Про карандаши

На днюху в детстве - дело ещё до школы было - получила в подарок роскошную коробку цветных карандашей. Привезённых какими-то родительскими друзьями из-за границы. Как тогда говорили: "импортных". Заветное слово периода застоя. Продукция отечественной лёгкой промышленности не отличалась, мягко выражаясь, высоким качеством, и слово "импортный" служило маркировкой вещей, сделанных людьми для людей.

Это был Фабер. Не то 24 цвета, не то даже даже больше. Каждого тона по два - три оттенка. 

Они жили в своей коробке, стоя вертикально, как частокол вокруг древних славянских городищ.

В три ряда. Один, белый, был непонятного предназначения. Почему-то мне в голову не приходило, что белым можно рисовать по цветной бумаге. Собственно, цветной бумаги-то и не было тогда. Верней, была, но на тонкой основе, из неё можно было делать разные верезалки-наклеевалки, но рисовательную нагрузку карандашного стержня она не выдерживала. Равалась под нажимом. Вот потому никто на ней не рисовал. Нравились эти карандаши мне невероятно. Казались баснословным сокровищем. Да таким и являлись, конечно.

Отчётливо помню, как, засыпая, думала: "В случае пожара, первое, что нужно спасать - это мою коробку с карандашами". И в предзасыпательных видениях даже грезилось, как именно всё может произойти - в чаду, в дыму подползаю это я, значит, на локтях к заветному месту, где лежат карандаши, прижимаю их к груди, и, расталкивая языки пламени, отважно прыгаю в окно - у нас второй этаж - на подставленный пожарными брезентовый тент.

Пожара, слава богам, случайно не случилось, и драгоценные изделия фаберовской фабрики все, кроме загадочного белого, были благополучно изрисованы до основания. Спустя четверть года от них остались коротенькие кочерыжки длиной с треть мизинца.

Такая, увы, "сэляви". Ничто не вечно под луной. 

В развитие карандашной темы. Вспомнилось, как Набоков рассказывает в своих "Других берегах" про один случай ясновидения, произоший с ним в нежном возрасте. Эпизод тоже связан с карандашом фирмы "Фабер". Но не простым.

Отрывок длинный, однако он того стоит.


"...После долгой болезни я лежал в постели, размаянный, слабый, как вдруг нашло на меня блаженное чувство легкости и покоя. Мать, я знал, поехала купить мне очередной подарок: планомерная ежедневность приношений придавала медленным выздоравливаниям и прелесть, и смысл.

Что предстояло мне получить на этот раз, я не мог угадать, но сквозь магический кристалл моего настроения я со сверхчувственной ясностью видел ее санки, удалявшиеся по Большой Морской по направлению к Невскому (ныне Проспекту какого-то Октября, куда вливается удивленный Герцен).

Я различал все: гнедого рысака, его храп, ритмический щелк его мошны и твердый стук комьев мерзлой земли и снега об передок. Перед моими глазами, как и перед материнскими, ширился огромный, в синем сборчатом ватнике, кучерской зад, с путевыми часами в кожаной оправе на кушаке: они показывали двадцать минут третьего.

Мать в вуали, в котиковой шубе, поднимала муфту к лицу грациозно-гравюрным движением нарядной петербургской дамы, летящей в открытых санях; петли медвежьей полости были сзади прикреплены к обоим углам низкой спинки, за которую держался, стоя на запятках, выездной с кокардой.
Не выпуская санок из фокуса ясновидения, я остановился с ними перед магазином Треймана на Невском, где продавались письменные принадлежности, аппетитные игральные карты и безвкусные безделушки из металла и камня.

Через несколько минут мать вышла оттуда в сопровождении слуги: он нес за ней покупку, которая показалась мне обыкновенным фаберовским карандашом, так что я даже удивился и ничтожности подарка, и тому, что она не может нести сама такую мелочь.

Пока выездной запахивал опять полость, я смотрел на пар, выдыхаемый всеми, включая коня. Видел и знакомую ужимку матери: у нее была привычка вдруг надуть губы, чтобы отлепилась слишком тесная вуалетка, и вот сейчас, написав это, нежное сетчатое ощущение ее холодной щеки под моими губами возвращается ко мне, летит, ликуя, стремглав из снежно-синего, синеоконного (еще не спустили штор) прошлого.

Вот она вошла ко мне в спальню и остановилась с хитрой полуулыбкой. В объятиях у нее большой, удлиненный пакет. Его размер был так сильно сокращен в моем видении оттого, может быть, что я делал подсознательную поправку на отвратительную возможность, что от недавнего бреда могла остаться у вещей некоторая склонность к гигантизму.

Но нет: карандаш действительно оказался желто-деревянным гигантом, около двух аршин в длину и соответственно толстый. Это рекламное чудовище висело в окне у Треймана, как дирижабль, и мать знала, что я давно мечтаю о нем, как мечтал обо всем, что нельзя было или не совсем можно было за деньги купить."

                ///\\\///\\\///\\\///\\\///\\\

Для иллюстрации использована реклама карандашей от студии "Psyho"(Директор Дмитрий Копацкий)


 ©Моя сестра Жаба