Эшелон

Последняя декада сентября 1983 года была сопряжена с несколькими неприятными, но не очень существенными по армейским меркам событиями, которые в итоге предопределили мое участие в забавной поездке, вынесенной в заглавие этой истории.
    Началось все с банального дежурства по батарее. Ночью, старлей из второго дивизиона (конкурирующей организации), будучи дежурным по части, перехитрив выставленную мной тройную «фишку», сумел неожиданно проникнуть в наше расположение. «Фишка» сработала, но слишком поздно. Я еле успел вытряхнуться из кровати и предстал перед ним во всей полусонно-неуставной красе.  Скомканная ватной подушкой рожа, расхристанная гимнастерка, бликующая на боку бляха и вяло болтающийся между ног штык-нож. Мои заверения в бдительном несении ночной службы и вызванным личным участием в наведении порядка неприглядным внешним видом, оставили его безучастным, после чего он приказал разбудить старшину. Толик спросонья толком так и не понял, что же произошло, уяснив только, что должен заменить дежурного и утром доложить по команде о моих злодеяниях с целью принятия строгих мер к дальнейшему пресечению. Разбуженный «дедушка» из второго взвода, стараясь окончательно не проснуться, молча, принял у меня повязку и через минуту после ухода проверяющего, также молча, вернул. Ибо не царское это дело,  молодых среди ночи заменять. Так комбат третьей батареи за что-то отмстил комбату второй.
    Я продолжил неофициально нести службу, посмев разбудить ветерана только перед завтраком. Он великодушно сходил на заготовку, а вернувшись, тут же воспользовался своим правом на четырехчасовой отдых, с 9-и до 13-и, строго наказав по пустякам не беспокоить. Разбуженный перед обедом, он еще раз сходил на заготовку, а уже в шесть вечера я сам у себя принял дежурство и заступил на вторые сутки.
    Ночь на этот раз прошла спокойно, а вот завтрак омрачился очередной неприятностью. Я уже нарисовал ветеранам пайку, как всегда благоразумно до поры сокрыв ее под столом, когда в зале неожиданно появился комбат и, безошибочно направившись к тому самому столу, быстро извлек секретные тарелки на свет божий. Из чего я сделал вывод о его необычайной осведомленности, а в душу закралась черная мысль о наличии в батарее «крысы». Через полминуты в зале появился дежурный по части подполковник Вагин и капитан Пургин сдал меня с потрохами, похоже, пребывая в сильном огорчении еще по поводу событий предыдущей ночи.
    - Это чей стол, сержант? – навис надо мной зам по вооружению полка.
    - Не могу знать, товарищ подполковник. Кто сядет, – ответил я как можно искреннее, придав лицу выражение слабо развитого в умственном отношении соотечественника.
    Следом, невнятной толпой, валила батарея. Спешащие впереди ветераны уже глазами задавали вопрос куда садиться, когда я чуть заметным движением головы акцентировал их внимание на дежурном по части. В надвигающейся массе обозначилось  чуть заметное, только опытному взгляду, замешательство и батарея тут же перегруппировавшись, расселась, как и положено по уставу – восемь «духов» и два сержанта за столом. Комбат понимающе усмехнулся, а подполковник был, похоже, уже давно далек от подобных нюансов.
    - Батарея садись! Раздатчикам пищи к раздаче приступить! К приему пищи приступить! – сыпал я уставными командами.
    Батарея активно загремела ложками, и только за спецстолом к трапезе приступили исключительно сержанты.
    - Почему они не едят? – озадачился Вагин.
    - Не могу знать! – ответил я, старательно сохраняя на лице принятое несколько минут назад выражение.
    - Вы, почему не едите? – обратился подполковник к потупившимся бойцам.
    «Духи» даже не пытались притронуться к необычной пайке, неприкрыто завидуя рубавшим за соседними столами товарищам.
    - Да мы не хотим… - вяло заныли попавшие под раздачу черепа.
Но в этот оазис сытости, в жадно-голодном 150-головом буйстве, не поверил даже Вагин.
    - А ну ка, ешьте!
    - К приему пищи приступить! – злобно рявкнул я, на порядок, увеличивая весомость вежливой просьбы дежурного, надеясь в зародыше погасить эскалацию конфликта. Бойцы схватились за ложки, видимо решив, что двум смертям не бывать, так хоть пожрать от пуза.
    В результате подполковник, почему-то так и не поверив в мою искренность, влепил мне пять суток, а после его ухода комбат добавил от себя еще трое. Он приказал после вечерней сдачи дежурства отправляться на гауптвахту вместе с гарнизонным караулом, дабы не гонять из-за меня дежурную машину. Вечером, пока я скручивал значки, менял кожаный ремень на деревянный, и производил все необходимые перед посадкой на губу мероприятия, а также добивался от комбата положенной в таких случаях записки об арестовании, без которой меня не поставят на довольствие, машина с караулом ушла. Пургин упорно не хотел выписывать записку, мотивирую свое поведение отсутствием бланков. Говорил, что выпишут на месте, а я не собирался умирать на губе голодной смертью, памятуя о своем духовском пребывании в этом славном учреждении. Когда я доложил, что машина ушла, капитан немного подумал, и объявил мне трое суток бессменных суточных нарядов. Теперь уже я пожалел, что опоздал на машину, т.к. толком не спал последние дни. Через полчаса я заступил дежурным по столовой.
    - А решетку отсидишь, - многообещающе заверил меня комбат.
    В течение ближайших дней я еще вляпался в несколько неприятных мелочей, по причине абсолютного недосыпа, и окончательно впал в черную полосу командирской немилости, отягощенной к тому же негативными событиями трехмесячной давности. Тогда, во время однодневной командировки, дембеля-залетчики, которые все никак не могли уволиться, напоили меня до совершенно скотского состояния, после чего я еще нарисовался  перед самым разнообразным полковым начальством. В результате долгожданные майорские погоны вновь отодвинулись от комбата на неопределенный срок. Зато я получил неожиданный респект от своих старослужащих, потому как они не смогли припомнить, чтобы молодой «масёл-микродембель» напоролся до свиного визга, да еще потом накуролесил на таком уровне. Событие это тогда не имело последствий, потому как пьянка получилась довольно массовой. Просто тихо замяли, чтобы не вышло на дивизию. Присутствие на мероприятии остальных участников, объяснялось хотя бы их ветеранским статусом, я же, как самый молодой смотрелся в этом коллективе весьма нелепо.
    Опубликованный в конце месяца приказ министра обороны об очередном призыве и увольнении в запас, в результате которого я перебрался на следующую ступень армейской иерархии, несколько скрасил эти трагические события. Теперь я мог вести достаточно свободный образ жизни. Наличие диплома о высшем образовании давало таким как я, некоторое преимущество в виде сокращения срока службы на полгода. В нашей, самой «замечательной» в полку батарее, подобного прецедента – появления в личном составе представителей инженерного корпуса, до нас не случалось и, поэтому, еще полгода назад ветеранская диаспора озадачилась нашей дальнейшей судьбой.
    По полугодовому сроку службы мы тогда объективно тянули на «молодых». Но т.к. увольняться нам предстояло с новоиспеченными «черпаками», многие старослужащие считали, что учитывая возрастной аспект и заслуги перед Отечеством в виде пяти лет, проведенных на студенческой скамье, мы тоже достойны влиться в славное черпанутое объединение. Правда, представители этого объединения выступали активно против, справедливо считая, что мы честно не оттрубили самый тяжелый армейский год. Но право решающего голоса им не принадлежало. Я, полгода назад, получил свои шесть ударов по заднице прямо в день приказа, тогда как два моих дипломированных товарища пребывали в тот судьбоносный момент на гауптвахте. Когда же через три дня они вернулись, то получили по двенадцать, потому как ветеранский совет принял решение образованных очерпачить. Про меня же, в суматохе тех праздничных жопобойных мероприятий, забыли. Теперь старшина упорно намекал, что не плохо бы дополучить недобитые шесть раз, на что я резонно отвечал, что сопливых целуют вовремя, а цыплят считают по осени. Заставить он меня, к его глубокому сожалению уже не мог, да и не больно хотел, т.к. сам уже перешел в категорию гражданских лиц.
    Комбат продолжал меня подпрессовывать, сделав виноватым во всех батарейных бедах. Количество виноватых больше чем один, требовало серьезного сосредоточения его внимания, чего он очень не любил. А наша великолепная троица – я, Серега Горелый и Вовка Большов, начали постепенно занимать помещение каптерки, т.к. Серега был назначен старшиной, вместо увольнявшегося в запас Толика. За последние полгода мы сильно сдружились, найдя много точек соприкосновения, в неподдельном интересе друг к другу. В полку начинался традиционный межсезонный бардак, связанный с прибытием нового пополнения, отъездом в войска «микродембелей», уходом отслуживших, и командировками офицеров и сержантов, пополняющих любимую часть свежим «мясом». Нагрузка на оставшихся в это время в полку, удваивалась.
    В середине октября, в первой партии, уехал в свою родную Рязань старшина. Мы, побросав все дела, примчались на КПП. Освещенный сзади фарами, Толик стоял как святой,  в пуховом ореоле начесанной дембельской шинели, сверкая строенными ефрейторскими металлизированными лычками. Мы обнялись в последний раз, и он исчез в черном провале затентованного кузова. Мы с завистью смотрели вслед уходящему грузовику, поеживаясь в одних хабешках на октябрьском ветру. Но уже не с той завистью, как год назад, когда с трагической обреченностью взирали на цокающего подковами последнего батарейного «дембеля» из толпы грязных и униженных ублюдков.
    В ноябре тихо ушли остальные «дембеля», мы даже не смогли их толком проводить. В снежной центрифуге ноябрьской пурги, я строил у казармы один из последних «микродембельских» караулов. Подошли два бывших «замка», через три часа уезжают. Мы пожали руки.
    - Куда ведешь?
    - Внутренний, - коротко ответил я.
    Ссутулившись под порывами холодного ветра, они, молча смотрели, как спокойно и уверенно мы делали их недавнюю работу и в глубине взгляда, вместе с радостью предстоящего отъезда читалась какая-то неизбывная грусть, от понимания, что ничего подобного в их жизни больше никогда не будет. Все это предстоит мне прочувствовать через полгода, когда у полковых, краснозвездных ворот, я стисну в объятиях парней, которые, побросав в нарядах свои обязанности, соберутся меня проводить, а потом, пройдя несколько метров, в последний раз обернусь на ставшее таким родным КПП. Кто-то считает службу в армии напрасно потерянным временем. Не могу с этим согласиться. Ничего похожего по тяжести и радости психоэмоциональных ощущений больше мне испытывать не приходилось.
    За три дня до них дембельнулся Струт, тренажерист-водитель с нашей батареи. Накануне отъезда он притащил в каптерку приготовленную к отправке посылку и на время оставил ее. Через час, Горелый, обнаружив в своем хозяйстве посторонний предмет, заподозрив что-то неладное, вскрыл ящик. Предчувствия его не обманули, коробок был доверху набит нулёвыми носками и зимними перчатками. Струт, как настоящий хохол, решил подлататься на дембель. Серега выгреб содержимое, справедливо вернув себе подотчетное имущество, а посылку наполнил рваными, нестиранными кальсонами, пущенными на тряпки. Ящик аккуратно заколотил и поставил на место. Через пару часов Струт отнес его на почту. То-то родня удивится…

    А тогда, в середине октября, мелькнул-таки в моем черно-сером существовании солнечный луч. В дивизионе зачитали списки бакинской командировки, мы с Большим едем на Кавказ за пополнением. На следующий день прошли инструктаж и начали готовиться. Каждый мечтает поехать в такую командировку. На неделю – полторы вырваться из опостылевшей казармы, протрястись с друзьями в гражданском поезде, два-три дня в теплом курортном городе и сыто-пьяное возвращение старшим вагона, где новоиспеченные призывники с набитыми деньгами карманами круглосуточно проявляют знаменитое кавказское гостеприимство. Горелова не взяли, т.к. батарея не могла остаться без старшины, к тому же полгода назад он ездил за призывом в Тбилиси. Самым везунчиком у нас был Фикса, ставропольский казачек из второго взвода. Его очень полюбил взводный и весной он успел съездить в Тбилиси, сейчас укатил с замполитом в Улан-Удэ, в Забайкалье, а следующей весной они со взводным рванут в Узбекистан. Пополнение будут набирать в Самарканде и Бухаре, к тому же по дороге туда, взводный отпустит его на три дня домой, назначив рандеву в одном из этих городов.

    В день перед отъездом я поставил на гитару новые струны и отправился на обед. Когда уже приканчивал второе, напротив сел батарейный писарь.
    - Новость знаешь? – негромко спросил он, глядя на меня с сочувственной грустью.
    - Какую новость?   
    - Ты завтра не едешь в Баку.
    - Как не еду? Списки ж утверждены, мы инструктаж прошли.
    - Ты едешь в войска.
Комбат, припомнив все мои грехи, нанес ответный удар.
    - Куда? – обреченно спросил я.
    - В ДальВО. Твое личное дело вместе с военником уже передали покупателям. Только я тебе ничего не говорил.
    Завтрашний отъезд, видимо, должен был стать для меня сюрпризом. Я, конечно, понимал, что в этом нет ничего ужасного, что последние полгода я проживу где угодно и как угодно, но уезжать не хотелось, к тому же так скоропостижно. Переться за тридевять земель, в зиму, привыкать к новым людям, начальству, обстановке, когда здесь друзья, своя ниша, статус, все ясно и понятно. Позиция моя к тому же была сильно ослаблена отсутствием на руках военного билета, который был неделю назад изъят у меня комбатом якобы для обновления записи о принадлежности оружия. Через месяц придет директива о катастрофической нехватке в войсках сержантского состава и из учебок начнут массово выгребать заштатных и малоценных младших командиров. Причем военная специальность не будет иметь особого значения. Только из нашей батареи уедут трое «черпаков». Двое вообще окажутся в Галицинском кавалерийском полку, переквалифицировавшись из противотанкистов в наездников. Тогда, кто похитрей, зарывали военные билеты, заявляя об их утере. Без документов их отправить не могли, а на изготовление новых требовалось время. Когда все утихло, документы неожиданно нашлись. Я же сейчас был лишен и этой возможности, хотя, откровенно говоря, вряд ли бы ей воспользовался.
    Я шел в казарму, а в голове хаотично вертелись мысли – сколько надо успеть сделать за оставшиеся полдня. Друзья мои, оказывается, обо всем уже знали. Горелый успел подобрать парадку и озаботился шинелью, которой у меня просто не было. За первую зиму я сменил их аж пять штук, в связи с повальным воровством. Последняя была отдана уезжающему в войска товарищу, когда я окончательно убедился, что остаюсь служить здесь. Сынуля – молодой «масёл», уссурийский конокрад и мастер на все руки, не без нашего участия оставленный в батарее учебным сержантом, уже набивал подковы на мои новые сапоги. В каптерке же неистовствовал Большой, характеризуя комбата не с самой лучшей стороны, не в самых лестных выражениях. Все наши планы рухнули, и я включился в процесс подготовки к отъезду. Воображение немного тешили перспективы заоконно - вагонной пасторали, в виде Уральских гор, хвойной сибирской тайги, озера Байкал и прочей дальневосточной экзотики, т.к. в тех краях я никогда не был, но на душе все равно было паршиво. Обидно, что когда все наши желания почти срослись, все обрушилось в пиковый момент, и я впал в легкое уныние. Или говоря проще, в очередной раз, убедившись в несостоятельности теории конвергенции, в момент бифуркации я был слегка фрустрирован. Говорят, уныние один из самых серьезных грехов, а православно-духовное веселье не в смехе, а в житие с улыбкой. Поэтому к вечеру я окончательно настроился на отъезд.
    После ужина в казарме появился комбат, и группа моих однопризывников предприняла очередную безуспешную попытку отстоять меня. Резюме капитана было коротким:
    - Пусть катится, и радуется, что не в Кандагар.
    Однако ребята подошли к делу не формально, и с наступлением ночи Горелый с Большим отправились в санчасть, где разместили приехавших за «микродембелями» покупателей. Вернулись через час, довольные.
    - Все, можешь спать спокойно.
    Оказалось, что приехавшие офицеры, узнав, что им хотят всучить сержанта, которому осталось служить полгода, наотрез от меня отказались.
    - Мы годков-то берем со скрипом, эти уже служить толком не будут. А ваш-то, на кой он нам нужен?
    - Ну не гады вы? Не дали мне Байкал посмотреть, - демонстративно обиделся я.
    - Серега, посмотри на него, совсем оборзел. Мы что тут, одни должны со скуки подыхать?
    Так у комбата ничего не вышло, вернее, вышло только частично, в Баку-то я  все-таки не поехал.  Рано утром с завистью смотрел, как Большой, с моей заменой, грузят в 131-ый металлические ящики с оружием. Командировка уехала, а на меня опять напало соответствующее погоде тоскливое состояние. Чем больше уезжало народу в командировки, тем больше наваливалось работы на остающихся.
     Серега, как мог, пытался выдернуть меня из тухлого настроения. При помощи каких-то хитроумных комбинаций, к коим он имел необыкновенные способности, ему удалось заполучить шесть спортивных матов, почти новых, которые уже много лет без дела валялись в полковом клубе. Мы давно мечтали создать в батарее спортивный уголок, т.к. из спортинвентаря в казарме имелся только круглогодичный турник. Спортзала в полку не было, летом еще выручал спортгородок, а зимой становилось совсем скучно. Чем-то ему удалось ублажить местного завклубом, которого никто, никогда в глаза не видел. В придачу Горелый еще получил гриф от штанги и несколько разновеликих блинов. Комбат дал добро на организацию уголка, но выставил условие – под штангу должен быть сделан помост, дабы оградить от вандализма горячо лелеемый им намастиченный, малиновый пол, на очистке которого от старой краски, мы убивались год назад, тратя на эту дурацкую работу драгоценное ночное время. Где взять материал для помоста, мы уже благоразумно не спрашивали, заранее зная ответ. В лучшем случае его можно было отыскать в «караганде».
    Но нам, как всегда, улыбнулась удача. В соседней казарме второго дивизиона шла плановая замена полов. Большую груду досок свалили в промежутке между казармами, через который батарея обычно выходила на плац, следуя в столовую. Доска была отменная, струганная дюймовая шпунтовка, единственным недостатком являлась длина, шесть метров. Медлить было нельзя, скоро ее заберут, но размер не позволял завладеть ей скрытно, средь бела дня. Выход, как всегда, нашел Сынуля. Перед отправкой на обед батарея была проинструктирована. Это не были вновь прибывшие, запуганные черепа, это были уже поднявшиеся на следующую ступень иерархии сержанты, все еще выдрессированные, но уже немного безбашенные в предвкушении предстоящего отъезда, правда, еще не утвержденные в своем статусе из-за отсутствия новых «духов». Им не надо было объяснять по десять раз.
    На обратном пути из столовой, поравнявшись с кучей досок, строй незаметно разомкнулся, и после его смыкания, несколько шестиметровых изделий, растворилось в плотной колонне, не на секунду не замедлившей своего движения. Затем, просунутые между перил, доски быстро были подняты сноровистыми солдатскими руками на третий этаж, и мгновенно распилены на заготовки нужного размера. За ночь Сынуля сколотил крепкий подиум, который на следующий день был покрыт красителем, мастикой и до блеска надраен батарейной «машкой». После чего занял свое законное место в конце центрального прохода, абсолютно слившись с общим фоном напольного покрытия. На случай неожиданного раскрытия аферы в будущем, была разработана версия об осуществлении операции молодыми «микродембелями», которые к тому времени будут уже разбросаны по всей нашей необъятной Родине.
    Но комбат не давал мне расслабиться. Утром того же дня, когда уехала бакинская командировка, меня неожиданно поставили полковым хлеборезом. Должность эта конечно почетная и сытно-выгодная, потому как хлеборез отвечал за весь полковой хлеб и сахар, а также сразу заводил массу полезных знакомств, максимально приближаясь к остальным дефицитным продуктам – маслу, мясу молоку, яйцам, консервам. Но работа эта требовала постоянного морально - психологического напряжения, хитрости и изворотливости. Многие мечтали об этой должности, а я не испытывал  ни малейшего желания. Голодным я тогда уже не был, особой изворотливостью и хитростью не обладал, ответственность не привлекала, «ты мне – я тебе» было не мое. Да еще пришлось бы торчать целыми днями в хлеборезке, возвращаясь в казарму только на ночь. А мне хотелось проводить время с друзьями, к тому же в статусе хозяев батареи жизнь сулила всякие интересные перспективы. Удивило еще и то, что на моей памяти сержантов с нашей батареи хлеборезами не ставили.
    В должности этой, правда, к всеобщей радости, я просуществовал всего полдня.  К обеду в хлеборезке нарисовался сержант из второго дивизиона и сообщил, что приказом назначен он. Я не заставил себя уговаривать. А в итоге, так ничего и не понял. То ли Пургин, огорченный моей неудавшейся отправкой за Амур, пытался протолкнуть меня на эту синекуру, потому что хлебореза всегда можно легко подставить, то ли просто случайное стечение обстоятельств.
    Происходящие вокруг события не давали мне окончательно впасть в осеннюю хандру. Народу не хватало, и по батарее мы ходили теперь через день. Как-то в свободное от наряда время, я мастырил к помосту лыжные солдатские крепления, которые должны будут в дальнейшем служить для фиксации ног, при выполнении упражнения на пресс. В дальней курилке два молодых сержанта коротали время в созерцании через открытое окно окружающего мира. Увидев на дороге за забором девчонок, одна из которых была одета в красную куртку, традиционно заученно заорали:
    - Девушка в красном, дай нам несчастным!
После чего, сами же радостно заржали, считая видимо эту заезженную речевку вершиной солдатского юмора. Поэтому, когда через десять минут вопли возобновились, я не придал этому особого значения. Но на другом конце расположения происходило действительно нечто невероятное. Туда потянулся казарменный народ и я, бросив свое занятие, последовал за всеми. Протиснувшись через небольшую толпу, я обалдело застыл в оцепенении. За забором, и темневшей за ним шоссейкой, по песчаной рокаде, в сторону центрального полигона ползли немецкие танки с крестами на бортах…

    Приехал Мосфильм снимать «Битву за Москву». Жизнь вновь приобрела смысл и, Мукашинский гарнизон на месяц погрузился в атмосферу второй мировой. Нашему противотанковому полку выпала удача играть войска противника и на это время я практически перешел на службу в вермахт.
    Через пару дней в батарею завезли 60 комплектов немецкой формы и столько же единиц оружия – 30 карабинов К-98 «Маузер» и 30 автоматов МП-38, МП-40. Оружие разместили в оружейке, под амуницию освободили сушилку. При передаче присутствовал зам командира дивизиона майор Петров. Материальная ответственность возлагалась на старшину, но нужен еще человек, который будет заниматься  организацией выездов на съемки, и я понял, что мой час пробил. Надо любой ценой выбираться из этих батарейных дежурств, и я тут же материализовался перед майором. И как оказалось вовремя.
    - О, Еремин! Вот ты то и займешься всем этим.
    - Мне в наряд вечером, товарищ майор.
    - Скажешь комбату, я приказал. В общем, назначаешься старшиной съемочного процесса. Завтра утром, после завтрака, на КПП должен стоять вооруженный и переодетый взвод. Ты старший. С вами едет старший лейтенант Серебров. Теперь уже оберлейтенант, - усмехнулся майор.
    - Вон ему одежку готовят.
    Всю ночь мы мерили форму и разбирались с оружием. Желающих принять участие в съемках оказалось более чем достаточно.
    С вечера я отобрал 20 человек и утром, после завтрака, как и планировалось, переодел и вооружил. На КПП нас уже ждала машина. Построенная у казармы группа выглядела забавно, вермахт получился что надо. Я вывел ее на плац. Со стороны въездных ворот, нам на встречу, шел зам командира полка подполковник Каменюк. Поравнявшись с офицером я, как и положено, скомандовал:
    - Взвод, смирно! Равнение на ле-во!
После чего, переходя на строевой, приложил руку к немецкой каске. Подполковник остановился, и, повернувшись к нам, привычно взял под козырек. И я не без интереса наблюдал, как по мере прохождения строя, менялось выражение его лица. От непонимания к удивлению, недоумению, растерянности.
    - Вольно… - как-то неуверенно скомандовал он.
Я продублировал команду, и уже миновав его, краем глаза заметил, как Каменюк досадливо сплюнул на мокрый асфальт плаца. Начиналась наша артистическая эпопея. Но эта история требует отдельного описания.
    Через месяц Мосфильм уехал, забрав с собой радость и оживление киношной атмосферы съемочного процесса. А над полком опять нависла серая, безысходная тоска и скука, усугубленная промозглой ноябрьской погодой.

    Последний осенний месяц перевалил на свою крайнюю декаду. Погода перемежалась то дождем, то мокрым снегом, стабильно удерживаясь в районе нулевой отметки. Ушли все дембеля - осенники. Вернувшаяся из Баку командировка успела принять участие в съемках, Большой привез нам оттуда тельняшки. Кавказские деликатесы были съедены, спирт выпит. Бардак в полку закончился, духи приняли присягу, и служебный процесс стал входить в обычное русло. Мы вели ночной образ жизни. Облачившись в тельняшки, гоняли мышцу в недавно организованном спортивном уголке. Тренировка заканчивалась посиделками в каптерке, где мы с Горелым оттачивали свое музыкальное мастерство. Он уже на приличном уровне освоил соло гитару и у нас вырисовывался очень неплохой дуэт. Днем отсыпались в боксах, стараясь исчезнуть из поля зрения начальства сразу после утреннего развода. Мы приспособились проникать в них, не снимая печатей. Просовывая руку между створок, вытягивали из лунки громадный шпингалет, после чего, оттопыривали створку ворот, растягивали ослабевший трос и боком просачивались внутрь. А там, забравшись в КУНГ, врубали мощные полторашки и дрыхли до самого ужина, выбираясь вечером на свежий воздух совершенно одуревшими от недостатка кислорода.
    Утром 25 ноября, сразу после развода, к сержантскому составу нашей батареи подошел начальник штаба дивизиона и объявил, что принято решение об отправке в ремонт двух тренажеров, и что начальником караула в сопровождение, едет Вовка Большов.
    - Почему я? Вон молодых полно, - заныл Большой.
 За последний месяц он уже насытился впечатлениями от поездки на Кавказ и киносъемок, поэтому не имел никакого желания тащиться куда-то в зиму из родного подразделения.
    - Не обсуждается, Большов. Решение принято.
И вдруг, совершенно неожиданно для себя, я шагнул из строя.
    - А разрешите мне, товарищ майор?
Еремеев, удивившись одними бровями, посмотрел на меня как на камикадзе, и после недолгого раздумья ответил:
    - Ну, давай. Подберешь себе троих бойцов в караул, и начинайте готовить машины.
    Майор удалился, а меня обступили друзья.
    - Ты чё, Лёха? С ума сошел?
    - Не могу больше. Надо обстановку сменить, хоть на что-то.
    В боксах закипела работа. После ухода дембелей - тренажеристов, нами руководил Богдан Наконечный, западный хохол из Тернополя, которого мы по духанке люто ненавидели, а теперь капитально сдружились. Машины должны были идти в ремонт хоть и неисправными, но полностью укомплектованными. Наши же агрегаты были подвергнуты акту жесточайшего технического вандализма, с них сняли все, что имело хоть какую-то ценность. Ехать предстояло в Подмосковье. Там, в небольшом городке Павловская слобода, находился военный завод по ремонту артвооружения.
    29 ноября все было готово. Днем мы с Богданом отбуксировали ремонтные машины на военную станцию Красные ударники, откуда тянулась ветка к железке на Москву. Я сидел в кабине волочащегося на тросе «бемса», и с трудом выкручивая на поворотах тугую, непослушную баранку, уже начинал сомневаться в правильности принятого решения. Но было поздно, караул сформирован, вещи собраны, сухой паек получен. Оставался вечерний итоговый инструктаж и выдача документов. На улице было плюс два, что внушало некоторый оптимизм. Но никто из нас даже близко не представлял, с чем нам предстоит вскоре столкнуться.

   После ужина я отправился в штаб полка. Получил документы, командировочные деньги. Инструктаж в основном свелся к требованиям безопасности, при этом было приведено несколько ярких примеров. В памяти остались раздавленные межвагонными буферами и сцепками часовые и обгоревшие тела отчаянных покорителей вагонных перекрытий, осмелившихся приблизиться к контактным линиям. Напоследок, собрав в кучу черты лица, что говорило об особой серьезности момента, зам. по вооружению вручил мне секретный пакет, который по прибытии я должен передать полковнику, он назвал фамилию, лично в руки. Также, вместе с машинами, на платформе находится секретный КУНГ, который надо охранять с удвоенной бдительностью. Что в нем, меня не касается, он уже опечатан. О нем всё знает упоминавшийся выше полковник.
   Всё было сказано. Я бросил правую ладонь к головному убору и шагнул в промозглый ноябрьский сумрак. Шел ледяной зимний дождь. У казармы под парами стоял 131-ый. Я поднялся на третий этаж, бойцы ждали. Оружие и патроны получены, автоматы вычищены. Вот мой караул. Двое сызранских – неприметный, среднего роста Баженов, крупный здоровяк Лопатин и третий, худой и стройный, улыбчивый оптимист с живыми темными глазами – Серега Демидрадзе. Один из ярких представителей осевшей в нашей батарее армянской диаспоры, родом  из Еревана, до армии работал оператором на Ереванской студии документальных фильмов. Впервые он привлек мое внимание, когда оказавшись рядом, своим звонким голосом обратился к стоящему неподалеку узбеку:
   - Эй, урюк, сюда иди!
И не получив ответной реакции, добавил:
   - Оглох что ли, чурка?
Стоял он спиной, и вовремя меня не заметил. После бодрящего пинка резко обернулся и даже немного смутился:
   - Ой! Товарищ сержант…
   - Демидрадзе, а сам-то ты кто? – задал я резонный вопрос.
   - Ну, я другое дело. Я армянин.
   - Да какой ты армянин? У тебя  фамилия грузинская.
   - А у меня отец грузин, – парировал Серега.
   - А мать? – выдохнул я.
   - А мать русская.
После чего я окончательно запутался в национальном вопросе, решив, что достаточно того, что человек просто советский.
   Вообще, попавшие в нашу батарею армяне, изначально вели себя независимо - борзо, как собственно и подобает настоящему кавказскому мужчине. Но после того, как механизм по изменению гражданского самосознания на военное, набрал более серьезные обороты, они были затрамбованы в общее русло с остальными обитателями казармы, практически утратив национальную идентичность, слившись в общую братско - советскую массу. После чего приняли грамотное решение – чтобы как-то лучше жить, надо хорошо служить. В диаспоре в итоге выделился лидер, Степа Оганян, который был призван в вооруженные силы после третьего курса Ереванского университета и взял на себя в итоге полный контроль и ответственность за земляков. Пришлось повозиться только с Аветисяном, он представлял собой классического нытика - чмошника, кои присутствуют в любом коллективе не зависимо от наций и конфессий. Наотрез отказавшись выполнять требования связанные с тяжелыми и грязными работами, в ответ на применение более радикальных мер, грозился сдать всех замполиту, а то и в особый отдел. Представители этих структур уже провели работу с духами, в свете развернувшейся в стране борьбы за права новобранцев. Администрация батареи в лице сержантского состава была вынуждена применить к нему более изощрённые меры социального воздействия. Ему просто не давали спать. Ночью на дужке кровати завязывалось полотенце, и бодрствующий наряд будил его каждые пятнадцать минут, предлагая проследовать в батарейный клозет и выбрать по своему вкусу любое понравившееся очко для приведения его в образцовый порядок. Физическое воздействие при этом не применялось. Он сдался через трое суток. Пришел сам, умоляя отправить его на очки, после чего дать хоть немного выспаться.
   Вообще, армяне самый близкий к русским кавказский народ. В первую очередь по вере, в отличие от единоверцев грузин, подломившихся в свое время под турок, в связи с чем, первые беспощадно истреблялись.  И, во-вторых, видимо, из-за генетически сохранившейся благодарности за то, что русские их постоянно спасали и выручали. В чем отличился известный литератор и дипломат Грибоедов. Апофеозом российско-армянских  взаимоотношений стал новый, 1984-ый год, когда к ним приехала ереванская родня. В благодарность за устроенное старшиной батареи Горелым трехдневное увольнение, в новогоднюю ночь, в одном из учебных классов, для сержантского состава была накрыта поляна в лучших традициях кавказского гостеприимства. Армянский коньяк, национальная чача, сухофрукты, мандарины, бастурма и другие кавказские деликатесы теснились на сдвинутых в ряд столах. С таким изобилием я больше не сталкивался, даже на гражданке. Обслуживал нас Оганян со своей командой, а когда Горелый, достигнув определенной кондиции, приказал им сесть за стол вместе с нами, и назвал Степана братом, что, в общем-то, в подобном состоянии абсолютно в наших российских традициях, они, четко соблюдая субординацию, наотрез отказались, объяснив, что им не по рангу.

   Вообще всегда было интересно наблюдать, с каким удовольствием представители братских народов называли друг друга урюками, чучмеками, чурками и т.п., причем национальная принадлежность особой роли при этом не играла.
   После того как Горелый стал старшиной, в каптеры взяли хохла и азербайджанца. Гремучая смесь. Хохол Бондаренко, здоровый, под два метра парубок, родом из-под Полтавы, обладал хозяйственной хваткой украинского крестьянина, определенной предприимчивостью и природной сметливостью, мог добыть и украсть что угодно, где угодно и когда угодно. Хохлы всегда отличались рвением к службе, из них получались отличные старшины, заведующие складами материальных ценностей и командирские водители. Но при этом был он простоват, недалек, малообразован и обладал низким IQ. В отличие от него, азербайджанец Мордохаев, родом из Сумгаита, был хитер, изворотлив, образован, хорошо говорил по русски, а также играл на гитаре и очень не плохо пел, чем подкупал задвинутого на музыке старшину.
   Оба они были исключительно ленивы и периодически косячили. Но при этом хитрый Мордохаев умудрялся обставить дело так, что виноватым всегда оставался хохол, вследствие чего он уже лишился через Горелова пары зубов. Выплевывая в ладошку очередной костяной обломок, Бондаренко удивленно вскидывал брови, подтягивая плечи к торчащим перпендикулярно громадному черепу ушам, и горько вопрошал:
   - Сереха, за шо? Це усе хад Мордохаеу…
После чего Мордохаев разражался обвинительной тирадой, которая перерастала в короткую эмоциональную перепалку, из чего становилось ясно, что один из каптеров - гребаный, тупой хохол, а второй - тупорылый сумгаитский чучмек.
   Вскоре, вконец проворовавшегося хохла заменили на цивилизованно-честного литовца Тренавичуса, и  дискуссии каптеров стали еще забавнее. Оба говорили по русски с сильным акцентом, каждый со своим. При этом Тренавичус, не вникая в тонкости географии, называл оппонента «бакинским урюком», а тот в ответ традиционно размахивая руками, кричал: «Чурка литовская». Возникало ощущение, что подразделение наше укомплектовано деликатесными сухофруктами и заготовками для изготовления Буратино. Впоследствии  Мордохаева заменили  литовцем Кибиркштисом, и в каптерке наступил мир и покой. Литовцы оказались на редкость работящими, честными и порядочными, но патологически не способными к воровству и рискованным махинациям.

   Мы забрали приготовленные вещмешки с посудой, сухим пайком, а также плащ-палатками. Кто-то из опытных, посоветовал взять их с собой, на всякий случай, и в итоге оказался прав. Я простился с друзьями, как будто уходил на фронт. Мы спустились вниз, дождь усиливался. Духи забрались в кузов, я в кабину и машина вырулила за КПП.
   Вот и станция. В луче мощного прожектора, рассеянного ноябрьским ливнем, на путях, застыли две платформы с тренажерами и секретным кунгом. Прицепленные к мрачной громаде металлического пульмана, в котором нам предстоит прожить почти целую неделю.
   Я командую: «К машине!», и мы бодро бежим к товарному вагону. Ледяные струи лезут за воротник, шинели быстро намокают. Огромная створка отъезжает в сторону, вот мы и дома. Внутри картина Репина «Приплыли». Треть вагона отделена виртуальной перегородкой в виде каркаса из деревянного бруса. За ней прикрученная к полу буржуйка, а в самом торце, от стены до стены, четыре доски пятидесятки общей шириной около метра, так называемые нары, в самом углу небольшая полка, на ней фонарь «летучая мышь». Ни свечей, ни топлива, ни матрасов, я уж не говорю о фактическом отсутствии перегородки. Пока еще до конца не осознаю всего ужаса происходящего, потому как меня зовут с улицы. Необходимо присутствовать при пломбировке тренажеров. Даю команду устраиваться и выпрыгиваю в ночной хаос. У первой машины прапорщик Волобуев, естественно давно перекрещенный в полку в Волоёбова, для большего соответствия характеру и изысканности произношения. Я держу переданный мне фонарик, а бывалый «кусок», искусно матерясь, пропихивает в проушины двери проволоку быстро коченеющими пальцами. Холодные капли ритмично отскакивают от фонаря и бликующего в его свете пломбира. Промокшая шинель быстро прибавляет в весе. Переходим ко второй машине. Мы уже изрядно задубели, и я все-таки упустил момент, когда  Волобуев просунул проволоку только в одно ушко. Непослушные руки прапорщика сжимают инструмент, я, молча, киваю и он, пожелав нам счастливого пути, торопиться к ожидающей его дежурной «шишиге». По прибытии на место, в связи с некачественной пломбировкой, возникнут небольшие неприятности. Но  до туда еще надо было доехать.
   Я забрался в вагон, где духи тщетно пытались наладить элементарный быт. Прошло не более часа нашего пребывания здесь, а все уже наглухо замерзли. Промокшая шинель не грела, но снять ее было страшно. Только теперь я смог оценить масштабы предстоящей трагедии. По пульману гулял зимний ветер, периодически закидывая в открытую створку обрывки противного дождя. Посреди промозглого помещения темной неподвижной болванкой торчала заиндевевшая буржуйка. Я окончательно понял, что в ближайшее время ни согреться, ни обсушиться нам не удастся. У меня хоть двойное белье и теплый «вшивник», а бойцы одеты по минимуму, но пока еще стойко пытаются переносить тяготы и лишения.
    На полу обломки досок. Я нащепил штык - ножом дровишек, напихал в печку и, затолкав туда любимую «Красную звезду», зажег спичку. Дрова упорно не хотели гореть, но потом нехотя занялись, стало чуть веселей. Одного часового пришлось, как и положено, выставить на улицу и он откровенно мок, втянув голову в поднятый воротник шинели. Мы же принялись затягивать плащ-палатками пустые ячейки каркаса. Теперь я с благодарностью вспоминал того, кто нам посоветовал их взять, а также прихватить гвозди. Вскоре образовалась стена, хоть и не герметичная, но все-таки должна была удерживать потенциальное тепло. На дверной проем повесили плащ-палатку в виде занавески. От печки толку было мало, огонь доставлял больше визуальную радость, у открытой створки можно было лишь погреть руки. Из чего я сделал вывод, что буржуйка бракованная. Часового сменил, предложив им махнуться шинелями, чтобы не мочить насквозь все. Попытки найти какое-либо топливо на территории не увенчались успехом, во-первых, в темноте не разгуляешься, во-вторых, все деревянное было насквозь сырым.
   Поставили на печку отогреваться консервы – гречку с мясом, но процесс шел медленно. Фонарь был, но из-за отсутствия свечей, действовать приходилось в кромешной тьме. К полуночи дождь перешел в мокрый снегопад и через пару часов завагонная картина радикально поменялась. От навалившего снега стало даже светло. К утру 30-ого ноября снег пошел на убыль, и стало ощутимо подмораживать. Попытки хоть немного поспать тоже оказались тщетными. Под мокрой шинелью, на голых досках, я не продержался и пятнадцати минут, духи даже не стали пытаться. Все свободные от караульной службы сгрудились у створки железной бочки. Рассвет мы встретили окончательно озверевшими и отупевшими от холода. Меня не спасали ни вшивник, ни двойное белье, ни дополнительные носки. Бойцы же просто стали ходячими мертвецами, их не радовала ни обильная жратва без ограничений, ни возможность спать, сколько хочешь, т.к. спать было не возможно. Я понял, что скоро они не будут мне подчиняться, просто не смогут, из застывшего мозга перестанут поступать какие-либо сигналы. Первым от связи с внешним миром отключился Баженов. Засунув руки в рукава, он отрешенно смотрел пустыми глазами на трепещущий в печке огонек, и через эти связанные с мозгом тоннели уже отчетливо проглядывала толстая корка арктического побережья внутренней поверхности затылочной кости. В этом состоянии воля человека слабеет, он практически лишается страха, его можно убивать, ему все равно.
   С рассветом, всех свободных от службы я выгнал  на поиски топлива и других, полезных в хозяйстве вещей, я понял, что надо двигаться. Сухие дрова прогорели, мокрые горели плохо, дымили и давали мало тепла. Мороз был небольшой, градусов семь, но мы ощущали его каждой остекленевшей клеткой и даже набитый желудок чувствовал своей задней стенкой твердые грани заиндевевшего позвоночника.
   В поселке железнодорожников сердобольная женщина дала мне из-под навеса несколько сухих поленьев. Бойцы набрали на путях торфяного брикета и притащили ведро угля, но все кроме дров упорно не хотело гореть. У станционных построек, под навесом, я нашел старый, драный матрас, но он хоть и был под крышей во время ночного бурана, все равно оказался волглым. Его бросили на нары, но спать никто не ложился. Часовой, чтобы окончательно не замерзнуть, бегал вокруг состава.
   Часам к десяти на станции появился бульдозер, и я выпросил у тракториста полведра дизтоплива. Мы плескали им внутрь печки, но соляра не бензин, тоже плохо горит.
   В полдень приехал начальник артвооружения полка, капитан Башкатов. Я в это время рыскал по территории и со всех ног бросился к нему, т.к. неизвестность угнетала больше чем холод. Я терпеливо ждал пока капитан, распахнув шинель, мощной командирской струей орошал межвагонную сцепку с примыкающей к нашему составу посадочной платформы, ежесекундно готовясь ухватить его за шинельный хлястик. Испражнение сопровождалось утробными вздохами облегчения и широкой амплитудой тела, как будто невидимый рыбак дергал из-под вагона капитана за струю, имитируя рыбную ловлю на резинку.
   Башкатов застегнул гульфик и, окинув меня тяжелым взглядом, с усилием выдохнул:
   - Как дела, Еремин?
От капитанского выхлопа чуть оттаял заиндевевший мозг, из чего я сделал вывод, что ночь у него выдалась необычной.
   - Несем службу согласно уставу, - бодро отрапортовал я.
   - Только замерзли как собаки. Когда уж поедем, товарищ капитан?
   - Скоро.
Затем он обошел машины, особенно тщательно проверив опечатанный КУНГ. Видимо не доверяя окончательно прапорщику Волобуеву, который ночью тоже был не совсем трезв. Что они все о нем так пекутся?
   - Пакет получил? Кому лично передать письмо и груз помнишь?
   - Так точно, - я назвал фамилию полковника.
   - Ну все. Терпи сержант. Скоро поедете.
Нетвердой походкой он заковылял в сторону дежурной машины.
   Часа в четыре начало темнеть, и станция быстро погрузилась во мрак, только прожектор недремлющим оком выхватывал из темноты наш замороженный конвой. Теряя остатки тепла, все сгрудились вокруг тлеющего очага. За день мы кое-как меблировали наше жилище, обзавелись старой табуреткой и колченогим стулом. А я поймал себя на мысли, что начинаю ко всему этому привыкать.
   Ночью немного похолодало, градусов до десяти – двенадцати. Ног мы почти не чуяли, портянки отсырели и после перемотки не успевали высыхать на голени. В полночь, я как мог, поздравил всех с официальным наступлением зимы, хотя в наших организмах она свирепствовала уже вторые сутки. Самым бодрым, как не странно, оставался теплолюбивый оптимист Демидрадзе. Он даже улыбнулся и его темные глаза задорно сверкнули отраженным буржуйским пламенем. С трудом сдвинув в сторону угол застывших губ, чуть усмехнулся Лопатин. Баженов же не отреагировал никак. Крепко обняв АКМ, он застыл возле вагона в глубоком ступоре.
   А еще через час тихо подвалил маневровый и с разгона зацепил наш зимний караван. Потом, потолкавшись взад-вперед, состав, наконец, загрохотал стыками в сторону московской ж/д. От болтанки и тряски мы стали немного оттаивать и все заметно повеселели. Начиналась наша одиссея.

   Поезд останавливался часто. Я, как и положено, выбрасывал часового в непроглядную тьму. Но вокруг тишина и беспросветная тайга среднерусской полосы. От холода чувства наши давно притупились, и во время очередной остановки меня с головой накрыло ощущение бессмысленности происходящего вокруг. Вагон вздрогнул и замер, а у меня уже не было воли отдать какую-либо команду. Духи застыли вокруг печки неподвижными памятниками русскому солдату. Но минут через пять створка отъехала, и в тот же момент, откинутая в сторону задубевшая занавеска явила нам заиндевевшее чудо, на плечах которого в тусклом свете умирающего огня сверкнули маленькие микромайорские звездочки. «Хозяин», - вяло шевельнулась в мозгу остывающая на ходу мысль. «Хозяин» - военный комендант станции, в данном случае старший лейтенант.
   - Кто начальник караула?
Я шагнул вперед.
   - Где часовой?
   - Не успели еще… - попытка оправдаться не произвела  на него впечатления.
   Старлей, поежившись, осмотрелся и потребовал караульный журнал.  Сделанная первая запись свидетельствовала о моем служебном несоответствии.
   - Почему в темноте сидите?
   - Так нечем светить, не обеспечили нас.
Он скептически осмотрел нашу самодельную перегородку.
   - Да, долго так не протяните. Самозванцы что ли?
Толком не врубившись, я молча пожал плечами. Позже я узнал, что самозванцами называли таких как мы, одноразовых сопровождающих, не имеющих практического опыта. Постоянно занимающихся подобным делом профессионалов называли чмырями. Ничего общего с чмошниками. Но все это будет потом.
   Выслушав нашу историю, «хозяин», похоже, проникся к нам глубоким сочувствием.
   - Пошли со мной, сержант!
   - А если поезд уйдет?
   - Не уйдет.
Мы спрыгнули в темноту. Вдоль путей с трудом можно было различить одноэтажные домики пристанционного поселка. Метров через пятьсот вышли на освещенный перрон. Передо мной уютный провинциальный вокзальчик тихой российской глубинки. «Ильино», - читаю я  по крупным гипсовым буквам над мощной дубовой дверью. Бело-бирюзовая раскраска здания, арочные витражи. Дверь лязгает мощной пружиной и в морозную ночь вываливает окутанный клубами пара патруль. Мы со старлеем проходим через зал ожидания. Ряды гнутых фанерных кресел, покрытых облупившимся лаком, с редкими транзитными пассажирами. Дверь с табличкой «Комендант станции». Старлей выдает мне десяток свечей.
   - Давай, держись сержант! Удачи.
   Хлебнув гражданской жизни, я бодро семеню по перрону к своему составу. Но что такое? Ничего не узнаю. Нас уже подцепили к действительно крупному эшелону, или их к нам? Впереди с автоматом на плече прыгает мой бедолага. А в сотне метров ближе, спокойно разгуливает чужой часовой. Валенки, овчинный тулуп, на плече карабин СКС. Подхожу.
   - Здорово, сосед!
Он кивает, спокойно окидывая меня оценивающим взглядом.
   - Далеко ль путь держите?
   - Мы на Москву, - я протягиваю руку в сторону своего попрыгунчика.
   - А-а! Самозванцы? – улыбается он в ответ, уже второй раз напрягая меня этим эпитетом.
Вступаем в диалог. Ребята оказались с БСВГ (батальон сопровождения воинских грузов), профессионалы. Их этому обучают, и вся служба у них специфически – караульная. Наконец он мне объяснил, кто есть кто.
   У них такой же караул – сержант - начкар и трое бойцов. Он служит второй год, «черпак», ефрейтор, «рэкс» - старший стрелок. Начкар – «дед», еще два молодых. Сетую на нашу ситуацию.
   - Да вы чё? Чуть что не так, мы вагон не принимаем. А уж если перегородки нет зимой…- удивляется он. Им проще, они знают, что так, а что не так.
   - Иди, залезь к нам, посмотри, - он кивает головой в сторону своего вагона.
   Откатываю массивную створку. Передо мной глухая перегородка, зашитая фанерой, с капитальной дверью. Дергаю за ручку, и меня практически валит с ног воздушным Гольфстримом. В свете «летучей мыши» пышущая малиновым жаром буржуйка, рядом человек на табуретке в нижнем белье и сапогах что-то пишет, откинув крышку офицерского планшета. У дальней стенки стол, пара табуреток и пирамида из СКС. В торце вагона двухъярусные нары со стремянкой, матрасами, застеленные бельем. Двое спят. Человек вопросительно смотрит на меня, это начкар. Я представляюсь. Разговорились. Опять я слышу это уважительно-уничижительное – «самозванцы». Но теперь я в курсе.
   - Чаю хочешь? – он протягивает мне кружку.
   - Сахар бери.
     Я впервые согреваюсь за последние двое суток. Сознание мое, вернувшись в прагматичное состояние, тут же растворяется в малиновом мареве буржуйского жара.
   - Классная у вас печка. А наша практически не фурычит, - констатирую я.
   - Да где классная? Видишь, трещина в корпусе, не заметили, когда вагон принимали.
   - У нас-то вообще не греет.
   - Домой скоро? – меняет он тему.
   - Весной. Если доживу, конечно… - шучу я в ответ.
   - Ладно, начкар, давай. Может, увидимся еще…
Уходить не хочется. Выбираюсь на улицу. От луны светло, порошит снежок, погода новогодняя, если в тепле сидеть. Подхожу опять к часовому.
   - Да, хорошо у вас. А у нас кошмар, а не печка, - жалуюсь я в очередной раз.
   - А может, вы топить не умеете? – вдруг задумывается ефрейтор.
   - Ладно, сейчас, наверное, поедем. Сменюсь, запрыгну к вам на следующей остановке. Посмотрим, что можно сделать.
   Возвращаюсь к своим. Картина прежняя, на улице прыгающий часовой, в вагоне два неподвижных истукана у открытого жерла. Расплавляя конец свечи, заряжаю фонарь, закрываю створку, хоть светло теперь. Рассказываю братве о том, как люди живут. Эшелон вздрагивает всей своей многотонной махиной. Поехали…

   Пока меня не было, духи не теряли времени даром и  от ближайшего дома напротив, прихватили стопочку сухих дровишек. Вагон мотало из стороны в сторону, возбуждая в воображении картинки из фильмов о войне, как солдаты едут на фронт в товарных теплушках. Я даже немного им завидую, теплушки тех лет смотрятся гораздо уютнее. Старый «столыпин» выглядел в два раза меньше, и к тому же деревянный, т.е. зимой хотя бы не был обжигающе - ледяным ящиком, как наш пульман.
   Часа через два эшелон опять замирает на путях на каком-то полустанке. И так будет продолжаться по всему пути следования. Нас все время будут перецеплять, и пристегивать к попутным поездам. Снаружи послышалась возня, занавеска откинулась, и на пороге возник знакомый «рэкс». Не обманул. В легком подбушлатнике без воротника, завязанной наверху шапке, он  смотрелся элегантным моржом среди замерших вокруг печки изваяний. Скептически осмотрев тлеющую топку, он сочувственно вздохнул.
   - Да, ребята. Как вы до сих пор сохранились?
   - Мясо на морозе не портится, - мрачно шучу  в ответ.
Затем он быстро налущил штыком крупной лучины из сухого полена. И как иллюзионист, совершил, на мой взгляд, невероятную вещь. Сдвинул в сторону верхнюю крышку печки, которая неожиданно легко повернулась вокруг оси – вытяжной трубы. Между подтопком и крышкой оказалось значительное пространство, перекрытое пустой колосниковой решеткой. Он сложил на ней крест - накрест лучину и быстро зажег. Сухие палки почти мгновенно прогорели, превратившись в раскаленный древесный уголь. Мы заворожено следили за его руками. Затем он высыпал сверху ведро каменного угля и задвинул крышку обратно. В жилище нашем стало темно, как везде у негра, а в моем мозгу ситуация стала в ассоциативный ряд со старым анекдотом, в котором ковбой вступает в диалог со своим внутренним голосом. Он безуспешно отстреливается от наседающих индейцев, и когда остается последний патрон, вынужден признаться сам себе:
   - ****ец!
   - Нет еще. Стреляй в вождя, - советует ему внутренний голос.
Ковбой стреляет.
   - Вот теперь ****ец! – констатирует голос.
   В этот момент та же мысль мелькнула и в моей голове. Но прошло немного времени и вдруг, насыщенным бордовым цветом расцвела вытяжная труба, распространяя вокруг себя тепловую ауру, от которой мы уже успели отвыкнуть. Я, впервые за последние двое суток расстегнул шинель. Прошло еще какое-то время и цветом намастиченного казарменного пола начал наливаться объемный цилиндр самого отопительного агрегата, обжигая лица и протянутые к нему руки. Мы дружно отпрянули назад.
   - Ну вот, отличная печка. Я же говорил, что топить не умеете, - удовлетворенно заулыбался ефрейтор.
   - Теперь только угля вовремя досыпайте, да не давайте потухнуть через подтопок. Ну и золу почаще выгребайте.
   Поезд тронулся, и он остался у нас до следующей остановки, посвящая нашу самозваную команду в нюансы своей работы.
   Он рассказывал о торфяном брикете, и чем отличается низкокачественный уголь от кокса и антрацита. О «хозяевах» - комендантах станций и «медведях» - хозяевах рефрижераторных вагонов, к которым всегда можно постучать и они обязательно поделятся с коллегами вкусным хавчиком и выпивкой. О том, что «чмыри» ждут, не дождутся, когда их красные погоны заменят  черными. Потому как за Уралом этот цвет действует на бывших ЗК как красная тряпка на быка, которые совершенно не вникают в такие тонкости, как буквы на погонах СА (Советская Армия), а не ВВ (внутренние войска), и возвращаясь порой домой гражданскими поездами, караул вынужден держать оружие заряженным. И что уже пару раз приходилось дырявить потолки вагонных тамбуров  при попытках асоциальных элементов слишком жестко выразить «чмырям» свое негативное отношение и что карабин не самое удобное оружие в тесном и замкнутом пространстве. О горках, формирующих составы на узловых станциях, с которых на эшелоны слетают многотонные цистерны и вагоны. А на следующей стоянке он спрыгнул в завагонный морозный вихрь первого зимнего дня, оставив в памяти мелькнувший в предрассветной мгле стеганый рукав подбушлатника с растопыренной в прощальном жесте пятерней. Я забыл, как зовут того «рэкса», старшего стрелка  БСВГ, но на всю жизнь запомнил, что он для нас сделал.
   
   Мы быстро взяли на вооружение уроки специалиста. Жить стало веселей, хотя условия оставались абсолютно антисанитарными. Умывались снегом и талой грязной водой, отходы жизнедеятельности сливали и выбрасывали за борт. Наконец удалось хоть как-то выспаться, консервы теперь потребляли горячими, а самое главное ушел собачий, отупляющий холод. Топлива теперь хватало. На станциях всегда можно было поживиться углем, а торфяной брикет вообще валялся вдоль дороги. Когда поезд замедлял ход, один из бойцов соскакивал на насыпь и на ходу закидывал прессованные бруски в вагон. Скорость возрастала и мы, ухватив коллегу за руки, затаскивали его домой. Эшелон, не спеша, с бесконечными остановками, тащился по среднерусской равнине и к полудню 2 декабря достиг, наконец, города Владимира. Где нам удалось разжиться еще одним стулом, чайником и высококачественным топливом, которое мы искренне считали антрацитом, согласно описанию нашего наставника. Никто так и не заметил, когда же от нас отцепили пацанов с БСВГ. Во Владимире простояли часа три-четыре. Я в очередной раз выбрался подышать на свежий воздух, когда на параллельном пути, прямо напротив, застыл серый вагон рефрижератора. Через несколько минут дверь открылась, на пороге возник усатый мужик лет сорока, и радостно воззрился на меня.
   - Здорово, чмыри!
   - Здорово, медведь! – не потерялся я.
   - Только не угадал ты, самозванцы мы.
   - Ух ты. И куда же путь держим?
   - На Москву.
   - Жрать наверное хотите? Опухли, поди, уже от каши с сухарями?
Я многозначительно пожал плечами.
   - Ладно, я щщас…
«Медведь» исчез во чреве серебристого монстра и вдруг возродился со стопкой блинов на фарфоровой тарелке.
   - Держи сержант. Тарелку только верни…
   - Демидрадзе! – радостно рявкнул я .
   - Прими презент.
   - Спасибо, друг! – я передал мужику посуду.
   - Не за что. Знаем, служили.
   - Махнешь немного? – он недвусмысленно щелкнул себя по горлу.
   - Немного можно.
«Медведь» опять ненадолго скрылся в своей берлоге и появился  с небольшим подносом, на нем два граненых стограммовика с коньяком и пара бутеров с красной рыбой, накрытой тонкими ломтиками лимона.
   - Вот это сервис! – не удержался я от  восхищения.
   - На том стоим. Армянский, не сомневайся. Давай за бога войны, я тоже в пушкарях тянул.
   Я аккуратно подхватил стопарик двумя закопченными угольными пальцами и не торопясь запрокинул вместе с головой. Организм радостно отреагировал мгновенным нагревом, а бутер оказался волшебно вкусным и нежным. Лимон приятно брызнул в пищевод и еще минуту я смаковал тающую во рту семгу. Мрачноватая пастораль станционных задворок заиграла радужным спектром. «Медведь» заворожено наслаждался эффектом, и я вдруг отчетливо понял, что он получает более качественное удовольствие от созерцания моего преображения.
   - Божественно, - наконец выдохнул я.
«Медведь» раздвинул усы в счастливой улыбке. У платформ с машинами в завистливом ступоре застыл пораженный Баженов.
   - Ничего, будет и на твоей улице праздник, - покровительственно обнадежил я бойца.
   - Домой скоро? – задал традиционный вопрос холодильщик.
   - Весной, - я хотел по привычке добавить «если доживу», но теперь я в этом не сомневался.
   Состав неожиданно дернулся, лязгнул буферами, громыхнув колесами по первым стыкам. Я принял от Баженова автомат и, ощутив неожиданный прилив сил, практически забросил бойца в вагон, ухватив за протянутую руку.
   - Прощай, артиллерия! – крикнул «медведь».
   - И тебе не замерзнуть в твоем холодильнике. Спасибо тебе!
Усатый мужик с подносом под мышкой быстро уменьшался в размерах.
   Вскоре стемнело. Коньяк закончил свое участие в выработке гормона счастья, радужный спектр рассеялся, и все встало на свои места.

   Ночью поезд остановился в очередной раз. Мы высунулись на улицу. Часовой занял свое место, я прошелся вдоль состава. Орехово-Зуево - мелькнуло между вагонами. Крупная узловая станция. Пути вокруг забиты эшелонами. Похоже, встали надолго. Недалеко ледяная пирамида водяной колонки. Набираю чайник, что-то сладкого кипяточка захотелось. Чайник уже начинал закипать, когда послышался какой-то странный гул и почти тут же от страшного удара с нар слетел спящий Демидрадзе. Я тоже оказался на полу у разлившегося дымящей лужей сосуда. Следом еще один удар.
   Вот она, знаменитая горка, о которой живописал «рэкс». Демидрадзе таращится на меня бессмысленными, испуганными глазами. Эх, Серега, если когда-нибудь тебе доведется прочесть эти строки, вспомнишь ли ты, как замерзали мы в ледяном пульмане в далеком декабре 83-го. Наверняка вспомнишь, эпизод слишком яркий, чтобы забыть. «Рэкс» рассказывал, как однажды, в спущенной с горки цистерне с серной кислотой, от удара разгерметизировалась заливная горловина, и в кислотной волне растворился стоящий рядом часовой. Врал, наверное, хотя как знать…
   В предрассветном полумраке тихо поплыли вагоны, и я сначала даже не понял, кто поехал, мы или соседи. Вступал в права третий зимний день. Мы приближались к громадному мегаполису. Хлебая сладкий кипяток, слушали забавные рассказы нашего русско-грузинского армянина о столичной жизни в солнечном Ереване. Мать у него оказывается из Подмосковья, и сейчас как раз находится там, у родственников, т.к. едет к нему. Демидрадзе аккуратно предлагает на обратном пути заехать туда, обещая незабываемую встречу. Я принимаю к сведению.

   В полдень состав опять замер на какой-то многопутной станции. Когда отвалил соседний эшелон, взору явился небольшой уютный вокзальчик. Серебряный Бор, гласила неброская вывеска. А за ним, буквально в трехстах метрах, кишела людьми и транспортом столица нашей необъятной Родины.
   Прошло часов пять-шесть, казалось, что эшелон намертво вмерз в рельсы и уже не двинется никогда. На улице стемнело, и Москва засветилась столичной иллюминацией в непосредственной близости от нас, будоража наши ущемленные несвободой организмы. Консервы с рисовой и гречневой кашей и мороженые сухари уже обрыдли до невозможности. У Лопатина кончилось курево, а мне жгли ляжку командировочные деньги. В сотне метров за вокзалом трасса, а за ней, совсем недалеко, мигает неоновой мятой соблазнительная надпись «Гастроном». Короткий бросок и все. Чувство ответственности борется во мне с кулинарными соблазнами. Побеждает второе, за полчаса должны успеть. Беру с собой Лопатина, то, что поезд может уехать без нас, почему-то кажется совершенно невероятным. Остальным ставлю задачу:
   - Демидрадзе,  за старшего. Если вдруг уедете без нас, на каждой остановке один на улице, второй в вагоне, главное груз и оружие. На месте скажете, что мы случайно отстали, в силу непредвиденных обстоятельств.
   Я искренне верю, что такая причина может выглядеть уважительной,  а объяснения убедительными.  Потом  чего-нибудь придумаю.
   На нас не обращают особого внимания, военные на улице не редкость, а патруль здесь маловероятен. Но только мы пересекаем границу заветного заведения, ситуация в корне меняется. Подходим к витрине, колбаса, сыр, деликатесные сосиски, которые на гражданке в моем городе днем с огнем не сыщешь. Люди вокруг почему-то замолкают.
   - Разрешите нам без очереди. С эшелона мы, - обращаюсь я к народу.
   Очередь, молча, расступается, продавщица смотрит сочувственно - понимающе. Беру два килограмма сосисок. Лопатин в это время затаривается куревом. В соседнем отделе покупаю два батона, печенье и школьные конфеты. Посреди зала мощные четырехгранные колонны, на них зеркала. Я замираю в изумлении, впервые за несколько суток увидев свое изображение. Черное от угольной копоти лицо и руки, рыжий от сквозного ожога рукав шинели, опаленные ресницы и брови, седые от пыли сапоги. Перевожу взгляд на Лопатина и понимаю, что он мало чем отличается. Почему до сих пор я этого не замечал? Вот от чего все так напряглись. Торопливо покидаем пристанище обывательской радости и, обнявшись с бумажными кульками, семеним в сторону станции. За вокзалом, один из десятка товарных эшелонов набирает ход. Какое-то время бежим параллельно, постепенно утрачивая позиции:
   - Стой! – наконец командую я.
   - Вдруг не наш?
   Отдышавшись обходим территорию и ситуация проясняется вместе с гаснущей надеждой. Все-таки это  наш. Только теперь до меня доходит, что дело попахивает трибуналом.  Мне 23 года, я дипломированный инженер, служу второй год, но это пришло мне в голову только сейчас. Вообще я не обладаю особо решительным характером, но где-то в глубине души видимо сидит неистребимый дух авантюризма. Несколько минут напряженно соображаю и мы двигаем в сторону вокзала. Практически вламываюсь в служебное помещение и, в меня с недоумением упираются три пары женских глаз.
    - Куда эшелон только что ушел? Мы отстали.
   - Сядь, успокойся. Какой эшелон?
   - Да только что товарняк отъехал.
Одна из них делает запрос по телефону.
   - Не волнуйся, на Московскую он пошел, догоните.
   - На чем мы его догоним?
   - Пешком догоните. Три километра всего. Прямо по путям идите, он там долго стоять будет, - терпеливо объясняет сотрудница.
   К солдатом, в ту пору, относились очень хорошо, у самих такие же служили.
   Мы выбираемся на улицу и, рассовав по карманам пачки с печеньем, топаем в заданном направлении, зажав под мышкой батоны и кульки с продуктами. Вокруг новогодней иллюминацией светится Москва, нам хорошо. Я только немного нервничаю, а Лопатин вообще на спокухе, идет, быстро поглощая сигарету жадными затяжками, не его ответственность.
    Примерно через час путь начинает разветвляться, станция близко. Еще немного, и впереди маячат знакомые силуэты наших «бемсов», вдоль платформ мотается миниатюрная фигура Демидрадзе. Радости его нет предела. Я тоже рад, но в силу занимаемого положения скрываю свои чувства. Я просто скупо хвалю его за грамотные действия. Забираюсь в вагон, документы на месте, оружие на месте, теперь можно устроить пир. Однако надо бы где-то умыться, меня пугают недавние гастрономические воспоминания. Ухожу в разведку, стараясь держать состав в поле зрения. Автоматически фиксирую угольные россыпи у пристанционной котельной. Захожу в служебное помещение местного депо, вот так удача. Умывальник, над ним зеркало, на раковине мыло. Скидываю шапку и шинель, обильно мылюсь и начинаю безжалостно драить лицо и руки. Со второго этажа спускаются трое мужиков:
   - Здорово, служивый! Ты чего здесь?
   - Да с эшелона мы. Несколько дней уже не умывался.
   - Ты иди наверх лучше, прими душ горячий, по человечьи.
   - Да нельзя мне. Не дай бог поезд уйдет. Отстали уже один раз, еле догнали.
   - Куда едете?
   - Павловская слобода.
   - Ну, так можешь не бояться. Раньше часа ночи не тронетесь, а время только девять, сто раз успеешь.
Я в сомнении мотаю головой.
   - Да точно тебе говорят, сколько лет здесь работаем. Там зона режимная, не пускают ночью.
   - Ну не знаю, рискованно, - продолжаю сомневаться я.
   - Давай, давай, не думай. И мыло и мочалки там найдете.
   - Домой-то скоро? – звучит традиционный вопрос.
   - Весной, - заученно отвечаю я.
Мужики улыбаются, похоже, я вызываю у них приятные ностальгические воспоминания.
   Я возвращаюсь в вагон, где духи из последних сил не решаются тронуть без команды, принесенные деликатесы.  Все-таки думаю довериться местным старожилам. Мы делимся на пары, беру с собой Демидрадзе. Стоя под горячими струями в зашарпанной деповской душевой, я, наконец, понимаю, что такое счастье. Мы возвращаемся, и на «помойку» отправляется вторая пара. Около котельной нашли хороший уголь, но брать не стали, уже почти приехали, а запас у нас приличный. Наконец устраиваем пир. Что может быть лучше сосисок с гражданским батоном и сладкого кипятка с печеньем и конфетами.
   Местные мужики не обманули. Часа в три ночи, дрогнувший состав известил нас о начале движения. Поезд шел очень медленно, часто останавливаясь, и уже в предрассветной полумгле мы услышали, как кто-то на ходу забрался в вагон. Из-за плащ-палатки возник худощавый, чернявый «масёл» с пушками в петлицах.
   - Гаси печку! – строго приказал он.
   - Зачем гасить?
   - Гаси, сказал. В зону въезжаем.
Гасить печку страшно, после того как мы намучались с ее розжигом. Заливаем буржуйку водой, и она недовольно шипя, окутывает нас ватными паровыми клубами. Мимо открытой створки вагона проплывает колючка забора, въезжаем в режимку. Поезд останавливается, я прыгаю на снег вслед за младшим сержантом, который спешит навстречу высокому, грузному прапорщику. Они недолго разговаривают, показывая руками в сторону стоящего на платформе секретного КУНГа. Прапорщик подходит ко мне:
   - Письмо привез?
   - Так точно.
   - Дуй в штаб. Полковник ждет, - он задает мне направление.
В кабинете полковника еще несколько офицеров.
   - Ну что, доставил? Все в целости и сохранности?
   - Так точно, - с чувством глубокого облегчения отдаю пакет.
   - Ну все. Сдавай технику, оружие, вставай на довольствие, и отдыхайте.
   - Разрешите идти?
   - Иди.
С осознанием полностью выполненного долга, не торопясь топаю к своим машинам. А здесь не все так просто. Отдельный КУНГ уже сняли и при осмотре машин, прапорщик обнаружил неправильную пломбировку. К тому же открыв дверь и увидев разграбленный тренажер, огорчился окончательно.
   - Да что тут ремонтировать? Машина раскомплектована полностью. Тут заново все надо восстанавливать.
    Он правомерно предъявляет претензии мне и я, включив дурочку, ухожу в глухие непонятки. Вру на ходу, что к тренажерам отношения не имею и даже не знаю что это такое, груз опечатывали без меня, мое дело доставить и т.д. и т.п. Бывалый «кусок» безнадежно машет рукой, бойцы мои в это время демонтируют нашу тряпичную перегородку. Я тороплюсь быстрей отделаться от нашего поезда. Идем, сдаем оружие. В строевой отмечаю прибытие и встаю на довольствие. А вот и казарма для командированных караулов. Помещение забито двухъярусными шконками, кроме нас никого. Отправляю бойцов за бельем, после чего заваливаемся спать до обеда. Нас никто не кантует, много ли надо для счастья.
    За обедом знакомлюсь с местными старожилами. Служба у них здесь лафовая. Караул несет рота охраны, остальные же специалисты гражданских профессий, только форма военная. Токаря, слесаря, фрезеровщики, сварщики, даже инженеры есть, работают на заводе. Ни строевой, ни зарядки, ни нарядов, только внутренний. Технику везут со всего Союза, в том числе из Афгана. Слушаем страшилки про залитые кровью танковые башни, после попадания кумулятива. После обеда тихий час, потом приводим в порядок амуницию. Я конфискую у Баженова шинель, взамен своей прожженной. Только его шинель подходит мне по размеру. Советую ему гордиться, что будет ходить в сержантской, опять же из-за дефекта, ее с гарантией не сопрут. Сидим, перешиваем погоны. Вечером идем в кино, оказывается у них так каждый день. Потом ужин, кормят очень даже прилично. Подходит к концу четвертый зимний день, завтра уезжать. Духи балдеют, никаких гонений, ешь да спи, в общем режим – нажрались и лежим. Мне не дает покоя предложение Демидрадзе о посещении его родственников. Я уже не голодный дух и меня привлекает не столько ожидаемая поляна, сколько просто жизненное разнообразие. Хочется подольше оттянуть момент возвращения в полк.

   Утром 5 декабря, после завтрака, иду в строевую и закрываю командировку. Остаемся на обед, поезд все равно поздно вечером. Главное решение как всегда приходит внезапно, я беру лезвие и, аккуратно подскоблив в командировочном цифру пять, превращаю ее в шестерку. После обеда получаем оружие, сверяем номера, порядок. Прощаемся с гостеприимной в/ч и топаем в сторону КПП, оттуда на электричку.
    На улице уже стемнело, на перроне почти никого. Поблизости болтается молодой парень, и все время поглядывает на нас, не решаясь заговорить. Подхожу к нему сам и уточняю, в какую сторону на Москву.
   - А вы чего здесь? – удовлетворяет он, наконец, свое любопытство.
   - Технику на ремзавод привезли.
   - Ясно.
   - Долго еще? – и он кивает на мои погоны.
   - Весной домой, - привычно констатирую я уже в который раз. Ощущение, что весь мир озабочен тем, сколько мне осталось служить.
   - А у меня повестка через неделю, - улыбаясь, вздыхает парень.
   - Как оно там?
   - Ничего, привыкнешь, везде люди живут. Вон видишь, привыкают уже, - я киваю на своих бойцов.
   - Ладно, счастливо вам.
Парень смотрит с таким уважением и завистью, что меня начинает распирать от гордости за прожитые годы.
   Подходит электричка, забираемся в вагон, нам повезло, вагон с мягкими сидениями. Выходим на Планерной, ехать  через всю Москву, до Ждановской (ныне Выхино), зато без пересадок. Таким как мы, по столице перемещаться оказывается очень удобно. Нас совершенно не заботят окружающие офицеры и патруль. При движении с оружием правая рука занята автоматным ремнем, и честь отдается движением головы. Но ведь это так условно. Да и патруль нашего брата, как правило, не трогает.
   В метро садимся в пустой вагон. Даже простое созерцание занятых своими мыслями граждан и панорам мелькающих станций, создает благодушное настроение. К центру, за кольцевой, вагон плотно набивается, а выходим на Ждановской почти из пустого.
   Демидрадзе хорошо ориентируется, видимо неоднократно здесь бывал, и мы быстро находим свой автобус. Ехать до какого-то поселка, за Люберцами. Подходит промороженный Икарус и, уже через минуту, протаиваем в наоконном льду дырки для визуального наблюдения. Кондуктор традиционно не берет деньги за проезд.
   Не доезжая Люберец, в автобус заходит подвыпивший молодой мужик. Я не успеваю заметить, из-за чего они зацепились с Лопатиным, когда обернулся, разговор уже шел на повышенных тонах. Мужик традиционно предлагает выйти на улицу и разобраться. Лопатин при этом грамотно держит базар и достаточно профессионально блатует. По всей видимости, на гражданке, он не был совсем уж домашним мальчиком, к тому же собственные габариты придают ему уверенности. Как можно скорее стараюсь локализовать конфликт:
   - Лопатин, завязывай!
   - А тебе мужик, чего надо? Давай, отваливай!
   Меня поддерживает кондуктор, и мужик переключается на нее.
   - Да он первый начал, товарищ сержант. Вышли бы  с ним, пятак начистили.
   - Ага, а еще бы местные сбежались. А мы бы их покрошили в восемь рожков. Да?
   Действительно, у нас 240 патронов на четверых, всем бы хватило.
   - Ты хоть головой думай. Ты понимаешь, что мы здесь не законно находимся, от маршрута отклонились, я уж не говорю, что бумага поддельная. Тут надо тише воды, ниже травы, незаметно…
Лопатин виновато тупит голову.
   Вот и наша остановка. Демидрадзе минуту осматривается.
   - Туда! – уверенно машет он рукой, и я вижу, как он возбужден, в преддверие долгожданной встречи.
   Минут десять плутаем в частном секторе, вот и дом. Но окна все темные, стучим, никого нет. Картина Репина.
   - Они, наверное, к дядьке мамкиному пошли, здесь не далеко, - успокаивает Серега.
   Идем дальше. Мы уже немного замерзли, но ничего, с эшелонной жизнью не сравнишь. Здесь тоже никого нет. Оказывается, они действительно ушли к дядьке, но т.к. в деревне ничего не утаишь, им уже донесли, что по поселку шныряет вооруженная группа военных, которая пыталась проникнуть в их дом. Они тут же пошли обратно, но другой дорогой, поэтому мы разминулись. Не обнаружив возле дома никого, кроме многочисленных следов армейских сапог, они вновь пошли обратно, теперь уже нашим путем.
   Мы столкнулись в темном переулке. Встреча на Эльбе отдыхает. Впереди идущий молодой мужик, как оказалось материн двоюродный брат, застыл в полумраке:
   - Кого ищем, ребята?
   - Мама! – резанул сзади Серегин крик, и он бросился к ней.
Все произошедшее дальше выглядело очень трогательно и мне даже стало немного неловко. Я уже старый солдат и мне чужды сантименты, хотя, наверное, год назад, я вел себя также. Отец у Сереги к тому времени умер,  и отношения с матерью были видимо очень близкими. В общем, радости всей компании не было предела, нас бросились обнимать и потащили в дом.
   По поселку быстро распространился слух, что на побывку пришел солдат  с товарищами. Дом вскоре заполнился многочисленной родней. Нам жали руки, Серегу тискали как плюшевого мишку. Женщины споро собирали на стол, который объединили в большой комнате еще с двумя. Картина напоминала эпизод из «12 стульев», когда стеснительный начальник сиротского старушечьего приюта, угощает Остапа обедом. Здесь тоже было все: жареная картошка, крольчатина и куры, колбаса домашняя и докторская, сало копченое, квашеная капуста, соленые огурцы, помидоры, маринованные грибы, варенье, компоты и другие деревенские деликатесы. У брата оказалось большое хозяйство, к тому же он был не на много старше, в нем еще жили воспоминания о собственной службе, и мы быстро нашли общий язык. Он был почти на голову выше меня, тоже бывший сержант, служил в ВДВ где-то на крайнем севере.
   На столе появились несколько бутылок водки и праздник начался. Духи сначала категорически отказались пить, после чего я выписал им индульгенцию, объяснив, что т.к. мы в гостях, и я здесь не хозяин, они могут воспользоваться моментом, если конечно хотят. Они выпили по паре рюмок, но, похоже, еда интересовала их гораздо больше и они рубали, как перед концом света, компенсируя наше однообразное питание за последние дни. Вскоре Баженов опять впал в некий ступор, как в первый день нашей поездки, в снегу у вагона, только теперь от обжорства, водки и тепла. Часа через два-три, гости разошлись, нам постелили на полу и мы быстро вырубились. Только сквозь сон я слышал тихий монотонный разговор, Серега всю ночь провел с матерью.
   Утром нас опять накормили до отвала и набили наши вещмешки всякой консервированной домашней снедью. После чего ко мне подошла Серегина мать и, молча, протянула четвертной (25 рублей). Я оторопел, не зная, как понимать.
   - Леша, огромное тебе спасибо, что сына привез. Возьми. И обязательно приезжай после службы в Ереван, будешь самым дорогим гостем.
   Возмущению моему не было предела. Денег я конечно не взял, а от пайка не отказался. И в Ереван приехать обещал, да так и не собрался. Работа, женитьба, ребенок маленький, а потом Союз рухнул, и Армения стала заграницей.
   С тяжеленными мешками за плечами мы забрались в автобус, на остановке остались провожатые. Двери закрылись, и одиссея наша потекла дальше. На задней площадке, уткнувшись невидящим взглядом в молочно - белое, испещренное снежными кристаллами стекло, стоял счастливый Демидрадзе и молча, улыбался своим мыслям. А у меня уже вызревал новый план продолжения нашего путешествия.

   На Ярославский вокзал, с которого тогда отправлялись поезда горьковского направления, мы добрались далеко за полдень. Сидеть на вокзале вскоре стало скучно. Я намеренно не торопился к коменданту, опасаясь, что нас тут же отправят ближайшим проходящим поездом. Лучше торчать на вокзале в Москве, чем ночью в Ильино, не имея возможности уехать в полк. В Москве жила сестра моего отца, тетя Зоя, у которой в детстве и юности я регулярно бывал. Вскоре, окончательно утомившись от однообразного разнообразия пестрой вокзальной жизни я, наконец, скомандовал:
   - Подъем!
   Мы сдали вещмешки в камеру хранения и юркнули в суетное столичное метро. Тетка моя жила в Тушино. Подземелье метро Щукинская выплюнуло нас в темноту заснеженных московских улиц, названных в честь знаменитых советских маршалов. Люди с любопытством озирались на группу вооруженных военных, торопливо перебирающих кирзачами по свежему снегу.
   Тетя Зоя встретила нас охами и вздохами, автоматы привычно свалили в угол. После чего нас начали традиционно кормить, что по моему в крови у каждой русской женщины по отношению к солдатам, да и не только к ним а, наверное, ко всему мужскому населению. Еще пару часов мы провели в уютной, цивильной обстановке.
   Вернувшись на вокзал, я, наконец, отправился к дежурному военному коменданту и предъявил воинское требование. Старлей окинул меня тяжелым взглядом, и устало спросил:
   - Где же ты раньше-то был?
   - Да только что подъехали, товарищ старший лейтенант.
   - Нет мест уже, милый мой. Иди, через час придешь.
   Я отправился к своим. По дороге меня тормознул сержант чернопогонник с железнодорожными эмблемами в петлицах.
   - Здорово, зёма! Я гляжу, свои вроде, но с автоматами. Вы чмыри?
   - Нет, самозванцы мы, - отвечаю я со знанием дела.
   - То-то я смотрю.  Неужто чмырей на черные погоны перевели.
Минут пять обсуждаем с ним нашу нелегкую караульную долю.
   Через час у коменданта я все-таки получил четыре места в транзитном поезде. Мы забрали вещи из камеры хранения и в ожидании времени «Ч», расположились в зале ожидания.
   Вскоре мимо меня прошел долговязый блондинистый солдатик. Пару раз он оглянулся, а через полминуты вернулся обратно, внимательно вглядываясь в мое лицо. Я почувствовал себя немного дискомфортно, вроде и шинель не паленая и рожа не в саже, да и солдатик, честно говоря, был странно одет. Короткие, явно не по размеру брюки выше щиколоток, с ботинками. Шинель тоже куцеватая, со стройбатовскими эмблемами и уж совсем не по зимней форме, фуражка. Когда он в очередной раз проходил мимо, я тоже откровенно уставился на него, и тогда он подошел. Вот теперь я его вспомнил. Это был Ульев. Весной этого года он призвался с Сахалина и попал служить в мой взвод. Но меньше чем через месяц загремел в санчасть с очень распространенным недугом. В восточных округах это называется «забайкалкой». А здесь характеризовалось коротко: «Загнил боец». Последний раз я его видел полгода назад, ковыляющим по территории полка в больничном халате и кирзовых тапочках, с раздутой, багровой ногой. Хотя я его очень мало знал, но почему-то запомнил этого высокого белобрысого парня с глубокими серыми глазами и внешностью земского доктора или сельского учителя. Он коротко рассказал свою историю. Тогда в июне ему вскоре стало хуже. Т.к. зеленка и аспирин слабо помогали, его отправили в гарнизонный госпиталь, в котором год назад и мне чудом сохранили указательный палец на правой руке, только слегка укоротив его. А чуть позже он оказался в реанимации окружного госпиталя в Подольске, где ему с трудом успели спасти ногу. Теперь его выписали, и он добирается к постоянному месту службы. А одет так странно, потому что одели в  то, что нашлось.
   В батарее его сразу переведут за штат, потому что призыв его уже весь разъехался по войскам, за исключением оставленных служить в постоянке. Он будет тупо ждать отправки, не имея ясного представления о существующих в учебных подразделениях порядках, т.к. полгода провел в медучреждениях. А через неделю  попадет под раздачу, когда наш призыв будет ломать под себя молодых. Ему повесят классность и бросят по две сопли на погоны, а в тот роковой день, он почему-то окажется первым перед нервно взвинченным сержантом Тризной, в общем-то, хоть и очень здоровым, но совершенно не злобливым западноукраинским парнем. Его накрутит Горелый и компания, на предмет того, что если мы хотим жить нормально, а не как чмошники, пора ставить молодых на место. Голова Ульева на длинной шее, амплитудно откинется в сторону под мощным кулаком Тризны, а в глазах, кроме привычно мелькнувшего страха, опустится невидимая штора, разглядеть которую могут только люди, уже побывавшие в подобных ситуациях. А я буду сидеть на столе учебного класса и думать о том, что этот-то парень уж точно совершенно не причем. Не жил он здесь, и оставаться не собирался. Но такова суровая логика неписаных законов территории милитари.
   Вскоре придет разнарядка на сержантов, которых, оказывается, так не хватает в войсках, и по иронии судьбы именно Ульев и Тризна отправятся служить в Галицино, в кавполк, в одночасье, превратившись из птурсистов в конников.
   
   В полночь мы, наконец, загрузились в свой плацкартный вагон. Места у нас боковые, что оказалось крайне неудобно, потому что некуда деть оружие, которое я рассчитывал разместить под спальным местом. Вскоре вагон наполнился, и прямо напротив нас, заселились четыре офицера. Поезд еще не успел тронуться, когда у них на столе появились две бутылки водки и обильная закуска. После первой рюмки, сидящий с краю майор, сумел пока еще трезво оценить ситуацию, в которую мы попали.
   - Сержант, давай автоматы сюда, - и он указал на свою нижнюю полку.
   Я не стал торопиться давать согласие, потому что не очень представлял, как после их бурной ночи, в семь утра, буду выковыривать из-под него свое имущество. Не говоря о том, что ночью спать, скорее всего, вообще не придется.
    Отправляю Лопатина прошвырнуться по вагонам, на предмет наличия свободных мест, дабы предпринять возможность обмена, опасаясь, как бы после окончания пьянки, майор не стал настаивать. Вагон поматывало из стороны в сторону. Напротив, во всей красе разворачивался праздник жизни. А вернувшийся вскоре Лопатин сообщил, что через три вагона от нас, вообще совершенно пустой плацкарт. Теперь на переговоры я отправился лично. Проводница оказалась понимающей женщиной, вагон должен был наполняться в Горьком, а мы сходили на час раньше. Ни белья, ничего нам не было нужно. Захлопнув над автоматами крышку спального места, я блаженно растянулся на синем дерматине и мгновенно заснул.

   Рано утром мы вытряхнулись на заснеженный перрон знакомой станции, на которой неделю назад, комендант-хозяин любезно обеспечил нас свечным освещением. Патруль, окинув взглядом нашу экипировку, молча, прошел мимо. Потом мы кантовались на вокзале в ожидании первого автобуса.
   Но вот и родной гарнизон. Традиционно проникаем на территорию через дыру в заборе. Светает, мы обходим караулку и приближаемся к столовой. Оттуда вываливают зеленые человечки и предрассветную тишину разрывают мощные вопли:
   - Лёха!!! Лёха приехал!
Навстречу мне бегут Большой с Горелым. Мы обнимаемся, как будто я вернулся с фронта. Поднимаемся к себе на третий этаж.
   - Демидрадзе, - обращаюсь я к Сереге.
   - Я возьму один мешок на каптерку?
   - Конечно, товарищ сержант, - он смотрит растерянно - озадаченно.
   Оба мы понимаем, что я могу забрать все, но мне не хочется этого делать после всего произошедшего за эту неделю. Оказывается простые, честные человеческие отношения, это не так уж и плохо. И как мало надо, чтобы к ним вернуться. Всего неделя кардинально другой обстановки, и как будто не было предыдущего года, этих правил и неписаных законов, в которые мы все это время вживались. К которым я тут же привыкну уже через несколько часов, и которые окончательно уйдут из моей жизни через полгода. Хотя, останется, конечно, что-то главное, чего видимо никогда не поймешь, пока не пощупаешь  солдатскую жизнь своими руками.
   - Может, еще что-нибудь возьмете, товарищ сержант?
   - Нет Демидрадзе, хватит. Остальное во взводе поделите.
   - Спасибо.
   И я ловлю на себе счастливые взгляды не зачмыренного отстоя, а товарищей по оружию…