Император

Всякая власть развращает, абсолютная власть
развращает абсолютно.
                Демберг-Актон Джон

Тиран воинственный иль император
С разбойником,как брат родимый схож,
Ведь нрав у них, по сущности всё тож.
Лишь от разбойника поменьше зла -
Ведь шайка у разбойника мала.
                Джефри Готфрид Чосер
                "Кентерберийские рассказы"


Утро
 
     Император проснулся бодр и свеж. Ему снился удивительный сон. Он, будто Аполлон, плыл над землёй стоя на белоснежном, кучерявом облаке, играл на золотой кифаре весь в сиянии лучезарного Феба и пел. Музыка была такой волшебной и чарующей, а пение таким божественным, что император зажмурился от удовольствия, предаваясь сладкой неге на широком ложе, потянулся, расправив затёкшие ото сна члены. Ему было хорошо. Сквозь шёлковые пурпурные портьеры, привезённые из далёкой сказочной и таинственной восточной страны Серес, пробивался утренний солнечный свет. Лёгкий и тёплый ветерок еле уловимо колыхал тяжёлый шёлк, а тот, отвечал игривому ветерку нежным шуршанием. Спальня «Золотого дворца» была украшена цветами, нарисованными на стенах в виде фресок, и настоящими, растущими в огромных резных, бело-голубых, мраморных чашах. Живые цветы благоухали тонкими ароматами.
   Повелитель лежал и рассматривал росписи на стенах, превосходно выполненными своим любимым живописцем Фабуллом вместе с учениками. Затейливые узоры переплетающихся ветвей и гроздей винограда, поющих птиц, элегантно смотрелись на белой грунтовке. Тонкость и изящество линий, всё было так необычно и ново, не то, что этот тяжеловесный красный цвет римской фрески, практиковавшийся во многих домах и храмах. Там, как-то всё смотрелось обыденно и по-простому, уже изрядно поднадоевшим. А здесь, Фабулл придумал нечто новое. Он применил совсем другую технику росписи. Вместо того, чтобы малевать по сырой штукатурке, художник использовал более тщательное ретуширование.
    Император всячески поддерживал художника в новом начинании. Ему даже было невдомёк, что скоро изнеженный властитель сам отправится в царство теней, а буквально через десяток лет Золотой дворец сгорит в очередном пожаре. Развалины сказочного строения превратят в свалку и предадут забвению. Пройдёт более полутора тысяч лет, когда наступит Ренессанс, и титан возрождения Рафаэль Санти, так же как божественный повелитель придёт в восторг от художества Фабулла, вернее от тех потускневших и жалких осколков былого величия. Но шедевр, есть шедевр, даже в истерзанном виде он поражает, удивляет и его хочется изучить, скопировать, повторить, овладеть приёмами уже забытого мастера. Это и сделал Рафаэль, расписывая Ватиканские Лоджии, а через три века в далёкой холодной стране, в городе Северной Пальмиры, царственная Фелиция прикажет с точностью перерисовать галереи Рафаэля у себя в Зимнем дворце, но и она не узнает, что первым это придумал непревзойдённый и всеми забытый Фабулл. Но это будет потом, а сейчас император лежал и наслаждался искусством своего любимого художника. Краски, какие краски. Они создавали настроение, оставляли благотворное впечатление. Настроение у пантократора вселенной было замечательное.
    Танцующие нимфы и грации, козлоногие сатиры, играющие на флейтах-сирингах, были изображены свежо и экспрессивно, по-новому, радовали привередливый и избалованный монарший взор капризного эстета. Император вообще был тонкой, чувственной натурой. Даже его учитель и критик Сенека прохладно относился к живописи. Он как просветитель молодого ума, совсем отказался уделить внимание искусствам в своем курсе воспитания молодого наследника, следуя традициям, которые принижали художников до положения ремесленника, он – его ученик любил и восхищался, проявлял интерес к живописи, если это было хорошо. Недаром старик надоел своим постоянным брюзжанием, и ему было приказано отправиться в тёмное царство Плутона. Тем более повод нашёлся, как это было ни банально – очередной заговор. Противный ветуло не посмел ослушаться и вскрыл себе вены. Туда ему и дорога. А настенные росписи действительно были хороши. И в голове верховного пантократора родились стихи.
   - Порадовал Фабулл божественный царственный взгляд,
     Достойны пред оком моим, танцуют плеяды манящих наяд.
     Как краски сверкают на белой стене так ново, отменно,
     Но всё в этом мире минутно и бренно,
     Богам лишь известно, что будет, увы, непременно.
     И только творения музы не спрячутся в долгих веках
     Не скроет их Хронос у вечности в сонных руках…
     Воздушность настенного изображения, яркое освещение, солнечные блики, в котором купались рисунки, придавали новизну и изысканный шик.
     - Да, теперь я могу жить по-человечески, - ещё раз повторил император.
     Он лежал и мечтал, упиваясь эстетическим наслаждением от увиденного в неисчислимо который раз, но это не утомляло, а только заставляло смотреть ещё и ещё, услаждая взор. Император опять сомкнул веки.
     Бог сновидений Морфей лёгкой десницей снова погрузил владыку мира в кратковременное забытье, и император вновь поплыл по голубому небосклону на ослепительно белом облаке, играя на кифаре, как бог-прорицатель, бог-целитель, бог-покровитель искусств Аполлон. Ведь он, божественный всевластитель, сам был земным богом. От этого делалось на сердце так легко и так сладко.
   Нежно перебирая пальцами золотые струны, пел прекрасный юноша-бог сладкозвучные песни. Три Хариты, богини – грации: Красота, Целомудрие и Наслаждение, незаметно появились, невесть откуда, словно сошли со стены спальни и, взявшись за руки, закружились в танце под дивное пение прямо в воздухе. Прозрачные туники чуть прикрывала стройные женские фигуры. Прилетел прохладный весенний западный ветер Зефир, соперник Аполлона в любви и попытался поиграть с прекрасными девами, оказывая им двусмысленные намёки и внимание. Дуновениями ветра поднимались лёгкие одежды, обнажая девичьи прелести, «пульчра асинус», подобно Афродите Каллипиге. Хариты весело смеялись и грациозно увёртывались от шалостей ветреного бога-юноши Зефира. Юноша расшалился, пытался совсем сорвать газовые одежды с танцующих Харит. Грации закружились быстрее, в руках у них появились оливковые ветви. Девы танцевали и отмахивались от назойливого «ухажёра», иногда легонько хлестали его.
     На помощь Зефиру неожиданно вынырнул из курчавых облаков златокудрый пройдоха и шалунишка Купидон-Аморетто. В одно мгновение он выхватил из-за плеча свой маленький золотой лук с острыми стрелами и стал метиться в прекрасных спутниц Венеры, постоянно облетая вокруг танцующих граций. Но не тут-то было! Хариты хоть и небольшие ростом, но изящны и очень проворны. Три богини женских радостей, веселья, молодости и красоты, то отмахивались оливковыми веточками, бойко отбивая любовные стрелы, то взявшись за руки, продолжали танцевать, и так ловко и грациозно уворачивались от купидоновых стрел, что он ни как не мог в них  попасть. При этом оливковые веточки то появлялись, то исчезали в девичьих руках. Нежный смех граций серебряным колокольчиком разносился по небу. Весёлая игра продолжалась. Беспечность, счастье, красота, молодость царили в мире.
        Всё было так волшебно и прекрасно, что Император улыбался во сне, причмокивая от удовольствия. Вдруг откуда не возьмись во всё огромное голубое небо выросла исполинская фигура этой противной женщины, его матери Агриппины, которая завопила резким голосом, безобразно диссонирующим с волшебным пением:
       - Луций, порази чрево, которое тебя породило! - кричала Агриппина, разрывая на себе тунику и обнажая ещё упругое тело сорокатрехлетней женщины.
      Хариты моментально растаяли в воздухе, как мираж, Купидон, сверкая голой розовой попкой младенца-путти, улепётывал, усердно, как голубь на взлёте, громко хлопая крылышками. Маленький Аморетто, прячась, нырнул в белую лохматую вату облаков и исчез. Зефир тоже спрятался за облако, сквозь которое провалился играющий на кифаре Аполлон. Всё потемнело, как при начинающейся грозе.
      - Матереубийца, матереубийца… - послышался осуждающий шёпот отовсюду.
      Император открыл глаза, резко сел на край ложа, ничего, не понимая. Благое настроение куда-то улетучилось. Миг счастья был утерян. Он машинально дотронулся до висящего на золотом шнуре золотого фасцинума – амулета-оберега.   
      - Да защитят меня Юпитер, Юнона, Феб-Аполлон златокудрый. Эта несносная женщина опять пробралась в мой сон, - зло проворчал Император, недовольно озираясь по сторонам
      - Мало того, что она отравляла мне всю мою жизнь, так теперь и после своей смерти не оставляет меня в покое, - сокрушался молодой монарх.
      В спальной никого не было, только два преторианца, как вкопанные стояли у входа.
       - Иль не хозяин уж Феб собственной лиры своей? – прошептал император из назоновой «Любовной элегии» и опять нахмурился.
      Он не любил чужих стихов, ибо во всей Империи считал себя первым поэтом, однако, удивительная память постоянно выдавала иное творчество, и это раздражало и злило. Но Император был актёр и любил пофиглярствовать. Вот и сейчас он не мог удержаться, чтобы разыграть очередное действо, ну хоть бы перед этими здоровенными болванами из императорской охраны, которых он даже не считал за людей, а так, что-то вроде мебели или тех беломраморных статуй, украшающих царскую опочивальню.
      - Неужели это Фурии веселятся надо мной, а особенно Мегера решила пошутить? – не унимался Император и играл, как трагедийный мим, лично им написанную трагедию.
     - Но нет, неистовые сёстры, - он уверенно встал, театрально принимая различные позы и громко декламируя самого себя, - Я сам бог. Мне не подвластны ваша месть, а тем более угрызения совести. Я бог, а, следовательно, безгрешен. Только жалким людишкам свойственны наказания за совершённые грехи. Да и что такое грех, это придумали те богоотступники, которые поклоняются распятому иудею – плотнику. 
        Император надменно выпятил нижнюю губу, подошёл к большому настенному спектрому из полированной бронзы и серебра, оправленного в золотую рамку, величиной в человеческий рост, выполняющему роль зеркала. Это была диковинка, выполненная со множеством отполированных граней. Молодой человек картинно встал в величавую позу. Рыжеволосая голова с кучерявой маленькой рыженькой бородкой искривлено отразилась в металлическом зеркале, как голова Медузы-Горгоны в щите Персея. Воображение Императора разыгралось, да так, что на мгновение почудилось, что даже огненно-рыжие волосы зашевелились как змеи, и он отпрянул на полшага назад, однако удержал монаршие достоинство.  Но он не мог не играть, вся жизнь для него была представлением и, поэтому уже никак не мог остановиться. Автократор вдруг, резко сделал переход от величия к страху, изображая отчаяние, то заламывая руки, то прикрывая ими рот, картинно, деланно, как от испуга и трагедийно прошептал дрожащим голосом:
         - А может это Лемуры и Лярвы – злые духи убитой матери. Это они принимают вид этой ведьмы, напускает на меня страх разными видениями. Вот и сейчас они терзают меня. А вдруг они нашлют на меня помешательство или падучую. Но, нет! - Император вновь принял героическую позу, - Нет! Я всё равно не боюсь тебя! Однако следует совершить обряд лемуралий, так на всякий случай.
       Император величаво ходил по изящно убранной комнате и изображал патер-фамилис, совершающий обряд очищения домашнего очага:
    - Я встану ночью и омою руки, возьму в рот девять чёрных бобов, потом брошу по одному через плечо, каждый раз приговаривая, что искуплю себя, только себя, постучу девять раз в медный таз и потребую от Лемуров и Лярв покинуть мой дом. Пусть даже они примут облик ужасных призраков или скелетов, я не испугаюсь. Я бог! Да защитят меня Пенаты – добрые гении дома.
   Всё это император сопровождал театральными движениями, играя главу семьи доминуса - господина большого дома, который на самом деле, по древнему обычаю, должен совершать этот особый обряд.
    На этом повелитель успокоился и хлопнул в ладоши. В спальню быстро вбежали рабы, начали приводить господина в надлежащий вид после сна.
  -  Раб – массажист прибежал и размял упругие мышцы.
     Раб - умывальшик омыл благовонной водою лицо мне и тело,
     Раб - обтиральщиу вытер льняным меня полотенцем.
     Раб – парикмахер причёску мне дивную сделал.
     Раб – орпатрикс дал совет мне во что облачиться.
     Рабы же проворно в царскую тогу меня обряжают…
  Пока рабы «колдовали» над лицом, причёской и фигурой повелителя, создавая должный образ, божественный Император декламировал вирши собственного сочинения и сетовал:
   - Мой дядюшка, император Сапожок тратил на причёску четыре часа, а его благовония стоили тысячи сестерциев. Я же, несчастный, себе не могу такого позволить, ибо расточительность не есть благо для повелителя народа, это скорее вопрос морали.
    С утренним туалетом было покончено. Повелитель достаточно обозрел себя со всех сторон, водрузил на голову венок из тончайших золотых листочков, в мельчайших подробностях, копирующих веточки лаврового дерева. Август Цезарь Император вышел из опочивальни к первому завтраку.  Толпа царедворцев уже ждала его лучезарное появление, приветствуя аплодисментами и вскидывая вперёд правую руку. Льстиво-радостные крики понеслись со всех сторон.
   - Аве Цезарь Император! Божественный, смертные подданные приветствуют тебя! Тэ салютант!
  - Императору, властителю мира, верховному пантократору слава!
  Девушки-рабыни устилали царственный путь лепестками роз. Торжественно и величаво загремел гидравлос – водяной орган. Его музыка огромной волной океана прокатилась по Золотому дворцу, оповещая о том, что повелитель мира соизволил проснуться. День начался, и первый выход домени-регис состоялся.
 
Муки творчества
 
     Между небольшими, заросшими зеленью холмами Вечного города был выстроен зодчими Севером и Целером красивый и уникальный дворцовый комплекс Аурэ Принципис Аулам или Золотой Дворец Императора. Эта пышная резиденция царя была самой огромной в мире и могла соревноваться в масштабности только с Закрытым городом повелителя таинственной восточной страны Серес. В этом Золотом доме Император воплотил в жизнь все свои фантазии и идеи. Здесь был его личный мир, обитель муз и богов.
     В восьмиугольном зале, где потолок изображал постоянно движущееся звёздное небо, а само помещение медленно поворачивалось вслед за солнцем, на роскошном огромном ложе-носилках картинно возлежал рыжеволосый небожитель. По одну сторону с ним со скучающим видом валялся на животе и болтал ногами разукрашенный и разнаряженный под женщину мальчик Спор, на котором император женился после убийства своей второй беременной жены Поппеи Сабины, лишь потому, что мальчишка сильно походил на умершую супругу, так неистово оплаканной раскаявшимся мужем.  Несчастного Спора перед «замужеством» оскопили. По другую сторону лежал красавец вольноотпущенник Дорифор, с рельефной мускулатурой, за которого сам император вышел замуж. Теперь государь, как богоравный Андрогин имел и мужа, и жену, тем самым гротескно сочетая в себе мужское и женское начало. Верховный вседержитель считал, что этим скандальным поступком ещё больше уподоблялся бессмертным богам. А что до мнения окружающих, то ему не было до этого никакого дела. Богоравный отвечает только перед богоравными. Пуст визжит и негодует чёрный плебс. Богам позволено всё. Он даже переделал известное изречение: «Глас народа, глас божий!», в «Глас Императора, глас божий!», и уже давно задумал воспеть это в своих гимнах.
    Четыре огромных раба-мавра опахалами из павлиньих хвостов овевали страдающего Императора и всё его семейство. С самого полудня, божественного в который раз терзали муки творчества. Кифаред Менкрат извлекал сладчайшие звуки из своей кифары, а муза серьёзной поэзии и гимнов Полигимия ни как не хотела посещать царственную голову.
   - О, божественный Аполлон! О, достойный Мусагет «предводитель муз»! За что ты терзаешь меня?!
   Император, весь утопая в мягких подушках, одной рукой разукрашенной золотыми перстнями с огромными рубинами, изумрудами и сапфирами дирижировал музицированием Менкрата, а другой, тоже напоминающую гирлянду из разноцветных драгоценностей, ласкал кучерявые волосы Спора. Превосходный музыкант, без слов с малейшего жеста понимал, как подстроить музыку кифары под настроение рыжеволосого повелителя, где ударить сильно по струнам, а где только еле коснуться их. 
    - Ну почему эти противные Камены не хотят прийти сегодня ко мне, - капризничал, как маленький Император, демонстративно надувая губы.
    - О, божественный, твои стихи и без того идеальны, - успокаивал пожилой сенатор Нерва своего господина.
    - Да, да. Ты сам подобен Фебу, - вторил ему другой льстивый царедворец Валериус.
   Эти уговоры не успокаивали, а ещё больше заставляли императора капризничать.
    - Где Аполлон златокудрый, предводитель капризных Камен
      Песни поёт, под кифару свою златострунную,
      Пусть Хронос разрушит, иль превратит всё в пепел и тлен.
      Селена, явись нам ночью подлунною.
      Тогда лишь наступит чреда перемен…
    Император пел, импровизируя, а Менкрат тонко чувствуя настроение повелителя, талантливо обрамлял не сильный, но приятный голос хозяина в музыкальные рамки, как ювелир обрамляет драгоценный камень в золото. Однако, всё получилось не так уж и плохо.
    - О, божественный, ты превзошёл самого себя.
    - Твоё пение, подобно самому Фебу, - Наперебой кудахтали царедворцы, аплодируя монаршей импровизации.
    - Нет, нет, - Император театрально отстранился рукой от похвалы и нарочно, изображая отчаяние, упал на ложе, - Всё это было. И Аполлон и Хронос, и тлен и плен с пеплом… Я хочу что-то такое, большое, эпическое. Как я сочинял про пожар Трои, когда горел этот вонючий Вечный город. У меня нет сил на вдохновения. Перенесите меня в другой зал, «Зал золотого свода». Может там, ко мне придут Камены.
   Прибежала дюжина здоровенных рабов-носильщиков и поволокли огромное ложе-носилки, по длинной сводчатому коридору. Высокая галерея представляла огромное панно, имитирующие арочные окна с видами на романтические пейзажи, похожие на парки самого Золотого дворца. Со стен смотрели большие мифологические сцены. Гениальный Фабулл подчинил свои панно общей композиции стен и свода и вписал человеческие фигуры в импрессионистски раскрашенные архитектурные рамки их общего замысла и цели. Красивые росписи украшали даже потолки.
    Когда ложе небожителя проносили мимо картины «Гектор, расстающийся с Андромахой», император приказал остановиться.
    - Помнишь, любезный Дорифор, как здесь я декламировал свою эпическую поэму «Троянская война»?
    - О да, любовь моя. Тогда сам Аполлон в тебя вселился, поэтому ты был неподражаем, - целовал Дорифор милого в разукрашенную красными румянами пухлую щёку.
      Императору нравились ухаживания своего «мужа». Он величаво протянул руку к огромному панно.
     - Но я должен написать другое и лучшее. Вперёд, - скомандовал он, - Несите меня верные рабы к моей славе. Только в искусстве наша настоящая жизнь!
     Дюжина молодцов, надрываясь, потащила носилки дальше по лабиринтам галерей и комнат. Наконец добрались до зала, сооружённого из самого дорогого мрамора, изысканно отделанного позолотой. Грубый и неотёсанный плебс сочинял всякие небылицы про роскошный дворец. Эти городские люмпены лживо утверждали, что весь новый царский дом состоит из золота. Это была сущая выдумка. Детали отделки были только позолочены. Но и этого было достаточно для злых языков. Горожане, которые жили не далеко от Золотого дворца и наблюдали за масштабами его строительства, часто шутили:
      - После окончания стройки нам придётся переезжать из Вечного города, ведь места хватит только императору.
     Золотой дом императора появился после страшного шестидневного пожара. Злопыхатели обвиняли повелителя в этом гнусном преступлении. Мол, это он ради своего вдохновения, декламируя поэму о Трое и любуясь на живописное зрелище, приказал поджечь Вечный город в нескольких местах. И даже когда пожар стих, он вдруг возобновился с новой силой и бушевал ещё три дня. Но как говориться: «немо курат» – никто не заботится о правде, видно богиня Веритас – Истины, давно изгнана из этого погрязшего в разврате городе. Словно зловонная клоака отравляют злые небылицы, чистый воздух правды. Деа Веритас бежала прочь, на смену ей триумфально въехала Деа Мендаци – богиня Лжи.
      Ведь, по факту, Император не имел отношения к пожару и даже из личных средств финансировал его тушение, а затем для погорельцев возводил многоэтажные инсулы с одинаковой планировкой комнат. Разумеется, и в старом дворце своего дядюшки, убитого императора Сапожка, император тоже уже жить не мог. Он презрительно называл роскошный мраморный дворец Гая Германика «жалкой лачугой». Тем более, новый дворец, состоящий из целого комплекса зданий, соединённых многочисленными коридорами, анфиладами, портиками, галереями, он задумал не просто как царскую резиденцию, а как храм Юпитера и место поклонения Солнца. Ведь не зря в вестибюле Домус аурэ – Золотого дома, внутри двора Проходного дворца, обрамлённого колоннадой, стояла огромная золотая статуя бога Гелиоса на голове с короной из солнечных лучей и ликом самого Императора. Весь комплекс продолжал достраиваться. Мастер Фабулл со своими помощниками и учениками денно и ношно расписывал стены, создавая шедевр, за шедевром, а богоравный вседержитель с огромной свитой уже обживал свой храм искусств.
      Наконец, пышная процессия прибыла в «Зал золотого свода».
      - Позвать музыкантов и танцовщиц, - резко скомандовал император, тоном, не позволяющим ни каких возражений.
      Холерическая натура повелителя не терпела промедлений. Все приказы выполнялись бегом, иначе последствия могли быть фатальными для ослушников. Быстро прибежали музыканты, заиграли сладкую музыку. Полунагие, гуттаперчевые танцовщицы завораживающе закружились, в возбуждающей любовной пляске, постепенно ускоряя темп. Близорукий император схватил висящий на шее золотой монокль, сделанный из огромного изумруда, и смотрел сначала с интересом, но потом скука заволокла его взор.
     Льстивый Дорифор, чтобы прогнать скуку с жаром зашептал императору на ухо.
    - Божественный, вижу Деа Тэндиум – Богиня Скуки совсем замучила тебя. Давай тогда устроим царскую охоту. Но не обычную…, а как тогда, раньше… Ты…, одетый в лохматую шкуру льва, а может в полосатую шкуру тигра, или пятнистую шкуру гепарда, или в какую ещё, только скажи, мы для тебя достанем любую, выскочишь, как свирепый зверь из золотой клетки, чтобы растерзать невинную жертву. В роли этих иннокентис будут отобранные мной красивые, молодые рабы и рабыни. Их мы обрядим в шкуры антилоп, пугливых газелей, или полосатых зебр. Затем привяжем к украшенным венками столбам, придав жертвам неимоверно грациозные позы, а ты, мой герой совершишь с ними страстный актус аморэ. Для этого даст Приапос силы твоему гладиусу. Насладившись воплем иннокентис, я возьму тебя, как мою жену и буду любить долго и страстно. Да поможет нам Эрот.
      Когда вольноотпущенник шептал свои фантазии, глаза повелителя загорелись живым огоньком, в них появилась страсть, но через некоторое время злая хандра нахлынула вновь, плеснула отчаянием, и огонёк в глазах погас, как облитая водой головешка.
      - Благодарю тебя мой верный Дорифор, что ты так любишь меня, - стонал несчастный господин, - Де вита сенсу, смысл жизни покидает меня. Да и вообще меня сейчас больше волнуют вопросы морали. Будет ли это прилично, я и шкуры. Если только их отделать золотыми бляшками и драгоценными камнями… Нет, эт абит, пошло… Это мы оставим на потом…
      Император безразлично взирал на дикую пляску танцовщиц, затем вовсе перестал интересоваться, что происходит вокруг, и картинно откинувшись на подушки.
       - Только не отчаивайся! Ты лучший, радость моя, - провёл пальцем Дорифор по груди «супруги», целуя опять в нарумяненную щёку, - Неужели, тебе нравиться смотреть на их тощие каллипиги.
       - Да, ты прав супруг мой, они танцуют, как дохлые мухи и слишком костлявы. Пошли вон, бездельники. Дайте им по двадцать плетей, да осторожно не испортите кожу моих мимов. Мне больно смотреть на человеческие шрамы, - разозлился император.
       - О, благородный! Твоему состраданию нет предела, - восхваляла гуманность монарха льстивая свита.
       - И здесь нет мне покоя. Вдохновение не приходит, - капризничал поэта-регем, поглаживая курчавые волосы безучастного Спора.
       - Божественный, прикажи отнести тебя к озеру, - страстно-пылко прошептал в ухо вседержителя верный Дорифор, - Природа всегда действовала на тебя благотворно. Может сам лучезарный Феб, золотым лучом ниспошлёт тебе вдохновение.
        - Ты прав Дорифор! Немедленно несите меня к озеру! - закричал император, измученный от неудовлетворённых эстетических желаний, - А то моя утончённая натура не вынесет больше ниспосланных страданий. 
        Рабы схватили носилки и, что было сил, потащили ложе к озеру. Мавры с опахалами старались не отставать. Один из них споткнулся и чуть не упал. Вся свита понеслась за царским паланкином. Было потешно видеть, как бежали, обливаясь потом толстые сенаторы. Дряблые жирные, нарумяненные щёки тряслись на сосредоточенных лицах. Каждый боялся остаться последним, позади других, иначе повелитель может усомниться в преданности, и тогда, о, ужас, нет ничего страшнее монаршей немилости.
        - Быстрее, быстрее! – в нетерпении подгонял носильщиков хозяин и кидал в них, что попадало под руку.
        Только теперь безразличный ко всему Спор очнулся и залился звонким мальчишечьим злобным смехом. Его злорадство развеселило  императора.
         - Как ты похож на мою обожаемую Поппею. Она тоже была маленькой злюкой, - целовал император свою новую «жёнушку». 
         Рабы бежали по бесконечному коридору, примыкающему задней частью к возвышающему склону холма, через множество галерей и переходов к огромному озеру, которое раньше было болотом. Запыхаясь, свита выбежала на берег рукотворного водоёма. Огромная, золотая тридцати пяти метровая статуя бога Солнца – Колоссус Солис с лицом императора виднелась с любого места огромного дворца.   
   Император лежал на живописном берегу под быстро сооружённым балдахином. Вокруг разместилась многочисленная свита. Но музы отказывали первому поэту империи своим вниманием. Тогда божественный стал рассматривать огромного колосса. Ему непомерно захотелось лести, к которой он относился весьма благосклонно.
   - Скажи мой дорогой Дорифор, как ты находишь меня в образе Гелеоса, - напрашивался на похвалу Император, - Ваятель Зенодор постарался в мою честь
   - Божественный, оригинал, лежащий предо мною несравним с тем золотым изваянием, которое подобно солнцу освещает твой богоравный путь, - как всегда витиевато выражался царский «супруг».
    Царедворцы наперебой топили своего небожителя в море лести. Император лежал, в шелках подушек и покрывал, обнимая одной рукой «жену» Спора, а другой «мужа» Дорифора и млел от возносимых его восхвалений. Хорошее настроение стало постепенно возвращаться.
    - Я воспою героические походы моих солдат, - заявил мечтательно император.
    Кифаред Менкрат, чутко угадывая настроение хозяина, бойко ударил по струнам кифары и запел. Над озером полетел победоносный гимн, исполняемый сильным и красивым голосом. Император слушал и млел в объятиях своих двух супругов. Лицо его приобрело задумчиво серьёзный вид. Он понемногу дёргал головой в такт гимну. Нижняя губа произвольно, медленно поползла вперёд. Свита не смела пошевельнуться, чтобы не помешать земному божеству наслаждаться музыкой. Менкрат окончил хвалебную песнь.
    - Как всегда порадовал ты меня искусный кифаред. Подойди ко мне, - и император протянул в качестве монаршей милости руку для поцелуя.
   Менкрат встал со складного стульчика, в низком поклоне подбежал к своему господину и поцеловал протянутую руку.
   - На, заслужил.
   Император сорвал с пальца один из перстней, стоимостью в целое состояние и швырнул музыканту. Больше великий омнипотес не интересовался певцом. Сейчас он был не нужен. О его существовании можно забыть, как об использованной вещи. Повелитель с надменным выражением повернулся к царедворцам.
   - Максимус, я хочу позвать своих командиров, чтобы они рассказывали о походах, сражениях и победах, вдохновляя меня на сочинение героических гимнов, - обратился император к одному из сенаторов.
   - Божественный, твои мысли неподражаемы и неоспоримы своей мудростью. Твоя воля - закон для нас смертных. Я предлагаю тебе позвать героя, полководца Гнея Домиция Карбулона. Он побывал во многих сражениях, как на Западе, так и на Востоке, неизменно побеждал врагов империи. Его рассказы о сражениях непременно вдохновят тебя.
  - Как, Карбулон!? Разве не послал я его в Армению, чтобы он там посадил на трон нашего ставленника для войны с парфянами? – удивился император.
   - Божественный, он уже одержал одну победу, но скоро отправится туда вновь, а пока он здесь, - вмешался Гней Варрон.
   - Нет, нет, я не хочу его видеть. Пусть Карбулон немедленно отправляется в Армению, тем более местный царёк…, наш ставленник…, как его…, Тигран, что-то там затевает. Пусть Карбулон заставит этого Тиграна, какое варварское, звериное имя, не забывать, кто повелитель Вселенной.
   Конечно, Император блестяще знал политическую обстановку и разбирался в ней, но он завидовал военной славе Гнея Домиция, и видеть его, успешного военачальника, да ещё любимца солдат было невыносимо для царского взора.
   - А, как поживает этот ослятник Веспасион? Кстати, где он? Всё разводит своих мулов или пчёл. Я оказываю ему свою монаршею милость и зову ко двору. Он, этот суровый солдафон будет рассказывать о подвигах и славе.
   - Божественный, этот мужлан груб и неотёсан, ни манер, ни воспитания. Ни о какой утончённой натуре говорить не приходится, Он не жалует искусства, - возмущался Гней Варрон.
   - Однако в военной славе Веспасион не уступает Карбулону. Ему просто не везёт. Как смешно приказал вывалять в грязи его мой дядюшка Сапожок, - и Император засмеялся.
   Вторя Императору, злобным хохотом зашёлся Спор, а за ним льстивый смех пронёсся по толпе большой свиты. Недаром говорят, что нет ничего заразительнее, чем смех господина.
   - Скоро я намерен отправиться в Неаполис и Элладу. Я желаю, чтобы Тит Флавий Веспасион сопровождал мою божественную особу. В честь меня там будут устроены спортивные состязания и театральные представления. Так желает Император, Сенат и народ.

Пир

Солнце приближалось к зениту, ярко палило над Вечным городом. Добропорядочные граждане отправлялись обедать или просто перекусить. Этот час так и называли лёгким обедом или перекусом. Кто был побогаче, на носилках удалялись домой, где рабы подавали хозяину к столу ветчину и хлеб с сыром, оливки и грибы, также овощи и фрукты, финики и орехи. Всё это запивалось мульсом – вином, смешанным с мёдом. А кто был победнее, как правило, довольствовались тем, что осталось после ужина прошлого дня. Для обитателей инсул лёгкий перекус проходил в таверне или просто на ступенях какого-либо форума или портика. Заканчивалось насыщение тоже по-разному. Достойные, состоятельные граждане пару часиков отдавались Морфею. Этому непререкаемому распорядку следовали в казармах легионеры. Все школы и лавки закрывались. Наступало время меридиатио – сиесты, пока противная жара не спадёт.
   В одном из залов для пиров Золотого дворца Император и его многочисленная свита начинали очередной пир. Зал ярко освещался солнцем, но полуденной жары совершенно не ощущалось. Чудесный водопад, ниспадающий с потолка, прохладными струями приятно освежал воздух. Журчащая вода переливаясь, сверкала в ярких лучах Феба, поднималась бриллиантовыми брызгами, рисуя радугу. Потолок, выполненный из резной слоновой кости весь был инкрустированный золотом и драгоценными камнями, отделан раздвижными панелями. Они в нужный момент раскрывались, и осыпали пирующих гостей лепестками диковинных цветов. Невидимые золотые и серебряные трубы брызгали благовониями. Гостей удивляли и забавляли различные механические устройства, которые Император обожал больше всех.  Выдвижные части потолка вдруг приходили в движение, и появлялись различные картины. Они каждый раз менялись в зависимости от принесённых кушаний, а это продолжалось бесконечно. У некоторых пирующих затекали шеи, от постоянного лицезрения вверх на то, что творит чудо-потолок.
   Несколько десятков гостей вкушали прихотливые яства, запивая всё это тончайшим вином белым и желтым, кроваво-красным и чёрным. Около каждого сидел кучерявый мальчик. Таких мальчиков использовали вместо салфетки и приводили с собой. Об их кудри пирующие вытирали запачканные едой пальцы. А мальчики, в основном из бедных семейств почитали за честь получить высокое покровительство, тем более объедков со стола вполне хватало с избытком, чтобы быть сытым. Состоятельные горожане даже хвастались у кого мальчик красивее и кучерявее.
   Рыжебородый Император возлежал весь в шелках на золотом триклинии, с парчовыми подушками в окружении близких царедворцев и рассматривал гостей в свой увеличительный изумруд.
   - Мой добрый дядюшка, Гай Сапожок, ну тот, который приказал убить моего батюшку Гнея Домиция и отобрал оставленное им мне наследство, и ещё сожительствовавший с моей матушкой Агриппиной, а та была его родной старшенькой сестричкой, и он ещё чуть меня не прирезавший собственноручно, на свои пиры приглашал по сотне гостей. А вот у дядюшки-простачка Клавдия, который женился на моей матушке и меня усыновившего, собиралось гостей до шести сотен, - жаловался император своему «супругу» Дорифору.
    - О, божественный, ты несравним с этим тираном Гаем – Солдатским сапожком! Ведь он процарствовал всего-то лишь три года, а натворил столько гнусностей. Вот потому и поплатился за свои злодеяния. А твоё правление будет долгим и счастливым, да ниспошлют боги свою милость тебе за доброту и милосердие, - подхалимничал Дорифор.
     - Да, дядюшки мои были с причудами. Один тиранствовал. У другого постоянно слюни изо рта текли, и голова тряслась.  Все они совсем не любил искусства, - вздохнул повелитель, - Меня же отметили боги. Вы, наверное, знаете, как это произошло?
     - О, расскажи, божественный.
     - Поведай нам.
     - Твои истории для наших ушей всегда радость.
     Льстивые возгласы понеслись от гостей из разных концов зала. Все знали эту историю наизусть, но чтобы доставить удовольствие своему господину, постоянно упрашивали его, были готовы слушать до бесконечности, только чтобы угодить своему повелителю. Понтократор немного пококетничал, немного поотнекивался, затем махнул своему верному кифареду. Менкрат пробежался длинными и ловкими пальцами по струнам кифары. Струны задрожали, ожили и издали нежные звуки. Музыка понеслась по залу. Изображая аэда, Император театрально прикрыл лицо рукой, закрыл глаза, и словно слепой Гомер начал нараспев повествование. Виртуозный Менкрат внимательно следил за повелителем, точно аккомпанируя интонации рассказчика. 
   - Мой славный род древнейший из древнейших происходит из Домициев достойных: Кальвинов и Агенобардов. Агенобарды же ведут своё начало от Луция Домиция, знатнейшего из знатных. Раз шёл Домиций из села родного в Вечный Город, как вдруг предстали перед ним два юных близнеца божественного вида. И повелели юноши поведать Сенату и народу о новой одержанной победе над врагом, о которой никто ещё не слышал. И чтобы доказать свою божественную силу, коснулись боги-близнецы щёк и локонов кудрявых у Луция, что были у него на голове чернее ночи. И только лишь божественные пальцы едва дотронулись кудрей и розовых ланит, как из чёрных стали пряди рыжими на голове и… борода, …аж цвета меди. С тех пор потомки многие являлись в этот мир с брадами рыжими... И звались все лишь только именами Гней и Луций, каким из Луциев и я пред вами возлежу. И славен род, причисленный к патрициям, что удостоился семи он консульств, двух цензорств и великого триумфа, божественными воцарившимися императорами.
    Император закончил патетический рассказ и картинно откинулся на кроваво красные подушки, изображая изнеможение. Кифаред искусно, последними аккордами завершил музыкальное сопровождение. Несколько секунд стояла гробовая тишина, а потом разразились бурные аплодисменты и громкие восхваления. Император купался в славе, как в ниспадающем с потолка водопаде. Все восхваляли хозяина жизни, лишь его «жена» юный Спор безучастно валялся на своём ложе и играл золотыми женскими украшениями.
    Император махнул рукой, подбежал раб-министриус и налил господину в золотой скуфус – кубок без ручек напиток кондитум парадоксум из смеси вина, мёда, перца, лаврового листа, фиников, мастики и шафрана. Стоящий рядом раб-дегустатор попробовал питьё и подал хозяину. Император сделал несколько глотков для бодрости, затем позволил себе вальяжно расслабиться. 
    - Чем меня сегодня порадует мой повар Гай? – лениво спросил повелитель стоящего сзади него Тигеллина.
    - Главный повар со своими поварятами как всегда старался во всю, чтобы угодить твоей великой милости, - вытянувшись по стойке смирно, отрапортовал командир преторианцев и хлопком ладоней отдал приказ распорядителю пира немедленно начинать.
    Номенклатор вышел на середину зала и торжественно прокричал:
    - Птичий двор! Страус и его свита!
    Патетически зазвучал водяной орган. Рабы-министратории торжественно шествуя, на вытянутых руках доставляли новую перемену блюд. На золотых подносах красовались жареные павлины, цесарки, фазаны, куры, каплуны, утки и гуси, украшенные яркими перьями и длинными хвостами. Несколько министраториев внесли огромный поднос с жареным страусом в обрамлении по краям, словно гигантскими жемчужинами, страусовыми варёными яйцами. Музыка играла. Зашуршал потолок, панели на нём выстроились в картину с диковинными пёстрыми птицами. Министратории поставили на кленовые столики перед гостями дичь, а страуса водрузили посередине пира, на большой стол из цитрусового дерева, отделанного слоновой костью.  Выскочили рабы-скаптории с привязанными сзади к поясу распущенными хвостами из разноцветных перьев, и, танцуя, вырезали у птиц грудки и спинки. Другие рабы раскладывали кусочки на золотые тарелки, придавая кушаньям изящный вид, и подавали гостям. Музыкальные аккорды зазвучали громче и динамичнее. На середину зала выбежал полуобнажённый скапторес, в нагруднике и набедреннике из золотых монет.  Сзади у него трясся привязанный к поясу павлиний хвост, от того что скаптор неистово вертел своей обнажённой упругой каллипигой. Золотые монеты на груди и поясе приятно звенели. Вдруг, скаптор незаметно выхватил длинный и острый нож и, не переставая танцевать начал разделывать тушу страуса.  От единственного точного удара отточенного клинка, живот птицы распахнулся, и оттуда высыпались жареные тушки перепелов, рябчиков, чёрных дроздов и голубей. Гости восхищённо заопладировали. Рабы-страктории разнесли угощения, каждому положили на стол по страусиному яйцу и большую ложку, чтобы разбить скорлупу. Гости очистили яйца, а внутри оказались запечённые мелкие птички. Гости опять заопладировали от удивления. Началось поглощение дичи. Мальчики подставляли свои кудри, о которые вытирались жирные пальцы, сами с удовольствие чавкали, что им милостиво подавали хозяева.  Яичную скорлупу, кости и остатки не съеденного бросали на мраморный мозаичный пол. Юркие рабы-скопории, пробегали незаметно, убирая мусор с пола.
    В зал словно взлетели полуобнажённые девушки, разодетые под птиц и закружились в танце.  Неизвестно откуда зазвучали трели соловья, малиновки, чижа, дрозда и других представителей пернатых. Птичья часть пира продолжалась. Девушки-птицы, прыгали, крутились, как вдруг сверху, неизвестно откуда спустился танцор, разодетый под хищного коршуна и начал ловить девушек. Танец приобрёл весьма динамичный характер. Но девушки-птицы собрались все вместе и прогнали коршуна, а затем и сами, также легко упорхнули, как и появились.
    А министратории уже несли новое угощение. Они предлагали гостям дорогой деликатес иекум фикатум – печень перекормленного гуся. Золотую тарелку с этим блюдом структории поставили каждому приглашённому. Затем появилась огромная запеканка, приготовленная из курицы, варёного свиного вымени, рыбного филе и лепёшек под соусом из яиц, перца, травы-любистока, оливкового масла, рыбного соуса гарума и вина.
    Невидимый хор исполнял гимн из комедии Аристофана «Птицы».
     - Ай, ай, ай, бес счёта птиц!
       Ай, ай, ай, сорок синиц!
       Верещат, пищат, стрекочут,
       Скачут, прыгают, свистят…
    Деликатес быстро исчезал в чреве пирующих, запиваемый сладким вином. Жирные пальца запускали в кучерявые головки путти.
    - Это ты придумал для меня, Тигеллин? – обратился Император к стоящему за царским триклинием преторианскому префекту.
    - Всё для тебя мой повелитель. Ведь ты любишь греческое искусство, - ответил начальник императорской охраны.
    - Ты мой настоящий друг. Я до сих пор не могу забыть те пиры, которые ты устраивал для меня на берегу озера и в бассейне Агриппы, - император протянул руку к неподвижно стоящему префекту в знак своего глубокого расположения.
    - Счастлив угодить божественной монаршей воле, пусть и дальше пир радует тебя, богоравный, пусть Волупия – богиня удовольствия будет всегда снисходительна,  -  и Тигеллин хлопнул в ладоши.
    А номенклатор объявлял следующую часть пиршества:
    - В царстве Нептуна! Даже подводные обитатели пришли в гости к божественному императору!
    Зашуршали панели наверху, и потолок превратился в огромную картину с морским царём Нептуном и подводными обитателями.
    Вбежали юноши и девушки, наряженные в золотых рыбок. Рабы с большими сверкающими полотнами под цвет морских волн начали изображать морскую стихию, растянув полотна и дёргая их за концы, заставляя ткань плавно извиваться. Рыбная часть пира открылась замысловатым танцем.
    - Сам владыка морей Нептун приветствует божественного! – выкрикивал номенклатор.
    Из люка в полу появился мим, наряженный в бога морей и океанов с седовато-зеленоватыми лохмами волос и длинной бородой. В правой руке он держал золотой трезубец, в левой золотую сеть – рету, украшенную дорогими крупными жемчужинами неправильной формы. Вслед за владыкой океанов поднялись девушки - океаниды и нереиды закружились вокруг владыки вод, а тот театрально махая золотой сеткой, как бы их ловил, загоняя блестящим трезубцем. Вдруг неожиданно выскочила Салация – морская богиня, жена Нептуна и между ними началась семейная перебранка. Набранившись всласть, вся морская братия удалились через отверстие в полу, откуда и появилась. Танец закончился, люк закрылся, материю – волны свернули и унесли.
     - Владыка морской дарит сокровища владыке земному! Бог Нептун подносит свои дары божественному Императору! Угощения из рыбы! – объявлял номенклатор.
     Волшебный потолок зашевелился снова, и на нём появилась картина с огромными морскими чудовищами.
     Министратории понесли новую перемену блюд. Гостям подавали филе мурены и разнообразных рыб – кефаль и красавца осетра, треску и нежную форель, рыбу-попугая и жирного тунца, лавраков – морских судаков и изысканную барабульку. На серебряном блюде поднесли морских ежей, гребешков, устриц, омаров. Гости с удовольствие поедали морские изыски, не забывая вытирать пальцы о курчавые головки своих живых салфеток.
     - Битва рыб!  Золотая рыбка и серебряная! – послышался голос ведущего грандиозной трапезы.
     Потолок зашуршал и нарисовал сражение двух мурмиллонов.
     Пока гости насыщались, на середину зала по-военному выступила пара мускулистых, стройных гладиаторов – мурмиллонов, потому что на шлемах у них красовалась рыбка – мурма. Пирующие оживились и приветствовали бойцов радостными возгласами. Император сморщился. Он не любил гладиаторские бои, предпочитая им театр.
    - Я, знаю, божественный, ты не любишь кровавые ристалища, но что поделать, твой народ от них без ума, Я специально подобрал для схватки бойцов с фигурой атлета, чтобы они радовали твой эстетический взор, - успокаивал Тигиллин владыку.
   - Да, да мой верный Тигиллин, ты прав. Придётся мне помучаться и посмотреть это убийство, - жалобно заскулил император, но добавил, -  Однако, мурмиллоны и правда хороши собой. Их рельефные фигуры приятны глазу.
    Зато оживился Спор. Скука исчезла с его красивого лица, и оно осветилось злой маской любопытства. Глаза засверкали от предстоящего вида крови. Юное тело всё напряглось и приподнялось с триклияния, чтобы лучше видеть бой.
   Гладиаторы, одетые лишь в короткую повязку вокруг чресел, в виде рыбьей чешуи, с короткими мечами и в небольших шлемах с рыбками на гребне, только один был посеребрён, другой позолочён, были готовы умереть. Пирующие гости сразу же обозвали несчастных Аурум и Сильверум. Приговорённые уйти в царство Плутона приветствовали Императора:
   - Аве, цезарь Император! Моритори те салютант! Славься Цезарь Император, идущие на смерть, приветствуют тебя!
   Император насупился, нижняя губа выпятилась, рыжая бородка ощетинилась, и он стал похож на обиженного мальчика, махнул шёлковым кусочком материи, которым прикрывал рот, давая тем самым разрешение на убийство. Бой серебряной рыбки и золотой начался. Удачные выпады приветствовались одобрительными криками, неудачные вызывали возгласы разочарования и недовольства. Часть гостей поддерживала золотую рыбку, часть серебряную. Спор оказался на стороне золотого, Дорифор – серебряного.
    - Давай, Аурум, бей этого увальня. Сунь свой гладиус ему в пасть, - орал Спор разодетый в женское платье и разукрашенный под великосветскую матрону. Он весь трясся от злости и возбуждения, в негодовании тыкал кулаками во все стороны.
    - Нападай! Нападай! Сильверум, распори его золотое брюхо. Дай нам посмотреть какого цвета у него кишки, - не уступал Дорифор.
    Спора от такого выкрика пришёл в полное негодование. От ярости кровь так прихлынула к щекам юнца, что это было заметно сквозь толстый слой белил на его лице.   
    - Вот тебе! - и мальчик-злюка показал Дорифору неприличный жест, - Всё равно Аурум победит, погляди, как он бьёт твоего Сильверума! 
    - Молчи, кастрат! – выкрикнул Дорифор, - Смотри, несчастный, мой Сильверум уже ранил твоего Аурума в плечо, и он истекает кровью. Моя серебряная рыбка побьёт твою золотую. Вот увидишь.
    - О, боги, вразумите этого несчастного! Вот, видишь, видишь, какой замечательный удар нанёс Аурум, и ещё, и ещё… Ага! Твой Сильверум зашатался. Сейчас мой золотой проткнёт его! - верещал, задыхаясь от негодования и азарта Спор, неистово размахивая руками вокруг себя.
    Чтобы ещё больше позлить Спора, Дорифор запел песенку:
    - Я ловлю не тебя, а я рыбку ловлю,
      Рыбку не простую, рыбку золотую.
      Почему же ты так избегаешь меня,
      Ну, куда же ты всё убегаешь, плывёшь,
      От меня всё равно никуда не уйдёшь…
    Спор был готов с кулаками накинуться на Дорифора, но тот был сильнее, и это останавливало злого мальчишку. 
    Император уже больше не смотрел на гладиаторов. Всё внимание поглотили распри двух его «супругов». Царский взор был полностью занят вопросом, побьют они друг друга или нет?  Тогда божественный выступит арбитром и снисходительно примирит враждующие стороны. Ему это нравилось и приносило больше удовольствия, чем кровавые битвы, некогда заимствованные от этрусков. Даже скука и разочарование испарилось с лица повелителя. Для себя он уже решил, в битве победителей не будет. Умрут все.
    - Как похож этот мальчик на мою любимую Поппею. Она тоже так любила это варварское зрелище, - вспоминал, вздыхая император.
   Тигиллин с невозмутимым видом стоял за своим господином, но, не показывая эмоций, с интересом наблюдал и за битвой гладиаторов и за распрями двух императорских «супругов», получая при этом двойное удовольствие.
   Тем временем бой продолжался. Гости верещали в пылу азарта. Серебряная рыбка, не смотря на множественные порезы начала теснить золотую. Дорифор торжествовал:
  - О боги! Смотри, несчастный, вот она победа. Сильверум победит! Погляди, как он распорол бок твоему золотому.
  И действительно, мурмиллон в серебряной раскраске нанёс серьёзное ранение золотому. Кровь так сильно брызнула, что оросила лица гостей и их дорогие светлые туники, но те в пылу азарта, так увлеклись зрелищем, что даже не обратили внимания на такую мелочь. Однако вмешалось провидение. Пот градом струился по лицу гладиаторов и мешал смотреть. Серебряный постоянно смахивал солёные капли со лба, которые настырно лезли в глаза. Ауруму хватило доли секунды, чтобы уловить заминку противника. Смахивая пот с лица «золотая рыбка» ослабила защиту, а «серебряная», уловив момент, нанесла решающий удар, с силой всадив короткий гладиус в грудь сопернику, на мгновение оставленную без прикрытия. Сильверум хрипло вскрикнул, плечи взлетели вверх, и несчастный повис, наскочивший на оружие противника, застыл, как муха, надетая на иглу. При этом рука мёртвой хваткой продолжала держать меч. Из раскрытого рта хлынула кровь. Аурум почти в плотную подошёл к своей жертве, вонзая гладий глубже и глубже в грудь побеждённого противника. В пылу победы он не заметил, как меч соперника оказался у него между ног. «Болеющие» за золотого неистово заорали от радости.
    - А-а-а-а! Викториа!
    - А-а-а-а! Глориа! 
    - Глориа виктор!
    - У-у-у-у! – разочарованно понеслось из стана серебряных.
    Но воля богов непредсказуема. Фортуна – женщина капризная и переменчива, тем более, если этого хочет сама богиня. То ли по инерции, то ли в агонии, то ли собрав последние силы, Сильверум снизу ударил в пах, распарывая живот Аурому. Тот заорал от боли и оба красавца-бойца упали замертво. Императора инстинктивно брезгливо передёрнуло от такого зрелища. Возглас удивления и недоумения разнёсся по залу, а потом раздались бурные аплодисменты. 
   - Ну вот, мои дорогие, не стоило ругаться. Парки вынесли свой вердикт. Боги решили угодить мне, а не вам, ведь не зря я сам божественное воплощение на земле, так что, немедленно помиритесь, протяните друг другу руки и поцелуйтесь. Видно опять богиня раздора Дискордия пробежала между вами. Пусть лучше её сестра, мудрая богиня согласия Конкордия будет всегда в нашем доме. Помиритесь же. Такова моя монаршая воля, - распорядился император.
   Спор нехотя протянул руку Дорифору и поцеловал его в нарумяненную щёку. Глаза мальчишки сверкнули злобным огоньком и снова погрузились в пучину скуки. Он опять с безразличным видом валялся на своём триклинии, смотря на роскошь пира пустым взором. Велел своему министриусу постоянно наполнять стеклянный кубок, выполненный в технике диатрета любимым кроваво-красным вином. Вино приятно туманило сознание и уносило печали. Жизнь от этого становилась легче и веселей.
  - Аве цезарь Император! Аве! Аве! - скандировал зал.
  Рабы убирали последствия кровавой схватки. Некогда два красивых тела, так недавно дышащие силой и здоровьем, потащили за ноги, как ненужный мусор. Алая полоса тянулась за трупами, оставляя страшный след смерти на светлом и гладком мраморе. Прибежали рабы, быстро убрали и втащили домашний алтарь, украсили его гирляндами цветов. Другая группа рабов выстроилась с драгоценными подносами, на которых лежали дары богам.
   Потолок пришёл снова в движение и на верху появилась картина с богами, плывущими на облаке во главе с Юпитером.
   - А теперь настало время комиссатио, принести жертвы ларам и пенатам, - повелительным тоном объявил Император и гордо поднялся с триклиния, чтобы исполнить роль хозяина дома и верховного жреца.
   Гости быстро встали и окружили беломраморный резной алтарь. Император с поднятыми для восхваления богов руками величаво прошествовал к алтарю. На пару шагов от него, справа шёл «муж» Дорифор, слева, в изрядном подпитии, плелась «жена» Спор с безразлично-пренебрежительным видом. Посередине, замыкающим следовал Тегиллин, зорко наблюдая за происходящим. Выстроившийся хор в белых одеждах пел «Диис гратиас». Император любил из всего делать театральные представления. Рабы подали хозяину золотую патеру – плоскую чашу для культовых обрядов с неразбавленным вином.
     - Славлю вас боги-хранители моего дама и семьи лары, и вас боги-хранители моего домашнего очага и всего моего народа пенаты. Да будьте вы благословенны к дому моему, семье моей и народу моему, - произнёс император торжественно на распев и окропил алтарь вином.
     - Аве! – пел хор.
     - Аве гратиас! – вторили гости.
     Рабы подали хозяину патеру со сладким соком.
     - Это тебе божественный Бахус, будь милостив и добр к нам!
     Император окропил алтарь в честь бога виноградарства и виноделия.
     - Посылай нам всегда богатые пиры.
     - Авэ!
     Рабы разложили сухой хворост на алтаре и подали хозяину священный огонь. На алтаре ярко вспыхнуло пламя.
     - Добрый знак, - послышался шёпот с разных сторон, - Лары и пенаты благосклонны к нам. Аве!
     Рабы по очереди подносили блюда из драгоценных металлов, а повелитель бросал в огонь: несколько лавровых листочков, пучочки ароматных трав и благовоний, цветы, кусочки фруктов и овощей, капельку мёда, щепотку соли, кусочки мяса жертвенных животных. Огонь благосклонно всё это с треском и шипением пожирал.
      - Добрый знак. Боги принимают дары! Аве! – с облегчением вздыхали и шептали гости.
      В заключении принесли специально испечённый пирог - либу с пряностями и мёдом. Хозяин отщипнул кусочек и отправил в огонь. остальная часть либы было разделено между гостями, которые быстро засовывали кусочек в рот, прожёвывали и проглатывали, чтобы лары и пенаты не обиделись. Огонь догорел на алтаре, и струйка дыма стройно устремилась вверх.
       - Добрый знак. Аве! – послышались возгласы гостей.
       - Диис гратиас, слава богам!
       - Сальве деорум мисерикордиарум! Да здравствуют всемилостивейшие боги!
       Комиссатио завершилось. Диас – божество дня уступал место своему брату Ноксу – божеству ночи. Когда оба брата встречались и приветствовали друг друга, наступал вечер, а пир продолжался с новой силой. Пока пирующие были заняты восхвалением ларов и пенатов, рабы убрали остатки первой части пира и приготовились к основному блюду. Все было вычищено и вымыто, так что каждый гость возлёг на свежее ложе в ожидании менсэ примэ – главного блюда.
        - Менсе примэ! – закричал номенклатор, - Сатиры и Нимфы! Вакханалии!
        Вновь волшебный потолок пришёл в движение, и появилась картина лесной поляны. Среди травы и цветов веселились сатиры и нимфы, среди них вальяжно развалился хмельной Пан.
        Гости удовлетворённо захлопали. Вновь разнеслись торжественные звуки водяного органа. Величаво шествуя министратории, наряженные под сатиров, внесли на серебряном подносе жаренного кабана и поставили его на середину зала. За молодыми «сатирами», лёгкой походкой впорхнули стройные девушки - нимфы, с драгоценными кувшинами и каждому гостю налили фалернского вина. Орган утих, заиграли кифары и флейты. Вбежал тот же скапторий, который разделывал страуса, только теперь он был одет в сатира. На голове курчавился парик, из волос которого торчали маленькие рожки. Мохнатые штаны плотно обтягивали стройные ноги. Обувь выглядела в виде копыт. Сзади болтался конский хвост. Скапторий, грациозно танцуя, плавными и ловкими движениями, разделывал тушу вепря, а из неё высыпались кровяные и жареные колбасы. Гости не переставали искренне удивляться и не жалели ладоней для аплодисментов. Рабы красиво укладывали кусочки жаркого на тарелки, добавляя к этому различные колбасы, и передавали плоды своего труда структориям, а те тоже в танце подносили гостям. Подавались пышные пшеничные хлеба, различные соусы и приправы. Накрыв на стол менсэ примэ, нимфы и сатиры ускакали словно козочки и лани, а неутомимый номенклатор уже кричал:
      - С восточных стран пришёл к нам этот танец для услады  божественного Императора.
        Потолок перестраивался в картину со знойными восточными девушками.
       Застучали барабаны, забили литавры. Выбежала группа танцовщиц, плотно завешанная покрывалами из пёстрой дамасской ткани. Сначала медленно, но потом всё быстрее и быстрее под учащающийся ритм барабанов они ускоряли свою пляску, постепенно синхронно срывая с себя по одному из одеяний.
      - Смотри, божественный! Это знаменитый сирийский танец семи покрывал, - Тигиллин шептал в ухо императору.
      Император перестал жевать, от удивления приподнял брови и через свой большой изумруд стал рассматривать танцующих девиц. Девицы неистово кружились и с каждым ускорением всё более и более оголялись, до тех пор, пока полностью не оказались в костюме Венеры Пенорождённой. 
      - О-о-о! – пирующие выдавили вопль восторга.
      - Да, мой дорогой Тигиллин, ты порадовал своего господина. Мне понравился этот танец, и девушки не дурны собой, - причмокивал губами император и, обратившись к Дорифору, спросил, - Как ты это находишь, муж мой?
       Льстивый Дорифор схватил руку хозяина и заискивающе смотря в его глаза сладострастно зашептал:
       - Ты одна для меня любимая отрада всей жизни. Кроме тебя я не хочу никого видеть!
      Тигиллин же не ответил, а лишь почтительно поклонился. Он кивнул распорядителю пира триклинариусу и тот немедленно приказал подавать следующее блюдо. Номенклатор уже кричал:
       - Двенадцать знаков Зодиака!
    На потолке появилась картина звёздного неба с магическим кругом Зодиака и его обитателей.
    Всё те же сатиры внесли огромное круглое блюдо, на котором кольцом выстроились двенадцать зодиакальных знака и на каждом разместились свои фантастические яства. Всю эту гастрономическую красоту водрузили в центр зала.
    - Овен, - выкрикнул Номенклатор.
    Знак Овна был выложен из бараньего мяса, чёрного винограда, чёрных бобов и гороха, и кусочками жёлтого овечьего сыра. Всё это быстро разделили и поставили перед гостями, родившимися под знаком барана.
      И так было с каждым из двенадцати знаков, а они пестрели своим разнообразием. Тельца олицетворяли куски говядины и бычьи тестикулы. Заячьи почки, тестикулы ягнят показывали на Близнецов. Над Раком возвышались красные сваренные омары и настоящие раки, украшенные венками из миррового дерева. Лев удостоился африканских фиг и египетских фиников. Непорочную деву изображала матка неопоросившейся свиньи. Над Весами стояли настоящие весы, на одной чаше которых дымились горячие лепёшки, а на другой пышущие жаром пирожки с мёдом и сушёным виноградом. Скорпиона представил усатый отварной лобстер в окружении средиземноморских мидий. Стрельца – лупоглазки и креветки. Козерог состоял из мурен, обложенных грибами. Кусочек этого яства сам Тигеллин торжественно вручил под шумные аплодисменты божественному императору, так как он родился в восемнадцатый день календ в честь священного Януса, когда яркое солнце едва ли коснулось земли. Водолей соответствовал гусю водоплавающему, а Рыбы краснобородками.   
     Императорские гости не переставали удивляться роскоши пиров, коими каждый раз поражают их воображение неиссякаемая выдумка царских слуг, отвечающих за развлечения своего господина. Уже лучезарный Феб промчался по голубому небу с Востока на Запад в золотой квадриге, запряжённой четвёркой огненных коней.  Уже богиня Вечерней Зари отпылала и погасла. Уже встретились и разошлись братья-божества Диас и Ноксус. Диас отправился отдыхать, а Ноксус вступил в права хозяина. Уже вечер превратился в ночь, а весёлый пир и не думал заканчиваться, наоборот он находился в полном разгаре.
     Гости, подогретые вином, вели себя шумно. Всюду слышался пьяный говор и смех. Бахус развязал языки. Император много вина не пил, берёг голос, постоянно прикрывал рот кусочком тончайшей материи. Он с любопытным удовольствием наблюдал за гостями и повелел своим соглядатаям подсматривать, подслушивать, а потом доносить на неблагонадёжных. Не зря он настоял на том, чтобы Совет старейшин – Сенат восстановил закон об оскорблении величия. Рабы-министри постоянно наполняли гостям  кубки крепким вином, а хитрый Тигиллин всегда умудрялся найти предлог выпить за здоровье и благополучие Императора, также его обожаемых «супруга» и «супругу». Некоторые гости объелись и опились. Им становилось плохо, до рвоты. Некоторые опьянели на столько, что уже спали, но покинуть пиршество означало подписать себе смертный приговор. Кучерявые мальчики-путти, тоже изрядно хлебнувшие валялись в собственной блевотине, а те, которые ещё могли передвигаться, занимались непристойностями с гостями, часто переходя из рук в руки.  Пир превращался в банальный симпосий – попойку. Повелителя мира это вакханалия забавляла. Противная скука исчезла с ярко нарумяненного лица. Становилось действительно весело. Даже скучающий злюка Спор – его дорогая Поппея оживился и перестал прикладываться к стеклянному скифосу. Он уже не ругался с Дорифором. Вместе они довольно мирно обсуждали пьяных гостей и ехидно над ними потешались. Язык у Спора изрядно заплетался. Его пьяный хохот громко разносился по пиршественному залу.
   Потолок зашуршал снова и на нём появились картины, но уже совершенно свободного любовного содержания. Играла музыка. Певцы распевали фривольные песенки, вызывающие грубый хохот у хмельных пирующих, у тех, кто ещё мог что-то соображать и делать.
      В зал выбежали обнажённые мимы - девушки и юноши, бесстыдно выпячивая и вульгарно демонстрируя части тела, которые приличные люди обычно скрывают от посторонних глаз под одеждой. Они неистово вертели бёдрами, а когда юноши возбудились на столько, что бог Приапус снизошёл до них своей милостью, нагло показывая свою фаллическую ярость, стали разыгрывать пантомимы, от которых самому Порносу было бы неловко. Разгорячённые вином и скабрезным зрелищем гости, вопили от нахлынувших вожделений. Самые невоздержанные вскакивали, хватали девиц. Девицы из городских люпанариев визжали и отдавались без промедления. Некоторые хватали кучерявых мальчиков и растлевали их среди объедков и испражнений. Императорский пир перерос в оргии. Люди не смущаясь, предавались звериным страстям.
   - Ну вот, всё идёт, как идёт. Мой верный повар Гай и на этот раз не разочаровал своего любимого Императора, - довольный цезарь начал медленно подниматься со своего огромного ложа.
    Тигеллин и Дорифор бросились помогать господину, нежно подхватили под руки и осторожно поставили на ноги. Император через увеличительный изумруд посмотрел на действия пьяных пирующих, брезгливо сморщился и пояснил:
      - Вакх полностью затуманил разум моим гостям и мне больше здесь делать нечего. Проводите меня мой дорогой супруг Дорифор и ты мой верный телохранитель Тигеллин. Я устал и хочу отдохнуть.
    Император направился к выходу.
    - А ты моя любимая Поппея пойдёшь со мной? – обратился повелитель к сильно захмелевшему Спору.
   - Позволь, о божественный супруг мой, мне ещё побыть здесь, - заплетающимся языком попросил мальчишка.
   - Ну, ну! Побудь, - ехидно съязвил император и ушёл вперёд.
   Дорифор вдруг нарочно отстал от императора, подбежал к Спору хлопнул ему пониже спины и ехидно добавил:
    - Смотри моя дорогая «девочка»! Как бы не случилось, что-нибудь непредвиденного? Ты уж побереги свою каллипигу, а то она у тебя такая аппетитная! Ха-ха-ха!
    Дорифор громко смеялся и продолжал отпускать скабрезные шутки в сторону мальчишки-кастрата. Глаза Спора налились ненавистью и злобой. Он сжал кулаки, вскочил, чтобы наброситься на обидчика, но выпитое лишнее вино сыграло с ним злую шутку. Равновесие покинуло «императорскую супругу», и она сначала покачнулась, а затем с грохотом свалилась на мозаичный пол. Дорифор ещё громче засмеялся и продолжал издеваться над мальчишкой. От обиды и беспомощности по щекам Спора потекли слёзы. Он попытался встать, но не как не мог. Наконец удалось подняться на четвереньки. Но тут пьяное тело запульсировало в конвульсиях и Спора начало сильно тошнить. Съеденное и выпитое устремилось наружу, пачкая богатые одежды, роскошный триклиний и мраморный замысловатый пол. Насмеявшись вдоволь, Дорифор сжалился над несчастным и приказал рабам отнести Спора в его покои. Спор попробовал сопротивляться, но сил больше не было, и он тихо смирился с посланной Фортуной участием. А пьяные гости даже не обратили на происходящее внимания.

Ристалище

Шли утренние часы, и пока не наступила полуденная изнуряющая жара, Император занимался с учителем по декламации, греком Алексом из Эфеса в волшебных садах Аурэ Аулам. Он читал нараспев стихи. Учитель внимательно слушал и поправлял венценосного ученика. Тут же на складном кипарисовом стульчике кифаред Менкрат виртуозной игрой поддерживал взволнованного господина, потому что Император на таких занятиях смущался, выглядел неуверенным, сильно переживал, от того, что он что-то сделает не так, и учитель будет его за это  бранить. Он краснел, сбивался с ритма, делал ошибки, а музыка Менкрата придавала силы, вселяла надежды красивой мелодией. 
     Спешил польстить своему супругу «муж» Дорифор, не стесняясь в открытом подхалимстве. После каждой ошибки император смущался и виновато смотрел на Дорифора, но тот не жалея ладоней хлопал без остановки и восхищаясь кричал:
   - Браво, Божественный! Ты лучший и всех победишь на предстоящих Ювеналиях по состязанию чтецов и кифаредов. Вот увидишь, всемилостивейшие боги помогут тебе.
   Императору это очень нравилось. Он вообще предпочитал слушать только тех, кто говорит только то, что желает слушать он сам. И вся придворная камарилья в этом старалась перещеголять друг друга, преследуя одну лишь цель – угодить и доставить удовольствие своему господину. Тем самым потакая низменным вкусам Императора и ещё больше вселяя в него веру в собственной божественной непогрешимости. Ведь на свете безгрешны только боги. 
   Спор же скучал и мучился от безделья, валяясь на мягких подушках переносного огромного ложа. Ему было всё безразлично в это прекрасном мире. Он мучился, вертелся с боку на бое, лежал на животе, болтая ногами, или на спине, взирая на бездонное небо, считая пролетающих птиц. Иногда, жестом приказывал рабу, и тот наливал в дорогой стеклянный кубок сладкого лёгкого кроваво-красного вина. Спор медленно выпивал, ему подавали фрукты, тот надкусывал их и бросал в рабов и если попадал и делал рабу больно, это его на миг веселило.  Чужие страдания доставляли удовольствие мальчишке-злюке.   
   В разгар занятий появился Тигеллин. Император не только назначил его своим советником, но и преторианским префектом, то есть начальником императорской охраны.  Хитрый Тегеллин фактически правил за Императора, при этом так ловко выдавал свои мыли и идеи за волю господина, что Император всегда соглашался со своим помощником, а тот бес стеснения наживался на монаршем доверии и уже сколотил баснословное состояние.
   - Что тебе Тигеллин? Зачем ты отрываешь меня от важных занятий? Опять пришёл с какой-нибудь ерундой? – посмотрел недовольно Император на префекта, обиженно по-детски надувая губы.
   Гай Сафоний по-военному приветствовал Императора:
   - Аве Цезарь Император! Прости, что мешаю божественному обучению, но мне бы хотелось уточнить твои монаршие распоряжения. Без высокой царской воли я не осмелюсь ничего выполнить.
   Император гордо выпятил нижнюю челюсть, выставил вперёд грудь, принял величественную позу. Ему польстили слова советника.
   - Ну, если так, докладывай, с чем пожаловал.
   - Я по поводу мятежных сенаторов Петрония и Сцевина. Их действия попадают под закон об оскорблении величия. Что прикажешь с ними делать, богоравный.
    - Что делать! Что делать! Казнить мятежников. Эти дряхлые старики много себе позволяют. Пусть сгинут они и весь их противный род, а имущество следует отписать в казну.
    - Ты очень мудр, божественный. Я уже распорядился, чтобы Петроний вскрыл себе вены и поставил врача проследить за выполнением и помочь исполнить повеление, если надо. Этот старик оказался настолько дряхлым, что когда разрезал руки, кровь текла у него очень медленно, и тогда приставленный мною эскулап вскрыл ему вены на лодыжках, но и там, из дряблых ног, кровь плохо шла. Тогда врач дал выпить ему яду. Тело старика похолодело, но бог смерти Морс всё равно не приходил к проклятому отступнику. Мой эскулап не выдержал и приказа утопить старика как ненужного щенка, родившегося от вшивой суки.
    - Ха-ха-ха! Как щенка! – смеялся император, - Ха-ха-ха! Скорее как старого кобеля! Уж я-то знаю, Петроний никогда не отличался высокими моральными принципами. Ха-ха-ха! Пусть отправляется в царство теней Плутона. Ха-ха-ха!
    Спор оживился и внимательно слушал рассказ Тигеллина.
     - Всё петрониево семейство я распорядился сослать в отдалённые провинции, - продолжал докладывать советник.
     Император недовольно сморщился:
     - Напомни-ка мне, дорогой Тегеллин, в чём вина петрониева?
    - Божественный, он постоянно хвастался, что в науке наслаждений сильнее его нет. Он бахвалился своей небывалой роскошью, а закон против роскоши божественного Августа не отменял никто. Ну и он дружил с Сцевином, а тот всем известный заговорщик против твоего величества.
     - Да, ты правильно поступил. Только мне не совсем понравилось, что ты пощадил семейство Петрония и отправил в ссылку, но я не буду отменять твоего решения, дабы не подрывать устои императорского величия. А что ты сделал с Сцевином? Всё семейство Сцевина следует уничтожить.
     - Слушаюсь, божественный! – Тигеллин вытянулся по стойке смирно.
     - А где всё семейство сцевиново?
     - Сидит в каземате, божественный, и старик, и его сын с женой и дочкой. А также вся челядь. Девчонка ещё маленькая и к тому же девственница. По кодекс цивилис её нельзя казнить.
    - Как звать девчонку? – неожиданно спросил повелитель.
    - Кажется Регина, - по-солдатски чеканил Тигеллин.
    - Регина? Это значит царственная. Мы посмотрим кто здесь царственный. Это действительно вызов моему величию.
    - Вот видишь божественный, их подлости и лицемерию нет предела, - нарочно распалял своего мнительного господина телохранитель.         
     - Ты поступишь, как поступал мой дедуля, скряга-император Тиберий. Пусть твои солдаты проведут с ней дефлорацию, а потом удушат. Или нет. Это всё-таки чересчур жестоко. Продай её в захудалый, грязный лупанарий, а вырученные деньги возьмёшь себе за труды праведные.
     - Твоему милосердию нет предела! Что повелишь сделать, о справедливейший, с остальными Сцевинами?
     - С сыном Сцевина ты сделаешь то, как любил делать мой добрый дядюшка император Сапожок. Возьмёшь толстый металлический прут с заострённой шишкой на конце, вставишь младшему Сцевину в анус и насадишь медленно, как каплуна на вертел. Он и помрёт. Да сделай так, чтобы родственнички видели это представление. Дочку тоже дефлорируешь при всех. Иди и выполняй!
    - А старик, невестка и челядь?
    - Пусть пока посидят за решёткой. Я потом придумаю, что с ними делать.
    - А сколько челяди?
    - Без малого, четыре сотни.
    - О, есть чем накормить моих бедных голодных зверюшек.
    К императору подошел Спор. Глаза его хищно горели, щёки рдели сквозь белила и румяна. Он восторженно смотрел на своего «мужа» и чего-то хотел, но мялся от нерешительности.
      - Что с тобой, моя прекрасная Поппея. Ты вся возбуждена и горишь как огонь, чего-то желаешь, любовь моя? – нежно спросил император и погладил юнца по красивому лицу.
      - Мой божественный и величественный муж, дозволь твоей несчастной супруге поехать с Тигеллином в темницу и посмотреть на казнь молодого Сцевина, - умоляюще просил Спор.
      - Как ты похож на ту, умершую Поппею. Она тоже страшно обожала всякого рода убийства и кровавые игрища. Даже сама придумывала их. Одни казни христиан чего стоят. В этом её выдумке не было равных. Я не могу тебе ни в чём отказать. Поезжай моя дорогая. Тегиллин позаботится о тебе. Ты слышишь Тигеллин? Головой отвечаешь за мою любимую Поппею. 
      Начальник преторианской гвардии по-армейски салютовал понтифику. Но продолжал невозмутимо стоять на месте.
      - Что тебе ещё Тегеллин? – опять недовольно спросил пантократор.
      - Божественны, народ требует хлеба и зрелищ, - без всяких эмоций, спокойно и выдержанно докладывал префект.
      - Ох уж мне эти паупер - нищие! -  раздражённо воскликнул император, - Всегда приходится потакать их низменным потребностям и порокам. Никакой морали и нравственных принципов!
      - Турба – толпа опасна и её следует держать в подчинении, задабривать и развлекать. Эти панис популис – народные лохмотья всегда склонны к бунту, - холодным тоном излагал своё мнение Тигеллин.
      - Ты как всегда прав. Я дам пролетариям и хлеба, и зрелищ, и они будут визжать от восторга и любить меня ещё сильнее, - повелительным тоном заявил пантократор и, приказывая, добавил, - Ты, Тегеллин, распорядишься о выдаче хлеба и устройстве празднеств. Пусть они будут приурочены к играм в честь Юпитера, Юноны, Минервы. На них мы и казним непокорных, а как, придумает моя дорогая Поппея. Четыре сотни сцевиновой челяди придутся кстати. Меньше расходов.
      Услышав это, Спор захлопал в ладоши и от радости запрыгал.
       - А теперь уходите! Я буду заниматься. Меня ждёт великое искусство, потому что лишь великое и прекрасное достойно внимания, всё остальное суета сует, - Император надменно выпятил нижнюю губу и сделал повелительный жест, чтобы его оставили в покое и убирались побыстрее, а он продолжил свои занятия по театральному мастерству. 

*   *   *

        Глашатай на Форуме кричал, при этом дублируя объявления театральными жестами рук и всего тела. Праздношатающийся деклассированный столичный плебс Вечного города сгрудился вокруг, слушая, разинув рты. 
        - «Панэ э цирценсес» - хлеба и зрелищ объявил божественный император. Начинается раздача бесплатного хлебы из императорских закромов и гладиаторские игры…
        - А-а-а! О-о-о! – заорала толпа.
        - В честь празднества…, - сквозь восторженный вопль турбы пробивались слова глашатая, - …посвящённые…
        - Аве Цезарь! Аве Император! - орала толпа
        Дальнейшие слова глашатая можно было понять с трудом. О чём говорил человек - рекламатор на Форуме, догадывались только по его выразительным жестам и телодвижениям. 
        Эдиторы во всю готовили игры, чтобы в очередной раз поразить пресыщенную различными зрелищами нечем не обременённые, и готовые к любому экстремальному поступку, постоянно растущие городские маргинальные слои. Повсюду вывешивались афиши – ибели, красочно расписывающие программу праздника и всех участников. Самых известных гладиаторов выделяли большими буквами. По всему городу ходили специальные люди и краской писали везде, о предстоящей забаве,  докуда рука с кистью могла дотянуться, и даже на кладбищах, на надгробьях появлялись призывы посетить предстоящие многодневные ристалища. Но народ и без этого всё знал назубок, что сначала будут казни, затем звериная травля, потом бои, и увлечённо делал денежные ставки на тех бойцов, которые, по мнению вездесущих знатоков, окажутся победителями. Вокруг распевали песенки весьма свободного содержания, восхваляющих своих кумиров и высмеивающих противников, и неудачников.  Жизнь в кварталах закипела с новой силой в ожидании грандиозных празднеств.
     И вот граждане города разных сословий, от сенаторов и всадников, до пауперов, вольноотпущенников и рабов потянулись к Цирку Максимус - Большому цирку, вытянувшемуся между холмами Палатином и Авентином более чем на три стадия в длину и около одной в ширину. Как гласила древняя легенда, именно здесь шайка отребья, собравшаяся вокруг братоубийцы Румы-соска, украла сабинянских женщин. Именно на этом поле хитрый и коварный Рума придумал первые конные состязания и пригласил соседей сабинян и латинян. Именно здесь, после одного из заездов, головорезы Румы накинулись и украли сабинянских женщин и утащили их, перепуганные мужчины со страху унесли ноги, бросив своих жён и сестёр. Потом состоялись стычки с латинянами и сабинянами, но произошло чудо. По воле богов вражда закончилась крепким союзом, положив начало величайшей в мире цивилизации.  Здесь же был похищен скот Геркулеса. 
     Все жители Золотого города хотели получить бесплатную бронзовую номерованную марку-билет и занять места, соответственно рангу и насладится кровавым зрелищем, поэтому тропились к цирку.  Вмещал цирк более двухсот тысяч зрителей. Но мест всё равно всем не хватало, и огромный город гудел, как потревоженный улей.
      С самого утра Цирк Максимус оказался заполненным под завязку. В первых рядах, по обе стороны от царской ложи сидели почётные лица, сенаторы и всадники, затем богатые жители Империи, потом все свободные граждане и на самый верх – галёрку допускались неграждане и рабы. Промеж рядов сновали проворные продавцы снедью, предлагая что-то перекусить, а разносчики воды выпить. Предприимчивые торговцы расхваливали различные безделушки и амулеты, которые были заговорёнными, и тем, кто их купит, обязательно помогут своему кумиру выиграть схватку. Продавали цветы и венки, чтобы бросать к ногам победителей.  Зрители уже во всю спорили, кто победит, заключали и перезаключали пари, вспоминали прошлые игры.   
     Но вот наступила долгожданное начало. Торжественно заиграли трубы и появился ведущий ристалищ.
      - Слушайте граждане и гости Вечного города. Наш божественный Император, богоравный Август и Цезарь дарит вам невиданные ристалища в честь Юпитера, Юноны и Миневры.
      Толпа восторженно завопила, одобряя слова ведущего. Загудели геликоны и ведущий закричал:
       - Божественный Цезарь, приветствуем тебя!
       Массивные ворота, отделанные бронзовыми с позолотой пластинами, распахнулись. Начался торжественный выезд Императора, как организатора - эдитора зрелищ. В позолоченной колеснице со статуей богини Виктории, которая держала венок над цезарем, величаво был совершён круг по арене цирка. За императорской колесницей следовали преторианцы во главе с префектом Тигиллином, почётные гости и сенаторы, гладиаторы в полном вооружении, готовые умереть на потеху толпы и закованные в цепи преступники, которые через некоторое время будут казнены. Толпа бурными аплодисментами встречала обожаемого повелителя, орала и забрасывала шествие цветами.
        Совершив круг почёта, блистательная процессия скрылась за воротами. Пока божественный Цезарь со свитой поднимался в царскую ложу, зрителей развлекали песнями и музыкально-театральными миниатюрами, разогревая плебс перед основными действиями.
    Величественная свита заняла почётную ложу. Острый глас толпы ещё во время шествия заметил, что в свите появился претор Тит Флавий Сабин Веспасиан, сын всадника Флавия Веспасиана, старший брат префекта Вечного города. Народ, а особенно знать зашушукались, сразу же понеслись догадки: «Что бы это значило? Почему этот ослятник оказался в такой милости?»
     Ведущий ристалищ громко повествовал, помогая себе выразительными жестами:
      - Распутная жена критского царя Миноса Пасифая влюбилась в огромного быка и возжелала его. Мастер Дедал изготовил чучело коровы. Возлегла бесстыжая Пасифая в чучеле коровы и совокупилась с быком. Но боги покарали её. Пасифая родила чудовище. Хоть мать и дала имя сыну-монстру Астерий, что означает звёздный, народ презрительно называл его Минотавр – полубык, получеловек!
     Пока ведущий рассказывал миф о Минотавре, декораторы по разным углам собирали сооружения для ужасной казни-представления.
    - Смотрите граждане, как произошло это бесстыдное совокупление, и что станет с отступниками императорской божественной воли.
   Затрубили фанфары и на арену вывели группу женщин, среди которых была невестка сенатора Сцевина. С несчастных сорвали одежду и стали привязывать к сооружениям. Напротив императорской ложи привязали сцевинову родственницу. Император подался вперёд, внимательно рассматривая жертву через большой изумруд.
    Открылись ворота и рабы вывели огромных быков. Впереди, держа за цепи, протянувшихся от кольца, вставленного в ноздри, с ревом вели массивного египетского чёрного Аписа с белой отметиной на лбу. Животных подвели к сооружениям с привязанными женщинами. Женщины от страха закричали, но путы так крепко их удерживали, что они даже не могли шевельнуться. А дальше началось безумие. Своими огромными фаллосами быки врезались в человечью плоть, разрывали внутренности и в танталовых мучениях жертвы испускали дух, издавая страшные предсмертные вопли. Толпа ликовала, кровавое зрелище приводило её в неистовство.
     - Божественный, это я придумал для тебя, - хвастался Спор.
     - О, дорогая Попея, я знал, что ты тоже любишь меня, - с большим удовлетворением откликнулся Цезарь и поцеловал свою «супругу».
    Дорифор со злобной завистью смотрел на это. И он уже что-то задумал, как отомстить этому выскочке-кастрату.
     А ведущий – рекламантес уже объявлял следующую часть циркового представления.
     - Граждане Золотого города. Этот сброд возжелал задумать ужасное против нашего августейшего повелителя. Случилось страшное! Поддавшись на уговоры преступников, вожделевших власти, они, своими гнусными поступками содействовали заговору против божественной власти императора. Потому повинны смерти!
Я объявляю венатио – охоту на зверей. Только теперь мы поменяем роли! Звери начнут охоту на людей, на людей, посягнувших на жизнь своего повелителя.
   Заиграли тубы, ворота распахнулись и на арену вышли старый Сцевин и вся его многочисленная челядь.  Старый сенатор держал себя величаво, исполненный достоинства. Испуганные домочадцы боязливо жались к своему господину, как будто он в последний раз сможет защитить их.
  По рядам сенаторов пробежал робкий шёпот возмущения:
  - Почтенный сенатор Сцевин из старинного патрицианского рода…
   - …и помрёт как подлый раб…
   - Даже преступники – ноксии удостаиваются лучшей доли!
    - О, боги! Куда только катится мир?
   Император не слышал, но ему тут же доложили доброжелатели. Он обидчиво надул губы и мстительно посмотрел на несогласных.
   - Ты слышал, Тигеллин? Они посмели возмутиться против божественного решения! Ну, ничего, я им покажу как правильно себя вести! Они у меня ещё пожалеют об этом!
    Император махнул кусочком дорогой материи, которой прикрывал рот, боясь потерять голос, и по всему периметру арены открылись подземные люки, и из них начали, озираясь по сторонам, вылезать львы, тигры, леопарды и пантеры - более сотни хищников. Огромные кошки поначалу осматривались, принюхивались, осторожно бегая по всему периметру цирка. Толпа улюлюкала и кидала в зверей объедками яблок, подгоняя, чтобы они побыстрее накинулись на приготовленную для них жертву. Затем звери стали задирать друг друга, а потом, освоившись, начали кровавую охоту.
     Одна из молодых рабынь Сцевина не выдержала ужаса. Злобные сыновья Марса: Фобос-Павор и Деймос лишили её рассудка, и она с криком побежала вдоль арены. Это воздействовало на животных как приманка на потенциального охотника. Мохнатый лев с рёвом догнал несчастную, прыжком повалил на землю и огромной пастью с массивными клыками раздробил череп, с ревом потащил безжизненное тело по песку, оставляя кроваво-красный след.  Рабы, обезумев, с криками стали разбегаться кто куда. Звери, окончательно увидев в них добычу, бросились ловить и начали рвать и метать человеческую плоть. Толпа от удовольствия вопила. От крови звери пришли в неистовство. Кошки терзали всё, что попадало им в пасть, сцеплялись друг с другом, бросались на барьеры к зрителям, зрители сидели высоко, и хищники не могли их достать. В один миг огромная арена покрылась разодранными трупами. Оторванные руки, ноги, головы, внутренности, разорванные части валялись повсюду в лужах крови. 
Открылись люки.  На подъёмниках из-под арены появились лучники и начали расстреливать зверей. Кошки в панике заметались, но стрелы метко поражали зверей. Теперь уже хищники в страхе метались по открытой арене, ища убежища, но не находили. Животные обезумели. Ловкая чёрная пантера изогнулась и прыгнула на лучника, содрав плоть с плеча и руки до такой степени, что обнажились кости. Куски мяса висели, как рваные лохмотья. Рядом стоящий другой лучник, меткой стрелой поразил зверя. Покалеченный лучник корчился и вопил от боли.
    - Добей его! – орали с трибун.
    Лучники продолжали расстреливать зверей, на несчастного никто не обращал внимания. Тигр изловчился и разорвал в клочья под неистовые крики зрителей ещё одного лучника, но тут же был подстрелен.  Стрела пробила мощную шею полосатой кошке. Тигр захрипел и завалился на бок, дёргая задними лапами. Хищники ещё разорвали несколько лучников, однако все животные оказались перебитыми. Арена сплошь была завалена трупами людей и зверей. Зрители неистовствовали на трибунах, требовали ещё больше кровопролития. Сострадание для общества тех дней было не в чести. Горе слабым, хвала сильному, да здравствует победитель. Участь слабого - рабство и смерть, сильный получает всё! Зрелище становилось очень завлекательным.
    Рабы, грузили трупы на повозки, посыпали кровавые пятна свежим песком. Пока они убирали арену, с центральной площадки Циркус максимус, зрителей развлекали мимы незатейливыми сценками и песенками.
   - Граждане Вечного города. Злой Карфаген напал на Золотой город, но доблестные легионы под руководством Сципиона Африканского при Заме разбили пуннов. Смотрите граждане как это было! – прокричал ведущий игр.
    Тубы задудели. С обоих концов цирка вышли навстречу друг другу отряды гладиаторов. Один изображал легионеров Сципиона Африканского, другой - отряд пуннов. Они встали напротив императорской ложи, вскинув руку в приветствии, и хором прокричали:
    - Аве Цезарь! Моритори тэ салютант! 
   Император благосклонно кивнул, подавая знак к началу битвы. Сражение началось. Трибуны снова загудели от вида крови.
     - Убивай!
     -  Режь!
     -  Жги!
     - Давай! Секи!
     - Ну почему эквит бежит на меч так осторожничая?!
     - Почему этот секутор убивает недостаточно решительно?!
     - Почему этот ретиарий неохотно умирает?!
     Один из гладиаторов упал и поднял руку вверх, прося пощады. Толпа заулюлюкала, выказывая своё недовольство.
      - Смерть трусу! – кричали с трибун, тыкая большим пальцем вниз.
     Гладиатор победитель, стоял над побеждённым, поставив ногу на грудь поверженному и приставив свой меч к его горлу, смотрел на решение императора. Император выжидающе держал руку на вытяжку, большой палец был в нейтральном положении. Повелитель выжидал, пусть плебс ещё побеснуется. Спешка не украшает представителя власти.
   - Убей! Убей! – скандировала толпа.
   Поверженный протягивал руку, прося пощады.
   - Убей! Убей!
   - Смерть! – неслось со всех сторон.
   Император резко опустил большой палец в низ. Трибуны закричали ещё громче от удовольствия. Победитель вонзил меч в горло побеждённому и бросился сражаться дальше.
Ни о каком милосердии речи даже не было. Раненые гладиаторы не получали пощады. Понятие об идеальном мужчине требовало, чтобы победитель с криком: «Получай!» заколол корчившегося от боли противника. Развлечение превращалось в сплошную человеческую резню. У несчастных нет никакого убежища. Всю свою силу они вкладывали в удар, и ни один из ударов не проходил бесследно. Роли часто менялись. Победитель становился побеждённым, и тот, кто раньше по приказу убивал сам, попадал в руки других и сам становился убитым. А победителя оставляли в живых, до следующего, нового убийства. У каждого этого бойца один конец – смерть. Как правило, гладиатор жил пять-шесть боёв и погибал. Редко кто оставался непобеждённым и получал деревянный меч – знак свободы.
   Трупы валялись по всему периметру арены. Армия пуннов была разбита, да и от сципионова отряда осталась жалкая тройка победителей. Трибуны отбили все ладони, восхищаясь их стойкостью и решительным боем.
     - Аве! Аве! – скандировали трибуны.
     Ведущий выступил вперёд и поднятой рукой утихомирил зрителей. Цирк замолчал.
     - Всемилостивейший и справедливейший Император в знак блестящей победы своей щедрой рукой дарит победителям по драгоценному кубку, наполненными золотыми монетами!  - торжественно объявил рекламантес.
      Трибуны, как по команде взревели, одобряя широкий монарший жест и заскандировали:
       - Аве! Аве! Аве божественный! Аве справедливейший!
      Император встал с большого мраморного кресла. Подошёл к краю ложи, подняв руки вверх в качестве приветствия. Трибуны закричали ещё сильнее. Император купался в лучах славы.
       Выскочили рабы-служители, бросились к валяющимся на песке мертвецам, и, постукивая их по лбу молотками стали проверять, теплится ли в них хоть ещё малая искорка жизни. Если не находили таковой, крючками выволакивали проч. Остальные служители наспех переворачивали окровавленный песок, посыпали арену свежим. А под приветственные крики присутствующей толпы на арену выходила следующая пара, гопломах и провокатор.
        Гопломах – вооружённый боец был одет в стёганные штаны из парусины, в набедренную повязку и поножи. На правой руке крепился доспех для предплечья – манника. На голове высился шлем с полями со стилизованным грифоном на гребне, украшенный кистью из перьев на верхушке и одиночными перьями с каждой стороны.
    Обмундирование провокатора или соискателя состояло из набедренной повязки, пояса, длинной поножи на левой ноге, манники на правой руке, на голове шлем с козырьком, без полей и гребня, но с перьями на каждой стороне.
    Зрители уже знали, что провокатор, это всем известный боец, победитель многих игр Фламминий - огненный, а гопломах – Тересий, тоже сыскавший не малую славу.
     Гладиаторы остановились напротив императорской ложи и отрапортовали:
     - Смотри великий Цезарь, обречённые на гибель приветствуют тебя!
     Император как эдитор – учредитель игр благосклонно махнул своим платком, благосклонно дозволяя начать битву.
     Битва началась. Тересий сделал смелый выпад и удачно атаковал Фламминия. Рыжий Фламиний ловко отбил удар и сам напал на противника. Гопломах красиво ретировался.  Бой становился завлекательным. Зрители подбадривали бойцов криками:
     - Давай Фламминий!
     - Бей огненный!
     - Не уступай ему Тересий.
     - Нападай, вооружённый!
     - Коли соискателя!
     Император больше с интересом смотрел не на битву гладиаторов, а на извечную грызню Спора и Дорифора. Наблюдал за этой ссорой, с невозмутимым видом и префект телохранителей Тигеллин. «Супруги», как всегда разошлись во мнениях. Спор до хрипоты в горле кричал в поддержку Фламминия, а Дорифор за Тересия. Они уже так переругались и готовы были вцепиться друг другу, как кошка с собакой, как вдруг, неожиданно бой закончился. От мощного удара провокатора, гопломах получил рану в правую руку. Из-под манники закапала кровь. Тересий пошатнулся, падая на колени. Фламиний подскочил, обхватил противника левой рукой и приставил свой гладиум ему к ключице у основания шеи. Тересий выронил меч, и чтобы совсем не упасть держался за фламминиеву левую ногу.
   Мнение зрителей разошлись. Часть кричала
   - Добей!
   - Пусть умрёт!
   - Смерть!
  Другая часть орала:
   - Пощады!
   - Жизнь!
   - Пусть живёт!
   Император выжидал и смотрел на Спора и Дорифора. Они, во весь свой молодецкий темперамент спорили жить или умереть Тересию.
    - Божественный супруг мой! Фламминий дрался как лев и заслуживает награды, а Тересий трус. Он проиграл и его участь танталовы муки, - доказывал Спор свою правоту.
     - Нет, нет, богоровный, - вступался за проигравшего Дорифор, - Кончно, Фламминий заслуживает награды. Он победил во многих ристалищах, но и Тересий бился храбро. Просто Фортуна на миг отвернулась от него. Он ни в чём не уступал этому рыжему.
      Император снисходительно, как третейский судья разыгрывал целый спектакль:
      Аудиаторэ эт алтере парес! Да будет выслушана другая сторона! А как ты думаешь Веспасиан?
      Веспасиан вздрогнул и с осторожностью высказал своё мнение:
      - Стоит ли мне старому вояке давать советы богоравному Цезарю?
      - Говори Веспасиан. Ты как повидавший виды солдат, храбро сражавшийся на благо Империи, во славу своего Императора, понимаешь толк в военном искусстве. Не бойся, отвечай. Я повелеваю! – приказал пантократор.
      - Оба бойца показали достойное фехтование, поэтому оба они заслуживают награды от тебя божественный. Как вестник богов, ты всегда поступаешь мудро, - ответил претор.
     Такой ответ удовлетворил самолюбивого повелителя. По сути, окончательное решение всегда должно оставаться за Цезарем, ведь не зря он пантократор – божественный вседержитель, потому все права на его стороне.
       - Квот лицет Юви, нон лицет бови! Что положено Юпитеру, не положено быку! – гордо произнёс августейший.
        Жестом пальцев десницы, даже не удосужившись повернуться, из-за спины, он подозвал Тегиллина. Начальник преторианцев подставил ухо к царственным устам и получил указание.
      - Граждане Вечного города слушайте божественное решение. Богу равный цезарь повелевает наградить гладиаторов за доставленное удовольствие. Тересий получает жизнь и право дальше радовать своим мастерством в битвах во славу повелителя. Фламминий жалуется от щедрот августа дворцом и участком земли, - озвучивал императорское решение рекламатор.
       Трибуны одобрительно кричали, восхваляя милости своего обожаемого императора. Слава его росла. Император воспринимал это как должное. Чернь вообще должна млеть от счастья при виде своего господина. Чтобы не сделал Император – это воля богов, а поэтому непререкаема. 
        Игры продолжались дальше, сопровождаясь огнём и железом до тех пор, пока арена не опустеет, до самой темноты. Зрители уже порядком подустали. Первый день празднеств закончился. Чернь была сыта и развлечена, оставалась довольна. Всюду обсуждали увиденное зрелище, любимых героев. В грубых и неотёсанных гладиаторах женщины видели воплощение мужественности. Мальчишки на грязных и вонючих улицах огромного города играли в гладиаторов. Бойцов прославляли художники, изображая в мозаиках, на керамических плитках и на вазах Их воспевали поэты. Народ пел про них песенки. Гладиаторы были настоящими «звёздами», идолами, которым поклонялись.
 
*   *   *

Следующий день не менее сильно взбудоражил жителей Вечного города.
    - Наумахии!
    - Наумахии!
    Слышалось тут и там, и народ бежал к новому цирку Императора. Каждый хотел получит заветную бронзовую метку-билет и попасть на это зрелище. Ведь последние наумахии состоялись при августейшем Клавдии. И вот любимый усыновлённый племянник Луций, став Императором решил возродить морские сражения.
    Те, кто помнили клавдиевы наумахии рассказывали:
     - Это был большой бой на Фуцинском озере, - делился своими воспоминаниями беззубый плешивый мужичок, окружившей его толпе любопытных.
     - Это, то, что в пятнадцати стадиях от Города? – переспросил мужичка тощий и длинный паренёк, показывая тем самым свою осведомлённость.
     - Да тише ты, лонгин – длинный. Умный самый? - одёрнули его стоящие вокруг. 
     - Да, да это самое озеро. Ты не мешай, а слушай, - тоже нетерпеливо отмахнулся от долговязого рассказчик, снова погружаясь в воспоминания, - Там, где озеро зажимается холмами и похоже на амфитеатр и состоялась морская битва. Народу было видимо, не видимо. Казалось весь город, от мала до велика, сбежался посмотреть.   
     - Да, ну? - недоверчиво воскликнул всё тот же паренёк.
     - Вот тебе и ну! – передразнил беззубый, - А кораблей было полсотни, боевых трирем и бирем, а экипажу два десятка тысяч.
     - Так откуда набрали столько? – дивились слушатели.
     - А это были ноксии. Клавдий приказал из всех тюрем, приговорённых к смерти, кто умеют грести, доставить на корабли.
     - Ой, так много преступников! Они же взбунтуются, - испугалась конопатая девчонка.
     - А-а! Не такой был Клавдий простачок. Всё озеро было окружено легионерами.
     -  Вот это да! – дивились зеваки.
     - Да ты слушай дальше, -  продолжал плешивый, скалясь беззубым ртом, - Одни изображали родосцев, другие сирийцев. Утром битва началась и только к вечеру закончилась, когда сдался последний корабль сицилийцев. Вся вода в озере покраснела от крови. Многие тысячи поубивали друг друга. Милостивейший Клавдий помиловал всех уцелевших в наумахиях, за исключением тех, кто струсил и не хотел биться.  Вот это был бой, так бой! Поглядим, удастся ли его пасынку переплюнуть клавдиевы наумахии.
      - Вот посмотреть бы, - завистливо хлюпнул носом долговязый парнишка.
      - Да-а! Новый императорский цирк не холмы Фуцинского озера, все желающие туда не поместятся, - с сожалением покачал головой плешивый мужичок.
    А народ уже побежал к цирку, чтобы получить заветную бирку с номером.
    Новый цирк императора был переполнен. Кому не хватило места, толпились вокруг круглого строения.
     - Эй! Что там происходит?! – громко спрашивали самые нетерпеливые, которым не хватило входных жетонов.
     - Вся арена заполнена водой, построены причалы и корабли стоят, - отвечали с верхних деревянных ярусов для простолюдинов.
     - А много ли? – не унимались любопытные.
     - Да всего шесть? – неслось в ответ.
     - А ещё чего?! – кричали снизу.
     - Вот трубы заиграли, началось! Потом расскажу! – неслось в ответ.
     Представление началось. На длинный пирс, протянувшийся до середины водяной арены, вышел хор в траурных белых одеждах и запел.
     -  В страшный тартар, о, несчастная Эвредика попала.
        Бедный Орфей от горя места себе не найдёт.
        Злая змея излила свой яд, и жены у Орфея не стало.
        И вот он за нею в подземное царство плывёт.
     Медленно распахнулись ворота, и из них величаво выплыла лодка, отделанная золотом и драгоценностями. Орфея изображал августейший Император. Он, в театральной маске актёра, с золотым венком на голове, играл на золотой лире и пел, весь в золоте, сверкая как божественный солнечный Феб, контрастируя на фоне наряжённого во всё черное, в устрашающей маске мима, изображавшего перевозчика человеческих душ.
        - Вези меня Херон по водам священного Стикса,
          К моей ненаглядной, любимой супруге,
          К ней должен я быстрее Зефира поторопиться,
          Обратно на землю вернуть её на досуге…
       Гребец ловко орудовал посеребрённым веслом, изображая посланника Аида. Лодка с поющим Императором совершала круг по водоёму и скрылась в пасти вновь распахнувшихся ворот.
     - Эй! Наверху! Ну что там творится?! – опять орал нетерпеливый.
     - Божественный Император поёт. Да пусть боги продлят ему жизнь и счастливое царствование! – кричали сверху.
     - Ну и пусть поёт! А ещё чего? – не унималась толпа, не попавшая на представление.
     -  Да уж не поёт! Уже уплыл! Теперь хор поёт! – сообщали сверху.
     Хор грозно продолжал:
     - Вот море бурлит, и чудища страшные вмиг появились,
        Бедный Орфей! Не попасть тебе к своей Эвредике!
        Страшные пасти оскалив, монстры, точно взбесились,
        Вечно застынет краса её в каменном лике…
  Вдруг откуда не возьмись, вынырнули невиданные морские звери, огромны с длинными клыками-бивнями, с массивными носами-хоботами, чёрно-белые с высокими спинными плавниками, как дельфины, только огромные и с зубастой пастью. Поверхность воды стремительно разрезали серые плавники акул.
  Огромный цирк весь завопил от удивления и удовольствия, никогда народ ещё не видел таких животных.
  - Чего там?! Что происходит?! – заволновалась толпа, окружающая цирк.
  - Каких морских чудовищ приказал доставить наш цезарь для венатио! – восхищались зрители.
  - Вон, вон! На лодке плывут охотники!
  - Это, наверное, ноксии! Видишь, они вооружены только дротиками и кинжалами.
  - Они напали на чудовище! Один метнул дротик!
  - Клыкастый монстр ранен!
  - Но, смотрите, смотрите! Чудовище перевернули лодку! – закричали зрители.
   - Огромная зубастая рыба накинулась на упавших в воду ноксиев.
   - Акулы рвут охотников на части! – шумел цирк.
    Воды окрасились от крови. Морские чудовища терзали тела несчастных. Обречённые в ужасе метались в воде, цеплялись за перевёрнутую лодку, отталкивая друг друга. Но зубы морских хищников достали всех. Уцелевших не было. Фортуна не пожалела никого.
    Затрубили трубы, и от причалов отшвартовались корабли. По три они разошлись в разные стороны, чтобы потом сойтись в решающей схватке. Цирк взвыл от удовольствия. Наумахии начались. Корабли встретились напротив императорской трибуны. Обречённые на смерть сражались неистово, исступлённо, не жалея не себя не противника. Массивными бронзовыми носами корабли проламывали друг другу деревянные бока. Проходили вдоль борта противника, как щепки ломая его длинные вёсла. Гладиаторы-матросы метали друг в друга зажигательными смесями. Корабли пылали. Люди срывались и падали в воду, а там их поджидали огромные орки и разрывали на части. Славная была битва. Счастливчики, увидевшие всё это своими глазами, потом долго рассказывали в мельчайших подробностях на зависть тем, кому не хватило места на представлении.    

*   *   *
     На следующий день священных празднеств Император распорядился объявить о начале его любимых гонках колесниц. Он был страстным поклонником этого состязания, сам умел править квадригами и не раз становился победителем. 
     Снова потянулась топа, жадная до зрелищ, к Большому цирку. Мужчины, женщины и дети начали стекаться в цирк ещё до рассвета. Припозднившиеся уже не могли найти свободного места. Наиболее хитрые горожане нанимали за несколько монет какого-нибудь бедняка, чтобы тот заранее занял для них местечко. На гонки граждане допускались только в тогах, как символе гражданства, поэтому рабам вход на скачки был запрещен. Четырем командам: «Красных», «Белых», «Зелёных» и «Синих» вновь предстояло соревноваться в быстроте своих квадриг.
        К началу гонок весь Цирк Максимус заполнился до отказа и шумел, и галдел, и ходил ходуном, как огромное человеческое море. Но вот послышались звуки приближающегося оркестра, возвещающие о скором появлении Августа Цезаря Императора. Распахнулись ворота «Порта помпе» и в блеске величия с впечатляющей свитой из ликторов, слуг, легионеров и всадников въехал божественный понтократор. Певцы и жрецы, затем курители фимиама, несли золотые и серебряные кадильницы, изваяния богов и богинь, стоящих на носилках или в колесницах. За ними развлекая публику, пели, плясали, кривлялись лицедей. Ехали множество колесниц, запряжённых разномастными жеребцами и кобылами. Всех приветствовали громом аплодисментов.  Сделав почётный круг, огибая узкую и длинную платформу, так называемую «спину», с полукружьями на обоих концах, украшенную конусообразными столбами «мете», пышная императорская процессия удалилась через ворота победителей «порта триумфалис». Император поднялся в свою величественную ложу, чтобы подать команду к началу заездов, и это послужило сигналом к новым восторженным крикам.
       Император подошёл к краю роскошной царской ложи и вскинул руку для приветствия. Зрители неистово скандировали.
       - Славься, божественный! Славься Император!
       - Ты только посмотри, мой любезный Тигеллин, - обращался император через плечо, стоящёму сзади командиру охраны, - Эта турба-толпа, как шелудивый пёс, за подачку готовая облизать тебя с ног до головы. Как эти паннис-лохмотья от радости виляют хвостом. Но берегись, стоит этим собакам позабыть бросить кость, как они укусят и предадут.
        На лице Императора на мгновение появилось брезгливое презрение, но он быстро взял себя в руки и вновь мило и счастливо улыбался демонстрируя уверенность, покой и величие. 
        - Ты как всегда прав, божественный, - невозмутимо ответил Тигеллин.
        - А как ты думаешь? – небрежно спросил император у Веспасиана.
       - Твоими устами говорят сами боги, и я простой смертный не смею возражать богоугодным речам, - как всегда льстиво выразился Тит Флавий.
        Император самодовольно выпятил нижнюю губу, напыжился и гордо заявил:
        - Да! Воля Императора, воля бога!
        Божественный повелитель бросил белый платок со свое трибуны и гонки начались.
        Двенадцать колесниц представляющие четыре разноцветные команды провели первый заезд без происшествий. Дорифор и Спор сидели насупившись. Спор был болельщиком «Синих» а Дорифор – «Белых», а в заезде победили «Зелёные». Сам император был поклонником «Красных», но подпитывал денежными ассигнованиями все четыре команды, так как они занимались производством гоночных лошадей. Потом состоялся такой же скучный второй заезд, потом третий. В день обычно проходило двадцать четыре заезда. Но после пятого заезда началось настоящее зрелище. Во время шестого заезда возница «Синих» так ловко подрезал «белого», что его колесница врезалась в барьер, а сам гонщик вылетел из повозки и только чудом остался жив, не попав под колёса противников. Спор верещал от радости, тем более пострадала команда, за которую так переживал Дорифор. Император тоже сидел доволен, тем более победили «Красные». Их возница достойно удалилась под неистовые вопли и аплодисменты фанатично преданных поклонников через «Порта триумфалис».
     Тубы протрубили. Широко раскрылись в шестой раз «Порта помпе» и двенадцать колесниц четырёх команд выстроились вряд. Трибуны замерли в ожидании. Кто пронесётся первым по семи кругам ипподрома? Кто уцелеет, а кто разобьётся? Все понимали, этот заезд будет не на жизнь, а на смерть, ибо среди «Красных» в красной коляске, запряжённой четвёркой рыжих как огонь скакунов, сам в ярко красных одеждах выступал знаменитый возница по прозвищу Фламинго, а он не привык никому уступать. Среди «Синих», в синей колеснице держа под уздцы иссиня черных, как вороново крыло жеребцов, в голубых одеждах, стоял гонщик по кличке Стриж, амбициозный, жестокий, не терпящий никаких возражений. Команду «Белых» возглавлял колесничий Снежок, в ослепительно белой тунике. Он величественно, словно сам Император, красовался в белой с позолотой коляске, удерживая нетерпеливую четвёрку белых скакунов. Снежок слыл хитрым и коварным соперником. От него можно было ожидать любого подвоха. И наконец, среди «Зелёных», в зелёной колеснице, запряжённой серыми конями, и в зелёных одеждах стоял Флориан, тоже не промах возничий. Поэтому-то все понимали, гонка будет не простой.
      Трибуны замерли, Гонщики напряглись, чтобы по команде рвануть вперёд. Кони нервно перебирали точёными ногами. Император поднял руку с платком вверх, готовый отдать команду: «Вперёд». Повисла пауза ожидания. Мгновения растянулись в нестерпимое длинное время. Сердца учащённо стучали. Но вот белый кусок материи вырвался из рук властелина и, кружась, начал падать на песок ипподрома.  Не дожидаясь того момента, когда платок ляжет на землю возницы стегнули лошадей и те стрелой понеслись вдоль взревевших как многоголосый зверь трибун.
    - Давай Стриж! Лети вперёд как молния! – верещал размалёванный Спор.
    - Мчись Снежок! Дави всех! – махал кулаками Дорифор.
    Флавий Феспасиан был поклонником «Зелёных», но чтобы выразить своё особое расположение к власти имущих, он из лести кричал и поддерживал любимца императора Фламинго. И, кажется Божественный оценил эти старания и даже благосклонно взглянул на старого вояку и милостиво улыбнулся, а нет лучше похвалы, чем одобрительная улыбка вышестоящего тебя по рангу.
     Опытные возничие не старались выбиться сразу в лидеры. Уже на первом круге, ещё дельфин не успел перевернуться и выплеснуть из себя струю воды, а белый шар – «ове» со специальной подставки упасть вниз, как на повороте три колесницы, две от «Белых» и одна от «Зелёных», разбились вдребезги. Их коляски разлетелись в щепки, кони разбежались, а возницы покалечились. Один запутался в поводьях, и четвёрка коней долго таскала его по арене.
      - Ой! – возглас неподдельного сожаления вырвался из уст царского супруга.
      Сам Император досадно махнул рукой. Подхалимистые царедворцы притворно скорчили печальные физиономии и закачали головой в такт Цезарю. Лишь Спор неподдельно радовался и язвительно посматривал в сторону нервничавшего Дорифора.
      Остальные девять колесниц вылетели на второй круг. Флориан начал вырываться вперёд. Он условными знаками махнул двум своим оставшимся членам команды, и они ловко подрезали ещё одного из «Белый».  Коляска противника подскочила, перевернулась, накрыла собой возницы и начала волочить его по песку. Песок покраснел.
     - Да! Да! Давай! Дави-и-и «Белых»! – орал Спор.
   Дорифор в ужасе схватился за голову. Из всей его любимой команды остался один Снежок.  Уже три дельфина перевернулись вниз головами и три ове упали вниз. Страсти накалялись. Снежок уже шёл вторым, ему в затылок дышал Флориан, а впереди всех маячил в красном хитоне представитель «Красных». Фламинго, уверенной рукой вывел своих рыжих скакунов в лидеры.
   Стриж знаками что-то показал своей команде и те как один стали методично преследовать и подрезать остальных «Красных». Вот они ловко бортанули одну красную колесницу, так сильно, что возница вылетел прочь и тут же попал под копыта ретивых коней и колёса зелёной коляски. Несчастный был тут же раздавлен, а его кони, почувствовав, что ими никто не управляет, обезумев от свободы, шарахнулись в сторону. Они напугали лошадей колесницы «Синих». Кони резко остановились, вздыбились. Повозка по инерции продолжала двигаться, подскочила и перевернулась. Возница успел выскочить и побежал прочь, но тут на него налетел «зелёный» и раздавил как козявку. Стадион орал, словно лишившись разума. Рыжие кони Фламинго неслись первыми. Повернулся хвостом вверх шестой дельфин, изрыгнув воду в специальный бассейн, и упало предпоследнее каменное яйцо. Четвёрка лидеров Фламинго, Снежок, Флориан и Стриж мчались по Большому цирку к финишу. Флориан на полном скаку налете на Снежка, провоцируя крушение. Колесо зелёной квадриги тёрлось о колесо белой до извергающихся искр с громким скрежетом. Колесо белой повозки не выдержало такого жёсткого трения и оторвалось. Коляска завалилась на бок. Снежок вовремя спрыгнул, потому что в тот же момент белая колесница начала кувыркаться и полностью развалилась. Снежок пускал в след обидчика неприличные ругательства и проклятия, всё это снабжая обильными непристойными жестами. Флориан на мгновение повернулся, ехидно улыбаясь поверженному сопернику. Но, в то же мгновение, на него наскочил Стриж.
    - Дави! – заорал Спор, а вместе с ним, и все почитатели «Синих».
    Но не таким был Флориан. Ловко управляя серой четвёркой скакунов, он сделал резкий манёвр в сторону и иссиня чёрные кони на полном ходу врезались в узкую и длинную платформу «спина», да так сильно, что с неё слетел зазевавшийся зритель, упал и сильно изувечился. Сам Стриж чудом увернулся и не пострадал.
   - У-у! Проклятый Флориан! – взвыл Спор, - Чтоб ты провалился в тёмный Тартар!
   Проклятия ещё долго сыпались из мальчишеского ротика Спора. Зато Дорифор ликовал.
   А Флориан уже догонял Фламинго. Фламинго яростно хлестал своих огненно рыжих коней. Вот уже виден финиш. Ещё чуть-чуть и долгожданная Виктория распахнёт свои объятья. Но тут как всегда, вмешалась Фортуна. Она невидимой рукой притормозила «Красных» и незаметно подтолкнула «Зелёных». Буквально на половину лошадиной морды, колесница Флориана опередила Фламинго.   
    Трибуны рукоплескали. Особенно не жалели ладоней «Зелёные». Они топали, свистели, визжали. Веспасиан в душе радовался победе Флориана, но на словах и всем видом сочувствовал опечаленному Императору. Император хныкал как ребёнок. Придворные утешали его. Гонки продолжались. И только когда на двенадцатом и тринадцатом заездах победили «Красные», Император успокоился и повеселел. 

*   *   *
    Толпа возбуждённо шумела и бежала вновь к Большому цирку.
     - Битва Амазонок! Битва Амазонок! – орали горожане.
     - Божественный специальным указом разрешил женские баталии! – неслось ото всюду.
     - Он даже позволил смешанные сражения! – кто-то даже уточнял.
     - Как? Разве можно женщинам сражаться с мужчинами? – возмутился рябой от оспы мужичонка.
     - А чем женщины хуже? - накинулась на него сварливая толстушка и между ними завязалась короткая перебранка.
     Любопытные остановились. Всем хотелось посмотреть, что из всего этого получится. Толстушка прижала выпирающим животом мужичка к стене инсулы, запустила короткие пальцы в его редкие волосы на голове и начала трепать бедолагу, как тряпку. Мужичок упорно отбивался, но свалить толстушку делом оказалось архи сложным. Сварливая баба другой рукой отвесила рябому увесистую оплеуху, и мужичок упал.
      - Вот что сделают амазонки с вами мужчинами! – победоносно заявила толстушка, демонстративно отряхивая ладони.
     Толпа дружно захохотала, а затем поторопилась к цирку.
     Цирк Максимус как всегда был переполнен и ждал. Затрубили тубы. Началась прелюдия представления. Большие двери «Порта  триумфалис» раскрылись, и многочисленная процессия во главе с Божественным августом совершила почётный круг и в эти же ворота удалилась, потому что Император мог быть только триумфатором и больше ни кем. Начало казалось обыденным, и некоторые искушённые зрители даже немного разочаровались. Но распахнулись «Порта помпе» и оттуда выбежала стая африканских страусов в два десятка особей и, растопырив чёрно белые неуклюжие крылья, начали носиться по всей арене.
   - Верблюдоворобьи! Верблюдоворобьи! – заорали с трибун.
   Все поняли, началось венатио. Большие птицы от оглушающего крика ещё больше забеспокоились и заметались по огромному ипподрому. Зрители закричали громче. В мечущихся птиц полетели огрызки яблок, куски другой недоеденной снеди. Страусы носились туда-сюда, поднимая мощными двупалыми ногами тучи песка. В это время створки «Порта помпе» открылись вновь, и на арену цирка вышел отряд женщин-охотниц в одних блестящих набедренных повязках и маленькими медными шлемами на головах, украшенными плюмажем из разноцветных страусовых перьев. Вооружены они были лишь длинными заострёнными палками. Охотницы сгрудились в круг, выставив вперёд острые концы палок и не зря. Разогнавшись, один из страусов врезался в круг человеческих тел, и словно косой выкосил себе дорогу. Сильная птица, не ощущая боли от вонзённых в тело деревянных копий промчалась дальше, разбрасывая женщин как маленькие соринки в разные стороны, покалечив при этом несколько охотниц. Трибуны взревели от удовольствия, захлопали и затопали. Громкий шум ещё больше обеспокоил страусов. Уцелевшие женщины разбежались в разные стороны. Страусы догоняли их, сбивали ударом груди с ног и топтали мощными лапами, разрывая плоть огромным когтем большого пальца. Все несчастные охотницы были растерзаны этими здоровенными пернатыми. Человеческие окровавленные тела валялись по всему периметру цирка. Ветер гонял по земле оторванные разноцветные перья с плюмажей. Обезумившие птицы хаотично носились вокруг длинного выступа «спины». 
      Широко распахнулись створки «Порта помпе» и на арену выскочила пара квадриг, одна чёрная, другая белая. Квадриги понеслись по разные стороны длинной и узкой «спины» на встречу друг другу, расстреливая из луков мечущихся птиц. Чёрной колесницей управляла возница-африканка в чёрных одеждах. Рядом с ней стояла лучница, тоже мавританка в чёрных доспехах. Их кони, цвета воронова крыла, украшенные чёрными султанами, грациозно скакали вдоль ликующих длинных арен.  Другой колесницей точно такой же, но только белой, управляла белокурая голубоглазая женщина-германка. Лучница была ей пот стать. Меткая африканка несколько раз попала в большие глаза бегущих птиц, так, что стрела, пробив один глаз птицы, вылетала через другой. Трибуны верещали от такой меткой стрельбы.  Сам, скучающий император, развалившийся в меланхолии в мраморном кресле и рассматривающий через огромный изумруд происходящее действие, оживился и привстал с мягких подушек.  Вскоре в живых не осталось не одного страуса, и воительницы на колесницах из венаторов – охотников на животных, превратились в эсседариев – бойцов на колесницах.
       Колесницы продолжали нестись вдоль трибун. Вдруг, они на большой скорости стали сближаться. Лучницы натянули луки, целясь друг в друга, кто окажется проворнее и быстрее, подстрелит соперников. Женщины выстрелили почти одновременно. Стрелы пропели в воздухе и воткнулись в возниц. Возницы вскрикнули и вывалились из колясок на песок. Колесницы потеряли управление. Кони, почувствовав свободу, стали шарахаться из стороны в сторону Чёрная лучница сгруппировалась и успела выпрыгнуть из неуправляемой колесницы. Африканка несколько раз кубарем прокатилась по песку, вскочила, распрямилась, как пружина, быстро натянула лук и выстрелила вдогонку пронёсшейся мимо неё белой колеснице. Германка тоже пустила стрелу, но чёрная ловко увернулась, и стрела, просвистев, воткнулась в шею беспечно свесившемуся со «спины» любопытному зеваке. Бедолага ойкнул, и как набитый опилками тюк плюхнулся вниз. Стрела же африканки попала белокурой в спину между лопаток. Та вскинула руки вверх и упала. Переполненные трибуны орали и скандировали от полученного удовольствия. Африканка спокойно подошла к императорской ложе и поклонилась. Божественный пантократор царственно поднял руку, надменно выпятил нижнюю губу и громко заявил:
       - Я объявляю тебя чёрной пантерой и повелеваю наградить кубком с золотом.
       - Аве Цезарь Император! - выкрикнула африканка.
    Она получила свою награду, подбежала к остановившейся чёрной квадриге и под одобрительный шквал зрительских оваций торжественно покинула ипподром через «Порта триумфалис».
     Ристалища продолжались. Далее зрителей развлекали совместные бои. На арену маршем вышел отряд, в греческом обмундировании изображая аргонавтов во главе с Ясоном, путешествующих в прибрежных степях Понта Эвксинского – моря гостеприимного за золотым руно. Не успели они поприветствовать Императора, как, словно ураган с гиканьем и улюлюканьем на них выскочила конная группа амазонок и начала осыпать аргонавтов стрелами. Несколько воинов упали пронзённые насквозь. Мужской отряд, плотно прижавшись плечом к плечу, прикрывшись щитами, держа оборону. Амазонки кружили вокруг и настырно выбивали одного за другим. Трибуны орали, свистели, хлопали и топали. Зрителям это нравилось. Сварливая толстушка в запале кричала:
   - Бей их! Так им! Славься Миневра, Юнона, Веста!
   Затем повернулась к сидящему рядом рябому мужичку:
    - Вот видишь, Нумерий! Я же всегда права… Женщины ни в чём не уступают вам, мужчинам. Вон, посмотри, как они вас разделают подчистую.
    Она накинулась в избытке чувств на беднягу, прижала его к своей необъятной груди, начала тискать. Тощий мужичонка чуть не задохнулся от таких жарких объятий толстушки. Но никто не обращал на это внимания. Взоры были сосредоточены на том, что творилось на арене. Амазонки хладнокровно добивали отряд аргонавтов. Стрелы попадали в глаза, насквозь пробивали руки и ноги. Вдруг один из аргонавтов изловчился и всадил коню проносившейся мимо амазонки мечом в брюхо, да так сильно его распорол, что лошадиные внутренности вывалились наружу. Конь сделал ещё несколько скачков и упал, перевернувшись через голову. Амазонка вылетела из седла, но не успела вскочить на ноги, как другой аргонавт быстро подскочил и одним ударом снёс ей голову.
      - Бей баб! – орал и топал в неистовстве Дорифор.
   Божественному эта сцена очень понравилась, и он захлопал. Однако, метко выпущенная стрела поразила аргонавта в шею. Он захрипел, упал как подкошенный, дёргаясь, агонизируя в конвульсиях, затем затих, испустив дух. Амазонки перебили всех гладиаторов, потеряв лишь одну боевую подругу.
    Выстроившись в шеренгу, женщины-воины с достоинством подъехали к императорской трибуне, натянули узду, и кони грациозно поклонились цезарь. Это было эффектное зрелище. Трибуны одобрительно взревели. Император, польщённый таким трюком, одобрительно захлопал в ладоши. Тигеллин, словно тень, всегда стоявший за спиной хозяина, придирчиво смотрел на конный отряд и еле заметно кивал головой. Императорский префект, тем самым показывал, что всё идёт правильно, по его задуманному плану. Польщённый Император повелел по-царски наградить прекрасных амазонок. Зрители одобрили щедрость земного божества.
      Император остался доволен, увиденным ристалищем. Получила удовлетворение и ненасытная турба. Авторитет единоличной власти возрос как никогда.   

Театр

Император страдал от меланхолии. Чёрная тоска терзала его сердце. Холерическая натура металась, не зная ни сна не покоя. Желчь была готова выплеснуться на кого угодно, но не находила подходящего объекта.
      Чтобы развеять мятежные думы и скуку своего властелина Тигеллин доложил о новых поступлениях для волшебного сада Аурэ Принципис Аулам:
       -  Парфянский царь Вологез прислал в подарок забавных хохлатых курочек, которых разводят в далёкой и таинственной стране Серес. 
      - Ты считаешь, Тигеллин, что какие-то курицы достойны моего монаршего взора? - чуть приподняв от удивления брови, высокомерно и слегка раздражённо спросил август.
       - О да, сиятельный повелитель. Это необычные птицы. Вот увидишь, они удивят тебя. Я их уже видел. Они, действительно, забавные, - настаивал командир преторианцев.   
       - Ну, если ты так настаиваешь, то моя божественная персона немедленно желает лицезреть царский подарок моего парфянского друга, - величественно распорядился цезарь и приказал своим маврам нести его на императорский птичник.
      Пышная свита величественно проследовала по тенистым садам и паркам Золотого дома туда, где со всей Ойкумены прыгали, бегали, летали, щебетали, величаво выхаживали пернатые создания. Смотритель царского птичники вольноотпущенник грек Анатолий вышел навстречу императорской процессии и с низким поклоном приветствовал хозяина. Он с заботой и любовью показывал повелителю своих крылатых питомцев. Наконец свита подошла к месту, где обитали курочки. Они действительно были необычными. Казалось, что вместо перьев у них мохнатая шерсть. На голове, как шарик торчал хохолок, а на лапках топорщились пуховые штанишки. Белые, рыжие, голубые, чёрные, они забавно бегали по зелёной траве, копошились и что-то клевали вокруг.
      - Божественный, этих курочек ещё Аристотель называл: «Курица с кошачьей шерстью», - склоняя голову, пояснял Анатолий.
      - Да, действительно, эти птички необычные. Вместо перьев у них шерсть, - император с удивлением рассматривал их через свой изумруд.
      Свита льстиво начала поддакивать и восхищаться.
      - Божественный, - продолжал грек, - Это только кажется. Вот посмотри, - и Анатолий ловко поймав одну из, птиц поднёс её к Цезарю. – Посмотри, Божественный. У этих курочек перья не сцепляются как у всех птиц, поэтому выглядят такими лохматыми, как шерсть кошки или зайца.
       - Да, действительно, - Император наводил на курицу драгоценный лорнет, которая смирно сидела в заботливых руках бывшего раба.
       - Да, да! Как это всё удивительно, - поддакивали из свиты.
       А увлечённый Анатолий, с любовью выпустив хохлатку, продолжал самозабвенно говорить про своих любимиц:
      - В таинственной стране Серес рассказывают, будто, у одного крестьянина неизлечимо заболела любимая матушка. Опечаленный сын помог ей сесть в повозку, запрягся сам вместо лошади, и они отправились искать лекаря. Долго ездили, но не нашли никого, кто бы мог помочь несчастной женщине, и ничего не оставалось делать, как возвращаться домой. На обратном пути их застала ночь. Но вот показалась крестьянская хижина, и путники попросились на ночлег. Хозяин оказался гостеприимным, не только предоставил кров несчастным, но и приготовил для гостей единственную чёрную курицу – самое ценное, что у него было. И произошло чудо. Утром женщина почувствовала себя лучше. На следующий день она уже бодро ходила, а потом полностью вылечилась.
      - Очень, очень интересно, - в глазах появилась живая искорка.
      - Мясо этих курочек очень целебное, - продолжал птичник.
      - Однако, я считаю, есть мясо таких красавиц кощунство. Красота неприкасаема. Это вопрос морали. – поучительным тоном высказался Император.
      - Да, да, Божественный, сама Фемида на своих весах взвешивает твои рассудительные мысли и слова, - закудахтали как куры сопровождающие комметы.
      - Ухаживай мой верный Анатолий за этими чудными курочками. Прикажи Тигеллин наградить моего слугу за хорошую службу, а я пойду печалиться дальше о судьбе этих птичек, которых можно вот так запросто съесть.
      Зарождающаяся искорка смысла жизни погасла, в царственных близоруких глазах так и не успев разгореться. Император театрально нагнал на себя печаль и с напускной грустью пожелал удалиться. Свита под стать господину, предав лицами грустно-меланхолический вид, последовала за господином.   
      Посещение птичника лишь на короткое время развлекло мечущуюся натуру Цезаря. Как всегда, на помощь пришёл хитрый Тигеллин.
       - Божественный, сенатор Квинт Руфий Варрон, эллинофил, как и ты, в своём театре ставит старую пьесу Софокла «Антигона». Он будет очень польщён, если ты соизволишь снизойти до этого смертного своим божественным присутствием.
     - Это очень интересно. Пожалуй, я окажу Квинту Варрону такую милость, - надменно ответил божественный, - Тем более в эллинском театре нет этих вульгарных фесценинских шуточек, которые высмеивают всех и вся. Поэтому необходимо их обуздать и установить строгое наказание всякому, кто будет порицать другого в злобных стихах.
      - Твоя справедливость не знает границ, - наперебой затараторили, как сороки царедворцы.
      - Я считаю, что мой дед Тибериус не зря выгнал всех мимов из Вечного города. Эллинская же драма отличается своей высокой эстетикой и моралью. Её запрещать не следует.
       Император представлял себя ритором. Он играл, словно актёр на сцене, словно оратора на форуме, церемонно ходил перед стоящей свитой и произносил напыщенную речь о падении нравственности в обществе и как высокая эллинская культура сможет остановить это вопиющее безобразие. Свита, придав лицам сосредоточенное выражение, внимательно и умилённо слушала, страстно аплодировала, тем самым поощряя экзальтированное выступление императора, и властелин уже без сомнения всё больше и больше верил в свою божественную сущность. Лишь разукрашенный Спор валялся на широком ложе носилок и зевал от скуки, просто ему было на всё наплевать. Мальчишка-кастрат лежал на животе, отвернувшись от всех, болтал оголёнными ногами и играл разнообразными золотыми фасцинумами, которые на длинных блестящих тесёмочках висели у него на шее. 
        К вечеру, когда жара спала и с реки медленно наползала ночная прохлада, пышная процессия торжественно выехала из Золотого дворца и, растянувшись на пару стадиев, направилась к Порта Азинариа – Ослиным воротам, что за холмом Целий, где находилась роскошная вилла сенатора Квинта Руфия Варрона. Впереди громко топая, поднимая клубы пыли, маршировал отряд преторианцев во главе с Гаем Сафонием Тигеллином. Дюжина здоровенных мавров несла огромный монарший, богато декорированный паланкин. Телохранители плотно окружали носилки живого земного божества. За ними ехали всадники с золотыми кольцами на предплечьях, потом сенаторы и другие комметы, сопровождающие царственную особу, которых в дальнейшем будут именовать графами.
       Народ, на протяжении всего высочайшего пути, радостно приветствовал своего повелителя. Городской популис ещё помнил, какими изысканными играми недавно развлекал цезарь бездельничавший пролетариат.
       - Аве божественны! – неслось со всех сторон.
       - Славься во веки веков! – кричали горожане, выкидывая правую руку вперёд и вверх.
       - Да продлят всемогущие боги твоё счастливое правление! – народ искренне желал успехов любимому Цезарю.
       - Да будет Фортуна всегда к тебе благосклонна! – пискляво гнусавила черноволосая кудрявая девчушка.
       Императору чрезмерно льстили верноподданнические выкрики толпы. Он даже соизволил отодвинуть занавеску и взглянуть на толпу, отвечая на народные пожелания  высокомерно-брезгливой улыбкой и надменным кивком головы.
        - Вокс попули, вокс деи – глас народа, глас божий, - гордо обращался император то к Спору, то к Дорифору. – Народ доволен и обожает меня.
        Дорифор тут же понял, что император в этот момент нуждается в очередной порции лести и сладостные слова полились, будто из рога изобилия. Спору же было всё равно. Он со скучающим видом играл золотыми оберегами, обильно висевшими у него на груди.
       Самолюбие цезаря тешилось, гордыня переполняла грудь. Однако Император не выдавал своих радостных чувств, и на его лице застыло слегка брезгливое аристократическое равнодушное выражение, как у человека, знающего цену человеческим слабостям. 
       В таком приподнятом настроение пантократор вышел из носилок в искусно ухоженном саду виллы Варрона. Квинт Руфий с поклоном приветствовал своего повелителя.
       - Славься Цезарь Император, да продлят боги твои земные годы и великолепное царствование.
       «Из уст народной толпы приветствия и пожелания звучали куда искреннее и радостнее, чем лесть этого ядовитого змея. Вот уж действительно, любовь простолюдина выглядит намного честнее, чем сенаторская»,- подумал про себя Император, но, не подав ни малейшего сомнения в неискренности сенатора, Император, поправляя золочёную тогу и слегка кивая головой, ответил:
       - И я рад приветствовать столь достопочтенного сенатора из славного и древнего рода.
       Хозяин проводил гостей в огромный атриум дома, где были приготовлены изысканные угощения.
       - Царствие твоё, о регис дивине – божественный царь, истинное благо для империи и его народа. Позволь поднять этот кубок тончайшего горного хрусталя, в нутрии которого плещется эликсир, придающий эмоциям и мыслям лёгкость и быстроту, - не уставал испускать сладкие речи владелец дома. 
       «Давай, давай, заливайся, словно соловей. Я посмотрю, что из этого получится», - ухмылялся про себя император, но вдруг удивлённо спросил Варрона:
        - А почему, ты называешь меня царём?
        - Ну, я… - растерялся сенатор.
        - Царей у нас нет вот уже более пятисот лет, с тех пор как прогнали последнего из них Тарквиния Гордого. Тебе ли этого не знать. Если мне не изменяет память твои предки, достопочтенные патриции участвовали в изгнании Гордого этруска. А я попросту Император – повелитель, которого ещё по древнему обычаю выбирали легионеры. Царь – это диктатор, узурпатор, а я как Император, избранный, денно и нощно забочусь о своём народе. Кто такой Царь, тот, кто захватил власть силой, а Император, тот, кто превосходит других в уме и даровании, вот его воины и выбирают. Ещё мой достопочтенный предок Гай Юлий не стремился к царскому титулу, памятуя о печальной судьбе последних из семи наших царей. А Император – это начальник, властитель, военачальник, полководец, предводитель легионов. Так что Варрон называй меня правильно.
     Император снова погряз в морализирующих рассуждениях и наставлениях, увлёкся этим и никого вокруг не замечал. Но потом вдруг утомился, отхлебнул своего любимого тёмного кроваво-красного вина из искрящегося, отделанного золотом хрустального кубка и успокоился.
      - О, мой божественный повелитель, позволь пригласить тебя в мой театр и показать представление достойное изысканного взора не только Императора, но и Великого понтифика.
      Хозяин дома слега склонился перед высоким гостем и одновременно жестом обеих рук приглашал пройти к месту зрелищ.
       Император вместе с приближёнными расселся на почётных местах домашнего театра Квинта Руфия Варрона, который был полон приглашёнными гостям. Гости жестом провой руки приветствовали своего небожителя.
       - Аве Цезарь Император! Аве! Аве! Аве! – традиционно звонким эхом пронеслось по всему театру.
        Довольный Император развалился на мягких подушках. Заиграла музыка. Представление началось. Рабы актёры и певцы начали лицедейство. На скене были выстроены декорации дворца фиванского царя Креонта. На орхестру вышел актёр в трагической маске и в женской одежде, изображая Антигону. Актёр встал в пол оборота, к зрителям и к скене, показывая, что кого-то зовёт из дворца. На распев декламируя эллинские стихи.
        - Сестра родная, общей крови отпрыск, Исмена, слушай. Тяжелы проклятья над семенем Эдипа…
       Император с удовольствием погрузился в звуки любимого языка и с наслаждением стал наблюдать за происходящим. Эстетствовали и те, кто понимал родной язык Софокла. Остальные же сразу заскучали. Спор начал играть своими золотыми игрушками. Веспасион сидел и делал вид, что ему очень интересно, но ничегошеньки не понимал, и лицо его постепенно становилось кислым. Также хлопали глазами и другие из императорской свиты, кто не знал языка пьесы.
     Сенатор Петроний Тулий Сергиус, сидевший рядом с Титом Флавием Веспасианом стал потихоньку переводить то, что говорили актёры на орхестре. Веспаиан ободрился, воспрянул духом и даже заинтересовался происходящим действием.
     А страсти разгорались. Несчастная сестра, во что бы то ни стало, желала похоронить тело погибшего брата-предателя Полиника, которого царь Креонт приказал бросить на съедение диким псам и стервятникам. Это было настоящим святотатством, ибо попирало все обычаи. Ведь душа непогребённого не может найти успокоения в загробном мире. Царь нарушил неписанный закон, потому что мстить беззащитным мёртвым недостойно людей и не угодно богам. Но деспотичный царь Фив думал не о людях и не о богах, а о государстве и власти. Кто ослушается царя, ждёт смерть. Антигона согласна идти на смерть ради справедливости. Она призывает к этому свою сестру Исмену.
    - Поможешь ли ты мне? – спрашивает Антигона.
    - Как можно? Мы слабые женщины, наш удел повиновение. За непосильное нет с нас спроса. Богов я чту, но против государства не пойду, – отвечает сестра.
    - Хорошо, я пойду одна, хотя бы на смерть, а ты оставайся, коли не боишься богов, - Антигона казалась непреклонной.
    - Ты безумна!
    - Оставь меня одну с моим безумьем.
    - Что ж, иди. Всё равно я тебя люблю.
    Зал разразился аплодисментами. Императору понравилось тоже, он захлопал, захлопали все комметы.
     На скене появляется хор фиванских старейшин. Они с ликованием запели об одержанной победе. Фивы спасены. Пришло время праздновать и благодарить богов. Навстречу хору выходит царь Креонт и оглашает свой указ:
   - Герою честь, злодею срам. Тело Полиника брошено на поругание. К нему приставлена стража. Кто нарушит царский указ, тому смерть.
   Но вбегает перепуганный стражник и сбивчиво объясняет:
   - Указ уже нарушен. Кто-то присыпал труп землёй. Пусть символически, но погребение совершилось.
   Стража не уследила. Ей теперь отвечать. Стражник в ужасе. Клеонт разъярён:
    - Найти преступника или страже не сносить головы!
    Хор запел:
    - В мире много сил великих,
      Но сильнее человека
      Нет в природе ничего,
      Мчится он, непобедимый
      По волнам седого моря,
      Сквозь ревущий океан…
     Зрители вновь разразились бурными аплодисментами. Императору тоже симпатизировали слова о могуществе и дерзости человека. Но его насторожили слова: «Кто правду чтит, тот хорош, кто в кривду впал, тот опасен». О ком это говорится? О преступнике Полинике, о его сестре Антигоне или о царе Креонте?  Император насупился. Его настроение стало ухудшаться. Нижняя губа обиженно и капризно полезла вперёд, как у маленького мальчика. Но он привык скрывать свои истинные чувства. Быстро изобразил на лице маску восторженного зрителя и захлопал в ладоши.
    Однако ничего не могло ускользнуть от взора Тигиллина. Он увидел, как спектакль начинает портить настроение повелителя, значит всё идёт по задуманному им сценарию. Ненавистный Варрон будет повержен.
    А представление продолжалось. Антигона уличена в нарушении царского указа и её ждёт смерть. Но она любима народом, да ещё невеста царского сына Корифея. Корифей заступается за Антигону.
    - Правителю повиноваться должно во всём, в законном и в незаконном. Порядок в повиновении, а падёт порядок, погибнет государство, - непреклонен Креонт.
    На эти слова фиванского царя Император долго хлопал. Зрители вынуждены были поддержать своего господина.
     Корифей возражает:
     - Может быть, ты и прав, но почему тогда весь город ропщет и жалеет Антигону? Или ты один справедлив, а весь народ, о котором ты печёшься, беззаконен?
      На эту реплику уже заопладировали зрители. Император демонстративно сидел и не хлопал.
       - Государство подвластно царю – восклицает Креонт.
      Теперь хлопал император и его клевреты, хоть большинство из них ничего не понимали о чём идёт речь.
       - Нет собственников над народом, - отвечает Корифей.
       Зрители вновь рукоплещут. Император молчит.
       Царь Креонт непреклонен. Антигону ждёт смерть, и её замуруют в подземной гробнице. Перед смертью она обращается к жениху:
        - Тогда и меня ты больше не увидишь!
        Хор восклицает:
        - Вот она сила любви! Эрот, твой стяг – знамя победы! Эрот – ловец лучших добыч! Всех покорил людей ты – и, покорив безумишь…
        Антигону ведут на казнь. Плач девушки перекликается с плачем хора.
        - Вот вместо свадьбы мне казнь, вместо любви мне смерть!
        - И за это тебе вечная честь. Ты сама избрала себе путь умереть за божью правду! – вторит ей хор
        - Заживо схожу я в Аид, где отец мой и мать, победитель брат и побеждённый брат, но они похоронены мёртвые, а я живая!
        - Родовой на вас грех, гордыня тебя увлекла: неписанный чтя закон, нельзя приступать писанный, - поёт хор.
        - Если божий закон выше людских, то за что мне смерть? Зачем молиться богам, если за благочестие объявляют меня нечестивицей? Если боги за царя — искуплю вину; но если боги за меня — поплатится царь, - с этими словами Антигоны её уводят стражники.
         Царский суд закончен и начинается суд божий. На орхестре стоит хор, царь и прорицатель Тиресий.
         - Не только народ недоволен царской расправой, гневаются и боги. Огонь не хочет гореть на алтарях, вещие птицы не хотят давать знамений, - увещевает Креонта вещий старец.
          Но Креонт не верит:
          - Не человеку бога осквернить!
          Тересий возвышает голос:
          - Ты попрал закон природы и богов, мёртвого оставил без погребения, живую замкнул в могиле! Быть теперь в городе заразе…, а тебе поплатиться мёртвым за мёртвых – лишиться сына! – возвышает Тиресий голос.
         Царь смущён и впервые просит совета у хора:
         - Уступить ли?
         - Уступи, - поёт грозно хор.
         И царь отменяет свой приказ, велит освободить Антигону, похоронить Полиника. Да, божий закон выше людского. Хор поёт молитву Дионису, богу, рождённому в Фивах: помоги согражданам!
         Но поздно. Посланник приносит страшную весть:
         - Нет в живых ни Антигоны, ни жениха ее. Несчастную девушку в подземной гробнице нашли повесившейся, а царский сын обнимал ее труп.
         Вошёл Креонт, царевич бросился на отца, царь отпрянул, и тогда царевич вонзил меч себе в грудь. Труп лежит на трупе, брак их совершился в могиле. Посланника молча слушает царица — жена Креонта, мать царевича. Выслушав, поворачивается и уходит; а через минуту вбегает новый вестник:
   - Царица бросилась на меч. Царица убила себя, не в силах жить без сына.
  Креонт один на сцене оплакивает себя, своих родных и свою вину, и хор вторит ему, как вторил Антигоне:
   - Мудрость — высшее благо, гордыня — худший грех, спесь — спесивцу казнь, и под старость она неразумного разуму учит.
  Этими словами трагедия заканчивается под бурные и продолжительные аплодисменты зрителей.
  Император покинул виллу Варрона, не попрощавшись с хозяином.
  В Золотом дворце августейший пришёл в неистовство. Его холерическая натура громила всё вокруг, требовала немедленного отмщения. Тигеллин стоял как вкопанный, а повелитель, потеряв самообладание, носился вокруг, хватал, что попадётся под руку и швырял, иногда в преторианского префекта, а тот не сходя с места ловко уворачивался. Постепенно Император совсем скатился до визга:
   - Это что?! Неписанный закон получается выше чем писаный?! А как же власть Императора?! Значит написанный закон вечен, потому что он дан природой, а писанный закон делают люди!  Его можно издать и отменить. Так просто, мои законы можно взять и отменит?! Ты понимаешь Тигеллин, что это против моей божественной императорской власти! Он не зря выбрал пьесу этого Софокла. Показав это старьё, Варрон хотел усомниться в моём законном правлении, дарованном свыше. Потому я отныне запрещаю показывать эллинские пьесы. Я напишу лучше, и ставить будут только мои пьесы. А ещё, он ведь не зря называл меня царём. Мерзавец! Какоё мерзаве! Да это заговор! Ты слышишь, Тигиллин! Это заговор! Всех, всех надо вывести на чистую воду. Все должны поплатиться за своё злодеяние. Ты понял Тигеллин! Никто, слышишь, никто не должен избежать наказание! – Император в бешенстве затопал ногами.
   Тигиллин ничего не ответил своему повелителю, лишь молча отсалютовал и вышел. Вскоре на Капитолии в Совете старейшин узнали: сенатор Квинт Руфий Варрон вскрыл себе вены в ванной. Труп почтенного Квинта был сожжён за Ослиными воротами, пепел развеян в поле.  Его богатая вилла досталась Тигеллину. Старейшины ужаснулись, но промолчали. Каждый трясся за свою жизнь и имущество.
    Разгневанный Император ещё долго не мог успокоиться. Чёрная желчь душила его изнутри. Мщение не было удовлетворено. Хотелось просто сделать какую-нибудь гадость. Чтобы кому-нибудь было плохо и от этого чёрная душа императора быть может обрела бы покой. И тогда измученный злобой император вспомнил об удивительных курочках в своём птичнике, и с какой любовью за ними ухаживал Анатолий. Недобрая, ехидная усмешка пробежала по рыжебородому лицу. Император немедленно приказал сварить «шёлковых курочек» всех до одной. Грек Анатолий плакал. Наконец-то тёмная ярость повелителя утихла, он успокоился и опять выглядел прежним, как ни в чём не бывало. Муки совести ему были неведомы.

Легенда

Зима выдалась тёплая, но какая-то гнилая, дождливая. С моря постоянно наносило серо-свинцовые тяжёлые тучи, и они изливались на Вечный город неторопливым дождём. Огромный город казался от этого мокрым, грязным и противным. Народ больше сидел в своих тесных каморках. Некогда живые и шумные улицы притихли и только редкие прохожие пробегали по неотложным делам, завернувшись в плащ и нахлобучив на глаза, как можно глубже широкополую шляпу, защищаясь от нудно льющейся с небес воды.
        Император решил покинуть неприветливый город и переехать в сельскую местность, в свою загородную виллу, скорее похожую на ферму. Ему нравилось бывать здесь, тем более усадьба напоминала о детстве, проведённом в изгнании, когда по распоряжению дядюшки Сапожка, всё Агенобарбово семейство подверглось изгнанию. Батюшку Гнея Домиция зарезали, а матушку Агриппину сослали на Понтийские острова. Маленького Луция взяла к себе тётка Домиция Лепида. Там Луций безмятежно жил в деревне, под присмотром двух своих дядек, занимался сельским трудом, и именно здесь пришла к нему первая любовь. Он влюбился в девочку вольноотпущенницу. Любовь была страстная и чистая. Правда, теперь став Императором, он даже не мог вспомнить имя этой девчонки.
      Образованием будущего принципса занимались рабы-греки танцовщик да цирюльник. Они мальчика особо учёбой не обременяли. Прекрасное, надо сказать было время. Именно здесь Луций полюбил всё эллинское.
      Имение Императора окружали старинные развалины, и когда выдавалась погожая погода, повелитель любил бродить по окрестностям в окружении Тигеллина, его преторианцев и вечно сопровождающих комметов. Такие прогулки вгоняли повелителя в ностальгию о былых временах.  Вот и сегодня Император гулял, отдаваясь воспоминаниям. Вместе с ним был Петроний Тулий Сергиус, сенатор, эстет, знаток истории. Сенаторская вилла раскинулась под холмами по соседству, окружённая виноградниками из которых рабы Сергиуса давили превосходное вино.
      Император и Петроний шли рядом и размышляли о загадках истории.
      - Действительно, Петроний, муза истории Клио непредсказуема и иногда совершает удивительные повороты.
      - Дочери Юпитера и богини памяти Мнемосины прощается многое, ведь она означает величие и славу и свидетельствует о том, что может достичь человек. Помогает нам смертным разгадать загадку собственного выбора. Память позволяет обрести бессмертие, достигнутого преодолением своего собственного предела.
       - Однако, от былого величия и предела остаются только лишь одни развалины. Вот свидетельство этому, - и Император жестом показал на разбросанные вокруг камни, составлявшие когда-то людям полезное строение.
       - О, да, Божественный повелитель, я полностью с тобой согласен, но для этого существует Мнемосина. Пока действуют её чары, мы помним и наши деяния не подвластны забвению.
       - Ха! – скептически воскликнул Император, - Дочь богини раздора Лета иногда бывает сильнее. Порою кануть в Лету намного страшнее, чем умереть. Ведь та же страстная нимфа Клио семь лет держала в беспамятстве Одиссея на своём острове Огигия.
       - И опять ты прав, божественный, - умело возражал сенатор, - Нам смертным не дано понять волю богов. Быть может только тебе, как воплощению земного божества, - Сергиус сделал лёгкий почтительный поклон в сторону Императора, -  Ведь недаром на Дельфийском оракуле высечено «Познай самого себя», и только тогда может открыться божественная тайна.
       - Но только ли память священна. Иногда сама Клио такого намешает в свои истории, что порой трудно отделить вымысел от правды, - скептически отвечал Император.
       - И опять ты прав божественный, словно всемогущие Боги вооружают тебя знаниями, - польстил Петронрий своему повелителю и вновь слегка поклонился в сторону властелина.
      Императору понравилось данное высказывание. Самолюбие вседержителя осталось довольным, но как всегда он не показал виду. А Петроний продолжал свои философствования.
      - Возьмём, божественный, нашу древнюю историю.
      - Ты имеешь в виду, как возникла наша Империя. Ну, это знает любой уважающий себя мальчишка. Один из предков нашего племени Эней бежал из поверженной Трои и женился на дочери царя Латина, Ливании. У них родились сыновья Нумитор и Амулий. После смерти Энея царствовал Нумитор. Амулий отобрал власть у брата, подверг позорному изгнанию, а свою племянницу сделал весталкой, ибо предсказатели пророчили, сыновья  Реи Сильвии убьют Амулия, что впоследствии и произошло.
     - Это конечно всё так, - возразил Сергиус Императору, - Красивая легенда. И про город Белой Долины – Альбу Лонгу и про братьев-близнецов Ромула и Рема. Но подойдём к этому критически. Отбросим вымысел и оставим правду.
     - А разве есть другая правда? – удивился Император.
     - О, да, божественный! – воскликнул Петроний Тулий, и глаза его загорелись яркими огоньками истины, - Я много времени потратил на поиски правды. Кажется, сама Веритас помогала мне в этом. Я собирал книги, свидетельства и вот к чему пришёл.
      - Да? Это интересно. Так поведай же мне благородный Петроний в чём эта истина? Не утаивай ни чего от своего Императора.
      И Петроний увлечённо начал рассказывать. Император и сенатор шли вместе рядом, мирно беседуя, как старые приятели, а сзади плелась царская свита.
      - Рея Сильвия ослушалась своего дядю узурпатора и понесла. Точных свидетельств нет от кого. То ли это случилось по любви, то ли злобный Амулий подослал насильников, но целомудрие весталки было нарушено и её ожидало суровое наказание. Дочь Амулия заступилась за двоюродную сестру, упросила простить отца несчастную Рею, а так как Амулий безмерно любил своё дитя, он уступил, но с условием, то, что появится на свет жить не должно.
      - Но ведь Рея Сильвия утверждала, что её полюбил сам бог Марс, - вмешался в рассказ император.
      - Ты как всегда прав, божественный, но это появилось позже, ты только представь себе, куда красивее говорить о боге, чем о каком-то простом надругательстве над честью девушки.
       - Это конечно так, - согласился император.
       - И Рея Сильвия родила мальчиков-близнецов. Злобный Амулий даже не дал взглянуть несчастной матери на своих малюток. Он повелел рабу отнести близнецов к реке и утопить, но раб побоялся совершить детоубийство, поставил корзину и убежал.
        - Это прямо, как у Софокла в «Царе Эдипе», когда царского сына бросают на смерть, но его спасает пастух. Так случилось и с легендарным Парисом, и с нашими близнецами Ромулом и Ремом, - заметил сходство Император и с удовольствием поделился этой догадкой со своим собеседником.
        - Вот видишь, божественный, как все эти истории похожи.  Не наводит ли тебя эти сходство на размышления. Уж не выдумка ли это? Не красивая ли это легенда? – поучительно заметил Сергиус, - А какой красивый миф о волчице. Хищница прибежала на детский плачь и своими сосцами накормившей близнецов. Ведь само имя Ромул и Рем от слова рума - сосок.
       Ну и как же было на самом деле? – нетерпеливо спросил Император.
       - Пастух Фастул подобрал корзину с мальчиками, а его жена Акка Ларенция выкормила малышей. Но всё бы было хорошо, если бы не дурная слава этой пастушьей жены. Она, как одержимая нимфоманка, мимо себя не пропускала ни одного мужчину и за это получила прозвище люпа – волчица. Ведь недаром, всех женщин, торгующих своим телом, называют волчицами или проститутками, что означает, выставляющие на продажу, а публичные дома люпанарии или волчьи логова. Поэтому куда красивее говорить, что детей вскормила волчица, а не какая-то проститутка. 
       - Как это занимательно! - удивлялся Император, - И что же было дальше?
       - А дальше, уже всем всё известно. Близнецы подросли. Сколотили шайку лихих молодцов, как и они и начали грабить честной народ. Свергли ненавистного им Амулия и вернули власть своему деду Нумитору. Потом произошло знаменитое братоубийство. Ромул убил Рема.
       - Похожую история я тоже где-то слышал, - задумчиво заметил Император, - Да, вспомнил, мне её рассказывала моя дорогая Поппея, когда ещё была жива, - Император сделал печальное лицо и тяжело вздохнул, - В легендах иудеев есть предание о Каине и Авеле. Каин был старшим сыном первых людей Адама и Хавы. Он занимался земледелием, а младший брат Авель - пастырь овец. Позавидовал Каин Авелю и убил его и был проклят богом за братоубийство и отмечен особым знаком «каиновой печати».
    - Вот видишь, божественный, как похожа история, то ли это простое совпадение, то ли шутки Клио, то ли выдумки людей. И обрати внимание, братоубийство всегда карается высшей небесной силой.
    Император вдруг неприятно передёрнулся. Он на минутку с ужасом вспомнил, как по его приказу был убит сводный брат Британик, но не подал виду и стремительно отогнал крамольные мысли от себя.
    - А, что ты думаешь о том, Петроний, что Ромул после смерти вознёсся на небо к богам? – хитро спросил Император.
    - Ромул был жестоким правителем. Не могли уже больше люди терпеть его тиранию и убили, а тело утопили в болоте, а потом, скрывая своё преступление, заявили, будто забрали боги Ромула к себе. В цари же призвали из Этрурии и первым из них был Нума Помпилий.
   - Так значит ты, Петроний ставишь под сомнение божественную власть Цезаря, и вся наша славная легендарная история это не более чем выдумка невежественного народа? – грозно спросил Император.
   -  О нет, божественный, я просто имел в виду, как непредсказуема в своих фантазиях муза Клио, - попытался оправдаться Сергиус.
   - Ну что имел в виду, то и получилось, - Император погасил гнев в душе, но злобу на сенатора затаил, и не выдавая своего недовольства, спросил, показывая рукой на камни, - А что ты думаешь об этих развалинах?
    - Это всё то, что осталось от народа этрусков, которые когда-то помогли латинам, а те так отблагодарили за это своих благодетелей, - ответил Петроний.
     - Но в этом нет ничего постыдного. Побеждает сильнейший. Помнишь, как сказал галльский вождь Брен?
     - О, да, божественный: «Победитель всегда прав!» – моментально ответил Петроний.
     - Вот и я об этом. Стоит ли тогда переживать и сомневаться. Если мы живы, то мы правы, если этруски исчезли, они виноваты.
    - Но они не исчезли совсем. Сохранилась их культура, обычаи имена. Даже твоё имя Луций этрусского происхождения. Я сам происхожу из древнего этрусского рода Сергиев, что означает высокий, высокочтимый. А эта земля, холмы и виноградники – наше родовое имение.
    - Так значит, ты этруск? - спросил император и его глаза на мгновение презрительно сжались.
     - Я этого никогда не скрывал и горжусь своим древним родом, - гордо ответил Сергиус.
      - Ну, ну, гордись. Это достойно патриция.
      Император и Петроний Тулий Сергий ещё долго бродили, увлечённые беседой по окрестностям, вдоль маленькой речушки, берега которой соединяли полуразвалившиеся каменные мостики. Свита давно устала и продрогла до костей, Спор начал скулить как побитая собачонка, а собеседники будто не замечали никого вокруг. Лишь один Веспасиан, как закалённый легионер, привыкший к долгим военным переходам в любую погоду не испытывал никакой усталости. Казалось, что он один из всех комметов получает удовольствие от прогулки. Да ещё Тигеллин со своими преторианцами оставались бдительными до конца. Наконец Император объявил, что прогулка окончена, он устал, и пора обедать.
      - Достопочтенный Петроний, благодарю тебя за приятную беседу и прошу ко мне на трапезу.
      Петроний вежливо поклонился и не посмел отказать императору.
      Через несколько дней, зимним вечером император сидел в зале поместья у каминуса - открытого очага, кутаясь в тёплый плащ, подбитый шелковистым тёмно-коричневым мехом удивительного зверька доставленного из северных лесов Гипербореи. Помимо камина зал обогревали и освещали большие чаши-жаровни. Кифаред Менкрат сладкозвучно перебирал струны кифары, а цезарь слушал музыку и теребил кудри Спора, сидящего у ног властелина. Божественного Августа терзали какие-то мучительные мысли. Вдруг он резко хлопнул в ладоши, Спор испугался и вздрогнул, но Император не обращал уже больше не на кого внимания. На вызов явился Тигеллина. Повелитель встал, принял величавую позу, важно надул щёки, надменно выпятил нижнюю губу и тоном, не терпящим возражения, приказал:
    - Именем Императора, Сената и народа, я повелеваю разобраться с сенатором Петронием Тулием Сергиусом, ибо его крамольные речи угрожают основам идеи божественной власти Императора. Он не почитает ни богов, ни власть. Книги его библиотеки считаю вредоносными, поэтому они подлежат немедленному преданию огню. Отныне имя Сергиус считается запретным и заслуживает забвения, пусть больше никто не помнит его значение. Ослушники сего распоряжения повинны смерти!
      Тигеллин преданно отсалютовал. В душе он был рад, наконец-то приберёт к рукам богатые виноградники этого этруска.
      Император тихо пробурчал:
      - Посмотрим, для кого будет благосклонна Клио, а для кого Лета.

 Весталка

Всю зиму, почти безвыездно Император провёл на своей сельской вилле. Однако на празднование януарий пришлось ехать в столицу – Урбус Этэрма, потому что в первый день нового года, Император как верховный понтифик – верховный жрец должен вместе с Великой весталкой зажечь священный огонь и, поднявшись на Капитолий вознести публичное молебствие о благополучии любимого Отечества и Вечного города. Иначе на него могут обрушиться «великия бедствия». Кроме того, Император в Новый год получал подарки от любящего его народа.
      - Мой добрый дядюшка Сапожок любил записывать, кто какой подарок ему подарил. Он терпеть не мог дешёвых подарков. Вот такой он был скряга, - смеялся августейший.
      - Да, да, багоравный, ты щедрый, ты не такой. Да способствуют боги и пошлют удачу во всех твоих начинания, - закудахтали как куры льстивые царедворцы.
    - Кроме того, мы должны почитать Двуликого Януса, как божественные ворота между прошлым и будущим, чтобы наша цивилизация крепла и процветала. Ведь когда-то Янус был простым человеком и жил в Лации. Это область, где обитали латины, сабины и оски, вместе с противными этрусками. Они все породили нашу Великую Империю. Вместе с богиней Вестой они являются богами индигетами, богами Отечества. Поэтому наша обязанность их почитать, а я, как Верховный понтифик должен принести Янусу, богу всяких начал, в жертву белого быка.
    Император принял гордую величественную позу, театральным жестом запахнул тело на тонких ногах с растущим животиком шикарным плащом, отделанного тёмным и дорогим звериным мехом из северной страны Гипербореев. Август Цезарь продолжал свою напыщенную речь, а все вокруг подобострастно слушали, не помышляя даже чихнуть или кашлянуть, или просто издать какой-либо звук. Упаси вас боги, чтобы божественный сбился в своём выступлении. Неминуемая кара ждала бы виновника.
     - Вопрос морали заключается в том, что мы все обязаны послужить своему Отечеству и, не смотря на все сложности и неудобства присутствовать на божественной церемонии. В этом заключается патронолистическая воля понтифика, как отца Отечества и поэтому все мы немедленно выезжаем в столицу, - морализировал Император. 
     Ранним утром, в противный зимний дождь пышная процессия покинула сельскую виллу и направилась к городу. Было холодно. Император зябко кутался в свой тёплый плащ. Спор, сидевший рядом скулил, как капризная девчонка. Император не обращал на него внимания, а только глубже прятал нос в шелковистый мех. Тут же развалившийся Дорифор не вытерпел и сильно пихнул ногой «супругу» императора. Спор взвизгнул, злобно посмотрел на императорского «мужа» и утих. Понял, что если не подчинится, получит ещё. Сам божественный, погружённый в собственные думы не на что не реагировал. 
     Празднование нового года началось. Несмотря на промозглую погоду, почти все жители собрались на Капитолии у двухэтажного дома Весты. Кому не хватило места у храма, заполнили близлежащие уличные проходы. 
      Император и все шесть весталок выстроились в атриуме дома Весты, где со времён Ромула стоял древний многоколонный, круговой восьмигранник – храм. В этот храм не имел права входить ни один мужчина, даже Верховный понтифик, хотя под его. руководством совершили торжественное богослужение. Вообще мужчина не смел даже переступить порог дома Весты. Все помнили историю, когда в храме Весты произошёл страшный пожар. Весталки в ужасе метались по задымлённому атриуму, не зная, как бороться с огнём. Страх отнял у них все силы. Напрасно Великий понтифик Метелл, прибежавший на пожар, призывал дев спасать святыни. Те только плакали ещё громче, да, упав на колени, горестно заламывали руки, взывая к небесам. Тогда Метелл понял, что спасать святыни должен он сам, но при этом ему придётся совершить святотатство – запретный поступок и войти в храм.
     - Так пусть же на одного меня обрушится кара богов, но Вечному городу моё преступление будет спасением! – воскликнул Верховный жрец и бросился в горящий храм.
    Ему удалось спасти святыни, но сам он ослеп, то ли от жара бушующего пламени, то ли из-за гнева богини на то, что мужчина посмел увидеть запретные предметы. Однако богиня простила его святотатство, потому что он спас от гибели то, что находилось в храме, и вернула зрение понтифику. Благодарные горожане тоже не забыли подвиг и самопожертвование Метелла. Ему единственному в городе было дано право приезжать на заседание Совета старейшин в повозке, а не приходить, как это делали другие сенаторы.
     Верховному понтифику можно было находиться только во внутреннем дворе, ибо сам Верховный жрец отдавал распоряжения Главной Весталке.
    Сначала Весталис Максима потушила старый огонь на алтаре храма, а затем сам божественный пантократор в атриуме священного дома начал извлекать древнейшим способом, при помощи сухих палочек, простым трением священный огонь. Огонь упорно не хотел разгораться, наконец, палочки от долгого трения задымились, потом слабо занялся сухой мох. Пламя стало нехотя пробовать сухую солому, затем хворост и, утолив первоначальный голод, бойко занялось. Верховный понтифик и весталки вместе со своей матроной воздали хвалу Весте. Главная весталка взяла часть огня и отнесла его в храм, где в течение всего года жрицы богини будут его поддерживать. Затем прикрывая другую часть пламени от моросящего дождя, торжественной процессией направились к вершине Капитолия. Поднимаясь по ступенькам, Император и Великая весталка, не переставая возносили священные молитвы Вечному городу, основанного легендарным Ромулом и названного в его честь. Именно этот обряд выступал символом жизни всей цивилизации.
   - Да будет всё возрастать славой вечно молодой,
     Покуда на Капитолий восходит жрец с безмолвною девой.
   Торжественно звучал гимн со всех сторон, и в этом чувствовалось единение всего общества. В этот момент тучи разорвались, дождь прекратился, и яркое солнце осветило весь праздник. Народ возликовал:
    - Аве! Хвала всемогущим богам!
    - Это добрый знак! Сам златокудрый Феб даёт знать, что наши действия угодны богам!
    - Хвала Весте, хранительнице домашнего очага!
    - Аве божественный понтифик!
    - Аве Весталис Максима!
    На вершине площади Капитоля стоял Император и купался в лучах толи солнца, толи в хвалебных выкриках публики. Он воздел руки к небу, иногда поглядывая на главную жрицу, находящуюся чуть поодаль в белых одеждах, прикрывая голову инфулой – белой повязкой. Праздник удался. Слава Императора росла в народе. Затем отдавались почести Янусу и закололи белого быка. Богоравный властитель принимал подарки. Затем состоялось пышное празднество. Толпа пила и обжиралась, пела и плясала, всё текло своим чередом. Двуликий Янус и хранительница Веста были довольны и вносили в жизнь Урбус Этэрма стабильность и покой. Императору стало скучно и противно. После праздника он покинул город.
     Наступила весна. Нудные дожди закончились. Бездонное лазоревое небо ярко освещалось солнцем. Лучезарный Феб тёплыми лучами согревал землю, а она в благодарность цвела буйными красками. Всё как будто из рога изобилия было облито зеленью и цветами. Любая божья тварь радовалась и пела.
      Вечный город оживился и загудел, как растревоженный, разбуженный улей. Жители, от мала, до велика, вылезали из своих инсул и с удовольствием грелись на ласковом весеннем солнышке. Повелитель вернулся в Аурэ Принципис Аулам. Он действительно соскучился по своему роскошному Золотому дому, его удивительным садам и паркам, дивным фрескам и своей коллекции беломраморных скульптур. Но ему также нравилось совершать поездки по улицам большого города. Императорские носилки, богато отделанные драгоценностями и благородными металлами, в окружении преторианцев и огромной свиты медленно проплывали по форумам и площадям. Рядом с августом возлежал размалёванный под женщину Спор, разодетый как императрица, которого божественный принародно целовал и ласкал. Толпа, по началу, была готова возмущаться от такого открытого бесстыдства, но Император всюду из милости разбрасывал серебряные сестерции, и благосклонность пролетариев была куплена ценой нескольких миллионов монет.
   - Аве, божественный!
   - Аве великий!
   - Аве, щедрый из щедрых!
   - Аве, милостивейший из милостивейших!
   Эти восторженные крики сопровождали императорскую прогулку на всём пути, и повелитель понял:
   - В этом мире всё продаётся и покупается! Ты слышишь меня дорогая Поппея?! – обращался довольный Император к своему любимому евнуху и, целовал его, не стесняясь, с большим жаром и вожделением.
    На одной из таких прогулках, медленно двигающейся процессии повелителя пересекла несущаяся колесница, которой управляла девушка в белой тунике. Стройные ряды пышной процессии оказались нарушены. Из свиты понеслись неподдельные возмущения.
    - Кто это, такая дерзка? – возмутился Император, обращаясь к Тигеллину.
     - Это кажется, весталка Рубрия. Только весталкам разрешается, как и тебе божественный, ездить по городу в колеснице, - незамедлительно ответил Тигеллин.
     - А кто эта Рубрия? – продолжал возмущаться цезарь, - Пусть она жрица Весты, но она оскорбила своего Императора, демонстративно переехав ему дорогу.
     - Рубрия, дочь уважаемого патриция Секста Спурина Ульпиуса, - так же быстро и невозмутимо ответил верный служака.
      - Номен Ульпиуса свидетельствует о том, что они этруски, - недовольно сморщился император, - Ну что же, тем хуже для неё.  Ты вот, что, Тигеллин, привези-ка её сегодня вечером ко мне. Мы, кажется, дивно проведём время. Я окажу ей свои императорские милости и укрощу её дикий нрав, несоответствующий столь высокому положению.
      Император уже был готов впасть в очередное морализирование, но испуганный преторианский префект вдруг осмелился возразить господину и это неконтролируемая выходка ужасом отразилась в его глазах:
      - Божественный! Весталки неприкосновенны. Тот, кто нарушит их статус, повинен смерти!
       - Ты что Тигеллин, забыл, что я сам воплощение бога на земле, кто смеет ослушаться моей воле! – Император негодующе прикрикнул на своего телохранителя и исполнителя всех грязных дел.
      - Слушаюсь и повинуюсь твоей божественной воле, - виновато склонил голову Тигеллин.
      Император важно надулся, выпятил вперёд живот и церемонно повернулся к Спору и с жаром поцеловал его влажным и похотливым ртом.
      Весенний вечер выдался тёплым. Цвели сады. Божественный отдавался своему любимому занятию – музицированию и сочинительству. Дерзкая Рубрия никак не выходила у него из головы. Кифаред Менкрат играл, а император пел. Он пел о царе Нуме Помпилие, который придумал весталок, как поддержательниц негасимого огня. При этом весталки должны оставаться девственницами. Их непорочность сравнивалась с «бесплодностью огня» и древними «огненными девами» богини Гекаты.
       - Выбрал он дев для служения Весте,
         Служение, что происходит из Альбы,
         Но и не чуждо граду, основанным Ремом.
         Пусть эти девы во храме дела ведут безотлучно.
         Так повелел им царь Нума Помпилий,
         И плату он из казны им назначил,
         А отличив их девством и знаком святым,
         Их уважать, почитать народ он заставил
         Он их обрек на неприкосновенность…
       Окружение Императора притворно восхищались пением своего господина. Свита беззастенчиво лицемерно хвалила пантократора и безудержно аплодировала, при чём каждый старался превзойти другого, лишь бы божественный не усомнился в преданности, и чтобы, упаси боги, не попасть в немилость. А божественный уже пел о весталке, которая хотела любить, но не могла, так как должна тридцать лет хранить чистоту и целомудрие. Он сам себе аккомпанировал, а Менкрат подыгрывал, и эта игра в две кифары казалась очень занятной. Не сильный, но приятный голос Императора разносился по вечернему саду, придавая заходу дня некую изысканность.
       - О, дева безмолвная, от любви отрешённая,
          Но в сердце стрелою Амура пронзённая,
          И счастье Венерино вряд ли познавшая,
          Нежныя страсти во снах лишь скрывавшая,
          О вожделеньях любви всё мечтавшая.
          Боишься богов, ты страшишься заклятия,
          Ибо падёт на наш город проклятия…
       Император пел и играл, закрыв глаза, весь отдаваясь охватившего его чувству, и не заметил, как в саду появился Тигеллин. Командир преторианцев подождал, когда хозяин закончит пение и придёт в себя. Тихо подошел к своему господину и нагнулся, чтобы шепнуть в ухо. Император безмолвно стоял в величественной позе с кифарой с закрытыми глазами и с наслаждением вдыхал воздух наступающей ночи, наполненной ароматами садовых цветов.
    - Божественный, она ждёт тебя в спальне, обитой голубым шёлком, - прошептал в ухо Тигиллин.
    -  Кто? – не меняя величественной позы и не открывая глаз, спросил Император. 
    - Рубрия доставлена и ждёт в голубой спальне, - снова прошептал в ухо Тигиллин.
    Только теперь до Императора дошёл смысл слов своего префекта.
    - Пошли все вон! – закричал повелитель, - Я хочу спать!
    Свита обомлела от такой резкой перемены настроения ещё совсем недавно пребывавшего в благостном настроении своего повелителя, а он сам не обращая ни на что внимания, скорым шагом, порою переходящим в бег поспешил во дворец.   
      Рубрия стояло посередь замысловатой спальни, одной из многих во дворце императора. Она была так поражена грубым обхождением со стороны преторианцев, что гнев возмущения пожирал изнутри всю её сущность. Молодая девушка просто задыхалась от ярости.
      - Да как они посмели! – зло шептала она и в бешенстве сжимала маленькие кулачки, - Боги обязательно покарают отступников. Личность весталки, священна и неприкосновенна.
      В пылу эмоций Рубрия не замечала красоты, окружающей её, не замечала прекрасных фресок Фабулла и его учеников, написанных в непривычном голубоватом стиле, не смотрела на огромные шёлковые панно с журавлями, на позолоченную голубую мебель и широкое роскошное ложе. Рядом с ним стоял фигурный столик, на котором в дорогом стеклянном сосуде было припасено вино и заморские экзотические фрукты и два стеклянных скифоса, страшно редкие и дорогие.
       Двустворчатые двери распахнулись и в спальню стремительно, почти вбежал Император, но опомнившись, резко остановился, приняв величественный вид. Весталка, позабыв весь церемониальный этикет, и не стесняясь в выражениях, резко обратилась к своему пантократору:
    - На каком основании твои болваны притащили меня сюда. Тебе разве неизвестно, что я фигура неприкасаема и тот, кто нарушит этот запрет, будет казнён. 
     Девушка, словно огнём пылала от ярости, и это делало её ещё более прекрасной. Холерическая натура Императора воспылала с новой силой, страстно желая сорвать этот алый, но очень колючий цветок. Рубрия не унималась и продолжала посылать танталовы проклятия на своих обидчиков. Император не обращал на это внимание, а лишь как похотливый зверь смотрел на резвую, брыкающуюся кобылку, разжигая свой неуёмный аппетит. Улучшив момент, он сделал резкий прыжок, схватил хрупкую фигуру и повалил её на ложе голубого шёлка. Рука девушки, ища опору, задела маленький столик, опрокинула его. Дорогая стеклянная посуда упала и со звоном разбилась, вино разлилось, фрукты разлетелись в разные стороны. Император, не обращал уже ни на что внимание. Он весь был сосредоточен на своей жертве, в неистовстве рвал белую тунику, добираясь до вожделенного тела. Ошарашенная Рубрия почти не сопротивлялась. Император брал её жёстко, грубо, без всяких церемоний. Её было больно, но она не плакала. Закусив губы и закрыв глаза, безмолвно лежала в разорванной тунике, похотливо раздвинув ноги. Император встал, посмотрел на распластанную весталку и на пятно крови на светло- голубом ложе и самодовольно произнёс:
     - Действительно, она была девственницей.
     Ещё раз окинул надменным взглядом, то что натворил. Рубрия даже не пыталась прикрыться. Её вид и трепет тела снова привели в неистовство императора, и он снова, вазжелав девушку набросился и взял её опять дико и безжалостно. Насытив свою плоть и, изрядно утомившись, властелин гордо поднялся и ушёл спать.      
      Император приобрёл новую игрушку. По нескольку раз в день он являлся к несчастной девушке и подвергал её унизительному насилию. Однажды Рубрия попыталась поговорить со своим насильником. Император наотмашь ударил хрупкую девушку по лицу, в кровь разбив его, а потом с издевательским смехом ответил:
   - Ты думаешь, ты священна и неприкосновенна!? Не-ет. Ты ошибаешься. Ты простая девка и грязная люпа! Ты будешь делать то, что я тебе прикажу. Потому что я живой бог на земле, а ты никто.
   Император вновь набросился на девушку и насиловал её долго, мучительно и больно. Он хотел, чтобы Рубрия плакала, просила прощения, чтобы он над ней сжалился, но гордая весталка терпела и молчала и только глаз злобно сверкали.
   -  У-у! Волчица… - прошипел император, - Как змея, -  плюнул в эти полные ненависти глаза и ушёл.
   Получив, чего хотел и, насытив свои патологические страсти император отдался своему любимому делу – музицированию и сочинительству. Он сидел у пруда с лебедями со своим верным кифаредом Менкратом, пел, иногда играл сам. Все были просто обязаны слушать и восторгаться. Другого мнения он не терпел. Так хотят боги, то есть он.
   Появился Тигеллин.
   - Пошли все вон! Я хочу поговорить со своим префектом наедине! – выкрикнул император.
   Свита поторопилась удалиться. Менкрат подхватил кифару и тоже поспешил уйти, но повелительный окрик заставил его вздрогнуть.
    - Менкрат, останься!
    Кифаред робко остановился, сгорбился, уставился себе под ноги боясь поднять взгляд.
    Император полуслышно заговорил:
    - Тигеллин, избавь меня от Рубрии. Эта дикая кошка мне изрядно надоела. Что там делают с посрамившей себя весталкой?
    - Их сурово наказывают, мой повелитель, быстро ответил верный сатрап.
    - Закон суров, но это закон. Весталка Рубрия попрала все нормы морали и, нарушив клятву безбрачия, вступила в преступную плотскую связь с мужчиной, тем самым навлекла на всех нас гнев богов и возможные страшные бедствия. Поэтому я надеюсь, волею всемогущих богов, Совет старейшин вынесет мудрое и справедливое решение.
     - А как нам поступить с насильником? Ведь по закону его должны запороть до смерти, и, кстати, кто он? – спросил так же тихо Тигеллин.
     - Насильник? А он,…, он – император начал озираться по сторонам, - Он вот, перед тобой. Это Менкрат. Ни эту ли змею я пригрел на своей груди и во всём доверял? А он презренный совершил пагубное деяние, опорочив саму богиню Весту. Убери его Тигеллин, я больше не могу смотреть на это похотливое чудовище.
     Император в свойственной ему театральной манере начал разыгрывать целое представление, трагикомично заламывая руки и принимая различные позы. Менкрат упал на колени. Из его светлых больших и наивных глаз эстета и музыканта хлынули крупные слёзы. Протягивая руки к своему повелителю, бедный кифаред закричал:
   - Божественный! Я ни в чём не виноват! Пощади, я ведь только музыкант!
   Быстро подбежали огромные преторианцы и как пушинку уволокли щуплого вольноотпущенника в темницу до суда.
   - Невиновных нет на этом белом свете, - философски заметил цезарь, - А если кто и невиноват, так это боги, и я соответственно.  А про себя пробубнил: «Он возомнил, будто играет на кифаре лучше меня».
   Император еще некоторое время пофилософствовал, а затем, обратившись к преданному клеврету добавил, как бы между прочим.
    - Ты говоришь Тигеллин, что эта подлая девка из рода Секста Спурина Ульпиуса. Надо наказать весь род, а имущество отписать в казну. Немедленно позаботься об этом. Пусть все Спурины канут в Лету.
    Тигеллин не ответил, лишь бодро отсалютовал выбросом десницы вверх и вперёд. В голове он уже прокручивал цифры, которые мог получить с этого неплохого дельца.
     Вечный город был взбудоражен такой кощунственной новостью. На рыночных площадях и на улицах, все разговоры сводились к одному:
      - Вы слышали добрые люди? Весталка Рубрия совершила прелюбодеяние.
      -  А кто этот злодей, посмевший обесчестить святую деву?
      - Как разве вы добрые люди не знаете? Это Менкрат, вольноотпущенник Императора.
       - А я слышал, это сам Император, а на несчастного свалил.
       - Ты что такое говоришь? Придержи-ка лучше язык, а то висеть тебе на кресте, как подлому разбойнику.
        - Я гражданин Вечного города, а граждан такой позорной казни не подвергают.
        - Если надо, и не посмотрят кто ты такой. Закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло.
        - Это правда…
        - Ой, добрые люди, что же это творится на белом свете?
        - Поэтому, аве Император!
        - Аве мудрейший из мудрейших!
        - Аве справедливый из справедливейших!
        - Храни его всемогущие боги!
        - Смерть вероотступникам и прелюбодеям!
        - Да покарают их всемогущие боги!
        - Да, да, завтра эту Рубрию понесут казнить.
        - Ой, ведь она нарушила обет.
        - Вот поэтому её посадят в наглухо закрытые и перевязанные ремнями носилки так, что не слышно было даже её голоса, и понесут через Форум. Нельзя будет даже слова сказать. Будет великий траур. Ведь она разгневала богов.
        - Да-а, завтра наступит самый печальный день для всего Вечного города.
         - Не будет для города печальнее зрелища.
         - А куда её понесут?    
         - Понесут её на Злодейское поле-Кампус Скелератус, что на Квириале у Коллинских ворот. Там рабы развяжут ремни. Верховный жрец прочтёт таинственную молитву, воздевая перед казнью руки к небу. Лицо несчастной завесят густым покрывалом и по лестнице спустят в выкопанное для неё подземелье. Как только она сойдёт, лестницу поднимут, отверстие засыплют землёй, а место казни сделают ровным, как будто ничего и не было.
     - Какая ужасная смерть быть похороненной заживо.
     - Очень ужасная. Ведь такое лишение жизни формально не является казнью, потому что приговорённой кладут в темницу немного воды и еды. Ведь Урбус Этэрма не может брать на себя такой грех как казнь весталки, поэтому её хоронят заживо. А она вроде бы, лишённая достаточного количества воды и пищи, умирает собственной смертью. Всё считается не убийством.
     - Какой ужас! Какой ужас!
     - А что же будет с соблазнителем?
     - Соблазнителя-то. Так его запорют до смерти.
     - Несчастный Менкрат.
     - А чего его жалеть-то? Может это и правда. Тоже ягнёночек нашёлся. Волк он в овечьей шкуре!
     - Вот из-за таких, как он и наваливаются бедствия на нашу жизнь.
     - Да, страшные дела творятся. Надо сходить посмотреть.
     - Уж непременно надо сходить посмотреть.
     - Да-а… эта Рубрия не Тукция и не сможет воду из реки носить решетом.
     - Да уж и не Клавдия, корабль на верёвочке не потянет.
     - Вы, добрые люди, имеете в виду, когда сама богиня Веста пришло на помощь своим девам-жрицам и, сотворив чудо, помогла им.
      - Вот именно, весталку Тукцию некий злопыхатель обвинил в утрате целомудрия, даже какие-то свидетели нашлись, и грозила бедной девушке смерть. Но Тукция была сильна духом, не отчаялась, а вместе с Великим понтификом пошла вниз к реке. Там перед всем народом зачерпнула из волн реки воду и принесла, не проронив ни капли прямо в этом решете вверх до самого Форума. Сама Веста показала, что Тукция невиновна.
      - А то стало с тем человеком, кто оболгал несчастную Тукцию?
      - Негодяй убежал. Он так хорошо скрылся, что никто его больше не видел.
        - Да-а… велики и чудны деяния богов и не поддаются разуму человеческому.
        - А вот наш понтифик, да даруют боги ему здоровье и продлят годы его жизни, ни за что не станет помогать бедной Рубрии.
        - Тише, ты тише. Даже у стен есть уши.
        - Вот я и говорю, да хранят боги, Юпитер, Юнона, Веста, Марс нашего Великого понтифика!
        - А как же, добрые люди смогла сдвинуть корабль весталка Клавдия Квинта?
        - Вот послушайте. Это история выглядит, как чудо, оказанная Вестой своей жрице Клавдии Квинте. Весталку тоже подозревали в нарушении обета целомудрия. Как раз с Востока в Вечный город привезли статую Матери богов, а корабль, который эту статую вёз, застрял, направляясь из Остии вверх по реке и никто, ни волы, ни тысячи рабов, как ни старался, не мог его сдвинуть с места. Как кто-то это место заколдовал. Но жрецы прочитали в священных Сивиллиных книгах, что застрявший корабль может свести только рука чистейшей женщины. Вот тогда-то, весталка Клавдия взмолилась богине, чтобы она, если считает её чистой, помогла. Привязала Клавдия свой пояс к кораблю, а корабль, словно игрушечка сдвинулся с места и привёз статую Матери богов, а горожане дивились чуду, воле богини и девичьей непорочности. Так рука слабой, но непорочной весталки при помощи самой Весты сделала то, что были не в состоянии свершить тысячи мужчин.
         - Да, да я помню, но это было так давно, что обросло разными домыслами, и превратилось в легенду.
         - Вот я и говорю, надо сходить посмотреть.
         - Обязательно надо посмотреть.

Царь

     Вечный город опять жил в предвкушении грандиозных праздников. Все с нетерпением ожидали приезда младшего брата парфянского царя Вологеза Первого, Тиридата.
     Божественный сидел в своём Золотом дворце, предавшись меланхолии, бессвязно брянчел на кифаре и ворчал:
      - Нет, я никогда не смогу поехать в мою любимую Элладу. Вот и теперь, только собрался в путешествие, так нет Тиридату понабилось зачем-то приезжать. Чего ему не сидится в своей Парфии.
      - Божественный, царь Вологез старается наладить дружеские отношения с Империей, - робко возразил сенатор Меттус Воренус Порка.
      Он был старым и уважаемым патрицием, к его мнению прислушивались, да и возраст сенатора говорил о том, что я достаточно пожил на этом свете и уже не стоит чего-то там бояться.
   - Ну, говори почтенный Порка, чего это я должен принимать этого Тиридата.
   Император обиженно надул губы и сознательно сделал смысловое ударение на «Порка», которое обозначало «свинья».
    - Парфия наш главный враг. Именно от парфян мы терпим поражения. Вспомни, как они поступили в своё время с достопочтенным Марком Луцием Крассом. Они залили ему в глотку расплавленное золото, а потом отрубили голову, - вмешался в разговор другой сенатор Гней Валериус Фабиус, что понималось как «боб».   
   «Вот ещё один «боб» выискался и заквохтал как курица», - проворчал про себя император, - «Ну и сенаторы у меня, то свинья, то боб, то горох. Повезло же мне с советничками».
    Тут сенаторов как прорвало, и они, перебивая друг друга, загалдели.
     - Божественный, это выгодно для нас для всех.
     - Божественный, нам выгодна дружба с Парфией.
     - Божественный, царь Вологез Первый именно к тебе шлёт своего младшего брата Тиридата.
     - Божественный, парфянский царь просит тебя короновать своего младшего брата царём Великой Армении.
     - Божественный, он очень почитает тебя и видит в тебе божественную сущность, поэтому и просит о такой услуге.
     - Божественный, это говорит о том, что ты главный, тебя почитают и просят твоего одобрения.
     - Божественный, ты живой бог.
     Император не вытерпел больше такого гама и закричал:
     - Всё! Хватит! Я понял, этот визит Тиридата выгоден мне и Империи! Хорошо, хорошо! Я приму парфянского царевича. Я возложу корону на его голову.  Он станет царем Армении! А сейчас оставьте меня! Я печалюсь по моему кифареду Менкрату! Какой негодяй, вынудил меня, его отдать на страшную казнь, запороть до смерти. Какой мерзавец! Заставил своего Императора грустить. Кто теперь будет играть мне на кифаре? Кто, я вас спрашиваю? Почему вы меня не остановили?  Это вы все виноваты! Так что пошли все вон! 
     Во избежание ещё больших неприятностей свита постаралась спрятаться с глаз разгневанного повелителя, но каждый находился рядом. Ведь упаси всемогущие боги, вдруг Император позовёт, а тебя здесь нет. Ой, что будет тогда, лучше даже не представлять. Попасть в немилость, вот самое тяжкое наказание для царедворца.
    Император продолжал перебирать струны кифары, но это его не радовало. Наконец, он разозлился окончательно, со злостью швырнул кифару куда подальше. Музыкальный инструмент ударился о ствол дерева жалобно блямкнул и раскололся. Не обращая на это внимание, раздражённый августейший пантократор ушёл грустить в одну из сотен своих шикарных комнат Золотого дома, на ходу крикнув Тегиллину, следовавшему за цезарем словно тень:
     - Мня не для кого нет! Видеть никого не хочу!
     Пышная и длинная процессия парфянского царевича приближалась к Капитолию. Жители Вечного города с пальмовыми ветвями приветствовали гостей, выстроившись вдоль улиц, по которым они важно проходили.  Император и вся знать в полном блеске на высоких капитолийских трибунах ожидали царевича. Горожане не могли надивиться на чёрноволосых, с завитыми кудрями и бородами, разодетых в дорогие одежды, парфян, а особенно на диковинные подарки, которые они несли. Всех поражали белые верблюды, невиданные двугорбые бактрианы, по размерам больше уже знакомых одногорбых дромадеров. А каких тонконогих и грациозно точёных скакунов разных мастей провели под уздцы на зависть всей толпы. Парфяне несли золотые и серебряные вазы, блюда, кубки, украшения. И всё это в дар божественному императору, за то чтобы он возложил на голову вологезову братцу армянскую корону. Сам Тиридат ехал на позолоченной колеснице, запряжённой попарно цугом вороными жеребцами, украшенными великолепными султанами из чёрно-белых страусовых перьев. Спины коней покрывали попоны, расшитые золотыми «персидскими огурцами».  Сзади и спереди колесницы выступала в длинных чёрных одеждах царская охрана «бессмертные», с чёрными как смоль бородами, завитыми крупными кольцами. За «бессмертными», грациозно процокала кавалерия, за ней шагали, плавно покачивая изогнутыми длинными шеями, верблюды дромадеры и бактрианы, а замыкали шествие тяжёлой поступью боевые слоны. Городская толпа не переставала восхищаться, а уж когда жадным до развлечений  люмпенам были обещаны «панэ э цирценсес, то есть  хлеба и зрелищ», меняющая своё настроение толпа по любому поводу и вовсе навсегда полюбила царевича Тиридата.
     Колесница и четвёрка вороных коней остановилась напротив императорского трона. Император сидел один, по бокам его окружали сенаторы, важные сановники, родовитые патриции и богатые плебеи. Своим «супругам» Спору и Дорифору приказал находится поодаль и без надобности не высовываться. Как всегда верзилы – преторианцы во главе со своим Тегиллином бдительно охраняли божественное тело. Рядом сидел Тит Флавий Веспасиан, а также его брат – префект Вечного города.
      Не роняя собственного достоинства, царевич вышел из колесницы и медленно поднялся к императорскому трону, почтительно поклонился. Толпа радостно взревела. Сановники и сенаторы захлопали. Император самодовольно выпятил нижнюю губу, встал, подошёл к склонившемуся царевичу, по-братски обнял его за плечи, проводил до своего трона, где рядом уже было приготовлено кресло гостю. Толпа снова взвыла от удовольствия. Вот он извечный враг, он склонился перед Империей и признал своё подчинённое положение.
     - Аве! Аве Император!
     - Аве божественный!
     Толпа скандировала. Император купался в лучах славы. Он, самый могущественный Император в мире. Он великий бог!
     На форумах и площадях для ненасытного попули приготовили вино и жареных быков. Несколько сотен человек упились и объелись насмерть.  Для благородного же сословия грандиозный пир был дан в волшебных садах Золотого дома.
     Цирк Максимус был наполнен до отказа. Именно здесь Великий император должен будет возложить армянскую корону на голову потомка парфянских царей. Он как Великое божество Митра, что переводится с древнего языка как дружба, договор или согласие, даст право этому огнепоклоннику владеть Великой Арменией. И действительно, это будет Великая дружба, Великий договор и Великое согласие между тремя державами, а главный среди них он, Великий Император и от этого величия спирало дыхание в груди. Вот сколько великих дел за раз должно было произойти. Предначертание свершится. Сила Империи приобретёт вечность.
     Под звуки фанфар отворились настежь Порта Триумфалис, и имперская процессия, сверкая богатством и пышностью начала своё хвастливое шествие по эллипсу арены вдоль ликующих трибун. Но что это такое? Вот это чудо! Золотая колесница августейшего цезаря выехала запряжённая двумя белыми бактрианами. Такого, избалованная всевозможными зрелищами толпа, ещё не видела. Самодовольный Император совершил не один круг почёта, а несколько, чтобы все смогли разглядеть его необычную верблюжью упряжку. Все могли подивиться на своего императора. Специально к императорской ложе была выстроена большая деревянная ступенчатая лестница, отделанная замысловатой резьбой, расписанная под белый мрамор и украшенная гирляндами цветов. Император в пышных одеждах величаво поднялся к трону, изготовленного в виде Юпитерова орла. Фигуры рычащих львов служили подлокотниками. Божественный надменно выпятил животик и, воздевая руки к небу, приветствовал своих подданных. За его спиной расположилась многочисленная свита, и командовал всеми царедворцами вездесущий Тигеллин. Ниже императорской ложи разместились парфянские гости.  Вновь заиграли медные тубы, и на арене Большого цирка появилась колесница царевича Тиридата. Чётвёрка гнедых с алыми султанами резво пронесла колесницу по почётному кругу и остановилась напротив ступенек, ведущих к заветному трону. Тиридат вышел из колесницы и начал подниматься к императору. Жрецы запели хвалебные гимны богам и их земному воплощению. Не доходя несколько шагов, царевич остановился перед троном Императора и преклонил колени. Жрецы продолжали петь. Вперёд выступили служители бога Митры, как бога солнца, бога договора, согласия, покровителя доброжелательных отношений между людьми. Они возносили хвалу богу, как гаранту устойчивых цивилизованных отношений, как хранителю страны, халу тем, кто чтит договоры и как богу, который наказывает тех людей и те царства, которые отступаются от договоров. Торжественно пели:
     - Мы восхваляем Митру,
       Чьи пастбища просторны,
       Чьи истинны слова –
       Тысячеухий статный,
       Чьих мириад очей,
        Могучий и высокий,
        Он вширь обозревает,
        Бессонный, неусыпный…
      Император самонадеянно уверовал в то, что Митра – это он. Он как верховное божество возложит корону на этого огнепоклонника. И многотысячная толпа смотрит на своего повелителя как на живого бога. Вот она вершина славы. Вот оно блаженство власти. Ради этого мгновения стоило бороться за власть и устранять всех кто стоит на этом пути.      
     Верховный жрец Митры подал императору золотую корону - диадему. Император, освещённый солнцем, высоко поднял её над головой, показывая всем, мол, смотрите только богам разрешено делать подобное, а затем торжественно возложил символ царской власти на голову Тиридата.
      - Отныне, я богоравный Император возлагаю на твою голову корону и нарекаю тебя Царём Великой Армении.
      Трибуны Большого цирка неистово скандировали. Новоявленный армянский владыка поднялся с колена и подошёл к Императору. Они стояли вместе Император и царь, отныне могущественные владыки, поделившие весь известный им цивилизованный мир между собой, а жрецы Митры торжественно пели:
    - Мы почитаем Митру…
      Которого не может
      Ввести в обман никто:
      В дому – домохозяин,
      В семействе – старший в роде,
      Ни в племени вожак,
      И ни в стране – владыка.
     Последняя строчка в гимне не совсем понравилась императору. Он немного насупился. Ему вообще не хотелось нести никакой ответственности. Стоять как бог, красоваться собой, изображать величие, это всегда пожалуйста, но нести какую-либо ответственность он не готов, это не в его правилах. Боги же не несут никакой ответственности, они способны только вершить. А жрецы продолжали петь гимн:
     - А если будут лживы
        В дому – домохозяин,
        В семействе – старший в роде,
        И в племени – вожак,
        Или в стране – владыка,
        Погубит разом Митра
        Сердитый, разозлённый,
        И дом тот, и семейство,
        И племя, и страну:
        В домах убьёт хозяев,
        В семействах – старший в роде,
        И в племенах вождей,
        И над страной – правитель,
        Над странами – владык… 
      Император вновь на мгновение недовольно сморщился.
      «Почему жрецы для этого торжественного случая из всей «Авесты» выбрали именно этот гимн», - данная мысль беспокойно завертелась у него в голове, - «На что они намекают? Они не верят в мою божественную сущность? Но я им покажу, как оскорблять моё величие. Надо потом приказать Тигеллину, чтобы он разобрался с этими жрецами. Чтобы в будущем мысли не у кого не возникло, даже намёками оскорблять имперскую власть».
     Данные размышления на некоторое время успокоили божественного повелителя, и он продолжал купаться в лучах солнечного света и хвалебных воплей трибун Цирка Максимума.
     Прибежали рабы, уволокли лестницу, ведущую к императорской ложе, и начались игры.  Каждый из владык стремился поразить ненасытную до зрелищ толпу своими национальными игрищами.
    Ипподром ревел от искусной джигитовки, которую так зажигательно продемонстрировали умелые  иранские наездники.
    Император и новокаронованный армянский владыка сидели рядом. Тиридат самодовольно наклонился к императору и пояснял:
     - Это джигиты, что означает храбрые, лихие наездники.
     - Я, по-моему, читал про это у эллинского философа Ксенофонта. Он описывает подобные игры в своих путешествиях по Азии, - поделился своими знаниями Император, показывая тем самым своему новоприобретённому царственному брату, что он не варвар какой-то, а начитанный, образованный владыка.
     Тиридат,  кажется, намёк не понял  и продолжал пояснения:
     - Сейчас наездники показывают своё умение поражать цель из лука на полном скаку.
     И действительно ни одна из выпущенных стрел не пролетела мимо цели.
    - А вот наездники рубят со всего маху, посмотри император, как славно они порубили все чучела, - восхищённо говорил Тиридат.
    Император лишь ехидно ухмыльнулся, но думы вслух не произносил:
    «Куда эффектнее было бы, когда они рубили и поражали живые цели. Да! Этим варварам ещё далеко до истинных утончённых развлечений».
    А Тиридат комментировал уже новые приёмы джигитов:
    - Смотри Император, это приёмы с пикой, а это поднятие предмета с земли. Вот посмотри скачка о дву-конь и три-конь. А это пересадка с одной лошади на другую. Сейчас будет скачка стоя…, а это скачка вниз головой. Ты посмотри, как ловко наездники вертятся в седле, несутся сидя задом наперёд. Смотри, смотри, как ловко наездник пролезает под конём на полном скаку. А вот этот молодец сейчас на полном скаку расседлает своего коня. Вон, вон, выезжает целая группа. Сейчас она построит на скачущих конях целую пирамиду.
      Тиридад ещё долго рассказывал и пояснял разные приёмы своих лихих всадников. Император смотрел с интересом, хотя такая назойливость со стороны парфянина слегка его утомила.
      Следующее представление, которое показали гости, тоже порадовало зрителей. Это были верблюжьи бега. Такого ещё Вечный город не видел, как на дромадерах мчались всадники, а одногорбые верблюды лихо неслись, выбрасывая мосластые ноги вперёд и грациозно выгибая длинные шеи. Зрители получали наслаждение, бурно выражая его в воплях, свисте, хлопаньях руками и топаньях ногами. 
       Вот уже неделю шли празднества. Народ продолжал объедаться и опиваться, не забывая при этом посещать различные ристалища.
       Предстояла очередная встреча Армянского царя и Повелителя Вселенной, на которой полагалось, что новый друг будет выпрашивать денег.
        - Но у меня нет свободных денег, - возмущался Император, - У меня вон, Золотой дворец ещё не достроен. Одни эти ристалища для ненасытной турбы влетают каждый день в миллионы сестерциев. Нет, нет, я и так сильно потратился!
       Император возбуждённо бегал по огромному мраморному тронному залу, громко звеня серебряными сандалами, не сдерживая эмоций, возбуждённо размахивая руками. За ним, подобрав длинные одежды, торопились сановники и в разнобой, хором убеждали повелителя дать Тиридату денег, но с условиями.
       - Божественный, если мы дадим денег армянам, то тем самым, купим их благосклонность, - советовали одни.
       - Божественный, Тиридад просит денег на восстановление своей второй столицы Арташат. Надо денег ему дать, но пусть он столицу назовёт твоим именем, - давали совет другие.
        Император вдруг остановился, задумался на короткое время и воскликну:
         - Пожалуй, эта идея мне нравиться. Я дам Тиридату денег и тем самым увековечу своё имя. Сегодня на очередном приёме и симпосейоне я объявлю об этом решении.
        Император был доволен. С хорошим настроением он, как бы позволяя ещё чего-то доложить, поэтому спросил:
        - А что ещё у нас хорошего?
        Префект преторианцев Тигеллин, знающий тягу повелителя ко всему красивому поспешил высказаться и тем самым порадовать хозяина жизни:
        - Божественный цезарь, для тебя доставлена дюжина белокурых, голубоглазых прекрасных юношей племени батавов с берегов Рейна. Мне кажется, что они своим стройным видом непременно будут ласкать твой взгляд и потешат утончённый эстетический  вкус Владыки Мира.
        - Да, конечно я знаю, кто такие батавы. Эти германцы, отличные воины, наездники и пловцы. Ещё мой предок Гай Юлий Цезарь использовал их в качестве телохранителей, а его племянник Октавиан Август довёл число таких охранников до тысячи.
        - Они также надёжно охраняют и твою божественную особу, - уточнил Тигеллин, - Из них скомплектована императорская конная гвардия – эквитес сингуларес – «личная кавалерия». Один из вождей батавов Гай Цивилис вместе со своим братом Павлом Юлием служит префектом когорты.
   - Покажи же мне Тигеллин этих юношей. Действительно ли они так красивы и достойны ока императорского?
   Тигеллин хлопнул в ладони, и преторианцы ввели полуобнажённых, высоких, как на подбор, белокурых молодцов. Император разинул рот от такого подарка. Он не спеша ходил между германцами, трогал их за плечи и грудь, гладил по шелковистым кучерявым светлым волосам, по розовым щёкам, едва покрывающимися мужским пушком, заглядывал в лазоревые глаза и от удовольствия причмокивал. Было видно, что вожделение взрывает императорскую похоть изнутри, и он готов уже сейчас накинуться на юную плоть и впиться жадным поцелуем в алые припухлые губы и яростно растлить их всех.
    - Тигеллин, ты действительно порадовал меня. Юноши красивы как боги. Их белокурые волосы прекрасны, а голубые глаза бездонны как лесные озёра их далёкой родины. Жаль, что таких красавчиков только дюжина. Пусть отныне мне как можно больше доставляют прекрасных юношей из германских племён. Я немедленно отправляюсь в мои спальные покои и хочу отдохнуть перед встречей царя Великой Армении. Эти дивные юноши будут меня сопровождать. Также со мной пойдут отдыхать мой муж Дорифори моя супруга Поппея. А твои доблестные преторианцы, Тигеллин, пусть охраняют покой своего Императора. Да, Тигеллин, ты распорядился, чтобы мой постельничий положил под подушку браслет из змеиной кожи, чтобы он охранял мой сон. Лемуры и Лярвы так и норовят протащить в мой сон образ моей противной мамаши Юлии Випсании Агриппиниллы Минор. Специально, слышите, о, великие боги, я называю эту женщину полным именем. Пусть она перестанет мучить меня. 
     - Не беспокойся, мой повелитель, всё давно исполнено, по-твоему, для твоей же безопасности и благополучия, - словно заводной механизм отрапортовал  преторианский префект.
     Император немного успокоился. Воспринял ответ своего слуги, как само собой разумеющееся и немедленно поспешил покинуть надоевшую ему свиту  августанцев. Дорифор, любитель упругих мужских каллипиг, не скрывая своей радости, побежал быстрее всех, чуть не обгоняя своего господина, еле сдерживая возбуждённое желание.
      Императорские кометы с завистью и досадой наблюдали, как уводят высоких стройных юнцов для императорской услады.
      - Это, учитель Сенека приучил ещё молодого Луция к любви с молоденькими мальчиками, - прошептал сенатор Варр, - Сам их любил и своего ученика приучил.
      - Такая любовь вообще считается изысканной и утончённой, - поддержал его сенатор Семптимий Гракх.
     - Даже сам великий Гай Юлий по молодости любил гостить в Вифинии у царя Никомеда, где с удовольствием подставлял ему свой зад, -  включился в разговор толстый сенатор Паулюс Суиллиус.
     Рядом стоящий сенатор Меттус Воренус Порка захрюкал поросячьим смехом:
     - Не даром Вифинского царя прозвали «Цезарев задний дружок!» Хр-хр-хр!
     -  Знаем, знаем! Самого Цезаря обзывали «царёвой подстилкой»! – едко буркнул Варр.
     Ему очень хотелось таких мальчиков, ну хоть одного. Порке тоже хотелось, и он не унимался и злобно-завистливо хрюкал дальше. Его зависть выливалась скепсисом на Юлия Цезаря.
     Хр-хр-хр! Когда Цезарь был избран консулом, то второй консул, Бибул, называл своего напарника «вифинской царицей»! Хр-хр-хр!
     - Даже солдаты из армии Цезаря пели смешные куплеты на плотскую связь Цезаря и Никомеда, - вторил свинообразному Порке Варр.
     - Хр-хр-хр! А сенатор Курион-старший назвал Цезаря «мужем всех жён и женой всех мужей. Хр-хр-хр!
     - Из всех правителей лишь император Клавдий предпочитал только одних женщин, - вмешался в разговор сенатор Фабиус.
     Фабиусу мальчики тоже очень понравились.
     - Недаром, про него по всему городу распевали песенки, что простачёк Клавдий предпочитая в любви только баб, сам обабился и бабой стал, - не унимаясь, желчно хрюкал Порка.
      - Да чего там Клавдий! Клавдий был просто идиотом, - язвил Варр.
      - А говорят, что он нарочно притворялся дурачком, особенно при Гае Сапожке, иначе бы не остался жить..., - недоверчиво заметил Фабиус.
    - Ой, ли! Этот Клавдий, иногда нёс такую чушь, что казалось, что он не знает и не понимает, кто он, где он, с кем и когда говорит! – опять ехидно хрюкал Порка.
     - А вы слышали, уважаемые старейшины, - тихо зашептал  Суиллиус, показывая глазами в сторону Веспасиана, который как всегда стоял поодаль и не участвовал в великосветских сплетнях, - Этот ослятник убеждённый поклонник женщин. Он ни разу не был замечен с мальчиками.
      - Ну что можно ожидать от грубого мужлана? Ни манер, ни вкуса! Одно убожество, - шушукались заплывшие жиром сенаторы.
      - Чего только нашёл в нем наш божественный повелитель?
      - Почему он приблизил этого грубияна к своей персоне?
      - Красивые юноши! Я бы таких непременно купил, - потирал Суиллиус свой отвислый живот жирными пальцами, утыканными перстнями с огромными разноцветными драгоценными каменьями.
      - Ты прав дорогой Паулюс, всем известна твоя слабость к красивым мальчикам, - снова захрюкал Меттус Воренус Порка.
      - Какая замечательная компания. Один свинья, другой свинина, - язвительно шептал своему соседу на ухо Гней Валериус Фабиус.
      - Конечно, уважаемый Гней, полностью с тобой согласен. Порка – свинья, Суиллиус – свинина. Хотя мальчики действительно хороши собой, - тихонечко ответил Фабиусу Антоний Марциус, - Умеет же этот Тигеллин порадовать божественного.
       - Не зря божественный поручает все государственные дела этому выскочке, - зло прошипел на ухо своему собеседнику Фабиус.
       Царедворцы долго ещё стояли и с завистью обсуждали императорский подарок.
       В тронном зале Император появился во всём величии и блеске, довольный и удовлетворённый. Он торжественно принял царя Тиридата. Мило его обхаживал и даже без единого сожаления подарил армянскому царю огромную сумму золотом, однако, не забыв потребовать назвать восстановленную столицу своим именем. Тиридат с благодарностью принял деньги и обещал Императору, что его именем увековечится вновь отстроенный город. А затем состоялся очередной пир, и опять порадовал императорский повар Гай своими гастрономическими изобретениями. Он обнаружил, что его подмастерья, прежде чем зажарить свинью, забыли её выпотрошить, а животное как, и положено, перед забоем не кормили. Гай быстренько сообразил, что если набить кишки фаршем из оленины и говядины, то получится новое, необычное блюдо. Такой гастрономический изыск порадовал желудки гостей. Назвал его повар Гай «томакула» - колбаски.

Путешествие

Наконец-то царь Великой Армении покинул Вечный город и отправился восвояси.
      - Этот восточный варвар изрядно утомил меня, - жаловался Император своему верному телохранителю, - Теперь я смогу посетить милую сердцу Элладу. Необходимо начать готовиться к путешествию. 
     Вечный город взбудоражила очередная новость. Неожиданно многие жрецы храма Митры, а особенно те которые были на коронации царевича Тиридата, внезапно заболели и умерли. Эта новость ошеломила легионеров. Из них многие почитали Митру, как божество, покровительствующее воинам. 
      - Вот оно что? Пала кара божественная на ослушников. Боги так просто не карают, - морализировал случившееся Император.
      И только Тигеллин в душе ухмылялся. Один он знал правду, но выражение его лица  оставалось каменным, без единой эмоции, иногда, вместе с легионерами охраны он даже скорбел об ужасной потере.
      Не успели жители города успокоиться от этой нелицеприятного известия, как из квартала в квартал поползла новая сплетня. На императорских форумах – торговых рядах народ шумел. 
     - Вы слышали добрые граждане, - возмущался тощий скорняк Фастул, - германцы-то взбунтовались.
     - Это ж какие такие германцы? – спросила вездесущая сплетница Планциния.
     - А вот такие. Те, которые батавы, - не унимался Фастул.
     - А чего им надо-то? Они ведь в самой императорской кавалерии служат. Там им хорошо платят, - встрянул в разговор, вечно болтающийся без дела кривой Марций.
     - Я, я знаю почему, - всунулась всегда всё знающая костлявая и длинноносая Фульфия.
    - Ну и чего ты знаешь? Знает она, - недоверчиво переспросила Планциния, потому что, как она считала, только ей принадлежит право первой узнавать все новости.
    - А вот и знаю! - не унималась Фульвиял.
    - Знаешь, так говори быстрее, да прижмут боги твой змеиный язык! – возмутился Фастул.
    - Она, поди-ка, опять сунула свой длинный нос, куда не надо! Ха-ха-ха! – засмеялся с рябым от оспин лицом, редкозубый пролетарий Нума.
    - Это я-то сую свой нос, - возмутилась Фульвия,- Вот сейчас как дам по твоей рябой роже за такие обидные слова! 
    - А ты не смей обижать хорошего человека, он правду говорит. Ты всегда везде суёшь свой длинный нос, - заступилась за Нуму Планциния.
    Народ начал собираться на шум и толпиться у лавки скорняка, а Фульвия и Планциния уже готовы были вцепиться друг другу в волосы и устроить драку на потеху толпе.
    - Знаю я, знаю! – орала Фульвия, - К императорскому двору для утех были доставлены красивые юноши из батавского племени, вот «личная кавалерия» и взбесилась, мол, они растлевают наших детей, это позор для батава.
    Последнюю фразу Фульвия изобразила смешно и, картинно кривляясь, бурно жестикулируя руками, чем вызвала неподдельное веселье в толпе.
    - Да как смели эти варвары прочить доброе имя нашего всемилостивейшего Императора, - начали возмущаться некоторые.
    - Эти варвары за честь должны почитать, что этих бастардов приучают к нашим обычаям и нравам, - закричали возмущённые горожане.
    - А я ещё слышала, - не унималась Планциния, - будто префект личной кавалерии божественного цезаря батав Гай Цивилис, вместе со своим братом Павлом Юлием пытались даже отравить нашего любимого повелителя, но боги защитили его от варварского злодейства.
      -  Вот оно что! Ну, просто невиданное богохульство, - Фастул аж даже затрясся от злости, - Покушаться на священную особу! Я всегда не доверял варварам. Варвар всегда останется варваром, как ты его не перевоспитывай.
      - Но самое-то интересное, люди, - Плантеция выпучила глаза для достоверности своего рассказа и возбуждённо размахивала руками, орала на весь форум, - Наш милостосердный Император не велел их казнить, а велел только запереть в темнице, до тех пор, пока не вернётся из путешествия в Элладу.
      - А разве наш божественный император едет в Элладу? - переспросила Фульвия.
     - А ты что не знала? Вы только посмотрите, люди добрые, и эта несчастная женщина утверждает, что она знает все новости лучше меня. Да ты после этого просто пустобрёхая ворона, вот ты кто!
    - Это я-то ворона! Ты сама глупая корова, - заорала Фульвия и словно разъярённая Фурия накинулась на свою товарку, вцепилась в её волосы, и на потеху толпы началась драка.
    Наиболее азартные зрители стали делать ставки, кто кого побьёт. Но к народному сборищу быстро подбежали блюстители порядка городские стражники - аланы и кнутами быстро разогнали городских люмпенов. Этим доблестным скифам, прославившимся своей неподкупностью, которых ещё в древней Элладе нанимали для охраны городского порядка,  было запрещено носить оружие, а вместо него, иметь одну только плеть. Её они пускали в ход, не обращая внимания, кто стоит перед ними, будь-то знатный патриций, либо нищий плебей. Толпа быстро разбежалась, потому что знала – спорить с этими дикарями себе в убыток. 
    Между тем, Император приказал собираться в путешествие, а вместо себя, неожиданно, управлять Вечным городом оставил вольноотпущенника Гелия, чем вызвал недовольство среди знатных патрицианских родов в Сенате. 
    - Эти дряхлые старцы полагают, что они будут лучше управлять этим огромным Урбусом. Они думают, что я им оставлю власть. Они ошибаются, притом сильно ошибаются. Я не потерплю никаких республиканских поползновений, - рассуждал Император, одновременно вертясь перед большим зеркалом, примеряя на себе янтарные украшения: ожерелье, диадему и перстни в золотом обрамлении.
    - Божественный, ты просто великолепен, - подхалимничал вольноотпущенник Гелий, преподнёсший эти шикарные дары своему благодетелю в качестве благодарности за оказанную ему милость.
    Янтарные украшения, которое ценилось наравне с золотом, он купил у арабских купцов.
     - Очень красивое ожерелье, и как подходит к моей новой позолоченной тоге, а диадема так и сверкает в моих рыжих волосах, а эти персти, просто великолепны, А это что? В янтаринке сидит какая-то букашка? Как это мило! - вертелся Император перед зеркалом.
    - О, господин мой, эти слёзы солнца выбрасывает тёплое море в Арабиан Феликс – Счастливой Аравии, позволяют тебе блистать как лучезарному Фебу.
    - Да, ты прав Гелий, ведь гелий – это тоже солнце, ты не находишь это забавным, -  Император весело рассмеялся.
    Подхалимно засмеялись и все вокруг.
    - В этом новом украшении, я словно Солнце, сияющее на лазоревых небесах, прокачусь по землям моей необъятной Империи. Народ радостно будет приветствовать своего повелителя, а я буду им петь торжественные гимны. Вот это будет величайшее представление в мире, - торжественно объявил Император, поочерёдно принимая величественные позы перед большим отполированным листом меди.   
    Толпа царедворцев поддельно ахала и охала, расточая комплименты Императору, а между собой потихонечку язвительно шепталась.
     - Да ведь это целое состояние!
     - Откуда только деньги берёт этот Гелий?
     - Противный выскочка!  Совсем недавно был презренным рабом и нате вам, в люди выбился.
     - Разбогател на спекулятивных сделках и откупах.
    - Вот такими подарочками он по сути дела и купил у божественного Цезаря место управляющего Городом.
    - А как же префект Веспасиан?
    - А что Веспасиан? Он так себе. Останется чисто номинально.
    - Да, вы слышали, его брата, ослятника Тита Флавия, божественный берёт с собой в путешествие в качестве сопровождающего.
    - И как он, со своими изысканными манерами, может терпеть этого неотёсанного деревенщину?
    - Ужас! Ужас! – шептали комметы, но сами мило улыбались.
    Император, не обращал внимания на шушуканье свиты, любовался собой.
    - А что если расшить этим лучезарным камнем мою новую золотую тогу? Ты не находишь это оригинальным, Гелий? Тогда я точно буду сиять, как солнце и буду ослеплять популис своим божественным видом.
   - О да! Всё будет исполнено по твоему повелению, - раболепно согнулся в поклоне вольноотпущенник.
   - Да, достань побольше камешков, в которых сидят букашки. Мне показались они такими забавными.
  - Твоя воля, закон, - низко склонился Гелий.
   - Раб есть раб и пусть даже когда ему даровали свободу, повадки у него остаются рабскими, - прошептал сенатор Семтимий Варен на ухо рядом стоящему товарищу Клавдию Максимусу.
   - Вот увидишь, дорогой друг, этот выскочка потратит уйму денег на янтарь, чтобы угодить Императору, - прошептал в ответ Клавдий.
   Налюбовавшись собою вдоволь Император, повернулся к Тигеллину, как всегда, невозмутимо стоявшему за спиной хозяина.
   - Всё ли готово к отъезду?
   - Всё мой господин.
   - Приезд Тиридата ко мне внушил мысль, не показать ли мои многообразные таланты в Элладе и тем самым доставить эллинам радостное торжество в самой отчизне искусства. Я должен немедленно отправиться туда в сопровождении своих августанцев, ибо моя божественная фигура должна дарить счастье подданным. К ним пожалует живой бог…, - и Император впал в морализаторство, театрально разыгрывая перед свитой очередной спектакль.   
    Пышная свита торжественно выехала через Капенские ворота из Вечного города и отправилась на юг по Виа Аппия - Аппиевой дороге в Капую, там Цезарь приказал свернуть на Неаполис, где сделал остановку, оттуда до Брундизия, чтобы на кораблях отплыть в Элладу.   
     По поводу прибытия божественной особы в Новый город был устроен торжественный приём. Все жители как один с пальмовыми ветвями и цветами, с песнопениями, в нарядных одеждах вышли навстречу своему повелителю. Император, словно бог, распираемый от тщеславия, но всем своим видом показывая равнодушие к славе, как подобает триумфатору под нескончаемые ликования въехал в ворота города. 
     Богатый патриций Лукулл приветствовал властелина мира и с величайшим почётом проводил в свой роскошный дом-крепость, вытроенного на острове в виде яйца и поэтому называемому Арке овум – Крепость-яйцо. Для Императора были подготовлены лучшие покои на верхних этажах, с террас которых открывалась чудесная панорама на мыс Позиллий до острова Капри.
   - Мой венценосный дедушка - скряга Тиберий остаток своих дней провёл на этом острове, превратив его в недоступную твердыню, предаваясь здесь разным низменным порокам. Сам он был дряхл и не мог больше любить, но своих молодых рабов заставлял беспрестанно совокупляться, чтобы они разжигали его увядающую плоть. Там же, как говорят, его и придушил подушкой, мой дядюшка Сапожок, - величаво простирая вдаль в сторону очертаний острова властную десницу, слегка с иронией рассказывал Император.
   - Не желает ли божественный отдохнуть и освежиться в моих домашних термах, а вечером в честь приезда, да ниспошлют тебе боги многообразные милости, будет дан пир, - в лёгком поклоне обратился Лукулл к Императору.
   - Непременно, непременно. О твоих пирах бежит слава по всей Империи. Своей роскошью они поражают многих. Твой предок Луций Луциний Лукулл придумал такое празднество изысканного чревоугодия. Их так и называют  «Лукулловы пиры». Я как твой гость буду очень рад этому. – Император самодовольно выпятил нижнюю губу.
    - Мне, о, господин мой, так хочется угодить тебе. Если ты заметил, меня тоже так же зовут как моего знаменитого предка Луций Луциний - ещё раз поклонился Лукулл.
    -А ты, наверное, обратил внимание, что твоего Императора тоже зовут Луций, - улыбнулся повелитель.
    - О, да повелитель, значит, так было угодно богам, если на эту мелочь обратил внимание сам Земной Бог! – льстил хозяин дома своему царственному гостю.
    - Пока мне всё нравится. А теперь я хочу отдохнуть и повелеваю оставить меня, - приказал Император.
     Вечером, в огромном зале лукуллова дома было всё готово к роскошному застолью. Император, блистая золотом и драгоценными каменьями, вальяжно возлежал на роскошном ложе  со стеклянным кубком отделанным перламутром в руке. Рабы разносили изысканные кушанья: павлинов с острова Самос, рябчиков из Азии, журавлей из Греции. Гостей поразило кушанье, приготовленное из соловьиных языков. Только на одну порцию забили не одну тысячу пернатых певцов. На закуску подавали устриц из Южной Италии, а на десерт приготовили финики из Египта и необычное блюдо «гелидус канис» - «холодная собака» - печенье в различных восточных сладостях, которое окрестили «лукулл».   
  - Мой божественный, великий гость, - обратился Лукулл к Императору, - Я знаю, ты почитаешь искусства, особенно игру и пение на лире. Позволь мне сделать тебе подарок.
  - Ты заинтриговал меня, - Луций Луциний, - оживился Император.
  Лукулл хлопнул в ладони и в зал ввели юношу, стройного и хорошего собой, с кучерявыми каштановыми волосами до плеч, с миндалевидными карими глазами, с небольшой горбинкой на носу, розовощёкого, тонкого как тростинка с изяществом девушки. Только сильные рельефные руки, в которых он держал лиру и слегка мускулистая грудь выдавали в нём мужество. Император с любопытством стал рассматривать подарок через свой большой увеличительный изумруд.
   - Этот юноша иудей Давид. Он хорошо играет на музыкальных инструментах и поёт, - объяснял Луциний, - Только он немножко упрям, как все евреи.
   - Еврей? Это, по-моему, в переводе с египетского языка «человек, пришедший с другого берега реки», - похвастался своей эрудицией Император.
  - Воистину, боги наделили тебя безграничным умом, - удивился Луций Лукулл.
   Августейший гость продолжал поражать всех своими глубокими знаниями. Пусть эти сенаторы – выскочки думают, что их Император глуп и бездарен, но боги наградили его хорошей памятью и острым умом, и он это будет показывать всегда, но скрытно тайно. Он сломит их чванливое недоверие к императорской власти и навечно уничтожит республиканские воззрения. Отныне только власть одного владыки, есть благо для Империи. Огромными территориями лучше управлять единолично, а не демократически. Демократия хороша для виду, а тирания уместна для дела!
   - Моя любимая, покойная Поппея увлекалась иудейской религией, пыталась и меня приобщить к своему новому капризу. Я даже немого овладел языком этого народа, его мифологией и историей. Но мне не понравилось у них то, что бог Яхве требует только одной  любви к себе, он требует слепого беспрекословного подчинения. Ну, просто тиран какой-то! А это мне не нравится. И бог иудейский очень кровожадный. Вы только представьте. Саул потребовал от Давида, за которого хотел выдать свою дочь, в качестве приданного сто обрезков крайней плоти своих врагов. Это же варварство!
   - Я соглашусь с тобой, о, богоравный! Вот этот раб-мальчишка, поёт изумительно, но только о своём боге, и больше ничего петь не хочет! Так раб?
  Мальчишка низко поклонился и, не поднимая глаз на хозяина, тихо прошептал.
  - Мой бог Авраама, Исаака и Якова позволяет петь и служить только ему.
  - Ну, так и пусть споёт. Я тоже бог, - снисходительно повелел Император.
  - Ты слышал, негодник! Пой! А не то получишь плетей! – прикрикнул на юношу Лукулл.
  Давид поднял лиру, воздел ясные глаза вверх и гордо запел. Струны зазвучали, звонкий и чистый голос полетел по залу.
  - Счастлив человек, который не ходил по совету нечестивых и на пути грешников не стоял, и в собрании легкомысленных не сидел.
     Только к Торе Господней влечение его, Тору Его изучает он днём и ночью.
      И будет он, как дерево, посаженное при потоках вод, которое плод свой даёт во время своё и чей лист не вянет, и во всём, что ни сделает он, преуспеет.
      Не таковы нечестивые, но как мякина они, которую развевает ветер.
      Поэтому не устоят нечестивые на суде и грешники – в общине праведников.
      Ибо знает Господь путь праведников, а путь нечестивых сгинет.
    Юноша перестал петь. Глаза его снова потухли и опустились долу. Он прижал к груди лиру и смиренно стал ожидать дальнейшей участи.
     - Действительно он замечательно поёт и играет. Даже, я скажу, лучше, чем мой казнённый кифаред Менкрат. Отрок сей мне понравился. А как на счёт любовных утех? Кто-нибудь пробовал его?
      - О нет, мой повелитель, он невинен как непорочная девица. Ни один фаллос не касался его, он девственно чист. Честно признаюсь, я как-то хотел развлечься с ним, даже сорвал с него одежды, но он как стыдливая девушка убежал прочь. Я уж было хотел наказать его изрядно, но пожалел, что испортят шрамы от хлыста его красивую кожу.
      - Ха-ха-ха! - Император засмеялся и откинулся на резной триклиний, - Он действительно стыдлив как Иосиф прекрасный. Есть у евреев такая легенда. Жена фараонова вельможи Патифара влюбилась в своего раба-еврея Иосифа и захотела возлечь с ним. Сорвала даже с него одежды, но еврей устыдился и убежал. Ха-ха-ха! Так и этот… Пусть ещё споёт что-нибудь… Я хочу слушать музыку…
    Давид поднял глаза к небесам, гордо выпрямился, уверенно ударил по струнам и бодрым голосом запел:
    - Слово преступное искусителя к нечестивому в сердце моём чувствую я – нет страха Божия перед глазами его.
        Ибо он льстит ему глазами своими, чтобы найти грех его, чтобы Господь возненавидел его.
        Слова уст его – нечестивые и ложь, перестал он понимать, как исправить путь свой.
         Нечестие замышляет он на ложе своём, становится на путь недобрый, зла не гнушается.
         Господи, до неба милость Твоя, верность Твоя – до туч небесных.
         Справедливость Твоя, как горы мощные, суды Твои – бездна великая. Человеку и скоту помогаешь Ты, Господи.
         Как драгоценна милость Твоя Боже! И сыны человеческие находят убежище в тени крыл Твоих.
         Насыщаются от тука дома Твоего, и из потока услад Твоих поишь их.
         Потому что у Тебя источник жизни в свете Твоём мы свет.
         Простри милость Твою к знающим Тебя и справедливость Твою – к прямодушным.
         Да не наступит на меня нога высокомерного,  рука нечестивых да не изгонит меня.
         Там пали творящие нечестивее, отринуты и не могут встать.
       Довольный услышанным, Император вполоборота развернулся к хозяину дома.
       - Мне нравится, как он поёт, – а потом, резко направил полнеющую фигуру, к юноше приказным тоном спросил, - Кто ты, раб?
      - Я Давид бен Назария колена Иудина из которого вышел второй царь Израиля Давид, вот почему я так почитаю Господа псалмами, кои сочинил во славу Божия мой далёкий предок царь Давид. Сам я из города Бейт-Лехем, что означает «Город хлеба». Это родина царя Давида, - почтительно, без зазнайства ответил отрок. 
      - Это иудейский город Вифлеем, ныне твои владения, о богоравный, - вмешался в разговор Лукулл.
      - Так значит ты царского рода, раб? - удивлённо переспросил Император и снова стал пристально рассматривать свой подарок как обыкновенную вещь через изумруд, – Запомни, у нас говорят: «Есть вещи немые, есть мычащие, а есть говорящие». Отныне ты вещь говорящая, моя вещь. Ты моя собственность. И я что захочу то с тобой и сделаю.
       - На то воля Господа, господин мой, - смиренно ответил юноша.
       - Как ты стал рабом? – спросил Император.
       - Отец мой Назария бен Рахмиэль был священником в бет хакенессет – доме собрания во славу Господа. Мы ехали в родные места предков наших, поклониться святым могилам на праздник Суккот. По дороге на нас неожиданно напали разбойники. Мой отец, погиб, защищая меня. Челядь разбежалась, а я был пленён и привезён на остров Родос, где меня продали, а затем доставили сюда, - не поднимая глаз, смиренно ответил Давид.
       - Что ж иди. Отныне ты будешь петь для меня, а не для своего бога, - Император отвернулся.
    Лукулл хлопнул в ладоши, юношу увели. Пир продолжался. Гостей уже развлекали танцовщицы.
    Пир удался на славу. Только мальчишка Спор напился до умопомрачения. От чрезмерных возлияний Бахусу его тошнило и выворачивало наружу так сильно и громко, что его бесчувственного пришлось уносить в выделенные для  него покои из пиршественного зала. 
     Уже несколько дней гостил Император у Луция Луциния Лукулла, и каждый день богатые пиры и небывалые зрелища не давали скучать августейшему гостю. Вот и сейчас хлебосольный хозяин показывал тайную комнату, в которой более полу века назад поэт и великий маг Публий Вергилий Марон подвесил кувшин с яйцом.
     - Смотри божественный пантократор на этот кувшин. В нём сокрыто волшебное яйцо. Когда этот сосуд упадёт, расколется сам и разобьёт внутри себя яйцо, непостижимые беды обрушатся на всех нас и на Империю. Разрушится Арке овум и весь Новый город, а с ним и Империя, - Луккул поведал Императору вергилиево заклятье.
      - Я надеюсь, всесильные боги хранят твой гостеприимный дом и весь этот город. Я попрошу их лично, - обещал Император, боязливо взирая на подвешенный кувшин, - Храни его как зеницу ока, ибо от этого зависит всё наше благополучие. А нам лучше удалиться отсюда подальше.
      Император гулял по дому, наслаждался тёплым морем, играл со своей новой игрушкой, рабом Давидом – слушал его пение псалмов, и они пока ему не наскучили. С Луцием Луцинием богоравный владыка делился своими соображениями, но как обычно, поддавался соблазну морализаторства:
      - Этот еврейчонок напоминает мне новую религиозную секту, так называемых почитателей распятого Иисуса. Это был какой-то нищий аромей - скиталец из Иудеи, самозванно провозгласившим себя Христом, то есть мессией, посланником самого бога. Его новоявленные почитатели так быстро расплодились в столице, подобно вшам на голове бродяги. Но самое-то интересное, они стали вовлекать в свою компанию, не абы каких горожан, а состоятельных, уговаривая переписать имущество на епископов - надзирателей и тем самым начали бесконтрольно богатеть. Достопочтенные обманутые родственники лично мне присылали жалобы на незаконные действия этих гнусных сектантов. А это уже настоящее вымогательство. И ещё, христиане умудрились поджечь Вечного города. За все противозаконные проделки я вынужден их подобающе наказать. Однако, почитатели новой религии оказались до фанатичности верны своему единому богу. Ну, прямо как этот еврей Давид. За своего распятого бога и с именем его на устах идут на смерть, не страшась ни каких танталовых мук. А уж, какие только казни я для них не придумывал. И моя дорогая покойная Поппея Сабина на всякого рода истязания человеческой плоти, выдумщица была отменная. Зверями мы их травили, по-всякому распинали, поджигали, словно факелы и освещали пылающими телами общественные сады. А они всё равно своего бога славят, и при этом, весьма ведут себя смиренно. Это же преступление против моего величия. Они совершенно не почитают своего Императора. Одним словом варвары. Никакого самосохранения. Ну, ничего, я укрощу этого строптивого потомка Давида.
     - На то ты само воплощение бога на земле. Всё подвластно тебе в этом мире. Даже евреи живут отныне в твоей Империи, и бог их Яхве не помог, - и с нескрываемой иронией добавил, - Я слышал, что распятый Иисус тоже родом их этого городишки, откуда твой новый раб Давид. Интересное получается совпадение. Воистину пути богов неисповедимы. А эти фанатики… Они искренне верят, что принимая жестокую кончину, становятся мучениками и после смерти их ожидает вечное блаженство.
     - Это ещё раз подтверждает мои правдивые утверждения о новом варварстве, надвигающееся на империю. У этих христиан нет никакого рационализма. Они опасны тем, что разрушают нашу цивилизацию, цивилизацию покорителей, цивилизацию завоевателей. Мы завоёвываем мечём, а он завоёвывают любовью.  Мир устроен по праву сильного, они же проповедуют какую-то любовь, смирение и милосердие. Ну, просто смешно. Если тебя ударили по одной щеке подставь другую… Видишь ли, мой дорогой Луциний, бог есть любовь… Это, ха-ха-ха, смешно. Боги это сила, боги это стихия. Именно сильные и грозные боги помогли нам покорить полмира. Ты представь, любящего бога. Любовь это слабость. Слабость есть поражение. Мне страшно представить, что станет с Империей, когда эта новая религия, как всепожирающая зараза заполонит страну. Она погибнет. Моя задача, как Императора и отца Отечества предотвратить эту надвигающую угрозу. Распространяющуюся заразу необходимо выжигать калёным железом, выметать поганой метлой. А они плодятся и плодятся словно вши…, - Император от злости и досады сжал кулаки.
     - Божественный, твоя речь заслуживает участь быть вырезанной в камне и выставленной на Капитолии перед Сенатом, - восхищённо воскликнул Лукулл, стараясь при этом успокоить так сильно разволновавшегося господина.
     Император глубоко вздохнул, потребовал воды, быстро взял себя в руки, успокоился. Продолжая дальше мирно беседовать, вся императорская свита двинулась дальше по Арке овум, а хозяин гостеприимного дома всё рассказывал и пояснял любезным гостям.
     Вскоре Тигеллин, как управляющий всего грандиозного путешествия доложил:
      - Божественный, императорский флот прибыл в Брундизий и ждёт, когда ты соизволишь вступить на его палубы.
       Император распрощался с Луцием Луккулом.
       - Мне понравилось у тебя Лукулл. Я доволен и на обратном пути обязательно заеду в твой гостеприимный дом. Надеюсь, у тебя будет время подумать, чем удивить и порадовать меня.
       - Я всегда рад видеть в своём скромном доме великих августейших особ. Милости прошу! – с поклоном отвечал Луккул.
       Император и свита отправились в Брундизий. Там монарх пожелал посетить могилу великого мага и поэта Вергилия. Император приказал учинить поминальную тризну и даже процитировал строчки из его «Энеиды».
         - Битвы и мужа пою, кто в Италии первым из Трои -
           Роком ведомый беглец – к берегам приплыл Лавинийским.
           Долго его по морям и далёким землям бросала
           Воля богов, злопамятный гнев жестокой Юноны.
       Огромная свита заполнила всё городское кладбище и отдавала грандиознейшие почести выдающемуся поэту и чародею. Императору казалось, если он не помянет и не отдаст воздаяния Вергилию, его царствование постигнет неисчислимые бедствия и поэтому уж лучше задобрить злых духов, чем их раздражать. 
        - Богов я почитаю, но лучше держаться от них подальше, хотя я и сам земной бог, - философски заметил Император, - Уж лучше помянуть за ранее, чем ожидать подвоха от мира теней! 
        И вот уже императорские корабли скользили по голубому «маре Сеперум», через пролив Отранто в «маре Ионио». Они уверенно бежали по  волнам  к берегам соседнего полуострова, к порту Патры на Пелопоннесе. 
    - Да славен будь могучий Нептун! Недаром он милостиво принял мою жертву в храме Брундизия. Вот и чайки парят над нами, и дельфины, дружелюбно сопровождают нас высокими прыжками, - Император стоял на палубе и радовался чудесному утру.
    - Божественный! Все твари небесные и морские приветствуют тебя, как воплощение земного божества, - подхалимничала свита августанцев.
    - Мои корабли прекрасны, правда, они выглядят жалкими посудинами по сравнению с теми «Лодками любви», которые приказал построить мой незабвенный дядюшка Сапожок на озере Неми. Они были украшены золотом, драгоценными камнями. Там росли разные деревья, и даже виноград. Мой дядюшка мог бродить вдоль портиков, искупаться в банях. Он целыми днями развлекался на своих кораблях, внимая хоровому пению и наслаждаясь танцовщицами. Один из его кораблей был плавучим храмом богине Диане, второй  –  роскошный дворец на воде.
    Льстивые кометы, как куры в курятнике квохтали на любые слова своего повелителя. Император, чувствуя такое лебезение и преклонение перед своей особой, и это ещё больше подзадоривало его. Самолюбие и тщеславие вспыхивало огнём и от этого красноречие било фонтаном из нутрии. Глядя на резво прыгающих дельфинов, Император погрузился в философию.
     - Глядя на этих проворных рыбин, я вспоминаю легенду о Дионисе и морских разбойниках. Как пираты похитили прекрасного юношу и захотели его продать, но не тут-то было, Дионис превратился в свирепого льва, а пираты от страха попрыгали в воду и обратились в дельфинов.  Я хотел бы воспеть этот случай в моих гимнах. Где мой новый кифаред? Где Давид?
      - Вот я, господин мой! – Давид смиренно стоял перед Императором.
      - Ты должен играть и петь во славу Диониса, повелительным тоном распорядился Верховный пантократор, - Играй, я тебе приказываю.
     - Повинуюсь мой господин. Только я буду славить Господа единого и в всемогущественнейшего, - низко поклонился Давид.
     - Да ты дерзок я посмотрю, - вспылил властелин.
    - О, господин мой, позволь я для тебя спою «Песнь песней», и она порадует тебя, - Давид в почтении склонился ещё ниже.
    - Если это восславит меня, тогда пой, - Император надменной выпятил нижнюю губу.
     Покорная поза раба его успокоила и придала большей уверенности над этими ничтожными человечишками. От его решения даже лёгкого движения пальца зависит жизнь или смерть людишек, так похожих на козявок. Это давало право власти и уверенности. Он есть Бог, а они черви земные. Власть над людьми тешила самолюбие, но именно право распоряжаться жизнью или смертью делало его великим.  Пусть поёт и развлекает своего господина, пока он позволяет это делать.
    Давил ударил по струнам кифары и его сильный голос полетел по палубе корабля и эхом растаял вдали синего моря, а сверху кричали чайки, а внизу прыгали дельфины, а песня вечной любви звучала в полуденном мире.
    - Пусть уста его меня поцелуют!
       Ибо лучше вина твои ласки!
       Из-за добрых твоих умащений
       Призрачный елей – твоё имя, -
       Потому тебя девушки любят.
     Император разомлел от прекрасного пения Давида и его ярость начала потихоньку угасать, а еврейский юноша звонко продолжал:
      - Больше вина твои ласки славим –
        Справедливо тебя полюбили!    
    Давид пел, представляя себя молодым царём Давидом, который ещё не был владыкой Израиля, а царём был Саул страдающий душевным расстройством. Прекрасное пение Давида и игра на арфе успокаивало Саула, разгоняло его меланхолию. Так же пел и юный Давид, услаждая игрой и пением своего неуравновешенного халеричного господина.
      - Как прекрасна ты, милая,
        Как ты прекрасна,
        Твои очи – голубицы!
        Как прекрасен ты, милый, и приятен,
        И наше зелено ложе,
        Крыша дома вашего – кедры
        Его стены – кипарисы…
      Как же хорошо было на душе. Эта морская прохлада и сладкая музыка, и красивое пение, всё во славу Императора, весь этот мир был подвластен его воле. Он был счастлив, а корабль бежал по волнам вдаль, и хотелось чего-то такого неземного, волшебного.
        - Земля! – заорал вперёд смотрящий.
    - «Ну вот! Как всегда. Только подумаешь о чём-нибудь хорошем, как жалкая проза прерывает твои поэтические воображения», - грустно вздохнул божественный повелитель.   
Императорская флотилия причалила в порт Патры, богатейшего города Средиземноморья. Императорским указом Патрам разрешалось даже чеканить свою собственную монету. Сойдя на берег, Повелитель Вселенной в тот же день, в честь своей благосклонности и монаршей милости к горожанам, пожелал услаждать их своим пением вечером в театре.
  Городской префект - эллин Сафроний сделал всё возможное и даже невозможное, чтобы как можно торжественнее встретить владыку Маре ностра. Жителей Патры, под страхом смерти, он заставили облачиться в праздничные одежды, выстроиться вдоль улиц, по которым проследует торжественная процессия и цветами и пальмовыми ветками приветствовать хозяина этой жизни, воплощение Юпитера – Зевса на грешной земле. Золотая колесница, запряжённая квадригой белоснежных жеребцов, медленно и величаво, чтобы все видели, следовала к вилле градоначальника, который любезно предоставил её венценосному гостю.
   Несчастного Спора, сине зелёного от морской качки, вынесли еле живого с корабля, и бережно уложив в носилки. Весь водный путь мальчишка страдал от морской болезни. Из всех отверстий  измученного несчастного тела извергалось съеденное и выпитое на Лукулловых проводах перед отплытием. Бедняга загадил вокруг себя весь трюм корабля, куда его приказал убрать с глаз своих долой божественный владыка, чтобы мучения и жалобные стенания его дорогой супруги не омрачали чудные морские пейзажи и, тем более, прекрасного настроения владыки. Все бросили бедного  отрока, и только вечный соперник его и насмехатель Дорифор неотлучно был с тяжело страдающим юнцом и приказывал рабам постоянно обтирать влажными полотенцами измученное качкой бледное лицо Спора. Вместе с больным парнишкой Дорифор сел в одни носилки, продолжая заботливые ухаживания. Он вдруг неожиданно понял, что  этот беззащитный юноша стал единственным дорогим для него существом в этом жестоком мире. Этот взрослый человек сам того не понимая, вдруг стал ухаживать за ребёнком как за собственным сыном, искалеченного злодейкой судьбой Фортуной.   
      Император даже не заметил отсутствие своих обеих «супругов». Да и до них ли было августейшей персоне, когда тебя вокруг приветствует целый город как повелителя и живого бога. А вечером в городском театре, заполненном до отказа, всем приказали слушать богоравное пение.  Жителям была оказана величайшая милость, слушать самого живого бога.  Император пел несколько часов подряд. Казалось, никакой морской переезд не мог утомить самодержца. Его нескончаемое пение довело некоторых до исступления. Но никто под страхом смерти не смел покидать театр. Все сидели и слушали, натянув на лицо маску блаженства, страшась зевнуть по неосторожности. Они-то знали, как незамедлительно карал августейший певец нерадивых слушателей.   За это великому гостю поднесли лавровый венок победителя, осыпали лепестками роз и воздали великие почести. Льстивые овации и чествования совсем вскружили голову, после которых божественный самовластец спал как младенец.
      На следующий день был дан грандиозный сейпосейон. Только теперь Император заметил отсутствие Спора и Дорифора.
      - Где мои дорогие «супруги», Тигеллин? –  спросил Император своего верного пса-телохранителя.
      - Спор всю дорогу терзался морскою хворью. Он до сих пор лежит больной, отходит от терзающеё его качки, а Дорифор, как заботливая мать, не отлучается от него ни на шаг, о божественный, - незамедлительно доложил главный преторианец.
      - Это же надо, какая душещипательная эмпатия, - удивился Император, и его брови от изумления дугой поползли вверх, а глаза жестоко недоверчиво сузились, - Вот уж не ожидал такого сопереживания от Дорифора. Ведь они всё время жили как кошка с собакой. Их постоянная грызня и склоки так меня забавляли. Что же могло произойти между ними? Почему они так изменились по отношению друг к другу. Ты уж разберись, в чём дело Гай и доложи мне. А пока пусть не попадаются мне на глаза. Я не желаю их видеть. Я разгневан и прощу их не скоро. Пусть заслужат милость своего патер фамилис – отца семейства, негодники. 
       Император редко называл своего телохранителя по имени и Тигеллин понял, что венценосцу опять мерещатся всюду заговоры, даже из-за пустяков. Ведь он хорошо помнил, как один маленький мальчик, играя на берегу озера, в присутствии Императора, возомнил себя властелином, за что по приказу августейшей особы был немедленно утоплен. И таких случаев было множество, даже всех не припомнишь, и имени утопленного мальчишки он не помнит. Вот и теперь божественный слегка напуган и эти непременно надо воспользоваться в своих корыстных целях.
       - Слушаюсь мой господин! – по-армейски отрапортовал преторианский префект, ударив рукою себе в грудь и выкинув её вперёд.
       Градоначальник Сафроний опытным взглядом заметил, как разговор с телохранителем печальной тенью пробежало по ярко нарумяненному лицу дорогого гостя.
       - О божественный, позволь сделать тебе небольшой подарок? – заискивающе, не смея поднять взора на Императора, льстиво заговорил хитрый эллин.
       - Ну, давай! Я люблю подарки, - Император приготовил свой увеличительный изумруд, чтобы лучше рассмотреть, то, что сейчас ему преподнесут.
       - Мы знаем, божественный, что ты не равнодушен ко всему прекрасному, - и Сафроний хлопнул в ладоши.
      В мгновение ока, перед светлые очи цезаря представили двух златокудрых мальчиков, одного постарше, другого помладше.
      - Наш богоравный, эти юнцы, словно Гиацинт и Кипарис, верные возлюбленные спутники Аполлона будут сопровождать тебя в путешествии по Элладе. 
     - Ты очень хорошо придумал Сафроний. Мальчики действительно хороши и ты дал мне интереснейшую идею. Следующий город моего путешествия я посещу в образе Аполлона, сопровождаемого возлюбленными прекрасными юношами. Свою свиту я прикажу разодеть в сопровождающих лучезарного покровителя муз, ведь я сам покровитель всего прекрасного. Не правда ли?!
    - О, да, богоравный!
    - Ты сам Аполлон!
    - Слава Императору! 
     Император с любопытством стал рассматривать живой подарок через драгоценный монокль. Он даже забыл свою обиду на нерадивых Спора и Дорифора. Августанцы и приглашённые на пир гости без умолка восхваляли утончённый вкус цезаря.  Император разомлел от лести, вальяжно откинулся на роскошное ложе, и высоко поднимая золотой кубок тончайшей работы в виде головы оленя  с кроваво-красным вином, громко заявил:
     - Воздадим же хвалу вездесущим бессмертным богам, за то, что они дарят нам радости жизни! Воздадим хвалу Аполлону, дарящему радость лицезреть красоту! Воздадим хвалу богатому городу Патры! А для того чтобы богатства ещё больше текли золотыми монетами в сей град, я приказываю прорыть через Истм канал, который соединит море Ионическое с морем Эгейским, и не надо будет более огибать Пелопоннес.
     Вопли восторга и одобрения полетели со всех сторон.
     - Славься во веки веков наш божественный владыка!
     - Воля божественного Императора закон!
     - Наимудрейшему, Императору слава!
     Лесть изливалась и превращалась в океан. Император возлежал самодовольный и напыщенный. Его нижняя губа помимо воли начала медленно выезжать вперёд, выражение лица сделалось надменным и непреступным. Он бог, бог должен быть суровым и карающим, но иногда милосердным. Богиня славы Глория поднимала человеческое тщеславие высоко к самому потолку пиршественного зала и полетела бы ещё выше, если бы не помешала крыша дома. А Император уже представлял себя Аполлоном в сопровождении Гиацинта и Кипариса. Как он, распевая гимны, едет из города в город, а жители всюду приветствуют и восхваляют его словно настоящее божество. И от этого на душе делалось отрадно, тепло и сладко.
       Заиграли флейты, загремели цимбалы. В зал вбежали танцовщики и танцовщицы и закружились в неистовом хороводе. Повелитель залпом осушил золотой кубок, швырнул его прочь от себя. Оленья голова тончайшей чеканки от сильного удара о мраморный пол смялась. Автократор не сдерживая больше эмоций, стал хлопать в ладоши в такт зажигательной пляске, а затем, поддавшись звериному инстинкту, сам бросился в круг и бешено закружился. Все гости вслед за своим небожителем тоже осушили кубки, побросали их на пол и кинулись, топая и хлопая в круг танцующих. Каждый старался перещеголять друг друга, вертелся, кривлялся, гримасничал, принимал невероятные позы, порой попирающие всякие приличия. Каждый делал это всё для того, лишь бы божественный заметил только его одного и может быть смог похвалить и выделить среди остальных присутствующих. Похвала хозяина, вот лучшая награда для раба. Сейпосейон перерастал в разнузданную оргию.
    Император изъявил желание посетить Олимпию, место в Элиде, на берегах реки Алфея, где во славу богов проходили состязания в силе, ловкости, быстроте, а также в музыке, пении и поэзии. Хоть ещё не прошло и четырёх лет со дня последних игр, самовластец земель Средиземноморья монаршим повелением распорядился, чтобы лично для него были устроены такие игрища, ведь он как-никак всё-таки земное воплощение божества. Недаром говорится: «Что позволено Юпитеру, не позволено быку». А ему позволено всё или почти всё в этом грешном мире. Поэтому императорский флот отплыл в Пиргос, чтобы оттуда по дороге отправиться на родину Олимпийских игр.
   Спор с ужасом узнал, что им предстоит новое плавание. Ещё не совсем оправившемуся юноше, очень не хотелось вновь испытать силу Нептуновой стихии, но он не смел ослушаться повеления господина и с тоской в глазах и со слезами на смертельно бледном лице спрятался в отдалённом трюме. Дорифор был рядом и по-отцовски утешал плачущего бедолагу. Это испытание жестокой Фортуны  ещё больше их сближало.
  Императору было не до них. Его теперь развлекали новые игрушки Гиацинт и Кипарис. Иногда он слушал культовые песнопения Давида. Корабли, огибая изломанные скалистые берега Ахайи и Аркадии, пользуясь хорошей погодой, при спокойном море и попутном ветре быстро достигли Пиргоса. Городишко оказался маленьким, бедным и грязноватым. Все жители, как один, гурьбой высыпали на берег, чтобы узреть такое чудо. Не каждый день сам автократор соизволяет пожаловать лично к ним. Для народа это был праздник.
   Император морщил нос от недостойных его взгляда даров, местных горожан.
   - Эти козлопасы вонючи и неопрятны, ты не находишь, Веспасиан? – спросил Император рядом стоящего Тита Флавия.
   - Прости меня, о августейший, но мой солдатский нос привык к грубым запахам, да и сам я никогда не чурался крестьянского грубого труда, - не скрывая своей прямоты ответил старый вояка.
   - Что ж, хвалю тебя за честный ответ. Ведь и я по молодости, когда волею моего дядюшки Сапожка отправился в изгнание, вынужден был заниматься тяжёлым крестьянским трудом на вилле своей тётки Домиции Лепиды. Однако мой нос давно отвык от этой вони. Увы, такова Фортуна, а она благосклонна к себе подобным, то есть ко мне,   -  Император поморщился и прикрыл лицо платком с благовониями.
   - Дозволь, богоравный, я прикажу воинам прогнать этот сброд, - резко сказал Тигеллин и ударил правым кулаком, в закованную  панцирем грудь.
   - Нет, нет! Мне приятно, такое божественное почитание. Этот страх и восторг во взглядах, это подобострастие, поэтому я даже в награду для демоса спою гимн во славу моей божественной власти.
   Император запел. Свита замерла и с восторгом, затаив дыхание начала слушать своего небожителя, приготовившись льстиво аплодировать и восхищаться, а вот горожане не оценили стараний прибывшего гостя, начали смеяться.
   - Противный сброд, варвары, они не понимают высокое искусство, разогнать их, - приказал Тигеллин.
   Приказ был мгновенно выполнен. Народ, недостойный своего повелителя разбежался кто куда, раскатился в разные стороны, как рассыпанный горох. Император закончил пение, свита хлопала не жалея ладоней. Август стоял в лучах солнца и славы, воздев взгляд и руки к небу. Пиргосцы со всех ног улепётывали, куда подальше от августейших милостей. Почётные гости, как можно быстрее отправиться в путь в Олимпию.
    Император изображал Аполлона в окружении муз, Гиацинта и Кипариса. Необычно длинная и пышная процессия растянулась по узкой дороге. Жители близ лежащих деревень, кто с любопытством, кто с ужасом взирали на такое странное театрализованное представление. Кто выходил посмотреть поближе, а кто прятался.  Процессия напыщенных аристократов у простолюдинов вызывала веселье, и наиболее смелые «вонючие козлопасы» тыкали в неё пальцем и смеялись.
   На подходе к Олимпии, встречать августейшую процессию вышли жрецы олимпийских богов, чтобы умилостивить различными почестями вседержителя. Они торжественно двигались в длинных белых одеждах, пели хвалебные гимны, несли  в руках ветви лаврового дерева. Встретившись, обе процессии обменялись приветствиями, а затем отправились к месту, где зажигают священный олимпийский огонь. Августейшему Цезарю как почётному гостю, после обильных жертвоприношений позволили самолично зажечь священный огонь горячими отражающимися солнечными лучами от наполированных до блеска медных пластин. Император был счастлив. Огонь понесли к храму Зевса Олимпийского. И здесь Император выступал как Верховный пантократор. Гимнами и песнопениями, ритуальными шествиями и танцами священные игры были открыты, и сам самовластец захотел состязаться, как простой участник олимпиады.
Начались состязания. Тигеллин послал вооружённых до зубов преторианцев сгонять со всей Элиды зрителей, для августейшей забавы. Императору очень хотелось завоевать славу олимпионика. Он не жалел ни злата ни лести, чтобы задобрить жрецов и судей и получить из их рук заветный лавровый венок победителя. Однако на состязания не приехали достойные атлеты со всех эллинских областей и женщины Лакедемона, единственные женщины, которым разрешалось состязаться наравне с мужчинами, а уж особенно не было атлетов с берегов Малой Азии, Сицилии, Италии, Африки. Однако проворный Тигеллин сумел всё так обустроить, что Император, окружённый лестью и ложью, не заметил никакой подставы.
    Всё побережье Алфея было заставлено богатыми шатрами и повозками, самый большой и роскошный, соответственно, принадлежал Императору. 
    В первый день состязались бегуны. Стадион был заполнен меньше чем на половину, но это никого не смущало. Появился глашатай и объявил о начале состязаний. Заиграла труба.  Вперёд вышли четыре бегуна, блестевшие на солнце мускулистыми телами, натёртыми оливковым маслом. Среди этих накаченных мышцами тел выделялась фигура Императора отвислым животом и тонкими ногами. Все атлеты по традиции выступали обнажёнными. Не стесняясь своей изнеженной фигуры, был обнажённым и рыжий повелитель. Для него изменили правила состязания. Было достаточно добежать до столба, на которых восседали элладоники и объявляли победителей, а не обегать стадион шесть раз. Зазвучала труба, и атлеты бросились бежать. Император бежал что есть сил, раздувая щёки и тряся животом. Сзади бежали остальные атлеты. Даже неискушённому зрителю было видно, что они бегут не в полную силу. Но как говорится лучше иметь здоровую голову на плечах, чем лавровый венок на голове отрубленной. Тигеллин за ранее  предупредил соперников, с кем они имеют дело. Эладоники, как судьи получили хорошее вознаграждение и вот уже один из них кричит:
    - Божественный Император первым дотронулся до финишного столба.
    Вновь зазвучала труба, и глашатай торжественно объявил имя первого олимпионика - победителя в простом беге Его именем, по традиции называлась вся олимпиада.
    Первый день закончился. Народ удивился такому ход событий, ведь настоящие-то игры начинались с зарёй и продолжались до сумерек, когда расходились все уже при свете факелов, а это что, ну просто фарс какой-то. День ещё в полном разгаре, и состязание было лишь одно, какой-то жалкий бег. По стадиону побежал робкий шёпот недовольства. Но не тут-то было. Оказывается, божественный Император даёт пир. На больших кострах жарились быки и бараны. Были выставлены огромные амфоры вина. Демос возбуждённо и радостно загудел. Началось повальное обжорство и пьянство. И вот когда все уже изрядно опьянели, о боже, это было не слыханное святотатство, в священной долине и в оливковой роще появились женщины, которые сюда никогда не допускались, кроме дев - жриц. А это кто? Распутные женщины. Какое святотатство! Но глядя на острые копья и мечи, на суровый взгляд преторианцев, это оскорбление жители снесли молча. Началась вакханалия. 
   Второй день игр – борьба. И опять несколько пар поборолись, затем вышел божественный Император, трижды опрокинул поддавшегося здоровяка и прижал его лопатками к земле. Свита августанцев громко кричала и аплодировала своему небожителю. Остальная толпа ехидно ухмылялась, и лишь засвистела то ли одобрительно, то ли с издёвкой такой победе, когда в их рядах  появились вооружённые преторианцы. Судьи торжественно объявил Императора олимпиоником и опять начался безумный пир. Несколько человек упились и объелись до смерти. Их убрали поскорее, дабы не портить праздник высокой персоне.
   На третий день состоялись гонки на колесницах. И опять недовольный ропот пролетел по ипподрому.
    - Какой ужас!
    - Ведь это надругательство над священными обычаями!
    - О, великие боги! С Олимпией же связана история о победе  Зевса над свирепым отцом Кроносом.
    - Да, да! Кронос боялся, что сыновья отнимут у него власть над миром и поэтому пожирал своих детей.
    - Ты прав! Как только их рожала бедная супруга Рея, злой муж глотал своих малюток.
    - А мудрая Рея подсунула своему чудовищу-мужу камень вместо Зевса.
    -  Тот, конечно, проглотил и ничего не заметил.
    - Священная коза Алфея из рога изобилия выкормила Зевса, тот окреп и победил своего отца.
    - Заключил его в тёмный тартар. Вот наступит ужас, когда злобный титан оттуда вырвется.
    - При таком святотатстве всё возможно. Ведь не зря сын Зевса Геракл учредил священные игры в ознаменовании победы Зевса над жестоким Кроносом.
    - А тут такое святотатство, такое кощунственное нарушение традиций и главное обрядов.
    - Гонки колесниц должны быть на пятый день. А это что такое?! Ужас! Ужас! Ни каких соблюдений священных традиций! Ужас! Ужас!
    - Так и всё?! Три дня и достаточно!
    - А где бег в доспехах? Где пятиборье? Где панкритий?
    - Да не будет больше ничего!
    - Ой! Как бы боги на такое святотатство не разгневались?!
    - Когда только это богохульство закончится?
    - Сейчас Император победит и всё кончится.
    - Да! Таких игр мы ещё не видели!
    - Позор тебе Эллада! Попираются твои обычаи!
    А по ипподрому уже неслись повозки и впереди всех императорская квадрига. Было явно заметно, как соперники приструнивают своих коней, дабы упаси боги, оказаться впереди императорской колесницы. Она, как и полагалось, прибежала первой, и на голову августейшей вознице торжественно водрузили венок олимпионика. На этом игры были объявлены закрытыми. И опять начался пир в священных рощах.
    На следующий день Император своей выходкой привёл в шок всех жрецов. Прохаживаясь вдоль статуй, установленных в честь легендарных олимпиоников, он не спускал глаз со скульптуры юного Феогнета, на пьедестале которого была выбита эпиграмма поэта Симонида:
    Вот он, смотри, Фиогнет, победитель в Олимпии, мальчик,
    Столь же прекрасный на вид, как и искусный в борьбе,
    И на ристалищах ловко умеющий править конями,
    Славою он увенчал город почтенных отцов.
     - Я забираю эту статую. Тигеллин! Как прекрасен этот юноша. Жаль я не Пигмалион и не могу оживить свою Галатею. Немедленно прикажи отправить ей в мой Золотой дворец. Она будет достойным украшением моему собранию скульптур. А в замен пусть отныне здесь будет стоять моя статуя, как полного олимпионика, при чём из чистого золота. Такова моя божественная воля!
     Растроганные жрецы не смели возразить, лишь понуро низко опустили головы, выражая тем самым полное повиновение. Император последний раз зашёл в прекрасный храм Зевса Олимпийского. Это величественное и строгое здание, обрамлённое тридцатью четырьмя мощными дорическими колоннами, сияло под лучами южного яркого солнца. Полный достоинства, с царственной осанкой в окружении пышной свиты Август Цезарь не спеша поднялся по мраморным ступенькам высокого подножья, на котором стоял храм, зашёл и долго глядел на статую Фидия. Сверкая слоновой костью и золотом, статуя была восхитительна, поражала величием и красотой. Сидящий на троне Зевс спокойный и величавый был образцом божественной власти. Его голову, украшал золотой венок, копирующий оливковые лисья. Золотые волосы и борода, обрамляли строгое прекрасное лицо. Золотой плащ покрывал полуобнажённую фигуру бога. В правой руке Зевс держал золотую статуэтку крылатой богини победы Ники. В левой Громовержец сжимал символ царской власти - золотой жезл, на вершине которого сидел орёл – любимая птица Молниеметателя, тоже вылитого из чистого золота. Ноги Зевса были обуты в золотые сандалии. Всё это великолепие усиливалось тем, что поверхность золота была украшена искусной чеканкой. Различные фигуры, цветы, разнообразные узоры украшали плащ и сандалии. У ног статуи была сделана надпись: «Афинянин Фидий, сын Хармида, создал меня». Зевс сидел на троне из золота и слоновой кости, покрытого затейливой резьбой. Пол из чёрного мрамора смягчал яркий блеск золота, которое в таком изобилии украшало статую Бога.
     - Вот образец мастерства! Вот образец величия! – воскликнул поражённый император, - Как жаль, что я не могу тебя увезти с собой! Ты слышишь меня, о Громоподобный! – Император фривольно обратился к статуе и поднял руки вверх, - Я богоравный, обращаюсь к тебе!
     Жрецы храма вздрогнули от такой дерзости, но смиренно промолчали.
Император соизволил посетить Спарту. – родину Елены Троянской, жены спартанского царя Менелая, а также то место где зародилась сила, отвага, пренебрежение ко всяким трудностям и лаконичные изречения.
     - Мы поедем в провинцию Ахайю, ведь Спарта наш союзник, по крайней мере, так она числится, Подавайте носилки. Мы выезжаем немедленно, -  холерическая нетерпеливость владыки не позволяла больше ждать.
     Путешествие по горным дорогам оказалось долгим и утомительным. Свой длинный путь Император скрашивал сочинительством трагедии о Елене Троянской. Её он решил, во что бы то ни стало показать жителям Спарты в знак своего заранее к ним расположения. Наконец-то длинная процессия спустилась в долину реки Эврот. Вот она знаменитая Спарта, и сразу же городишко разочаровал своей убогостью. Жалкий, потрёпанный временем акрополь  с храмом Афины, театр, святилища, а царский дворец, он больше похож на конюшню. Привыкший к непомерной роскоши Император был поражён простотой и обыденностью города.
        - Жалкое зрелище, - недовольно сморщился Август, - Ради этих камней стоило тащиться такую даль. Эллада начинает меня разочаровывать.
        - Варвары! Они не достойны твоего взора! – как обычно льстили придворные.
        Всё-таки император погостил пару дней в Лаконике. В театре была разыграна трагедия «Рождение Елены». Сам Император играл роль Зевса – отца Елены, мать Елены нимфу Леду, с которой Зевс соединился в образе лебедя, играл мим Феофил. На скене разыгрывались страсти о том, как юную Елену разыграли по жребию Тесей и царь лапифов Пирифой, и она досталась Тесею и тот её похитил. Братья-близнецы Елены Диоскуры - смертный Кастор и бессмертный Полидевк  освободили сестру, когда Тесей и Пирифой отправились в Аид за Персефоной, и возвратили Елену её земному отцу Тиндарею. Зрители переживали, когда за руку прекрасной Елены боролись десятки самых знатнейших героев и среди них Аякс, Одиссей, Патрокл, Сфенел. Тиндарей, опасаясь вражды, обойдённых претендентов к себе и друг к другу, по совету Одиссея связывает их взаимной клятвой. Елена становится женой Минелая.  Но три богини Гера, Афина и Афродита устраивают спор из-за золотого яблока, которое подбросила богиня раздора Эрида на свадьбе смертного царя Фтии Пелея и морской богини нереиды Фетиды. На золотом яблоке было написано: «Прекраснейшей». Три богини жарко спорили, у кого самая красивая каллипига и в судьи решили взять троянского царевича, красавца Париса, обещая ему за это всяческие блага. Париса тоже играл Император. В споре побеждает Афродита, потому что она обещает царевичу самую прекрасную женщину мира в жёны. Парис присуждает первенство Афродите, которая внушает Елене любовь к царевичу. Она бежит со своим возлюбленным в Трою и это служит поводом к Троянской войне. 
     Грандиозная постановка поразила неприхотливых жителей Спарты. Сначала они были шокированы таким недостойным поведением Императора, ведь актёрство – это низкий род занятий, но пышная постановка и игра привели неизбалованных зрелищами зрителей в неистовство. Императора наградили величайшими овациями и почестями, преподнесены дары, на голову торжественно водрузили лавровый венок первого аэда. Затем был устроен пир, который окончательно расположил лакоминян к монаршей особе. Император остался очень доволен, и ему уже не казалось бедным и не достойным его величия сиё поселение, образованное когда-то из трёх деревень.
      Триумфальное пребывание в Спарте радовало Императора, но он торопился и приказал отправиться на север в Арголиду, где стояли знаменитые Микены, куда он въехал через львиные ворота, поклонился могиле Минелая. Не задерживаясь в Микенах, отбыл в Коринф в образе Диониса – бога виноградарства и виноделия. Тщеславие совсем испортило поведение Императора, которое скатилось до сумасбродства. Он стал разъезжать по городам Эллады нелепыми процессиями.

Молва

Имперская знать зной многолюдного, скученного и душного  Вечного города любили пережидать на  приморских роскошных беломраморных виллах. Там они бродили между стройными колоннами, которые поддерживали изящные портики. Статуи императоров и богов из белоснежного каррарского мрамора, вырезанные лучшими мастерами, услаждали скучающий взор хозяина дома – амфитриона. Вычурные мозаичные полы, уложенные цветными камешками в затейливые рисунки, воспринимались как сама собой разумеющая данность. Внутренние стены дома украшала роспись причудливо переплетающимися орнаментами трав и цветов, с птицами и зверями, героями и богами. Дорогая мебель из ценных пород дерева, отделанная позолоченной бронзой, несла печать богатства и изящного вкуса. Вилла утопала в тиши и прохладе зелени замысловатых садов, с искусственными озёрами в которых плавали белоснежные лебеди, и водилась прочая экзотическая живность. На беломраморных перилах сидели длиннохвостые павлины. Перья на шее и спине переливались темно-зелёным перламутровым цветом. Всё это было обязано услаждать скучающий взор хозяев.
    Дневной бриз с голубого моря охлаждал жару дня. Четыре бездельника из сословия всадников расположились в атриуме пообедать. В центре большого помещения находился квадратный бассейн, наполненный кристальной водой, где плескались золотые рыбки. Искусная скульптура в образе грациозной газели, отлитой из бронзы, наклонилась к краю водоёма, словно хотела испить живительной влаги. По углам били фонтанчики и журчали ручейки душистой воды, наполняя воздух благоуханием. Различные птички щебетали отовсюду.
     Молодые люди вальяжно возлежали в лёгких туниках, с розовыми и померанцевыми венками на головах за длинными столами, покрытыми виссонными тканями и дамасскими коврами. Столы уставлены изысканными яствами и фиалами с драгоценным фригийским и фалернским вином. За каждым из вкушающих пищу стоял веероносец и обмахивал господина флабеллумом - опахалом из больших чёрно-белых страусовых перьев. Кроме того под рукой у обедающих молодых людей лежали табеллумы – маленькие опахала-веера в виде дощечек. Каждая такая дощечка представляла настоящее произведение искусств, но всадники настолько были избалованны роскошью, что не обращали никакого внимания на эту шикарную мелочь. Лишь иногда брали в руки, делали несколько движений и бросали назад.
      Маленькие невольники, прелестные мальчики с завитыми кудряшками, в прозрачных розовых и голубых туниках, разносили расписные кувшины с розовой водой для омовения рук гостей. А целая толпа рабов разных оттенков кожи: белые голубоглазые свевы, жёлтые смуглые фригийцы и персы, чёрные арапы и мавры быстро меняли очередную порцию утончённых яств. На золотых блюдах лежали горкой устрицы.
       - Друзья мои, - обратился к скучающим товарищам хозяин дома Гай Муций, - Предлагаю развлечение. Кто узнает, из какого моря устрица по её вкусу?
        - О, это уже интрига! Я с удовольствием включусь в эту забаву, - с интересом согласился Квинт Тарквиний.
        - Ну что ж, неплохо придумано, давайте пробовать, - оживился Секст Теренций, - Ну а ты чего молчишь, Виталий?
        Секст толкнул лежащего рядом скучающего соседа.
         - Я как все. Всё равно. Делать-то нечего, - зевнул с безразличным видом Виталий Мастарна по прозвищу Скипио – палка.
       Скучающие бездельники брали с разных больших серебряных блюд устрицы и надкусывали сочное мясо и выкрикивали
        - Мне кажется, эта устрица с берегов Сицилии с моря Африканского, - причмокивая губами, тщательно жуя откушенный кусочек, с некоторой неуверенностью сказал Секст Теренций.
       - Гляди-ка, ты, отгадал, - удивился Гай Муций, - Действительно их привезли из Лилибей.
      - Ну, так! У меня там вилла, - теперь уже уверенно и  с гордостью, что отгадал, ответил Секст.   
      - Ах, да! Я и забыл, что половина острова у твоего отца в откупе. А вот с этого блюда попробуй. Отгадаешь ли? – и Муций подсунул товарищу новую устрицу.
      Секст надкусил, тщательно пожевал и теперь уже со знанием дела высокомерно заявил:
      - Эта устрицу, наверное, привезли из Иллирии с моря Адриатического, - Секст пожевал ещё чуть-чуть и швырнул недоеденную устрицу на пол, - Да это с Адриатического моря, ей не хватило тепла моря Африканского.
      Остальные только дивились дегустаторским способностям своего приятеля, как ловко он распознавал, с какого моря была привезена та или иная устрица. Все весело включились в игру. Дорогие яства только надкусывались, и они летели на мраморный пол или в бассейн рыбкам на корм.
     - Эта устрица с Ионического моря!
     - А эта с моря Тиренского.
     - Эту устрицу привезли с островов Эгейского моря.
     - Вот эта устрица с самого Понта Эвксинского.
     Затем устриц начали кидать в рабов, целясь им, то в глаз, то в нос, то в рот. А чтобы попадать было удобнее, рабам запретили увёртываться. Но скоро и эта забава наскучила, и уныние опять воцарилось за роскошным столом.
      Гай Муций хлопнул в ладони. В пиршественном зале появился домашний поэт Амфитриона и под звуки лютни начал декламировать стихи собственного сочинения. Со скучающим видом, зевая, богатые бездельники слушали распевные рифмы, пока хозяин не прогнал нерадивого поэта. Затем пирующих развлекали мимы и танцовщицы. Но и они не вызвали интереса, всё это надоело. Было ужасно скучно. Вдруг Виталий Мастарна оживлённо спросил друзей?
     - А вы слышали новые сплетни о путешествии нашего августейшего кесаря, да хранят боги его бесценную жизнь и счастливое правление!? 
     - Вроде бы какие-то слухи доходили, о том, как Цезарь всех поражал своими выходками, - зевнул Квинт Тарквиний.
     - Я вот слышал, что теша своё тщеславие наш божественный сумасброд разъезжал по городам Эллады нелепыми процессиями, устраивал олимпийские игры, а вслед за ними пифийские и истмийские. И всё-то у него получалось шиворот на выворот, - вступил в разговор Секст Теренций.
     - Ну, так вот! На этих праздниках Император давал трагедии, комедии. Он устроил состязания в пении, в скачках колесниц, а льстивые эллины, разумеется, каждый раз провозглашали Императора победителем, надевая на его рыжую голову лавровые венки, - уточнял Мастарна, - И мало того, этот сумасброд унижался перед ареопагом, заискивающе льстил, выпрашивая победу и награды.
      - Так ведь такими выходками, своими пошлостями этот безумец подрывает последние остатки уважения к имперскому правительству, - возмутился Гай Муций. 
     В глазах друзей загорелся огонёк интереса, и они все как-то разом оживились и с жаром начали обсуждать последние выходки Императора.
     - А ещё, вы только представьте друзья, наш кесарь решил порадовать всех своим пением. А как вы знаете, поёт он долго, нудно, и скажу не как соловей. Вот сопровождающий его Веспасиан задремал от такого пения, за что быстро попал в немилость. Его Император приказал выгнать, а для надёжности отправил воевать в Палестину,  - с хохотом рассказывал Виталий.
     - Так этому ослятнику и надо, а то непонятно за какие милости был приближен ко двору, - с презрительным выражением лица возмущался Квинт.
     - И ещё я слышал, - продолжал Виталий, - Выступая в Ахайе,  наш Император в благодарность за шумные похвалы её жителей сценическому искусству и якобы прекрасному голосу, объявил, что даёт всей Ахайе свободу. Но, тут же, отнял сокровища у храмов, велел разрушить памятники, поставленные в честь прежних победителей на играх. Он отнимал у освобождённых им ахайцев дочерей и сыновей в удовлетворенье своей похоти.
     - Что-то такое я слышал. Буд-то наш августейший владыка, посетив годок Фестию, был поражён прекрасной скульптурой Эрота работы самого Праксителя и приказал  вывести статую в свой Золотой дворец для пополнения коллекции, - уточнил Муций.
     - Да, его сумасбродству нет предела! – осуждающе качал головой Квинт Тарквиний.
     - Но самое интересное то, что эту скульптуру уже вывозили из Фестии. Её повелел увезти император Сапожок, а простачок Клавдий распорядился вернуть назад. И вот опять Эрота увозят, - продолжал Муций, - бедный Пракситель, если бы он знал какие страсти развернуться вокруг его Эрота.
     - А ведь это тот самый Эрот которого хотела получить сама Фрина – знаменитая афинская гетера, - с серьёзным видом поднял вверх указательный палец Квинт.
     - Ну-ка, ну-ка, Квинт, давай рассказывай, что знаешь, - с любопытством приподнялся со своего триклиния Муций.
     - А чего рассказывать-то? Это все знают. Сам Пракситель был влюблён в прекрасную Фрину и с неё ваял богиню Афродиту. Он предложил гетере взять  в качестве подарка из его мастерской любую понравившуюся ей статую. Разумеется, Фрина спросила: «А какая самая лучшая?» Но скульптор не хотел говорить. Как ни упрашивала его Фрина, упрямый Пракситель ни за что не хотел называть своё самое лучшее мраморное изваяние. Но не такова была Фрина, чтобы отступать. Она пошло на хитрость, и подкупила его слугу. В один прекрасный день тот прибежал к хозяину с криком: «В мастерской пожар!» Пракситель схватился за голову: «Если сгорит «Сатир» или «Эрот», то я погиб!» Тут вошла улыбающаяся Фрина. Заявило, что всё произошедшее было лишь мистификацией, и добавила: «Я, пожалуй, возьму себе «Эрота»». Так она получила своё и отдала скульптуру в свою родную Фестию.
     Все внимательно слушали приятеля и восхищались женской находчивостью. 
    - Это ещё что, - продолжал Квинт, - Обнажённая статуя Фрины в образе Афродиты Книдской так возмутила афинских моралистов, что они обвинили гетеру и скульптора в богохульстве. Особенно старался оратор Евфий, потому что Фрина отвергла его ухаживания. Он возмущался больше всех, что как-де можно представить божество в виде земной женщины.
    - Она ему не дала! Ха-ха-ха! – громко и демонстративно засмеялся Сцевола.
   - Всегда в жизни так происходит, самые рьяные моралисты, это те, кто по жизни простые неудачники, - морализировал Виталий.
    - Вот не дала, и дело передали в суд присяжных, - иронизируя, продолжал Квинт, - Защищал Фрину оратор Гиперид. Он сорвал одежды с богоподобной гетеры и все увидели обворожительную фигуру и порешили, что красота тела обязана нести в себе божественную душу. Фрину и Праксителя оправдали. Так-то!
   - Вот это женщина! – завистливо воскликнул Виталий, - Я бы ничего не пожалел для такой!
   - Ха! Не такая уж и простая была Фрина. За божественной гармонией скрывался своенравный характер. Она знала себе цену и за свои услуги брала соответственно с личными предпочтениями. Она могла просто так обслужить нечистоплотного оборванца Диогена...
    - Это тот, который всю жизнь в бочке просидел?
    - Тот самый. Так вот, с него она не взяла ни гроша, а богатейшему царю Лидии Крёзу заломила такую цену, что жаждущему любви царю пришлось поднять налоги в своём государстве, чтобы расплатиться с гетерой.
   - Всё равно, для такой женщины ничего не жалко, - не унимался Виталий.
   - А вот не всегда Фрине удавалось то чего она хотела, -интригующе сообщил Квинт.
   -    Ты что имеешь в виду? – спросил Виталий.
   -  А вот, что – продолжал рассказывать Квинт, - Нередко на Фрину накатывало игривое настроение. Как то развлекалась она в группе афинских юношей и поспорила, что может соблазнить самого философа Ксенократа.
   - Это тот, кто руководил платоновской Академией? – переспросил снова Виталий.
   - Да, да, дружище, он самый, - уверенно подтвердил Квинт.
   - Но ведь Ксенократ терпеть не мог женщин! – воскликнул Сцевола.
  - Он как Платон предпочитал крепкую мужскую любовь, - философски поднял для убедительности вверх  указательный палец Тарквиний.
  - Так именно в этом и заключалась вся интрига. Фрина просто была уверена, что перед её чарующими прелестями никто не устоит.
  - И что?
  - Фрина выбрала правильный момент. Во время пира, после обильных возлияний гетера подсела к холодному интеллектуалу Ксенократу. Но сколько она не прижималась к нему, какие нежные непристойности ни шептала ему на ухо, ну ничего не помогало. Философ устоял перед напором самой престижной афинской жрицы любви.
  - Ну и что было дальше?
  - Фрина разъярилась как тигрица. Никто не мог устоять переде чарами и вдруг, такое позорное поражение постигло её. Злая гетера выбежала прочь, но юноши, с которыми она заключила пари, догнали её и потребовали проигранные деньги. Взбешённая гетера бросила юнцам: «Я говорила, что разбужу чувства в человеке, а не в статуе!» И спорщики ничего не получили от своенравной красавицы. 
  - Вот это женщина! – снова восхищался Виталий, - Вот я только представил как бы эта прекрасная женщина, прижималась бы ко мне и ласкала бы меня, так мои чресла просто горят от желания.
  - А я слышал, что всё было не так, - зевая, лениво возразил Теренций.
  - А как? – весь в нетерпении не унимался Виталий.
  - Фрина оделась в тончайшие одежды, едва прикрывающие её прекрасное тело, и ночью постучала в дверь Ксенократа. Философ открыл ей и предложил заночевать у него, чтобы женщина не возвращалась среди ночи одна домой. Но спать пожелал отдельно. Фрина не захотела лечь отдельно от мудреца и нагло залезла к нему в постель. Она страстно прижималась к Ксенофонту. Но ничего не вышло. Философ остался холоден…
   - О-о-о! Я больше не могу. Приап просто издевается надо мной. Мои бедные чресла скоро разорвутся, - простонал Виталий.
   -  Да что вы всё о Фрине, да о Фрине! Мы же говорили о путешествии нашего Императора! – возмутился Счевола, - давайте лучше его обсудим. Кому так сильно хочется женщин, пусть выберет из моих рабов любую девчонку или вот из этих кучерявых путти, что бегают вокруг нас и удовлетворит свою похоть.
   - Ой! Ну, будет тебе Муций. Если тебе так хочется, давай будем перемывать косточки нашему божественному Цезарю, - обиженно прогнусавил Мастарна Скипио. 
    - Я слышал, что августейший приказал прорыть через Истм канал, -  начал Секст Теренций.
     - А…, - скептически махнул рукой Виталий, и тут же её запустил под тунику, схватившись за возбуждённые чресла, - Как всегда из этого ничего хорошего не получилось. Пробить скалы перешейка оказалось не простым делом, и работа была скоро брошена. Но в оправдание были распущены слухи о неблагоприятных предзнаменованиях. Стали говорить, что уровень моря в Коринфском заливе выше, чем в Сароническом, что море может хлынуть через канал и зальёт Эгину и Саламин и поэтому план был брошен.
     - Ну, конечно, море оказалось виноватым в том, что оно не ровно течёт, - ехидно усмехнулся Квинт.
     - Это прямо как у персидского царя  Ксеркса, когда он пошёл войной на Элладу, приказал построить понтонный мост через пролив Босфор, но поднялся ветер, море разбушевалось, и мост был разрушен. Взбешённый Ксеркс приказал своим палачам высечь море, что те и сделали. Море было наказано, - засмеялся Теренций.
      - Человек, который винит во всех своих неудачах кого угодно, только не себя, в своих претензиях к окружающим и оправданиях своих промахов доходит до абсурда, - опять ударился в морализаторство Виталий, при этом усердно елозил рукой под туникой.
    - Ой! Да полно, тебе Виталий, все мы не боги! – выкрикнул Квин.
    - Да не боги! Вот и нечего себя сравнивать с богами, если толку нет! А то возомнил себя богом и делает что хочет! – тут завозмущался Теренций.
     - Вот именно! А как он поступил с Домицием Корбулоном! Ведь Корбулон возобновил славу оружия Империи на Востоке и восстановил нашу власть над Арменией. Как же он отблагодарил Корбулона? Это чудовище приказал убить Домиция, - негодовал Виталий.
    - Я слышал про это кощунство, - поддержал Сцевола Скипио, - Ведь знаменитый полководец имел в руках такую силу, пользовался таким уважением, что без труда мог бы отнять престол у развратника.
      - Домиций прославился своей храбрость и верностью. Он даже послал вместе с Тиридатом в Вечный город своего зятя Анния, как заложника своей преданности Императору, - Теренций тоже возмутился.
       - Однако, этим он не отклонил от себя подозрительности со стороны Императора и зависть его прислужников, - уточнил Скипио.
       А Сцевола закончил:
       - Император полагал, что Корбулон хочет овладеть престолом, вызвал его к себе в Элладу и отдал приказание убить полководца, тот час же, как он выйдет на берег. Корбулон прибыл в Кенхреи, там выслушал императорский приказ и вонзил себе в грудь меч со словами: «Заслужено мной!»
       Друзья наперебой стали восхвалять поступок  Домиция Карбулона и осуждать Императора.
       - Вот поступок честного воина!
       - Только так мог и поступить истинный и верный сын своего Отечества!
       - Император поступил низко!
       - Нет, такое больше терпеть нельзя!
       - Это же настоящее тиранство!
       Вдруг Виталий Мастарна Скипио, принял таинственный вид, прижал указательный палец к губам и тихо заговорил таинственным голосом:
       - Т-с-с-с… Друзья мои, то, что я вам сейчас скажу, это величайшая тайна. Надеюсь, вы не выдадите меня…
      Глаза друзей прямо-таки вспыхнули огнём любопытства, они   вновь, перебивая друг друга стали клясться в верности Мастарне.
     - Ты чего, Валерий! Когда мы тебя подводили!
     - Давай рассказывай, не бойся!
     - Мы тебя никогда не выдадим!
     - Лучше смерть, чем такое бесчестие, предать дружбу!
     Валерий ещё немножко понабивал себе цену и заговорил:
     - Против нашего Императора плетётся заговор, и императором хотят провозгласить Сервия Сульпиция Гальбу, правителя земли Ишпаим.
      - Да, Гальба, человек знатной и богатой фамилии. Он опытный воин и хорошим правителем, - согласился с ним Теренций и тут же спросил, - А ты откуда знаешь?
      - Мой отец имеет там откупные области и я как-то подслушал его разговор с товарищами, - не задумываясь проболтался Валерий.
      - Так и я про этот заговор слышал, - самодовольно сказал Гай Сцевола.
      - Знал и молчал!? – вскрикнул Квинт Тарквиний, - Тоже мне друг называется.
- Ну, знал, ну молчал, и чего такого. Вы ведь все болтливые, как сороки. У вас слова, как вода, во рту не держаться, - возмущённо оправдывался Сцевола.
     - Ах, вот как ты думаешь про своих друзей Гай! – обиженно закричал Квинт.
     - Да брось, Квинт, он прав, мы действительно много болтаем лишнего, - заступился за Муция Валерий, продолжая елозить рукой под туникой по своим возбуждённым чреслам и вспоминая рассказ о прекрасной Фрине.
     - А мне всё равно, - лениво зевнул Секст Теренций, - Что Гальба что ли будет хорошим императором? Этот любитель крепких солдатских задов?
     - Ха-ха-ха! – рассмеялся Сцевола, - Все знают эту слабость Гальбы.
     Обсудив Императора, молодые бездельник продолжали трапезу. Валерий всё-таки больше не вытерпел венериных мучений, схватил рядом вертевшуюся прислуживающую гостям иссиня-чёрную девчонку-эфиопку, с едва выпирающими грудями, и на своём триклинии, никого не стесняясь, растлил её. Товарищи с тупым безразличием смотрели на это соитие. Просто им было скучно.   

Заговор

     Отпущенник Гелий, которого Император оставил вместо себя управлять Вечным городом, как администратор показал себя с самой худшей стороны. Он устроил настоящий беспредел. Кого хотел, казнил, изгонял, конфисковал имущество. В городе началось глухое брожение. Как большинство тиранов, Геллий оказался трусоват и нашёл надобным вызвать своего повелителя в столицу. А Император уже возвращался назад. Его флотилия по волнам синего моря плыла по направлению к Брундизию. Божественный вальяжно возлежал на палубе под роскошным балдахином. Многочисленная челядь и свита развлекали скучающего повелителя. Попутный ветер надувал паруса, тем самым облегчая работу изнурённым гребцам. Как всегда проворные стаи дельфинов сопровождали императорскую флотилию. Впрочем, было всё чудесно, и живой бог возжелал музыки и поэзии. Его тонкая психика была сверхчувствительной, и поэтому такое чудесное настроение необходимо было воспеть и украсить гармонией мелодии и стиха.  Повелитель мира вдруг вспомнил, что у него где-то был раб-музыкант, иудей Давид. С этим путешествием по Элладе, наполненным множеством впечатлений, он и впрямь, как-то забыл про этого еврея.
     - Позвать ко мне быстро Давида! Я желаю, чтобы он пел! – капризно выпятив, нижнюю губу повелел Император.
     К счастью царедворцев, юноша оказался на императорском корабле. Его быстро вытолкали вперёд, пред грозные очи кесаря.
    - Вот, я, господин! – Давид смиренно поклонился августу, прижимая лиру к груди как то единственно дорогое, что осталось у него в этой жизни.
    - Пой, раб! – Император усилил свой приказ повелительным жестом руки.
    Давид уверенно ударил по струнам и его сильный и красивый голос, тенором полетел по морским простором. Даже волны, ветер и чайки вторили его прекрасному пению.
    - Господин наш! Как величественно имя Твоё во всей земле!
      Ты, который дал славу Твою на небесах, Из уст младенцев и грудных детей основал Ты силу – из-за неприятелей Твоих, чтобы остановить врага и мстителя…
     - Опять он поёт псалмы и славит своего бога, - недовольно сморщился Император, - Он должен славить меня одного, ибо я земное воплощение божества. Это доказало моё триумфальное путешествие по Элладе.
     Давид полностью отдавшись своему пению, ничего не замечал и не видел вокруг. Лицо его светилось какой-то внутренней радостью, карие глаза лучезарно сияли, потому что мысленно он был со своим Богом. Чистый и уверенный голос нёсся вверх, туда к Нему,  в царствие небесное, царствие Божие.
     - Когда вижу я небеса Твои, дело перстов Твоих, луну и звёзды, которые устроил Ты.
        Думаю, есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты вспоминаешь о нём?
     - Вы слышите! Этот мерзавец даже не замечает меня! Для него никого не существует кроме его бога, - Император начинал злиться и его раздражение нарастало.
     Звонкий и чистый голос юноши продолжал уверенно звучать и тем самым подсознательно вызывал зависть у своего владыки. В воспалённом мозгу повелителя сверебила настойчивая мысль: «Он поёт лучше меня. Его пение – шедевр, а моё – жалкое блеяние ягнёнка! Но я не могу оторваться от этого голоса. Он поглощает меня и завораживает, словно пение сладкозвучной сирены. Это колдовство. Он околдовал меня. А что, если этот голос погубит меня? Нет, нет! Я больше не могу! Надо остановить этого еврея, иначе я погибну».   
      - … Ты сделал его властелином над творением рук Твоих, всё положил к ногам его:
         Весь мелкий и крупный скот и зверей полевых.
         Птиц небесных и рыб морских, проходящих путями морскими…
      - За-мол-чи-и-и! – Вдруг раздался дикий крик.
      Свита испуганно заозиралась по сторонам. Это, схватившись за голову и, зажав ладонями уши, вопил божественный кесарь, уткнувшись в шёлковые подушки.
      - Я не могу больше это слушать! Почему он не хвалит меня!? Почему он хвалит только своего бога!? Его бог теперь я! Он должен хвалить только меня! Как он посмел!? – истерично верещал августейший.
      Клевреты в панике зашушукались
      - Это оскорбление величия…
      - Этот раб повинен смерти…
      - Этот раб посмел рассердить самого земного бога…
     Усилием воли Император пришёл в себя и позвал начальника преторианцев
     - Тигеллин! Прикажи своим молодцам схватить этого раба!  - уже спокойно и надменно махнул кесарь царственной  пухлой изнеженной десницей, усыпанной дорогими кольцами.
Мускулистые преторианцы схватили хрупкую фигуру Давида с обеих сторон. Юноша смиренно наклонил голову, всё крепче прижимая лиру к груди. В его миндалевидных глазах не было страха. Он покорно ожидал своей участи, полностью вручив свою судьбу в руки Господа. Эта вера укрепляла его, придавала сил, и он уже ничего не боялся.
       - Тигеллин! Пусть твои похотливые жеребцы надругаются над этим непокорным. Пусть они унизят этого гордеца, а мы посмотрим, поможет ли этому рабу его бог. Может быть, тогда мы сломим его спесь, и он станет более покладистым и поймёт, кого ему стоит почитать и воспевать.
       Глаза Императора злобно сощурились. Свита оживилась, предвкушая очередную забаву, спектакулюм – зрелище, заслуживающее внимания, и произвольно выстроилась полукругом, чтобы лучше было видно и ничего не пропустить интересного.
        Тигеллин отобрал шестерых самых сильных, безжалостных преторианцев и приказал им насиловать  несчастного юношу. Моментально из рук Давида была вырвана и брошена на палубу лира, одежда вмиг сорвана и разодрана в клочья, началось публичное унижение девственно чистого иудея. Он не проронил ни слова, только терпеливо молился. И иногда было слышно:
        - Бог мой Авраама, Исаака и Якова помоги…
        Нежная кожа жертвы покрылась синяками и ссадинами, огромные солдатские фаллосы порвали губы и анус, откуда обильно струилась кровь. Юноша терпел и молился Богу. Только слёзы текли по худым и бледным щекам. Намокшие от пота, пышные каштановые волосы сбились в комья и слиплись. Распалённые насильники хватались за них и иногда вырывали целыми прядями с головы. Карие глаза Давида продолжали покорно с мольбой, при удобном случае взирать на небо, как будто он благодарил: «Спасибо Господи, что ты не оставляешь меня в тяжкие дни испытаний. Значит так нужно. Ты меня выбрал. Скоро я отправлюсь к Тебе».
        Императорские приспешники, не брезговавшие ничем, чтобы угодить своему покровителю, выказывали живое участие в истязаниях ныне неугодного певца. Они смеялись, громко комментировали, подсказывали грубым солдатам как лучше причинить боль истязаемому. Очередное палубное ристалище оказалось очень забавным и скрасило скуку морского плавания.
         Недовольство Императора не проходило. Он резко встал, плотно сжал тонкие обиженные губы, и от этого они стали похожи на две розовые узенькие полосочки. Рыжая борода топорщилась клочьями. Весь он походил на раздражённую Фурию. Чтобы не уронить своего достоинства перед присутствующей свитой, он царственно произнёс приговор.
        - Тегиллин! Ты посмотри на этого непокорного! Да как он смеет?! Посмотри в его глаза. Смирение есть, а почитания нет!  Нет ни капли уважения к своему Императору! Он напоминает мне тех ненавистных христиан, которых я беспощадно уничтожал… Выкини его не медленно за борт! – Сжав кулаки, закричал, - За борт! За борт! Я больше не хочу его видеть. Пусть его едят рыбы! 
        Преторианцы, не мешкая, схватили лёгкое истерзанное тело жертвы и швырнули прочь с палубы. Вслед полетела изломанная лира. Раздался звук всплеска воды. Любопытные подбежали к борту корабля, чтобы посмотреть, как несчастный пойдёт ко дну. Божественный пантократор церемонно удалился. Ему было уже не интересно. Он быстро забыл, что у него был какой-то раб по имени Давид. Да и был ли. Люди для власти имущих, песчинки, мусор, вечно путающиеся под ногами, они средство достижения определённой цели и недостойны того, чтобы их помнили, потому что есть только он один – Император, земное божество. Лишь он останется в истории, ибо он велик. Так хотят боги.
     Императорский флот прибыл в порт Брундизий. Огромная свита долго выгружалась на сушу. К ней присоединилось множество встречающих, и процессия изрядно увеличилась. Теперь она насчитывала  не менее чем  тысячи повозок. Медленно выпрямляясь в длинную змею, колонна повозок, колесниц, телег, носилок, людей поползла к Неаполису. Роскошь поражала окружающих. У мулов были серебряные подковы, на погонщиках канузийское сукно, а кругом толпа скороходов и мавританских всадников в драгоценных запястьях и бляхах. 
       Луций Луциний Лукулл выехал лично приветствовать своего Императора. Встреча выглядела грандиозной. Для услады «любимого владыки» он навыдумал множество развлечений. Тень скуки и печали ни в коем случае не должна касаться августейшего кесаря.
       В одной из дальних повозок тряслись всеми забытые Спор и Дорифор. В этот раз Спор быстрее оправился против морской болезни. Дорифор всё равно не отходил от мальчишки. Общее несчастье сблизило некогда ярых соперников, и они не просто подружились, но и стали тайными любовниками. Вот и сейчас брошенные «муж и жена» цезаря тряслись в плотно занавешенной кибитке, тесно обнявшись, и страстно шептали друг другу свои соображения как им вернуть утерянное расположение своего ненаглядного супруга.
       - Наш божественный господин любит искусства и нам дрогой мой Спор нужно придумать какое-нибудь выступление, чтобы поразить его, - шептал Дорифор нежно в ушко Спору, при этом крепко его обнимал и целовал в розовую щёчку, не затронутую растительностью мужской щетины.
        - Мой милый Дорифор, я уже думал над этим вопросом и кое- какие соображения пришли мне в голову, - ласково и игриво, словно девушка отвечал Спор.
         - Ну, так расскажи же мне их скорее, - Дорифор с жаром навалился на хрупкую фигуру мальчишки, подминая её под себя.
         - Мы с тобой подготовим танец, необычный танец. Он понравится ему, и он нас простит, продолжал заманчиво шептать Спор, и его руки полезли под тогу Дорифора.
         Буквально через некоторое время о подозрительной возне и шёпоте в одной из многочисленных кибиток императорской процессии доложили Тегиллину.
     В Неаполисе был устроен праздник в честь прибытия божественного властелина. Весь в золоте и янтаре, сверкая, как солнечный Гелиос, Император в золотой колеснице, запряжённой четвёркой белоснежных коней в золотой упряжи, проследовал во дворец Луция Луциния Лукулла, где уже были приготовлены знаменитые лукулловы пиры. Император остался весьма доволен, как его встречало население.
       - Народ любит своего Императора, - самодовольно бросил он через гордо выпяченную губу, подающему руку Луцинию, который помогал своему господину сойти с колесницы.
       - О да, божественный, ты подобен солнцу в своём сиянии, - льстили августанты.
      Божественный не удосужил себя даже тем минимумом усилия, чтобы бросить на них взор презрения. Не пристало богу расточать священные силы на такие мелочи. Император утомился переездом и великодушно позволил отвести себя почивать в отведённые для него покои. А вечером он будет блистать на грандиозном пиру.
      Огромный беломраморный зал сиял, освещённый множеством факелов и огненных чаш. Божественный, в пурпурных одеяниях, с набелённым лицом, подведёнными глазами и нарумяненными щеками, весь в золоте и драгоценных каменьях неимоверной величины, истощающий аромат дорогих благовоний возлежал на роскошном триклинии в                окружении приближённых. Сотни гостей пировали и гордились тем, что находились вместе с Императором, хоть и отдалённо от него. Богоравный кесарь рассматривал людей через свой изумруд и капризничал как младенец.
       -  Еда, вино, танцовщицы, музыканты… Опять одно и тоже. Нет, моя утончённая натура больше не вынесет этого, - хныкал цезарь.
- Терпение мой господин, терпение. Скоро начнётся не обычное представление, - успокаивал дорогого гостя хозяин дома. 
    - Как я устал. Душа пуста. Покоя нет давно.
       Как тяжко жить и богом трудно слыть.
       Всё в этом мире скучно, всё одно
       Что толку в том, что делать, как же быть…  - вдруг Император взял кифару, всегда лежащую под боком, и запел. 
     Зал затих. Все стали внимательно слушать пение божественного, ибо всем было известно, какая участь ожидает тех, кто непочтительно отнесётся к творчеству Императора. Нерадивого могли обвинить в неуважении имперской власти. Если не почитание богов, считалось богохульством, то не уважение Императора приравнивалось к государственной измене, трактовалось к заговору и каралось смертью. Когда Император кончил пение, зал взорвался аплодисментами. Каждый старался хлопать громче своего соседа, выражать свой восторг как можно сильнее и заметнее. Упаси вас боги, чтобы тебя заподозрили в не почитании земного божества.
     Лесть и овации прогнали ненадолго скуку с августейшего лица. Император оживился и, неожиданно повернувшись к своему преторианскому префекту, спросил:
     - Скажи, мне Тигелли, чем оказалась недовольна турба Вечного города, почему популис возмутился против моего отпущенника Гелия?
     - Он превысил свои полномочия о, божественный, - как всегда сухо отрапортовал Тигеллин.
     - Ох уж эта толпа, - вздохнул Император, - Вечно она чем-то недовольна. Ещё мой дядюшка Сапожок, будучи в цирке на ристалищах, сожалел, что у народа есть только одна шея. Я приеду, наведу порядок.
     В центр зала вышли трубачи, выстроились в линию и торжественно заиграли в фанфары. Под звуки труб выбежали акробаты и жонглёры, кувыркаясь и подбрасывая яркие мячики и булавы. Нежно засвистели свирели, и в центр выпорхнули наряжённые в бабочек гибкие, как тростинки девушки и  закружились в танце. Опять затрубили трубы. Под их рёв выскочили полуобнажённые мускулистые иссиня-чёрные абиссинцы в леопардовых шкурах и павлиньих перьях на головах и ловко растянули длинный шлейф из пёстрой ткани в виде цветочного поля. Огромная материя ходила волнами в такт музыки, затем африканцы убежали, унося материю. Под ней оказались двое гимнастов, один сильный и мускулистый, второй тоненький и хрупкий, то ли мальчик, то ли девочка. Маленький атлет быстро запрыгнул на силача, и они выстроили изумительную живую скульптуру. Вновь вышли абиссинцы, только теперь с большими барабанами.   Они выстроились по краям и  синхронно начали в них стучать. Под этот стук атлеты устроили танец, обильно приправленный акробатическими пируэтами. Барабанная дробь учащалась, и танец становился всё зажигательнее и зажигательнее. Император оживился, внимательно  рассматривая кувыркающихся акробатов через свой увеличительный изумруд.
      - Так ведь это Спор и Дорифор! – вскрикнул, не удержавшись от удивления Император, - Я и не знал, что они так ловко могут кувыркаться. А как хорошо у них это получается. Мне это начинает нравиться. Действительно мне это нравится.  Я нахожу это замечательным. Наверное, я даже прощу их. Да, да! Я непременно прощу их. И моё прощение будет для них наградой. Пусть все знают, как нелегко заслужить прощение живого бога. А я милосерден, - восклицал от полученного удовольствия Император, находясь весь во внимании от выступления своих опальных «супругов».
       Дорифор и Спор закончили акробатический танец экспрессивным кульбитом. Спор разбежался, несколько раз прокувыркался  и ловко запрыгнул на руки Дорифору и вытянулся как струна. Дорифор подхватил партнёра, поднял его как пушинку над собой. Мальчишка вдруг подпрыгнул, перевернулся, вытянулся на руках и замер, повиснув вниз головой.  В так барабанам, мальчик  вытягивал ноги в шпагат и обратно. Затем Дорифор подкинул Спора вверх. Он, сделав несколько переворотов в воздухе, уверенно приземлился и встал как вкопанный. Музыка резко оборвалась. Зал взорвался овациями. Дорифор и Спор, взявшись за руки, подбежали к своему хозяину и покорно склонились перед ним.  Они тяжело дышали от усталости, пот струился по блестящим телам. Было сразу видно, что акробаты израсходовали  все свои силы, вплоть до последней капли.
    - Вы заслужили похвалы своего господина, - и Император милостиво протянул руку для поцелуя.
    Спор и Дорифор с глубочайшим почтением облобызали пухлую руку всю усеянную перстнями.
     - Я прощаю вашу неблагодарную выходку. Но всё равно ещё пока не готов вас видеть, поэтому ступайте прочь, - Император отнял руку и замахал ею, как будто отгоняет от себя назойливую муху, капризно выпятил нижнюю губу.
      Дорифор и Спор, довольные, быстро убежали. Пир продолжался. Хандра покинула настроение пантократора. Он начал веселиться.
       С торжеством возвращался Император через Новый город в столицу Империи. Вечный город украсили цветами, ветками, разноцветными полотнищами. По улицам поставили жертвенники, курильницы благовоний. Божественный пантократор въехал в столицу триумфальной процессией. На нём была пурпурная мантия, вышитая золотыми звёздами. На голове у него сверка золотой олимпийский венок, сплошь усыпанный алмазами. В правой руке отец Отечества держал пифийский венок. Его сопровождали воины, всадники, сенаторы, прославлявшие его, как Геркулеса и Аполлона. Зрелище получилось потрясающее, народ кричал:
    - Аве!
    - Аве, цезарь!
    Цезарь был доволен. По возвращении хозяина состоялись игры, бега, представления, раздача хлеба и денег. Народ ликовал.
    - Народ любит меня и боготворит, опять довольный  сделал вывод Император.
Однако неблагодарная турба, как бешеная собака часто кусает руку кормящую её. По улицам ходили оборванцы и весело напевали песенку:
     - Трое – Алкмеон, Орест и наш Император, матерей убивали.
        Сочти и найдёшь – Император то наш убийца матери родной.
        Чем не похожи - Эней и наш властелин? Из Трои
        Тот изводил отца – этот извёл свою мать.
        Наш напрягает струну, тетиву напрягает парфянин.
        Феб – песнопевец – один, Феб – дальновержец – другой.
        Вся столица отныне – дворец! Спешите за город скорее,
        Если и там уж не стало всё его дворцом!
     Вездесущиё Тигеллин доложил хозяину, но Император отреагировал на донесение до безразличия холодно.
     - Ах, мой милый, Тигеллин! Не стоит разыскивать сочинителей. Я запрещаю подвергать их строгому наказанию. Турба есть турба. Народ это сброд. Обижаться на сброд ниже достоинства венценосца. Если народ сочиняет про меня песенки, значит, я ему небезразличен, и он меня любит. И запомни, Тигеллин, я всегда говорил и повторяю вновь, людей целомудренных и чистых душой на свете не существует. Просто большинству удаётся хитроумно скрывать свои пороки и искусно маскировать дурные намерения. Тем более если это касается презренной черни, а она наивна и проста. Люмпены всегда недовольны и сочиняют про власть разный бред.
   - Но, божественный, толпа бывает опасна, - попробовал возразить начальник преторианцев.
   - Ах! Оставь, Тигеллин. Народ всегда отличался находчивостью и злым языкам. Стоит тебе напомнить, как тебя обозвала служанка моей первой жены Октавии, когда ты захотел обвинить мою супругу в прелюбодеянии: «Половые органы Октавии чище, чем твой рот!» - и Император громко рассмеялся.
   Тигеллин оставался невозмутим, лишь губы едва поджались выражая обиду.
   А тем временем пролетарии бегали по городу и шептали на всех углах:
    - Вы слышали!? Ну, вы слышали?!
    - Что, что мы могли слышать?!
    - Как, что! Так вы не слышали!?
    - Да, что случилось то, люди добрые?!
    - Галлия восстала!
    - Как?! Эти петухи восстали?
    - Чего им не хватает?
    - Они не довольны тем, что наш божественный император ввёл для них непосильные налоги.
   - Да-а-а… А они разве забыли, как когда-то сами напали на наш Золотой город и их вождь Бренн орал: «Горе побеждённым!»
  - Вот теперь сами пусть узнают, как быть побеждёнными.
  - Наш Император даёт нам хлеба и зрелищ, да будет он славен во веки веков!
  - Мы не хотим работать, мы хотим хлеба и зрелищ!
  - Пусть работают галльские рабы!
  - Нам всё даёт Император!
  - Пусть только сунутся эти противные галлы. Мы все пойдём защищать нашего Императора!
  - Мы живо ощиплем пёрышки галльскому петуху!
  Толпа ещё долго шумела и возмущалась, пока кто-то прибежал и закричал:
   - Игры, игры! В новом цирке игры!
  Возбуждённый популис бросился за входными жетонами на очередную резьбу гладиаторов.
  В домах богатых патрициев и всадников шептались уже по-другому. Там злорадствовали и радовались нависшей опасности над императорским троном.
  На богатой вилле толстяка Меттуса Воренуса Порки собрались его друзья сенаторы Паулус Суиллиус, Гней Валерус Фабиус, Антоний Марциус, Симптимий Гракх и сенатор Варр. Они возбуждённо перешёптывались как заговорщики. Свинообразный Порка хрюкал и тыкал жирными пальцами в невероятно массивных перстнях в толстое пузо Паулусу Суиллиусу:
   - Это уму не постижимо! Пропретор Галлии Юлий Виндекс возбудил к восстанию свою провинцию.
   - А чему тут следует удивляться?! – шептал сенатор Варр, вытаращив маленькие осоловелые глазки, - Виндекс достойный потомок аквитанских царей. Он покажет этому рыжему выскочке.
   - Этот проклятый, ненасытный Император совсем измучил поборами и грабежом Галлию, что она вспыхнула от призыва Виндекса к мятежу, как сухая солома от икры, - зашипел как змея Симптимий Гракх.
    - А тебе что, Симптимий, жалко этих галлов, - наконец-то избавившись от тычков Порки в свой необъятный живот, завизжал как поросёнок Суиллиус.
    - Нет, мне вовсе не жалко галлов, просто я всецело поддерживаю Юлия Виндекса, - начал оправдываться Симптимий.
    - Да тише вы! – прикрикнул на товарищей Антоний Марциус, - Неужели вы забыли, что даже у стен есть уши. Я не хочу, что бы всю мою семью отправили в цирк на потеху толпы.
     - Этот Виндекс вознамеривается восстановить независимость Галлии! Это неслыханно! Это измена! – продолжал верещать Суиллиус.
     - Успокойся уважаемый Паулус, - попытался его утешить Гней Фабиус, - Виндекс предлагает своему войску низвергнуть всем опостылевшего Императора и возвести на престол Сервия Сульпиция Гальбу. Вот и всё. А там не известно ещё, получит ли Галлия независимость при новом повелителе.
     - Это очень хорошо, - тихонько захрюкал Порка, - Видишь ли, эти галлы ещё не вполне забыли свои ущемлённые национальные чувства, вот и куражатся.
    - Вот такой оборот дел я вполне поддерживаю, - наконец-то успокоился, перестал визжать и тоже перешёл на шёпот Суиллиус, - Тем более поддержу Сервия Сульпиция Гальбу, человека из знатной и богатой фамилии. Он всегда считался опытным воином и хорошим правителем.
     Заговорщики ещё долго шептались, спорили до хрипоты и чуть не подрались, но в итоге единодушно согласились и решили поддержать переворот.

Смерть

Император опять скучал в своём Золотом доме. Меланхолия поедала его изнутри. Скука была несусветная. Он валялся на шёлковых подушках и страдал.
       - О, эта чёрная желчь! Она изводит меня! Мне всё надоело. И вы все, - Император зло посмотрел на толпившихся как стадо овец своих августанцев, - И этот противный город… О-о! Как меня принимали в Элладе! Вот истинная любовь к своему властелину. А этот город развращён всеми пороками, мыслимыми и немыслимыми. Нет никакой морали. Как я ненавижу его! – яростно выкрикнул Император и потряс кулаками в воздухе.
       Вольноотпущенник Фаон согнувшись в поклоне, робко предложил:
        - Божественный, чтобы развеять твою скуку, может быть съездишь куда-нибудь?
        Император вскочил. Забегал по огромной зале, цокая толстыми серебряными подмётками сандалий по мраморному полу, словно лошадь копытами. Сделав несколько хаотичных кругов, он остановился, задумался, поднял указательный палец вверх и выкрикнул:
    -  Я поеду к своему другу Лукуллу в Новый город! Немедленно отправляемся! Немедленно!
    Во дворце началась кутерьма и суета. Все забегали, замельтешили. Наконец-то на горизонте замаячила цель. Жизнь окрасилась разными цветами. Скука цезаря улетучилась. Он начал входить в душевное равновесие с собой.
    Теплое море ласкало берег своими сине-зелёными волнами, набегая на камни белыми барашками. Владыка лежал на верхней террасе виллы Арке-овум и смотрел вдаль на мыс Позиллий и виднеющийся на горизонте остров Капри. Душа отдыхала. Однако мысли слегка омрачало воспоминание о сне. Ему опять приснилась его мать Агиппина младшая.
   Император брезгливо сморщился. Повернулся ко всегда рядом стоявшему телохранителю Тигеллину и капризно спросил.
   - Почему она опять приснилась мне, Тигеллин? Ты не знаешь? Ведь до её смерти я совсем не видел снов. Не знал что это такое.
   - Сегодня день, когда умерла твоя мать, божественный, - сухо отрапортовал Тигеллин.
    - Да, да. Вот почему она пробралась в мой сон. Опять Лемуры и Лярвы её протащили. Ты слышишь меня, Юлия Випсания Агриппинилла Минор! Я как живой бог запрещаю тебе презренная женщина беспокоить меня, хоть ты меня и родила.
   К своему господину подбежали Спор и Дорифор и наперебой запричитали.
   - О, господин наш, а не забыл ли твой постельничий положить тебе под подушку браслет из змеиной кожи, - залебезил хитрый Спор.
   - Да, да! Волшебного оберега под подушкой не было, - поддакивал «императорский муж» Дорифор.
   - Ах, вот оно что! – вскрикнул Император и от возбуждения вскочил, - Ах он негодяй! Да как он смел! Это он виноват! Я прикажу вырвать его сердце! Ты меня слышишь Тигеллин!
     Ехидный Спор, подобрав складки длинной женской туники, поближе придвинулся к своему господину и, ласкаясь, зашептал:
     - Муж мой, а давай бросим его муренам… Пусть его съедят эти рыбины, а потом мы их съедим… Они будут вкусны-и-е…
     - О, как хорошо ты придумала моя дорогая Поппея! – Император обнял Спора и с жаром поцеловал в мальчишеские припухлые губы, - Мы вечером все вместе пойдём смотреть на казнь нерадивого постельничего, тем более у моего друга Лукулла целый бассейн этих мерзких, но вкусных рыбин.
      Спор весело исподтишка, подмигнул Дорифору. Император ещё раз поцеловал влажными губами юношу и любовно хлопнул его ниже спины. Спор игриво убежал и резво запрыгнул на широкое ложе под бочок уже вальяжно развалившемуся Дорифору. Тот обнят мальчишку прижав его к своей широкой и мускулистой груди.
      Император пристально посмотрел на эту идиллию и про себя отметил: «Ну, ну. Воркуйте голубки. Я тоже для вас что-нибудь придумаю эдакое. Вы тогда позавидуете моему постельничему. Вас тоже кто-нибудь сожрёт мне на потеху». Но как всегда Император не подавал вида, что такие тёплые отношения этих двух людишек  чем-то волнуют его ущемлённые чувства. Он наоборот придал себе как можно большее безразличное выражение лица и лишь мельком взглянул на Тигеллина. Стоявший неподвижно как статуя преторианский префект едва заметно повёл взглядом, но это не ускользнуло от внимательного владыки.
      - Тигеллин! – раздался повелительный окрик, - Ты что-то скрываешь от меня?
      - Галлия восстала, божественный, - сухо отрапортовал Тигеллин.
       - Галлия? Ну что ж пусть. Это даст мне повод разграбить эту богатейшую провинцию лишний раз по праву войны, - спокойно и беспечно, даже с какой-то радостью заявил Император, - А сейчас я отправляюсь в гимнасий смотреть состязания борцов.
      В гимнасии Императору очень понравилось. Он с удовольствием наблюдал за соревнованиями, даже сам попытался побороться и конечно победил, чему был несказанно рад, когда судья увенчал его рыжую голову лавровым венком. Со своими «супругами» Спором и Дорифором владыка бурно обсуждал прелести сильных фигур атлетов и даже позволял себе некоторые фривольные фантазии. Всё это улучшало божественное настроение вседержителя. В весёлом настроении он вернулся к обеду и вкушал роскошную пищу. Вдруг неожиданно пришли новые донесения о галльском мятеже, ещё более тревожные. Однако Император вновь остался холоден к этой новости.
      - Я не буду тратить моё драгоценное время на каких-то куриц и петухов. Всё равно всем им я откручу голову. Вот что я сделаю с этими мятежниками.
    Император схватил со стола зажаренную куриную тушку и смачно откусил от неё большой кусок. Свита подобострастно засмеялась.
     - Божественный император соизволил победить галлину – курицу.
     - Так божественный, аки лев растерзал непокорных петухов.
     - Наш орёл Юпитера заклевал галльскую курицу.
     Император лежал гордый, надменно выпятив нижнюю губу, и высокомерно заявил:
      - Орёл не ловит мух! Всем непокорным моей божественной власти придётся худо!
      - О, да, божественный! Прикажи послать туда несколько легионов, и они усмирят непокорных!
      - Пусть они приведут мятежников в цепях и их растерзают дикие звери на потеху толпе!
      - Мне ещё давным-давно предсказывали астрологи, что рано или поздно я буду низвергнут с престола, - как-то весело и беззаботно заявил Император, - А я отвечаю, что прокормлюсь ремеслишком, ведь я очень хороший кифаред. Впрочем, я могу и сам уйти. Оставлю себе Восток, Иерусалимское царство, а ещё Армению и Британию с этими чумазыми бритункули – противными бриташками, мне и хватит на кусок хлеба.
   - О, божественный, ты царствуешь вот уже четырнадцать лет! Пусть твоё правление будет вечным!
   - Да! Да! Вечным!
   - Аве Цезарь Император!
   - Да ниспошлют всемогущие боги здоровья и многолетия нашему Императору!
   Император остался доволен здравицами в свой адрес. Взял всегда лежавшую под рукой кифару. Мелодично перебирая струны, нараспев продолжал рассказ:
   - Все роковые бедствия надо мной уже исполнились.
     Дельфийский оракул велел мне бояться заветного года.
     И он назвал мне его. Я думал что умру.
     Но тот год уже прошёл. Он действительно был тяжёл.
     Тогда произошло кораблекрушение, и погибли все мои драгоценности.
     И я тогда с уверенностью заявил, что рыбы меня не вынесут.
     И тогда проникнулся я верой в своё вечное и исключительное счастье.
     - Отлично, божественный!
     - Браво! Цезарь!
     - Ты опять превзошёл всех своей великолепной игрой!
     - А как остроумно заметил, что рыбы тебя не вынесут!
     Император был польщён. Он забыл о мятеже Виндекса и целых восемь дней отдавался праздности и беспечному веселью. Он предал все дела забвению, не рассылал ни писем, ни приказов, ни предписаний в Сенат.
      Вскоре пришло новое донесение, а к нему прилагался эдикт Юлия Виндекса. Прочитав его, Император пришёл в бешенство. Он носился по великолепным террасам Арке-овум, тряс кулаками и в бешенстве кричал:
    - Да как он смеет меня обзывать дрянным кифаредом! Меня, чьим искусством так восхищалась Эллада! Меня, победителя множества состязаний! Да я его!.. Да я ему!..
    У Императора больше не осталось слов. Он только яростно пыхтел, махал руками. Лицо от возмущения налилось кровью и покраснело под цвет огненно рыжих волос, глаза безумно выкатились и вращались, готовые навсегда вылезти из орбит. Выпирающий животик трясся на тонких ножках. Император хотелся казаться как юпитерова гроза. Он рвал и метал, словно буря.
    - Немедленно нотариуса! Писца ко мне! Секретаря! Где этот Эпафродит?! – закричал Император и крик его срывался на фальцет.
    Вольноотпущенник грек Эпафродит в страхе склонился перед разгневанным хозяином. Оскорблённое величие диктовало гневное послание к Сенату, в котором излагался призыв к немедленному отмщению за него и за Отечество. Однако сам Император не может явиться, в виду болезни горла. 
    Весь день Император ходил и жаловался на несправедливые обвинения Виндекса, размахивая его эдиктом
     - Вы только послушайте, что пишет этот невежа… Все его обвинения лживы… Он корит меня незнанием искусства, в котором я неустанными занятиями дошёл до совершенства. Ну, вы скажите мне, знает ли кто-нибудь кифареда лучше чем я?
     Царедворцы наперебой утешали расстроенного и чуть не плачущего  господина льстивыми речами.
     Новые тревожные вести все приходили и приходили. Император не вытерпел и в трепете пустился в столицу. Мир померк в его глазах. Ничего не радовало, ни яркое солнце, ни голубое небо, ни буйная зелень и цветы, ни радостное пение птиц. Проезжая по Аппиевой дороге, мимо вдоль стоящих многочисленных мраморных памятников, на одном из них он увидел изображение всадника, тащившего за волосы галльского воина. Император при виде такого барельефа даже подпрыгнул от радости.
      - О, небо я благодарю тебя! Этот знак ниспослан мне самими богами. Вот так же я оттаскаю за волосы непокорных галлов, а предателя Виндекса подвергну позорной казни для рабов. Я его распну, я всех распну и выставлю вдоль этой дороги, как когда-то наказали взбесившийся  сброд фракийца Спартака.
     Приободрённый такой мелкой приметой Цезарь Август прибыл в Вечный город и заперся в своём Золотом доме.
     Гней Валерус Фабиус и Антоний Марциус ехали в носилках, чтобы навестить довольно давно хворающего Паулюса Суиллиса. Они сидели вдвоём в одних носилках и потихоньку сплетничали. Рабы-носильщики почти бегом несли их по улицам Урбуса.
     - А что же случилось с уважаемым Суиллиусом? – нарочно разыгрывая неведение, спросил Гней у Антония
     - Он страдает несварением желудка, - не задумываясь, ответил тот.
     - Наверное, опять излишнествовал в чревоугодии, бедняга, - съехидничал Фабиус.
     - Ты совершенно прав. Уж что, что, а в гастрономических пристрастиях Суиллиусу нет равных, - засмеялся Марциус, сощурив свои осоловелые глазки, - жрёт всё подряд.
     - Свинина, она и есть свинина, - смеясь, съязвил Фабиус.
     На вилле Суиллиуса уже собрались друзья-сенаторы: толстый и вечно хрюкающий Меттус Варенус, Семптимий Гракх и сенатор Варр. Недомогающий и бледный Суиллиус лежал на широком ложе, икал и пускал газы. Лекарь-раб постоянно поил его лекарством. Варр и Грах держали в руках янтарные флакончики с дорогими благовониями и непрестанно их подносили к чувствительному носу. Порка же не замечал никаких неприятных запахов. Вошедшие Фабиус и Марциус сморщились от ударивших в ноздри вырывающихся из урчащего живота больного газов, и тоже быстро достали из складок тоги флакончики с благовониями из цветного стекла.
     Порка возмущённо хрюкал:
     - Мы все ждали, что этот рыжий выйдет с речью к Сенату и к народу, но он предпочёл вызвать достопочтенных старейшин Отечества к себе во дворец.
     - Ты не представляешь дорогой Паулюс, да поскорей исцелит тебя Асклепиус, Император в напыщенной форме держал с нами недолгий совет, а потом весь остаток дня показывал какие-то водяные органы, - возмущался Варр.
       - Вместо того, чтобы решать вопросы государственной важности, - вмешался в разговор Гракх, - он нам нудно объяснял как сложно устроены эти музыкальные механизмы. Да плевать я на них хотел! Они мне совсем неинтересны!
       - А ещё, этот рыжий, - хрюкал Порка, - обещал свои гидровлосы выставить, ежели Виндексу будет угодно. А нужны эти машины Виндексу? Хр-хр-хр!
        - Это ещё что, - вступил в разговор Гней Валерус Фабиус, поднося флакончик к носу, - Вот на днях, наш актёрствующий Цезарь, когда узнал, что и Гальба в Испанией предал его и отделился, то пришёл в такое душевное изнеможение, да как рухнет прямо на пол.
        - Все подумали, что он умер, - вытаращил осоловелые глаза Антоний Марциус, - Он долго лежал, не говоря ни слова, а когда опомнился, то разорвал платье, колотил себя в грудь, громко кричал, что всё уже кончено.
        - Хр-хр-хр! – захрюкал Порка, и толстые щёки затряслись на его круглом лице, - Боится рыжий! За жизнь свою боится!
        - Старая кормилица утешала нашего актёрчика, напоминала, что и другими правителями такое бывало, но он отвечал, что его судьба небывалая и неслыханная, - продолжал рассказывать Фабиус.
         - Хр-хр-хр! – хрюкал Порка, - А страшно, наверное, терять императорскую власть?!
         - Но, тем не менее, это чудовище, - выпучивал глаза Антоний Марциус, - ни сколько не отказался от своей распущенности и праздности. Он продолжал устраивать роскошные пиры, а буквально вчера, когда из провинции пришли какие-то хорошие вести, он игриво пропел песенки про вождей восстания и всё это сопровождал комичными телодвижениями.
         - Хр-хр-хр! Вот такими! Вот такими! – тряся жирным животом Порка пытался скопировать Императора.
     Больной Суиллиус попытался рассмеяться, икнул, ойкнул и испустил газы. Присутствующие сморщили носы и стали активно вдыхать благовония из флакончиков. Только Меттиус Варенус Порка не обращал на реактивизмы больного никакого внимания и продолжал:
     - И ты представляешь, дружище Паулюс, это подхватил весь город и во всех переулках распевают эти песенки и танцуют. Вот так! Вот так! Хочешь я тебе их сейчас спою?
     Порка захрюкал и запел нескладным голосом. У него совершенно отсутствовал музыкальный слух, и пение его скорее походило на поросячий визг, чем вызвало неподдельный смех среди присутствующих. Однако Порка не обращал на это никакого внимания и  продолжал петь и танцевать.
     - А ещё этот фигляр потихоньку явился в театр на представление, где большой успех имел актёр, ну этот…, как его…, да плевать, забыл…. Так весь театр этому актёру бурно рукоплескал. Это очень задело нашего венценосца, и он послал своего клеврета сказать актёру, мол, ты пользуешься тем, что император занят! – Варр презрительно скорчил гримасу.
     Восстание не унималось, а ещё больше разгоралось, стремясь заполыхать большим пожаром. Император не выходил из Золотого дворца. Мысль мщения заговорщикам поглотила полностью его ум и оттачивалась до совершенства. Различные идеи, одна бредовее другой, роились у него в воспалённом сознании.
     - Я всех начальников провинций и войска сменю как соучастников и единомышленников заговора, а потом их убью. Потом я прикажу перерезать в столице всех галльских изгнанников и всех живущих здесь галлов, чтобы они не примкнули к восстанию. Других как сообщников и пособников своих земляков тоже прикажу перерезать. Галльские провинции отдам на растерзание войскам. На пирах я перетравлю всех сенаторов. Столицу я подожгу, а на улицы прикажу выпустить диких зверей, чтобы предателям труднее было спастись, - Император бегал по комнате, махал рукой и сам с собою разговаривал.
    Тигеллин невозмутимо стоял, скрестив руки и по военному широко расставив ноги, не обращая внимание на мельтешившего хозяина. Спор и Дорифор валялись на широкой лежанке с позолоченными львами в качестве подлокотников и с интересом наблюдали, что же ещё выкинет их «венценосный супруг».
     - Нет всё-таки, я не совсем уверен, что этот план осуществится, - не обращая на окружающих, продолжал свои рассуждения Император, - Однако, война всё-таки неизбежна. Надо сместить обоих консулов. Это ничего, что их срок в должности ещё не вышел. Ведь поступал так мой дядюшка Сапожок. Я сам буду за двух консулов сразу. Ведь я же бог. Так, так, так. Ведь об этом говорит пророчество, что Галлию может завоевать только консул, и эти консулом буду я.
     Император подбежал к  Спору и Дорифору, в холерическом порыве пнул толстой серебряной подмёткой сандалии львиное ложе и неожиданно спросил:
     - Как вы оцениваете мой план?
     Спор и Дорифор испугались и, заикаясь затараторили, словно сороки. 
     - Он п-п-росто бес-с-с-подобен…
     - Умнее не в-в-озможнее было п-п-п-ридумать…
     - Он прославит т-т-ебя…
     - Ты победишь в-в-в-сех...
     Лесть успокоила Императора. Он вышел на середину комнаты, принял театральную позу и объявил как глашатай на площади перед Сенатом.
       - Лишь только я прибуду в Галлию, выйду навстречу войскам безоружным и одними своими слезами склоню мятежников к раскаянию, а на следующий день, на пиру всеобщего веселья спою песнь, которую сочиню заранее.
       Шли дни. Недовольство разрасталось. Император бездействовал, только выдвигая одну свою фантазию нелепее другой, и эти фантазии становились предметом обсуждения на любом форуме, даже самой маленькой улочке.
    Вездесущая сплетница Планциния драла горло на всю округу:
    - Вы слышали! Нет, вы только послушайте люди! Что удумал этот непутёвый!
    - А что, что случилось? – быстро на крик стала собираться толпа.
   Откуда не возьмись, выскочила всегда всё знающая костлявая и длинноносая Фульвия.   
    - Я, я всё знаю!
    - Нет, вы только послушайте! Она всё знает! – не унималась Планциния.
     - Да знаю, - заводила длинным носом Фульвия, - Не видать нам больше хлебушка! Помрём мы все голодной смертью!
     - Ты чего такое плетёшь, длинноносая?! – зло спросил тощий скорняк Фастул, выходя из своей лавки вытирая большие мозолистые руки о фартук.
     - Этот проклятый рыжий решил нажиться на дороговизне хлеба, - орала Фульвия.
     - И ещё, и ещё! – задыхалась от обиды Планциния, что её новости рассказывает кто-то другой, - Корабль из Александрии приплыл в Остию, но он не привёз зерна. Он  оказался нагружен песком для гимнастических состязаний. Видите ли, нильский белый песочек так подходит к нежной коже этого рыжего атлетишки!
      - Вот это да! Мы, значит, будем с голоду подыхать, а наш доблестный Император, да поразит его молнией сам Юпитер, будет жирок гимнастикой сгонять, - завопил кривой Марций.
       - А вы еще слышали? Нет? Да вы только послушайте! – продолжала орать Планциния, - Наш-то герой собрался идти в поход на мятежников и приказал сложить в телеги всякую театральную утварь, а наложниц остричь под солдат и вручить им секиры и щиты, как амазонкам.
       - Ха-ха-ха! Вот с ними пусть и воюет! Ха-ха-ха!
       - А ещё вы слышали! – не унималась Планциния, - Этот выродок приказал объявить по трибунам, чтобы все годные к службе явиться для защиты его божественной особы.
     - Больно надо ещё его защищать!
     - Пусть сам себя защищает!
     - Нашёл дураков!
     - Вот и я говорю, - кричала Планциния, - Никто и не пришёл.
     - Не пришёл-то, не пришёл, а он возьми да повысь плату за съём частных домов и комнат.
      - А ещё он приказал всем сословиям пожертвовать часть своего состояния.
      - А ещё он потребовал от хозяев дать рабов или из челяди, да не абы кого, а самых лучших.
   - Слышал, слышал. Он потребовал даже управляющих и писцов прислать к нему.
    - А ещё, а ещё! – всунула свой длинный нос Фульвия,  - Он с великой разборчивостью требовал, чтобы монеты, которые ему приносили, были не стёртыми, серебро переплавленное, золото пробованное.
    - Фу ты нуты, какой ещё привередливый. А тут иногда живёшь днями и ни одной монетки, даже завалявшейся, - возмутился вечно бродяжничающий без особого толка одноглазый Марций.
     - А я слышала, - не уступала ей Планциния, - Многие даже стали отказываться от всяких приношений этому деспоту, в один голос, предлагая ему лучше взыскать с доносчиков выданные им награды.   
     Толпа ещё долго бушевала на улице, пока к ней не подошли стражники-аланы. Популис испугался и притих. Но стражники посмотрели на них и прошли мимо. Толпа вдруг воспрянула духом, а кривой Марций заорал:
      - Люди, вы только посмотрите, даже аланская стража не хочет защищать этого рыжего тирана.
      - Вперёд, давайте разломаем его Золотой дом.
      - Выгоним зверя из его логова.
      - Сбросим ненавистные статуи.
Беспорядки в столице нарастали. Тем более несуразные выходки Императора возбуждали такое негодование народа, что не было оскорблений, какими бы его не осыпали злые языки. Первыми подверглись издевательствам статуи повелителя. К макушке одного из мраморных истуканов разъярённые смельчаки привязали хохол с греческой надписью: «Вот и настоящее состязание! Теперь несдобровать!» Ведь всем в городе было известно, что хохол на макушке носили презренные атлеты. Другой статуе на шею повесили мех со словами: «Сделал я всё, что мог, но ты мешка не минуешь», говоря тем самым, что в мешках топили отцеубийц. На колоннах, то тут, то там писали и рисовали, что Император разбудит галльского петуха, намекая на разгорающееся восстание галлов.  А по ночам многие нарочно затевали ссоры с рабами и без устали призывали Заступника, ведь имя префекта Галлии Юлия Виндекса как раз обозначало «Заступник», тот, кто заступается за обвиняемого в суде.
    Император пробовал поначалу не обращать на это внимания.
    - Не достойно, мне живому богу, реагировать на грязь земную. Мало что там лепечет вонючий сброд, - успокаивал себя Император в разговорах с заметно редеющей свитой.
    Однако, участившиеся зловещие сновидения пугали Цезаря. Он прозвал к себе гадателей и предсказателей, волхвов и колдунов, но их пророчества, ворожба и знамения, как старые, так и новые ещё больше удручали владыку.
    - Я раньше никогда не видел снов, но после смерти моей матери мне стали сниться всякие кошмары. Вот недавно снилось, что я правлю кораблём, а кормило вдруг начинает от меня ускользать. Корабль тонет и я вместе с ним. Барахтаюсь и не могу выплыть. Страх. Весь сырой проснулся. Тут, намедни, приснилась моя первая жена Октавия, схватила меня, вцепилась своими костлявыми пальцами и потащила в чёрный мрак. Я хочу ей сопротивляться, а руки и ноги меня не слушаются, словно не мои. Так и утащила, подлая. То приснилось, будто налетела на меня целая стая крылатых муравьёв и изгрызла целиком без остатка. От таких кошмаров просыпаюсь я весь в холодном поту, лежу и дрожу. Или вот, такой сон. Будто я в театре Помпея. Иду по галерее. Вдоль стоят статуи разных народов, покорённых самим Помпеем Великим. Вдруг, эти статуи оживают, спускаются с постаментов и обступают меня. Начинают меня хватать. Я вырываюсь, а они хватают и хватают. Я опять просыпаюсь сам не свой. Или вот ещё страшный сон. Еду я на своём любимом испанском скакуне, а он, ни с того ни с сего, превращается сзади в обезьяну, такую краснопопую, но голова-то остаётся лошадиной, и так громко и противно заржёт. Аж мурашки побежали по коже.  Вот ещё снится мне, будь-то, очутился я в мавзолее. Вдруг двери все распахнулись, и страшный голос зовёт меня по имени: «Луций! Луций!». Я прислушался, а это голос моей мамаши. Как всё это меня мучает! О, всемилостивейшие боги! Я так страдаю, нет сил!
     Император в отчаянии бросился на ложе и зарыдал. Немногочисленная свита жалась по углам богато убранного помещения, безучастно внимала на душевные истязания владыки. А он, немного успокоившись, с опухшим от слёз лицом и размазанным по нему макияжем продолжал жалобы на тяжести жизни.
    - Всё в этом мире против меня. Даже боги шлют мне тайные знаки. Вот хоть взять январские календы. Почему обрушилась только что украшенная статуя Ларов? Нет неспроста! И именно в тот момент, когда им готовили жертвы. Не хотят от меня Лары жертвы, вот и нагоняют всякие козни. А твой подарок Спор, ты слышишь меня?
     - Я тут мой повелитель! – юноша быстро подбежал к терзающемуся повелителю.
     -   Помнишь, когда мы гадали, и ты поднёс мне в подарок кольцо с резным камнем? Что на нём было изображено?
     - Похищение Прозерпины…, - испуганно ответил Спор.
     - Вот именно похищение. И кто и кого там похищал? Отвечай негодник?
     - Плутон похитил Прозерпину и уволок её в царство мёртвых, - Спор отвечал дрожащим голосом и на глаза его навернулись слёзы.
     - Это же недобрый знак! Знак смерти! Ты разве не знал об этом? – Император схватил за грудки несчастного и стал трясти как нечто неодушевлённое.
      - Божественный, прости меня, я не хотел ничего плохого. Я просто не подумал…, - скулил Спор.
      - Он не подумал. А меня похитят и убьют. Всё это не спроста, - Император отшвырнул от себя перепуганного мальчишку, как ненужную вещь, и тот побыстрей постарался скрыться прочь с разъярённых глаз.
        Обозлённый пантократор ходил и громко разговаривал сам с собой и иногда обращался к молчавшим и низко опустившим головы царедворцам.
        - А куда подевались ключи от Капитолия? Ведь всегда лежали на одном месте. Никогда не терялись и вдруг, на тебе, потерялись, да ещё во время принесения обетов при огромном стечении всех сословий. Правда потом боги смилостивились, и ключи отыскались, но знак свыше уже был ниспослан. Не зря после такого случая все вокруг судачили, что это плохой знак, не миновать беды. И вы же в первую очередь шушукались!
      Император зло посмотрел на своих кометов. Те в страхе ещё сильнее жались по углам, и ещё внимательнее стали рассматривать рисунок на мозаичном полу у себя под ногами.
      - Вот беда и пришла! Это вы её на меня накликали! Ну, ничего. Вот я разделаюсь с этим Виндексом и за вас примус. Вы у меня ещё пожалеете, что на свет родились. Кстати про Виндекса!  Когда я в Сенате произносил речь против Виндекса. Хорошая была речь.
      - Хорошая! Хорошая! – робко и нескладно понеслось из углов.
      - Не хорошая! А замечательная! Даже Марк Тулий Цицерон позавидовал бы мене. В ней я говорил, что преступники понесут наказание и скоро примут достойную гибель. Что вы орали мне в ответ? А? Я вас спрашиваю?
      - Сенаторы кричали: «Да будет так, о великий Август!», - ехидно наябедничал Спор, прячась за широкую спину Дорифора.
      - Что получилось на самом деле. Преступники здравствуют, а наказание понесу я. Нет, это вы виноваты. А в театре, где я недавно сам играл в трагедии «Эдип-изгнанник» и пел перед зрителями: «Жена, отец и мать мне умереть велят». Нет, всё это неспроста. Это хитрая Фортуна куражится надо мною. О горе мне несчастному, горе!
    Император картинно упал на ложе и театрально зарыдал, разыгрывая отчаяние. Напуганные царедворцы боялись подойти. Они, молча простояли очередное разыгранное представление о несчастной судьбе августейшего Цезаря. Насладившись своим фиглярством, и в очередной раз, придя к мысли, что он непревзойдённый лицедей, Император обратился к Тигеллину.
   - Тигеллин! Я непревзойдённый мим. Мне нет равных во всей Империи. А тут появился какой-то актёришко Парис. Прикажи бросить его на съедение диким зверям. На двум будет тесно на театральных подмостках. Побеждает сильнейший.
    На следующий день Божественный был в приподнятом настроении и приказал устроить пир. Пир был, как всегда раскошен, вино лилось рекой, шум, гам веселье. Но неожиданно прибежал гонец и принёс донесение. Император прочитал его и пришёл в бешенство. В донесении говорилось, что взбунтовались остальные войска. Император в ярости разорвал листок, выхватил с пояса из ножен, у стоявшего рядом Тигеллина, короткий меч и метнул в гонца. Меч перевернулся пару раз в воздухе, со свистом  вонзился в горло несчастного, и тот с хрипом упал навзничь, залив кровью мозаичный узор на полу. Император продолжал неистовствовать, опрокинул стол, при этом разбились в дребезги два любимых кубка белого хрустального стекла с рисунками из поэм Гомера.
      - Вон! Все вон! Убирайтесь с глаз моих! – орал Император.
      Тигеллин приказал свои преторианцам, и они быстро очистили пиршественную залу, вытолкав всех лишних прихлебателей прочь. Затем Император обратился  к вольноотпущеннику Фаону:
      - Фаон! Нет ли у тебя яда этой колдуньи Лукусты?
      - Есть повелитель, - с поклоном ответил Фаон и протянул господину золотой ларчик.
      - Я отправляюсь в Сервилиевые сады, что на южной окраине города по дороге в Остию. Ты Фаон отбери самых надёжных вольноотпущенников и отправь их в порт готовить корабли. Ты Тигеллин обратись ко всем преторианским трибунам и центурионам, чтобы они сопровождали меня в моём отъезде из Столицы, потому что мне здесь больше оставаться не безопасно.
       Император удалился в сою спальню и никого к себе не пускал. Первым пришёл Фаон и доложил:
       - Божественный, все вольноотпущенники либо отклонились, либо прямо отказались, лидиец Фока даже воскликнул: «Так ли уж горестна смерть?..»
       - Ах, он тварь неблагодарная. Не я ли сделал этого телка богатым и дал вольную?! Вот она благодарность! Не делай добра, не получишь зла! Все бегут как крысы с тонущего корабля, - возмущенный Цезарь хаотично бегал по спальне и, извергал самые грязные ругательства, какими посыпают друг друга грубияны -пастухи. 
    - Он видно вспомнил свою юность, когда был козлопасом в изгнании, - прошептал Спор на ухо Дорифору.
    - Это было во времена владычества его ненормального дядюшки Сапожка, - также шёпотом ответил Дорифор, но не удержался и прыснул со смеху, тотчас испугался и сильнее зажал рот широкой ладонью. Однако, Император был так поглощён своими бурлящими от негодования чувствами, что даже не замечал спрятавшихся в углу и сидящих тихо как мышки своих сплетничающих «супругов».
   Вскоре явился Тигеллин. Его доклад был тоже безрадостен.
   - Божественный, никто из трибунов и центурионов не хочет тебя сопровождать!
   - Вот неблагодарные твари. Их всех сделал такими я. Я им давал должности, почести, богатства, а они тоже меня предали. Тогда я пойду просителем к парфянам или к Гальбе. Нет, я наряжусь в чёрное платье и выйду к народу, чтобы с ростральной трибуны с горькими слезами молить прощенья за всё, что было. Народ поймёт меня и простит. Я многого не попрошу. Ну, хотя бы наместничество над Египтом. А сейчас я устал. Да и поздно совсем. Свои дальнейшие размышления я отложу на завтра. Тигеллин усиль мою охрану. А вы мои дорогие «супруги», - только сейчас император заметил Спора и Дорифора, - будете утешать меня.
     Императору вновь снился страшный сон. Он бежал по улицам города, а за ним гналась разъярённая толпа с палками и дубьём, готовая забить до смерти. Ноги не слушались. Толпа настигла, схватила за тогу и замахнулась острыми кольями. Император в ужасе проснулся. Стал звать на помощь, но никто не откликнулся. Осмотрелся вокруг. Было темно и пусто. Телохранители покинули его. Только верные Спор и Дорифор стояли рядом да отпущенник Фаон.
     - Где Тигеллин? Где преторианцы? – спросил Император.
     - Сбежали владыка, - ответил Фаон.
     - Предатель. Грязная скотина. Не я ли так доверял ему. Вот она благодарность. Фаон, сходи, посмотри, кто там остался? Приведи моих друзей.
    Вольноотпущенник ушёл и долго не появлялся. Император устал ждать и сам побежал к покоям царедворцев. За своим господином едва успевали Спор и Дорифор.   Двери оказались запертыми, никто не отвечал. Все покинули его. Удручённый Цезарь поплёлся назад в свою спальную, за ним брели Спор и Дорифор. Вернувшись в спальную, Император заметил, что все слуги разбежались, унесли даже простыни и ларчик с ядом.
    - О, я несчастный! Ограбленный даже собственными рабами!
 Император сел на край ложа и обхватил голову руками. Он не знал что делать. Спор и Дорифор стояли рядом и молчали. Им стало очень жалко этого человека.
    Вдруг Император вскочил как ужаленный и закричал:
    - Нет, я не дамся живым в их руки. Спор, Дорифор бегите и найдите гладиатора Спикула или любого другого опытного убийцу. Пусть он не больно убьёт меня.
   Перепуганные «супруги» убежали. Прошла вечность. Они вернулись назад и доложили, что никого не нашли.
    - Неужели нет у меня ни друга, ни недруга! – закричал Император и выскочил прочь,- Я брошусь в Тибр, но живым не дамся.
    Неожиданно появляется Фаон. Завидев его, Император бросается к своему вольноотпущеннику как к спасителю.
    - Фаон, Фаон! Найди поскорей мне укромное местечко, чтобы я мог там спрятаться, переждать весь этот ужас, а самое важное, собраться с мыслями.
     - О, божественный, есть одно такое место. Это моя усадьба, между Соляной и Номентанской дорогами.
     - Далеко ли она?
     -  На четвёрной миле от города.
     - Я скорей бегу туда.
     Император, как был босой, в одной тунике, накинув тёмный плащ, закутав голову и прикрыв лицо платком, вскочил на коня и помчался прочь из города. За ним поскакали Фаон, Спор и Дорифор.  Вдруг они услышали ещё конский топот. Император оглянулся и обомлел. Какая-то тёмная фигура всадника стремительно нагоняла беглецов.
       - Боже, это моя смерть, - испугался Император, побледнел и готов был от страха свалиться в обмороки с коня.
       - Божественный, не бойся! Это я твой верный слуга Эпафродит, твой секретарь, -  закричал тёмный всадник.
        - Как ты меня напугал! – облегчённо вздохнул Император, а вместе с ним и все остальные.
        Погода начала резко портится. Надвигалась гроза и кроме того земля заходила ходуном, лошади занервничали и заржали, поднялись на дыбы, но всадники сумели их удержать. Ударило землетрясение, и сверкнула молния.
         - О, всемогущие боги! О, громовержец Юпитер! Пощадите нас Нептун! Не бей своим трезубцем и не тряси землю! – испуганно взмолился пантократор.
      Беглецы добрались до ближайшего лагеря легионеров. Оттуда доносились крики солдат.
      - Пусть поскорее сдохнет этот тиран!    
      - Пусть Гальба победит!
      - Пошлите боги удачу Гальбе!
      - А это что за всадники?
      - А ну, стоять! - раздался грубый и грозный окрик.
      - О, Юпитер! Я погиб! –  прошептал император и сильнее закутал голову, тщательно пряча лицо.
      - Мы гонимся за сбежавшим Императором, пропустите нас немедленно! - неожиданно, выпалил  Эпафродит и сам испугался своей наглости.
      - Они гонятся за рыжим! – закричал солдат.
      - А что о нём слышно в столице? – спросил другой.
      Конь под Императором шарахнулся, наступив на валявшийся человеческий труп на дороге, лицо Императора раскрылось, какой-то отставной преторианец узнал его и машинально отдал честь. Беглецы бешено заколотили пятками по бокам своих коней и те унеслись в темноту ночи. Крики в военном лагере стали утихать за спиной спасающихся всадников.
      Группа доскакала до поворота, быстро спешилась и отпустила коней. Сквозь кусты и колючий терновник, по тропинке, проложенной через тростник, подстилая под ноги своему господину одежды, удалось с трудом выбраться к задней стене фаоновой виллы.
      - Божественный, - прошептал владелец усадьбы, - Спрячься в яме, откуда брали песок, а мы попытаемся прорыть тайный ход на виллу.
      - Нет! Никогда! Пока я жив ни за что не пойду под землю в Плутоново царство, - запротестовал Император.
      Как ни упрашивали его, августейшая особа не соглашалась лезть в яму. Его спутники начали рыть лаз под стену. У Императора пересохло в горле. Сильная жажда мучила его. Вдруг он увидел лужу, зачерпнул воды напиться и произнёс:
      - Вот напиток Императору! Это не декокта, кипячёная вода, охлаждённая снегом, которую я так любил пить для пользы моего музыкального горла. О времена! О нравы!
      Наконец-то узкий лаз удалось вырыть. Император на четвереньках еле в него протиснулся. Добрался до первой каморки, бросился на тощую подстилку постели, прикрылся изодранным о терновник плащом и попытался заснуть. Но голод и жажда прогоняли сон. Фаон протянул своему господину кусок грубого хлеба. Император оттолкнул руку вольноотпущенника с едой, но тёплой воды немного выпил. Усталость взяла своё, и Императора поборол Морфей. В этот раз ему не снилось ничего.
  Наступило утро. Император проснулся и долго не понимал, где он находится. Память медленно стала к нему возвращаться.
   - О, Мнемосина! Зачем ты вернулась ко мне! Лучше бы я не вспоминал, что со мной стало, - зарыдал Император.
   Фаон, Эпофродит, Дорифор и Спор окружили своего повелителя.
    - Божественный, тебе грозит гибель!
    - Бесчестная смерть!
    - Смерть позора!
    - Уйди в царство теней сам. Пусть твои недруги не испытают такой радости убить тебя.
    - Мы все умоляем тебя скорее уйти от грозящего позора.
    - Я, вас понял, верные мои спутники. Я умру. – Император согласился со слезами на глазах и начал отдавать последние распоряжения, - Снимите с меня мерку, выройте могилу… Соберите куски мрамора, какие найдутся… Принесите воды, чтобы обмыть моё бренное тело... Наберите дров, чтобы устроить погребальный костёр… Управьтесь побыстрей с моим трупом, чтобы мои недруги не надругались над ним. Да проследите, чтобы тело моё было сожжено всё без остатка. Пусть ни одного кусочка не останется для поругания.
    Верные спутники начали на глазах своего повелителя рыть могилу, а тот сидел, всхлипывал и причитал:
    - Какой великий артист погибает!
   Могила была вырыта. Костёр сложен. Мраморная плита приготовлена, но Император медлил. Ему ещё казалось, что это просто представление и всё ещё обойдётся.
    - Подождите немного. Хоть несколько мгновений. Как не хочется умирать в такое прекрасное утро, когда так весело поют птицы.
    Вдруг неожиданно появился скороход и передал Фаону письмо. Император подскочил к своему вольноотпущеннику, вырвал письмо и пробежался глазами по строчкам.
    - О, горе мне несчастному! – закричал Император и выронил свиток из рук, - Сенат объявил меня врагом народа и разыскивает, чтобы казнить по обычаю предков. Кто из вас знает, что это за казнь?
   Дорифор объяснил, что делали с опальным царём.
   - Преступника раздевают донага. Голову зажимают колодкой, а по туловищу секут розгами до смерти.
   - Какая страшная смерть! – вскрикнул Император, и его начал колотить нервный озноб.
   В ужасе он схватил два кинжала, которые прихватил с собой, попробовал острие каждого, слегка поранил палец, на котором вступила капелька крови. Император вздрогнул, от испуга выронил кинжал. Клинок со звоном упал на мрамор. Император поднял его, спрятал оба кинжала, начал оправдываться:
   - Роковой час ещё не наступил.
   Время шло. Бездействие и тягостное ожидание ещё больше нагнетало обстановку. Нервы у всех были на пределе. Император вскочил и забегал, как загнанный зверь. Подбежал к Спору и стал его уговаривать:
    - Спор начни кричать и плакать! Мне так легче будет умереть!
    Спора не выдержал, его и так колотил озноб. Разум мальчишки словно помутился, Он дико заверещал, вскочил и кинулся прочь подальше с этой проклятой виллы, от всех этих страшных людей, не разбирая дороги, сквозь колючие кусты, только бы никого и никогда  больше не видеть.
    - Вот и этот убежал от меня, - вздохнул Император, а затем, повернувшись к Дорифору начал упрашивать, - А может ты, Дорифор, своим примером покажешь мне, как спуститься в царство Плутона.
     - Нет! Нет! Только не это! Я хочу жить! – истошно завопил Дорифор и кинулся вслед за Спором.
     - Какой я нерешительный! – начал бранить себя Император, - Живу я гнусно, позорно. Не к лицу наместнику богов на земле такое малодушие. Не к лицу. Нужно быть разумным в такое время. Ну, мужайся Луций!
      Послышался конский топот.
    - Божественный, сюда приближаются всадники. Им поручено захватить тебя живым, чтобы предать суду и позорной смерти! - закричал Фаон.
     - О горе, горе мне! – запричитал Император и в трепете, машинально выговорил, - Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает…
     - Божественный, не время сейчас цитировать Илиаду, нужно что-то делать! – выкрикнул Эпафродит и схватил меч.
     - Рази меня сюда верный мой раб! – Император театрально упал перед ним на колени, разорвал тунику и обнажил горло и грудь.
     Эпафиальт подбежал поближе к обречённому. Император вырвал у него из рук меч и вонзил его себе в горло, захрипел. Эпафиальт схватился за эфес, с силой протолкнул меч глубже в августейшую плоть. Из горла и изо рта хлынула чёрная кровь. Император упал. Он ещё дышал, когда ворвался центурион, и, зажав пальцем рану, сделал вид, будто хочет помочь умирающему.
     Глаза Императора бешено вращались, и он мог ещё ответить:
     - Поздно! Вот она, верность! – хрипло проклокотало из распоротого горла, и дух покинул бренное тело.
     Глаза цезаря остановились и выкатились из орбит, на них ужасно было смотреть.

Эпилог

На садовом холме, там, где благоухали цветы, и так неистово пели птицы, сквозь изумрудную зелень, виднелась беломраморная гробница. Этот чудесный камень добывали в местечке Луна близ Каррары. В гробнице всегда лежали свежесорванные цветы и курились поминальные благовонья. Здесь были погребены останки безвременно умершего Императора. Вот и сегодня утром по тропинке к гробнице не спеша поднимался, опираясь на палку пожилой человек. Он нёс цветы, чтобы возложить на могильную плиту. Старик зашёл в тёмное помещение склепа. Глаза пока привыкали к темноте, ничего не видели, но со  временем  стали различать силуэты и заметили ещё одного посетителя, стоявшего на коленях перед каменным саркофагом.
     - Кто здесь? – спросил старик.
     - Ты совсем не узнаёшь меня, - раздался полный сожаления ответ.
     - Да, неужели это ты? – старик узнал человека по голосу.
     Он  подошёл к посетителю, опустился рядом на голени, положил цветы на мраморную плиту, а затем обнял того кого узнал.
     - Вот уже, сколько лет я прихожу в этот день, чтобы почтить смерть нашего господина.
     - И я прихожу в этот печальный день, день смерти нашего божественного Императора.
      - Надо же, а боги свели нас только сейчас. Сколько лет прошло!?
      - Воля богов непредсказуема.
      - Ты как всегда прав. Это человек предполагает, а боги, они располагают, и как будь-то, смеются над нами смертными.
       - Конечно, они смеются. Вот и секретарь нашего божественного цезаря помог ему умереть именно в тот день, когда он убил свою первую жену Октавию.
      - А сегодня как раз седьмой день месяца Юноны. Воистину пути богов неисповедимы.
      - Любил наш божественный цезарь кровушку пролить.
      - Да, весёлое было времечко. Не то, что сейчас. 
      - Ты только подумай, друг мой, ну чего они добились этим переворотом. Убили Императора, посадили на трон Гальбу, а потом и его сковырнули, как болячку.
     - Помню, помню, как началась эта чехарда. Императором объявили Отона. Гальба на носилках отправился  сквозь толпу народа на Форум. Туда ворвалась конница мятежников. Народ бросился в рассыпную. Преторианцы выронили носилки из рук, Гальба вывалился на землю. Говорят, что враги окружили его со всех сторон, и он сам подставил им под нож своё горло со словами: «Убейте меня, если это нужно для государства». Его долго кололи и били солдаты, даже тогда когда он уже умер. Тело было совершенно обезображено. Какой-то легионер отрубил у трупа голову и преподнёс её Отону. Отон отдал её обозникам и харчевникам, и они, потешаясь, носили её на пике по лагерю.
     - Увы, мой друг, я всё это видел собственными глазами. Я был там.
    - Да, то была настоящая смута.
    - А после Отона был Вителлий, и оба они покончили с жизнью в результате этой бестолковой восемнадцатимесячной гражданской войне.
    - Люди судачили, что наш обожаемый Император вовсе не погиб, а бежал на Восток.
    - Люди лгут. Мы же знаем с тобой всю правду.
    - Нет Императора, нет и его Золотого дома. На его месте теперь стоит этот огромный цирк Флавиев.
    - Новые времена, новые нравы.
    - Это да. Всем известно, что новая метла метёт по-новому.
    - Лишь бы это было на благо Империи.
    - Ты как всегда прав. Императорская власть должна быть сильной, потому что от её силы зависит мощь Отечества.
    - Ну, прощай мой друг. Мне пора.  Очень рад был тебя встретить. Если боги смилостивятся, увидимся ещё.
   Старик вышел из склепа и медленно пошёл прочь по тропинке. Человек в склепе ещё долго смотрел вслед уходящему собеседнику, пока тот не скрылся из виду за большими деревьями.

Конец