Шел дождь

Второй час, не переставая, шел дождь. Начался около двенадцати, сразу же после того, как жена уехала в свою очередную и бессмысленную поездку в город. Старик по привычке спросил ее: «Ты надолго?» «Сама не знаю. А какая разница? Что, мне лучше дома сидеть?» - ответила она и ушла. Обычно она бродила по центру, смотрела на витрины магазинов, иногда даже заходила в них, ничего не покупая, и возвращалась домой уже к вечеру. Началось это давно, и он, оставаясь дома один, сначала расстраивался, а потом привык и понял, что с ним уже вообще не хочет никто долго быть рядом, никому это не интересно, да и трудно из-за его глухоты и занудливости.
Старик стоял у залитого водой окна и думал о жене, с которой он прожил уже больше пятидесяти лет, и понимал, что она, хотя и бодрится, и не показывает виду, но тоже мается своей незагруженностью и одиночеством и потихоньку начинает сдавать, и переживал за нее. За окном была осень, желтые листья, еще держащиеся на полуголых ветках растущего у дома в асфальте дерева, фары проезжающих мимо машин, мокрая улица, дом на другой стороне улицы, редкие под зонтами прохожие и дети из соседней школы, а слева и справа – стены в потеках воды и струйки воды на окнах соседей, живущих в выступающих к тротуару крыльях его П-образного дома. Окно Старика было плотно закрыто, но, стоя у окна, он все-таки смутно слышал дождь и удары стекающих сверху крупных капель, которые разбивались и растекались по металлической стенке висящего снаружи кондиционера.
 – Мой дом очень напоминает недостроенный склеп или каменный «колодец», – сказал Старик сам себе и, подумав о «колодце», вспомнил сына.
Эмигрировав в США, сын поселился в верхнем Манхэттене в доме, похожем на тот дом, в котором Старик жил сейчас. Ощущение каменного колодца и у него, и у сына добавляло и то, что их дома стояли на узкой улице с односторонним движением и, казалось, что до другой стороны улицы можно дотянуться рукой.
В этом доме сын жил не один, а с женой-художницей и ее пожилой матерью, и жить ему тогда было совсем не на что, и нужно было обязательно хоть что-то зарабатывать. Попросить в долг было не у кого. А он тогда даже говорить на новом для него языке толком не мог. Что-то он, конечно, знал и умел, но работу найти не мог. Рано утром он уходил из дома и обычно стоял у подъезда или бродил где-то рядом (чтобы куда-то поехать, нужен был билет, а купить его было не на что).  Он уже почти был в отчаянии, почти потерял надежду, и не знал, что ему делать. И однажды, когда он стоял у дома, не понимая, что может предпринять, к нему подошли и предложили работу: убирать мусор и помогать бригаде из двух черных и одного мексиканца, которые делали ремонт в их доме. И в тот момент он почувствовал, что спасен.
 Через неделю он получил какие-то деньги и пошел в магазин, почти все их потратил и принес три больших пакета с едой. Открыл дверь, занес пакеты на кухню и вошел в комнату. Окно было открыто, и жена сидела на подоконнике. Спиной к нему и наклонившись наружу. Он уже знал ее настроение и мысли, которые приходили ей в голову в последнее время, и испугался.
Он замер, почти не дыша и не смотрел на нее, а смотрел в сторону на стену, где висела картина. Стоял и молчал. Потом повернулся и решил подойти к ней. Она видно почувствовала, что он рядом, слезла с подоконника и отошла от окна. Стараясь не коснуться ее, он осторожно подошел к окну, посмотрел вниз и по-настоящему в первый раз увидел «глубокий колодец», в который она видно собиралась «спуститься».
Он раньше не думал, что в их доме такой «колодец» есть. Может быть, только догадывался, когда на лифте спускался в подвал выбросить мусор. В подвале был темный и длинный коридор с мусорными баками, пройдя через который можно попасть в «колодец» и выйти на улицу.
Потом, уже вечером, он спросил жену, зачем она сидела на подоконнике. Она ничего не ответила и тогда он спросил: «А зачем, вообще, ты вышла за меня замуж? Чтобы оттуда уехать? А сама не могла, и без меня было не обойтись? Нужен был пропуск в другую страну, а заодно и носильщик для тридцати чемоданов с кастрюлями и старыми сковородками? И почему вы с мамой не остались в Италии? Или не поехали в Париж, где тебя вроде бы ждали. Зачем ты потащилась со мной сюда? Ты думала, что здесь рай и что тебе поможет отец? Ты же в бога веришь, и разве твоя вера разрешает прыгать с шестого этажа? Молчишь. Не знаешь, что сказать, или говорить со мной уже не хочешь?» И добавил: «Тебе со мной плохо, но ведь ты не слепая и видишь, каково мне приходится. Я-то уверен, что все будет лучше. А ты не веришь. Ну и ладно. Все ясно. Ты только никуда не прыгай. Разойдемся, начнем другую жизнь и пусть она у каждого будет своя. Надеюсь, ты не пропадешь здесь со своими талантами рядом с отцом, великим художником».
Все это сын однажды рассказал Старику в порыве откровенности. Расставшись с же¬ной и оставшись один, сын начал пить, и пил долго и сильно. А потом постепенно все нала¬дилось. Он нашел приличную работу, стал зарабатывать, снял небольшую квартиру, а через несколько лет появилась другая жена, они купили дом, в котором до сих пор живут большой семьей с родившимися у них сыном и дочкой. Да и у его бывшей жены жизнь как-то образовалась, пропала депрессия, и она устроилась на хорошую работу в самый крупный в Нью-Йорке музей. 
– А ведь когда я приехал сюда около двадцати лет назад, сын уже жил с семьей в другом большом доме где никакого «колодца» не было, – продолжал думать Старик.
 – Странно, столько лет прошло. Я успел постареть. Все изменилось. И несмотря на то, что у сына все изменилось в лучшую сторону, история, рассказанная им о его первой жене, о подробностях их расставания, настолько запала в душу, что забыть ее никак не могу. И боль за сына, которую я испытал, слушая его, была настолько сильной, что сих пор не прошла и вряд ли когда-нибудь пройдет.
У Старика защемило сердце, он отошел от окна, не стал пить лекарство, включил настольную лампу и прилег на диван – почитать. Долго читать он не мог, уставали и начи¬нали слезиться глаза. Он отложил книгу и попытался заснуть. Сон не шел, но сердце перестало щемить, и он встал и подумал, что чем-то надо заняться. Может, кофе попить? Пожалуй, пора, полдня уже прошло.
Он пошел на кухню, насыпал из банки в ручную японскую кофемолку немного зе¬рен, помолол их, пересыпал в небольшую медную турку, налил в нее из крана холодной воды и поставил на плиту на слабый огонь. Через несколько минут кофе сварился, Старик погасил огонь, перелил кофе в большую белую кружку, и не торопясь, тут же на кухне выпил его.
Немного взбодрившись, он вернулся в комнату, подошел к столу и включил компьютер. Сначала проверил почту, в которой ничего нового не было, и лишний раз убедился, что на его странички на сайтах Стихи.ру и Проза.ру никто не заходит. Потом прочел совсем не интересные ему новости про выборы, коррупцию, разоблачения и посадки больших и средних чиновников, произвол полицейских, посмотрел результаты спортивных матчей, узнал про очередное падение биржевых индексов, про надвигающийся кризис и проблемы глобального потепления, и минут через тридцать выключил компьютер и снова подошел к окну.
На улице все еще шел дождь, а в квартире по-прежнему было пусто и тихо.
– Не так-то и часто здесь так долго льет дождь, – подумал Старик. – А вот сегодня идет, не переставая. Сегодня мне везет, можно не «следить за собой» и не ходить бессмысленно по этим давно знакомым улицам, и не сидеть одному, чтобы просто убить время, на уже надоевшем пустом берегу рядом с мостом.
Он смотрел на улицу и почему-то подумал, что в городе слишком много машин. Почти столько же, сколько людей. И как люди, все они разные. Он вспомнил, как пару лет назад он бессмысленно бродил по округе и среди плотно стоящих вдоль тротуаров машин пытался отыскать хоть две одинаковые, но так и не смог. А потом вспомнил свою первую здесь машину. «Нисан».
А почему «Нисан»? – задумался Старик. – Наверное, случайно, а может потому, что как-то на дороге я увидел машину, похожую на ту, что была у меня в прошлой жизни. Увидел и запомнил, а потом, начал искать такую. И ведь нашел. Правда, не сам, но получилось все очень удачно. Это была первая моя здесь машина. А без машины тогда было никак нельзя. И мы с сыном решили купить, недорогую небольшую машину, не новую, конечно. На новую просто денег не было.
Было это летом, в тот год, когда у сына родилась девочка. Он позвонил во Флориду, своему приятелю Феликсу. Тот тогда машинами зарабатывал. Покупал и продавал. И попросил подыскать мне машину. Тысяч за семь-восемь. Через пару недель Феликс ему позвонил и сказал, что подходящую для меня машину он нашел и может ее купить. Сын согласился и велел покупать. В это время другой знакомый сына должен был по своим делам слетать на несколько дней во Флориду, и сын попросил его встретиться с Феликсом, а обратно вернуться на купленной для меня машине. Расходы на эту поездку мы с сыном собирались оплатить и, естественно, оплатили. То лето мы с женой проводили с детьми сына где-то в Кастильских горах. Туда и привезли купленную мне Феликсом машину. Когда я ее увидел, то даже не поверил своим глазам. Она оказалась точно такой, как та, которую я видел несколько месяцев назад и запомнил. Я тогда еще спросил, что это за машина, и мне сказали, что это «Нисан».
Мой маленький зеленый «Нисан». Я стал называть его маленьким и зеленым уже позже, когда у сына появился другой «Нисан» – большой, светло-серого цвета.
У евреев есть день, когда они просят прощения у ушедших, у тех, кого уже нет рядом с нами. В следующем году, если следующий год у меня будет, надо не забыть попросить прощения у маленького «Нисана». В последнее время, когда мы с ним были вместе он стал меня раздражать, как все старики, на которых почему-то без особых причин мы иногда начинам сердиться. Наверное, потому, что нам не хочется видеть их дряхлыми и больными, а хочется, чтобы они всегда были здоровы и полны сил. Но в какой-то момент Нисан совсем потерял силы. Я перестал ездить на нем, и он просто стоял у дома сына, маленький, зеленый, жалкий, старый и одинокий.
 С Нисаном мы прожили вместе шесть лет. Жили хорошо. У него, правда, было много болезней, которые приходилось лечить. Стартер, помятая дверь, старая резина, отклеившаяся обшивка, сломавшиеся болты и заклинивший суппорт, сгнивший глушитель. Наверное, было что-то еще, но я уже не помню. А один раз он просто пропал. Вечером я поставил его рядом с домом, а рано утром его там не оказалось. Пошел в полицию, его нашли где-то на двести сорок второй и отвезли туда ночью или рано утром за парковку в неположенном месте. Пришлось поехать в район тридцатых, проторчать там пару часов и заплатить штраф, а потом вернуться назад, и там мне его отдали. Была еще и другая исто¬рия. Однажды меня остановили за превышение скорости, и я посчитал себя невиновным и был в суде, и ничего не понимая, постоянно в знак согласия кивал судье головой, и судья присудил мне чисто символический штраф в пятьдесят долларов.
Мой маленький зеленый «Нисан». А я ведь с тобой даже не попрощался, когда сын с невесткой подарили тебя синагоге. И сейчас я не знаю, где ты, и не могу сходить к тебе «на могилу», а когда вспоминаю тебя, становится грустно.
Странно, о чем иногда думаешь от безделья и пустоты, и чего только не приходит в голову, когда остаешься один. Хорошо, что есть, что вспомнить. И этим пока спасаюсь.
Еще совсем недавно он не чувствовал себя таким старым, да и вообще не думал ни о своем возрасте, ни о предстоящей старости. Ему казалось, она далеко, многое еще впереди и у него есть время, чтобы сделать то, что он не успел сделать. Он даже хорошо представлял себе, как он это сделает, и нисколько не сомневался в том, что успеет. Ну, если не сегодня, то обязательно завтра, в крайнем случае, если ничего необычного не случится, то послезавтра.
Стоя у залитого дождем окна, Старик думал о своем совсем недавнем прошлом. Еще год назад, когда у него была машина, он чувствовал себя кому-то нужным, его иногда о чем-то просили, и он всегда откликался на любые просьбы: куда-то ездил, что-то делал полезное. Ему приходилось решать и проблемы с парковкой: переставлять каждую пятницу машину с одной стороны улицы на другую.  А три раза в неделю ездил к семи утра в бассейн. Проплыв милю в бассейне, чувствовал себя почти счастливым человеком, понимая, что хоть что-то еще может. И на обратном пути из бассейна домой заглядывался на проходящих мимо девушек и невольно вспоминал о виагре.
Ночью перед поездкой в бассейн он обычно плохо спал, боясь, проспать и опоздать. В первый раз просыпаясь около трех ночи. Он знал, что никуда не опоздает, потому, что поехать в бассейн мог и к шести тридцати и к девяти часам. Но в половине шестого был уже на ногах, капал в больной глаз капли, брился, принимал свои утренние лекарства, тихо, стараясь не потревожить жену, в темноте одевался, и в шесть часов выхо¬дил из дома. Когда машины у него уже не было, он по пустым улицам доходил до метро, проходил длинный туннель и долго ждал поезда. На сто тридцать седьмой выходил в город и медленно шел в бассейн.
– Зачем же обманывать самого себя – подумал Старик. – Ведь все эти признаки старости,
нежелание думать, смутная боязнь непонятно чего, болезни, болячки, замкнутость и безнадежное одиночество, к которому невозможно привыкнуть, пришли ко мне не сегодня и не вчера. А когда? Попробуй, вспомни? Да что вспоминать. Время и естественный износ. И от этого никуда не деться. Хотя и хочется очень еще потянуть. Сам то я стараюсь. Что можно лечить, лечу. Кучу лекарств каждый день принимаю. Смешно, но и за собой я слежу. Не пью, не курю. Даже в бассейн хожу. Но голову не подлечишь, и от мыслей, которые мучают меня легко не отделаешься. Дело ведь не только во мне. Важно, что рядом.  А что рядом?  Тишина и пустота. И что-то изменить тут не в моих силах. Ненужным я стал никому. И возможность что-то кому-то сделать пропала.
Хуже всего по ночам, когда бессонница и лежишь с открытыми глазами и начинаешь думать о прошлом, беспросветном сегодня и ко¬ротком, смутном и темном завтра, о том, что в моей теперешней жизни и жизни дорогих мне людей все происходит не так, как хотелось бы.
Но все-таки. Когда я впервые задумался о том, что я уже вообще никому не нужен, ничего не могу и что здесь меня уже ничто не держит? Новых долгов не будет, а старые я, даже если очень захочу отдать, все равно не смогу или не успею. Да и отдавать их уже некому. Ушли все. А что заставляло меня жить раньше? Но тут все просто. Жил, потому что родился. И еще интерес был, хотелось увидеть то, чем это все может закончится. У сына уже давно своя жизнь, да и внуков это произойдет очень скоро.
Как это уже произошло с моим «внуком-сынком», когда он уехал и перестал мне звонить и отвечать на мои звонки. Выбросил меня из своей жизни и забыл. Да и «внучка-дочка» почти такая же – тоже скоро куда-то уедет и забудет совсем. А что, сейчас не забыла? Забыла процентов на девяносто. Но десять все-таки пока остались. Хоть и не звонит сама, ничего не рассказывает, но иногда на мои звонки отвечает.
Память слабеет. Вот и сейчас не помню, какой день сегодня. Среда, четверг? А зачем помнить, какая разница. Ну и эти ежедневные двадцать капель. Не для сердца, а потому что внутри все останавливается, и становится не по себе и страшно. И не хочется думать, хочется заснуть и забыться, а в голову лезет:
«Незатихающие боли, и постоянный рвущий душу страх.
Пересыпаемые солью раны, и жизнь во сне и на словах».
– Зачем это у меня в голове? – спросил Старик сам себя. – Скулю, и самому противно от придуманных слов. Но, видно, никак не уймусь, много о себе думаю, поэта на старости лет из себя изображаю, в слова все играю, а слова все мрачные, и играю с огнем, так и доиграться можно.
Доиграться и сгореть вместе с этим бредом или совсем рехнуться. Дойти до того, что жить буду только этим. И ничего другого уже и замечать даже не буду. Я и сейчас каждый день проживаю с трудом. Хотя на самом деле ведь не все так плохо. Ну, пусть сегодня руку весь день тянет, и левый глаз почти ничего не видит, зато зубы не болят, крови в моче нет, да и живот, и голова, как прошлую неделю, не ноют. Да ведь и живу пока, да и завтра должно наступить, и что-то в нем вполне может случиться или даже кто-то может позвонить и спросить: «Ну как ты? Что нового?» Плохо другое – улыбнуться даже над самим собой, над своей ерундой уже не могу.  Не могу себя заставить даже улыбнуться. 
А дождь все лил и лил. Никак не кончался, а Старик по-прежнему стоял у окна, вы¬сматривал жену и о чем-то думал.
 Дождь, опять дождь. Почти все время дождь, как в том романе Хемингуэя, где они в Милане, когда он был ранен, под дождь любили друг друга, а потом, когда война для него уже кон¬чилась, и он простился с оружием, они в дождь ночью вдвоем на лодке переплыли озеро и попали в Швейцарию. И там, в Лозанне снова шел дождь, и она на его глазах в муках рожала и родила мертвого мальчика, а потом сама умерла.
На улице стемнело, зажглись фонари, машины включили фары, дождь прекратился, и, наконец, домой вернулась жена. Старик спросил, как она съездила, не промокла ли, она ответила, что не промкла, съездила как обычно, и спросила его про звонки. «Никто не звонил, кроме рекламы» – отчитался Старик. Они ещё о чем-то поговорили, а потом и поужинали. Съели привезенную женой из центра дешевую и не очень вкусную пиццу, она убрала со стола, он помыл посуду, и они разошлись по своим комнатам, она к телевизору, а он к самому себе, собираясь спать и смотреть свои последние сны и видеть в них обрывки своего прошлого.
Сны Старику ночью снились плохие, и в три часа он с тяжелым чувством проснулся, подошел к окну и увидел, что на темной ночной улице опять идет дождь. Ему стало не по себе, в голову опять что-то полезло, а думать не хотелось, он принял снотворное, долго ворочался, а потом заснул и без всяких снов проспал до утра.