Школьник Просиков. Глава 4

            


               Из которой  следует, что совсем не обязательно ехать в
             Испанию, чтобы увидеть корриду и, что старая шляпа может
             здорово поднять настроение


   Дома я проглотил пару бутербродов. До встречи с папой оставалось еще много времени.
   - Пока, Паша, - сказал я попугайчику. - Я иду гулять.
   - Здравствуй, здравствуй, Ариадна Андреевна, - уныло ответил Пашка и сделал стойку на одной ноге, вытянув крылышко парусом.
   - Я, Просиков Боря, и не здравствуй, а прощай.
   - Боря... - удовлетворенно произнес Пашка и затарахтел: - Море! Троя! Корея! Конан! Варвар! Здравствуй, Аристарх! Едем в Арзамас! Красота! Паша потрясный!
   - Ну, понесло! - Я махнул рукой.
   - Анаксимен! Анаксимандр! Архилох! Арахис! Ух! Люблю! Люто! Люду!


   Обычно мы с ребятами собираемся недалеко от стройплощадки, выходящей к лесопарку. Там кончаются дома нашего микрорайона, а новые еще не построили, и поэтому много свободного пространства - есть где повеселиться. Там даже осталось несколько деревянных домов с запущенными огородами. На воротах одного из домов надпись: "Во дворе злая собака!" Это неправда. Нет там никакой злой собаки. И доброй там тоже нет. Там вообще нет никакой собаки. А пасется там гусь. Глупый. Петька. И я его, честно говоря, побаиваюсь. Помню, как-то сказал ему: "Петруша, скушай бутерброд". А он не скушал. Только посмотрел на меня с презрением, вытянул  шею и зашипел. Какой же он глупый, этот Петька! А бутерброд был отличный, с вареной сгущенкой. Я его сам съел.
   Накануне по телевизору я видел как тореадоры бьются с быками - не на жизнь, а насмерть. Потрясающее зрелище! И я предложил ребятам сыграть в тореадоров и быков.
   - Не на жизнь, а на смерть? - спросил Сашка Прохоров.
   - Да, правила суровы. Но на то они и правила. Беги вон к тому дереву, - и я указал Сашке направление, - нагибай голову и нападай на меня, как только я тебе махну мулетой.
   - Чем махнешь?
   Я показал кухонную тряпку, прихваченную из дома.
   - Вот это - мулета.
   Вначале Сашка уперся и никак не соглашался быть быком.
   - Почему это ты должен быть тореадором?
   - Потому что это я придумал, и значит - я главный!
   После недолгих препирательств Сашка побежал к дереву.
   - Готов? - спросил он меня.
   - Всегда готов! -крикнул я и взмахнул тряпкой, то есть мулетой.
   - Ну, если ты настаиваешь...
   И он влетел в мой живот со всей силой. Я охнул и прилег на землю.
   "Плохо я работаю с мулетой, плохо... думал я, держась за живот руками и болезненно кривя губы, - что-то я с ней напутал".
   Кряхтя и слегка постанывая, я снова занял позицию.
   Теперь быком изъявил желание стать Генка Тарлович.
   - Ну держись, тореадор, - угрюмо прорычал он, и танкетка в очках стала стремительно ко мне приближаться.
   "В этот раз надо махнуть тряпкой налево. Так будет правильно", - подумал я. Однако опять что-то не сработало. Очень трудно увернуться от разъяренного бронированного быка в очках... И Генка меня забодал.
   Лежа на земле, я размышлял: "Тряпка должна оставаться на месте, а я должен активно двигаться".
   С трудом, но я опять поднялся.
   - А теперь, - обратился Генка к товарищам, - вы увидите, как я прикончу тореадора Просикова. Ты готов, обреченный на заклание?
   Я невнятно промычал, что готов.
   Генка быстро набрал ход, и уже было непонятно кто на меня несется: то ли ураган, то ли бычара Тарлович - все смешалось в моей бедной голове, только Генкины очки злобно посверкивали в клубах пыли. Все-таки мне удалось в последний момент ловко увернуться и даже ударить быка шпагой, то есть палкой по загривку. Бык взревел и врезался в дерево.
   Это была яркая победа, полная, оглушительная и бесповоротная. Безгранично ликуя, я совершил круг почета. Так торжествуют олимпийцы. Поверженный бык-Тарлович - лежал у моих ног. Видела бы меня в этот миг ослепительной славы Варька Полякова, или Анька Сушкина, или хотя бы Ритка, или...
   Я ждал, когда победителя обольют шипучим вином, но тут рог внезапно ожившего быка вонзился мне в спину, и я пал на траву скорбный и прекрасный, сжимая в руках мулету.
   - Я тяжело и, быть может смертельно ранен, - прохрипел я. - Позовите...
   Подбежал Вовка, нагнулся надо мной и неуверенно сказал:
   - Возможно, будет жить.
   - Дальнейшее ничто, - прошептал я, слабо махнув рукой. - Умираю от коварного удара отравленного рога. А жизнь была такой прекрасной...
   - Может, добить его, - сказал ужасный Тарлович еще более ужасным голосом, - чтобы не мучился. - И добавил: - Из сострадания, конечно.
   Меня взяли за ноги и за руки и понесли как воина. Печальная процессия медленно двинулась к ближайшему травмпункту. Я оглянулся назад, и притормозил на время носильщиков.
   Мое место занял другой тореро. Генка тяжело посмотрел на него и пообещал отправить того вслед за мной.
   Все разбились на пары: на быков и тореадоров - и сражение началось. Не знаю, было ли под Бородино жарче...
   Побеждал то бык, то тореадор. Случалось, что бык промахивался и врезался в другого быка; то же самое случалось и с тореадорами. В конце концов все смешалось - только стоны и жалобные выкрики порой оглашали окрестности.
   Думаю, что сегодня в травмпунктах врачам предстоит немало работы.
   

   К счастью, кроме нескольких синяков, у меня не оказалось ничего серьезного, и я поспешил домой.  Мама еще не пришла. Я переоделся и побежал на встречу с папой. Минут через пятнадцать я был уже на месте. Папа ждал меня у метро на входе в рынок, куда мы и направились.
   У входа торговали цветами. В центре цветочного развала стоял толстый, черноволосый и небритый человек, и выкрикивал что-то на непонятном языке. Он смутно напоминал мне какого-то всадника с картинки из книжки, только у того на поясе висела сабля, на голове надета шапка и бурка на плечах.
   Над рынком лилась песня: "Ты приезжай мой солнечный друг..."
   - Ай,какой песня замечательный!  - Небритый одобрительно зацокал языком. -  Очень волнующий песня.
   Мы подошли поближе, и папа стал выбирать цветы.
   - Папа, это абрек или джигит?
   - Не знаю. Это продавец цветов.
   - Папа, а он иностранец?
   - Да, пожалуй, что иностранец...
   - А он немец или француз?
   - Я не иностранец. Я мараджанец - из солнечного Мараджана, - сверкнул очами то ли абрек, то ли джигит.
   - Сколько стоят ваши цветы? - спросил папа, указывая на понравившийся ему букет.
   - Подожди, подожди... Зачем сразу о деньгах. Поговорим о погоде, о вине, о прекрасных женщинах...
   - Ну так сколько же? - настаивал папа.
   - Да ничего они не стоят. Бесплатно стоят. Даром отдам. Себе в убыток.
   - Ну а все-таки?
   - Деньги - это пыль на дороге жизни, по которой мы идем. Разве мы смотрим на пыль? А-а, не стоит об этом и говорить, - и он назвал цену.
   Папа аж подпрыгнул.
   - Да где же вы их выращиваете, на Марсе разве?
   - На Марсе, на Луне, какая разница! - вдруг раздраженно отмахнулся от папы джигит или кунак.
   - Дядя, а вы абрек? У вас сабля есть?
   - Мальчик, иды домой. Иды кюшай дыню, арбуз, пэрсик спелый, вишень сладкий с вареньем, только не мешай работать.
   Я еще хотел спросить про шапку, бурку и где он держит коня - здесь на рынке или у себя дома, но папа уже тянул меня за руку в другое место.
   И мы перешли в мясные ряды. Там тоже за прилавками находилось много людей, ужасно похожих на продавца цветов.
   - Так, - потер руки папа, - купим говядинки... Мясо свежее? - спросил он у продавца.
   - Еще вчера оно мычало и хрюкало, - грустно сказал продавец, и печально добавил: - Цвел юноша вечор. а нынче умер.
   - Говядина не хрюкает, - заметил папа.
   У меня защипало в глазах.
   - Говядина была юношей?
   - Она была зрелой девушкой... очень зрелой.
   - Зрелой - это как? Семьдесят или сто лет?
   - Сто лет! Ха-ха! Малыш у вас шутник.
   - У нее были друзья?
   - У кого?
   - У девушки?
   - Ах, у коровы... Конечно, у нее было полное стойло отличных друзей и товарищей, и она имела превосходный характер.
   Папа поинтересовался ценой. И услышав ответ, тяжело вздохнул.
   Потом мы пошли покупать рыбу.
   - Сомы есть? - спросил папа.
   - Есть, дорогой.
   - А рыба свежая?
   - С утра была свежей, уважаемый.
   - А что в обед протухла? - сказал папа и засмеялся.
   Продавец мрачно посмотрел на него, и папа смеяться престал, и тоже нахмурился.
   - Вялая она какая-то...
   - Я же говорю - утром привезли, спит еще.
   - Однако вид у нее, как будто-то сама пешком пришла и притом сильно устала.
   - Она проплыла целый океан, пока ее не поймали, - терпеливо объяснил торговец рыбой. - Полматерика в цистерне проехала.
   - Я полагал, что сом - пресноводная рыба.
   - Это особенный сорт - сом океанический.
   - Он больше на морского черта похож.
   - Рыбу брать будете? - строго спросил продавец.
   - Не будем, - ответил папа. - Я лучше умру с голода, чем стану есть вашу тухлую треску.
   - Моя рыба тухлая?! Где ты, шайтан, видишь тухлую рыбу!
   - Пойдем отсюда, - сказал мне папа.
   - Иди, иди, пока я тебя самого в консервную банку не закатал. То же мне знаток. Треску от сома отличить не может. И не приходи больше сюда, травой питайся, вегетарианец... Сам не ешь - семью пожалел бы. Ишь ты! Сом ему не понравился...
   - Грубиян, - сказал папа, не оборачиваясь.
   И еще долго, пока мы уходили, до нас доносились крики недовольного продавца.
Рыбу пришлось брать в другом месте.
   - Папа, давай купим маме икры, она очень вкусная, - предложил я.
   - Она очень дорогая, - уточнил папа.
   - Ну так что, берете? - пробасил дюжий продавец.
   - А почем у вас икра?
   - Икра у нас дешевая, договоримся. Сколько вам?
   - Нам много не надо, - вступил я в разговор. - Килограммов пять-семь... Да, папа?
   - О! - обрадовался продавец икры.
   - Не слушайте мальчика, - испуганно сказал папа. - У него плохо со счетом.
   - Странно, - пожал плечами продавец, и лицо его потускнело. - Мне показалось, что наоборот.
   И мы отправились за фруктами, потому что, как верно заметил папа, жизнь без них менее сладкая. Как, впрочем, и без конфет, шоколада...
   На первом же прилавке лежали, истощенные какой-то своей фруктовой болезнью апельсины и почерневшие от древности бананы. Но вот груши сами в рот просились, и мы с уважением отнеслись к их просьбе.
   Мы с папой очень много ходили, и я устал. С мамой почему-то все очень быстро покупается. Но при виде киоска торгующего мороженым, усталость сразу отступила,   сладко заныло в груди и даже немного сбилось дыхание.
   - Хочу  сладкой жизни! - прорычал я.
   Когда папа расплачивался, он спросил меня, что надо сказать тете?
   И я сказал, что надо.
   

   На подходе к дому я встретил Алешку Репейникова, соседа по подъезду и отличного товарища. Чуть поотстав от папы, я сказал:
   - Здорово, Репей.
   - Здорово. Как жизнь?
   - Хотелось бы жить не тужить.
   - Получается?
   - Не всегда.
   - А ты чего несешь?
   - Рыбу.
   - Какая же это рыба, это селедка.
   - А селедка, по-твоему, птица, что ли? Ничего ты, Репей, не понимаешь - ни в рыбе, ни в селедке.
   - Это я не понимаю! И кому ты это говоришь - мне, юному ихтиологу, всю жизнь посвятившего изучению селедки, то есть рыбы? В своем ли ты уме?
   - Ты - юный гамадрил, а не ихтиолог. И если бы не день рождения рыбы - тьфу! - мамы, я бы тебе показал, кто на самом деле съел ни один пуд соли с рыбой, то есть ни один пуд рыбы, то есть... - чтоб тебе, Репей, провалиться! - кто действительно знает толк в рыбе.
   - И рыба такого цвета не бывает. Это или сырая ворона, или чахлый воробей.
   Я побледнел от обиды.
   - Мне не хотелось бы, Репей, говорить неприятные слова, но ты меня заставляешь. А еще ты меня заставляешь... - И я стал грозно на него надвигаться.
   Но тут папа окликнул меня, и скрепя сердце, пришлось отступить.
   - Считай, что тебе повезло, но с этой минуты ты мне больше не друг, - бросил я Алешке.
   - Ну и пожалуйста! - крикнул он мне в ответ.
   И мы расстались. Навсегда! Даже когда я всего добьюсь в жизни и стану крутым бизнесменом или ресторанным директором, и буду таким же богатым, как папа Лисицкого, - никогда больше я не пожму ему руку.
   

   После того, как папа вручил маме свой подарок, а это были отличные духи, наступила и моя очередь.
   - Одну секунду! - сказал я и бросился в свою комнату. Оттуда я вышел со шляпой в руках. Это была моя тайна и мой подарок маме. Вообще-то эта старая шляпа с птичкой принадлежала Сережкиной бабушке. И она мне очень понравилась Птичку я оторвал, а потом мы с Сережкой основательно раскурочили шляпу и постарались сделать ее модной по картинке из журнала. По-моему, нам это удалось.
   - Это что за штуковина? - спросил папа.
   - Шляпа, конечно.
   - Как ты сказал? Шляпа? - удивился папа.
   А мама сказала, что ей нравится и сейчас она ее примерит. Мама надела шляпу и подошла к зеркалу.
   - Как она прекрасна, эта шляпа! - с чувством сказал я.
   Мама поворачивалась перед зеркалом, не говоря ни слова.
   "Это у нее от радости, наверное, дух перехватило" - подумал я.
   - Интересно все-таки, откуда взялся этот абажур, - пробормотал папа.
   - Восхитительная шляпа! - сказала мама. И это было правдой. Она обняла и поцеловала меня. - Обязательно покажу подругам.
   - Да, они онемеют, - отозвался папа. - Только ты их просвети, что это не гнездо бескрылой гагары.
   - Твой папа ничего не понимает в женских шляпах. Это самая лучшая шляпа в мире, - ласково сказала мама, и еще раз поцеловала меня.
   - Правда, мама?
   - Клянусь этой шляпой!
   Все-таки  замечательная у меня мама! Ни у кого такой нет. Мое настроение тотчас же поднялось на недосягаемую высоту. Я был очень горд и собой, и мамой... и папой.
   Праздничный ужин удался на славу. И вообще, весь день получился отличным! А потом мы пошли гулять. И мама надела шляпу. Папа сказал, что это мужественный поступок. Я, правда, не понял, о чем это он.