее на запад в хозяйственный двор. Прямо в южной стене 2  окна, в стекла которых  смотрится сад. Здесь в простенке стоит большой деревянный крашеный диван. Перед ним большой чайный стол, покрытый скатертью. На столе стоит в красивой металлической подставке лампа-молния. В углу в стыке южной и западной стен большой киот – иконы с изображением Божией Матери, Николая Чудотворца, Пантелеимона–Целителя и ряд других.  С потолка на цепочке свешивается в серебряной подвеске красная лампада, которую тетя Фина зажигала на всю ночь под большие праздники. Тут же на угловом столике покрытое вязаной скатертью лежало Евангелие, Часослов и жития святых. Налево у входа стоял большой кованый белой жестью сундук, покрытый ковром. Дальше в углу круглой стороной вместе с топкой выдавалась печь-голландка. Интересный ковер висел у Лелиной кровати. Тогда выпускались и продавались ковры с древнерусской тематикой. У Лели на ковре была выткана красочная картина «Поцелуйный обряд». В боярской горнице застолье. Сидят молодые и старые бояре. Девушка в русском сарафане с кикой на голове, потупившись, стоит с подносом, на котором кубки и чарки. Она угостит гостя, тот отблагодарит поцелуем.  Такой ковер да еще комод с зеркалом и заставленной безделушками в те годы и в той среде считалось большим и хорошим украшением жилища. Бывать в гостях было очень интересно. А какой ковер? А какие безделушки? А какие цветут цветы?
Да, иконы были в каждой комнате. И обязательно в одном из углов была вставлена полочка, на ней одна или две иконы и большой киот в главной комнате. Там иконы в серебряных ризах.
И вот недавно я смотрела кинофильм. Показывали в ней жизнь попа. Какая предвзятость! И люди-то (поп, попадья, поповны) какие-то одичалые, он – сплошное плотоядство, она дура-дурой, дочери – хамки, лаются с родителями, лица у них тупые, дегенеративные. Обстановка: стоит комод, на нем две глиняные собачки, над комодом иконы. Какое незнание жизни священников! Посмотрели бы они Борисовых или дом и семью моего дедушки и дяди Володи. Чистота, порядок, целесообразность мебели, масса цветов, благообразная тишина в доме. Неизменное гостеприимство, приветливость, уют. И представить себе невозможно, чтобы Леля, или я, или Алеша орали бы на дядю Володю, или дети дедушки на него. Это было бы уму непостижимо. И ведь наши семьи не были исключением. Уж что-что, а дети-то были почтительными и с родителями, и с любыми старшими. Это я знаю и по себе. Даже  к старому бедному татарину-бродяге Самзараку я питала большое уважение. Так крепко с пеленок внушалось тогда чувство уважения к старшим. Написала я это отступление, хотела сказать, что иконы-то в пьесе надо было повесить в угол, а не над комодом. Так-то!
Дальше в восточной стене была дверь – вход из столовой в гостиную. Гостиная, как у большинства домов этой среды, была маленьким цветущим зимним садом. Окна заставлены цветущими растениями. На стульчиках в зеленых кадочках стоят декоративные южные цветы. Запомнились мне большие фикусы, рододендроны с громадными дырчатыми круглыми листьями. Говорили, что к ненастью этот цветок плачет: с него каплет вода. Из цветущих запомнились: ремневидный кактус, который цветет красивыми красными цветками, сирень – растение высотой сантиметров 60, все покрытое крупными цветками, широким лопухообразным листом. К зиме она выбрасывала высокую мохнатую красную дудку, которая увенчивалась большой кистью изящных мелких бледно-розовых цветков. Трудно теперь описать все цветы. В общем, гостиная была садом. На стене висела картина Гуркина с видом Алтая. Окон было 4. Два южных и два восточных. В простенке восточных окон висели портреты царя Николая и царицы Александры. Тут же стоял венский диванчик и венские стулья, а перед диванчиком круглый столик, покрытый цветной шелковой скатертью. На столе лежали бархатные альбомы с металлической застежкой. Это были альбомы с семейными фотокарточками. В южном простенке стояла фисгармония. Она была куплена еще дедушкой. Он долго копил на нее деньги и где-то в 90-х годах выписал ее из Вятки. Дядя Володя часто вечерами играл на фисгармонии. Я и сейчас, вспоминая, слышу эти певучие немного печальные звуки.
Еще была в гостиной вещь, к которой у меня никогда не пропадал интерес. Это часы с кукушкой. Кто и когда их купил, теперь неизвестно. Это были чудесные часы! Где были расположены цифры, я уже не помню, а помню только на циферблате развесистое выпуклое дерево,  в стволе которого дверца. Внизу у дерева сидят две фарфоровые собаки (тоже выпуклое изображение) вида сенбернаров и водят глазами. Часы идут. И вдруг что-то зашипит, открывается в стволе дверца, оттуда выскакивает кукушка и кукует каждый час…
Наконец, через двери в северной стене попадаем в кабинет деда, а позднее дяди Володи. Здесь все строго. Большой книжный шкаф, у окна старинный письменный стол с конторками, ящичками и полочками на самом столе. В комнате одно окно на восток, из которого сквозь стволы берез за изгородью виднеется церковь. В углу ширма, за ширмой кровать.
В этом кабинете я представляю не столько дядю Володю, как дедушку. 13 лет прожил дедушка вдовцом. Здесь он проводил свои первые одинокие дни и ночи. Тетя Фина часто вспоминала: «Дорогой папаша все больше  сидели в своем кабинете, все что-то писали или читали священные книги».
Из кабинета маленькая дверь вела в холодный коридорчик, в котором был выход с востока в парадные сени (или, как тетя Фина говорила – паратнее крыльцо), а прямо выход в большие сени и оттуда на крыльцо – террасу. Летом мы, дети, иногда, иногда играли и носились по дому вкруговую. Это было для нас большим весельем.
В зимнее время во всех комнатах по-сибирски были настланы половики, причем сплошными полотнищами. В кухне были домотканые половики из тряпок, а в столовой и гостиной т.н. палазы. Это широкие, наподобие ковров, полотнища, тканые из овечьей шерсти с красивыми крупными цветными рисунками. В гостиной эти палазы не снимались и летом.
Ни штор, ни портьер на окнах и дверях я что-то не помню, наверное, их не было. На ночь окна со стороны сада закрывались на ставни, а зимой ставни закрывались кругом.
Большой теплый уютный дом. Одно из первых моих детских впечатлений в нем – это голубиное воркование. За наличником окна в спальной комнате живут голуби, им там тоже уютно. Дом деревянный, наличник тоже, сверху нависает крыша. Во вторую половину дня греет солнце. С весны я уже просыпаюсь пораньше, и первые звуки, которые я слышу, это стонущие, переливчатые звуки: воркуют голуби. И сразу в душе возникает радость. Какой хороший день! Выхожу на кухню, а там вторая радость – мама (тетя Фина). Тетя Фина что-нибудь печет или жарит к  завтраку. Ей помогает Пелагея – кухарка. Это алтайская девушка, нанявшаяся в услужение. Лицо у нее плоское, глаза косо прорезанные, волосы черные, блестящие от масла. У меня она никаких эмоций не вызывает. Пелагея -  и только! Вот сидит на лавке и вяжет бесконечные чулки моя Натюк. Ей я рада, ее я люблю. Это Лелина и моя няня. «А, Ниничка!» – восклицает Натюк. Она откладывает чулок, и мы идем с ней умываться. Потом с ее помощью я одеваюсь, причесываюсь и иду говорить всем с добрым утром. Начинаю с дяди Володи, если он дома, и так обойду всех, кончая Натюк.
Кроме Пелагеи и Натюк, есть в нашем доме еще работник, который зимой ухаживает за лошадьми, овцами и коровами, держит в порядке хозяйственный двор. Когда надо, ездит за кучера. Лошадей в дядином хозяйстве две, которые и под седлом ходят в и в экипаже. Коров обычно 4-5, овец 5-10 штук. Из птицы: кур 30-50, цесарки – пары две, индейки – пары две и гуси. За птицей ухаживает Пелагея. Она же доит коров, помогает ей сама тетя Фина. Готовит пищу тетя Фина. Натюк убирает комнаты, зимой топит печи, следит за мной и Алешей, вяжет всем варежки и носки.
Белье стирает нам Саня. Это наша соседка, которая живет у нас под горкой. Гладит и убирает белье Леля. Дядя Володя хозяйством не занимается. Большую часть времени он проводит в разъездах по стану, читает, пишет, а летом находится на пасеке.
Еще у нас есть Матвеич. Это трапезник (церковный сторож). Он одинокий и обедает всегда у нас. Это я помню хорошо, потому что меня часто посылали за ним звать обедать. Он большую часть свободного времени рыбачил на Семе. Ловил хайрузов. Рыба мне запомнилась, мясо у нее розоватое. Рыбу, конечно, отдавал в наш дом. Ведь это был в какой-то мере и его дом.
Натюк была взята в няньки к Леле. Было тогда Натюк лет 18. Жила она, жила у наших, и вот высмотрели ее татары и начали сговаривать, чтобы она убежала убегом замуж к ним в аил. Натюк задумала сходить замуж. Сговорилась с ними. Татары спрятались в нашем телятнике (за хозяйственным двором под горой большой выгон для телят и вообще скота). Но Натюк в последнюю минуту опомнилась и ужаснулась. Татары схватили Натюк и потащили за изгородь, где уже стояли оседланные кони. Натюк начала кричать. На ее крик выбежали работники, Матвеич и сосед Санюшка. Они отбили ее у татар. С той поры Натюк и слышать не хотела о женихах. Я ее помню уже женщиной лет под 40, а может и меньше. Высокая худощавая калмычка, на лице большая темная родинка – бородавка.
Как-то к дню моих именин (14 января ст.ст.) Натюк сшила мне тряпичную куклу с волосами из льна, нарисованным лицом. Одета была кукла в длинную черную юбку и в длинную желтую кофту. Что мне дарили еще, я не помню, а вот эту куклу запомнила, она долго была моей любимой куклой.
Жизнь в 3-4 года запомнилась как-то отрывками. Очевидно, отрывками и познавался мир. Запомнились звуки, краски и запахи на всю жизнь. Первое знакомство с яблоком было зимой. Дядя был в Бийске, как всегда  привез много покупок. Целые 2-3 штуки материалов. На  них фирменная эмблема - и вот уже чудесная картинка для игры! Привез яблоки апорт, их называли тогда верненские (т.е. г. Верный – Алма-Ата). И вот зимний вечер с крепким морозом. Окна разрисованы сказочным рисунком. В столовой топится печь, жарко горят лиственничные дрова. Тетя Фина разбирает покупки. Мне дают огромное румяное яблоко. Аромат от него необыкновенный, новый для меня. Наслаждаясь видом, вкусом и ароматом яблока, я смотрю на расписанное морозом окно. С тех пор всю жизнь вид и запах яблока апорт вызывает в моей памяти картину того  вечера и представление о морозной зиме.
Мне купили белую мерлушковую шубку, шапочку и муфту. Я бегаю с Алешей возле дома, катаюсь с естественной горки на санках. Зима в горах тоже красива, и эта картина запоминается на всю жизнь.
В возрасте от 2-5 лет у меня нет ни подруг, ни товарищей. Мы играем только с Алексеем. Он относится ко мне6 покровительственно. Игрушек покупных я почти не помню. А самодельные, сделанные дядей Володей или Алешей, приводили меня в восторг, доставляли яркую радость. Помню маленькие см 15 в длину санки, сделанные Алешей по всем правилам. Или гусиное горлышко, высушенное, наполненное горохом и свернутое в кольцо дядей Володей. Ну чем не побрякушка! Все вызывало живейший интерес и доставляло радость.
Спала я с тетей и дядей вместе на широченной деревянной кровати. Обычно дядя, укладывая меня, ласково приговаривал: «Кто ложится у стенки, тому золотые пенки, а кто на краю, тот у Бога в раю». Мне обычно доставались золотые пенки. Дядя Володя уезжал в Шебалино. Вечером я легла спать, а он еще не приехал. Ночью я проснулась, а дядя тут взял меня, посадил куда следовало и говорит: «Посмотри-ка под кровать, что там есть?» Щурясь от свечи, я заглядываю под кровать. А там стоит чудесная пара синих пимиков. Какая красота и радость!
Утром мне после чая дают гостинцы. Конфеты «Земляника», ну совсем как настоящая земляника, только красит руки. И вся эта радость идет ко мне от моего дорогого крестного отца. Мое маленькое сердце полно любви, любви к дяде, тете, Леле, Натюк, Алеше, Матвеичу. К дому, к воркующим голубям, к огню в печи, к заснеженному саду, часам с кукушкой.
Сказок в том возрасте я не помню, но песни, которые мне вообще пела мама (тетя Фина), я помню и сейчас. Между прочим, первая песня, которую я запомнила, которая меня радовала и вызывала в воображении ряд ярких картин, была колыбельная песня Пушкина:
Спи, дитя мое, усни,
Сладкий сон к себе мани.
В няньки я тебе взяла
Ветер, солнце и орла.
Улетел орел домой,
Солнце скрылось за горой.
Ветра спрашивает мать:
«Где изволил пропадать?
Али звезды воевал,
Али волны все гонял?
Не гонял я волн морских,
Звезд не трогал золотых
Нину (это уже вставляла тетя Фина) я оберегал,
В колыбелечке качал.
Тетя  пела эту песню, мило фальшивя, но  мне ее исполнение казалось прекрасным. Я видела большое солнце, которое пряталось за большую черную  гору за Семой. И звезды я видела как наяву большие, яркие, в узком просвете между гор. А волны! На Семе их много, они бушуют, переливаясь через большие валуны.
Так же и первые стихи, которым научила меня мама-Фина, были стихи Пушкина:
«Румяной зарею покрылся восток,
В селе за рекою потух огонек…»
Так что, пожалуй, начало моего эстетического воспитания было на должной высоте! Удивительно!  Тетя Фина, полуграмотная женщина, знала стихи и песни Пушкина. Вообще, она любила петь, но слуха у нее не было. Но все равно! Даже то, как она фальшивила, напевая, мне казалось красивым. Пела она «Вечер поздно из лесочка я коров гнала домой», «де он, где он тот цветочек, что долину украшал…» и др.
С чего начинается Родина?! А, наверное, вот с этого яблока, с этого заснеженного сада, с горящих в печи дров, с этих песен и стихов, с того чувства любви, которое вызывают в тебе окружающие люди, с той радости, которая сопутствует в тебе в детстве. Эта любовь, эта радость познания мира перекинется потом на школу, в которой ты учишься, на горы, гремящие реки, на лиственницы, на сиреневую дымку маральника, а дальше с ростом и возмужанием на весь мир, который зовется Родиной!
Мыютинские Постниковы близки были с крестьянами, крещеными алтайцами. Тетю Фину часто приглашали в крестные матери. В друзьях недостатка не было. Дружили с Козловым Андреем Филимоновичем и Николаем Филимоновичем. Дружили с соседями Сыркашевыми Саней и Санюшкой. Дружба была с семьей фельдшера (он же и псаломщик) Алексея Власьевича Нелюбина. С Чевалковыми, Шадриными и многими другими. Поэтому в жизни дома много было от крестьянского. Кухня была типично крестьянской. В пище тоже много было от сибирского крестьянина. Вся еда мне нравилась, вызывала радость. Обедали всей семьей на кухне. Это: дядя, тетя, Леля, я, Алеша. Второе застолье было: Пелагея, Натюк, работник и Матвеич. Запомнились нечастые редкие кушанья, как: сычуг (желудок, фаршированный гречневой кашей), жареные мозги, поросенок. Особенно любима мною в детстве была картошка. Утром  в большом чугуне она варилась в мундире. С лопнувшей кожицей, дымящаяся, она чистилась на завтрак. В обед на второе подавалась драчена (картофельное пюре с маслом и яйцами, запеченное в сковороде). Восторг вызывали картофельные ватрушки.
Квас не переводился. Всегда на столе стояла 2-х литровая синяя кружка с крышечкой. Готовили у нас и старинные крестьянские блюда. Это сусло и кулага. Сусло пили, а кулагу хлебали как 3-е блюдо.
Еще запомнились радостные мгновения, связанные с пищей. Зимой периодически открывали зимний погреб и доставали оттуда свежие овощи. Это были морковь, свекла, брюква, репа и кольраби. Все было такое аппетитное. Хрустели морковкой, скоблили брюкву, кольраби (вид репы из капустного корня, вкус капустной кочерыжки). Ели парешки из брюквы. Сейчас, наблюдая детей, я вижу, что они совсем не любят сырых овощей. А в наше время овощи были лакомством и доставляли детям большую радость.
По воскресеньям пеклись мясные пирожки, а также ставилось крупчатое тесто, из которого пекли плюшки, пирожки с ягодой (клубника, малина, смородина), булочки с урюком и др.
Зимой в заговенье и по большим праздникам стряпали пельмени. Пельмени стряпали всей семьей, обычно вечером и мужчины и женщины и, конечно, мы дети. Всегда это занятие проходило весело: дядя шутил, стряпал пельмени-уродцы, рассказывались веселые истории.
Помнятся длинные зимние вечера. Всей семьей обычно сидели в столовой. На столе горела лампа-молния под абажуром. Она отбрасывала широкий круг света, но все равно в углах царил уютный сумрак. Дядя или разбирал почту, или читал газету или книгу. Запомнился он мне и таким: сидят они за столом с Алексеем Власичем и играют в кости (домино). Играют долго, смешивают кости и снова идет игра. Я сижу около и собираю свободные кости и раскладываю их. Тетя Фина или шьет что-нибудь, или в кухне готовит ужин с Пелагеей. Леля обычно вяжет кружево. В печи  жарко горят лиственные поленья, а иногда воет буран.
Все это воспоминания о тех годах, когда мне было 3-4-5 лет. Поэтому они отрывочны. Но что запомнилось, то стоит передо мной и сейчас, когда мне 64 года, как живые. Запомнился один зимний день – заговенье (воскресенье перед постом). В доме празднично, хорошо, полное освещение, вечером гости, варят пельмени, а я лежу в спальне, и у меня ужасно болит пальчик на ноге – там нарыв. Боль адская, я скулю как щенок. Ко мне подходят, уговаривают то дядя, то Леля. Нарыв уже назрел, ему надо прорваться, но я не подпускаю никого – мне ужасно страшно. Мне кажется, что если кто прикоснется к моему пальцу, произойдет что-то ужасное. От страха я начинаю выть. Леля уговаривает: «Нинушка, ну ты прижми пальчик, прижми покрепче и тебе станет легче». Я в ужасе. Начинаю брыкаться и… задеваю нарыв. Нарыв прорвался, боль утихла. Какое невыразимое блаженство я испытала. Это очень ярко запомнилось. Какая радость! Как хорошо и легко! Леля в постель приносит мне пельмени и стакан молока. Я с аппетитом ем любимые пельмешки. Ведь я весь день ничего не ела.
Потом я понимала детей, когда они проявляли ужас перед чем-нибудь, что взрослым казалось сущим  пустяком. Да, у ребенка особое мышление и свои представления, и с этим надо считаться, а главное - понимать.
Но не все было так безоблачно в моей маленькой жизни. Были и тучи, были и бури. Из Шебалино к нам приехала жить девочка лет восьми Нюра Чигишева. Это была дочка шебалинского начальника почты. Ее привезли учиться в Мыютинскую школу, которую считали лучшей. Нюра спала в нашей спальне, там же стоял у нее сундучок с вещами. После обеда мне обычно давали сухофрукты – урюк, изюм или инжир, а Нюра открывала свой сундучок, доставала стеклянную банку, в которой были разнообразные конфеты. Брала пару конфет и банку закрывала в сундучок. Разгорелся у меня зуб эти конфеты! Наверняка девочка меня угощала, но мне ужасно захотелось конфет по своему выбору. И вот в один прекрасный день я сказала, что не хочу обедать. Нас в те времена с едой не неволили, не хочешь – не ешь!  Проголодаешься, кусок хлеба всегда есть. Все ушли обедать. А я в спешном порядке открыла сундучок, достала банку и стала выбирать конфеты. Вижу, мельтешит белая конфета без обертки, на вид как миндаль. Я поищу, поищу ее, а она не попадается. Я съем какую-нибудь конфету. И так я охотилась за белой конфеткой, а, не находя ее, ела первую попавшуюся. И съела я их изрядно. Слышу – кончают обед. Я сунула банку в сундучок, прикрыла его и юркнула далеко под кровать. Заходит Нюра. Как обычно достает банку, смотрит, а конфет-то половина. Она к тете Фине. Костя же, брат мой, тут как тут – свои догадки строит: «Это Нинушка! Поэтому она и обедать не ходила». Начались поиски. Мой зловредный братец обнаружил меня под кроватью и кинулся с торжествующим воплем в кухню. Вытащили меня, рабу  Божью, из-под кровати. Не нужно было делать дознания, все было ясно. Тетя Фина очень разгневалась. Наверно, меня отодрали. Залезла я на печку, тетя Фина запретила всем подходить ко мне. Зареванная, несчастная, отверженная (эти чувства я ярко помню) сижу я на печке за занавеской. В доме жизнь идет своим чередом. Ходят, разговаривают, смеются. Только я одна со своей бедой!  Где-то к вечеру вдруг открывается занавеска, дядя Володя стоит на лавке и шепчет мне: «Нинушка, Нинушка, подвинься, мышоночек, ко мне!» Сердце мое зашлось. Горькие рыдания вырвались из моей груди. Я так плакала, что не могла выговорить ни слова и только икала. Дядя Володя ж даже испугался этой бурной вспышки отчаяния. Он гладил меня по спине, заглядывал мне в глаза и все шептал: «Ну успокойся, доченька, успокойся, мой мышоночек». Кое-как я успокоилась. Дядя снял меня с печки, умыл и повел меня  в спальню. «Ну вот, мама, мы пришли просить прощения!» – сказал он. Тетя Фина и сама уже жалела меня, ну а про Натюк и говорить нечего, она страдала вместе со мной. Состоялось примирение. Я дала обещание не делать больше так. Вечером дядя Володя старался развеселить меня (я все еще была в подавленном состоянии). Он взял балалайку, стал играть на ней и петь свои излюбленные частушки-небылицы, из которых я до сих пор помню одну:
Ах вы, цвет, мои палевы штаны,
На печи в тепле закуржавели…»
Была еще со мной одна беда. Событие это произошло летом 1909 года. Летом я больше всего проводила время с Алешей. Они бегали с Андреем Санюшкиным, стреляли из самодельных луков, щелкали тоже самодельными длинными бичами, играли в кони, ездили на покос», который был у них на лугу за двором Санюшки. Строили пасеки с шалашом и маленькими колодцами, точными копиями с больших колодок. И во всех их играх участвовала и я. Наверное, я была нелегкой нагрузкой для Алексея: бегали-то они быстро, а я отставала. В общем, для Алексея я была большой обузой. Но добрый брат мой не сердился, а терпеливо оберегал меня. Раз под вечер вздумал Алеша сделать новый бич. Под крышей в хозяйственном дворе стоял верстак и там же был топор. Алексей мастерил свою поделку, а я, как всегда, вертелась возле него. Уже смеркалось. Положил он веревку на верстак и решил разрубить ее топором, а я в это время протянула левую руку за веревкой. Алеша вместо веревки попал топором мне по руке и рассек мне ее от безымянного пальца до большого. К счастью, он целился на  веревку и поэтому удар был небольшой силы. Сухожилия и кости остались целы. С отчаянным воплем я кинулась в дом. Алексей за мной. Из дома  все выскочили на крыльцо. Я бегу, а за мной остается кровавый след. Схватили меня и внесли в дом. Стали рассматривать руку. Сквозь слезы я увидела Алексея. Он стоял у косяка входной двери, и лицо его было белым, как бумага. Дядя послал его за Алексеем Власичем (фельдшером). Мальчик умчался. Через 15 минут Власич был у нас. Он  осмотрел руку, успокоил всех, что рука не искалечена, промыл рану, посыпал ксероформом и забинтовал. Слово «ксероформ», вид его (желтый порошок) и запах очень резкий я запомнила навсегда. Потом долго мне Власич делал перевязки, которые были очень мучительны. Я не соглашалась на эти перевязки, плакала и меня подкупали на них арбузами. Дело это было в августе. У нас со степи привезли арбузы. И вот за большой кусок арбуза я терпела эти адские перевязки.
И еще у меня было одно тяжелое испытание. Собрались дядя с тетей Финой в гости в Черный Ануй и взяли меня с собой. Перед поездкой кто-то (не помню кто) сказал мне, что у меня есть другая мать в Черном Ануе. Это известие меня поразило. Как?! Мой папа и моя мама не моя, а где-то есть Черноануйская мать?! Хорошо помню то смятение и тоску, которые пережила я. С этой минуты у меня все время было тревожно на душе. Я не хотела ехать в Черный Ануй, боялась, что меня оставят у «той» матери.
Как мы ехали, я не помню, в Черном Ануе мы заехали к Борисовым. В их доме я запомнила только одну веранду. И вот я с тетей Финой в гостях у Черноануйской матери. Эта мать тоненькая и совсем молодая. Мне это не нравится. Ха, какая это мать! Вот тетя Фина – мать, полная и не такая молодая. Запомнила мамин домик. Пятистенный, то есть комната и кухня. Сени. В комнате кровать с подзором, белой жести сундук, покрытый домотканым ковриком. В простенке стол, покрытый скатертью, на окнах цветы. Пили чай. Я все время держалась за тетю Фину и все время боялась, как бы меня совсем не оставили у «этой» матери.
Бедная мама! Как, наверное, тяжело было ей смотреть на меня и чувствовать то отчуждение, которое выражалось всем моим поведением! Безмятежность в моей жизни кончилась. Я не могла примириться с появлением Черноануйской матери и все время боялась, что меня отдадут ей.
К зиме 1909 года у мамы произошли неполадки в работе и она, наверное, по приглашению дяди Володи приехала с Костей на жительство в Мыютинский дом. В этот период я не столько помню маму, а больше помню брата Костю. Был он на два года старше меня. Высокий худенький мальчик, довольно бойкий. Для меня он был недобрым братом. Вечно меня дразнил, старался причинить мне боль, и я его не любила.
Был такой случай. По Алтаю ходил старый безродный калмык Бодой. Это был несчастный одинокий бродяга, у которого все имущество было при нем. Изредка он заходил к нам. Тетя Фина была очень религиозной женщиной (я считаю, что она была истинной христианкой) и старалась соблюдать все правила христианской морали. «Странного приими» - гласила эта мораль. И вот Бодой располагался у нас на кухне. Так жил он, отдыхая, дня 3-4. Спал на лавке у печи. Кормили его там же у печи. Подавали ему чашку с едой и горячего чаю. Я выбегала на кухню и смотрела на него. А он швыркал чай, улыбался мне слезящимися глазами и говорил: «Кароший Ниничка». Один раз он подозвал меня к себе и помаячил мне, чтоб я его поцеловала. Я поцеловала его в щеку, а он дал мне серебряный гривенник. Зажав в кулаке монетку, я побежала к тете Фине. Тетя Фина взяла монетку и отдала ее обратно Бодою. Так бы все это и прошло. Но когда приехала мама, ей рассказали об этом случае. Здесь же присутствовал Костя. Он сразу же подхватил эту историю и стал дразнить меня «Бодоеха». И потом рассказывал об этом и в Мысах при всех моих двоюродных братьях и сестрах, а те поднимали меня на смех. Какое унижение я переживала!
Не знаю, жалел ли когда-нибудь  меня  Костя, а вот я его один раз пожалела, хотя и не любила его. Дядя Володя послал Костю в лавку за чем-то. А лавка была за мостом довольно далеко от нашего дома.  Было у Кости серое пальтишко и шапочка, которая не закрывала ушей. Да и пальто-то малое с короткими рукавами. А мороз был приличный. Прибежал наш Костя, а уши-то у него белые. Ну, тут ему начали оттирать уши вином. Наверное, это было очень больно. Он выл и топал ногами. Весь его вид: это пальтишко и шапочка, красные руки, обмороженные уши, его вопли вызвали в душе моей странную непереносимую жалость. Это было началом того чувства, которое в дальнейшей жизни иногда поражало мое сердце и заставляло меня впутываться в такие ситуации, из которых не всегда хватало сил выходить. Стефан Цвейг это чувство странной нестерпимой жалости назвал «нетерпением сердца». Позднее, уже будучи взрослой, я узнала, что бедный Бодой так и умер где-то на дороге.
Был еще помешанный старый калмык Самзарак. Он жил в юрте в Мыюте. У него была мания величия: он вообразил себя приставом, ходил в белом кителе и форменной фуражке по селу и строжился над всеми. Мы, дети, его панически боялись и, завидя, бросались врассыпную.
В Мыютинском доме стиль жизни был тети-Финин. Жизнь шла размеренным темпом. Строго соблюдались посты вплоть до среды и пятницы. Каждое воскресенье тетя Фина пекла сибирские шаньги. Румяные масляные они укладывались на широкий печной лист, покрывались чистым полотенцем, и Пелагея шла в село разносить их по домам, где были одинокие или больные старики. Также соблюдался старый сибирский обычай. Летняя кухня глухой стеной выходила наружу ограды. Там под скатом крыши была приделана полочка. Летом каждый вечер тут ставилась кринка молока и большая краюха хлеба или полный калач. Это было данью и милостынею бродягам, которых в горах было изрядно.
Праздники отмечались торжественно, ярко, с чувством. Особенно запечатлелись пасха и Троицын день.
Великий пост (обычно это март месяц). Ему предшествовала масленица. В доме веселье. Пекутся в течение недели блины. Приходят гости. У Лели  подружки, они катаются на лошадях. Санки украшены ковром, дуга цветами,  в гривы лошадей вплетены разноцветные ленты. Вдоль улицы, параллельной  реке Мыюте, движутся нарядные выезды. Вижу нарядную оживленную Лелю, она в длинной темной юбке, в бархатном жакете, облегающем фигуру, на голове котиковая шапочка, в руках такая же муфта, сквозь которую продернут шнур, унизанный черными шариками величиной с волоцкий орех. Этот шнур надевается на шею и муфту можно свободно отпускать. Они с подружкой Гутей Козловой садятся в санки. На облучке сидит брат Гути Александр с гармонией, работник Гаврила натягивает вожжи, и санки красиво летят с пригорка на мост, а из под копыт лошади брызжет сероватый истоптанный снег. Брали и меня на такое катание. Улица разноголосо гудела. Играла гармошка, парни катали девушек.  Иногда пролетала кавалькада парней верхами и только реяли разноцветные ленты в гривах лошадей.
Воскресенье перед постом называлось Прощеное воскресенье. Вечером в этот день враги мирились, кланялись друг другу в ноги, прося прощения. В семьях все просили друг у друга прощения  за причиненные обиды. Ложились спать умиротворенные. Наутро всех будил ранний великопостный звон, приглашая христиан к заутрене. И день казался скучным и серым. Начинался самый длинный семинедельный пост. Семь недель ни капли молока, ни мяса, ни яиц, ни сливочного масла - все это называлось скоромным. Тетя Фина строго блюла все посты. Но и великопостная еда для меня была вкусна. Варили овощные борщи, заправленные конопляным маслом. Татарское кочо с тем же маслом. Уху. Чай пили с сахаром и главным образом с медом, который в доме был в изобилии. Пеклись пироги с кислой капустой, с соленой колбой, с картофелем и луком, с рыбой, как со свежей, так и с кетой. Делались капустные пельмени. Где-то на четвертой неделе говели. День причастия был торжественным. Все были ласковы и добры в этот день особенно.
С субботы шестой недели наступали особые волнующие дни. Эта суббота называлась вербной. К вечерней церковной службе все шли с пучками верб. Служба была торжественной. Вербное воскресенье было большим праздником. А после него начиналась страстная неделя, то есть неделя, в течение которой отмечались страдания Христа и весь Его путь к распятию и смерти. В эту же неделю начиналась у хозяек  подготовка к великому воскресению – Пасхе. В нашей семье было обыкновение все дни недели разделить между обитателями дома. Если на мой пай пришелся понедельник, то все яйца, которые курицы снесут в этот день, будут моими. Так всем  вплоть до работника и Матвеича. Так же было у многих прихожан села. Где-то начиная со среды пеклись куличи и каждому по возрасту. Мне, например, пекли кулич величиной со стакан. Но как они были разукрашены!  Облиты белой глазурью, обсыпаны разноцветной крупкой и украшены сахарными цветами различной краски. Зрелище радостное, красочное, а уж вкусом – во рту тают. Очень радовала и украшала стол творожная пасха. И их было не одна, а несколько. Мелкого печенья пеклось масса. Были хворост, песочники, карточки, пустышки, орешки в меду, пончики и пирожки со всякими ягодными начинками, вафли. Яиц красилось до сотни, ведь  христосуясь, дарили друг другу яйца. Этот ритуал выполнялся в память радостной вести о воскресении Христа. Всем к Пасхе шились обновы. Каждый был в новом платье и обуви.
Очень красочным был великий четверг. В этот день была торжественная вечерня. Все стояли с зажженными свечами, а по окончании службы шли домой, не гася свечи. Зрелище с нашего крыльца было очень красивое. В темноте везде по всему селу мерцают огоньки:  это идут молящиеся из церкви и стараются донести огонь. Зайдя в дом, хозяйка делает над дверью копотью свечи небольшой крест. Это предохраняет жилище от бесов и дурного глаза. В течение недели Леля с подругами делают бумажные цветы и плетут из них большую гирлянду для плащаницы. Пятница - самый печальный день: в этот день умер на кресте Христос. Вечером большая служба в церкви. Народу множество. Изображается сцена погребения Христа. На большом холсте масляной краской изображен Христос, снятый с креста. Он лежит с закрытыми глазами, голый, только с набедренной повязкой. Руки и ноги Его пробиты гвоздями, в левом боку рана, сделанная копьем. Волосы по плечам. На голове терновый венок и пластинка с надписью начальными буквами: «Иисус Назарянин, Царь Иудейский». Это изображение называется плащаницей, лежит на небольшом столе и украшено венком, приготовленном девушками. С печальными песнопениями и с зажженными свечами поднимают плащаницу и обходят с ней вокруг церкви, а потом ставят ее в алтарь. Христос погребен. Служба кончается.
В пятницу и субботу в нашем  летнике топят сало, заготавливают плошки из глины (чашечки) для пасхальной иллюминации. В доме наводится блеск. В столовой по-пасхальному у южной стены стоит большой закусочный стол. Чего только нет! Прежде всего - большой  окорок, который  запечен был в тесте, и от него кроме прочих ароматов исходит аромат чеснока. Зажарены куры, индейки. Ножки их обернуты бахромой из белой бумаги,  в чашках красная кетовая икра, на блюде жареный поросенок. На небольшом блюде прорастили овес, получилась полянка. На этой полянке лежит баран из сливочного масла. Весь кудрявый, глаза – зерна перца, рога из воска. Стоит большое круглое блюдо, в нем тоже полянка из проросшего овса. На этой полянке большая гора разноцветных пасхальных яиц. На этом же столе у стены выстроился ряд бутылок с красивыми этикетками и золочеными пробками. Тут же ряд рюмок.
На чайном столе стоят нарядные куличи, сырные пасхи, в вазах всевозможное мелкое печенье, в стеклянных вазочках варенье, ваза с дорогими конфетами, сливочники с топленым молоком.
Вечером в великую субботу все управились, все готово. Платье, юбочка, панталончики, новые чулочки развешаны на спинках стульев. Под стулом новые ботиночки с пуговицами или туфли. В ожидании пасхальной заутрени в доме торжественная тишина. Тетя Фина зажигает лампады в гостиной и столовой. Непередаваемые минуты радостного ожидания, счастливого волнения! В кухне на столе в красивой скатерке завязан большой кулич и сырная пасха. Это для освящения в церкви. И вот в 12 часов ночи раздается звон колоколов. Мы, нарядные, в темноте идем в церковь. Там уже полно народу. Церковь и церковная ограда иллюминированы, везде горят плошки, которые готовились в нашем летнике. Дядя Володя и отец дьякон в белых сверкающих ризах. Раскрываются царские врата, выносятся хоругви, иконы и процессия отправляется вокруг церкви, которую обходит трижды. Ликующий звон колоколов. Входя в храм, священник восклицает: «Христос воскресе!» И так трижды на все стороны. Начинается торжественная служба, хор поет чудесные песнопения. Особенно запомнилось, когда  священник несколько раз выходил с крестом и возглашал: «Христос воскресе!» Заканчивалась служба освящением куличей и пасхи. Священник проходил через строй женщин, у которых были в руках куличи, и кропилом обрызгивал святой водой пасхальную снедь. Служба кончалась.  Все люди с возгласом «Христос воскресе!» и ответом «воистину воскрес» целовались с родными и знакомыми (христосовались). Под торжественный веселый звон колоколов все расходились по домам, неся узелки с освященными куличами. Обычно это было уже 4 часа ночи. Придя домой, все перехристосовавшись садились за стол разговляться. Боже! Какой восторг был после семинедельного поста есть пирожки с мясом и маслом, пить молоко или чай с молоком, есть яйца! Потом все ложились спать. Радостное пробуждение под звон колоколов. Надеваешь новое платье, вкусно поешь, попьешь еще молока и бежишь на улицу, а в зеленой ограде уже открыты въездные ворота, через перекладины перекинута веревка, на них положена широкая выструганная доска. Это на всю пасху устроены качели. И так в каждом дворе. Качаются взрослые, а дети не слезают с качелей. А где-нибудь на лужке устроены общественные качели, там веселится взрослая молодежь. Везде цветная яичная скорлупа. Во все цвета радуги выкрашены яйца. Особенно я любила малиновые и фиолетовые. И по сейчас  для меня малиновый цвет - олицетворение радости.
А над селом плывет бесконечный колокольный звон, то беспорядочный, то гармоничный и красивый. Обычно церковь и колокольня бывали заперты.  Доступ на колокольню был только звонарю. Но на пасху колокольня была  открыта в течение 4-х дней и каждый, кто желал, мог подняться на нее и звонить сколько душе угодно. Над селом стоит веселый гомон, в воротах оград взлетают качели, полные гомонящих ребятишек.
Дяди Володи дома нет, он с причтом обходит село с иконами. У него нет праздника, всю неделю ему придется ездить в села и ходить с иконами, за которыми прихожане приходят в Мыюту, а потом торжественной процессией с пением пасхальных песнопений несут их себе в село.
А в доме у нас гости. Запомнила я мою любимую тетю Фину в праздничном наряде, в котором она мне казалась лучшей в мире красавицей. Ее полную, еще не ожиревшую фигуру облегало голубое атласное платье в пол со шлейфом. На груди платье расшито белыми кружевами. Из-под рукавов выпущены белые кружевные пышные манжеты. На голове, на высоко поднятых светлых волосах пышная наколка из белых кружев. Заводят граммофон,  звучит веселая плясовая музыка, гости сидят за столом. Тетя Фина оживленная, слегка захмелевшая, с пляской вносит на поднятых руках поднос с очередным угощением. Ее голубые как незабудки глазки искрятся весельем. Гости хлопают в ладоши.
Вот так запомнилась мне самая яркая картина этого чудесного, богатого эмоциями и красками христианского праздника.
Летний праздник троица запомнился тем, что шили  к этому празднику нарядные белые платья, а в церкви исполнялось красиво обставленное богослужение. Все иконы украшались гирляндами живых цветов, весь пол церкви был усеян травой и цветами, скошенными на лужайках. Молящиеся стояли с букетами живых цветов в руках. Село тоже было нарядным: у каждых ворот были поставлены срубленные березки. Смотреть на это хорошо. Но теперь я понимаю вред этого обычая. Лучше бы было в ознаменование этого праздника не рубить березки, а садить их.
Где-то в середине мая  (кажется 8 мая ст.ст.) каждый год в Улалинском женском монастыре отмечался престольный праздник. Туда обычно со всего Алтая горного и пристепного к этому дню шли богомольцы. Путешествие совершалось пешком краткой дорогой через горы. Для девушек деревни хождение на богомолье было большим развлечением. Один раз ходила наша Леля. Со старшими женщинами богомольцев набралось человек 40. Все  они в темных платьях, в белых  платочках с котомкой за плечами, пожилые с посохом в руке. Шли дня два ближней дорогой через перевалы, через кручи, переправлялись по лесинам через бурные реки. Дорогой пели душеспасительные песни:
«Был у Христа-младенца сад
И много роз взрастил Он в нем…» и т.д.
Еще пели прекрасную песню «Высоко передо мною старый Киев над Днепром» и «Где рай мой прекрасный, мой светлый Эдем? О, как я был счастлив, обитая в нем…»
А иногда девушкам надоест такая чинность, они поотстанут от старших и потихоньку запоют:
«Потеряла я колечко, потеряла я любовь,
Как по этому колечку буду плакать день и ночь!» и другие любовные песни.
Как я мечтала пойти на богомолье! И не столько меня привлекал монастырь и служба в нем, как сборы и само путешествие по горам. Да и не я одна, а все девочки мечтали. Когда я подросла, лет 7-10-ти, мы играли в богомолье. Спустишь платье и завяжешь его рукавами у пояса, получается юбка в пол, надвинешь на глаза белый платок, сделаешь котомку на палке через плечо, и вот компанией идем на «богомолье» в наш теляник (выгон) под горкой. Там пробираемся сквозь крапиву, по косогору спускаемся к ручью, который пересекает выгон, переходим его по доске, топаем по лужку, заросшему цветами, к небольшой березовой роще в конце выгона. Там «монастырь». Посидим там, съедим что захватим из съестного, напьемся из ручья воды и пробираемся обратно в ограду двора к дому.
Запомнились поездки в гости в село Усятское (около г. Бийска).  Там жили родители тети Фины священник Бельский отец Андрей и жена его бабушка Арина. Собирались в поездку основательно, с чувством. Зимой готовили и замораживали пельмени. Для зимней поездки была большая вместительная кошева. Пара лошадей была своя, и кучер приглашался из жителей. Кошева застилалась большим меховым одеялом из бараньих шкур. Под сиденье клались подушки. Тетя и Леля в шубках на кенгуровом меху, на голове шапочки, а поверх пуховые платки, в пимах. Я в меховой шубке и шапочке, еще наглухо завязанная теплой шалью. Сверху укрывались (ноги по пояс) вторым меховым одеялом. Дядя оставался дома. Собравшись, прощались, по обычаю присаживались, посидев минутку, вставали, крестились на иконы, целовались с остающимися, выходили, усаживались в кошевку. Дядя Володя подтыкает кругом одеяла, говорит последние напутствия. Ворота открыты. Пара трогает с места, звенят под дугой колокольчики. Мы отправляемся в дорогу. Ехать в экипаже в горах очень хлопотно и надоедливо. Почти без конца вылезаешь из саней или телеги и шагаешь, потому что горы крутые и в гору идешь, чтоб было легче лошадям, а под гору опять идешь, потому что опасно: лошади могут понести, и тогда покалечишься, а то и на смерть захлестнет. Ну, я-то в гору не вылезала из саней. Только под гору меня вынимали из экипажа. Мы идем под гору, а кучер, натянув вожжи, спускает лошадей и успокоительно все время говорит им тихо «Тпру, тпру!» Так мы доезжаем до села Комары. А там уж спуск вниз и дорога идет поровнее по холмам. Кони бегут рысью, колокольчики звенят. Смотришь и с интересом разглядываешь незнакомые места. Ночевали мы обычно в селе Алтайском, которое было расположено в предгорье, у отца Андрея Рыбкина. Запомнился мне их дом и сад. Дом был выстроен на барский лад. При входе с ограды была прихожая и направо дверь в кухню. Прямо дверь в большой квадратный холл, из которого с южной стороны большая застекленная дверь вела на широкую веранду, выходящую в сад. Налево была дверь в комнату-гостиную, а сзади со стороны кухни была лестница с перилами, ведшая на второй этаж. Наверху были расположены спальня, комната девушек дочерей и кабинет отца Андрея. В холле была столовая, стоял большой обеденный стол, стулья и диван. Замечательный был сад. Мне на всю жизнь запомнилась их веранда (были мы у них как-то в конце лета). Веранда кругом была обсажена рябинами. Ветки их, отягощенные рдеющими кистями ягод, красочной стеной окружали веранду.
Позднее это воспоминание поселило во мне мечту пожить в доме с верандой, окруженной рябинами. В очень малой дозе я осуществила ее в оформлении нашей дачки на Фестивальной. Наутро мы выезжали в предгорную долину по направлению к Бийску или селу сростки. Здесь мы наслаждались ездой по ровной как стол дороге. Это уже был степной Алтай. Кони резво  бежали, колокольчики заливчато звенели. Все было ново, радостно и страшно интересно! Поездка летом интереснее и легче. Нет на тебе тяжелой стеснительной одежды, идти легко. А кругом красота, захватывающая дух! Поднимаешься в гору, смотришь вверх, а там как драгоценные рубины рдеют кисти кислицы (красной смородины). Смотришь, что это за палки черные лежат около какого-то куста? Заглянешь, а это ветки черной смородины, настолько отягощенные ягодами, что приходится им ложиться на землю. Едешь мимо пригорочка без кустов и леса, а он весь розовый. Это цветут дикие примулы, которые мы называли пряничками. Осторожно спускается экипаж к ручью, через который перекинут мост. Смотришь, что за голубой ковер перед мостиком?!  Да это незабудки, их тут у воды огромная колония, а поближе к мосту почти у самых столбов издалека виднеются алые шапки татарского мыла (род гвоздики). Подашься немного в сторону  от дороги, наткнешься на заросли стройных желтых лилий, по-нашему - потник. Вон в горе высоко в камнях растут высокие в метр и больше высотой растения с цветами величиной с добрую розетку для варенья. Цвет у них ярко или бледно розовый. Это дикие мальвы. Тишины нет. Поют птицы, стрекочут кузнечики и еще один шум: непрестанно звенит вода. То там, то здесь с горы бежит ручеек и только и слышишь в траве мелодичное: «Буль, буль, буль».

(Продолжение следует)