Голь на выдумки хитра-19. Комедия абсурда

ГЛАВА 19

 
КОМЕДИЯ АБСУРДА


Оболенский в упор рассматривал меня, словно невиданного зверя в клетке, и я поёживалась от этого взгляда.

- Неже сам Григорий Михайлович! – засуетилась и томно улыбнулась Матвеева. 

Красавчик не спеша поднялся и, оставив пожилую даму с пожилым кавалером поедать канапе, медленно подошёл к нашему столику.

Фрейлина заволновалась, сквозь пудру проступил нервный румянец.
- Здравствуйте, Мария Васильевна, - прежде поклонившись моей спутнице, по слогам произнёс он.

Я застыла. Цепкие зрачки Оболенского остановились на моих губах, тронутых качественной нестирающейся помадой.

- Агриппина Афанасьевна, энтузиасмус моего счастия, Её Величество вас к себе призывает, - неслышно появился сзади полный господин в  блондинистом парике до плеч. Его круглая, синеватая, с крутым лбом, двойным подбородком и бородавкой на левой щеке физиономия показалась мне отвратительной.

- Василий Кириллович, пиит сердца моего, - подала руку господину фрейлина  и, резво вскочив, схватила меня за руку, чтобы потащить за собой.

Глаза Оболенского вспыхнули гневом, брови удивлённо поднялись.  Я неохотно встала, рванула на себя сумку с товаром и, словно сомнамбула, поплелась за неизвестным пиитом. 

- Чарочка моя, - услышала я сзади, -
  Серебряная.
  Кому чару пить,
  Кому выпивать?

В голове стучали молоточки, то бились в истерике секунды оставшейся сравнительно спокойной жизни перед прыжком в пропасть.

-  Выпивать её
   Артемию Петровичу, -
Послышались нестройные голоса.

Мы вошли во дворец. Золоченая резьба по дереву, величавые скульптуры, сверкающие зеркала, гигантские люстры, паркет сложнейших рисунков, белая лепка фризов, резная мебель, гобелены и картины ошеломили. Никогда я не видела такого великолепия, да и что я видела! Жаба, в страхе вцепившаяся в сердечную мышцу, ослабила хватку. Я вдохнула полной грудью и, чувствуя, как повлажнела ладонь Агриппины, пошла уже увереннее.

«Всё будет хорошо, - шепнуло эго. – Не дрейфь».

Миновав огромную залу, мы свернули направо, и попали в тёмный широкий коридор. Неожиданно слева открылась вмонтированная в стену дверца, пиит скользнул в образовавшееся пространство, за ним устремились и мы. Небольшая комнатка, обитая декоративной тканью, с низким резным столиком, небольшим шкафчиком, обтянутой парчой кушеткой на изящных ножках и в тон кушетке креслом предстала моему взору.

-  Оставайтесь и ожидайте, - шаркнул ножкой Василий Кириллович.- А я в восторге пиитическом и приглашён на родины несравненной госпожи Педрилло. Ода уже готова.
- Ода козе? – хихикнула Агриппина. – Вы изобретательны, Тредиаковский.

Я вздрогнула и вспомнила одиноко стоящую на полке книгу в доме Матвеевой. Это была его книга и называлась «Езда в остров Любви».

- Без сумнения и доказательно самой хорошенькой из козьего племени, - явил в улыбке гнилые зубы пиит,  – Придворный шут ныне в фаворе, императрикс приглянулось его измышление. А вот Балакиреву политично не повезло, лёг в гроб, дабы развлечь матушку Анну Иоанновну да и не встал - помер.

«Дурдом! – резюмировало эго. – То, что несёт этот толстяк, - средневековое враньё. Не бери в голову».
«Это ты врёшь, чтобы успокоить меня», - всхлипнула я, а вслух спросила:

- И сколько шутов у императрицы?
- Уйма, великое множество, - описал круг руками Тредиаковский. – А еще имеются сказительницы, ставшие фрейлинами. Императрикс выписывает их к себе из всех губерний России. Статс - дама Анна Фёдоровна Юшкова бывшая прислуга,  Маргарита Фёдоровна Монахина бывшая посудомойка. А вы, милочка, из Москвы?

- Из Москвы, - согласилась я. – Бывшая воспитательница из детского сада.
- Её Величество любит непристойные остроты, - проигнорировав «воспитательницу», продолжил монолог пиит. – Вы ведаете непристойные остроты?

- А почему я их должна ведать? – удивилась я. – Мат не в моём вкусе.
- Как… почему? – тоже удивился Тредиаковский и бросил непонимающий взгляд на притихшую Матвееву. – Шуты проживают во дворце сытно и благостно.

- Не ерепеньтесь, Мария Васильевна, - ожила гнусная фрейлина. – Вам с вашим диковинным говором и чудными песнями как раз шутихой быть следует. Давайте я перекрещу вас на службу от призору очес.

Всё встало на свои места: странное поведение Кириллова - старшего перед моим отъездом, высокомерно - снисходительное молчание Агриппины, слёзы послушного мальчика Пети. Слишком послушного! Меня, уроженку двадцать первого века, сочли невменяемой и решили, вероятно, за приличное вознаграждение, поместить в придворную психушку Петергофа в качестве клоунессы Её Величества Анны Иоанновны.

«Что будут делать без меня мои дети? – поперхнулась слюной я под крёстным знамением дьяволицы. – Неужели я их никогда больше не увижу? Надо немедленно бежать. Но как»?

«Спокойно, Маша, бегство ничего не даст, тебя схватят на первом же перекрёстке, - провещал внутренний голос. – Сделай вид, что согласна, там что-нибудь придумаем».

« А как же Маланья Кузьминична, - продолжала недоумевать я. – Вроде, она - то меня по-настоящему полюбила».

«Думаешь, она не знала, что ты не настоящая Маня? -  с грустью поинтересовалось эго. – Материнское сердце не обманешь, да и права Матвеева, твоя речь не вписывается в существующий ныне славянско - немецкий диалект». 

«Кузьминична тоже хитрила»? – не унималась я.
«Скорее всего, нет, - минуя паузу, отозвалось второе «я». – Только сейчас тебе её любовь не поможет». 

- Пройдёмте, дамы, - я вздрогнула. Вместо Тредиаковского в проёме двери стоял высокий худой мужчина в шутовском колпаке.

Сжав ладони в кулаки, я последовала за провожатыми. По внутренней дворцовой лестнице мы поднялись на второй этаж, там толпился народ. В обширной зале на возвышении была сооружена сцена, убранная атрибутами в виде рогов, хвостов и копыт, на сцене высилась кровать, на пышной постели под розовым одеялом покоилась самая обычная коза в белом чепчике и умильно посматривала на гостей. Подле неё на подушке возлежала спеленатая новорожденная козочка, рядом сидел мужчина с высоченным всклокоченным париком, за роженицей застыли в почтении карлики, на ступеньках-подступах к сцене в различных позах расположились клоуны.

Неожиданно послышался громкий шёпот, из толпы выделилась императрица. Она величаво поднялась к рогатой, высыпала на постель золотые монеты и спросила о здоровье госпожи Педрилло. Коза заблеяла, за ней заблеял штат шутов. Царицын хохот послужил сигналом для придворных. Дамы и кавалеры поочерёдно повторяли действие государыни, и родильница с хором ненормальных неизменно отвечала им.

- Почему животное постоянно блеет? – спросила я у застывшего возле двери старца со скорбной миной на лице.
- За копыто её дергают, - ответил  он.
- А кто сидит на кровати?

- Наиважнейший шут, Адамка Педрилло, - презрительно сморщился старик. – Прибыл в театрум из Византии аки певец итальянской оперы, а стал паяцем.
- Отец оного ваятелем был, - влезла в разговор миловидная барышня с жутким макияжем. – Князьёв Голицына и Волконского, якоже и графа Апраксина, императрикс разжаловала из гаеров, а Адамка остался.

«Фигляры всегда в моде, - усмехнулась я. – даже князья в них значились. В двадцать первом веке народ поразился, когда талантливый оперный певец Николай Басков, в которого повлюблялись все знакомые девчонки, перешёл на попсу и стал телешутом».

- Ступай и ты, - толкнула меня к сцене молчавшая доселе Агриппина и сунула мне в ладонь монетку.

Сгорая от стыда, я двинулась к бедной затюканной козе, возле которой скалился гнилыми зубами главный фигляр Её Величества.

Подойдя к уставшей до полусмерти животинке, всеми силами старающейся скинуть головной убор, недолго думая, я сорвала с неё кружевной чепчик. На правом роге бедняжки висела крупная золотая цыганская серьга. Она покачивалась и дрожала. Педрилло дёрнулся, народ ахнул, даже спиной я почувствовала, как светское общество в немом вопросе уставилось на Анну Иоанновну.

- Бееееее, - выразительно и благодарно произнесла мученица.

Повисла угнетающая тишина, я напряглась, и тут взрыв смеха потряс вздрогнувшую от него залу. Сначала басовито рассмеялась царица, затем её поддержали придворные.
- Трепетание моего сердца, - подошел ко мне Тредиаковский и обнял за талию.- Вазон моей души!

- Кто такая? – стрельнула в меня чёрными глазами Анна Иоанновна.
- Мария Васильевна Петрова, из подлых, - выступила вперёд Матвеева. – Я вам обо оной сказывала.

«Сама ты подлая, - прошипело эго. – Крепись, Машка, крепись, прорвёмся».
- Говаривала, - минуя паузу, вспомнила императрица. – Вечерять ко мне придёшь, девка. А теперя ступай!

Василий Кириллович ласково – сочувствующе заглянул мне в лицо, и я подумала, что он не так уж и некрасив.
- За мною, Мария Васильевна, - он взял меня за руку и повёл к выходу.

В знакомой уже комнатке на столе стоял кувшин, на кушетку расстелили постельное бельё.

- Здеся поживёшь пока, милочка, - мягко проговорил пиит и погладил меня по макушке.
- Долго поживу? – обречённо поинтересовалась я.

- Не ведомо мне оно, - пожал плечами Тредиаковский. – Испей вина, отдохни, часа спустя три за тобою приспеют.
- А если не стану развлекать государыню? – угрюмо осведомилась я.

- На Садовую к Ушакову в тайную канцелярию увезут, а потом на Сытный на эшафот. Императрикс отказов не прощает.

И он ушел. Щёлкнул закрываемый на ключ замок.

Никогда я не испытывала такого отчаяния, а потому впервые поняла самоубийц.

«Ты обязана жить! – выплыло из подсознания эго. – И ты жить будешь. Даже в качестве придворной шутихи. Вспомни Клару Новикову, Елену Воробей, Елену Степаненко и Нонну Гришаеву, разве они уронили своё достоинство, кривляясь на сцене»?

- Это на сцене, - прошептала я. – причём в своем родном веке.

«Вообрази, что уехала в длительную командировку и снимаешься в художественном фильме, - предложило второе «я». – Пой «Арлекино», рассказывай анекдоты про Чапаева, читай стихи. Пляши хип-хоп, наконец. Глядишь, подвернётся случай, чтобы сбежать из неволи».   

Немного успокоившись, я опустилась на кушетку и стала прислушиваться к тому, что творится за стеной темницы. Звукоизоляция во дворце была на высшем уровне, а потому адская тишина воспринималась мною как наказание за грехи.

- Яночка, Стасик, - тоненько завыла я и захлебнулась рыданиями.


Продолжение: http://www.proza.ru/2016/12/05/784