Каждый выбирает для себя

Каждый выбирает для себя. (Разные судьбы).



Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку -
каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе.
Щит и латы, посох и заплаты,
меру окончательной расплаты
каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже - как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.

Юрий Левитанский



Княжна Урусова.

1.
  Варвара Сергеевна Урусова умерла 10 ноября 2010 года.
  Последнее время она почти не ела и лишь изредка  знаками просила сиделку подать  воды. Жизненные  силы покидали ее медленно, как будто не хотели отпускать в другой мир, старались удержать ее на этом свете, на котором она прожила без малого целый  век. Ей было 97 лет, 96 из которых она жила в фамильном особняке семьи Гирс в Висбадене. Ей было чуть больше года, когда родители привезли ее в Германию из России.
 
 Отец Варвары Сергеевны, князь Сергей Александрович Урусов, принадлежал к знатному  российскому роду. Родоначальник  династии Урусовых пришел на Русь с Золотой Ордой,  его потомки перешли на службу московским князьям,  получили княжеский титул  и много лет служили России верой и  правдой. Среди них  были и военные, и дипломаты, и государственные деятели.

Семья Сергея Александровича не была очень богатой, отец его в молодости увлекся виноделием,  выкупил в Крыму виноградники, поставил небольшой заводик по производству игристых вин,  но после смерти жены охладел, отошел от дел и передал производство своему единственному сыну.

Сергей Александрович окончил юридический факультет Санкт-Петербургского Университета и готовился стать адвокатом. Ему нравилась юриспруденция,  нравилось, как будет звучать «адвокат князь Урусов», но он не решился  перечить отцу. Виноделие совсем не привлекало его, поэтому он нанял по протекции толкового управляющего, который и вел дела, а сам по-прежнему жил в Санкт-Петербурге. Будучи человеком передовым и с образованием, он старался следить за новыми идеями в производстве вин, посещал вместе с управляющим заводы во Франции, а в 1897 году даже отправился на Всемирную выставку в Брюссель.

Но из Бельгии он привез нечто гораздо большее, чем новый сорт винограда или прогрессивные технологии. Он привез свою судьбу.

Анна Гирс была на 10 лет моложе князя Урусова. Ей едва исполнилось 17 лет, и в  Брюссель на выставку она приехала вместе со своим отцом, Карлом Гирс. Девушку больше интересовали модные магазины, в которых она и проводила свое время вместе с гувернанткой. Давно овдовевший  Гирс ни в чем не отказывал единственной дочке.

Карл Гирс добросовестно изучал новые павильоны, построенные специально к выставке в Саду Пятидесятилетия. Один из павильонов был посвящен жизни народов Африки. В стилизованной деревне чернокожие мужчины и женщины жили настоящей жизнью, демонстрируя свой быт и традиции. У этой деревни он и познакомился с приятным молодым человеком из России.

Новый знакомец был прекрасно образован, свободно говорил по-немецки и по-французски, оказался обладателем княжеского титула, но самое главное, интересовался тем же, чем и Карл Гирс, виноделием. Карл Гирс владел виноградниками в долине Рейна, имел не один завод, был очень богатым  и очень известным не только в герцогстве Гессен- Нассау,  где он жил в  Висбадене, но и во всей Германии. Этим же вечером Сергей Александрович был приглашен на семейный обед.

Молодые люди понравились другу с первого взгляда. И это было неудивительно, Анна была хороша – невысокого роста,  стройная, голубоглазая, с копной светло-русых волос, она отличалась жизнерадостным характером и любознательностью, что не могло не понравится Сергею Александровичу. Князь Урусов был гораздо выше среднего роста, его лицо с высокими скулами, чуть раскосые  карие глаза, выдававшие  его татарское происхождение, густые каштановые волосы также произвели впечатление на девушку.   

Карл Гирс был доволен, его не смущало материальное положение молодого князя, достаточно скромное по сравнению с его собственным. Куда важнее были  титул и знатное происхождение гостя. Такой союз давал возможность его дочери стать княгиней, вырваться из  купеческого сословия богатых, но все-таки не таких благородных по происхождению Гирсов. Глядя, как молодые ведут за столом светскую  беседу, Карл уже представлял, как его дочь, княгиня Урусова, кружится в вальсе на балу в лучших домах Германской  империи, куда Карл Гирс не был допущен, несмотря на все свое богатство. А потом, кто знает, может быть,  благодаря зятю,   дочь будет представлена самому императору Вильгельму II, ведь российский император был в родстве с германским, а Урусовы, как успел рассказать молодой князь,  были родственниками князей Юсуповых, близких дому Романовых.

Молодые люди не разочаровали старого Гирса, уже через год  князь Сергей Александрович Урусов попросил руки Анны. Отец Сергея Александровича был немного смущен купеческим происхождением будущей невестки, но ее красота и приданное помогли  ему закрыть глаза на этот мезальянс.  Карл  был счастлив – его дочь стала княгиней Урусовой , правда, для этого ей  пришлось выучить русский язык и   принять православие, но это нисколько не расстраивала протестанта Гирса , ведь такой же путь прошла и другая невеста из Германии, а ныне супруга Николая II,  Александра Федоровна.

Сергей Александрович и Анна  поселились в доходном доме на Фонтанке, принадлежащем семьи Урусовых. Они заняли целый этаж. Сергей Александрович не захотел жить в родительском доме. Анна чувствовала себя сначала не очень уютно в огромной квартире. В Висбадене она жила  в особняке с большими террасами и парком в английском стиле. Ей  не хватало  свежего воздуха, зелени, цветов, которые украшали двор их дома в Висбадене. Но потом она привыкла, ей даже начало нравиться, что она могла спрятаться за каменными стенами от петербургской сырости.

Спустя 10 месяцев после свадьбы в последний год уходящего девятнадцатого века в семье князя Урусова родился сын Александр.

Только через 14 лет, в  1913 году Анна родила второго ребенка, долгожданную дочку, которую назвали сказочным русским именем Варвара.

2.

Все эти годы Урусовы жили очень хорошо, Сергей Александрович и Анна по-прежнему нежно относились друг к другу, крымские виноградники и удачно вложенное приданное делали их жизнь довольно обеспеченной. Сергей Александрович понемногу занимался адвокатской деятельностью, но больше для души, чем по необходимости. В свете считалось хорошим тоном в случае необходимости советоваться с адвокатом князем Урусовым, репутация у него была безупречная. Лето проводили в Крыму или в путешествиях по Европе, зимой  ненадолго выезжали  в Висбаден подлечиться на воды  и проведать семью Гирсов.

Анна была все также стройна и жизнерадостна, правда, вторая беременность далась ей тяжело. Даже спустя почти год после родов она все не могла оправиться,  постоянно чувствовала слабость, все время хотела спать, ее часто мучила лихорадка, а потом начался и кашель. Домашний врач не сразу определил, что у Анны чахотка. Злой петербургский климат  подорвал ее здоровье, а беременность  лишь ускорило течение болезни. Чахотка была  еще в начальной стадии, и чтобы справиться с ней,  необходимо

На семейном совете в апреле 1914 года было решено, что Сергей Александрович и Анна с Варварой уезжают на лечение в Висбаден.  Сначала думали ехать в Крым, но репутация немецких врачей перевесила.  Александр уже учился в Императорском морском кадетском корпусе, ехать с ними не мог и оставался на попечение деда и отцов-командиров. Он был одним из лучших гардемаринов корпуса.  Встретиться вновь  им было уже не суждено.
  В Висбадене Анну положили в  клинику доктора Гофмана. Болезнь отступала, и Урусовы думали, что к концу года смогут вернуться домой, но выстрел в Сараево перечеркнул их планы. Началась война, в которой Германия и Россия оказались по разные стороны фронта.

Урусовы не знали, что им делать. Сергей Александрович не мог и не хотел оставаться в стране, воевавшей с его народом. Кроме того, это становилось опасно, в любой момент его, как поданного Российской империи, могли интернировать. Анне, как урожденной поданной Германской империи, это не грозило. Оставить в Германии больную жену и дочь также было невозможно. Невозможно было и везти ее   на верную смерть в Санкт-Петербург. А в России оставался их сын. Александр был вполне самостоятельным, собирался стать морским офицером и жил в  кадетском корпусе почти на казарменном положении, но ему было всего 15 лет. 
 
 Эти же мысли ни на минуту не покидали и Анну.  Она не спала ночами, нервничала, самочувствие ее резко ухудшилось. Вернулся кашель, а однажды утром Анна заметила на своем носовом платке маленькие капли крови.

Выход предложил Гирс – они должны ехать в Италию, на Капри. С его точки зрения это был самый разумный выход – далеко от войны и  прекрасный климат, специальная клиника и уход на высшем уровне.  Италия была, с одной стороны, союзником Германии, что давало возможность выехать туда  без особых сложностей, а с другой стороны, было очень непохоже, что она станет поддерживать в этой войне Германию, несмотря на все заключенные договора о Тройственном союзе.

В Италии они  изредка получали письма от отца Сергея Александровича, сын почти не писал, но они знали самое главное – он жив и здоров. Анна почти поправилась, но возвращение домой все откладывалось,  слишком страшным казалось им в этом райском уголке под голубым небом и ласковым солнцем путешествие по объятой огнем Европе в сырость и холод города на Неве. В средствах недостатка не было, вино Гирса продавалось по-прежнему хорошо, ведь люди любят выпить и в радости, и в горе, а таких поводов  военное время  давало немало. Так они прожили до октября 1917 года, когда проблема возвращения в Санкт-Петербург  просто перестала существовать. Октябрьский переворот  полностью отрезал их от России. Их ждала только Германия, куда Урусовы и приехали в 1919 году в  после заключения Версальского мирного договора.

Мир полностью изменился, рухнули четыре империи – Российская, Германская, Османская и Австро-Венгерская, причем две последние были разделены.

Германия вышла из мировой войны побежденной, обескровленной, злой и униженной. В такой стране  им предстояло жить.

Урусовы ничего не знали о своих родных в России. Появившиеся в 20-ые годы эмигранты рассказывали об ужасных днях Октябрьского переворота, о разграбленных особняках и квартирах, о холоде и голоде первой зимы при большевиках, о кровавой гражданской войне. Среди приехавших были и давние знакомые, но никто из них не мог сказать о судьбе оставшихся в России Урусовых. Многие надеялись, что этот кошмар скоро кончится, и они смогут вернуться назад, зажить прежней упорядоченной жизнью, но годы шли, и казалось, что «эти» пришли навсегда.
Анна ждала, что вскоре приедут и ее сын, и отец Сергея Александровича, но  они так и не появились. Страшно было думать, какая судьба постигла  монархиста князя Урусова  и молодого офицера флота его Императорского величества.

Тонкие душевные нити, соединившие ее когда-то с новой Родиной, истончались и исчезали. Лишь изредка по воскресеньям она с Сергеем  Александровичем ходила на службу в православную церковь Святой Елизаветы на горе Нероберг. Помолившись за сына и Урусова-старшего, они обязательно заходили на маленькое русское кладбище, читали на памятниках знакомые имена, и им казалось, что они как будто  побывали в России. С каждым годом памятников становилось все больше, и они понимали, что, уже вряд ли что-то изменится, и, скорей  всего, именно здесь и обретут они свой покой.

3.   

К 1934 году производство вина на заводах Гирса почти вышло на довоенный уровень. Старый Карл умер еще в 1925 году, его заводы и виноградники перешли к единственной наследнице княгине Анне Урусов-Гирс, так теперь звучала ее фамилия. Конечно, владелицей она было чисто номинальной, делом управлял Сергей Александрович. Ему пригодился его крымский опыт, да и годы, проведенные под руководством Карла, не прошли зря. Его семья пережила разные времена вместе со всей страной, но вино всегда было ходовым товаром, и им пришлось гораздо легче, чем многим в Германии.

Они держались в стороне от политики, живя размеренной жизнью немецких обывателей.  Веймарская республика, возникшая на руинах  Второго рейха, страдала и выживала, пытаясь вернуть себе экономическую стабильность и былую мощь Германии. Страной руководил престарелый президент генерал-фельдмаршал  Пауль фон Гинденбург, он  еще старался соблюсти либеральные принципы Веймарской конституции,  но  2 августа 1934 года он умер, и вся полнота власти в стране перешла к канцлеру Адольфу Гитлеру.

Сергею Александровичу было уже за шестьдесят. Он был здоров, полон сил, но все чаще подумывал о том, кто будет заниматься всеми заводами и виноградниками после него. Вот если бы был рядом сын….  Но рядом была только дочь. Правда, оставалась надежда на зятя, но Варвара явно не спешила их радовать.

А Варваре, вернее по-немецки Барбаре, было не до беспокойных мыслей Сергея Александровича, она была влюблена. Ей исполнился 21 год,  она была высокого роста в папу, голубоглазой и светловолосой в маму, просто воплощение чистоты немецкой расы. В ней не осталось ничего от татарских предков, кроме титула и фамилии – княжна Барбара Урусов-Гирс.

Она получила прекрасное образование в закрытой частной женской школе, свободно говорила на немецком, французском, английском и русском языках, ведь именной русский был языком домашнего общения. Несмотря на все перипетии судьбы, Сергей Александрович и Анна продолжали разговаривать дома по-русски. Барбару интересовали музыка и театр, литература и живопись. Так, все понемногу, и ничего серьезно. Она бы с удовольствием продолжила учебу, но частная школа не выдавала аттестат зрелости,  а без него получить высшее образование было невозможно. Днем она помогала Сергею Александровичу с бумагами, а вечерами занималась в театральной студии.  И Барбару, и ее родителей это вполне устраивало, ведь ни в семье Урусовых, ни в семье Гирс не было принято, чтобы женщины имели профессию и работали.

Предметом ее девичьих страданий был Давид Гофман, сын доктора Гофмана, владельца клиники и  домашнего врача Урусовых. Давид окончил  факультет медицины в университете в Гейдельберге. Его отец доктор Гофман, посещая Урусовых, с гордостью рассказывал, что его сын уже доцент, самый молодой доцент, между прочим,  и преподает в своем же Университете, и что его талантливый мальчик обязательно станет профессором.

Но в 1933 году Давид неожиданно вернулся в Висбаден и стал работать в клинике отца . Барбара также мало интересовалась политикой, как и ее родители, но краем уха она слышала, что университет пришлось покинуть всем преподавателям-евреям.

В их доме Давид появился поздней осенью того же года. Барбара заболела обычной осенней простудой, и лечить ее пригласили доктора Гофмана. Старший Гофман после возвращения сына очень сдал, исчез его обычный оптимизм, он перестал шутить и называть Барбару «высокочтимой госпожой», старался реже приходить по вызову. Вот и в этот раз вместо него пришел его сын Давид.
 
 Давид удивительно напоминал Барбаре ее отца – такой же высокий, темноволосый, с карими глазами. Он очень внимательно, но как-то отстраненно осмотрел ее, задал обычные вопросы, выписал лекарства и сделал укол. Уже в полусне она слышала, как Сергей Александрович, не выходя из ее комнаты, спросил его про Гейдельберг, и Давид напряженным, слегка звеневшим голосом стал рассказывать о том, как его студенты стали бойкотировать занятия преподавателей не арийского происхождения, высмеивать и откровенно оскорблять их. Его старинная alma mater одна из первых в Германии заболела страшной болезнью 20 века, которую потом назовут «коричневой чумой».  И в этом случае даже врачи были бессильны. Давид решил оставить университет после того, как на Университетской площади около здания, где молодые люди должны были становиться образованными и знающими, запылал костер из книг.

В эту ночь Барбаре снился огромный костер, в котором горели книги и который пытался потушить благородный Давид.

Барбара была девушкой привлекательной, но ее опыт романтических отношений был равен нулю. Частная школа, где она училась, была женской, даже число преподавателей мужчин было невелико. В театральной студии, где она занималась, конечно, были молодые люди, и они не отказались бы провести время с Барбарой, но они ее не интересовали.
 
 Возможностей для встреч с Давидом у нее было немного. Их семьи не дружили домами, не ходили друг другу в гости. У них практически не было общих знакомых, да и на церковной службе они так же никак не могли пересечься. Правда,  Давид с родителями жил на той же улице в престижном районе Висбадена Зонненберге. Их большой дом стоял в самом конце улицы, недалеко от клиники доктора Гофмана. Клиника была известна в городе, и многие состоятельные жители Висбадена предпочитали поправлять свое здоровье именно там.
Они были практически соседи, но не могла же Барбара стоять у их дома, карауля, когда появится Давид. А в вечерней жизни города он замечен не был. Оставался один верный способ общения – болезни. Она знала, что Давид будет появляться в их доме всегда, когда кто-то будет болеть. Идеальным было бы, конечно, заболеть так серьезно, чтобы ее положили в клинику, но это было слишком сложно.

Барбара стала следить за своим здоровьем и здоровьем своих родителей. При каждом малейшем чихе она укладывалась в постель и просила вызвать врача. Помня про свою тяжелую болезнь, Анна внимательно относилась ко всем жалобам дочери и обязательно вызывала врача. Так же внимательно она стала относиться и к здоровью родителей, предлагая при малейших недомоганиях пригласить доктора Гофмана.

Давид приходил, также отстраненно осматривал ее, прописывал необходимые лекарства, иногда пил кофе с Сергеем Александровичем, если тот был дома, и уходил.

Он не проявлял к ней никакого интереса. Но Барбара была девушкой целеустремленной, и не собиралась отступать. Она знала, пока Давид не женат, он свободен. Она ни за что не собиралась отказываться от идеи привлечь к себе внимание молодого человека. 

Барбара перестала ходить в  театральную студию, прежний руководитель начитанный и интеллигентный  Исаак Шихтман куда-то уехал, а на его место пришел сухой и желчный господин Штюбе, который заставил их репетировать самолично написанную пьесу  из жизни древних германцев. Пьеса была бездарная, а господин Штюбе омерзительный, говорил он на ужасном диалекте,  и у него дурно пахло изо рта, так в представлении Барбары должен был выглядеть навозный жук. А день, когда господин Штюбе, пошло  улыбаясь, предложил ей встретиться после вечерней репетиции, стал ее последним днем в студии. Днем она по-прежнему помогала отцу, а вечерами строила планы, как покорить сердце прекрасного Давида.

Постепенно  Давид стал задерживаться в их доме после очередного посещения дольше. Если Сергея Александровича  не было дома, он с удовольствием пил кофе с Барбарой. У  них даже обнаружились общие интересы, Давид любил театр, интересовался литературой, неплохо рисовал. А однажды даже пригласил ее на спектакль в городской театр, который с недавних пор назывался Театр провинции Нассау. Иногда они встречались в центре Висбадена и пили кофе с пирожными в кафе «Мальданер» на Марктштрассе. Но это бывало редко, все свое время Давид проводил в клинике отца, помогая ему с пациентами. Барбара своим женским чутьем чувствовала, что тоже нравится Давиду, но что-то как будто  сдерживало его. Когда он провожал ее домой, ей казалось, что он даже готов был ее поцеловать, но в последнее мгновение останавливался и уходил, лишь пожав ей на прощание руку. И он никогда не приглашал ее к себе в дом.

Потом наступила осень  1935 года, и Давид перестал приходить в их дом.

4.

Когда в ноябре по-настоящему простудилась и заболела Анна, в доме появился пожилой  немецкий доктор. Барбара с удивлением  проводила его, когда он осмотрел маму и вежливо попрощался, и сразу бросилась к отцу спрашивать, где Давид.
Сергей Александрович усадил дочь в кресло в своем кабинете и постарался объяснить, что вышел новый закон, согласно которому  врач-еврей не может больше лечить больных нееврейского происхождения.

Как человеку интеллигентному, Сергею Александровичу было противно любое проявление антисемитизма, но он понимал, что  бороться с  государственной машиной, которая только раскручивала свои беспощадные колеса, он не в силах. Он по натуре не был борцом, да и жизнь и благополучие своей семьи волновали его гораздо больше. Он уже потерял сына и не хотел, чтобы как-то пострадала его дочь. Он давно понял, что у тех, кто ни во что не вмешивается, гораздо больше шансов на спокойную жизнь. И в конце концов, что он мог поделать? Как юрист, он знал,  dura lex, sed lex, суров закон, но закон.

В голове Барбары не могло уложиться все происходящее.  Ведь все они были гражданами одной страны. Она, конечно, знала, что не все люди, которых она знает, по происхождению немцы, но ведь и она наполовину русская. Разница между людьми была для нее понятием скорей религиозным, чем вопросом расовой принадлежности.

В частной школе, где она училась, были девочки, которые не ходили на занятия по религии. Занятия вел священник из протестантской церкви. Родители Барбары были православные, но обе религии были христианские, а Барбара ходила на эти занятия, хотя как православная могла их и пропускать, скорей из общей любознательности, чем из религиозных убеждений.

А девочки Гутман («Ювелирные украшения Гутман и сын»), Рахель Беркович («Меха Беркович») и Этель Будницки (ее отец был главным управляющим Фольксбанка в Висбадене) просто незаметно исчезали на время урока религии, а потом присоединялись к классу.  А в остальном они ничем не отличались от других соучениц Барбары.  Вежливые, хорошо воспитанные и доброжелательные девочки. Частная школа была не из дешевых, и только  состоятельные люди могли себе позволить отправлять туда своих детей. Школа не была слишком религиозной, образование давалась светское, много часов уделялось языкам, поэтому там учились дети из семей разного вероисповедания.
 
 Когда отец рассказал ей про новый закон, она  скорей почувствовала, чем поняла, что в ее жизни появилась  какая-то неведомая сила, которая совсем не считается с ее желаниями и мечтами, которая руководствуется неведомыми ей и непонятными понятиями,  и которая  может вторгаться в жизнь других людей и  влиять на их судьбы.

До этого дня ее жизнь и исполнения любых ее планов и желаний зависели только от 3-х человек – ее самой, папы и мамы. А теперь появился еще кто-то или что-то, непонятное и пугающее, которое решило, что ей не надо видеть человека, в которого она была влюблена.

Барбара отправилась в городскую библиотеку и внимательно прочитала закон.

На ежегодном съезде партии, состоявшемся в Нюрнберге в 1935 г., нацисты приняли новые законы, которые законодательно закрепили многие основные положения нацистской расовой идеологии. Законы лишили немецких евреев гражданства Рейха и запретили им вступать в бракосочетание либо иметь сексуальные отношения с людьми «германской или родственной крови». Дополнительные указы к законам лишили евреев также избирательных и большинства политических прав.
 
 Законы, основывали понятие «еврей» не на религиозных верованиях. Вместо этого евреем считался любой, имевший трех или четырех евреев во втором колене предков, даже если он не относил себя к евреям и не принадлежал к еврейской религиозной общине. Еврейским врачам было запрещено лечить не евреев, а адвокатам — заниматься юриспруденцией.
 
Закон целенаправленно лишал евреев средств к существованию, требуя регистрации собственности и подвергая «ариизации» еврейские предприятия.  Права владения еврейских предприятий должны были перейти  к немцам нееврейского происхождения, купившим их по бросовым ценам, установленным властями.
 
Вместо паспортов стандартного образца евреям были выданы документы со специальными обозначениями: красной буквой «J» (Jude — нем. еврей) на обложке и дополнительным вторым именем «Израиль» для мужчин и «Сара» для женщин, если первое имя владельца не было однозначно «еврейским». По таким паспортам полиция легко идентифицировала евреев.
 
 Барбара шла домой, не замечая дороги.  Прочитанное не просто оглушило ее своей человеконенавистнической жестокостью. Она чувствовала себя раздавленной от осознания бессилия перед тяжелым молотом, занесенным над тысячами людей. Даже чувства к Давиду отступили, она думала  о девочках Гутман,  о Рахель и Этель, о докторе Гофмане и о многих других, кого эти законы могли коснуться. Эти законы делали невозможными ее отношения с Давидом.  В этой стране у них не было будущего.
 
 В городе появились скамейки с надписью «только для евреев». Полицейские  подходили к сидящим на этих скамейках, требовали документы, при этом вели себя грубо и откровенно унижали людей. Магазины, которыми владели евреи, помечались шестиконечной звездой, немцы заходить туда не решались. В городе становилось все больше и больше наглых самоуверенных молодых людей в коричневых рубашках. Они вели себя вызывающе, громко разговаривали и смеялись, всем своим видом показывая, что они и есть настоящие хозяева города.

Люди стали бояться откровенно общаться. У Урусовых и так было не много друзей, но постепенно они перестали приглашать в дом и тех немногих, с кем они общались. Одно неосторожно сказанное слово могло обернуться серьезными неприятностями. Но самое страшное было еще впереди.

Однажды Барбаре нестерпимо захотелось увидеть Давида. Она натерла щеки жесткой мочалкой, чтобы было похоже на лихорадку, насыпала в глаза перец, чтобы они слезились, и пошла в клинику Гофмана. Свои светлые волосы она аккуратно спрятала под беретик.

Подходя к клинике, она к своем удивлению увидела в скверике перед зданием клиники сидящих на скамейке доктора Гофмана и своего отца. Она  знала, что подслушивать нехорошо, но ей очень хотелось знать, о чем они говорили. Барбара постаралась подойти тихо и незаметно со спины и притаиться в тени большого дерева, под которым стояла скамейка.
Сидящие говорили вполголоса, Барбаре не удалось услышать весь разговор, но отдельные фразы до нее доносились ясно.

Сергей Александрович уговаривал доктора Гофмана бросить все и уехать вместе с семьей. Он говорил, что приближаются еще более страшные времена, чем сейчас, что есть угроза не просто материальному благополучию семьи доктора, но и жизни самого Гофмана, его жены и сына.

Старый доктор отвечал, что он все прекрасно понимает, но есть ценности более значимые, чем его отдельная жизнь и даже жизнь его семьи. Это жизни его пациентов.

Немцы перестали посещать его клинику, и в ней лечились только неарийцы. Это был единственный стационар в городе, в который можно было положить больных, чьи болезни не подавались излечению в домашних условиях. Это были евреи, и кто-то тоже должен был их лечить. Но он обещал поговорить с сыном. В конце концов,  он уже достаточно стар и не боится за свою жизнь, но вот у его талантливого мальчика все еще впереди.

Но Давид, видимо, считал так же, как и отец, и из города они не уехали.

5.

Настоящая беда пришла утром 10 ноября 1938 года.

Барбара проснулось утром от неясного чувства тревоги и страха. Она плохо спала в эту ночь. Сквозь сон ей казалось, что она слышала странный звон и гул. Но утром все было тихо. Было еще очень рано, родители спали, на кухне хлопотала горничная. Барбара быстро позавтракала и, повинуясь, какому-то неясному инстинктивному чувству,  пошла по улице в сторону дома Гофманов.

Их дом стоял в глубине участка,  ворота были открыты, и она подошла к входной двери. Она была заперта, но окна, все окна большого дома были открыты, а  стекла почти во всех комнатах были разбиты. Разноцветные шторы вырывались наружу, а слепые рамы  гулко ударялись о  стены на холодном ноябрьском ветру.  Из дома не доносилось ни звука,  в воздухе почему-то летал весенний тополиный пух, пушинки  прилипали к влажным рукавам ее пальто,  она стала отряхиваться и поняла, что это не тополиный пух, а перья, которыми обычно набивали подушки и матрасы. Под ногами валялись листы бумаги, разорванные книги на непонятном языке и фотографии, много- много  черно-белых фотографий. 

Барбара подняла  с земли одну из фотографий. На ней Давид в белом халате сидел за письменным столом перед раскрытой книгой.  Рядом с фотографией на земле лежал листок с карандашным рисунком. Это был портрет Барбары. И на фотографии, и на рисунке были видны следы крови. Гофманов нигде не было, вообще не было людей. Был большой опустевший и разоренный дом.

Барбара побежала в сторону клиники. Несмотря на ранний час, на крыльце курил парень в коричневой рубашке, перевязанной портупеей и в высоких солдатских ботинках. На земле валялась оторванная вывеска «Клиника Гофмана». Барбара  пошла в центр города. Идти было далеко, она шла  почти час, везде по дороге она видела следы страшной ночи, разбитые витрины,  сломанные двери, сорванные вывески и стекло. Очень много битого стекла.

Проходя мимо улицы, ведущей к старинной синагоге на Михельсберг, она увидела, что на месте красивого и величественного здания дымилась груда каменных развалин, рядом лежал мертвый старик во всем черном. Было очень тихо и  очень страшно.

Главная торговая улица выглядела так, как будто по ней пронесся разрушительный смерч, а под ногами хрустело и крошилось разбитое стекло. «Хрустальная ночь» накрыла город. Она поняла, что больше никогда не увидит веселых хохотушек сестер Гутман, томную Рахель Беркович и талантливую пианистку Этель Будницки. Она больше никогда не увидит Давида и еще многих, многих, многих.

Именно в эту минуту ей стало совершенно понятно, почему Давид так и не допустил их близких отношений.  Он был умный мальчик, он  знал, что произойдет, и хотел уберечь ее от себя,  чтобы горе ее не было так велико, когда она его потеряет.  Встретив Давида, она узнала, что такое любовь. Теперь она знала, что такое ненависть.

В ночь с 9 на 10 ноября еврейские погромы прокатились по всей Германии. Национал-социалисты были последовательны и хорошо организованы.

С тех пор каждый год 10 ноября она переживала этот черный день. Она знала, что когда-нибудь  ее сердце   не выдержит,  и она  умрет именно в этот день.

22 июня 1941 года Германия напала на Советский Союз.

Эту весть очень тяжело встретил Сергей Александрович. Он любил свою Родину, свою Россию. Он совсем не знал той новой страны, которую теперь даже называли по-другому, но в его сердце она по-прежнему была Россией. Они с Анной чаще стали ходить в русскую церковь, которая, как и раньше, была открыта для прихожан. Вместе с женой и другими немногочисленными прихожанами они  молились за свою Родину, за тех молодых ребят, которые сейчас умирали, пытаясь заслонить собой  огромную часть земли от нашествия коричневой зловещей заразы. Сергей Александрович истово желал победы Красной Армии.

А вести с Восточного фронта приходили все страшнее и страшнее. Даже отбросив шелуху победных реляций  геббельсовской пропаганды, он понимал, что дела там очень и очень плохи.

По-своему и тоже очень тяжело переживала войну на востоке и Анна. Особенно, когда стало известно, что немецкие войска окружили Ленинград и полностью замкнули страшное кольцо, оставив жителей умирать голодной смертью. Она с ужасом всматривалась в кадры бодрой кинохроники, пытаясь за улыбающимися сытыми лицами немецких солдат разглядеть что-то знакомое - улицы Павловска, где у Урусовых был летний дом,  или парк в Царском Селе, куда они ездили кататься на лошадях с маленьким сыном.  Ей стало казаться, что ее сын Александр жив, она не могла представить его взрослым 42-летним мужчиной, но и мальчиком его она больше не видела. Она вглядывалась в его детские фотографии, пытаясь мысленно нарисовать бороду или усы, добавить седину в его волосы.  Она представляла, что он, конечно, женился,  у него чудная жена и дочь, которую назвали в  честь бабушки. И вот сейчас, там, в заснеженном ледяном городе в их нетопленной  квартире на Фонтанке плачет от голода  и холода маленькая Анечка, Анна Александровна Урусова. А она ничем не может ей помочь. Эти мысли сводили ее с ума,  она все время мерзла, потеряла сон,  перестала есть, кусок просто не шел ей в горло.  От переживаний вернулась болезнь, и в феврале 1942 года она умерла от туберкулеза. Так первая блокадная зима отняла жизнь у еще одной своей жертвы.

Похоронив жену, Сергей Александрович очень сдал, ему был 71 год, на заводах  и на виноградниках не хватало рабочих рук, мужчин забирала война, пришлось даже закрыть несколько предприятий. На оставшихся в основном работали женщины. С Восточного фронта стали возвращаться демобилизованные по ранениям фронтовики. Их рассказы разительно отличались от победных речей по радио. Но Барбаре было их совершенно не жалко, она их ненавидела. Они и их Гитлер отобрали у нее все – маму, любимого человека и веру в жизнь, ей казалось, что она видит следы крови на их руках.

В Германию приходили эшелоны с работниками из Восточной Европы, можно было попросить пленных, но Сергею Александровичу была невыносима сама мысль, что на него будут работать подневольные люди.

Но Барбара убедила его в том, что он неправ. Она догадывалась, в каких нечеловеческих условиях жили пленные,  и возможность вырвать их из лагеря была на самом деле возможностью улучшить их жизнь, а некоторым даже спасти ее.  У Урусовых никто не воевал, предприятие не работало на военную промышленность,  поэтому им были не положены восточные рабочие, но красота Барбары и два ящика хорошего вина сделали свое дело, им разрешили взять работников. Они взяли военнопленных из Советского Союза.

В это страшное время она делала все, чтобы сделать жизнь работающих на них военнопленных и гражданских похожей на человеческую. Специально для них рядом с заводом построили сухой и теплый барак, чтобы работникам не приходилось в любую погоду идти километры до работы, разрешила тем, кто хорошо работал, по выходным уходить в город,  она следила, чтобы их хорошо кормили, привозила врача больным и строжайше запретила  охранникам применять физические наказания. Когда она узнала, что один из охранников ударил девушку из Украины, она попросила его подежурить в комнате, где хранила деньги, а потом вызвала полицию, обвинив в краже. Это отбило желание распускать руки у других охранников. Работники были готовы на нее молиться,  Оксана, девушка из Украины, которая после случая с охранником работала в доме Урусовых, рассказала всем, что так ей не жилось даже дома на Украине, где она работала в колхозе.

Барбара говорила с работниками по-русски, и они ее называли Варвара-краса.

Но особое уважение она заслужила после одной истории. В городе задержали одного из ее работников, который в свой выходной день пытался продать на базаре украденную бутылку вина, чтобы на вырученные деньги сходить в кино. Барбара поехала в полицию и сказала, что это она подарила своему работнику бутылку вина за хорошую работу и разрешила делать с ней, что он захочет.  И если он занимался спекуляцией, то пусть наказывают ее. И опять, ее красота и 2 ящика вина помогли освободить провинившегося. После этого, раз в месяц в воскресенье в бараке крутили кино.
Сергей Александрович во всем поддерживал дочь, он любил повторять, что кривое не может сделаться ровным, но ровное не так легко сделать кривым. Дела шли для военного времени неплохо, ведь опять, как и почти 30 лет назад, вино помогало заглушить тоску военного времени и боль потерь.

Так они прожили всю войну. К 1945 году болезни совсем одолели Сергея Александровича, но он не сдавался, он твердо знал, что должен дожить до того светлого дня, когда  его Родина вышвырнет со своей земли чертовых оккупантов. А то, что будет именно так, он не сомневался, недаром его знаменитый предок воевал с Московией, он знал силу русского удара. Князь Урусов верил в это в первую военную зиму, когда немцы были у самой Москвы, когда захлебывался кровью и болью Сталинград, когда в сводках звучали  захваченные немцами такие до боли знакомые названия  крымских городов.

Когда союзники сообщили, что Гитлер покончил с собой,  Сергей Александрович довольно хмыкнул «Сдох, собака».

Князь Урусов умер 9 мая 1945 года. Последние его словами были «Не перевелись еще богатыри на земле русской…..». Слабеющей рукой интеллигентный Сергей Александрович сложил фигу и показал ее в ту сторону, где по его разумению находился Берлин. Барбара похоронила его рядом с матерью на русском кладбище. 

6.

Американская авиация пощадила Висбаден, город почти не пострадал во время  бомбежек, чего нельзя было сказать о соседнем Франкфурте. В городе расположились союзнические части, бывших работников Барбары увезли в фильтрационные лагеря. Напоследок, они написали письмо, в котором благодарили Урусовых за все, что те для них сделали. И каждый лично расписался, поставив имя, фамилию и довоенный адрес. В ночь перед отправкой в лагерь к ней прибежала Оксана, она  наотрез отказывалась возвращаться домой, долго плакала и умоляла не отправлять ее назад на Украину. Ее там никто не ждал, семья погибла, деревня сгорела.  Барбара спрятала ее в своем доме. На всю оставшуюся жизнь Оксана стала ее семьей.

Американцы были сытые, веселые и какие-то совсем не уставшие от войны.

Однажды на улице в центре города Барбара увидела небольшой грузовик, в котором сидели советские солдаты. У них были совсем другие лица.  Около грузовика курил пожилой водитель, а молодой офицер с множеством орденов на груди пытался выяснить у американского военного дорогу, показывая тому карту. Американец, конечно, ни слова не понимал, но громко хохотал и обнимал офицера. Офицер злился и нервничал. Барбара стояла и смотрела на них, ей хотелось помочь, но она не решалась подойти. Водитель заметил ее и спросил: «Чего тебе, дочка?» Она заплакала, подошла к офицеру, молча взяла из его рук карту и показала, как проехать. Офицер радостно улыбнулся, сказал «Спасибо!»  забрался в кабину, и грузовик уехал.

На другой день, Барбара пришла в военную комендатуру и сказала, что потеряла документы. Она принесла свидетельство о рождении, и ей выдали справку, удостоверяющую ее личность. В справке стояло Варвара Сергеевна Урусова.

Мирная жизнь налаживалась, Варвара делала все, чтобы как можно быстрее наладить оставшееся производство, выпускать вино пусть даже небольшими партиями.

Но у  оккупационных властей  были к ней претензии. 

Как и все немцы, Варвара должна была заполнить опросный лист, состоящий  из 131 вопроса. На основании ее ответов должна была определиться степень ее участия в преступлениях нацизма. Отказаться заполнять его она не могла, за это лишали продуктовых карточек, а ей надо было кормить себя и Оксану, чей статус был совсем неопределенным. Если на основании анализов ответов заполнившему присваивали статус «виновный» или «виновный в высшей степени», то это грозило судом и лишением свободы. Статус «замешанный» или «попутчик» грозил большим денежным штрафом или конфискацией части имущества. Имелась категория «оправданных», но лучше всего было попасть в категорию «не замешанных». Неискренние ответы опрашиваемых  и  коррупция делали это опрос малоэффективным и не отражающим действительность.

На вопросы об использовании подневольных рабочих она приложила их  благодарственное письмо, подписанное на разных языках. Оно превратилось в  охранную грамоту, которая помогла ей там, где не сработала ее красота и ящик хорошего вина. Кроме того, американцы были деловые люди, они понимали, что война войной, а бизнес есть бизнес. А еще они тоже любили выпить. Варвара была признана «не замешанной».

Как только в городе появилась гражданская немецкая администрация, Варвара зарегистрировала  фонд,  который  она собиралась  финансировать из прибыли ее предприятий, ими по примеру покойного отца теперь руководил наемный управляющий.   Для Германии было необычно, чтобы  женщина   принимала участие в общественной жизни страны, но времена менялись. Этот фонд должен был помочь выжившим евреям вернуться домой и восстановить свои права на утраченное имущество.  Свой Фонд Варвара назвала David Haus - «Дом Давида».

И они стали возвращаться, медленно и не очень охотно. Большинство выживших предпочитали уехать в Америку или в Палестину, чтобы навсегда забыть эту проклятую Германию. Но были и другие, кто считали Германию своей Родиной и хотели жить здесь.

Первые евреи появились на улицах Висбадена в мае 1945 года. Это были те, кто пережил катастрофу в подвалах и схронах, кто месяцами не видел солнечного света, не дышал свежим воздухом, кто жил эти годы в страхе за свою жизнь, жизнь своей семьи и семьи своих спасителей, ведь  в случае, если бы их обнаружили, их  ждала бы общая судьба.

Фонд «Дом Давида» помогал им с оформлением документов,  получением вида на жительство, восстановлением немецкого гражданства, опытные  адвокаты и юристы из «не замешанных» или евреев оформляли нужные бумаги, писали запросы, поднимали старые документы. Фонд даже стал выпускать небольшой бюллетень, на страницах которого люди искали своих родных , рассказывали о пережитых мучениях, печатали фотографии своих близких.
Неожиданно вернулся Исаак Шихтман, руководитель театральной студии, где Варвара занималась до войны. Он щеголял в военной американской форме и руководил армейским театром союзников.

Вернулась Этель Будницки. В 1938 году коллега ее отца по работе в банке спрятал Этель с младшим братом Марком в подвале своего загородного дома. Она вернулась вместе с братом, который ослеп от долгого сидения в темноте в сыром подвале и говорил только шепотом. Этель не знала ничего о судьбе своих родителей. Она была ровесницей Варвары, но в свои 32 года выглядела как глубокая старуха. Ее тонкие когда-то пальцы пианистки  распухли и скрючились. Она стала работать в Фонде  и первое время жила у Варвары.

Отношение к немецким евреям в послевоенной Германии было боязливо-почтительное: большинство немцев чувствовало свою вину перед еврейскими соотечественниками, но сочувствия они не вызывали. Немцев душило обычное и такое родное для них чувство зависти.

Те евреи, у кого еще не было своего жилья, селились в специальных лагерях  для перемещенных лиц.  Немцев раздражало то, что евреи в таких лагерях получали больший паек, чем немцы-горожане,  евреи претендовали на возврат своего имущества, которое они потеряли в результате довоенной ариизации промышленности и торговли. А в советской зоне оккупации им даже выдавали удостоверения «жертв фашизма». 

Также было известно, что многие евреи в голодной Германии были замешаны в деятельности черного рынка.

В марте 1946 года произошел трагический инцидент в лагере перемещенных лиц в Штутгарте. С целью выявить спекулянтов 200 немецких полицейских с собаками и при оружии в сопровождении нескольких американцев из военной полиции ворвались в лагерь и попытались устроить обыск. Завязалась потасовка, полицейские начали стрелять, и немецкий полицейский убил Шмуэля Данцигера, пережившего Освенцим и Маутхаузен и лишь за день до этого отыскавшего свою жену и детей. Полицейский рейд обнаружил в лагере несколько «нелегальных» кур.

Денацификация  лишила многих довоенных административных работников, адвокатов, судейских, учителей права работать по своей профессии; а евреи-адвокаты и преподаватели не испытывали таких трудностей. Это вызывало раздражение у немцев.

Варвара работала в своем фонде почти круглосуточно, помогая людям обрести жилье, работу и вернуться к нормальной жизни. Она очень хотела помочь всем этим несчастным незнакомым людям, но кроме этой цели, у нее была еще одна, глубоко личная. Она во что бы то ни стало хотела разыскать Давида Гофмана или хотя бы узнать что-нибудь о его судьбе. Они беседовала с людьми, показывала им сохранившуюся фотографию Давида, которую подобрала во дворе его дома утром после Хрустальной ночи. Эта фотография служила своего рода эмблемой информационного бюллетеня, она печаталась в каждом номере рядом со словами Фонд «Дом Давида».

Начиная с 1942 года евреев из Висбадена, да и почти со всей Германии отправляли в концентрационный лагерь в Чехии, который назывался Терезиенштадт. Но семья Гофманов пропала в ноябре 1938 года. Следы их потерялись навсегда.

            Но еще раз за свою долгую жизнь Варвара все-таки увидела своего Давида.

В 1988 году, в год пятидесятилетия «Хрустальной ночи» Варвара Сергеевна Урусова поехала в Израиль. Там, в музее Катастрофы  «Яд ва-Шем», в зале, посвященном судьбе немецких евреев, среди тысячи лиц расстрелянных, замученных, заживо сожженных людей она увидела лицо своего любимого. Давид Гофман стоял на пороге клиники своего отца и, подняв вверх правую  руку,  махал  в объектив фотоаппарата, как будто прощался со всеми, кто оставался на этой земле.

Варвара Сергеевна долго стояла напротив фотографии, слезы катились по ее щекам. Люди осторожно обходили ее и шли по залу дальше. Никто не останавливался и не удивлялся.  Разве можно было в этом центре вселенского горя удивить кого-нибудь слезами.

Кулецкий


1.

Больше всего на свете Кулецкий любил деньги. И надо признать, что любовь  у них была взаимной.

Он родился в 1965 году в маленьком провинциальном городке на Украине. Воспитывали его мама и бабушка. Отца он не знал, в свидетельстве о рождении в графе отец был прочерк. Витьку это совсем не смущала, неполные семьи были у них в городке не редкость, скорее редкостью было наличие у ребенка и папы, и мамы.

С раннего детства чаще всего дома он слышал одну фразу  - «денег нет». Она звучала всякий раз, когда Витька просил о чем-то маму или бабушку. Мама бросала ее коротко, даже не дослушав, о чем в очередной раз канючил сын. Бабушка сначала тяжело вздыхала, переводила дух, но отвечала также, пытаясь, правда, смягчить свой отказ леденцом или сушкой.

Мама его работала медсестрой, а бабушка получала пенсию. Денег едва хватало на то, чтобы прожить месяц.  А вокруг было так много соблазнов – конфеты в ярких упаковках и свежие, обсыпанные маком, бублики в булочной за углом, пластмассовые грузовики и оловянные солдатики в игрушечном отделе в маленьком городском Универмаге, настоящий футбольный мяч и велосипед там же в отделе спорттоваров  и много еще разных заманчивых вещей, которые могла предложить своим гражданам страна развитого социализма.  И Витька всем этим богатством страстно хотел владеть.

С годами список желаний менялся,   исчезли конфеты и бублики,  игрушечные машинки и солдатики, футбольный мяч остался, а вместо велосипеда появился мотоцикл. Также в список логично вписались  фирменные джинсы и магнитофон.

К шестому классу Витька уже прекрасно понимал, что на все это никогда не хватит маминой зарплаты, которую она приносила домой в конце каждого месяца в виде трешек, пятерок и редких десяток. Да он больше и  не просил. Ему было даже совестно смотреть, как надрывается мама, стараясь, чтобы он был не хуже других. На троих у них , даже с учетом маминой работы почти на 2 ставки, в месяц выходило не больше 160 рублей.

Свой первый рубль он заработал в 13 лет. Вместе с дружком он шатался в воскресенье по рынку.  Когда время работы рынка подходило к концу, некоторые торговцы отдавали даром испортившиеся за день фрукты. Но в это раз вышло по-другому. Их окликнул продавец хурмы и гранат. Обливаясь потом, он таскал в свою машину ящики. Увидев двух болтающихся без дела и без родителей подростков, он пообещал им три рубля, если они погрузят его товар.

Получив честно заработанную трешку, ребята решили так – по рублю каждому на личные нужды, а третий  прогуливают сообща.

Это был настоящий праздник – кино, тир, газировка с сиропом, рубль казался бесконечным. Они гуляли сообща, но Витька все-таки поглядывал, чтобы всего было поровну – и газировки, и выстрелов в тире.  И в кинотеатре он несколько раз заставлял приятеля пересаживаться, выбирая место поудобнее. На личный рубль приятель купил пирожные маме и сестре, а у Витьки на это рубль были далеко идущие планы.

Ему казалось глупым вот так запросто профукать добытые деньги, когда из одного рубля можно постараться сделать два, а лучше три. В глубине души он уже даже жалел потраченный полтинник.

И Витька принялся делать деньги. Самый простой способ был дать его кому-нибудь взаймы, а назад попросить на десять копеек больше, но это было рискованно, можно было не получить назад ничего. Витька думал долго и придумал.

На свой рубль он купил 3 пачки сигарет и пошел на вокзал караулить проходящие поезда, в которых совсем не всегда был вагон-ресторан.  Станция была маленькая, поезда стояли 5-10 минут. Во время стоянки на перрон выходили подышать свежим воздухом пассажиры. К ним сразу подбегали бабушки с вареной картошкой, малосольными огурчиками и спелыми помидорами. Пока женщины придирчиво выбирали, что купить, мужчины  бросались искать киоск с сигаретами, который обычно был закрыт, а если и открыт, то к нему выстраивалась такая очередь, что стать счастливым обладателем заветной пачки  имели шанс очень немногие.

Когда поезд подходил к перрону, там уже вертелся Витька. У него было заготовлено несколько вариантов – если пассажир спрашивал его лихорадочно « Пацан, где можно сигареты купить?», он отвечал, безнадежно махнув рукой, «Да что Вы, дяденька, киоск уже второй год закрыт!» и предлагал ему пачку с небольшой наценкой. Если пассажир норовил проскочить мимо, то Витька окликал его сам « Дяденька, а Вы сигареты ищите?» и дальше по плану.

Уже к концу первого дня Витька был в большом плюсе.  Торговля шла бойко. Через неделю он знал  расписание всех проходящих поездов, научился ловко прятаться от милиционеров  и знал проводниц, и если пассажир  спрашивал про сигареты у них, то те сами уже говорили « А вот мальчик бегает, у него возьмите».

У Витьки появились деньги. Скоро все одноклассники  и соседи во дворе знали, что у Витьки всегда можно стрельнуть рубль, его так и прозвали Витька-рубль. Отдавать, правда, приходилось с процентами.
К концу 10 класса он уже  не продавал сигареты на вокзале. Витька спекулировал модными тряпками, дисками, кроссовками,  главным его принципом стал принцип, который он сформулировал раньше – один  рубль должен приносить два, а лучше три. Старушки, сидящие на скамейки у подъезда  дома, качали головой и говорили Витькиной бабушке –«Ну, твой деловой, чисто еврей какой». Видимо, им казалось, что это высший комплимент.  Витьке такие комплименты не нравились.

Учился он неплохо, соображал быстро, лучше всего ему давалась математика. Приближались выпускные экзамены,  надо было решать, что делать дальше. Он не собирался прожить всю жизнь спекулянтом с ежедневным риском оказаться рано или поздно  за решеткой.  Витька панически боялся тюрьмы. А тут еще к ним домой пришел участковый и долго расспрашивал Витькину бабушку о внуке. Он даже попросил разрешения осмотреть Витькину комнату, где очень заинтересовался коробкой, в которой лежали нереализованные джинсы.  Наученная горьким опытом жизни в стране Советов, бабушка изрядно опасалась людей в милицейской форме и на все вопросы лишь повторяла, что ничего не знает и что  Витенька очень хороший мальчик. Кулецкий струхнул.  Он резко прекратил всю свою подпольную деятельность и  скинул за полцены оставшийся товар. Лучше было бы исчезнуть, пока за ним не пришли. Но куда?

И  Витька принял неожиданное решение, он поступил в  военное училище.



2.

Высшее военное финансовое училище в Ярославле готовило  офицеров- финансистов.

В училище курсант Кулецкий должен был  решить две главные задачи – как правильно жениться и куда правильно распределиться,  причем обе задачи были одинаково важны.

Сначала он решил искать подходящий объект в местном Пединституте. Но потом решил, что ему не нужна жена с высшим образованием. В  его семье будет  только один человек, который все знает. И такой человек он.  Правда, совсем уж простушку тоже не хотелось. Кулецкий определил для себя золотую середину и отправился в музыкальное училище на новогоднюю дискотеку.

Аленьку он заметил сразу. Она выделялась среди подруг, но не необыкновенной красотой или стройной фигурой. Скорее наоброт, выше среднего роста, крупная с невыразительным и каким-то унылым лицом, она вряд  ли привлекла бы мужское внимание.

Наметанный глаз спекулянта со стажем сразу заметил крупные золотые серьги с красными камнями, черные лакированные югославские сапожки и гэдэровский кримпленовый брючный костюм. Ярко-красный с синей отделкой, он не очень выгодно подчеркивал Аленькины пышные формы. Все вместе тянуло рублей на 300.

Кулецкий был представлен Аленькиным родителям на 8 марта. Когда он с букетом чахлой мимозы переступил порог Аленькиной трехкомнатной квартиры, будущая теща неодобрительно хмыкнула. «Голодранец» - мысленно вынесла она приговор.

Но будущая теща  Кулецкого была плохим психологом. Глядя, как тощий курсант окидывает жадным взглядом ковры на стенах и хрустальные вазы в полированном румынском серванте (а посмотреть, кстати, было на что, Аленькина мама работала заведующей районной овощной базой), она решила, что тот  просто хочет выгодно жениться. Но это было не так. Как в далеком детстве в отделе игрушек, Кулецкий хотел и то, и то, и то. И он знал, что найдет способ сделать деньги, чтобы стать владельцем такого же великолепия.

Кстати, провожая Кулецкого после праздничного ужина, она потребовала у него телефон дежурного по училищу, на всякий случай, чтобы знать, куда жаловаться, если этот голодранец попробует обидеть ее Аленьку. В своей записной книжке она записала этот номер на букву «Г»- голодранец.

Но Аленька влюбилась,  и родительское согласие было получено. Впрочем, сказать родительское было бы преувеличением. Решала все теща, тихий и невнятный Аленькин папа права голоса не имел,  использовался для несложной домашней физической работы, а своих Кулецкий поставил в известность телеграммой.

Он даже подумывал в случае женитьбы взять ее фамилию, чтобы лучше замести следы, но стать  Кузькиным вместо Кулецкого ему все-таки не захотелось.

Свадьбу гуляли широко, была многочисленная Аленькина родня, подружки-однокурсницы (пусть завидуют) и приятели Кулецкого. Курсантов на свадьбы было много, общался Кулецкий в училище со многими, но задушевных друзей не имел.

По странному стечению обстоятельств, в училище у Кулецкого была та же кличка, что и в детстве –Витька-рубль, но по другой причине. Кулецкий долго не мог избавиться от мягкого украинского выговора и произносил слово рубль, как «рубель». Хотя некоторые называли его Ноготь. В честь своей неосуществленной юношеской мечты научиться играть на гитаре, Витька отрастил на мизинце правой руки длинный ноготь.

Итак, первая высота была взята  – жена в меру образованная, чтобы не задавалась, не красавица, чтобы никто не  увел, из обеспеченной семьи, чтобы самому особо не приходилось тратиться, пусть родители единственной дочечке помогают,  с правильной профессией -  всегда сможет гарнизонных детишек на пианино  учить, лишние деньги  в семье не помешают. Правда, с последним вышла небольшая неувязка – Аленька училась по специальности «дирижер хора»,  а играла на флейте. Но флейта тоже ничего, по крайней мере, не будет в квартире места много занимать.

Вторая проблема была сложнее. Кулецкий понимал, что офицер Советской Армии, пусть и финансист, человек подневольный, поедет, куда пошлют. Поэтому, учитывая необъятные просторы родной страны,   хотелось, чтобы послали  не так далеко. И еще - Витька очень не хотел попасть в Афганистан.

Он неплохо учился, но был далеко не лучшим, знакомств у него не было, и он пошел верным и испытанным путем середняка – Кулецкий увлекся комсомольской деятельностью, а на последнем курсе даже стал  членом партии.
Витька все-таки вытащил счастливый билет – его послали в ГСВГ. Эти четыре буквы были заветной  мечтой многих курсантов  - группа Советских войск в Германии. Два оклада –один в марках, второй  в рублях на сберкнижку в СССР, богатые магазины, чистота и порядок, и никаких тебе душманов с автоматами. Правда, счастье могло продлиться не больше 3-4 лет, то Витька так далеко не загадывал. В конце концов, можно потом и уволиться из армии.

Теща даже слегка смягчилась, удивившись необыкновенной прыти зятя  и порадовавшись за дочь, но его новый армейский адрес все-таки вписала в записной  книжке на ту же страницу, на букву «Г».
            

2.

В августе 1986 года лейтенант Кулецкий вместе с супругой прибыл в танковую дивизию под Франкфуртом-на-Одере  и вступил в должность заместителя начальника финансовый службы полка, а проще начфина или по-солдатски  «финика».

Первые полгода, пока молодые жили в офицерском общежитии, Кулецкий присматривался и принюхивался. Зарплата в 750 марок было довольно скромной, учитывая , что  рабочий в ГДР получал порядка 2000 марок.  Работы для Аленьки не было,  место преподавателя музыки в школе было занято, в клубе был свой штатный музыкант, а дети офицеров не очень хотели учиться играть на флейте. Аленька пыталась организовать  хор из офицерских жен, но, во-первых, денег это все равно не приносило, а, во-вторых, женщины  совершенно переругались, поспорив, кто будет солировать (Аленька не сразу догадалась, что чем выше звание и должность у мужа, тем больше шансов стать солисткой должна иметь его супруга).  Затея с хором  быстро провалилась.  Также провалилась и идея детского хора. Гарнизонные дети не хотели заниматься сольфеджио под руководством занудной тетеньки с писклявым голосом.

Аленька  одна выходить в город боялась, целый день она  сидела дома и писала письма подругам, описывая свою необыкновенную жизнь. Кулецкий был на службе. В обед он ненадолго появлялся дома перекусить, чтобы не отдавать  в месяц 35  марок за питание в офицерской столовой. По выходным офицеры с женами гуляли вдоль закрытых магазинов и любовались витринами.  Вечерами семейные собирались у кого-то дома, а холостые отправлялись посидеть в гаштету, небольшой бар недалеко от КПП.

Кулецкие  в гости не ходили, к себе не приглашали. Витька считал это лишними тратами. Деньги – это такая штука, которой постоянно не хватает, особенно заграницей. Они даже не ездили в отпуск в Союз по той же причине.

Через полгода Кулецкие получили однокомнатную квартиру. Финансовый вопрос стал еще острее. Квартиру надо было обставлять, хотелось хороший холодильник, магнитофон, телевизор и далее по списку.  Деньги, которые начислялись в СССР, обмену в валюту не подлежали. Конечно, мысль о том, что  где-то на Родине на сберкнижке постоянно происходит финансовый прирост грела, но от этого было не легче.  Надо было что-то делать.  И Кулецкий пошел  проверенным путем.

У проводниц Кулецкий получал большой чемодан, который называли «Гросс Германия»  или «мечта оккупанта», набитый незатейливыми электротоварами. Кулецкий расплачивался марками  по ценам, почти равным магазинным. Проводницы были довольны, они получали заветную сумму в марках. Тут же они получали  от Кулецкого другой пустой чемодан для следующей партии. Не выходя с вокзала, в туалете, Кулецкий передавал чемодан знакомым полякам, которые уже платили ему гораздо дороже. Знакомство с польскими коробейниками Кулецкий завел в гарнизоне, где они иногда появлялись, предлагая советским офицерам диски с записями западных певцов, фирменные джинсы и даже  порножурналы. Поляки вручали Кулецкому пустой чемодан, который он прятал в хамере хранения до следующего поезда. Гешефт процветал – проводницы везли электроутюги, транзисторы, кипятильники и даже электродрели. На дело Кулецкий переодевался в гражданскую одежду и приклеивал маленькие усики, которые он стащил в гримерной Дома офицеров.

Бизнес процветал. Денег было много,  их становилось все больше и больше. Кулецкий мог позволить себе многое, о чем даже не могли мечтать другие офицеры, жившие только на зарплату. Но постепенно Кулецкий заметил, что ему больше не доставляет большого удовольствия делать на них покупки. Гораздо большее удовольствие доставляла ему сама мысль, что у него есть деньги  и он может себе ни в чем не отказывать. Теперь его страсть к деньгам напоминала страсть коллекционера, которому нелегко расстаться с любым из своих экспонатов. Как дети коллекционируют марки или спичечные этикетки, так Кулецкий коллекционировал деньги. Ему была невыносима сама мысль, что он может добровольно отдать в чужие руки такие им горячо любимые дойчмарки.

Даже Аленька была не в курсе масштаба их растущего материального благополучия. Кулецкий прятал деньги в матрасе, так что можно без преувеличения сказать, что Кулецкие просто спали на деньгах.  Иногда во время службы ему казалось, что дома пожар, наводнение или даже землетрясение,  и Кулецкий ненадолго бежал домой, чтобы удостовериться, что все в порядке. Аленька думала, что горячо любящий муж бегал проверять ее на почве ревности. Кулецкий мечтал, как после окончания службы в Германии он демобилизуется и откроет свой  кооперативный ресторан, благо доходящие с Родины слухи о новых законах позволяли ему на это надеяться.

Аленьке, конечно, не очень нравилась их экономная жизнь. Но она видела, что зарплата мужа и вправду заставляет их экономить. Когда дела Кулецкого пошли в гору, он стал выдавать жене небольшие четко дозированные суммы на мелкие женские радости. Аленька стала чаще отправляться в город по магазинам. С одеждой было сложновато, немецкая прмышленность не учитывала большие размеры советских женщин, и Аленька увлеклась обувью. В их небольшой квартире по всем углам паслись стайки ее туфель, босоножек, полусапожек и, конечно, сапог.  Все ее сокровища не помещались в шкаф,  поэтому Аленька периодически любовно протирала обувь, чтобы она не очень пылилась.  Кулецкий снисходительно смотрел на маленькие радости жены, правда, следя, чтобы основные набеги Аленьки в магазины приходились на периоды скидок и распродаж.

Звездный час Кулецкого длился почти 3 года. 9 ноября 1989 года рухнула Берлинская стена. А еще через год, 3 октября 1990 года, Германия стала единой страной. Горбачев и Коль определили сроки вывода Советских войск с территории ГДР. Дивизия Кулецкого выводилась домой одной из первых.

500-тысячный контингент Западной группы войск волновал вопрос -  по какому курсу будут менять восточные марки на западные. Ходили слухи, что этот курс будет грабительским, а именно 1:3. Именно так меняли деньги жившим в ГДР иностранцам. Кроме того, менять будут определенные суммы, разные в зависимости от звания и должности.  От переживаний в гарнизонах участились случае инфарктов и обострения язвенной болезни. Так свалился с обострением язвы желудка непосредственный начальник Кулецкого начфин полка. На замену уже надеяться не приходилось, и его обязанности перешли к Кулецкому.

Кулецкий потерял аппетит и сон. Вопрос дальнейшей дислокации   дивизии его не волновал, он не собирался продолжать службу, с  нажитым имущество было более-менее ясно – ему уже сколачивались ящики для контейнеров,  но  что будет с его богатством, он не мог представить. Обмен денег не только делал его беднее в три раза, но и было почти невозможно предъявить  к обмену огромную сумму, которой он владел. Страшно себе представить, какие вопросы вызвало бы появление у советского офицера   с зарплатой в 750 марок наличие суммы с четырьмя нулями. Можно было обменять деньги на черном рынке,  там курс был 1:2, конечно, лучше официально, но терять половину тоже не хотелось.

И тут Кулецкому невероятно повезло. Встав на место заболевшего начальника, Кулецкий получил особо секретную информацию, что деньги будут менять 1:1.  Кулецкий хранил эту тайну как Мальчиш-Кибальчиш. Более того, он стал преднамеренно распускать слухи, что обмен будет как иностранцам, 3 восточные марки на 1 западную. Он  задушевно советовал менять деньги на черном рынке, не дожидаясь официальной процедуры. Ему верили, ведь он был главным финансовым специалистом гарнизона и окрестностей. Кулецкий четко просчитал, что если к моменту официального обмена у сослуживцев денег уже не будет, то он легко сможет провести по обменным ведомостям свои капиталы, расписываясь за других офицеров.

Когда крупных  сумм на руках у людей почти не осталось,  из штаба пришло радостное  сообщение: обменный курс для советских войск установлен 1:1. Кулецкий боялся, что ему устроят темную, но обошлось. Такой трехэтажный мат, которым провожали его резко обедневшие сослуживцы, он   никогда не слышал ни до службы в армии, ни после.

Кулецкий провел по обменным ведомостям все деньги, и теперь уже западногерманские марки вернулись на свое место в матрас.

Мебель и прочее добро было упаковано в контейнеры и, в сопровождении не очень довольной этим фактом Аленьки, отбыло  в Ярославль. В квартире Кулецкого оставался заветный матрас и техника, которую Кулецкий не рискнул отравлять в ящиках.

И тут Кулецкий влюбился.

Олечка Грушко была ладненькая, крепенькая и очень аппетитная. Отправив жену в Союз, Кулецкий был вынужден питаться в офицерской столовой. Олечка работала там официанткой, ее муж, прапорщик Грушко, служил  на оружейном складе. Кулецкий быстро распознал землячку, что стало поводом к знакомству.  Бойкая и живая Олечка охотно кокетничала с офицером, весело хихикала в ответ на комплименты, открывая  пухлые губки бантиком и потряхивая кудряшками на голове. Кулецкого захлестнул основной инстинкт, он даже залез в заветный матрас, справедливо полагая, что путь к сердцу провинциальной украинской красавицы лежит через магазин. Олечка особо не сопротивлялась, чему стал свидетелем все тот же заветный матрас в холостяцкой квартире Кулецкого. В отличии от малоподвижной Аленьки Олечка оказалась большой затейницей. Кулецкий был на седьмом небе.

Беда пришла,  откуда не ждали. Неожиданно вернулся подлечившийся начфин. Именно на него нарвался один из офицеров, пришедший менять деньги и обнаруживший свою поддельную подпись в обменной ведомости. Начфин, не поднимая шума, опросил еще нескольких офицером. Открывшаяся ему картина подлога поражала размахом. В известность были поставлены командир полка, замполит и особист.

Кулецкий попался. Ему предстояло не только отвечать за  фальшивые подписи, но и объяснять, что за деньги протащил он через полковую кассу.  Вместо собственного ресторана  перед ним  замаячили тюремные нары. Кулецкого немедленно посадили  под домашний арест, а утром должны были везти в военную прокуратуру. На лестничной клетке дежурил солдат с автоматом, на скамейки у входа в дом сидел офицер.

Витька бегал по квартире и трясся нервной дрожью, он понимал, что это конец. Конец его планам, надеждам, а, может быть, и жизни. Он был уверен, что  не перенесет тюремное бытие, срок ему светил очень немаленький. Выход был только один – бежать.

Он аккуратно оторвал подкладку в кожаной куртке и зашил туда пачки денег. Оставшиеся купюры он рассовал по карманам и сунул за пазуху.  Кроме денег, он взял из дома только  паспорт и военный билет, который у него не отобрали перед арестом. Кулецкий крепко связал простыни и поздно ночью, переодевшись в гражданскую одежду и наклеив усики, спустился  со второго этажа. Окна его квартиры выходили не на сторону подъезда.

Когда утром его пропажу обнаружил солдат, принесший завтрак,  Кулецкий уже подъезжал на поезде к Висбадену.
         
3.

День только начинался, было сонное воскресное утро в начале мая 1991 года. Уютный и благодушный Висбаден только просыпался. Кулецкий прошел метров 800 от вокзала по широкой улице и увидел меленькую гостиницу под названием «Охотничий двор». Судя по ее скромному виду, цены должны были быть невысоки.

Хозяйка гостиницы фрау Диттер  была женщиной экономной. Чтобы не платить двойную оплату, положенную за работу в выходные дни, она сама по воскресеньям сидела за стойкой регистрации в маленьком вестибюле гостиницы.

На ломаном немецком языке Кулецкий спросил, сколько стоит номер. Цена не показалось Кулецкому маленькой, но он очень устал и хотел спать.  Всю ночь он добирался от Франкфурта-на-Одере к Франкфурту-на Майне. Название этого города первое пришло ему в голову, когда он дрожащими руками покупал билет в кассе на вокзале. Огромный железнодорожный вокзал западного Франкфурта напугал его, ему хотелось забраться подальше от шума и большего количества людей, спрятаться в каком-нибудь тихом месте, подальше от гарнизона и военных патрулей. Он купил билет до Висбадена.

Фрау Агнетта  Диттер внимательно посмотрела на паспорт гостя. Раньше она  не видела советских паспортов, но русский язык узнала сразу. Почти сорок лет  назад весной 1950 года она дала себе слово никогда больше не говорить на этом языке.
         

Агнешка Новак


Вечером 31  августа 1939 года  группа эсэсовцев, переодетых в польские мундиры, вторглась в помещение немецкой радиостанции в Гливицах. Переданный в эфир краткий текст на польском языке призывал к войне с Германией. На полу остался застреленный немецкий уголовник, переодетый в польский мундир. На рассвете 1 сентября без объявления войны линкор «Шлезвиг-Гольштейн», посетивший с «визитом вежливости» Гдыню, начал обстрел Вестерплатте. Первый же выстрел нарушил Женевские конвенции о законах ведения войны и разбил жизнь семьи Агнешки Новак.

Лето 1939 года стало самым счастливым в жизни 17-летней Агнешки. Не то, чтобы до этого лета ее жизнь была тяжела и безрадостна, скорее наоборот. Она выросла в Варшаве, их квартира находилась на улице Краковское предместье, в самом центре польской столицы. В детстве, когда няня  водила ее гулять, она ощущала себя маленькой принцессой, которую окружали прекрасные дома-дворцы. Костел Святой Анны казался ей замком, где жили добрые феи, кружевная Малая базилика - ее собственным сказочным домиком, а величественное здание отеля «Бристоль» - королевским дворцом, где звучит такая волшебная музыка бала по вечерам и откуда когда-нибудь за ней прискачет настоящий принц. Как выглядят принцы, она тоже догадывалась, наверное, так, как ее старший брат Янек. Когда он появлялся дома, одетый в военный мундир офицера Войска Польского, няня всегда крестилась и называла его принцем. На улице на него оглядывались все барышни, а когда Агнешка училась в гимназии, не было, пожалуй, ни одной одноклассницы, которая бы тайно не вздыхала по Яну.

Даже совсем маленькой Агнешка знала, чей памятник стоит на их улице и кто такой  Адам Мицкевич. Об этом ей рассказал ее отец, пан Новак.  Пан Новак был профессором кафедры экспериментальной физики Варшавского университета, членом Польской Академии знаний и работал в знаменитом Радиевом институте. Когда Агнешка подросла, он рассказал ей про самую знаменитую в мире польку Марию Складовскую, которая была почетным директором этого института. Пан Новак даже был с ней знаком лично.

Но для Агнешки самой знаменитой полькой была Пола Негри, которая жила и снималась в Голливуде и  в Германии.  Ее загадочное лицо роковой женщины украшало  киноафиши, расклеенные по городу. Агнешка могла без конца смотреть фильмы с ее участием  «Мазурка» и «Мадам Бовари». Дома она закутывалась в мамину шаль и с зажатым в руке карандашом, изображающим сигарету, часами вертелась перед зеркалом, пытаясь изобразить томный взгляд красавицы-кинозвезды. Агнешка мечтала стать актрисой.  Она представляла, как ее портрет будет украшать улицы города, а под ним будет написано ее имя. Ну не совсем ее. Агнешка Новак совсем неподходящее имя для кинозвезды, поэтому, как Пола Негри, она придумает себе какой-нибудь красивый псевдоним. Кто знает, кто такая  Аполония Халупец, а вот Полу Негри знают все.

Дома  мечты Агнешки поддерживала только мама. Пани Новак была очень красивой и образованной женщиной. Ее отец преподавал в Университете во Львове и во времена Австро-Венгрии дал дочери прекрасное домашнее образование. Она играла на пианино, говорила по-французски и устраивала раз в месяц по воскресеньям у себя дома светские приемы, на которые собиралась научная и творческая элита Варшавы. Сам пан Новак не относился всерьез к мечте дочери, а Янек смеялся, что для девушки самое главное удачно выйти замуж и даже предлагал подросшей сестре познакомить ее с кем-нибудь из своих товарищей-офицеров. Но Агнешке было не до глупых романов, ее ждала сцена. И летом 1939 года, окончив гимназию, она поступила в Академию драматического искусства.

В сентябре тридцать девятого истекающее кровью Войско Польское героически сражалось за Родину. Кавалеристы с пиками и саблями бросались в атаку на танки, солдаты и офицеры, преданные союзниками и руководством собственной страны, мужественно дрались с коварным и жестоким врагом. Ни Англия, ни Франция, несмотря на данные гарантии военной помощи, так и не вступили в войну. И Париж, и Лондон  не собирались воевать с Германией, думая, что Германия не остановится и пойдёт дальше, на СССР, и два врага сцепятся.

Люфтваффе в течение первого дня уничтожили большую часть польской авиации, а также нарушила связь, управление, переброску войск по железным дорогам. Немецкие ударные группировки довольно легко прорвали фронт и пошли дальше, к вечеру 1-го сентября пройдя 90 км. В Данцигском заливе германские ВМС уничтожили небольшую польскую эскадру.
            
Уже 1-го сентября из Варшавы уехал президент, 5-го за ним последовало правительство, так началось их перемещение в Румынию. Последний приказ «героический» главком польской армии Эдвард Рыдз-Смиглы издал 10-го, после на связь не выходил, потом объявился в Румынии. В последних своих приказах он приказывал Варшаве держать оборону в окружении и ждать помощи Англии и Франции. Дни Польши были сочтены.

8 сентября немцы вышли на подступы к Варшаве. Пан Новак вечером пришел домой и велел жене и дочери быстро собираться. Он нашел машину и человека, который должен был отвезти их во Львов к отцу пани Новак, профессору Казимежу Адамеку. Сам он оставался в городе. Для себя он все решил.

Не одно поколение мужчин из семьи пана Новака мечтало о свободной и независимой Польше. Веками раздираемая на части сильными и жадными соседями, Польша мечтала о том дне, когда станет самостоятельным государством. Этот день настал в 1918 году. Почти 20 лет пан Новак вместе со всем польским народом строил свою страну, он и его товарищи не только учили, лечили, строили, но и отдавали свою душу, свою любовь Родине. Это была его Польша, и он не собирался  отдавать ее врагу. Так думал он сам, так воспитал  сына, так думали его друзья и коллеги. Он не умел воевать, но он знал, что сделает все, чтобы его страна опять могла дышать свободно. Пан Новак понимал, если не придет помощь, Варшаву не отстоять, но он останется в городе и будет сражаться, как умеет, главное, отправить жену и дочь, его будущая жизнь может быть для них небезопасной.
Через 3 дня, преодолев почти 400 километров военных дорог, Агнешка с матерью приехали во Львов. 17 сентября части Красной Армии, согласно договору, заключенному с немцами, перешли восточные границы Польши, а 22 сентября гарнизон Львова, окруженный немцами и частями Красной Армии, сдался русским.

Варшава еше не пала, но война была проиграна, польская армия  дралась, отступала, пыталась закрепиться на каких-то рубежах, но... Польские части были рассечены, потеряли управление, не знали, что делать, попадали в окружение. В конце сентября 1939 года части Красной Армии встретились с немецкими дивизиями на линии Нарев-Висла-Буг. Западные области Польши были присоединены к Германии, центральные образовали генерал-губернаторство под управлением  Берлина, восточные поделены между Литвой, Украиной и Белоруссией.  Два усатых диктатора разорвали на части многострадальную страну. Польши больше не было.

Советская власть быстро стала наводить во Львове свои порядки. Внешне все оставалось по-прежнему, профессор Адамек даже продолжил свое преподавательскую деятельность в Университете, а Агнешку с матерью в ноябре того же года арестовали и  как «антисоветский элемент» отправили в трудовой лагерь.

С детства Агнешка слышала страшное слово «Сибирь». Им пугала ее няня, когда Агнешка не хотела есть или рано ложится спать. Это слово хорошо знали в семье Новак. Дед пана Новака вместе с молодой женой и трехлетним сыном был сослан в Сибирь за участие в польском восстании 1863 года. Отец пана Новака вернулся в Варшаву уже взрослым человеком. Он много рассказывал сыну о том тяжелом времени, о трудной жизни, болезнях, холоде и заснеженных просторах, но в его рассказах не было ненависти к  простым русским людям, к крестьянам, чья жизнь была ненамного легче, чем у польских ссыльных или у  ссыльных из Москвы и Петербурга.             

Долгие дни, пока их с пани Новак и другими арестованными везли в лагерь,  Агнешка боялась, что их выгрузят прямо посреди заснеженного поля. Но когда поезд остановился и окрылись двери  вагонов, Агнешка увидела сухую выжженную землю, потрескавшуюся без воды, одиноко стоявшего тощего осла и странных бородатых людей в тюбетейках и полосатых халатах. Те молча стояли и смотрели на пеструю толпу женщин, некоторые из которых были в причудливых шляпках с цветами,  ботиночках на высоких каблуках, модных шубках или пальто с лисьими мордочками от пушистых меховых воротников на груди. Их привезли в Узбекистан.

Почти 10 лет прожила Агнешка в Средней Азии. Эти годы слились для нее в один длинный кошмарный сон. Изнуряющая жара, гнус, хлопок, забивающий нос и горло, обжигающий колючий песок, болезни, грубые и наглые охранники, смерть матери. Прежняя жизнь в нарядной и чистой Варшаве казалась чем-то нереальным. Издалека приходили новости – большая война в Европе, немцы на Волге, раненые на лечении в госпиталях, эвакуированные, потом пленные немцы. Сначала они жили в лагерях, потом разрешили селиться с местными жителями. Агнешке казалось, что так будет уже всегда. Из молоденькой хорошенькой девушки она превратилась в уставшую и замученную женщину.  В 1947 году ее отправили в Ташкент на строительство городского театра. На стройке она познакомилась с пленным немцем Рольфом Диттером.  Была ли это любовь или просто спасение от одиночества, и кто кого спасал, потом Агнешка уже не могла сказать. В 1950 году пленных немцев отпустили в Германию, а ей разрешили вернуться в Польшу.
Варшаву она не узнала, город восстанавливался, но еще везде были видны следы разрушительной войны. Дома, где была их квартира, не было совсем.  Агнешка узнала о судьбе родных.

В годы немецкой оккупации на территории Польши было создано Польское подпольное государство. Главной целью этого государства было сопротивление оккупантам. Как в любом государстве, в подпольной стране были свои суды, больницы и школы. В подпольном Варшавском университете к концу войны обучалось около 2000 человек. Действовали подпольные театры. В подпольных типографиях выпускались газеты и книги. Пан Новак стал преподавателем Университета западных земель. В 1944 году его арестовало гестапо, и  в марте 1945 года он погиб в концлагере Дора Миттельбау.

Немцы заняли Львов 30 июня  1941 года. В ночь с 3 на 4 июля 1941 года между 22 и 2 часами несколько групп, состоящих из эсэсовцев, полиции и полевой жандармерии под руководством офицеров СС, произвели аресты несколько десятков профессоров-поляков, преподавателей высших учебных заведений во Львове. Списки были составлены ещё до вторжения. В этом немцам помогли украинские студенты львовских вузов, которые бежали в Краков в 1939 году после ввода советских войск в Западную Украину. Они были вывезены в Вулецкие холмы за город и расстреляны. Среди них был Казимеж Адамек.

Командир части, в которой воевал Ян Новак, вывел свою часть на восток, чтобы сдаться в плен русским. Опытный военный, он знал, что рано или поздно начнется война между Германией и СССР, и это будет их шанс повоевать с немцами.

Пройдя лагеря и пересылки, летом  1943 года Ян Новак вступил в дивизию имени Тадеуша Костюшко, сформированную в Советском Союзе. Он участвовал в освобождении Варшавы, был среди тех солдат, кто первыми ворвались в город.  Ян Новак погиб при штурме Берлина. В Таджикистане, где формировалась его дивизия, у него остались любимая женщина и сын, но Агнешка об этом никогда не узнала.

Агнешка устроилась на работу в Онкологический центр в Варшаве, бывший Радиевый институт, где до войны работал ее отец. В память об отце ей даже разрешили жить в маленькой комнатке при лаборатории. В 1952 году Агнешку нашел Рольф Диттер и предложил переехать с ним в Германию. Ей было все равно, Германия так Германия. Агнешка  устала быть одной.  Там, в Висбадене у его родителей была небольшая гостиница. Она стала Агнессой Диттер. Как кумир ее юности Пола Негри, она взяла другое имя и переехала в Германию, вот только актрисой стать ей было не суждено.


Кулецкий
    

1.

Первую неделю после побега Кулецкий сидел в маленьком номере гостиницы и боялся. Страх от поступка, который  он совершил, решившись на побег, не давал ему ни есть, ни спать. По утрам, выходя к завтраку раньше всех, он лихорадочно выпивал чашку кофе, быстро съедал пару бутербродов и, рассовав по карманам маленькие гостиничные упаковки сыра и мясных паштетов, торопился в свой номер. Весь день он лежал на кровати, укрывшись почти с головой одеялом, и дрожал от страха. Он прислушивался к каждому звуку, доносящемуся из коридора или  с улицы через большое окно с балконом. Ему казалось, что в любую минуту за ним придет военный патруль и арестует его как дезертира. Он похудел и зарос щетиной. Откуда должен был взяться советский патруль в западногерманском городе и как его могли найти и арестовать, он не думал, вернее, не мог думать от ужаса совершенного им поступка. Он нарушил присягу, он был предателем,  его ждала смерть. Несколько раз в день он становился под холодный душ, пытаясь избавиться от леденящего душу страха и собраться с мыслями.

Горничные рассказали фрау Диттер о странном постояльце, который не был похож ни на туриста, ни на бизнесмена. Целый день  он сидел у себя в номере и не оставлял его даже во время уборки. Он не выходил на улицу, не включал телевизор. Но платил он исправно, каждый день после завтрака за следующий день, отсчитывая наличные из толстой пачки западногерманских марок. Фрау Диттер даже подумывала сообщить о странном постояльце в полицию, но, будучи женщиной расчетливой,  резонно решила, что в случае  его ареста, номер будет пустовать, и она не досчитается выручки. В конце концов, паспорт у него был, деньги тоже, порядок он не нарушал, а у каждого могут быть свои странности. И потом, вряд ли какой-нибудь преступник поселится в гостинице почти в центре города.

Ровно через неделю, в следующее воскресенье, когда Кулецкий доедал свой ранний завтрак, а во всей гостинице стояла сонная тишина, фрау Диттер подсела за столик к Кулецкому и, мешая польские и русские слова, спросила: «Для чего ты здесь? Чего боишься?» И Кулецкий разрыдался. У фрау Диттер не было детей, тяжелая работа в годы войны, голод и болезни лишили ее  счастья стать матерью. Но в эту минуту что-то похожее на материнское чувство шевельнулось  в ее душе, ей стало жаль этого совсем еще молодого человека, дрожащего от страха и захлебывающегося от слез.

Прорыдав добрые полчаса,  Кулецкий поведал фрау Диттер трогательную историю, о том, как его невинно оклеветали завистливые сослуживцы, обвинив в краже денег, а злобный КГБ собирался его арестовать и немедленно расстрелять, поэтому, рискуя жизнью, он вынужден был бежать. И теперь он скрывается от палачей и не знает, что ему делать.

Несмотря на то, что прошло больше сорока лет, фрау Диттер хорошо помнила, и что такое советская власть, и, особенно, офицеры-особисты. Кроме того, немецкое радио и телевидение тоже хорошо делало свою работу. В деле пропаганды они были большие специалисты. Фрау Диттер без колебаний поверила истории несчастного молодого человека. И она знала, как ему помочь, ему лишь надо делать то, что она ему скажет.

В понедельник фрау Диттер отправилась в благотворительный фонд «Дом Давида». Фонд «Дом Давида»  по-прежнему занимался эмигрантами и беженцами, попавшими в Германию, оформлял необходимые бумаги, выплачивал небольшие пособия,  помогал с изучением языка, устройством быта и даже трудоустройством. Сама Варвара давно уже была лишь почетным председателем Фонда и активно участвовала только в работе Фонда по поиску бывших нацистских преступников. Еще в 50-е годы она связалась с Центром еврейской документации  Симона Визенталя в Австрии, и с тех пор целый отдел финансируемого ей Фонда «Дом Давида» кропотливо собирал информацию о нацистских преступниках, которым удалось скрыться в 1945 году.

В тот же день Кулецкого посетил сотрудник Фонда. Старик Зильберштейн был настоящим полиглотом. Он сам не мог точно сказать, на каких языках он говорил. Выслушав трогательную историю Кулецкого и повертев в руках его загранпаспорт, в котором не стояла национальность, Зильберштейн задал Кулецкому всего один вопрос – «Скажите, Кулецкий, ты – жид?»

Кулецкий, услышав слово, которое с детства было для него худшим из ругательств, которым дворовые мальчишки называли каждого, кто не хотел поделиться конфетами или велосипедом, онемел от неожиданности. А потом, отчаянно мотая головой, собрался было закричать, что ни в коем случае, что и он, и его мама, и бабушка – все русские, и даже его отец, которого он не помнит…….. Но тут его глаза встретились с очень выразительным взглядом фрау Диттер.  Стоя за спиной у Зильберштейна, она кивала головой, предлагая Кулецкому немедленно ответить утвердительно на этот вопрос. Кулецкий замолчал, а потом кивнул и, еле ворочая языком, почти ненавидя себя,  выдавил  «Да».

Удовлетворительно кивнув и вернув Кулецкому паспорт, Зильберштейн велел ему на следующий день отправляться  с утра в Департамент по работе с иностранцами к инспектору  по фамилии Анхель, который знает, что делать.

Инспектор Анхель равнодушно выслушал историю  Кулецкого, которую слегка монотонно перевел присланный фондом переводчик. Кулецкий,  который привел себя в порядок, побрился, оставив небольшие усики и бородку, чем стал похож на Льва Троцкого, уже спокойно и  живописно рассказал инспектору трагическую историю, о том, как его оклеветали сослуживцы, и  о том, что ему грозило.

Господин Анхель был не так наивен и доверчив в подобных делах, как фрау Диттер или господин Зильберштейн. Он повидал на своем веку таких сказочников, рассказам которых могли позавидовать браться Гримм и  Эрнст Теодор Гофман вместе взятые. Особенно красочными были рассказы беженцев из африканских стран, которым  всеми правдам, а чаще  неправдами удавалось добраться до Германии. Пожалуй, самой красочной была история одного беженца из Намибии, который, потрясая забинтованной рукой, утверждал, что его бросили на съедение к своим соплеменникам, и они уже  приступили к трапезе, как ему удалось вырваться и даже добежать до Германии.   

Кулецкий был не очень приятен Анхелю, да и история его была малоубедительной. Офицер, бросивший свою часть, не вызывал сочувствия у инспектора.  От деда, прошедшего всю войну, он слышал рассказы о других советских офицерах. Но было негласное указание не препятствовать тем,  кто считался лицами «еврейской национальности». Кроме того, фонд «Дом Давида», приславший ему этого человека, пользовался в городе заслуженным уважением, и меньше всего господину Анхелю хотелось разбираться с ними.  И тяжело вздохнув, Анхель шлепнул в паспорт Кулецкого печать,  дающую ему право на  временное жительство в Германии. Кулецкий облегченно вздохнул.  Жизнь налаживалась.

Кулецкий постепенно приходил в себя. Он перестал вздрагивать и оглядываться, гуляя по улицам города, исправно посещал социальные службы, получая дотацию на питание. Он по-прежнему жил в гостинице фрау Дитттер,  его проживание теперь оплачивали немецкие власти. Вечерами, когда все магазины закрывались, и делать в городе было нечего, Кулецкий валялся в номере на постели и злорадно представлял, какие кары обрушились  на головы его командира, замполита и особиста за бежавшего офицера.

Побег Кулецкого действительно произвел в части эффект разорвавшейся бомбы. Его командир так орал на офицера, охранявшего Кулецкого, что их обоих увезли в санчасть с диагнозом «гипертонический криз». Замполит собрался немедленно писать рапорт вышестоящему начальству, обливаясь холодным потом при мысли, что ему за это будет.  И только особист, как и положено верному ученику Дзержинского, сохранил «холодную голову».  Кроме того, он изучал в училище тактику и стратегию и сейчас собирался применить на практике свои знания.  В первую очередь, он велел замполиту пока ничего никуда не сообщать. Затем он вызвал к себе официантку Олечку, чья связь с Кулецким была, как и полагается, секретом только для ее мужа. В лучших традициях ученика  Ежова и Берии, он объяснил ей весь масштаб ее связи с предателем Родины, обвинив в сокрытии и пособничестве. Он даже не кричал. Направив ей в глаза свет от настольной лампы, он шипел как гремучая змея, описывая, что ждет на Родине ее, ее мужа, а также всех членов их семьи до седьмого колена. Не очень умная Олечка, выросшая в маленьком селе, где участковый милиционер считался посланником божьим,  рыдая от ужаса и  размазывая по щекам тушь вместе с ярко-красной помадой, была готова на все.

Особист был не только хорошим стратегом, в отличие от тещи Кулецкого,  он был и  неплохим психологом. Он знал, что Кулецкий рано или поздно попытается связаться с кем-то из части. Во-первых, преступника, как известно, всегда тянет на место преступления, а, во-вторых, в брошенной квартире Кулецкого оставалось еще слишком много материальных ценностей, чтобы Кулецкого не волновала их судьба.  Особист понимал, что вернуть Кулецкого ему вряд ли удастся, но замять историю можно было попытаться.

Через три недели в офицерской столовой раздался телефонный звонок, и к телефону попросили  официантку Грушко. Это был Кулецкий. Олечка, наученная особистом, сказала, что в части шума не подымали, а ему предлагается что-то вроде почетной капитуляции.

Еще через два дня на вокзале во Франкфурте на Майне переодетый в гражданское особист встретился в мужском туалете с Кулецким. Белый от ненависти и злости, он передал Кулецкому сумку с фотоаппаратами,  видеомагнитофоном и видеокамерой, а взамен получил собственноручно написанное Кулецким заявление об увольнении из армии и  офицерское удостоверение. Для начальства Кулецкого история была закончена – офицер Кулецкий уволился в запас и отбыл на Родину. На прощание осмелевший  Кулецкий попросил передать привет и поцелуи Олечке Грушко.

Для того, чтобы окончательно попрощаться со старой жизнью, Кулецкий сделал еще один звонок. Законной жене Аленьке он сообщил, что дает ей полную свободу, так как его отправляют в Аргентину на секретное задание на всю оставшуюся жизнь с целью разрушить финансовую систему аргентинских вооруженных сил,  и отныне он будет вести жизнь разведчика-нелегала. В качестве компенсации  ей остаются  все накопленные деньги в рублях на счету в банке. Теща Кулецкого, в отличии от своей дочери ни на минуту ему не поверившая и  не ожидавшая от «голодранца» такого поступка, прокляла его на веки вечные, правда, как ни странно, сделала она это с легким сердцем и   даже с   каким-то уважением.


2.

О дате отпевании и погребения княжны Урусовой Кулецкий прочитал в газете и решил обязательно поехать.

За годы, прошедшие с его побега на Запад, Кулецкий  очень изменился. Он поправился, появился неспортивный животик, теперь он всегда носил небольшие усики и бородку, сохранив полюбившийся ему облик Троцкого. Еще в первый год своей жизни в Висбадене он съездил в Люксембург и надежно припрятал в  местном банке привезенные деньги. И сейчас, через 19 лет, он периодически навещал свое богатство, которое со временем превратилось в Евро и увеличилось. Он неплохо выучил немецкий язык и занимался страхованием приезжающих эмигрантов. Кулецкий так убедительно доказывал необходимость страхования на все случаи жизни, что новоиспеченные и неискушенные жители Германии охотно заключали с ним договора, что позволяло ему вести скромный, но приятный образ жизни, изредка выезжая на отдых в Грецию или Болгарию. Он всегда выбирал гостиницы подешевле, так как его патологическая нелюбовь тратить деньги со временем только выросла. В личной жизни у него ничего особенного не произошло. Конечно, периодически он заводил небольшие интрижки, особенно ловко это ему удавалось с вновь приехавшими эмигрантками, на которых не приходилось тратить значительные средства, ведь их можно было удивить даже походом в МакДональдс или дешевый китайский ресторан. Но как только они пытались обосноваться в его двухкомнатной холостяцкой квартире, незаметно оставляя следы своего пребывания в виде тапочек, зубной щетки и заколок, думая, как удачно складывается их новая жизнь на Западе,   как Кулецкий тут же строго выговаривал очередной пассии. А если уж  она просила  купить  какую-нибудь безделушку,  то он  прерывал с ней отношения. Любая женщина требовала неоправданных затрат, что не входило в планы Кулецкого, его мозг финансиста работал только на плюс и не выдерживал минуса. Он всегда и везде искал возможность приумножить капитал. Как заметила одна из его любовниц, если бы он мог брать деньга за воздух в своей квартире, то он бы это делал.

Он был не лишен сентиментальности. Несколько раз в год посылал матери (бабушка давно умерла) небольшие посылочки из вещей, отобранных в благотворительной организации Красный Крест, навещал в Доме престарелых фрау Диттер с двумя пирожными из дорогого кафе «Блюм»  на Вильгельмштрассе, одно для себя, другое для пожилой фрау Диттер, которая когда-то помогла ему остаться в Германии. Долго пил с ней кофе и слушал ее рассказы о жизни в довоенной Польше. Он был  доволен своей жизнью, но его главная мечта оставалась нереализованной. Кулецкий хотел быть богатым, по настоящему богатым, чтобы позволить себе все, что ему хочется, но чтобы еще что-то и осталось. А хотелось ему, как и в детстве, много. Теперь это были, конечно, не конфеты и игрушки, а «Мерседес» новой модели, одежда и часы из дорогих бутиков и большой дом в престижном районе Зонненберг. Накопленные средства позволяли ему что-то из этого приобрести, но тогда они бы кончились, а это было бы равносильно для Кулецкого концу света. Денег должно быть столько, чтобы они не кончались!

Прощались с  княжной Урусовой  в православной церкви Святой Елизаветы. Когда Кулецкий приехал в церковь, заупокойная литургия уже закончилась, и шло отпевание. Священник, весь в белом,  читал Евангелие. В храме было  много народа, это были и сотрудники фонда, и  люди, кому за время своей долгой земной жизни помогла Варвара Сергеевна. Они держали в руках зажженные свечи, у многих в глазах были слезы.

Гроб с телом княжны Урусовой стоял перед алтарем, рядом с ним в углублении под аркой  вечным сном спала другая русская княжна. Великая княжна Елизавета, внучка императора Павла I, племянница Александра I и Николая I  вышла замуж за Великого герцога Люксембургского Адольфа-Вильгельма. После свадьбы молодожены выехали в родовое поместье герцога в Виcбаден. Поселившись в Висбадене, герцогиня с первых же дней обратилась к благотворительности и взяла под своё покровительство обездоленных. В соответствии с законом об императорской фамилии великая княгиня Елизавета Михайловна  получила от государства Российского приданое в 1 миллион рублей серебром. Ей предоставлялось право пожизненного пользования доходами с этого капитала из расчёта 4% годовых, то есть 40 тысяч рублей в год. Она задумала создать детскую больницу - первую в городе - и назначила ежегодную сумму на её содержание из своих доходов. Жители  успели искренне полюбить свою герцогиню. Но 16 января 1845 года, не успев прожить и года во дворце на берегу Рейна, 19-летняя Елизавета Михайловна скончалась сразу после родов, умерла и новорождённая малышка... Висбаден погрузился в траур. Герцог был безутешен: «Ровно год тому назад я стоял с нею под венцом перед алтарём», - повторял он, рыдая у смертного одра. В честь рано ушедшей жены герцог решил построить православный храм. Для постройки храма герцогом было выбрано самое высокое место, называемое Нероберг. С этого места храм с пятью золотыми куполами и золотыми крестами на фоне зеленого леса виден был не только из разных концов Висбадена, но и со стороны находящегося в предместье города на берегу Рейна  герцогского дворца, в котором герцог Адольф и молодая герцогиня Елизавета провели год своего супружества. В 1896 году, во время своего пребывания в Висбадене, государь император Николай II в сопровождении своей супруги императрицы Александры Федоровны посетил храм Св. Праведной Елизаветы. Чтобы сохранить этот храм в русских руках, Император Николай II приобрел на свои личные средства храм.

И вот теперь две русские княжны, одна из белого мрамора, а другая еще из плоти покоились  рядом. Обе они сделали людям много хорошего и оставили о себе добрую память.

Отпевание закончилось, гроб подняли, и процессия медленно отправилась в сторону кладбища. Кулецкий шел рядом с двумя пожилыми женщинами в кружевных черных платках. Было очень тихо, и его чуткий слух уловил слово «наследство». Да, наследство. Женщины говорили о том, что после княжны Урусовой осталось очень большое наследство, это  дом в Висбадене, виноградники на Рейне, заводы по производству вин, вполне возможно, деньги на счетах, не говоря уже о драгоценностях и картинах в фамильной галерее, и кто знает, что еще. Но кому все это должно было достаться,  ведь княжна Урусова не имела  наследников. Сердце Кулецкого сжалось. Речь шла о деньгах, об очень больших деньгах, которые были где-то рядом и пока никому не принадлежали. Но раз никому, тогда почему бы и не……… Кулецкий даже мысленно побоялся закончить эту фразу.  Если никому, то почему бы и не ему? Он как будто проснулся от своего сытого благополучного бытия двух последних десятилетий. Он почувствовал, вот она, та редкая возможность, которая выпадает человеку, возможно, всего раз в жизни. Не мелкая спекуляция его далекой юности, не утюги и электробритвы офицерской молодости, а возможность получить много и сразу. Он пока не знал, как, но его интуиция дельца подсказывала, есть шанс, несмотря на всю нереальность, приблизиться к очень большим деньгам, у которых не было владельцев. Кулецкий почувствовал азарт, азарт охотника и ловца удачи.

На следующий день он позвонил в дверь большого особняка Урусовых. Дверь открыла Оксана. Всю свою жизнь с далекого сорок пятого года, когда она в слезах прибежала к Варваре с просьбой не отправлять ее на Родину, она прожила в этом доме вместе с княжной Урусовой. Сначала делала всю домашнюю работу, убирала, готовила, ходила за продуктами. Со временем в доме появились другие помощницы по хозяйству, и Оксана стала просто верным другом Варваре  и ее собеседником по вечерам. Княжна Урусова была единственным близким человеком Оксаны. Ей уже тоже было много лет, здоровье было слабое, но она держалась изо всех сил, пока была жива Варвара Сергеевна. Сейчас она понимала, что ей тоже недолго осталось жить на белом свете.

Кулецкий представился историком, который собирает сведения о русских людях, проживших всю жизнь в Германии, но душой и сердцем всегда остававшихся настоящими патриотами России. К сожалению, он не застал в живых княжну Урусову, но ему очень хотелось бы побеседовать о ней, чтобы история жизни такой замечательной женщины стала известна и на ее исторической Родине. Кулецкий говорил тихо и проникновенно, ласково глядя в глаза пожилой женщине.

Убитая горем, Оксана охотно проводила его в гостиную. Ей было очень одиноко, и она почти обрадовалась возможности поговорить о своем самом близком человеке. Она рассказала о войне, когда познакомилась с княжной Урусовой, о тяжелых послевоенных годах, о том, что она знала о семье Варвары Сергеевны. Кулецкий слушал не очень внимательно, его мало интересовали исторические подробности. Он рассматривал старинную  мебель из натурального дерева, затейливые лампы, тяжелые гардины на высоких окнах, картины на стенах в позолоченных рамах и  напряженно думал, как выяснить главное, ради чего он пришел в этот дом. Он не боялся этой пожилой женщины и собирался обязательно получить нужную информацию. Оксана уже рассказывала о последних годах жизни княжны Урусовой, когда Кулецкий не выдержал и, почти грубо прервав неторопливый рассказ, резко спросил, кому же теперь достанется все имущество покойной княжны. 

Завещание Варвары Урусовой, составленное по всей форме  и подписанное в нотариальной конторе «Хоффер и партнеры» гласило:  все движимое и недвижимое имущество княжны Урусовой, включая дом, все его содержимое, картины, драгоценности, виноградники, фабрика, а также фонд «Дом Давида» и его имущество, счета в банке, акции и доли в других предприятиях завещаются потомкам брата Варвары Урусовой, а именно самой младшей персоне женского рода из прямых потомков Александра Сергеевича Урусова, сына Сергея Александровича Урусова и Анны Урусовой,  урожденной Гирс, проживавшим до 1914 года в г. Санкт-Петербурге, Российская империя. В течение 12 месяцев после кончины Варвары Урусовой адвокату господину Питеру Хофферу-младшему поручается найти и установить личность самой младшей из прямых наследников Александра Сергеевича Урусова и передать  ей все права наследования. Если же установить таковую не представится возможным в указанный срок, то все вышеописанное имущество завещается Оксане Калинченко без права дальнейшего наследования, а в случае или после ее смерти переходит государству при условии полного дальнейшего финансирования благотворительного фонда «Дом Давида».

Теперь Кулецкий знал, что делать. Он должен поехать в Россию и  первым найти этих таинственных родственников, найти, если они вообще существуют в природе, и  любым способом породниться с ними: жениться, если наследница будет свободной,  отбить у мужа, если уже замужем, ждать, если она еще несовершеннолетняя, и вообще, все, что только можно придумать, чтобы не упустить, как ему казалось, этот золотой шанс, выпавший в жизни.

А если нет, то вернуться и  заставить эту старуху…… Он еще не знал, что он заставит сделать Оксану, выйти ли за него замуж, усыновить его, переписать завещание, все, что угодно, лишь бы этот дом и все, что к нему прилагается, досталось ему.  Он даже дрожал от возбуждения, представляя, как вся роскошь, которую он сегодня видел, и еще многое и многое становится его собственностью. Он уже видел себя, пьющим утренний кофе из тонкой чашки майсенского фарфора в уютном кресле гостиной,   видел, как идет по огромным цехам винного завода, приветствуя персонал надменным кивком головы,  видел, как инспектирует  винные подвалы с пыльными бутылками, уютно дремлющими в свои гнездах, видел, как по-хозяйски входит в огромный директорский кабинет фонда «Дом Давида», где он когда-то сидел в ожидании помощи, съежившись от страха и неуверенности.  Даже в воображении это было впечатляющее зрелище, и он не собирался от него отказываться. Это был его час. Он готов был рисковать, ехать, куда угодно, распечатать свой заветный счет в Люксембурге, платить, кому надо, подкупать и давать взятки. Его цель оправдывала любые средства. Но надо было торопиться.


Дина
   
         

Дом был очень красивым, он стоял на холме, и из его огромных окон открывался невероятный вид на бесконечный океан. На первом этаже была огромная гостиная, соединенная аркой со столовой. Потолки в гостиной были высокие, на два этажа, и  над диванами перед мраморным камином сверху свисала огромная люстра. Дина видела такие  люстры  только в театре и в Елисеевском гастрономе на Невском. Из столовой можно было пройти на кухню с подсобным помещением, где стояли стиральная машина и сушилка,  и на террасу, с которой также можно было видеть океан и большой сад, спускающийся с вершины холма прямо к берегу. Сад не принадлежал дому, но забора, отделявшего от него непосредственно участок дома, видно не было, поэтому казалось, что сад является продолжением участка, на котором росли высокие пальмы, блестел голубой водой  бассейн и благоухали чайные розы  на клумбах. На клумбах еще росли ирисы, лилии, георгины и другие цветы, название которых Дина не знала, и о которых  рассказывал маклер, продавший им этот дом.

Еще на первом этаже был маленький коридорчик, который вел в гостевые апартаменты со своей небольшой гостиной, спальней и ванной комнатой. Из большой гостиной на второй этаж вела резная лестница. Над гостиной на уровне второго этажа был балкон, с которого внизу были видны большие диваны, обитые светло-бежевой мягкой замшей. Над гостевыми апартаментами была огромная спальня с гардеробной и ванной комнатой с джакузи и душевой кабиной невероятных размеров. Ванная комната была выложена цветным мрамором.  На другом конце балкона были две двери, одна вела в большой кабинет с библиотекой, а другая еще в одну спальню с ванной. В подвале был гараж на две машины, винный погреб и еще жилые помещения. Это был не просто дом, это был дворец. Днем, когда муж уезжал, в доме становилось тихо, лишь через открытые окна слышалось пение птиц, и доносился шорох огромных веток на высоких пальмах. Горничная неслышно прибиралась в комнатах или возилась на кухне. Дина ложилась в шезлонг у бассейна и замирала от счастья. Ей казалось, что именно о таком дворце она мечтала с самого детства.

Дина Шулепова родилась в 1982 году в большой коммунальной квартире в старом доме  на Фонтанке. Вернее, родилась она в знаменитой Снегиревке, старейшем в стране роддоме имени Снегирева, где родился ее папа и даже бабушка Нюша.  Но именно в просторную комнату, разделенную на две перегородкой почти до самого потолка,  принесли ее из роддома  молодые родители. Там она и жила первые шесть лет своей жизни с папой, мамой и бабушкой Нюшей. Бабушка Нюша, папина мама, рассказывала, что когда-то это была одна комната, в ней было два окна с эркерами и две двери, ведущие в коридор. Когда Динин папа пошел в первый класс, комнату разделили на две равные, поставив  перегородку с дверью, чтобы получились две смежно-изолированные комнаты. В каждой из них осталось одно окно и одна дверь в коридор. А когда папа женился на последнем курсе института на своей однокурснице и привел ее домой, то перегородку сломали и поставили новую, разделив комнату на две неравные,  побольше для молодых, а поменьше для бабушки. В обеих комнатах стояла массивная мебель из дерева, с потолка свисали красивые светильники на длинных шнурах. Эту мебель бабушка называла антикварной, гости, приходившие к папе и маме, старинной, а противная соседка «допотопной».  Дина не любила ни это слово, ни саму соседку. Соседка помнила еще бабушкину маму, Динину прабабушку, которую называла « старорежимной барыней». Маленькая Дина очень любила ходить к бабушке Нюше в гости. Она надевала пальтишко, беретик, аккуратно завязывала ботиночки, брала сумочку и детский зонтик (в Ленинграде без зонтика никуда) и отправлялась в гости к бабушке. Дина выходила в коридор, шла на кухню, обходила все восемь столов,  стоящих на общей кухне по числу живущих в квартире семей, потом возвращалась и стучалась в бабушкину комнату. Бабушки шумно радовалась, что пришла такая замечательная гостья. Дина усаживалась на большой кожаный диван с зеркалом и полочками на высокой спинке и ждала бабушкиных рассказов  «про раньше». Дина  слышала, как бабушка в разговоре с родителями часто говорила: «А вот раньше…», поэтому Дина всегда требовала, чтобы ей тоже рассказывали про таинственное «раньше». Она  уже знала, что раньше все было по-другому, и пирожные в кафе «Север» вкуснее,  и бублики в ближайшей булочной свежее,  а по Невскому проспекту ходили трамваи, и назывался он проспект 25 Октября. Бабушка всегда была ласковая, добрая и вкусно пахла карамелью и шоколадом.  Бабушка Нюша ставила чай  в красивых чашках на стоящий в эркере столик, который она называла странным словом «ломберный», и начинала рассказ.

Бабушка Нюша

1.

Бабушка Нюша, или Анна Александровна Шулепова хорошо помнила довоенную жизнь. Вместе с родителями она жила в огромной коммунальной квартире на Фонтанке. Их семья занимала самую большую комнату, с двумя большими эркерами и окнами  почти до  самого пола. Потолки были высокие, и Нюша, лежа в постели за своей ширмой, которая отгораживала детский уголок,  любила рассматривать затейливую лепнину на потолке. Все комнаты в квартире имели свои названия, вернее, их так называл папа. Их комната называлась «гостиная».  В комнате со странным названием «буфетная» жил сапожник, дядя Паша. Он работал в небольшой мастерской недалеко от дома, и все жильцы квартиры носили к  нему свою обувь. Он почему-то называл Нюшиного отца «барин», и Нюша много раз слышала,  как ее папа ругал за это дядю Пашу. В «будуаре» жила Изольда, актриса из театра Музыкальной комедии. Она очень ярко одевалась, была шумной и всегда веселой, изыскано курила длинные тонкие сигареты и  очень вкусно пахла. Нюша любила бывать у нее в комнате. Одна стена комнаты была обклеена цветными театральными афишами. По ним Изольда учила Нюшу читать. Она часто просила разрешения у Нюшиных родителей позвонить по телефону. Телефон стоял в их комнате на тумбочке у самой двери, длинный шнур позволял Изольде выносить его в коридор, где она могла часами разговаривать полушепотом, обсуждая театральные интриги и закатывая при этом глаза. Изольда часто возвращалась домой поздно с букетами цветов. Усевшись на низком подоконнике в эркере,  Нюша видела, как Изольду провожали до парадного поклонники и на прощание целовали ей руку. Соседка Клава обзывала Изольду «сплетницей» и говорила, что на самом деле Изольду зовут Серафима, и приехала та с каких-то «выселок». Сама Клава вместе с двойняшками Машкой и Сашкой  жила в двух смежных комнатах, которые назывались «детские». Клава была вагоновожатой и водила трамвай по Невскому проспекту, поэтому ее Машка и Сашка страшно задавались. Про их отца Клава говорила, что он «сгинул».

В «столовой» и «кабинете» жили Эткины. Борис Аркадьевич был профессором, специалистом по древнему Египту, читал лекции в Университете и работал в Эрмитаже. Его жена, Розалия Марковна, преподавала французский в школе, куда собирались отдать Нюшу.  Их щуплый сын Марик играл на скрипке и собирался после школы поступать в консерваторию. Когда Марик занимался музыкой, Машка и Сашка доставала щипцы для кипячения белья и изо всех сил колотили по висевшему в коридоре на стене тазу. Эткины не жаловались Клаве, но однажды Клава сама застала своих детей за этим развлечением и хорошенько взгрела их веником. Во время экзекуции Машка и Сашка вопили, что тоже учились играть на барабане.

 «Малый кабинет» почти всегда стоял закрытым. Комната принадлежала летчику Серегину. Он был герой, и все время где-то воевал. Когда он ненадолго появлялся в квартире, они с папой часто закрывались в комнате Серегина и о чем-то тихо спорили. А однажды, когда Нюша шла ночью в туалет, куда ей, как взрослой, разрешили ходить совсем недавно, она видела, как в комнату к Серегину зашла Изольда в шелковом халате с павлинами и бутылкой вина. На следующий день Изольда накрыла стол в своей комнате  и позвала Серегина, Нюшиных родителей и Эткиных. Изольда пела под гитару и много смеялась, Серегин  курил, а папа разговаривал с Розалией Марковной по-французски. Когда летчик уехал,  Изольда долго не приходила за телефоном  и даже иногда плакала.

В квартире была еще одна  комната со странным названием «кухаркина». В нее можно было попасть из большой коммунальной кухни. В «кухаркиной» комнате жил милиционер Сизов. Его почти никогда не бывало дома, он рано уходил и поздно возвращался. Его сторонились все жители большой коммунальной квартиры. Когда у него бывал выходной, даже Машка и Сашка не бегали наперегонки по коридору, а Марик не играл на скрипке. Нюшин папа называл Сизова «ажан».
И только в названии одной комнаты не было ничего необычного. Она называлась «нянина», и жила там самая настоящая няня. Няня растила Нюшу, а еще раньше папу. Все звали Нюшиного папу Александром Сергеевичем, и только няня Шурочкой.

Александр Сергеевич Урусов, Нюшин папа, преподавал в Военно-морской академии имени Ворошилова. Он носил морской китель с широкой  нашивкой в виде большого угла на рукаве. Нюшина мама работала в специальном фонде Публичной библиотеки.

По праздникам в их комнате собирались папины коллеги по академии с женами и детьми. Нюшину ширму складывали,  и большой обеденный стол выдвигали прямо на середину комнаты. Мама покупала много всего очень вкусного в  «Елисеевском» магазине на Невском,  няня лепила пельмени, а папа приносил торт, сделанный на заказ в ресторане «Метрополь». Первый тост гости всегда пили за товарища Сталина, потом с аппетитом ели, шумно спорили и выходили курить на лестницу в парадное. После застолья стол отодвигали в сторону, заводили патефон и танцевали. Детям в няниной комнате накрывали отдельный «детский» стол, но к танцам дети пробирались к взрослым и, усевшись на Нюшину кровать, смотрели за танцующими парами. Все кавалеры были в морской форме, а дамы в нарядных крепдешиновых платьях. Нюша любила смотреть, как танцуют ее родители. Они были самые веселые и красивые.

В конце  августа 1937 года Нюша с родителями вернулась с моря. Они отдыхали в Сочи. Родители и раньше ездили в отпуск на юг, но Нюшу всегда оставляли с няней. В этом году Нюша впервые увидела море. Она могла часами плескаться в теплой воде, лежать на горячих камнях на пляже, куда за несколько минут можно было добраться на фуникулере. Вечерами они ужинали в ресторанах, гуляли по набережной. Нюша приехала в Ленинград загоревшей,  с белыми от солнца ресницами. Она с гордостью показывала Машке и Сашке морские  камешки с дырочками и фотографию с надписью «г.Сочи, санаторий РККА, 1937 год.». С фотографии на фоне большой пальмы улыбался папа в белой морской форме с золотыми пуговицами и нашивками на рукаве, мама в большой соломенной шляпе и длинном сарафане и Нюша в трусиках и панамке. В руках она держала мороженое на палочке. Фотография была черно-белой, но Нюша раскрасила красным карандашом мамин сарафан и свои трусики.

1 сентября Нюша пошла в первый класс. В школу ее провожала мама, папу еще с утра вызвали в академию, а  вечером по случаю начала ее школьной жизни няня готовила торжественный ужин, на который позвали и других школьников из их квартиры – пятиклассников Машку и Сашку и восьмиклассника Марика. В «Метрополе» заказали торт.

Папа не вернулся вечером домой, он больше не вернулся никогда. Напрасно за праздничным накрытым столом его ждали Нюша, мама и няня. Соседских детей давно забрали родители. Мама звонила в академию, но дежурный отвечал, что кавторанг Урусов убыл.  Вместо него поздно ночью, когда Нюшу уже уложили в постель, в квартиру пришли чужие люди. Сквозь щели в ширме Нюша видела, как они проверяли все ящики и шкафы в их комнате, трясли книги и бросали на пол вещи. Мама сидела у стола и куталась в шаль, накинутой поверх ночной рубашки. В дверях стояли няня и дядя Паша. Под утро Нюша уснула и не видела, как чужие люди ушли и забрали с собой маму. Нюша осталась с няней.
На следующий день Нюша подралась первый и последний раз в своей жизни. Когда она пришла из школы, Машка сказала, что теперь не будет с ней играть, потому что она дочь врагов народа, и сильно толкнула Нюшу. Нюша размахнулась  и ударила Машку новеньким портфелем по голове. На крик сестры выбежал Сашка и бросился на помощь сестре. Силы были неравны.  Но тут в коридор вышел Марик со скрипичным футляром в руке и, выставив его вперед, как пушку, загнал двойняшек в их комнату.

Неожиданно приехал из Москвы летчик Серегин. На его груди сиял  орден Ленина, которые ему вручили в Кремле. Орден Ленина он получил вместе с грамотой о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Но жильцам квартиры было не до праздника. Клава долго бушевала, а потом нажаловалась милиционеру Сизову, что «вражеское отродье» Нюша обижает ее детей, видимо, пошла в родителей. Сизов пообещал отправить Нюшу в детдом. Дядя Паша пытался утихомирить Клаву, но та не сдавалась,  кричала, что она «рабочий класс», а в душе она уже прикидывала, как получит самую большую комнату в квартире. Изольда, защищая Нюшу, крыла Клаву такими словами, что сразу стало понятно, что Изольда действительно на самом деле  не Изольда, а Серафима с  выселок. Эткины дипломатично молчали. Осторожно похвалив Марика за помощь Нюше, они справедливо полагали, что могут в любую минуту отправиться вслед за Урусовыми. Няня плакала. Серегин обещал помочь и помог. Герою Советского Союза не могли отказать.

Няня официально удочерила Нюшу и дала ей свою фамилию Шулепова. Няня переехала в Нюшину комнату, а в ее комнату въехал Арам, кондитер из «Метрополя». Во второй класс Нюша пошла в другую школу,  где никто не знал ее настоящих родителей. Бывшие коллеги Нюшиной мамы помогли няне устроиться на работу уборщицей в Публичную библиотеку.
       
         
2.    

Войну Нюша вспоминать не любила. 22 июня 1941 года в летнем лагере под Лугой был родительский день. Всю неделю ее отряд готовился выступать на концерте перед родителями, лучшие спортсмены, среди которых была Нюша,   без устали репетировали с физруком пирамиду. Самая легкая Нюша должна была забраться на самый верх и поднять над собой большую красную звезду. Нюша очень гордилась, что будет выступать на концерте. Она первый раз поехала в летний лагерь, путевку ей достал Борис Аркадьевич, ему по старой памяти предложили в Эрмитаже, а Марик уже учился в консерватории, поэтому путевку отдали Нюше. Борис Аркадьевич сказал на работе, что она его племянница.

 С самого утра на весь лагерь  звучали бодрые марши из громкоговорителя. Все отряды после завтрака в десятый раз убирали территорию, чтобы не было ни одной соринки. Пионеры толпились у гладильной, переглаживая  красные галстуки.

Концерт начался ровно в 12. Ребята из разных отрядов пели, танцевали и декламировали. Один мальчик даже играл на флейте. Нюшино выступление было последним. Все очень хлопали, а после концерта узнали, что началась война. Родители сразу стали забирать детей домой. В электричке мальчишки бегали по вагоны, кричали «Ура! Война!» и боролись, изображая победу Красной Армии над немцами. Женщины в основном молчали, а мужчины тихо и озабоченно переговаривались.
В первых числах июля Нюшу вместе с другими детьми из ее школы эвакуировали в Псковскую область. Их разместили в двухэтажном здании школы в поселке Лычково. До обеда Нюша с другими детьми делала витамины из еловых веток, всем выдали ступочки,  и дети давили сок из иголок и веток. За день можно было надавить полведра сока из лапника. Однажды, после обеда, когда все гуляли во дворе, началась страшная паника. Где-то громыхало и ухало, а по улице проехал огромный танк с черно-белыми крестами. Все дети в ужасе разбежались, а Нюша застыла как вкопанная. Подбежавшая воспитательница схватила Нюшу и спряталась с ней в подвале школы вместе с остальными. Потом в подвал вбежали красноармейцы с командиром, и он приказал всем немедленно бежать в сторону железнодорожной станции. Собравшихся детей погрузили в санитарный поезд, который шел  в Ленинград. В вагонах было много раненых,  они лежали на полках, многие стонали, воздух был тяжелый, душный, воды не было. Потом поезд попал под бомбежку и остановился.  Все, кто мог ходить, прыгали из вагонов и разбегались. Когда бомбежка кончилась, поезд ушел, а Нюша и еще несколько детей остались в чистом поле. Взрослых не было, была только одна девочка из девятого класса. Наступила ночь. Беспомощные и полуголодные, дети сбились в кучу и дрожали от страха. Утром на них наткнулись красноармейцы из отступающей части. До города было уже недалеко, и с этой частью Нюша вернулась в Ленинград. Няня не могла поверить своему счастью, в городе уже знали, что немцы прорвались под Псковом, и няня боялась, что Нюша погибла. Она все говорила, что больше ни за что не отпустит от себя Нюшу. В городе было еще спокойно, не бомбили и не стреляли.

В августе весь город готовился к эвакуации. Няня каждый день ходила на работу в Публичную библиотеку, где упаковывали и отправляли на восток наиболее ценные книги и рукописи. Их сопровождали сотрудники библиотеки. Няни не было в списках на эвакуацию. Уезжать собирались и Борис Аркадьевич с Розалией Яковлевной. Они ехали вместе с коллекциями Эрмитажа. Борис Аркадьевич предложил взять с собой Нюшу, но няня ни за что не хотела отпускать ее от себя. Нюша слышала, как Эткины уговаривали няню. Но Нюша заболела скарлатиной, и вопрос решился сам собой. Эткины уехали без Нюши.  Марик наотрез отказался эвакуироваться с консерваторий и после отъезда родителей уехал на рытье окопов.  Соседская Машка уехала со своей школой, а Сашка остался с матерью. Они теперь вместе работали на заводе.  О Серегине ничего не было слышно, Изольда выступала в госпиталях перед ранеными. Арам ушел из «Метрополя» и тоже работал в госпитале поваром. Дядя Паша записался в ополчение  и ушел на фронт. Милиционер Сизов теперь не появлялся дома неделями.

В начале сентября начались артиллерийские обстрелы, а  8 сентября немцы захватили Шлиссельбург, тем самым, отрезав все пути эвакуации по суше. В этот же день разбомбили Бадаевские склады с запасами продовольствия, в городе ввели карточки на хлеб. Нюша выздоровела, но в школу она не пошла. В ее школе было устроено общежитие для эвакуированных, а до другой было далеко идти, и няня боялась ее отпускать. Нюша целый день сидела дома и читала книжки из комнаты Эткиных. Город часто бомбили, и при звуках сирены,  предупреждавшей о подлете немецких самолетов,  Нюша сама спускалась в подвал. Оконные стекла в своей комнате няня с Нюшой заклеили бумажными полосками крест-накрест, наивно веря, что это сможет их сохранить. Иногда она помогала Сашке вместе с другими подростками красить на чердаке деревянные перекрытия. Их покрывали специальным составом, чтобы они не загорелись от попадания зажигалок.

В ноябре уже выдавали по 125 грамм хлеба, все время очень хотелось есть. Все крупы и консервы, которые хранились в доме,  давно съели. Няня ходила на работу, так как библиотеку не закрыли, по-прежнему работали читальные залы и архивы. Они переехали в комнату дяди Паши, которую легче было протопить. Няня поставила печку, которая стояла в коридоре еще с восемнадцатого года. В свободное время няня ходила на развалины разбомбленных домов и собирала остатки деревянной мебели, чтобы топить печку. Потом стали пускать на дрова мебель. В комнате дяди Паши они нашли кожаные обрезки, которыми дядя Паша ремонтировал обувь. Няня топила снег,  принесенный с улицы, и долго варила в кастрюльке кожаные обрезки, Нюша ела этот суп со странным запахом кожи. Она стала опухать, у нее почернело лицо и руки.  Нюша могла думать только о еде. Она вспоминала, как до войны в ближайшей к их дому булочной в витрине лежали булки и бублики. Ей нестерпимо хотелось мягкого обсыпанного маком бублика, у нее начинались галлюцинации, ей казалось, что она чувствует запах свежей выпечки.  Нюша лежала в постели, укутанная всеми одеялами, которые можно было собрать в опустевшей квартире. У нее уже не было сил спускаться в подвал во время бомбежки. Окна в комнате были всегда плотно закрыты, и Нюша не знала, когда наступает день, а когда ночь.

В начале декабря появился Сизов. Он прошел по пустой квартире, зашел к Нюше и молча выложил на стол хлеб, банку консервов и несколько кусочков сахара, завернутые в газету. На столе он оставил для няни записку, где указал, куда она должна привезти Нюшу для эвакуации. Рядом он оставил эвакоудостоверение. Из Ленинграда нельзя было эвакуировать ребенка одного, и Сизов вписал Нюшу в эвакоудостоверение  свою сестру, которую надо было найти на вокзале у первого вагона.


3.

В назначенный день няня с Сашкой и Арамом укутали Нюшу и на детских санках повезли ее на Финляндский вокзал. Это было очень далеко, если бы не Сашка и Арам, няня с Нюшей никогда бы не прошли этот путь. По железной дороге Нюшу с другими эвакуированными довезли до западного берега Ладожского озера и погрузили в открытые машины. В кузове были женщины и дети. Ехали ночью, было очень холодно и страшно. Машина шла по льду медленно и осторожно. Когда грузовик добрался до твердой земли, из машины никто не смог выбрать самостоятельно. Людей выносили на руках. Тех, кто выжил, заносили в палатку.  Умерших в дороге оставляли прямо на снегу. Среди них была сестра милиционера Сизова и ее маленький сын.

Всех погрузили в товарные вагоны, во всю ширину которых были сколочены нары. Ехали долго,  выходить на остановках запрещалось, да и сил почти ни у кого не было. В центре вагона стояла металлическая печка, которая топилась круглосуточно. Во время движения двери иногда открывались. Ехали почти месяц. Еду приносили прямо в вагон, но мыться было негде.  Все время пути люди продолжали умирать – от голода, дизентерии, простуды.

Нюша попала в детский дом под Свердловском. Первый день в детском доме она запомнила баней. Там было непривычно тепло и очень приятно, после бани Нюшу переодели в другую одежду. Она была горячей и плохо пахла. Нюша была очень слаба, но ей повезло, ее выходили.

В Ленинград Нюша вернулась летом 1945 года. Няня подала запрос, и Нюше разрешили приехать. Вернуться могли только те, у кого в Ленинграде оставались родственники, и была жилплощадь. Няня по-прежнему жила в их комнате, дом не был разрушен.

Из эвакуации вернулись Эткины.  После рытья окопов Марик ушел добровольцем в Красную Армию. Он погиб у Невской Дубровки в феврале сорок второго года. Арам умер от голода зимой сорок второго года, теперь в его комнате жила семья из разрушенного дома напротив.  Дядя Паша вернулся с войны без ноги и опять занялся ремонтом обуви.  Клава всю войну работала на военном заводе, и ее наградили медалью «За оборону Ленинграда». Сашка тоже работал на заводе вместе с матерью, а в свободное время тушил зажигалки на крыше. В марте сорок третьего года его сбросило взрывной волной с крыши на землю. Ему было семнадцать лет. Машка была в эвакуации в Алма-Ате, после окончания школы работала официанткой в столовой,  вышла замуж за  офицера, бывшего в Алма-Ате на лечении,  в Ленинград вернулась с маленьким ребенком. Ее муж погиб при взятии Варшавы. Летчик Сорокин пропал без вести в первые дни войны. Он не вернулся с вылета в июне сорок первого. Его комната стояла пустой. Сизов по-прежнему служил в милиции. Изольда всю войну работала в своем театре. Даже  в самые тяжелые блокадные дни театр не закрывался. Артисты мерзли в гримерках, падали в обморок на сцене от голода, но не прекращали служить. После прорыва блокады в составе концертных бригад  Изольда ездила выступать на корабли Балтийского флота.

В сентябре Нюша пошла в девятый класс. В начале войны ей пришлось пропустить почти полгода, в блокадном городе школы  не работали, но она  не отстала  от своих ровесников. В эвакуации вместе с другими детьми она много училась без каникул и праздников, чтобы не потерять учебный год. До войны все учились вместе – и мальчики, и девочки, а теперь обучение было раздельным, Нюшина школа стала женской, а мальчики ходили в соседнюю мужскую.  Эвакуированные постепенно возвращались в родной город,  поэтому почти каждый месяц в классе появлялись новые ученики. Занятия в мужской школе заканчивались иногда раньше, и бывшие одноклассники, те, кто остался в живых, поджидали на ступеньках своих повзрослевших подруг.  Они вместе ходили гулять в Летний сад, смотрели, как на свои старые места возвращаются закопанные в землю во время войны прекрасные статуи, как разбирают завалы на месте разрушенных домов, как снимают маскировку с памятников. На новогодний вечер для старшеклассников в женскую школу пригласили мальчиков. После торжественной части  в актовом зале быстро убрали стулья и объявили танцы, все очень смущались,  и долго никто  не решался выйти на середину зала. Мальчики и девочки подчеркнуто равнодушно перешептывались  у стен зала друг напротив друга.  Наконец, самый смелый десятиклассник из соседней школы  под первые звуки песни « Моя любимая», которую вдохновенно играл на трофейном аккордеоне учитель музыки, пригласил Нюшу на танец.

Нюшину первую любовь звали Митя.  На следующий год Митя оканчивал школу и собирался стать разведчиком. Он очень переживал, что война закончилась без него, и он не успел повоевать. Но он верил, что сможет пригодиться своей Родине. Митя старательно учил немецкий, занимался спортом и воспитывал характер. Он признался, что решился пригласить Нюшу на танец, чтобы перебороть свой страх.  Будущий разведчик не должен ничего бояться, ведь он может оказаться в разных ситуациях.
Уроки  в десятом классе заканчивались позже, и Нюша поджидала Митю в булочной,  где наслаждалась забытым  запахом свежего хлеба.   Митя хорошо учился и помогал Нюше справиться с математикой и физикой, которые  Нюше давались с трудом. Занимались они обычно у Мити. Она не решалась пригласить Митю к себе домой. Он часто говорил, что у разведчика должна быть кристальная репутация, и Нюша боялась, что, придя к ней, он будет расспрашивать ее, чьи фотографии висят у них дома. Она понимала, что дочка репрессированных плохая пара для будущего разведчика. Митя был секретарем комитета комсомола в своей школе, а Нюша не решалась подать заявление, чтобы ее приняли в комсомол. Митя сердился на нее за это, и говорил, что она несознательная.

В школе под Свердловском, куда ходили все дети из Нюшиного детского дома, Нюша начала изучать новый предмет – химию. Преподавал химию профессор Ленинградского университета, который оказался в эвакуации в их  небольшом городке.  Свой первый урок он начал не со скучных формул или объяснений, он показал  своим ученикам настоящие чудеса – жидкость в стоящих на учительском столе колбах меняла цвет, пенилась и превращалась в дым,  брызгала во все стороны искрами, похожими на бенгальские огни, исчезала и появлялась в виде огромной белой ваты, которая лезла из колбы,  как хлеб из горшка в детской сказке. С этой минуты химия стала любимым предметом Нюши. В Ленинграде она записалась в кружок юных химиков при Дворце пионеров. 

Дворец пионеров располагался в бывшем Аничковом дворце на Невском проспекте, куда было рукой подать от Нюшиного дома. До войны няня иногда  водила ее во Дворец на детские праздники и концерты юных музыкантов.  Ей всегда нравился этот нарядный дворец, его гостиные, концертный зал, зимний сад, где при входе стояли две огромные рубиновые лампы словно сказочные розы. Стены были отделаны шелком, а потолки расписаны красочными картинами, мебель тоже везде была очень красивая. Няня вздыхала, глядя на это великолепие, и приговаривала: « Ну прямо как у старого барина».   Теперь 3 раза в неделю после уроков Нюша торопилась на занятия в кружок. Митя тоже ходил во Дворец пионеров в клуб юных радиолюбителей, он изучал радиопередатчики и  азбуку Морзе.

Через год, окончив школу с золотой медалью, Митя отправился в военкомат и попросил дать ему  направление в разведшколу НКВД. Молодой человек очень огорчился, когда узнал, что путь к его заветной мечте не такой простой. В разведшколу брали только  людей с высшим образованием, и Митя пришлось  поступить на юридический факультет университета. Он ни за что не собирался отказываться от своих планов, твердо решив, что после окончания вуза обязательно своего добьется. Нюше было жаль своего друга, но в душе она была даже рада, ведь разведшкола находилась в Москве, а ей очень не хотелось, чтобы Митя уезжал.

В декабре Митя пригласил Нюшу на новогодний студенческий бал. Она очень волновалась, что будет выглядеть маленькой рядом с однокурсницами Мити.  Няня взяла у новой соседки швейную машинку и перешила для Нюши крепдешиновое платье, которое много лет висело в шкафу после ареста Нюшиной мамы. Вечерами Нюша распускала свою длинную косу и пыталась соорудить на голове прическу, но волосы не слушались и рассыпались по спине, разбрасывая в разные стороны шпильки, которые Нюша нашла среди маминых вещей. Но на новогодний бал Нюша не попала, вместо него она оказалась в больнице.
В день новогоднего бала Нюша очень хотела пораньше уйти из школы и хорошенько подготовиться к вечеру. Она даже взяла с собой мыло, мочалку и полотенце, чтобы по дороге из школы зайти в городскую баню. Был как раз женский день. В будни  там почти не бывало народу, не надо было стоять в очереди, за номерком с ключиком для шкафчика, чтобы оставить свою одежду и портфель, и всегда было много свободных тазов. Обычно Нюша ходила с няней в баню по воскресеньям, и им долго приходилось выстаивать большую очередь в ожидании, когда подойдет их очередь.

Последним уроком была химия. Едва прозвенел звонок, Нюша быстро сложила учебник и   тетради в порфтель и заторопилась к выходу. Но учительница химии окликнула ее. Нюша часто задерживалась в кабинете химии, особенно после лабораторных работ, помогая убрать реактивы и расставить по местам штативы и спиртовки. Это был последний урок химии перед каникулами, и учительница попросила ее помочь убрать  лабораторные подносы со столов.  Обычно Нюша относила подносы в подсобную комнату, а лаборантка расставляла их по местам. Но в этот раз лаборантки не было, и Нюша принялась сама собирать с подносов колбы, расставляя ровными рядами на полках в больших встроенных шкафах, которые закрывали собой все стены в подсобном  помещении. Нижние полки были заняты, и Нюша, вставая на цыпочки, автоматически расставляла колбы повыше, торопясь закончить быстрее свою работу. Все случилось очень неожиданно, и Нюша даже не поняла, почему одна из колб с кислотой вместо того, чтобы встать на свое место на полке, вдруг наклонилась, легла на бок,  плохо вставленная пробка вылетела, и  дождь из серной кислоты и боли хлынул прямо на стоящую внизу Нюшу.

В последнюю секунду Нюша успела прикрыть лицо руками, но ядовитая жидкость обожгла лоб, щеки, кожу на руках. Прибежавшая на крик учительница  растерялась, и стала смывать кислоту водой, что ни в коем случае нельзя было делать. Нюша сидела на полу, по-прежнему крепко прижимая ладони к лицу, спасая глаза. Приехала карета скорой помощи и увезла ее в больницу.

В больнице Нюша пробыла целый месяц. Ожоги заживали медленно, ослабленный организм не справлялся, и раны долго не затягивались. Каждый раз, меняя бинты, дежурные медсестры молча качали головой, осматривая изуродованное девичье лицо. За годы войны они повидали много ран и ожогов, человеческие страдания их давно не удивляли, но хрупкую девушку им было особенно жалко. Зеркала в палате не было, но в туалете можно было увидеть свое отражение в оконном стекле. Все лицо было плотно закрыто бинтами с желтыми пятнам от лекарств, которыми обрабатывали раны,  видны были только огромные Нюшины серые глаза с длинными ресницами.

У Мити была сессия, но в вечерние часы посещений он обязательно приходил к Нюше, подолгу сидел с ней, держа ее за руку, говорил, что у нее все обязательно заживет,  и  она станет еще красивее. Часто приходила няня, которая ужасно переживала то, что случилось с Нюшей, считала себя виноватой, что не отговорила Нюшу от занятий этой «чертовой водой»,  как она называла все химические реактивы. Няня очень волновалась, что ей придется держать ответ перед родителями Нюши, когда они вернутся. По ночам она не спала, молилась и просила прощение у «молодого барина».

Выписали Нюшу в конце января. Повязки еще не сняли, и она должна была раз в три дня ходить в поликлинику на перевязки. В это день Нюша впервые пригласила Митю к себе домой. Она ждала его вечером, больше волнуясь, что сказать, если Митя будет спрашивать ее о людях на фотографиях в комнате, чем о том, как она выглядит. Но Митя не пришел, и не позвонил в этот вечер. Он больше не пришел и не позвонил никогда.

Днем Митю пригласили зайти в комитет комсомола для важного разговора.  Митя был уверен, что речь пойдет о комсомольском собрании на факультете,  на котором Митя должен был выступить с докладом об идеологическим настрое студентов-первокурсников.  Но вместо секретаря комитета комсомола юридического факультета его ждал пожилой человек  в пиджаке с орденскими планками и нашивками за ранения. На столе перед ним лежало личное дело Мити. Он сказал, что его зовут Иван Иванович  и что он должен побеседовать с Митей по крайне важному и, можно сказать,  секретному делу.

Иван Иванович был из НКВД. Ему было известно о заветной мечте Мити и о том, что он ездил поступать в Москву в разведшколу. НКВД заинтересовался столь достойным молодым человеком,  верным сталинцем и настоящим комсомольцем. Сотрудники НКВД  пристально следят за его успехами в университете и  после окончания учебы обязательно встретятся с ним, если он действительно хочет посвятить свою жизнь борьбе с врагами Советского государства. Но Митя должен быть кристально честен и не пятнать свою биографию дружбой с сомнительными личностями. Сомнительной личностью была Нюша. Иван Иванович рассказал Мите, что Нюша дочь врагов народа, изменников и предателей, которые понесли заслуженное наказание. Поэтому, если он по-прежнему собирается поступить на службу в органы, он должен с этого дня прекратить с ней всякое общение.

Митя вышел на заснеженную набережную оглушенным и раздавленным. Зажав в руке шапку, которую он забыл надеть, в расстегнутом пальто, Митя побрел в сторону моста через Неву. С одной стороны,  Нюша была  верным и близким человеком. Митя еще не мог понять, была ли это любовь, но с Нюшей ему было очень хорошо, его тянуло к ней, и он был уверен, что она его настоящий друг, а друга нельзя предать, оставить в беде, а Нюша сейчас была в беде. Но с другой стороны, она была с ним неискренней, скрывала правду о себе, попросту  обманывала его. Теперь он понял, почему Нюша упорно не приглашала его к себе домой и не хотела вступать в комсомол, что не годится для настоящей советской девушки. Эта женщина, которую Нюша называла мамой, ее няня, а настоящие родители враги. У Мити в семье не было репрессированных, его родители и он никогда не сомневались, что товарищ Сталин и доблестные советские органы действуют правильно, разоблачая и уничтожая врагов советского народа. Его отец всегда ходил с рабочими своего цеха на митинги и собрания, на которых возмущенные люди требовали уничтожить врагов народа как бешеных собак. Приходя домой  с  митинга, он  не мог успокоиться и, выпив немного водки,  еще долго возмущался происками мировой буржуазии, стуча кулаком по обеденному столу. Мама тоже всегда поддакивала. Кроме того, Митя прекрасно понимал, чего будет стоить ему отказ выполнить « пожелание» Ивана Ивановича. Ему не то, что придется забыть о службе в органах, в лучшем случае после окончанию юридического факультета он попадет в какую-нибудь заштатную нотариальную контору и будет всю жизнь ставить печати на справки и копии. И хорошо, если это будет в Ленинграде. А  друзья и родители, которые им так гордились, даже не узнают, почему вместо прекрасной карьеры  студент-отличник и активист-комсомолец станет рядовым нотариусом.

Митя не заметил, как автоматически перешел мост, прошел Невский проспект и оказался у Нюшиного дома на Фонтанке.    Тяжелая дверь Нюшиного парадного была закрыта. Несколько раз Митя брался за ручку, собираясь открыть ее, подняться по лестнице и позвонить в Нюшину квартиру, но так и не решился. Он сел в небольшой сугроб и заплакал. Он никогда не плакал, даже когда был маленьким, а сейчас сидел на снегу и горько плакал, понимая, что делает самый важный выбор в своей жизни. Потом он встал, нахлобучил шапку, застегнул пальто и, глотая слезы горечи, боли и злости, пошел прочь. Он сделал свой выбор.

4.

Летом  1947 года Нюша закончила школу с серебряной медалью и поступила в Химико-технологический институт. Раньше она хотела поступить в Университет, но теперь боялась, что в коридорах вуза столкнется с Митей. На лбу и на щеках у нее остались грубые красные шрамы. Шрамы в послевоенном городе были не редкостью, на них не обращали внимания, но Нюше очень не хотелось, чтобы Митя увидел ее в таком виде, ведь она считала, что именно ее уродство стало причиной того, что Митя перестал с ней дружить. Нюша хотела поступить на вечернее или заочное отделение, чтобы работать днем, но няня настояла, чтобы Нюша обязательно училась на дневном отделении, успеет еще наработаться.  Днем Нюша училась, а вечерами занималась химией с  учениками из своей бывшей школы. Их осторожно посылала ей учительница  по химии, которая  чувствовала свою вину за  происшедшее с Нюшей.

А в марте няню убили. Ее тело нашел в парадном милиционер Сизов, который возвращался под утро с работы. Вор  забрал у нее сумочку с зарплатой и кроличью шубку, которую носила еще Нюшина мама. Нянино пальто стало совсем ветхим, и Нюша настояла, чтобы няня взяла из шкафа мамину шубку, которая, заботливо обвешенная мешочками с нафталином,  терпеливо дожидалась  свою хозяйку.  Няня поздно возвращалась с работы из  библиотеки, и уставшая Нюша обычно уже спала. В это утро Нюшу разбудил Сизов. Забрав шубку и деньги, вор ударил няню ножом в живот, и она умерла от потери крови.

Во время блокады ленинградская милиция делала все, чтобы город не захлестнула волна преступности. Воровали все : деньги, карточки, продукты, выносили ценные вещи из опустевших « эвакуированных» и «выморочных» квартир, жильцы которых все умерли. Всю войну Сизов боролся с преступниками в родном городе, он неоднократно просился на фронт, но ему отвечали, что его фронт проходит по Невскому проспекту. Милиционеры, часто сами изможденные, поднимали на улицах обессиленных людей, помогали им дойти до дома, защищали от грабителей, выявляли спекулянтов и воров, наживавшихся на бедах людей.
К сорок восьмому году преступников стало еще больше. По сталинской амнистии по случаю Победы на волю вышли тысячи уголовников, для которых не составило особого труда вооружиться, к бандам присоединялись беспризорники, дезертиры, бывшие полицаи. Кто из них напал на няню холодной мартовской ночью, неизвестно. Скорей всего, какой-то малолетка выбрал в жертвы пожилую женщину и пырнул ее ножом, заметая следы.  Легкое и неживое  тело няни принес в квартиру Сизов.

После похорон няни соседи накрыли на кухне стол и помянули добрую тихую женщину, жившую в этой квартире с  прошлого века. Перемыв посуду и убрав со стола, Нюша  легла в постель в своей комнате, не раздевшись и даже не сняв обувь. Теперь она осталась совсем одна. С фотографий на стенах ее комнаты на нее смотрели ее родные и близкие люди, с которыми она уже никогда не сможет поговорить.

Нюша перешла на вечернее отделение и устроилась на работу в лабораторию пищевой химии на кондитерскую фабрику. Она  в детстве очень любила шоколадные конфеты и так соскучилась по ним за годы войны.  На этой фабрике Нюша проработала до пенсии.

Осенью 1955 года вернулся летчик Серегин. Он позвонил 3 раза, столько, сколько обычно звонили Изольде. Изольды не было дома, и дверь открыла Нюша. Она подумала, что это очередные поклонники актрисы, которые частенько оставляли под дверью цветы или записки с благодарностью и пожеланиями любимой актрисе. На пороге стоял худой старик в ватнике, лысый и почти без зубов. Когда он говорил, то прикрывал рот рукой, чтобы не было видно почерневших осколков. 

В  комнате  Серегина давно жили другие люди. Нюша проводила его к себе, разогрела гречневую кашу и напоила чаем с вареньем.  В июне сорок первого его сбили в бою над Барановичами. Тяжело раненный, без сознания, он попал в плен. В сорок пятом его освободили из лагеря американцы и передали в советскую комендатуру. Потом  он попал в  лагерь под Архангельском, откуда вышел по амнистии после смерти Сталина.  Изольда забрала его к себе, и вскоре из ее комнаты вновь послышался смех и даже, как до войны,  пение под гитару. 

В конце июня следующего года Изольда прибежала из театра домой очень радостная, у нее в руках была газета «Правда» с напечатанным Постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей». Она позвала к себе Нюшу и принялась уверять, что теперь все образуется у Серегина, ему вернут звание и награды, дадут комнату в Ленинграде,  а потом вернутся и ее родители, надо обязательно добиваться пересмотра их  дела. Серегин долго вчитывался в текст постановления, а потом достал и буфета вино и выпил за тех, кто не дожил. Он смотрел, как плачут и обнимаются Изольда и Нюша, пил вино и качал головой. 

С того памятного вечера 1 сентября 1937 года Нюша ничего не знала о судьбе родных. А Серегин слишком хорошо знал, что означает такое долгое лагерное молчание.

Нюша пошла в прокуратуру и написала заявление на пересмотр дела. Через год ей позвонили и пригласили прийти.  В канцелярии ей выдали справки –

Капитан второго ранга  Александр Сергеевич Урусов был расстрелян «как финский шпион» 20 декабря 1937 года  по приговору Выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР. Точное место захоронения неизвестно. Реабилитирован посмертно в связи с отсутствием состава преступления. 

Его жена была осуждена как ЧСИР (член семьи изменника Родины) на 8 лет и умерла в лагере в 1942 году. Точное место захоронения неизвестно. Реабилитирована посмертно в связи с отсутствием состава преступления.

5.

В сентябре 1960 года за хорошую работу Нюшу премировали путевкой в дом отдыха на южном берегу Крыма. Обычно Нюша старалась брать отпуск в мае. Она никуда не уезжала, ходила по театрам на сэкономленные за год деньги, бродила по весеннему городу, предвкушая белые ночи, изредка выбиралась в Сестрорецк или Репино. Вечерами пила чай с Эткиными или слушала пластинки у Изольды с Серегиным.  Первый и последний раз на море она была с родителями в далеком тридцать седьмом.

Поезд приходил в Симферополь поздно вечером. Вместе с другими отдыхающими Нюша дождалась первого троллейбуса до Алушты и поехала в сторону моря. Линию пустили меньше года назад, и троллейбус был новенький, чешский, в салоне пахло краской и кожзаменителем.  Нюша профессионально различала запахи. Сонная кондуктор-экскурсовод негромко рассказывала историю полуострова, пассажиры дремали, но Нюше не спалось. Она смотрела на осенний пейзаж, пологие, еще зеленые, горы и предвкушала встречу с морем. До Алушты троллейбус ехал почти 2 часа, и около 9 утра Нюша была уже на месте. Номер был двухместный, на второй кровати, похрапывая, спала полная женщина. Нюша бросила вещи и, стараясь не шуметь, вышла на большой балкон.

Дом отдыха «Маяк» стоял на самом краю невысокого утеса. Окна всех номеров выходили на море. Справа пологий спуск вел к оборудованному пляжу, на котором стояли рядком кабинки раздевалок и виднелась горка сложенных друг на друга  лежаков.  Блестели краской  грибки от солнца. Слева была небольшая песчаная бухта, спуститься туда можно было по крутой деревянной лестнице. На другой стороне бухты виднелись большие зеленые палатки. На оборудованном пляже уже появились первые отдыхающие, они старательно размахивали руками, изображая зарядку. Бухта же было совершенно безлюдной. Нюша переоделась в сарафан, взяла в руки полотенце и  босоножки и побежала к лестнице, ведущей к морю.

Море было теплым, по-осеннему ласковым. Нюша побродила по воде и, не раздеваясь, растянулась на полотенце. По голубому небу плыли  легкие облачка, где-то ухали чайки, шумело, накатываясь на берег, море. Пахло детством и счастьем. Нюша положила на лицо большую соломенную шляпу и задремала, ей давно не было так покойно и хорошо.

Разбудили Нюшу мужские голоса. Со стороны палаточного городка, с криками и смехом, прыгая с уступа на уступ в бухту, спустилась группа молодых людей. Побросав полотенца, они бросились в воду, отталкивая друг друга, и поплыли к  далекому буйку размашистыми саженками. Все они были загорелые, мускулистые, одинаково коротко подстриженные и в одинаковых черных трусах почти до колен. Нюша подумала, что это спортсмены. Она быстро взяла свои вещи и вернулась в номер.

Ее соседка, Нина Петровна,  уже встала и даже успела сходить в столовую позавтракать. Она приехала из Сургута, где у нее был муж и три взрослые замужние дочери. Соседка обрадовалась Нюше, ей очень хотелось с кем-то поболтать,  а вторая кровать несколько дней пустовала. Нина Петровна приехала неделю назад, и сначала к ней подселили жену какого-то партийного работника невысокого ранга. Та было крайне недовольна таким соседством, не соответствующим ее положению. Она куда-то ходила, долго и нудно жаловалась, и ее переселили.

Соседка рассказала Нюше про распорядок дня, немногочисленные вечерние развлечения: 2 раза в неделю кино, 2 раза танцы. Еще можно ходить в кино на базу отдыха подводников Северного флота, там крутят кино на открытом воздухе, когда стемнеет, и приходить можно всем. Палатки на другом краю бухты и были базой отдыха, а молодые люди – офицерами-подводниками.

Нина Петровна отвела Нюшу в столовую, а потом на пляж. К вечеру Нюша уже знала всю историю семейной жизни соседки, включая дочерей, зятьев бывших и нынешних, внуков и даже кошки, живущий с ними уже 10 лет. Засыпая ночью, Нюша подумала, что жена чиновника сбежала не просто так.

Нюша вставала каждый день рано утром и вдоволь плавала далеко в море, оставляя за собой буйки.  Привыкнув к холодной воде Финского залива, Черное море казалось ей необыкновенно теплым и ласковым. Ей нравилась спокойное сонное море, почти пустой пляж и ленивые крики чаек.  После завтрака к ней присоединялась Нина Петровна с ее нескончаемой семейной сагой. Нюша быстро поняла, что для Нины Петровны не важна реакция слушателя, ей важно высказаться самой, поэтому Нюша слушала вполуха, и ее совсем не раздражали подробности чужого семейного бытия.

После позднего обеда Нина Петровна спала, а Нюша возвращалась на пляж. Вернувшись с моря,  Нюша устраивалась на  балконе с книжкой, она взяла с собой одну из своих любимых книг детства «Графа Монте-Кристо». Она с удовольствием перечитывала знакомые страницы, ей казалось, что роман Дюма больше всего подходит мирному морскому отдыху. Каждый вечер Нина Петровна совершала путешествие за 3 километра в ближайший поселок на переговорный пункт, чтобы получить новую порцию семейных новостей и выдать необходимые ценные указания. Иногда они ходили в кинозал или допоздна играли в карты.

Но Нюше удавалось с трудом следить за приключениями Эдмона Дантеса. Ее неудержимо влекло смотреть туда, где загорелые молодые офицеры играли в волейбол, плавали наперегонки, в шутку боролись или просто лежали на горячем песке. В глубине души ей было даже стыдно за свое любопытство, в котором для нее было что-то нехорошее, почти стыдное. Нюша не могла похвастаться бурной личной жизнью, а по правде,  и вообще никакой. Предательство Мити, грубые рубцы на лице и руках, полное отсутствие мужского внимания убедили ее в том, что, скорей всего, женское счастье обойдет ее стороной. Да и взяться этому мужскому вниманию было неоткуда. В лабратории  работали одни женщины, институт она давно закончила, не знакомиться же ей на улице или в метро.

Нюша заставляла себя не смотреть в сторону бухты, даже  ставила кресло на балконе так, чтобы не видеть маленький пляж. Но она ничего не могла с собой поделать. Нюша уже знала имена некоторых из них. Перебрасывая мяч через волейбольную сетку, молодые люди часто звали своих товарищей по именам или званиям. Больше всего ей нравился высокий светловолосый «старлей Серега». Нюша как завороженная, не отрывая глаз, следила за гибким молодым человеком, который, как хищный барс, бросался на мяч после крика «Серега, пас!» или «Старлей Казанцев!».
  То, что происходит с Нюшей, раньше ее самой поняла многоопытная в девичьих делах Нина Петровна. Садясь в очередной раз играть с Нюшей в карты, медленно тасуя колоду, Нина Петровна все советовала Нюше сходить в кино к подводникам, развлечься немного, а не сидеть, как привязанной, у старушечьей юбки. И однажды Нюша не выдержала. Дождавшись, когда в темноте крымской ночи засветился большой экран на базе отдыха подводников, Нюша переодела сарафан, схватила свои единственные нарядные босоножки и побежала на другую сторону бухты. Всю дорогу Нюша торжественно обещала себе, что, если там не окажется ни одной женщины, а только офицеры-подводники, она тут же развернется и уйдет. И вообще, она хочет только еще раз посмотреть новый фильм « Простая история», который она еще издалека узнала по первым кадрам, появившимся на экране. Фильм  с красавицей Ноной Мордюковой и благородным Михаилом Ульяновым она  уже видела в Ленинграде, но ей очень хотелось еще раз пережить вместе с главной героиней простую и благородную историю любви и поплакать над несбывшимися женскими надеждами.

В луче яркого света от кинопроектора она заметила среди зрителей много женских голов, поэтому, немного успокоившись, заняла крайнее место на шершавой скамейке, оно было первым свободным местом, которое Нюша увидела. Места на скамейке оставалось немного,  поэтому Нюша вплотную придвинулась к соседу слева. Нюша посмотрела на соседа, чтобы убедиться, что не мешает ему. Это был старлей Серега.

Сердце Нюши бешено колотилось, стараясь унять дрожь в руках, она крепко сжала их в кулаки. Она почувствовала дыхание Сергея на своей щеке, когда он поинтересовался шепотом, удобно ли ей, и даже слегка приобнял за плечи, чтобы она не упала со скамейки. «Не бойтесь, девушка, двигайтесь, я не кусаюсь» -сказал Сергей и, убрав руку, уставился на экран.  В темноте Нюша поправила свои волосы и челку, чтобы шрамы на лице не были так заметны. Несколько раз за сеанс Сергей поворачивался к ней, как будто приглашал вместе с ним разделить переживания героев на экране. Все полтора часа Нюша просидела, почти не шевелясь, ее левая нога занемела, она несколько раз отодвигала ее, но Сергей каждый раз снова вольно или невольно прижимался к ней. Она первый раз в жизни была так близко с мужчиной, который ей нравился.

Фильм закончился, все стали вставать со скамеек. Фонари еще не зажгли, поэтому единственным светлым пятном в темноте был светящийся экран. Кто-то позвал Сергей купаться, но он вдруг взял Нюшу за руку и  скорее скомандовал, чем спросил: « А не прогуляться ли нам?».

В большой палатке было тихо и душно. Нагревшиеся за день брезентовые стены палатки просто дышали жаром. Сергей крепко прижимал Нюшу к себе, целую в губы, в волосы, в шею. От него пахло морем, вином и еще чем-то, незнакомым для Нюши и волнующим. Наверное, Нюша должна была оттолкнуть его, убежать, но у нее не было ни сил, ни желания сопротивляться. Когда Сергей уснул, Нюша тихонько выскользнула из палатки и побежала в дом отдыха.

На следующий день Нюша не пошла с утра плавать. Она тихо лежала в постели,  вновь и вновь переживая происшедшее с ней вчера.  Первоначальный ужас в груди сменился ноющей сладковатой болью. Теперь у нее будет совсем другая жизнь. Как у всех женщин у нее будет муж и дети, она поедет за ним на Север, будет ждать со службы, убирать, готовить, делать все, что должна делать верная и любящая жена. Именно любящая, потому что любовь к Сергею захлестнула ее целиком, как волна во время сильного шторма.

Нюша дождалась, когда со стороны пляжа у бухты раздались мужские голоса, и пошла к лестнице, ведущей к морю. Сергей уже был на пляже. Вместе с друзьями он натягивал волейбольную сетку, провисшую за ночь от сырости.  Сбегая по ступенькам, Нюша вдруг подумала, что Сергей вчера даже не спросил, как ее зовут. Ей стало на мгновение стыдно за вчерашнее, но ощущение счастья было сильнее.

Сергей уже шел к воде, когда Нюша его окликнула. Он обернулся и посмотрел на нее. Взгляд был веселым и равнодушным, без тени узнавания. Нюша растерялась. «Девушка, вы ко мне?» - удивленно спросил Сергей, « А Вы кто?». «Это я,» - глупо ответила Нюша. «А это я, давай не расставаться никогда» - засмеялся Сергей и, подмигнув Нюше, бросился в воду.

Нюша стояла и смотрела, как широкими уверенными движениями уплывала от нее ее любовь и надежда на счастье.

Вечером и весь следующий день шел нудный осенний дождь, низкий туман окутал все вокруг. У Нины Петровны кончилась путевка, и она уехала домой, увозя сумки с подарками и деревянные ящики с помидорами и виноградом для своей многочисленной родни.  Нюша лежала в постели, даже на минуту боясь выйти на балкон и посмотреть в ту сторону, где стояли палатки подводников.  На второй день туман рассеялся, но дождь моросил по-прежнему. Море как-то поблекло, потеряло свои краски и  стало серым и равнодушным. Когда Нюша заставила себя посмотреть в сторону базы отдыха подводников, то на ее месте ничего не увидела, палатки исчезли, лишь у стены, на которой был натянут белый экран, стучали молотками рабочие, разбирая деревянную сцену. Лето кончилось.

Через девять месяцев Нюша родила крепкого светловолосого мальчика,  которого она назвала  Александром в честь отца. Беременность была очень тяжелой, первые три месяца ее бесконечно рвало, от слабости кружилась голова и подкашивались ноги.

Потом стали мучить сильные боли в пояснице  и внизу живота. Врачи боялись выкидыша,  Нюша неделями лежала, не вставая, то на больничной койке, то у себя в комнате. Розалия Марковна готовила ей еду, Борис Аркадьевич читал вслух, а Изольда пела под гитару. Когда Нюша вернулась из роддома, держа в руках живой сверток, перевязанный синей лентой, это был праздник для всей квартиры. Дядя Паша сколотил деревянную люльку, которую Нюша поставила у своей постели.  Глядя на маленькое сморщенное личико сына, Нюша благодарила судьбу за то, что та подарила ей это чудо.

Когда подросший Саша спросил ее о своем отце, Нюша, болезненно переживающая необходимость лгать  сыну, рассказала,  как было – это был короткий южный роман, его отец, офицер-подводник погиб. Нюша даже не представляла, насколько это было правдой – старший лейтенант Сергей Казанцев в июле 1961 года в составе экипажа атомной подводной лодки принимал участие  в океанских учениях "Полярный круг". На борту его  лодки К-19 вышел из строя атомный реактор, лопнула труба в системе охлаждения, из за чего произошла утечка радиации.
            
В течение полутора часов подводники ремонтировали аварийную систему охлаждения реактора без защитных костюмов, голыми руками, в армейских противогазах. Членам команды удалось починить вышедший из строя атомный реактор, корабль остался на плаву, и его отбуксировали на базу.
            
От полученных доз радиации Сергей Казанцев и еще семь членов экипажа скончались через несколько дней.
      

Дина

    
В 1989 году их дом поставили на капитальный ремонт, и Шулеповым дали трехкомнатную квартиру на окраине города. По метражу вся квартира была такого же размера, как и их комната на Фонтанке. Бабушка Нюша очень не хотела переезжать. В квартире на Фонтанке прошла вся ее жизнь. Дина тоже  не хотела переезжать. В этом году она должна была пойти в первый класс. Ей очень хотелось пойти в ту же школу, где учился папа и внучка противной соседки. Эта была специальная школа, где со второго класса учили французский язык. Соседкина внучка перешла в 8 класс и страшно задавалась, что она учится в такой особенной школе. Она часами висела в коридоре на телефоне, болтая с подружками, и  время от времени картаво восклицала  «Шарман» и « Мон дье!». Дина представляла, как она так же будет беседовать по телефону по-французски, называя кого-то невидимого « Мон шер».

Рядом с новым домом не было французской школы, но зато была английская, куда Дину и отвели 1 сентября.

Раньше прогулки с бабушкой были интересные. Бабушка Нюша рассказывала ей про дворцы и парки, они любили гулять по прекрасным набережным и мостам,  кормить голубей в Екатерининском садике перед Пушкинским театром или сидеть на лавочке в Летнем саду. Теперь ее никуда не водили,  вокруг были такие же неинтересные унылые дома, как и их, а гулять приходилось на детской площадке перед домом. Там была песочница для малышни и скрипучие качели.

Новая квартира находилась далеко от центра и называлась смешным словом «распашонка». Она и вправду напоминала детскую распашонку – центральная комната называлась гостиная,  из нее направо и налево, как рукава у детской рубашечки, шли еще две комнаты. В левой была родительская спальня, в правой бабушкина комната. Дина спала на раскладушке в гостиной. Утром она собирала раскладушку и относила ее на день в родительскую спальню. Уроки она делала на крошечной кухне, вечером ее сменял папа, который часто приносил на дом работу из своего «КБ».  Громоздкая мебель со старой квартиры никак не могла бы поместиться в этих комнатах, поэтому ее почти всю пришлось продать. Пристроить в новой квартире удалось совсем немногое – бабушкин диван занял почти всю ее комнату, лишь под самым окном поместился заветный ломберный столик, а гостиную оккупировал большой обеденный стол и горка с посудой. Стол был самым главным местом в квартире, за ним завтракали, обедали и ужинали, смотрели телевизор и принимали гостей.  А под столом было законное Динино место, там она играла со своими куклами, складывала учебники, а позже часами читала книжки, улегшись на животе на расстеленный плед и поставив на пол настольную лампу. Именно там она начала мечтать о том, какой большой и красивый у нее будет дом, когда она вырастет. У нее будет своя  комната, где она будет жить совершенно одна, там поместится платяной шкаф, и ей не придется хранить свои вещи в бабушкином диване.

Когда Дине исполнилось 10 лет, у нее появилась младшая сестричка Светочка. Светочка спала в коляске, которую на день снимали с колес и ставили в спальне у родителей. Сестричка была спокойная и  хорошенькая, как ангелочек, Дина ее очень любила, правда, она немного переживала, что, когда Светочка подрастет, ей придется потесниться и уступить часть заветного места  под столом.

Дина по-прежнему любила ходить к бабушке в гости и слушать «про раньше».  Она часами рассматривала старые  черно-белые фотографии, на которых были маленькая бабушка Нюша, ее папа в военно-морском кителе с  большой нашивкой на рукаве и мама в светлой блузке с большим кружевным воротником. Она знала, что ее прадедушка погиб, а прабабушка давно умерла. Еще у бабушки было много других, совсем старых фотографий. Они были даже не черно-белые, а какие-то коричневые, на толстом картоне, украшенном кудрявыми золотыми надписями с непонятными буквами. На этих фотографиях женщины были в длинных юбках, как в кино, и в огромных шляпах, завязанных под подбородком широкими лентами.  Мужчины были в длинных пиджаках, бабушка называла такие пиджаки сюртуками,  или в военной форме. Фотографии хранились в старом плюшевом альбоме, который всегда лежал на ломберном столике. А одна фотография висела на стене, напротив бабушкиного дивана рядом с фотографией бабушкиных родителей. На ней очень красивая молодая женщина  сидела в кресле и держала на руках совсем маленькую девочку в длинном кружевном платье и кружевном чепчике с бантами, рядом сидел пожилой мужчина, в руках он держал трость и цилиндр. Рядом с ним стоял юноша в  морской форме, а позади молодой женщины стоял еще один мужчина, его руки лежали на спинке кресла, в котором женщина сидела. Фотография была старая, сделанная  еще до революции. Молодой человек в морской форме и был Динин прадедушка в юности, отец бабушки Нюши. Остальных людей на фотографии бабушка Нюша не знала. Когда Дина подросла, она узнала, что это была неправда. В ее семье хорошо знали, кто все эти люди на фотографии.

В седьмом классе ко Дню Победы Динин класс писал сочинение  «Спасибо деду за Победу!». Сочинение надо было написать дома и сдать накануне праздника. Лучшие сочинения обещали зачитать на торжественной линейке с ветеранами. Дина знала, что обязательно будет писать о своем  прадедушке, который был морским офицером и погиб, конечно, героически защищая свою Родину от фашистов. И еще она собиралась обязательно попросить у бабушки одну из фотографий, чтобы показать всем в классе.

Вечером, после ужина, она гордо рассказала о своем задании и попросила рассказать про подвиги прадеда. За столом воцарилась тишина. Мама быстро собрала посуду и ушла на кухню. Папа и бабушка молча переглядывались. Наконец, бабушка Нюша вздохнула и сказала, что Дина уже большая девочка, да и времена теперь другие, поэтому ей надо знать правду. Ее прадедушка никогда не воевал с фашистами, потому что погиб еще до войны. Дина не поняла, как он мог погибнуть до войны, он попал под машину или упал с самолетом? Бабушка Нюша сказала, что его прадеда расстреляли в 1937 году как врага народа. Дина не поверила своим ушам. Как же так? Все одноклассники принесут свои сочинения, будут хвастаться подвигами своих дедов и прадедов, а у нее прадед враг народа? И ей, умнице, почти отличнице, будет не о ком рассказать на торжественной линейке? Она расплакалась, убежала и заперлась в ванной.
Когда все ушли спать, она вышла из ванной, села на кухне за стол и на одном дыхании написала сочинение о своем героическом прадедушке, который с первых дней войны воевал на своем корабле с фашистами и погиб, защищая Ленинград.

На следующий день ей стало стыдно, она порвала свое сочинение и попросила рассказать ей про прадеда.

      
Александр Урусов

Октябрьский переворот застал мичмана Урусова на борту броненосца «Слава». На корабль Александр попал еще гардемарином, куда, окончив Императорский морской кадетский корпус,  прибыл для прохождения практики. Через год он  успешно выдержал практический и теоретический экзамены, и ему было присвоено  звание «мичман». Он получил свои первые золотые офицерские погоны с  двумя маленькими звездочками. Мичман Урусов был назначен командиром артиллерийской башни

В октябре 1917 года броненосец «Слава» нес службу у острова Эзель, охраняя вход  в Рижский залив. Германские корабли атаковали российскую эскадру, чтобы  не дать уйти российским кораблям из захваченной немцами Риги.  Броненосец «Слава» получил сильные повреждения, и корабль лег на борт.

Во время обстрела в Рижском заливе на глазах Урусова был смертельно ранен капитан второго ранга Ланской, выпускник знаменитого «царского выпуска» . Александр помог подбежавшим санитарам отнести Ланского в  санитарную часть. Осколки снаряда ранили офицера в живот и грудь, он истекал кровью, но оставался в сознании. Две последние просьбы были у умирающего офицера – он просил по возвращению в Петроград обязательно навестить его семью, мать и младшую сестру, и передать  бережно хранимую  реликвию -  носовой платок государя императора. Платок   хранился у сердца Ланского и был весь в крови. Историю этого платка знали все офицеры экипажа.

В январе 1904 года через три дня после начала русско-японской войны все шесть рот Императорского морского корпуса построили в столовой. Особый сигнал возвестил о приезде государя императора. Государь вошел в столовую залу в сопровождении государыни, великих князей и начальства и направился к памятнику Петру I в центре зала. Государь обратился с речью к старшим гардемаринам. Он сказал, что вопреки всем его стараниям ему не удалось сохранить мир, и ему пришлось вступить в войну с Японией. Флот в Порт-Артуре уже принял боевое крещение, и ему срочно необходимы офицеры, поэтому старшие гардемарины производятся в мичманы  раньше срока и без экзаменов. От восторга и охватившего их волнения гардемарины едва стояли на ногах, почти не дыша, казалось, было слышно, как бьются их сердца. В зале воцарилась звенящая тишина, а потом громкое и безудержное «ура!» разнеслось по залу. Когда государь и государыня двинулись к выходу, гардемарины бросились за ними, наперебой умоляя отправить их на Артурскую эскадру. Гардемарин Ланской пробрался ближе всех к Николаю II  и срывающимся голосом попросил дать ему что-то на память о таком торжественном дне. Государь помедлил и протянул гардемарину носовой платок с царской монограммой, который он вынул из кармана. Ланской схватил платок, обещая всю жизнь хранить его у самого сердца. Ободренные простотой и милостивым отношением императора, другие гардемарины также наперебой стали просить что-то на память. Государь и государыня растеряно переглянулись,  а потом   Александра Федоровна оторвала пуговицу от своего пальто и протянула ближайшему молодому человеку. Через несколько мгновений на их пальто не осталось ни одной пуговицы. Наконец, свите удалось оттеснить толпу, и царственная чета уселась в карету, которая немедля тронулась, но еще долго за ней бежали без фуражек и шинелей восторженные гардемарины.

Начальник Морских сил Рижского залива, принимая решение отступить на север, приказал взорвать «Славу», затопив её на фарватере в качестве заграждения.

Подошедшие эсминцы сняли экипаж. Русская эскадра ушла  в Гельсингфорс. Немецкий флот не смог её преследовать. Но уже к началу следующего года появилась угроза захвата кораблей  и перебазированию их в другие порты.  Большевистское восстание в Финляндии провалилось, появились слухи о германском десанте. Англичане требовали уничтожить корабли так же, как они взорвали свои подлодки, чтобы они не достались немцам.

В феврале началась операция по спасению остатков Балтийского флота. В тяжелых ледовых условиях команды повели корабли из Гельсингфорса в Кронштадт. Ушли даже корабли, стоявшие на ремонте, их вели ледоколы. Несмотря на ледяной ветер и снег, еще крепкий лед, военные корабли вернулись в Россию. Переход, на который в обычное время ушло бы 10-12 часов, длился 10 дней. На кораблях едва хватало людей, чтобы обслуживать котлы, не хватало офицеров, некоторые суда дошли всего с одним командиром. Но дошли все. Часть кораблей осталось в Кронштадте. Остальные суда вошли в Петроград и встали вдоль берегов Невы.

В результате этой операции были спасены 236 кораблей. Командовал Ледовым походом начальник Морских сил Балтийского флота капитан первого ранга Щастный. После завершения похода, по приказу Троцкого, он был арестован «за преступления по должности и контрреволюционные действия». После суда его приговорили к расстрелу. Это был первый судебный смертный приговор в Советской России.

В Гельсингфорсе перед выходом в море командир эсминца «Стерегущий», на который мичман Урусов вместе с остатками экипажа «Славы» попал после гибели своего судна, собрал офицеров в офицерской столовой.  Их оставалось немного.

Бунты и убийства офицеров начались на кораблях Балтийского флота сразу после известия об отречении Николая II в конце февраля семнадцатого года. Матросы отказывались подчиняться, избивали и расстреливали офицеров, сбрасывали их за борт, спускали под лед. Всего на Балтийском флоте  в первые дни марта погибло больше двухсот офицеров. Их убивали в каютах, на палубах, на улицах и в их собственных домах.  Был убит командующий Балтийским флотом вице-адмирал Непенин. 

Душевное состояние Урусова в то время можно было сравнить с состоянием человека,  на которого свалилась катастрофа, тогда, когда он был готов к этому меньше всего. С детства он мечтал стать морским офицером, служить России, защищать ее от врагов. Ему казалось, что это и есть самое достойное занятие для мужчины из рода Урусовых.  Его мечта сбылась. Служить царю и Отечеству было для него высшим счастьем. Политика его не интересовала.

Блестяще закончив кадетский корпус, он попал на флот, стал офицером. Царь и сложившийся порядок казались ему вечными, незыблемыми и от того единственно правильными. Воспитанный в семье, где всегда почитали монархию, долг и честь, он не мог и представить себе другого порядка вещей.  Царь и Россия были для него понятием единым и неделимым.   Он знал, что между ним, наследником княжеского титула,  представителем древнего рода, и простым матросом, призванным на службу во флот из маленькой деревни или уездного городка, была огромная пропасть в воспитании, образовании и общем мироощущении. Но у них обоих была одна Родина, они оба были подданными  одной страны, и, значит,  одинаково любили Россию. По крайней мере, ему так казалось. 

Николай II всегда любил флот, и тот платил ему взаимностью. Урусов помнил приезд государя на смотр в Гельсингфорс зимой 1915 года, куда Александр попал еще старшим гардемарином. Флот был счастлив видеть у себя государя.  Неизменно приветливый, с доброй улыбкой на лице,  задумчивыми и внимательными глазами, он всегда умел сказать  задушевное слово. Обаяние его личности,  блеск монаршей власти, олицетворение в нем величия и благородства России — все это окружало его особым, притягательным  ореолом, во всем чувствовалось  его безграничная любовь к России и  своему народу. Команды приветствовали государя  громким и восторженным «ура». В этом «ура» не было ничего искусственного, ничего натянутого, оно шло от самого сердца, из самой глубины русской души. И куда теперь все ушло?

Офицерский состав  броненосца «Слава» был достаточно либеральным. Конечно, на корабле поддерживалась дисциплина и порядок, но  рукоприкладство и оскорбление матросов не поощрялись, офицеры старались быть  вежливыми друг с другом и терпеливыми с матросами. Они подчеркнуто презрительно относились к тем, кто позволял себе повысить голос или ударить младшего по званию. А особо жестоких могли и под суд отдать. Урусов знал, что так было далеко не на всех кораблях. Но это же был давно заведенный порядок, и  он, в представлении Урусова, никак не мог служить поводом для той ненависти и злобы, которую почувствовали офицеры его корабля после того, как стали приходить известия о событиях в Петрограде. Его потрясло, как много их, тех, кто думал совсем не так, как он, кто яростно стремился к другой жизни, не такой, какая была им предназначена,  казалось,  свыше. У них было свое представление о счастье. Но они тоже были Россия.               

Государь отрекся, в Зимнем дворце заседало  Временное правительство. На  корабле появился судовой комитет, к которому перешла вся власть. Первым делом председатель комитета снял со стены  в кают-компании портрет государя императора. Когда офицерам приказали снять погоны, у многих на глазах выступили слезы.  Все произошло так внезапно и непредсказуемо, что офицеры броненосца  не смогли оказать никакого сопротивления, хотя, может быть, именно это и спасло им жизнь. Кроме того,  шла война, а воинский долг не отменяют никакие революции. И матросы, и офицеры были единодушны в своем желании воевать с врагом.  Наверное, именно эта мысль помогла Урусову примириться с происходящим и определить свое место в новой жизни. Он был офицером российского флота, и долг его был верой и правдой служить Отечеству, которое было в опасности. А Отечество не выбирают.

На  офицерском собрании, перед началом Ледового похода в Кронштадт, командир «Стерегущего» капитан первого ранга Азарьев предложил каждому сделать свой выбор. Флот возвращался в Россию, где к власти  пришли большевики. Тот, кто считает для себя неприемлемым службу у большевиков, вправе покинуть корабль и самому распорядиться своей судьбой. Остальные под красными флагами, которые по приказу большевиков будут подняты на мачтах вместо Андреевского стяга, поведут корабли в Кронштадт. 
 
Мичман Александр Урусов сделал свой выбор, он возвращался домой служить России.
               
 Князь Урусов
               

В  большой квартире на Фонтанке умирал старый князь Урусов. Его дом давно был занят, туда еще в октябре семнадцатого переселили семьи рабочих, и он перебрался на квартиру своего сына. Все слуги разбежались, с ним остался лишь его личный камердинер Павел и няня его внуков, она по-прежнему жила в своей комнате.  В опустевшей после отъезда сына с семьей заграницу квартире тоже поселились новые жильцы.  Комнаты заняли странные и чужие люди, но две комнаты пустовали – самая маленькая «буфетная», она была очень мала и напоминала скорее каморку, чем комнату,  и самая большая «гостиная», ее труднее всего было обогреть.  Новые жильцы вместе с комнатами присвоили и все, что в них находилось, а то, что им не подошло, просто вынесли в коридор. Старый князь поселился в гостиной, а Павел занял «буфетную».  Няня пошла в домоуправление и за набор серебряных ложек прописала  их в квартире. Тетка, сидевшая в домоуправлении, бывшей до революции швейцарской, была незнакомой, и фамилия Урусов ей ничего не говорила .

Они вместе переживали голодную и холодную зиму восемнадцатого года. Помогли сделанные летом запасы и нянина хозяйственность. Когда было не очень холодно, она  пешком ходила на Сенной рынок и меняла на продукты вещи, которые ей казались не очень ценными, и которые ей удалось припрятать, когда квартиру стали заселять. Это было опасно, в любой момент могли арестовать за спекуляцию, но выданных по  карточкам продуктов по самой низшей «буржуйской» категории  не хватало, и приходилось рисковать. В самое холодное время Павел смастерил печки, с утра он уходил добывать дрова, а если ничего не доставал, то  топил печки паркетом из  дальнего угла коридора квартиры, чтобы князь ничего не заметил. А князь и так ничего не замечал. События последнего года потрясли его.

В юности князь Урусов был ярым монархистом. Верить государю и почитать его было для князя так же естественно,  как дышать воздухом или просыпаться по утрам. Эта вера вошла в плоть и кровь рода Урусовых в далекие времена, когда на верность русскому князю присягнули его далекие предки. По характеру он был человеком увлекающимся, быстро загорался какой-то идеей и быстро охладевал.  В молодости он увлекался философией, с удовольствием читал в оригинале труды Канта и Руссо, Гегеля и Фихте, ездил дискутировать в Дворянское собрание, даже подумывал написать книгу с изложением своих собственных философских идей.  Его манили либеральные идеи, князь Урусов одобрил реформы Александра II, отменившие крепостное право. Он стал   задумываться над тем, что один человек, какой бы властью он не обладал по праву рождения, не может видеть всю картину происходящего в мире и решать судьбы миллионов людей, опираясь только на свое восприятия происходящего. Князь Урусов ни на минуту не подвергал сомнению права Романовых на царствование в России,  но  появление какого-то общественного органа, парламента,  и даже конституции могли бы значительно приблизить принимаемые решения к реалиям жизни.  Он сам пугался своих крамольных мыслей, поэтому решил, что философия слишком далека от реальной  жизни, таит в себе множество опасностей для ума и сознания и не несет никакой практической пользы. Он увлекся делом – купил виноградники и поставил винодельческий завод. Но практическая деятельность требовала дисциплины и самоотдачи, что быстро утомило князя, он передал управление хозяйством сыну и увлекся благотворительностью. Помощь нуждающимся казалась ему делом не хлопотным и не обременительным, но зато благородным и возвышенным. Кроме того, он был верующим христианином, а церковь всегда поощряла заботу о бедных и больных. Накануне Рождества и Пасхи он посещал сиротские дома, привозя с собой подарки для детей. Он входил в состав многочисленных попечительских комитетов и с удовольствием принимал участие в их заседаниях, жертвуя ежегодно довольно значительные суммы на больницы и разного рода приюты. Это было необременительно и позволяло князю Урусову чувствовать себя человеком нужным и благородным, каким он и был на самом деле. Он даже взял в одном из сиротских домов в свою семью девочку-подростка, которая стала няней для его внука Шурочки и внучки Вареньки.

Кроме того, благотворительность очень уважалась царской семьей, и князь Урусов часто встречалась с членами царской семьи на благотворительных балах и собраниях.

В  зрелом возрасте князя заинтересовала политика. Он вспомнил свое юношеское увлечение философией и опять вернулся к обдумыванию мироустройства. До 1905  весь уклад жизни  Российской империи определялось в Зимнем дворце. Революционные бунты показали, что  далеко не всех устраивает такой порядок. В стране бурлило недовольство, которое на первый раз удалось погасить.  Чувствовалось, что в России появляются силы, мощные и организованные, которые могут разрушить существующий порядок. 17 октября был обнародован царский манифест  об усовершенствовании государственного порядка в связи с непрекращающейся смутой.

Согласно Манифесту в России появлялся законодательный орган – Государственная Дума, без которой было невозможно принятие законов. Князь Урусов был горд, его идеи, которые в юности казались крамольными, нашли свое подтверждение в жизни.

Также Манифест провозглашал и предоставлял политические права и свободы, такие как: свобода совести, свобода слова, свобода собраний и свобода союзов.

Окрыленный и вдохновленный, он одним из первых вступил в партию «октябристов», которая ни в коем случае не подвергала сомнение самодержавие, как форму государственного правления, но ограничивало его  конституцией. Он активно включился в деятельность партии и даже был избран в Думу. Его товарищами по партии были известные и уважаемые люди – промышленник Нобеле, адвокат Плевако, ювелир Фаберже, архитектор Бенуа, брат Петра Столыпина, князья Оболенский и Голицын.  Князю Урусову казалось, что государь проявил мудрость и дальновидность.

Но надежды князя на совместную деятельность царя и общества на благо Российской империи не сбылись. Царская власть демонстрировала полную недееспособность, Дума категорически не хотела договариваться ни с царским правительством, ни между собой. Начавшая мировая война,  казалось,  вскрывала все язвы, накопившиеся в больном теле огромной страны. Поражения на фронтах, хлебные бунты, антивоенные митинги, стачки на заводах и фабрика, переполненные госпиталя. Февральскую революцию князь Урусов воспринял как личную трагедию,  по получению  известия об отречении Николая II от престола князя хватил удар.
К лету князю Урусову стало лучше.  Павел закутывал его в плед и вывозил в сад на большую террасу. Князь Урусов неторопливо просматривал газеты «Русское слово» и «Санкт-Петербургские ведомости» или просто дремал. Основные новости приносил ему домашний врач – доктор Шеффер. В городе установилось странное двоевластие – с одной стороны Временное правительство, сформированное Государственной Думой, с другой стороны – какие-то Советы депутатов.  Почти каждый день появлялись  новые партии, собирались бесконечные митинги, демонстрации, все что-то требовали, решали, благоустраивали Россию. В политической жизни страны появились имена, которые князь никогда не слышал прежде – Чхеидзе, Мартов, Спиридонова, Ленин. Временное  правительство распустило полицию и жандармерию,  объявило всеобщую амнистию, свободу слова, печати, собраний, собиралось проводить выборы в Учредительное собрание,  и было готово вместе со своими союзниками вести войну с Германией до победного конца. Но уставшему от войны и разоренному  народу этого было мало. Они не хотели ждать, когда буржуазные реформы сделают их жизнь сытнее и лучше. Люди хотели «Мира, хлеба, земли» сейчас! Это им обещали большевики. Доктор Шеффер считал, что если эти крепкие ребята возьмут всю власть в стране, то он, пожалуй, вернется на свою историческую Родину в Германию. С теми, кто предлагает все отобрать, конфисковать, национализировать, свергнуть,  уничтожить, ему не по пути.

В ночь на 25 октября в результате переворота Временное правительство было свергнуто, министры арестованы, Россия провозглашалась Республикой советов.

Осенью старому князю опять хуже. Доктор Шеффер после октябрьского переворота больше не приходил, из особняка старого князя выселили, и он поселился в квартире сына на Фонтанке.

Новости зимой восемнадцатого года были одна страшнее другой – аресты, расстрелы и казни тех, кто еще недавно считался опорой и гордостью государства,  новые и новые декреты, стрельба, которая доносилась с улицы, холод и  голод. Страшные истории  про судьбы знакомых  приносила няня, которая с утра отправлялась в город на поиски продуктов. О судьбе царской семьи было ничего неизвестно.               

Старый князь  понимал, что умирает, и перед смертью  очень хотел увидеть внука. Сын с невесткой и маленькой внучкой Варенькой были далеко, письма давно не приходили,  и он ничего не знал об их судьбе. Князь Урусов надеялся, что в большой Европе они смогли укрыться в безопасном месте, например, в Швейцарии или нейтральной Испании.  Увидеть их не было никакой возможности. Князь Урусов утешал себя мыслью, что там, где они, спокойно и мирно. Внук Александр воевал на флоте, от него тоже давно не было никаких известий, но старый князь надеялся, что тот жив, и ему удастся обнять Александра перед смертью.

Александр Урусов
               
Александр шел по городу от набережной Невы до Фонтанки. Он сошел на берег ночью, почти последним покинув корабль. На борту оставался лишь командир корабля и боцман. Переодевшись в матросский бушлат, Урусов старался идти переулками, старательно избегая патрулей. Везде лежал плотный февральский снег, было холодно и очень темно, уличного освещения не было.  Улицы давно не убирались. Пару раз он слышал вдалеке выстрелы и крики. Город  был мрачный и злой.
Александр зашел в парадное своего дома. Широкая мраморная лестница была загаженной и заплеванной шелухой от семечек, везде валялись окурки. Видимо, сюда заходили погреться патрули.  У бывшей швейцарской висел приказ, что город находится на военном положении, хождение по городу с шести вечера до шести утра запрещено. Александр понял, что ему очень повезло, что он не нарвался на патрули. Он поднялся на свой этаж и громко постучал в дверь. Ему открыла няня. Он был дома.

Через два дня старый князь умер на руках своего внука. Он умер почти счастливым, в это страшное время, когда все, кого можно было потерять, он потерял, рядом с ним в его последние мгновения был родной человек. Отпевали его дома, Александр привел священника из церкви при Александровской женской больницы для бедных, для которой так много сделал в свое время старый князь.

Когда Александр вернулся с похорон, в квартире его уже ждали. Урусова отвели на Гороховую, где располагалась ВЧК, и  провели в комнату, на дверях которой он успел прочитать надпись «Отдел по борьбе с контрреволюцией». С ним беседовал молодой человек в кожаной куртке и маленьких круглых очках с  трещиной на одном из стекол.  Чекист говорил спокойным негромким голосом с мягким латышским акцентом. У новой революционной власти есть все основания считать гражданина Александра Урусова контрреволюционером. Его происхождение, активная деятельность его отца, сторонника сверженного кровопийца и угнетателя трудового народа Романова, а также эксплуатация бесправных матросов в период его офицерской службы на  флоте делают его врагом новой власти. Согласно Декрету Совета Народных Комиссаров «Социалистическое Отечество в опасности!» чрезвычайная комиссия  по борьбе с контрреволюцией и саботажем может расстрелять его. Но у гражданина Урусова есть и заслуги перед советской властью, вместе с кораблями Балтийского флота он выполнил приказ Центробалта и участвовал в возврате кораблей в Петроград. Диктатура пролетариата это гуманная власть, поэтому она дает шанс гражданину Урусову искупить свою вину перед трудовым народом и перейти на сторону новой власти. Гражданин Урусов должен дать честное слово, что отныне будет честно служить Советской власти.  Александру не было и двадцати. Он очень хотел жить. Он дал честное слово и никогда его не нарушил. Из здания на Гороховой он вышел с предписанием вернуться на корабль и продолжить службу в рядах Морских сил Балтийского флота.

Вместе с сотнями других моряков-балтийцев в составе сухопутных войск он принимал участие в обороне Петрограда, в 1922 году был направлен на учебу в Военно-Морскую Академию Рабоче-Крестьянского Красного Флота, после окончания которой был оставлен в ней преподавателем.

В том же 1922 году Александр женился. Его женой стала Верочка Ланская. Вернувшись с фронта и разбирая свои вещи, Александр нашел носовой платок с монограммой последнего российского государя императора. Он почти забыл обещание, данное погибшему в семнадцатом году  на «Славе» капитану второго ранга Ланскому.

В первый же свободный день Александр отправился на Большую Конюшенную, где жили Ланские.

Квартира, в которой до революции проживали Ланские, как и квартира Урусовых превратилась в коммунальную. Соседей было не так много, как у Александра, и входную дверь украшали лишь четыре бумажки с разными фамилиями. Ланским надо было стучать 2 раза. Александр ударил два раза в дверь кулаком, потом еще два раза. Наконец дверь открыла большая неопрятная тетка, за ее подол держался совершенно голый ребенок, сосущий корку хлеба, на руках она держала еще одного, совсем маленького,  а в глубине квартиры клубился мокрый пар, который обычно бывает при кипячении белья. Узнав, что Александр пришел к Ланским, тетка начала недовольно бурчать, что к этой «институтке» стучать 2 раза, а не четыре, но покосившись на военную форму Урусова, поостереглась бубнить дальше и, указав на первую дверь  слева, исчезла в клубах пара, волоча за собой голого ребенка.

Верочка, младшая сестра капитана второго ранга Ланского, лежала в постели, до подбородка укрытая одеялами. Она спала тяжелым и нервным сном больного человека. Ее мать умерла от тифа еще зимой восемнадцатого года, и она осталась  одна. 

До революции Верочка училась  Смольным институте, она поступила туда, когда ей было 9 лет, на казенный счет как дочь капитана первого ранга.  Будучи потомственной дворянкой, она также могла учиться в институте, но годовая плата была высока для небогатой семьи Ланских. Брат служил во флоте, а отец погиб еще в русско-японскую войну.  Все годы Верочка училась очень прилежно и мечтала, что по окончанию института обязательно станет одной из шести лучших учениц и получит  «шифр» - золотой вензель с инициалами Государыни Екатерины II.  Она была любимицей Веры Васильевны Голициной, которая возглавила Смольнинский институт в 1915 году. Но Верочка не смогла закончить учебу. После октябрьского переворота  Голицына увезла учениц из Петрограда в Новочеркасск, а Верочка осталась с больной матерью.  После ее смерти Верочке повезло, в их квартире, помимо других жильцов, поселился помощник комиссара Публичной библиотеки, бывшей Императорской, он и устроил Верочку на работу в библиотеку. Паек, которые полагался служащим, помог ей пережить самые страшные голодные годы.

8 марта 1922 года по случаю Международного женского дня  на работе в качестве поощрения ей выдали билет в недавно открывшийся Театр Юного Зрителя на спектакль «Конек-горбунок». Возвращаясь домой после спектакля, Верочка очень замерзла. Путь с Моховой до Большой Конюшенной ей пришлось идти пешком. Шел мокрый дождь со снегом, дул ледяной ветер, Верочка продрогла и промочила ноги. На следующий день она не смогла встать с постели, у нее поднялась высокая температура, очень болела голова, мучил сильный кашель. Верочка с трудом согрела себе чай и провалилась в тяжелый сон.

Александр  привел врача и 2 недели ухаживал за Верочкой, ходил в аптеку за лекарством, приносил обед в мисках из столовой Академии,  покупал мед на Кузнечном рынке.  Когда Верочка поправилась, Александр сделал ей предложение, и молодые переехали в его комнату в доме на Фонтанке.
   
               
            
               
Дина

1.

После окончания школы Дина поступила в  Педагогический университет на факультет иностранных языков. В отличие от большинства своих сокурсников, Дина действительно хотела стать школьным учителем и учить детишек английскому языку.

Большинство ее сокурсниц мечтало о работе в иностранной фирме и желательно за рубежом. В крайнем случае,  в солидном банке или в иностранном представительстве. 

Старшеклассницей, Дина много времени проводила с малышами, готовила их к праздниками и конкурсам, водила на экскурсии и в театры. Больше всего ей нравилась ставить с ними спектакли, некоторые из которых в стихах и с музыкой она сочиняла сама.  Она ходила в детский сад, в который водили Светочку помогать малышам готовиться к утренникам. Несмотря на огромный конкурс, Дина прекрасно сдала вступительные экзамены, история, литература и английский всегда были ее любимыми предметами. С детства Дина обожала читать, она читала везде – за едой, в постели, в транспорте, в ванной  и даже в туалете, вызывая справедливое возмущение остальных членов семьи. Она перечитала все библиотеки в районе, все книги дома и у друзей. За свою любовь к чтению Дина заплатила близорукостью, и ее носик украшали очки в веселой оправе. Дина была высокой в папу, худенькой в маму с большими серыми глазами в бабушку Нюшу и светло-русыми волосами в соседа, как шутил папа.

В университете ей понравилось все:  парадный вход с огромными коваными воротами, смотрящими на Мойку, памятник Ушинскому перед  старинным главным зданием, которое по фронтону украшали белые колонны, отдельный корпус ее факультета с маленькими классами для языковых занятий и большими аудиториями для лекций, уютный буфет на первом этаже и прокуренная черная лестница, на которую в перерывах выходили покурить студенты и даже преподаватели. По утрам Дина вскакивала задолго до звонка, почти как первоклассница Светочка, боясь опоздать на занятия. Добираться было далеко – пешком до автобусной остановки, потом автобусом до метро, затем на метро до Невского проспекта и опять пешком. Постепенно Дина стала узнавать постоянных попутчиков, которые каждое утро ехали с ней в автобусе или на метро. Дина здоровалась с ними и  иногда перебрасывалась рутинными фразами о погоде.  Дина была очень рада, что Университет находится в самом центре города, и можно было иногда после занятий, не торопясь домой, прогуляться по осеннему городу до самой Фонтанки и проведать свой старый дом, который она никогда не забывала. В старших классах Дина ходила на курсы школьников-гидов на английском языке в Дом дружбы почти рядом со своим старым домом. Она и пошла на эти курсы отчасти  для того, чтобы иметь возможность вновь и вновь наслаждаться красотой и историей своего города, так не похожего в центральной его части на унылые постройки района, куда переехала ее семья.  Старый дом на Фонтанке давно отремонтировали, и его просторные многокомнатные квартиры превратились в офисы для разных фирм и представительств. Парадную охраняли два  всегда насупленных здоровых охранника, а на стене рядом с тяжелой дверью блестели таблички с названиями разных компаний.

Весь сентябрь Диной владело предвкушение ожидающей ее чудесной увлекательной взрослой студенческой жизни с новыми впечатлениями и друзьями. В ее группе было 10 человек, на девять девушек всего один молодой человек. Вообще, как показала первая общая лекция на потоке, курс был очень «женский». Немногочисленные  ребята терялись среди молоденьких и хорошеньких студенток. Но это вопрос совсем не волновал Дину, чего не скажешь о ее новой университетской подруге Ольге. Ольга четко знала, что ВУЗ надо окончить дважды – получить диплом и Выйти Удачно Замуж. Окинув быстрым оценивающим взглядом немногочисленных юношей на первой курсовой лекции, Ольга решительно сказала, что к устройству личной жизни он с Диной приступят немедленно и вовсе не в стенах этого женского монастыря. В ближайшую же субботу, пока не сошел летний загар и погода еще позволяет щеголять короткими юбками, они отправятся на танцы в морское училище. Этот путь до нее уже проделали две ее сестры, и вариант безотказный.  Жители Питера в первом поколении, они знали, что каждый сам кузнец своего счастья. Кроме того, у Ольги уже был опыт подобных походов еще в школе. Дина вовсе не была такой бойкой по части мужского пола, но не хотела отставать от своей новой подруги. Ольга решительно запретила рассказывать другим девочкам об их планам, твердо веря, что конкуренток должно быть меньше, а женская зависть может испортить любое дело. Хотя волновалась по поводу конкуренции она напрасно – новоиспеченные студентки иняза в основном мнили себя большими интеллектуалками, которым  совсем не пара молодые люди в военной форме с казарменным запахом,  практически готовые «тупые солдафоны».  Дину тоже  слегка смущала идея Ольги,  хотя в ее семье по-другому относились к военной профессии. Поэтому она предложила компромисс – походу на танцы «да», но не в военное училище, а в торговое. Если уж и планировать будущую семейную жизнь, то гораздо более привлекательно ждать мужа в Петербурге из загранплавания с подарками, чем сидеть в отдаленном северном гарнизоне.

В субботу девушки отправились на танцы в высшее морское торговое училище, где на первый же танец видную  блондинку Ольгу, лицом напоминающую знаменитую советскую актрису Людмилу Чурсину в молодости, пригласил высокий курсант, который через два года стал Ольгиным мужем. Дина же, потанцевав пару танцев с пригласившими ее курсантами, твердо поняла, что это не ее путь. Видимо, счастье должно случиться само. Кроме того, весь вечер она чувствовала себя товаром, который выложили на полку в ожидании покупателя, но при этом забыли стряхнуть пыль. Стоя у стены вместе с другими претендентками на женское счастье и глядя на их ожидающие лица, Дина все время испытывала непреодолимое желание сбежать, и лишь данная Ольге клятва «вместе пришли – вместе ушли» удерживала ее в зале.

В понедельник Дина увидела на втором этаже у деканата объявление, что в первую субботу октября по случаю их профессионального праздника «Дня учителя» состоится традиционный смотр талантов - конкурс первокурсников. Ей очень хотелось поучаствовать, но петь или играть на музыкальных инструментах она не умела, читать стихи казалось очень по-детски. Дина неплохо танцевала, но ее мастерство явно не дотягивало до конкурсов. После лекций, проходя мимо большой аудитории, Дина услышала звуки рояля и стройное пение на французском языке. В приоткрытую дверь она увидела девочек с французского отделения. Выстроившись в линейку, они довольно слажено пели какую-то ритмичную песню. На первом ряду  в окружении женских сумок сидел их единственный однокурсник и отбивал ритм по столу. Вообще, французское отделение оказалось самым дружным. В городе было всего две очень известные школы с углубленным изучением французского языка, среди них и школа, о которой в детстве так мечтала Дина.  Почти все студенты были бывшими учениками этих двух школ и хорошо знали друг друга. Их квинтет звучал красиво и слажено.        Музыка была танцевальной, и Дина непроизвольно стала приплясывать на месте,  взявшись за юбку и изображая деревенскую польку. «Француженки» радостно захлопали и заверещали, что это именно то, что нужно. Они схватили Дину и мальчика из первого ряда, которого они называли Мишель, и заставили их танцевать под музыку и пение. Номер действительно стал смотреться лучше. Дина была счастлива, что у нее появилась возможность попасть на конкурс.

2.

За несколько ней до конкурса заболела Светочка. Она умудрилась простудиться на первом же уроке физкультуры на открытом воздухе. Бронхит перешел в воспаление легких, и мама взяла больничный по уходу за ребенком. Еще в садике из родительской спальни Светочка переехала в бабушкину комнату, где спала на раскладном кресле.  Вечерами перед сном они задушевно шептались друг с другом, словно шерочка с машерочкой, обсуждая в основном Светочкины тайны.

Бабушка Нюша  перенесла два инфаркта, была очень слабенькой и редко выходила из своей комнаты.  Светочка и бабушка лежали, бледные и полусонные, в своих постелях друг напротив друга,  просыпаясь, чтобы выпить лекарства или съесть что-нибудь. На ломберном столике между двумя спальными местами теснились склянки, баночки, лежали градусники и порошки.

В день конкурса первокурсников Дина примчалась домой сразу после занятий. Ей надо было поесть, переодеться и вернуться в Университет. Их номер был в середине программы, но Дина обязательно хотела посмотреть на все выступления.

Мама, обрадовавшись, что есть на кого оставить свой лазарет, убежала в магазин, наказав Дине никуда не уходить, пока она не вернется, и вовремя дать Светочке все лекарства.

Дина наскоро поела,  упаковала в спортивную сумку свой костюм, собранный из домашнего гардероба, быстро помылась в душе и села сушить волосы, нетерпеливо поглядывая на часы. Время бежало быстро, а мама не возвращалась. Дина начала нервничать, что она не только не посмотрит  номера других выступающих, но и опоздает к своему выступлению. Она подумала, что ничего страшного не случится, если она даст Светочке лекарства чуть раньше и убежит. Она несколько раз заглядывала в комнату, где лежали больные бабушка и сестра, но они спали. Дина пыталась разбудить  Светочку, но  все было бесполезно, та спала крепким сном, усиленным многочисленными лекарствами. Дина решила, что Светочка уже большая девочка, а мама должна прийти с минуты на минуты. Дина выложила на блюдечко нужные таблетки, рядом положила вырванный из тетрадки листок, на котором крупными печатными буквами написала «Прими лекарства» и, схватив сумку с костюмом, захлопнула входную дверь.

Светочка проснулась через полчаса. Ей очень хотелось пить. Она заметила записку рядом с блюдечком с лекарствами, взяла с ломберного столика стакан воды и послушно выпила все таблетки. Она с трудом прошлепала до туалета, вернулась в свою комнату и снова прочитала записку. Светочка была очень послушная девочка, поэтому она взяла из коробочек на столе еще несколько таблеток и выпила их.  Потом решила, что мама обязательно похвалит ее, что она не капризничая и без слез принимает  лекарства, поэтому она немножко подумала и выпила еще таблеток с бабушкиной стороны ломберного столика.

Всю дорогу домой после конкурса Дина напевала про себя мелодию запомнившейся французской песенки. Они выступили прекрасно и заняли второе место. Им хлопали в зале и  громко подпевали незамысловатые слова припева. Актовый зал Университета был полон. Все  студенты  знали об этом традиционном конкурсе факультета иностранных языков и с удовольствием приходили послушать песни на разных языках.  Первое место отдали студентке с испанского отделения, которая спела  песню «Малагенья Салероса», аккомпанируя себе на гитаре и пританцовывая. Она была вне конкуренции. С распущенными темными волосами, в черной  блузке с широкими рукавами и пышной красной юбке с  оборками, она была невероятно хороша. Казалось, она была темпераментней, чем зажигательная мексиканская музыка. Ах, как Дина хотела в этот момент быть похожей на нее –  такой же яркой, уверенной, неудержимой. Это был неповторимый вечер.

Дина неслась вверх по лестнице к своей квартире, перепрыгивая через две ступеньки и уже в голос распевала : «Я-я-я юппи, юппи я». Ее прямо распирало от счастья.  Дина предвкушала, как будет рассказывать дома о своем успехе. Больше всех, конечно, обрадуется бабушка Нюша. Она особенно гордилась успехами Дины. Бабушка даже жалела, что не любит сидеть на скамейке у дома с остальными соседками, ведь ей было бы чем перед ними похвастаться.

Дома было темно и тихо, пугающе тихо. Дина прошла в комнату бабушки и Светочки, но там тоже никого не было.  Обе постели были разворочены, как будто там что-то искали. Резко пахло лекарствами и еще чем-то кислым, на ломберном столике лежали осколки от ампул и резиновые шнуры. Дине замерла от нехорошего предчувствия. Жуткий холодок страха пополз по спине, ее вдруг стало знобить. Она  закуталась в бабушкин платок и пошла к соседям по лестничной клетке. Те ничего не знали, они лишь видели, как от парадной с громким воем отъезжали две машины скорой помощи.

Всю ночь Дина просидела на подоконнике в родительской спальне, вглядываясь в темноту в надежде, что скоро все вернутся домой и все будет хорошо. В глубине души она чувствовала, что случилось что-то ужасное, непоправимое, и  в этом есть ее вина.

Утром вернулся постаревший папа.  Когда в дверном замке повернулся ключ, Дина испуганно вжалась в подоконник, боясь пошевелиться. Папа  прошел в спальню и, не раздеваясь, сел на кровать.  Он рассказал Дине и событиях прошедшей ночи глухим,  мертвым голосом.

Когда Динина мама пришла домой,  Светочка была уже без сознания. От большого количества медикаментов, которые Светочка  выпила, у нее началось тяжелейшее отравление, и она впала в токсическую кому. Потом случился инсульт. Врачи констатировали у девочки нарушение дыхания, кровообращения,  функций головного мозга,  сейчас они боролись за ее жизнь. От ужаса всего происшедшего у бабушки Нюши случился третий инфаркт, и в больнице она умерла. Дина сидела, оглушенная горем и страшной мыслью, что во всем была виновата она.

3.

В доме Шулеповых  поселилась беда.  Вместо розовощекой и жизнерадостной Светочки из больницы в инвалидном кресле привезли маленькую старушку. Глаза Светочки незряче смотрели перед собой, правый уголок рта был опущен вниз, из него постоянно текла слюна, которую мама вытирала платком. Правая рука безвольно лежала на коленях. Светочка не реагировала на звуки, не говорила, и  только громко мычала. Передвигаться самостоятельно она тоже не могла.

Целый день Светочка лежала в своей кровати, неподвижно глядя в потолок. Мама сидела рядом с ней, стараясь угадать любое ее желание, ставила судно, кормила с ложки, меняла памперсы. Она ушла с работы в конструкторском бюро, где они работали вместе с папой, и устроилась ночным сторожем в соседнем магазине. Весь распорядок жизни их семьи теперь полностью подчинился необходимости ухода за больным ребенком. Папа по-прежнему работал на старом месте.  Приходя вечером с продуктовыми сумками после работы,  он сменял маму, давая ей поспать несколько часов перед ночной сменой, а на ночь устраивался на бабушкином диване. В квартире пахло лекарствами и поселившейся здесь надолго тоской и обреченностью. Врачи говорили, что со временем часть функций может восстановиться, но никаких гарантий не давали. Нужны были дорогие препараты, специальный массаж и терпение.

Дина очень переживала все, что произошло. Лежа ночью без сна на раскладушке в большой комнате, слушая стоны из Светочкиной комнаты, Дина не переставала корить себя, что оставила сестру одну в тот злополучный день. Если бы только она могла вернуть все назад, она отдала бы все на свете, лишь бы ее маленькая сестренка стала такой как прежде.

Хуже всего было то, что Дину никто не обвинял. Мама просто не разговаривала с ней, казалось, она вообще перестала замечать старшую дочь, проходя мимо нее, как мимо неодушевленного предмета. Когда она уходила вечером на работу, папа иногда обнимал Дину за плечи и, глядя в ее залитые слезами глаза, приговаривал, что все образуется. Днем, пока мама была не на работе, Дина старалась  двигаться бесшумно и не занимать много места, а еще лучше, как можно реже бывать дома, приходя лишь ночевать. Она даже перестала есть на кухне, перекусывая по дороге на занятия или в университетской столовой. Помогать ухаживать за Светочкой ей категорически не разрешалось.

Однажды ранним утром она услышала разговор родителей на кухне. Мама упрекала отца, что он ничего не скажет Дине, не поговорит с ней, ведь это все случилось из-за нее. А папа, обычно мягкий и сдержанный, вспылил и сказал, что они все виноваты в их беде, да и что это изменит, если он поговорит с Диной. Он чуть не потерял одну дочь и не хочет терять другую.

Для ухода за Светочкой нужны были деньги, много деньги. Возить девочку на массаж было некому, поэтому специалисты приходили домой, что было гораздо дороже. Лекарства требовались все новые, более дефицитные, а от этого еще более дорогие. По выходным папа сидел на кухне с бумагами, выполняя какие-то дополнительные заказы, за которые могли заплатить. Когда Светочка спала, мама вязала на спицах разноцветные шарфы, которыми соседка с первого этажа торговала на рынке вместе с другими товарами. Дина тоже пыталась зарабатывать. После занятий она моталась из одного конца города в другой по частным уроками, занимаясь с детьми и взрослыми английским языком. Она вообще бы перешла на вечернее отделение и пошла работать, но на факультете иностранных языков вечернего отделения не было. Дина была готова совсем бросить учебу, но Ольга ее отговорила, резонно объяснив, что лучше получить диплом и устроиться потом на более высокооплачиваемую работу, чем перебиваться на второсортных должностях девочкой без образования.
Заработанные деньги Дина клала на кухонный стол, оставляя себе на еду и какую-то недорогую одежду. Денег у родителей она не просила. Летом она старалась сдать весеннюю сессию досрочно и уезжала на три месяца воспитателем в лагеря отдыха для детей. Иногда, по старой памяти, ее бывшая преподавательница на курсах школьников-гидов при Доме Дружбы подбрасывала иностранцев, которые приезжали в Петербург по линии обществ дружбы. Дина показывала им город, водила в музеи и театры. Денег за такую работу ей не платили, но для Дины это была  прекрасная возможность отдохнуть от повседневных забот и развлечься. Кроме того, иностранцы всегда считали своим долгом сделать ей какой-то подарок или даже дать конвертик с небольшой суммой в долларах или другой валюте. Иногда, свободным вечером, она ходила со своей единственной подругой Ольгой в кафе и добросовестно принимала участие в обсуждении ее семейных неурядиц. Ей казалось, что участие в чужих заботах помогает отвлечься от своих.

Однажды,  в начале пятого курса, выходя из квартиры одного из своих учеников, Дина столкнулась на лестничной клетке с Бэллой, своей сокурсницей, которая так здорово пела на испанском языке в тот злополучный вечер, когда случилась беда. Они иногда встречались в университетских коридорах, кивая другу  в необязательном приветствии.

За эти годы Бэлла  превратилась в настоящую красавицу. Дорого и со вкусом одетая, бронзовая от заморского загара, она прямо просилась на обложку гламурного журнала. Блестящие черные волосы удерживали на голове темные очки нереальной красоты. Для Дины это было уже больше, чем она могла вынести за один день, который с самого утра складывался не очень удачно.

Утром она опоздала на автобус, который, захлопнув перед ее носом дверь, к  тому же бодро окатил ее брызгами из лужи на проезжей части дороги. Возвращаться  переодеваться было некогда, поэтому Дина кое-как оттерла забрызганные джинсы. Потом она опоздала на урок в школу, где проходила педагогическую практику, чем заслужила едкий выговор от руководительницы практики. После уроков ее подруга Ольга ни за что не хотела ее отпускать, долго и подробно жалуясь на свекровь, чем тоже не улучшила настроение Дине. Из-за этого Дина едва не опоздала на частный урок к одному из самых сложных своих учеников, который жил в  закрытом элитном жилом комплексе на Шпалерной улице рядом с Таврическим дворцом. Дверь роскошной двухэтажной квартиры открыла горничная, закатив глаза и вздыхая, показывая этим, что «барыня» не в духе. «Барыня», мама не очень способного к языкам двенадцатилетнего отпрыска, выплыла в холл в шелковом халате, выговаривая Дине, что методы ее преподавания не подходят  Сенечке. Сенечку готовили к продолжению обучения в частной школе в Англии, поэтому ему позарез был необходим английский язык. Родительские планы, похоже, совсем не совпадали с Сенечкиными, поэтому, вдобавок к своим не очень хорошим языковым способностям, он ленился, хитрил и  бездельничал. Дина давно бы отказалась от такого ученика, но ей очень хорошо  и аккуратно платили за каждый урок, что Дину очень устраивало. К тому же по характеру Сенечка был мальчик невредный и часто шепотом, чтобы не услышала мама, проникновенно спрашивал: «Дина Александровна, ну зачем мне это надо?» Он даже предлагал ей пакт о ненападении –  она делает вид, что с ним занимается, и получает свои заработанные деньги, а Сенечка все два часа играет на компьютере.  Но сегодня у него, видимо, тоже был не самый удачный день, он капризничал, не хотел отвечать на вопросы и категорически не помнил ничего из того, что Дина проходила с ним на прошлом занятии. А тут еще и Бэлла во всем ее великолепии!
Дина представила себя, в забрызганных джинсах и школьном свитерке, в парусиновых тапочках, с потертой сумкой через плечо,  рядом с этой  холеной супер-моделью, одетой в фирменную футболку тончайшего качества, со стразами  Сваровского,  натянутую на высокую грудь, в мини-юбке, открывающей стройные загорелые ноги в босоножках на пробковой платформе, с сумкой Прада в руках, и, не в силах больше сдерживаться от накопившейся на душе тяжести, громко и  по-детски безутешно разрыдалась.

Бэлла, растерявшаяся от такой реакции на ее  кокетливое приветствие: «Здравствуй, маска, мы где-то встречались»,  и,  испугавшись, что сейчас на звуки рыданий выбегут соседи, схватила Дину за руку и затащила в соседнюю квартиру.

Квартира была точно такой же, как у Сенечки, огромная, с лестницей на второй этаж,  обставленная  белой мебелью в стиле модерн на фоне салатового цвета стен, украшенных современной живописью. Бэлла усадила Дину на мягкий диван и принесла с кухни стакан воды и бумажное полотенце. Вытирая слезы и стуча зубами о край стакана, Дина, неожиданно для самой себя, стала выкладывать Бэлле все свои горести, начиная с того памятного вечера первокурсников.

Бэлла оказалась хорошим слушателем. Она выросла в  благополучной и обеспеченной семье. Ее отец, крупный  чиновник,  почти двадцать лет провел заграницей в ранге различных советников, которых Советский Союз щедро посылал в страны третьего мира. Бэлла даже родилась на Кубе, поэтому ее и назвали красивым испанским именем Исабэль. Поздний, единственный, желанный и заласканный ребенок,  Бэлла тем не менее  выросла доброй и отзывчивой девушкой, но  с железным и целеустремленным характером.  Ее отец в перестроечные времена, благодаря своим связям, сумел сделать приличный капитал и остаться живым. Он и сейчас где-то работал и чем-то руководил, но Бэлла не особенно вдавалась в детали. У нее была обеспеченная и беззаботная жизнь, а остальное ее не интересовало. Почти круглый год родители жили в  большом доме в Репино и редко приезжали в городскую квартиру. Бэлла практически жила одна. Плачущая и несчастная Дина казалась ей маленьким брошенным щенком, которому она обязательно должна помочь. Тем более, что Бэлла тоже почувствовала себя причастной ко всем горестям Дины, ведь все началось с того вечера, где она так блистала.

Дав Дине проплакаться и выговориться, Бэлла наполнила огромную ванну-джакузи, насыпала туда чего-то розового и душистого и затолкала особо не сопротивляющуюся Дину. Она даже хотела включить медленную успокаивающую музыку, которую обычно включала себе, чтобы отдохнуть и расслабиться, но решила, что это может помешать ее воспитательной беседе. А Бэлла уже знала, кто виноват и что делать. Бэлла принесла широкий бокал с коньяком, и, периодически окуная Дину в воду с головой и давая глотнуть коньяк, энергично заговорила:

 «Твоя главная беда в том, что ты потеряла уверенность в себе. Чувство вины, которое ты холишь и лелеешь в своей душе, погубило твою веру в себя. Ты должна перестать изводить себя, в этом нет никакого смысла, ты только делаешь всем хуже, и в первую очередь себе. От того, что ты бесконечно коришь себя, никому не будет лучше. А потеряв уверенность в себе, ты не сможешь выстроить свою жизнь так, чтобы по-настоящему помочь своей семье. Да, ты виновата, но ты этого не хотела, это уже случилось, и надо научиться жить с этим, чтобы не погубить и себя. Ты должна перестать общаться с теми, кто шлет тебе негатив, пусть это даже члены твоей семьи. Ты должна быть с теми, кто верит и поддерживает тебя, с теми, кто не культивирует в тебе чувство вины. Ты должна вернуть уверенность в себе, чтобы добиться чего-то, и тогда ты сможешь по-настоящему позаботиться о Светочке. Когда ты разрешишь себе быть уверенной в себе,  ты сразу почувствуешь облегчение. Тебе надо начать новую жизнь – сменить имидж, найти другую работу и научиться радоваться жизни».

Слова Бэллы успокаивали, давали надежду и были именно теми словами, которые Дина подсознательно очень ждала, но так ни разу и не услышала ни от матери, смотрящей сквозь  навечно виноватую Дину, как будто ее вообще не существовало, ни от отца, пытавшегося не делать ничего, что могло бы рассердить или расстроить жену, ни от Ольги, которая искренне сочувствовала подруге, но была слишком занята собой и своей личной жизнью.

Уже сквозь сон, засыпая в широкой кровати в гостевой спальне на втором этаже, обессиленная и чуть захмелевшая Дина услышала, как Бэлла позвонила ее родителям и безапелляционным тоном заявила, что теперь Дина будет жить у нее и что завтра она заедет за своими вещами, которые необходимо собрать и выставить в коридор, впрочем, особо не утруждаясь, так как то, в чем ходит их дочь,  приличные люди носить не могут.

На следующий день, позавтракав заказанной пиццей, Бэлла вызвала такси, и они поехали к Дине домой. Открыв дверь своей квартиры, Дине показалось, что ее не было здесь целую вечность. Словно за одну ночь, которую Дина провела у Бэллы, она вернулась в другой мир.  В квартире никого не было, папа был на работе, а мама уехала со Светочкой на процедуры. Дина взяла в руки небольшую сумку с вещами, стоявшую прямо посередине крохотной прихожей, потом немного подумала и выложила на полочку под зеркалом свою связку ключей.

Спустя час она стояла у парадного своего старого дома на Фонтанке. Главный вход в дом украшали таблички различных фирм, снимавших офисы в этом здании. Среди табличек была и вывеска агентства «Петербург-Эскорт-Люкс», где работала Бэлла и куда она собиралась устроить Дину. Фирма располагалась в бывшей Дининой квартире «Наверное, это судьба»,- подумала Дина, когда входила в свою квартиру, где она была так счастлива.

4.

 «Это не то, что Вы думаете», -заявил первым делом хозяин агентства, когда Бэлла усадила перед ним потерявшую дар речи Дину.  Развалившись в огромном кресле на фоне огромных портретов нереальных красавиц, он разглядывал сидящую перед ним девушку, как бы оценивая мысленно ее потенциал. Рядом с портретами красоток висели и маленькие фотографии обычных девушек, мало отличавшихся от Дины.

Бэлла изрядно потрудилась над ее внешним обликом, используя всю свою французскую косметику и поставив на туфли с высокими каблуками, которые Бэлла выудила из своего огромного платяного шкафа. Туфли были немного малы, но Дина старательно передвигала ногами, пытаясь придать своей походке легкость и  уверенность, как ее инструктировала Бэлла. Вместо потертого  свитера  Бэлла выдала Дине легкую бесформенную блузку, которая была добыта в том же шкафу и удачно прикрывала старые джинсы. Блузка была великовата, и поэтому все норовила сползти с плеч, являя миру  худенькие ключицы.  Она явно не походила на  девиц в соблазнительных позах, чьи фотографии украшали стены кабинета вперемежку с видами любимого города. Дина чувствовала себя ужасно, ей все казалось, что сейчас немедленно в этом роскошно обставленном кабинете ее принудят заниматься чем-то в высшей степени неприличным.

 «Это не то, что Вы думаете»,- повторил хозяин, сверкая глазами в сторону Бэллы, словно пытаясь выяснить, что за чудо она ему привела.- «В нашем агентстве работают только воспитанные образованные девушки приятной наружности  со знанием иностранных языков». Бэлла тут же клятвенно его заверила, что Дина –  именно такая.

Агентству «Петербург-Эскорт-Люкс» было уже почти десять лет. Это было одно из немногих городских агентств, которое действительно предоставляла   услуги сопровождения, а  не «интим-услуги».

Бойкий молодой человек, по совместительству бывший комсомольский работник, на заре девяностых быстро сообразил, что красивые девушки это не меньшая ценность в России, чем нефть или газ. Впрочем, до нефти или газа ему было все равно не добраться. Питер наводнили сотни иностранцев, хлынувших по приглашению добравшихся до власти либералов в страну невиданных возможностей. В перерывах между деловыми встречами и переговорами устраивались многочисленные ужины и фуршеты, куда для соблюдения делового этикета было необходимо являться с дамой. Ну не тащить же с собой в самом деле в дикую страну своих жен! Поэтому появилась потребность в милых симпатичных девушках, которые могли скрасить свободный вечер заморского бизнесмена, заодно на хорошем иностранном языке посвятить его в некоторые неофициальные подробности российской жизни.

Девушки сопровождали иностранцев в рестораны и театры, на выставки и в небольшие поездки. Хозяин агентства ни в коем случае не требовал от своих работниц предоставления заказчиками секс-услуг, о чем он  клятвенно пообещал своей сердобольной маме, учительнице с многолетним стажем, когда сообщил, чем он намерен заниматься после исчезновения своей номенклатурной должности в райкоме комсомола. Не требовал, но и не запрещал. Как говорится, вольному воля. Кроме полагающегося хорошего вознаграждения, девушки завязывали полезные знакомства для будущего трудоустройства, изрядно улучшали свое материальное положение,  переходя в статус постоянных любовниц, а самые удачливые просто выходили замуж, меняя переменчивость российского бытия на западное благополучие.

Дина быстро привыкла к своей новой работе. Все ее коллеги были милые приятные девушки, в основном студентки языковых вузов. Дина даже встретила нескольких однокурсниц. Впрочем, они редко собирались все вместе. Дина забегала в офис лишь за деньгами, клиентов она встречала в гостинице или аэропорту.

Жила Дина по-прежнему у Бэллы, изредка пытаясь снять себе отдельную комнату или предложить Бэлле деньги за проживания. Бэлла только отмахивалась, говорила, что ей так даже веселее, а огромная квартира это позволяет. Эта идея нравилась и Бэллиным родителям, все-таки спокойнее, что девочка не одна дома. Раз в месяц Дина заезжала домой и передавала маме конверт с деньгами. Та молча брала конверт, ничего не говоря и не задавая никаких вопросов. Иногда папа звонил и спрашивал, все ли у нее в порядке.
А у Дины действительно все было в порядке. Она расцвела и похорошела, превратившись из загнанного серенького зверька в очаровательную жизнерадостную девушку, всегда модно и со вкусом одетую, успевавшую посещать со своими клиентами не только приемы и рестораны, но и выставки и театры.  Зайдя однажды в кабинет владельца фирмы, Дина увидела и свой портрет на стене. Ей даже не поверилось, что эта красавица с яркого плаката она сама. Видимо, для того, чтобы сомнений не было, рядом с портретом висела фотография той Дины, которая пришла на работу в агентство -  худенькой неуверенной девочки в очках с разноцветной оправой.

Заканчивался последний  год учебы, но Дина не волновалась за свое будущее. Она уже получила предложения о работе от нескольких солидных фирм. Детская мечта работать учителем в школе давно испарилась. Единственной, кому не нравилась нынешняя Дина, была Ольга. Она ревновала Дину к новой подруге и немного завидовала.

У Дины появились даже свои постоянные клиенты, которые часто привозили подарки, а уезжая, вручали конверт со щедрыми чаевыми. Сколько они платили агентству, Дину не интересовало. Она старалась  вести себя корректно, всегда отказываясь, если клиент пытался договориться с ней лично. Также корректно, но настойчиво Дина отказывалась от любого вида отношений, переходящих в очень личные.  Общение с мужчинами для Дины было лишь работой, возможностью зарабатывать, помогать родителям и Светочке, и самой радоваться жизни. Если клиент был особенно настойчив, Дина просила никогда больше ей его не давать. Дина знала, что не все девушки вели себя так же, но никого не осуждала. В конце концов, это личное дело каждого. Иногда сквозь сон в своей комнате она слышала, что на первом этаже в своей комнате Бэлла бывала не одна, но никогда не задавала подруге никаких вопросов.

Первым и единственным клиентом, у которого Дина осталась ночевать в гостинице, был Дик.

5.

В июне в Петербурге проходил очередной международный экономический форум. Международные мероприятия разного уровня часто проходили в Питере. Красивый европейский город кроме архитектурных памятников, музеев и театров, манил западных гостей еще и близостью к тем, кто находился на самом верху в иерархии российской власти.  Новоявленные московские чиновники охотно посещали город своего детства и юношества. Под влиянием ностальгических чувств они становились доступнее, мягче и сговорчивее.

Повестка дня на форуме была довольно насыщенной, а развлекательная программа для гостей скромной. Но по окончанию  успешного мероприятия организаторы расщедрились – был  снят банкетный зал в отеле «Астория», в которой проживало большинство гостей форума. 

Главный холл  самой престижной гостиницы города, которую даже Гитлер запретил бомбить, планируя там банкет по случаю взятия Ленинграда, заполнили деловые люди со всего мира. Дину и еще несколько ее коллег из агентства пригласили поработать  на прощальном ужине, чтобы сгладить официоз мероприятия. Первых лиц не ожидалось, поэтому все чувствовали себя достаточно расслабленно.  Фуршетные столы ломились, импозантные мужчины, почти все в смокингах и бабочках, с довольным и усталым видом, обсуждали прошедший форум. Играла приятная спокойная музыка.

Немногочисленные юные  дамы в вечерних платьях сразу оказались в центре внимания и быстро нашли собеседников. Дина немного опоздала и вошла в зал, когда вечер был уже в разгаре. Несмотря на строжайшее правило агентства не приходить на мероприятия голодными, Дина не успела поужинать.

В университете начались госэкзамены,  и утром она просидела на консультации по педагогике. Преподаватель был занудный, говорил долго, медленно, с пространными рассуждениями, и явно никуда не торопился. Видимо, решил напоследок насладиться своей властью над выпускниками. Дина мысленно кляла себя за то, что вообще пришла на эту консультацию.

Потом она отстояла длиннющую очередь в библиотеку, чтобы сдать часть уже ненужных учебников, перехватила унылый винегрет с соком в буфете,  еле-еле успела в салон, чтобы привести себя в порядок, что являлось правилом перед работой на общественных мероприятиях, забежала домой переодеться и примчалась на такси в гостиницу.

В банкетном зале, быстро оглядев привычную обстановку, Дину поняла, что вечер уже идет полным ходом, и можно незаметно перекусить. Она подошла к длинному столу с закусками, взяла маленькую тарелочку  и потянулась за бутербродом с красной рыбой, одиноко лежавшем на огромном блюде. Ее вилка звякнула о другую, которую держал в руке молодой светловолосый человек в смокинге. Они  отдернули вилки и, улыбнувшись друг другу, одновременно потянулись к бутерброду с креветками на другом подносе.  Рассмеявшись, молодой человек представился.

Дик представлял на  форуме крупный американский банк. Несмотря на свою молодость, он возглавлял департамент инвестиций в филиале банка в Калифорнии. Это был его первый приезд в Россию, и он буквально влюбился в прекрасный город на Неве.

На следующий день молодые люди отправились на катере в Петергоф.  Весь день они бродили по парку, любовались фонтанами, рассказывали друг другу какие-то смешные истории и были абсолютно счастливы.  Дине казалось, что она попала в сказку: она с прекрасным принцем в волшебном царстве фонтанов и дворцов. Они вернулись в город последним рейсом и пешком пошли в гостиницу. В белесой дымке белой ночи они подошли к «Астории», поднялись в номер к Дику и стали целоваться.

Дик улетел на следующий день. В аэропорту, перед тем, как пропасть за спинам
таможенников,  Дик взял Дину крепко за плечи и, глядя в ее глаза, медленно, но верно наполнявшиеся слезами, сказал, что скоро приедет.

Весь долгий путь домой через весь город Дине казалось, что внутри нее маленькими ножничками выстригли кровавые ранки, и кровь будет сочиться долго-долго, пока она вновь не увидит Дика.

Дик снова приехал через три недели, а потом ещё раз и ещё раз .
       

6.

«Дорогие Светочка, папа и мама.

Я вышла замуж и уезжаю с мужем в Америку.  Мы будем жить в Калифорнии.

Я знаю, что виновата перед вами, это  очень мучает меня. Я  не стану счастливой, пока Светочка не выздоровеет, а мы все снова  не станем дружной и веселой семьей, какой были раньше. Больше всего на свете я хочу увидеть радостные улыбки на ваших лицах.

Дик – очень хороший человек, он вам  обязательно понравится, когда вы познакомитесь. Он обещал, что сделает все, что в его силах, чтобы Светочку могли лечить самые лучшие врачи в Америке.

Я буду присылать вам деньги, чтобы вы могли ухаживать за Светочкой. А как только появится возможность, вызову вас всех к себе.

Простите меня. Я вас очень люблю.

Ваша Дина.»

       
   
Кулецкий

1.

Кулецкий очнулся, когда вкрадчивый голос стюардессы объявил, что самолет идет на посадку в международном аэропорту Пулково города Санкт-Петербурга.  По громкой связи заиграл «Гимн великому городу» композитора  Глиэра, и Кулецкий, выпрямив спинку кресла и пристегнувшись,  жадно прильнул к иллюминатору, пытаясь разглядеть сквозь серые облака очертания города, знакомого ему только по фильмам и фотографиям. Но ничего не было видно, вязкая мутная облачная масса надежно прятала золотые купола и шпили прекрасного города.

Решение лететь в Петербург искать наследников Урусовых пришло к нему мгновенно, когда он вышел из дома покойной княжны. Запах больших денег, который Кулецкий  чувствовал, как хорошая охотничья собака чует  подстреленную дичь.

Кулецкий панически боялся летать. Липкий страх охватывал его, а холодный пот струился по спине, когда он представлял, как самолет, на борту которого он находится, внезапно теряет высоту, и медленно, но неизбежно приближается к жестокой земле, унося его с собой. Он почти физически ощущал тот ужас, который неизбежно охватит его в эти последние минуты. Он предпочитал самолетам любой вид транспорта, лишь бы не оказаться на борту одной из этих серебристых птиц, которые так самоуверенно пролетают над его головой. Но в этот раз он не хотел терять ни одного дня. Цель, которую он себе поставил, оправдывала любые средства. Кулецкий выпил самые сильные успокоительные таблетки, которые мог только купить в аптеке, и мгновенно провалился в сон, как только пристегнул ремни безопасности. Он перекрестился, когда самолет мягко плюхнулся на взлетно-посадочную полосу, и искренне захлопал в ладоши вместе с другими пассажирами, благодаря за полет капитана и экипаж.

Еще один приступ страха Клецкий испытал, когда подошла его очередь на проверку паспортов. Ему казалось, что сейчас к нему подойдут люди в штатском и, крепко подхватив за локотки, поведут  куда следует дезертира и предателя Родины офицера Кулецкого.

Но ничего, конечно, не произошло, и замученная девушка в военной форме и с осыпающимся макияжем на сером и невыразительном лице равнодушно полистала его немецкий паспорт, проделала какие-то быстрые и невидимые  из-за высокой стойки движения и шлепнула печать на пустой странице. Кулецкий забрал свой небольшой чемодан с крутящейся багажной ленты, застегнул дубленку и вышел на улицу, вдыхая морозный ноябрьский воздух России.

За ту  неделю, что Кулецкий ждал визу,  он изучил в интернете все, что можно было найти о семье Урусовых. Информации было немного. Русскоязычные сайты в основном рассказывали об истории семьи и далеких предках, а немецкоязычные упоминали Варвару Урусову только в связи с деятельностью ее фонда. Тем не менее, Кулецкий нашел точный адрес  и фотографию дома на Фонтанке, где до революции проживала семья Урусовых, а в телефонно-справочной книге данные о трех Урусовых, проживающих в Петербурге на сегодняшний день.

Кулецкий взял такси до недорогой гостиницы на Большой Конюшенной, которая находилась в двух шагах от Невского проспекта.  Он забронировал ее еще в Германии, выбирая по привычке подешевле. Посмотрев на название гостиницы, пожилой таксист сказал почему-то, что это на улице Желябова, но потом быстро поправился, увидев испуг на лице пассажира. По-старому Желябова, а теперь, конечно, на Большой Конюшенной. Опытный водитель сразу понял, что пассажир не ориентируется в городе и повез его довольно замысловато.  Но Кулецкий был занят своими мыслями и не обращал внимания на дорогу.

На следующий день, наскоро позавтракав в небольшом кафе при гостинице, он отправился на Фонтанку.  Ветер был по-зимнему резким и колючим, он проникал сквозь тонкую дубленку до самых костей, и Кулецкий уже жалел, что не взял такси.

По Невскому проспекту, ежась и прячась за спинами прохожих, он дошел до Аничкова моста и свернул налево. Еще в Германии, готовясь к поездке, Кулецкий втайне мечтал о самом простом сценарии для своего поиска – вот он приходит в нужный дом, находит квартиру,  представляется историком, пишущим о русской эмиграции в Германии, и знакомится с милой, доверчивой женщиной, последней из рода Урусовых. Ну а дальше, как говорится, дело техники.

Первое разочарование ждало его уже перед входом в дом. Стена около парадной была украшена  табличками с названием различных фирм и организаций, что говорило о том, что частных квартир в этом доме не осталось.

В небольшом вестибюле за стеклянной перегородкой сидела пожилая  женщина, которая приветливо поинтересовалось, в какую именно организацию он хотел бы подняться. Кулецкий проникновенно и коротко изложил ей цель своего визита. Женщина заинтересовано выслушала и, отложив детектив, который она читала перед его приходом, рассказала, что дом был расселен перед капитальным ремонтом еще в восьмидесятые годы прошлого столетия. Ремонт длился почти пять лет, а потом сразу был выкуплен под офисы и сдан в аренду различным фирмам. Так что он вряд ли сможет найти кого-то из старых жильцов, и ему лучше обратиться в жилконтору неподалеку, и что скорей всего он ищет жильцов квартиры, которую все называют почему-то «барской».  Квартира на третьем этаже занимала весь этаж и имела еще одну дверь на черную лестницу, выходящую в маленький внутренний дворик. Больше квартир с черной лестницей в доме не было. Кулецкий удивился сообразительности собеседницы. Видимо,  чтение детективов в рабочее время шло ей на пользу. Через пару минут Кулецкий  стоял перед дверью с надписью «Петербург-Эскорт-Люкс».

Владелец агентства принял Кулецкого в большом кабинете, стены которого были украшены фотографиями  красавиц на фоне городских достопримечательностей. Сам он восседал в роскошном кожаном кресле за массивным столом из красного дерева. Рядом стоял столик поменьше с хрустальным графином, в котором переливалась золотистая жидкость, и тяжелыми хрустальными стаканами. Дорогой паркет был начищен до зеркального блеска. Кулецкий слегка брезгливо осмотрел помещение, подозревая что попал в элементарный дом терпимости под приличной вывеской, но потом взял себя в руки и повторил рассказ про цель своего визита.

Его собеседник ни на минуту не поверил в красивую сказку, рассказанную гостем, которого он принял за очередного клиента и даже предложил ему коньяк.  Несколько лет назад он выкупил это помещение у города, используя все свои бывшие номенклатурные связи. Официальная цена настолько не соответствовала реальной стоимости квартиры, что он до сих пор вздрагивал при мысли, что кто-то заинтересуется подробностями той сделки.   И сейчас у него появилось непреодолимое чувство избавиться от непрошеного гостя как можно скорее.  С обезоруживающей улыбкой он радостно сообщил гостю, что ничем не может помочь. Так сказать, это дела таких далеких дней и почти  «преданья старины глубокой», что он не имеет к ним никакого отношения.  На самом деле, он прекрасно помнил, что одна из его девочек, Дина Шулепова, много раз рассказывала ему, что ее семья жила в этой квартире с девятнадцатого века. В ее комнате с двумя большими стеклянными эркерами и лепным потолком сейчас находилась уютная гостиная с диванами и креслами, где обычно клиенты знакомились с девушками.

Кулецкий вышел на холодный воздух и, закутывая горло в шарф  и застегивая на ходу дубленку, отправился в жилконтору.


2.

Обстановка в жилконторе разительно отличалась от гламурного блеска агентства. Контора находилась в полуподвале соседнего здания, куда попасть можно было только со двора.  Кулецкий вошел в первую же открытую дверь.  В комнате стояли два стола, за одним из которых сидела девушка и двумя пальцами тыкала в клавиатуру  старого компьютера, внося какие-то данные из большой таблицы на столе. За вторым  столом сидела женщина постарше и,  громко прихлебывая чай из большой чашки, неторопливо раскладывала квитанции.  Где-то негромко и сладко пел мужской голос «Для тебя, для тебя…». Девушка за компьютером покачивала головой в такт музыки и подпевала певцу, беззвучно шевеля губами. Она не отреагировала на появление посетителя, а вторая женщина вопросительно подняла на него глаза.
Кулецкий в третий раз за утро рассказал свою историю. Женщина наморщила лоб, мгновение подумала, а потом сказала, что все довоенные домовые книги сгорели во время блокады, и архив, который хранится у них в конторе, начинается только с 1944 года. Но ей понадобится время, чтобы найти нужные записи, а сейчас, как он сам видит, они очень заняты. Окинув взглядом дорогую дубленку Кулецкого, она добавила, что понадобится много времени для поиска, и выразительно посмотрела на просителя. Кулецкий чертыхнулся в душе, что не захватил с собой хотя бы коробку конфет, но быстро сообразил, что конфеты не самый надежный ускоритель процесса. Он понимающе кивнул и вынул бумажник. Женщина поперхнулась чаем, округлила глаза и посмотрела в спину девушке. Кулецкий быстро спрятал бумажник и сделал понимающий жест рукой. Ему было велено прийти на следующий день. На всякий случай Кулецкий попросил показать список всех жильцов интересующего его дома. Это было не очень сложно, так как в доме была всего одна парадная.

Весь оставшийся день Кулецкий провалялся на кровати в номере, бездумно щелкая пультом от телевизора, перебирая программы. В уме он  вновь и вновь проделывал несложные подсчеты, пытаясь прикинуть, сколько лет могло бы быть сейчас младшим членам семья Урусовых. Александр Урусов родился в 1899 году, это он знал из завещания, которое ему показала Оксана. Если на каждое поколение примерно брать двадцать пять лет, то сейчас, в конце две тысячи десятого года на свете может жить четвертое поколение, а именно, относительно взрослые правнуки или даже маленькие праправнуки, что, конечно, осложнит планы. Если кто-то из семьи Урусовых вообще жив. О такой возможности Кулецкий даже не хотел думать, он твердо верил в свою удачу.

На следующий день же в девять часов утра Кулецкий держал в руках список жильцов дома на Фонтанке, которые были прописаны в нем после войны. Там же были адреса, куда были выписаны последние жильцы перед началом капитального ремонта. Список  выдала ему вчерашняя работница жилконторы, предварительно спрятав незаметно  в стол большую плитку пористого шоколада, из-под обертки которой кокетливо выглядывал зеленый уголок денежной купюры.

Кулецкий быстро пробежал глазами фамилии. Урусовых среди них не было.


3.

Улица, указанная в первом адресе, добытом Кулецким из интернета, находилась на северной окраине города в районе со странным названием Гражданка. Кулецкий, опасаясь бойких таксистов и экономя деньги, решил воспользоваться городским транспортом. Когда он, сменяя метро на трамвай, трамвай на автобус, а потом и прогулявшись пешком, пробираясь через ноябрьскую слякоть, добрался до нужного адреса, ему стало казаться, что он уже не в Петербурге. Начало темнеть, и, бродя между корпусами одинаковых высоток, он невольно вспомнил знаменитый фильм. Все дома были похожи как «партия и Ленин». Наконец он набрел на небольшой кисок, одиноко стоящий между домами, и продавщица указала ему на нужный корпус.

Едва ему открыли дверь нужной квартиры, как Кулецкий сразу понял, что потомки благородной фамилии Урусовых здесь проживают вряд ли. Пожилой человек в ярком восточном халате, подпоясанном веревкой, не понял ни слова по-русски. Он что-то прокричал  вглубь квартиры, откуда слышались звонкие детские голоса, и заманчиво пахло пловом.  Кулецкий сразу узнал этот запах. Так пахло в их доме в Германии, когда сосед, долго служивший в Таджикистане, ждал гостей.

На крик старика вышел молодой человек. Кулецкий понял, что рассказывать историю о поиске потомков благородной фамилии не имеет никакого смысла. Поэтому он быстро соврал, что проездом в городе и ищет бывшего сослуживца по фамилии Урусов. Его тут же провели в комнату, где за стол сидело человек двадцать , а посередине стола действительно стояло огромное блюдо с пловом, который руками ели сидевшие вокруг стола мужчины и дети. Женщин в комнате не было.  Кулецкому тут же поставили тарелку, придвинули пиалу с чаем. Немного растерявшийся  Кулецкий достал из пакета коробку конфет. Дети тут же бросили плов и быстро распотрошили ее. Кулецкий ничего не ел с самого утра и с удовольствием отведал бы плова, но вид рук, копошащихся в общей тарелке с жирным пловом, отбил у него аппетит.

Эти Урусовы совсем недавно переехали в Питер из Узбекистана и никакого отношения к благородному княжескому семейству не имели.

На следующий день Кулецкий съездил по двум оставшимся адресам. Наученный горьким опытом, он уже вызвал в гостиницу такси, поэтому справился за полдня, хотя и эти Урусовы жили совсем не в центре, да еще и в разных районах города. Они также оказались не теми, кого искал Кулецкий,

Первый Урусов, вернее Урусова,  пожилая женщина, жившая в районе Озерков, на самом деле была Турусова. Первая буква исчезла из ее фамилии в детском доме, куда ее принесли  во время блокады девочки-старшеклассницы из ближайшей школы, обходившие пустые квартиры в поисках выживших. Документов при ней не было. Шестилетняя Катя Турусова помнила свои имя и фамилию, но обессилевшая от голода и холода она смогла произнести только имя, а фамилию ей дали по вышивке, которая была на трусиках. Так мама метила ее вещи, собирая летом на дачу с детским садом. Но первая буква отпоролась, и осталось только «урусова». Когда Катя выросла, она не захотела ничего менять. Оставила новую фамилию  как память о тех девочках, которые спасли ей жизнь.

Второй Урусов жил на Московском проспекте.  В квартире, заставленной книжными полками до самых высоких потолков просторного «сталинского» дома, построенного на Московском проспекте в пятидесятые годы пленными немцами, его встретили очень гостеприимно.  Напоили кофе с воздушным печеньем. Сам Урусов,  профессор-математик, внимательно выслушал Кулецкого и сразу сказал, что слышал о князьях Урусовых, но, к сожалению, сам является лишь их однофамильцем. В этом он уверен абсолютно точно, так как давно интересуется историей своей семьи и даже составил генеалогическое дерево, которое он с гордостью продемонстрировал Кулецкому. В  аккуратных квадратиках на большом листе ватмана действительно не было никого с инициалами А.С. или С.А.

Вечером Кулецкий зашел в ближайший ресторан поужинать. Ковыряясь без аппетита в своей тарелке, он думал, что теперь придется объезжать всех последних жильцов «барской» квартиры, а если понадобится, и других жителей дома, разъехавшихся по разным адресам перед капитальным ремонтам. Он вчитывался в фамилии в лежавшем перед ним списке, пытаясь почувствовать, кто мог бы пролить свет на тайну семьи Урусовых. Но фамилии были самыми обычными и ни о чем особенном не говорили. Он даже начал составлять примерный план, кого надо навестить в первую очередь , выбирая людей постарше. И тут ему повезло. За соседним столиком, сверля его взглядом и потягивая пиво из высокой кружки, сидел особист из его воинской части.

4.

Он постарел, погрузнел и полысел, был в костюме, а не в военной форме, но это был именно он. Кулецкий узнал бы его и среди тысячи других людей.  Он даже вспомнил его фамилию – Семенов. Хотя с их последней встречи в туалете франкфуртского вокзала прошло много лет,  Кулецкий почти физически почувствовал ту ненависть, которой пылал тогда особист, возвращая Кулецкому его вещи. С годами, вспоминая историю своего побега из части, Кулецкий понял, что в этой ненависти больше чем негодования или страха за свою шкуру было зависти. Элементарной бешеной  зависти к человеку, у которого впереди была без сомнения более спокойная и гораздо более сытая жизнь, чем у возвращающихся в Союз  офицеров группы Советских войск. Но бывших особистов не бывает. И сейчас он мог ему пригодиться в поисках.  И Кулецкий широко развел руками, приглашая его за свой стол.

Семенов сразу смекнул, что ему подвернулся шанс подзаработать. Слушая «легенду» Кулецкого про его исторические изыскания, Семенов прикидывал, сколько попросить с Кулецкого за информацию из закрытых архивов спецслужб. Он не сомневался, что отыщет следы князей Урусовых. Судя по рассказу Кулецкого,  на момент начала революции они были живы и оставались в Петербурге. То, что  они не появились у своих родственников на Западе, означало, что они либо погибли, либо остались жить в Советской России.  Если они остались жить в Советской России, то люди такого происхождения не могли не быть замечены органами ЧК-ГПУ-НКВД и так далее. А значит, их следы надо искать в архивах комитета госбезопасности. Сам он давно ушел со службы и сейчас работал начальником службы безопасности в небольшом банке, но связи у него остались, и он мог без труда получить необходимую информацию.

Еще раз окинув профессиональным взглядом Кулецкого, его дубленку, часы на руке, мобильный телефон, Семенов вытащил ручку и на салфетку написал стоимость его услуг. Кулецкий присвистнул от удивления. Аппетит у бывшего ососбиста был хороший, видимо, в стоимость его услуг входила и компенсация «за бесцельно прожитые годы». Но выхода не было, в любом случае, это было проще, чем объезжать все адреса из списка, полученного в жилконторе.

Через три дня Семенов пришел к Кулецкому в гостиницу и принес архивную справку.  Пряча в бумажник новенькие хрустящие купюры, Семенов испытал «чувство глубокого удовлетворения», что так удачно заработал на «этой сволочи», как по-прежнему в душе он называл беглого офицера.

В справке стояло, что капитан второго ранга Урусов  А.С и его жена были репрессированы в 1937 году. Реабилитированы (посмертно) за отсутствием состава преступления. Их дочь, Анна, 1930 года рождения, была удочерена и получила фамилию Шулепова. Кулецкий даже перестал дышать от радости. Эта фамилия была в списке жильцов «барской» квартиры, проживающих там перед ремонтом.

На скамейке у неказистой  «хрущевки» в Купчино сидели две классические старушки. Несмотря на холод  и падающий снежок, укутанные по самые глаза теплыми пуховыми платками, они чинно сидели на лавочке, провожая глазами прохожих. Впрочем, они не просто сидели, они были при деле. Одна из них зорко следила за карапузом в белой шубке, который сидел перед ней на корточках и пытался собирать ярким пластмассовым совочком тающий на глазах снег. Рядом стояла коляска с укутанным по самые глазки ребенком. Кулецкий приветливо покивал старушкам и вошел в парадную.

Кулецкому долго не открывали, но он упорно не уходил и продолжал звонить в дверь. Приложив ухо к входной двери, Кулецкий слышал признаки жизни вглубине квартиры.  Он был так близко к заветной цели, что не хотел откладывать момент своего счастья ни на минуту.

Дверь открыла женщина в кухонном фартуке с неприветливым лицом. Кулецкий поздоровался, представился  и максимально любезно прямо на лестничной клетке стал излагать причину своего визита. Его монолог затягивался, но женщина не торопилась приглашать его пройти в квартиру.  Она беспокойно оглядывалась в глубину квартиры, откуда несколько раз слышались странные звуки, похожие на мычание маленького теленка. Прервав проникновенную речь Кулецкого, она сказала, что речь идет о родственниках мужа, его самого дома нет, а она не в курсе семейных преданий. Она уже собиралась захлопнуть дверь, как раздался грохот и громкий вой. Женщина бросилась на эти звуки, а Кулецкий, воспользовавшись моментом, прошмыгнул в маленькую прихожую. Он обвел глазами давно не ремонтированные стены, отметил скромную одежду на вешалке и заметил несколько заграничных  конвертов на полочке с ключами. Кулецкий подумал, что нотариальная контора «Хоффер и партнеры», которой покойная княжна Урусова поручила поиск наследников по завещанию,  каким-то чудом опередила его. Он быстро вытащил мобильный телефон и, не особой вглядываясь в адрес отправителя, быстро сделал несколько снимков.

Вернулась женщина, которая открыла ему дверь. Увидев, что настойчивый посетитель не уходит, он нехотя пригласила его в комнату, предупредив, что не сможет уделить ему много времени, так как ей надо кормить дочь.

В небольшой гостиной Кулецкий еще раз убедился, что попал именно к тем людям, кого он искал. На полке массивного старинного шкафа стояла точно такая же фотография, как и та, которую он незаметно вытащил из семейного альбома в доме княжны Урусовой, пока Оксана ходила за завещанием. Это был последний семейный снимок Урусовых перед отъездом в Германию в тысяча девятьсот тринадцатом году –
на переднем плане старый князь Александр Сергеевич, Анна с маленькой Варенькой на руках, позади Сергей Александрович и  молодой Александр Урусов в морской форме.

Усадив Кулецкого за большой обеденный стол в центре комнаты, хозяйка квартиры сказала, что мать ее мужа давно умерла, а при жизни она особо не рассказывала о своем происхождении, времена были не те. Родителей ее расстреляли перед войной, когда покойная свекровь была совсем маленькой,  дедушка свекрови с с женой и маленькой дочкой уехал из России еще до первой мировой войны. И, как  он сам понимает, о них больше никто никогда не слышал.  Связь времен давно распалась, и она уверена, что и муж ничего не знает о дореволюционной жизни своей семьи, и они вряд ли могут быть полезными Кулецкому. Но он может посмотреть фотографии в альбоме, может быть, они ему чем-то помогут. Она сунула ему в руки тяжелый альбом в пыльной бархатной обложке и ушла в другую комнату.
Кулецкий облегченно вздохнул, в семье Шулеповых явно не слышали о завещании княжны Урусовой. Но это и не приближало его к заветной цели – найти способ подобраться к богатству, указанному в завещании.  На вид женщине было лет пятьдесят, поэтому вряд ли у нее была маленькая дочь, поэтому необходимо было выяснить, кто же самый младший в этой семье.

Кулецкий перелистывал пожелтевшие страницы альбома, не особо вглядываясь в лица чужих предков, когда дверь в соседнюю комнату распахнулась, и хозяйка квартиры подвезла к столу инвалидное кресло. «Это моя дочь», - сказала женщина и добавила – «младшая».

Кулецкий оторопел – неужели вот эта полудевочка-полуженщина, бессмысленно уставившаяся в одну точку где-то в углу комнаты,  с безвольно поникшими руками и слюной, текущей на подбородок из уголка рта, издающая какие-то звуки, больше напоминающие мычание теленка, чем человеческую речь,  и есть наследница миллионного состояния и конечная цель его поисков? Женщина, которую он был готов покорять и завоевывать, жениться и заводить детей?

Кулецкий не помнил, как спустился по лестнице и вышел на улицу. На скамейке по-прежнему сидели две старушки. Снег стал сильнее, и они, обсыпанные снежком с головы до ног, стали похожи на два небольших сугробика.  Но они мужественно продолжали выгуливать детей. Малышу удалось собрать совочком небольшую кучку снега, и теперь он пытался слепить из нее снежок.

Кулецкий почувствовал, что не в силах идти и должен посидеть, чтобы переварить то, что он увидел. Он даже закурил бы, если бы у него были сигареты. Сказать, что он был в шоке, это ничего не сказать. Он был просто раздавлен. Кулецкий столкнулся с ситуацией, в которой он даже не представлял, что сможет предпринять. Когда Шулеповым станет известно, о свалившемся на них наследстве, они, являясь, без сомнения, опекунами больной девочки, получат доступ ко всему состоянию покойной княжны. И места для себя при таком раскладе Кулецкий не видел.

Он сел на скамейку рядом со старушками, которые охотно подвинулись, предвкушая разговор с незнакомым человеком,  вместо уже надоевшего обсуждения друг с другом соседей по дому.

 «У Шулеповых были», -сочувственно покачала головой одна из них, пытаясь втянуть незнакомца в разговор.-« Да, несчастные люди, уже  больше десяти лет маются, а такая веселая семья была». И не дожидаясь, вопросов, стала рассказывать, как жили Шулеповы до Светочкиной болезни, про покойную бабушку Нюшу, про старшую Дину, которая выскочила замуж за иностранца и теперь живет где-то в Америке как сыр в масле, горя не знает,  и только письма шлет в длинных голубых конвертах. А здесь родители, бедные, с инвалидкой сестрой маются. Но тут вторая старушка перебила скорбный рассказ своей товарки. Внучка ее, Татьянка, была одноклассницей и Дины. В прошлом году весь их класс собирался на вечер встречи по случаю десятилетия  окончания школы, и внучка ходила к Шулеповым узнать про Дину. Папа Дины рассказал Татьянке, что живет та в Лос-Анжелесе с мужем-банкиром, очень им помогает, переводы шлет, посылки, а скоро они вообще поедут в Америку лечить Светочку в лучшей клинике в Калифорнии, и все у Дины  хорошо, только деток пока нет, очень у них там принято сначала карьеру там всякую сделать, а потом уж и детишками обзаводиться. Татьянка даже пожалела Дину, у самой-то уже двое, и старушка кивнула на малыша, который слепил снежок и теперь пытался откусить от него кусочек. Увидев это безобразие, старушка ловко вскочила со скамейки и бросилась вырывать из рук ребенка его импровизированное мороженое.

Воспользовавшись небольшой суматохой, Кулецкий встал и быстро пошел прочь. Итак, есть еще одна дочь, а это  значит, что возможны варианты. Он еще не знал, какие, но чувствовал, что в конце туннеля вновь появился свет. Вот только, где раздобыть адрес этой заокеанской дочери. И тут он вспомнил слова первой старухи о голубых конвертах. Он вытащил свой мобильный телефон, открыл сделанный в прихожей у Шулеповых снимок письма и прочитал фамилию отправителя  - Дина Гарфилд.





Дик и Дина

1.

   
Дик, вернее Ричард Джеймс Гарфилд,  муж Дины, был единственным сыном Джеймса Ричарда Гарфилда, который, в свою очередь, был единственным сыном Ричарда Джеймса Гарфилда-старшего. Дик неслучайно был полным тезкой своего деда. Называть старшего сына  в честь деда была давней традицией, начало которой было положено еще в семнадцатом веке. По семейному преданию первый из семьи Гарфилдов прибыл в Америку на знаменитом корабле «Мэйфлауер», с которого на Атлантическое побережье высадились «отцы-пилигримы», как называли первых переселенцев, прибывших для создания новой колонии в Северной Америке.  Именно это событие считается началом освоения нового континента англичанами.  Столовую большого дома Гарфилдов в Санта-Монике,  престижном районе  на западе Лос-Анжелеса,  украшали копии известных полотен художников Уильяма Холсалла и Роберта Уира, изображавших  корабль и отцов-пилигримов, готовящихся к отплытию.  Каждого нового человека, попавшего в дом,  миссис Гарфилд обязательно проводила через столовую и как бы мимоходом упоминала эту славную страницу в  истории рода Гарфилдов, взмахом руки указывая на одного из изображенных на картине, как вполне возможного далекого  предка. Их фамилия упоминалась в книге Уильяма Брэдфорда «Плимутское поселение», первой книге по истории страны.

Миссис Гарфилд, жена Джеймса и мать Дика, гордилась происхождением семьи мужа гораздо больше, чем своей. Ее предки прибыли в Новый Свет почти на сто лет позже, ее семья не могла похвастаться, что у них в роду были президенты. Если кто-то из гостей, сведущий в истории Соединенных Штатов, интересовался, а не приходится ли им родственником Джеймс Гарфилд, двадцатый президент страны, миссис Гарфилд делала многозначительную паузу и, подняв вверх аккуратно выщипанные бровки, многозначительно говорила «А Вы как думаете?», оставляя собеседника в полной уверенности, что именно так и есть. Джеймс Гарфилд был тяжело ранен через три месяца после вступления в должность и умер от неудачного лечения, побыв президентом чуть больше шести месяцев. Он был еще известен тем, что сам Александр Белл, долгое время считавшийся изобретателем телефона, пытался обнаружить пулю в теле президента при помощи своего электрического металлоискателя. Правда, у него ничего не вышло. На всякий случай портрет президента Джеймса Гарфилда висел в библиотеке.

Бровки миссис Гарфилд вообще были особой частью  их хозяйки, которые помогали ей выразить целое море эмоций  от возмущения до восхищения,  не произнося при этом ни слова. Иногда бровки дополнялись картинными вздохами. Это Дина поняла сразу, как только переступила порог дома Гарфилдов. Дик хорошо знал нравы своей семьи и поэтому благоразумно не сообщил родителям о своей женитьбе.               

Он встретил Дину в аэропорту и привез домой прямо к обеду.

Несмотря на то, что Дику было  уже  двадцать семь, он все еще жил с родителями и дедом в одном доме. Миссис Гарфилд считала, что ему еще рано жить самостоятельно, а Гарфилду-старшему поздно. Ей никто и не возражал. Дед с внуком занимали отдельное крыло большого дома, и Дик встречался с родителями только за обеденным столом. Жизнь в семье была  давно расписана, и каждому новому члену семьи лишь оставалось в нее встроиться.

С первых минут появления Дик на свет, было известно, как сложится его судьба – до пяти лет гувернантка, затем частная школа-пансион, теннис, обязательно университет из «Лиги плюща», восьми лучших университетов страны, карьера, желательно на государственной службе или политическая, но здесь возможны варианты.

Отдельно  в этом списке стояла женитьба. Конечно, времена давно изменились, и к этому вопросу подходили не так, как двести лет назад, но определенные правила были и здесь. Женитьба не раньше тридцати  лет, на девушке своего круга и определенного достатка. И все как принято - сначала знакомство с родителями, помолвка, официальное предложение, одобренное родителями  с обеих сторон,  объявление в газете, а затем свадьба, большая, традиционная, с оговоренным списком гостей и подарков, с утвержденным меню и цветом украшений,  с обедами до и после и венчанием в церкви. Месяцы подготовки, обсуждение текста приглашений и подсчетов бюджета. И никаких сюрпризов в таком серьезном деле. В студенческие годы допускались легкий флирт и необязательные отношения, но не больше.

Этому, годами установленному порядку,  следовали все поколения семьи Гарфилд, и особенно старшие сыновья. Если в семье первой появлялась девочка, то очередная миссис Гарфилд обречена была рожать до тех пор, пока ни появится наследник. Но природа не была слишком жестокой по отношению к Гарфилдом, и мальчик регулярно появлялись в каждом поколении первым, часто оставаясь единственным ребенком в семье. Каждый наследник, а именно так воспринимался родившийся ребенок, четко следовал заложенной в него программе. Отклонения допускались лишь в выборе вида спорта, если не теннис, то верховая езда, гольф или парусный спорт. Все сугубо индивидуальные виды, никакого там регби, баскетбола или американского футбола. Ну, разве что допускалось плавание. Все поколения Гарфилдов  ни на шаг не отступали от установленных жизненных планов. Первым исключением, почти революционером, стал Ричард Гарфилд-старший, деда Дика. Дик своей странной женитьбой  рисковал стать вторым.

Рассказывая о своем тесте, миссис Гарфилд всегда извиняюще подымала бровки, давая понять, что и на солнце бывают пятна, а мистер Ричард Гарфилд-старший, это исключение в их семье, эдакий «black sheep», черная овца.

Ричард Гарфилд-старший  окончил школу летом тысяча девятьсот сорок четвертого года. И через четыре месяца, когда его друзья и одноклассники обживали новые университетские аудитории, одетый в новенькую форму он плыл в Англию на борту военного корабля вместе с сотнями других американских солдат.

Измученная войной Европа почти пять лет ждала помощи в военных действиях союзников, но США не торопились проливать кровь своих сограждан на европейском театре военных действий. После трагедии в Пирл-Харбор  Америка вступила во вторую мировую войну. Военные действия велись далеко от  Европы, рядом с Японией где-то в Тихом океане. И лишь в июне сорок четвертого согласно решению, принятому на конференции в Тегеране,  наступил день «Д», когда союзные войска США, Канады и Великобритании высадились в Нормандии.

Ричард принял решения пойти на войну еще в школе во время выпускных испытаний. После высадки войск во Франции Америку наводнили сводки с фронта. В патриотических статьях в газетах и журналах и, особенно,  в документальных роликах в кинотеатрах военные корреспонденты с нескрываемой гордостью рассказывали о победном наступлении американской армии. Черно-белые кадры кинохроники показывали уставших, запыленных, но счастливых солдат с самозарядными винтовками, которые передавали приветы своим матерям и невестам. Показывали поникших пленных с поднятыми руками,  сгоревшую немецкую технику и новенькие американские джипы и танки. Все было ужасно романтично.  Романтично выглядели даже фотографии похорон погибших: гроб, покрытый звездно-полосатым флагом, суровые лица сослуживцев, почетный караул с воинским салютом, скорбные лица родных. Далекая война стала очень близкой,  и к ужасу родителей и к неописуемому восторгу одноклассников вместо веселой студенческой жизни Ричард Гарфилд отправился добровольцем на фронт. Ричард вообще был романтиком, его любимым поэтом был Уолт Уитмен, а  стихотворение «Для тебя, демократия» он декламировал как клятву и весь путь через океан, борясь с приступами морской болезни,  повторял про себя: «Это тебе от меня, Демократия, чтобы служить тебе, ma femme!»

В декабре союзники начали наступление в  Германии. В это время со своей частью на фронт  прибыл пехотинец Гарфилд и сразу попал в настоящую мясорубку. Страх, пот и кровь, вот чем была война на самом деле.  И еще, тяжелой работой. Где были эти улыбающиеся солдаты с сигаретами во рту с фотографий, когда Ричард вместе с другими пехотинцами полз по мокрому снегу под шквальным огнем немцев, дравшихся умело и ожесточенно. Где были хорошенькие кокетливые медсестрички в белоснежных платочках с аккуратными красными крестиками, когда он рукой пытался зажать бьющий фонтан крови из раны на шее парня, с которым он даже не был знаком. А эти тела, в грязных бинтах, изуродованные и изувеченные до неузнаваемости, никому не нужные, лежащие в грязи под серым небом? Где, черт возьми, флаги, почетный караул и салют? Но оказалось, что и это было не самое страшное на войне. Самое страшное он увидел под Магдебургом, когда в апреле сорок пятого они вошли в оставленный отступающими немцами концентрационный лагерь.

Горы, горы трупов везде, на улице, в бараках, у огромных ям, куда их сгребал бульдозер, почерневшие тела, над которыми еще вился дым от огня из гигантского костра, разожжённого  отступающие немцы в попытке скрыть свои чудовищные преступления. А рядом  были живые люди, вернее тени, бывшие когда-то людьми. Высохшие скелеты, завернуты в  лохмотья,  они улыбались беззубыми ртами, махали руками из-за колючей проволоки,  счастливые, что остались живы.  У них не было сил ни есть, ни пить, ни даже давить вшей, которые ползали по их высохшим телам. И они продолжали  умирать, умирать от истощения и болезней, умирать, когда уже пришло освобождение и самое страшное, что могло с ними случиться,  было позади, умирать, когда  американские солдаты вместе с подошедшими частями русских  на руках выносили бывших узников из зловонных бараков, умирать, когда их пытались накормить или помыть. У них хватило сил выжить, но не осталось сил жить. А рядом буквально в нескольких метрах стояли такие ухоженные немецкие домики с огородиками, и напуганные фрау брезгливо закрывали платочками носы, чтобы не дышать жутким запахом горелого человеческого мяса.

За полгода на фронте Ричарду казалось, что он прожил две жизни и стал глубоким стариком. Он смотрел на русских солдат, и не мог понять, как вот люди  почти четыре года вели эту страшную войну, видели, как горят их дома, как убивают их родных и близких, как терзают их землю, и не сошли с ума.

Из женского барака на своих руках Ричард вынес молоденькую девушку, почти ребенка. Пока он нес к палатке ее невесомое тельце, где спасенных людей мыли, кормили и переодевали, она благодарно  обнимала его за шею тоненькой ручкой с выгравированным номером и улыбалась из последних сил. Ветер шевелил ее редкие светлые  волосы на бритой голове, которые,  наверное, когда-то были роскошными локонами. Ричард донес ее до санитарной палатки и  пошел выносить узников, еще остававшихся в бараках. Но он больше не мог ни о чем думать, кроме этой девочки. Вечером он зашел ее проведать. Спасенных людей еще не увезли, их было так много, что назначенный американский военный комендант сбился с ног, пытаясь разместить всех по больницами. Часть людей вывозили русские на другую сторону Эльбы.

Девочка лежала на матрасе почти у самого входа. Ее помыли в походном душе, переодели, и она спала, свернувшись, как маленький котенок, которого напоили теплым молоком. Она дышала совсем неслышно, и Ричарду пришлось прислушаться к ее дыханию, чтобы убедиться, что она жива. Он просидел около нее всю ночь, гладя по руке и поправляя тонкое одеяло.

Утром он вернулся к бараками. Там уже стояли выстроенные в шеренги немецкие военнопленные всех чинов в полном обмундировании. Комендант городка, на грани нервного срыва от увиденного, в нарушение всех регламентов Женевской конвенции по обращению с военнопленными, приказал пригнать пленных, чтобы выносить мертвые тела из бараков. Он также приказал всем местным жителям сдать одежду, чтобы было, во что переодевать людей. И они несли, и смотрели, одетые в теплые пальто и ботинки, как голые,  исхудавшие пленники, стоящие босыми ногами на холодной апрельской земле, превращались из двуногих недочеловеков, которыми их было так удобно считать  для успокоения собственной совести,  в обычных людей.

Ричард приходил к девушке каждый день. На третий день она уже не лежала неподвижно на матрасе, как все предыдущие дни, а сидела, поджав под себя ноги. Ричард дал ей кусочек шоколада из своего армейского пайка. Их строго предупредили, чтобы они не старались очень накормить выживших, это могло быть смертельно опасно после стольких лет недоедания. Она положила шоколад в рот и зажмурилась от удовольствия, а потом показала пальцем на оставшуюся плитку и на других людей, лежащих в палатке. Ричард улыбнулся и пошел между рядами матрасов в большой армейской палатке, раздавая маленькие кусочки шоколада.

Девушка не говорила по-английски и совсем не понимала, что от нее хочет Ричард. Он тыкал себя пальцем в грудь и повторял свое имя, надеясь узнать, как ее зовут. Санитар в палатке сказал, что она, скорей всего, откуда-то от Восточной Европы. Она говорила очень похоже на то, как говорил его дед, уехавший в Америку из Польши. Ричард решил больше не мучить девушку и стал называть ее про себя Нэнси. Он записал номер на ее руке и хотел отыскать ее карточку в лагерной канцелярии. Но архив уже увезли. А потом увезли и Нэнси. Она попала в машину, которая ушла к русским на другую сторону Эльбы.

Ричард отправился к командиру и потребовал, чтобы ему предоставили отпуск. Он хотел ехать к русским искать Нэнси. Он знал, что обязательно найдет ее, даже если для этого ему придется объехать все госпиталя на другой стороне реки. Он найдет ее, женится и увезет в Америку.  Он требовал предоставить ему такую возможность, так как для их части война уже кончилась, а вне боевых действий он имеет право на отпуск. Командир даже сначала не понял, что хочет от него этот солдат. А когда понял, то объяснил, что только громкая фамилия Ричарда останавливает его от того, чтобы обойтись с ним по уставу. А сейчас, пусть Ричард выбросит всю эту дурь из головы, уйдет и не будет мешать ему заниматься делом.  И у Ричарда сдали нервы. Он смахнул рукой на пол все, что лежала на столе у командира, стукнул кулаком по столу и заорал, что он все равно добьётся своего, даже если ему придется дойти до Белого дома.  И он объяснит этим тыловым крысам, что это они своей трусостью и предательством  позволили нацистским ублюдкам c их долбанным фюрером творить такое с людьми.  Он еще много чего кричал, и командир вызвал санитаров. Он, конечно, мог бы вызвать патруль, но он сам был согласен с тем, что кричал ему этот молодой солдат с громкой фамилией.  Ричарда Гарфилда комиссовали и отправили на лечение домой.   

Из клиники, где он пролежал почти год,  Ричард вернулся другим человеком.  Он больше не кричал по ночам, не плакал и не рвался назад на поиски Нэнси, как делал первые месяцы лечения.  Он женился  на той, кого нашли его родители. Она оказалась неплохой девушкой, родила ему, как положено, сына, и умерла от рака, когда Джеймсу исполнилось восемнадцать лет. Ричард Гарфилд-старший окончил Государственный  университет в Калифорнии  и  всю жизнь отработал в министерстве труда,   но к старости опять зачудил, словно вспомнил молодость. Отказывался участвовать в приемах, выходить к гостям, не переодевался к обеду,  летом мог выйти к столу в шортах и футболке, и даже ходил на баскетбольные матчи своей любимой команды, где орал, подпрыгивал и размахивал руками как какой-то тинейджер. Он разыскал своих бывших однополчан, и теперь первого числа каждого месяца рассылал  денежные чеки им или их семьям. Здоровье его не подводило, он еще сам водил машину, лихо вьезжая в гараж на своем стареньком форде, бросая вызов дремавшим там мерседесам сына, невестки и внука. Он вообще принципиально не ездил на немецких машинах. И наконец он узнал, как на самом деле звали его Нэнси.

Рискуя своей жизнью,  вольнонаемная француженка Николь, работавшая в канцелярии штаба концлагеря, выносила в рукаве вторые экземпляры лагерных списков прибывших и погибших  и передавала в надежные руки.  По номеру на руке девушки, который Ричард запомнил на всю жизнь, из Центрального архива в Германии ему ответили, что девушку звали Настя Веретенникова, родом из Пскова. Но найти ее он так и не смог.  Всего в лагере Магдебурга погибло почти сто тысяч человек,  из каждых трех узников выжил только один.

2.       

То, что ей будет здесь несладко, Дина поняла в первое мгновение. Бровки миссис Гарфилд, мгновенно  взлетевшие к корням волос после слов Дика «Знакомьтесь, это моя жена»,  не оставляли никакой другой надежды.  После этих слов, вилки в руках мистера и миссис Гарфилд застыли на полпути и медленно вернулись назад на тарелки.  Родители Дика уставились на Дину так, как будто их столовую нечаянно посетило Кентебрийское привидение, причем в совсем неурочный час. Гарфилд-старший тоже перестал есть, но смотрел на девушку скорее с веселым интересом, чем удивлением. Он даже умудрился ободряюще подмигнуть внуку и замер в ожидании несомненного театрального представления. Уж он-то хорошо знал свою невестку. «Ее зовут Дина, она из России», - добавил Дик, что еще ближе приблизило грозу. И лишь следующая фраза «И она очень хорошо говорит по-английски» отсрочило ее начало.  Миссис Гарфилд, издав один из своих самых артистичных вздохов и  вспомнив, что она принадлежит к благородному семейству, кисло улыбнулась и сделала приглашающий к столу жест, оставив разбор полета с сыном на потом.

Дик был послушным мальчиком, шел от пункта к пункту по своей жизни как курьерский поезд по расписанию. Первая станция  -  элитная школа Webb в пригороде Лос-Анжелеса, где каждый день был подчинен строгому расписанию, как у взрослого делового человека. С утра до вечера у Дика не было ни минуты свободного времени. Занятия в небольших группах по индивидуальному плану сменялись занятиями по спорту и искусству. Учеников с детства приучали ценить время и добиваться наибольшего результата во всем, детей полностью готовили к взрослой самостоятельной жизни.  Особенное внимание в школе уделялось развитию лидерских качеств. Ученику внушали, что он должен быть первым во всем и всегда и непременно добиваться поставленной цели.  Детей учили  анализировать ситуацию, вырабатывать свою точку зрения и отстаивать ее, четко и логично аргументируя свою позицию.  К этим установкам Дику было не привыкать. Именно так его воспитывали и дома: быть первым, не подвести свою фамилию, добиваться во всем максимум возможного, оправдывать доверие семьи. И Дик  не подводил, добивался и оправдывал.

Приезжая домой на каникулы, Дик с гордостью показывал свои кубки и награды, полученные за победы не только в спортивных соревнованиях. В честь его успехов каждый год летом миссис Гарфилд устраивала настоящий прием для важных друзей и знакомых, почти такой же пышный, как устраивали Гарфилды на День независимости, считая себя причастными к этому празднику в полном смысле этого слова. Мистер и миссис Гарфилд считали необходимым с юных лет готовить Дика занять достойное место в обществе, поэтому общество также требовалось хорошенько подготовить воспринимать очередного Гарфилда как будущую звезду на политическом или деловом горизонте страны.

Лишь дед Дика скептически относился к подобным мероприятиям, и в разговорах с внуках пытался ненавязчиво объяснить ему, что стремление сделать карьеру не всегда является самым главным в жизни. Но Дику нравилось быть первым. Он очень любил деда, с удовольствием слушал его рассказы о войне, но считал его точку зрения совсем несовременной. Когда Дика избрали президентом школьного комитета, в доме был настоящий праздник.  Вместе с президентом комитета преподавателей он утверждал правила школы и планы мероприятий, разбирал успехи и провалы.

Следующей победной станцией стал университет. Это мог быть только Гарвард, Принстон или Йель, учеба в которых давно стало синонимом принадлежности к избранному кругу и залогом будущей успешной карьеры. Дик не стал нарушать семейные традиции и  выбрал Гарвард, старейшее учебное заведение страны, где, кроме Джона Кеннеди, Франклина Рузвельта и Джорджа Буша,  учились все его предки, кроме деда.

Учеба была нелегкой, но она того стоила. Занятия вели  преподаватели с мировым именем, а отдельные лекции читали известные политики, бизнесмены и лауреаты Нобелевской премии. В Гарварде было не так легко выбиться в лидеры, как это сделал Дик в школе. Конкуренция из молодых, грамотных, амбициозных людей, особенно из богатых и известных семей, была огромной. Это Дик понял в самом начале учебы, но все равно он очень старался. В отличие от отца, который учился в школе Госуправления , он выбрал для себя специальность «Бизнес и менеджмент» и после получения степени бакалавра поступил в Гарвардскую школу бизнеса.

Все годы учебы миссис Гарфилд продолжала устраивать ежегодные приемы в честь успехов сына. Престижный диплом и нужные знакомства помогли Дику сразу после окончания учебы получить место начальника департамента инвестиций в калифорнийском филиале  «Ларго Банк». Отправленный в путь к успеху поезд мчал младшего Гарфилда к вершинам жизненного благополучия на  радость родителям.

Но эта худенькая девушка с копной светлых волос, сидящая сейчас за обеденным столом,  мгновенно разрушила светлый образ «идеального сына». Правда, надо было отдать должное выбору сына. Миссис Гарфилд сразу отметила, что одета Дина недешево и со вкусом,  заметила ее ухоженные руки с  маникюром и кольцом из белого золота с бриллиантом, явно подарок Дика.   Почти незаметный макияж  подчеркивал  молодость девушки. Волосы лишь на первый взгляд были копной, а на самом деле представляли собой хорошо организованный беспорядок.  Мистер Гарфилд не упустил из виду ее красоту, умение вести себя за столом и прекрасный английский, он даже непроизвольно  втянул намечающийся животик и выпрямил спину. А Гарфилду-старшему она напомнила его Нэнси.

3.

Битву с отцом и  матерью  за свое личное счастье Дик выиграл с подавляющим преимуществом. Они ничего не смогли противопоставить его железной логике и убежденности,  с которой он объяснил, что любит эту девушку больше жизни, что она просто сокровище по сравнению с напыщенными и самоуверенными дурами, которые набивались ему в невесты,  и которым так благоволила миссис Гарфилд. Дина прекрасно образована, скромна, хороша собой, и  с ней он чувствует себя абсолютно счастливым. Домашнее благополучие станет гарантией его успешной карьеры. Если родители не хотят испортить ему жизнь и лишить его права выбора, они должны согласиться с его выбором и не мешать его счастью. В любом случае, он не собирается долго задерживаться в родительском доме, так как они с Диной будут жить отдельно.

По большому счету мистер Гарфилд абсолютно не имел ничего против выбора сына. Единственная мысль, которая мучила его во время бурной дискуссии  жены и сына, была о том, что, пожалуй, с такой безупречной логикой, умением убеждать и аргументировать свои мысли, Дику было бы лучше выбрать своей специальностью юриспруденцию, а не менеджмент. Из него мог бы получиться отличный адвокат.

Миссис Гарфилд быстро сообразила,  что ей придется отступить, если она не хочет испортить отношения с сыном.  Отступить, но не сдаться. Она была уверена, что пройдет совсем немного времени, романтические отношения поутихнут, и Дик обязательно  поймет, что, пусть и очень милая, но  простая девочка с абсолютно чужим менталитетом совсем не соответствует их образу жизни.

Наступив на горло собственной песне, миссис Гарфилд даже устроила большой прием в стиле «А –ля- рюс», пытаясь сгладить перед знакомыми неловкость от  скоропалительной женитьбы  сына. Дина произвела очень благоприятное впечатление на ее гостей. Особенно их впечатлило, что она сама налепила пельмени на такое количество людей.  Дина провела на кухне почти неделю перед приемом, раскатывая тесто, склеивая маленькие кругляшки с мясом по рецепту бабушки Нюши и укладывая и в морозильную камеру. Директор банковского филиала, где работал Дик, совершенно очарованный «этой русской», сказал, что теперь будет посылать на форумы в Россию только неженатых молодых людей для улучшения генофонда страны.

Дина всегда была приветливой и доброжелательной, с готовность помогала по хозяйству, даже пытаясь заменить приходящую помощницу по дому. Она первой вскакивала из-за стола, если надо было что-то убрать или принести с кухни. А через некоторое время  миссис Гарфилд с удивлением отметила, что ее совсем не раздражает присутствие Дины в доме. Но она не хотела признаться в этом даже себе, поэтому при виде Дины по-прежнему  каждый раз удивленно приподнимала вверх свои бровки, как будто до сих пор не могла понять, откуда в их доме появилась такое непонятное существо. Мистер Гарфилд был с Диной приветливо равнодушен,  а  вот с дедом Дика Дина подружилась. Они вместе копались в саду, вели переписку с армейскими друзьями старика и рассылали чеки. Если Дик уезжал в командировку,  Дина с дедом ездили по вечерам ужинать в его любимую пиццерию. Вскоре Дина, не привыкшая сидеть дома,  устроилась на работу в эмигрантский центр, где три раза в неделю вела курсы английского языка для взрослых. Одна из ее учениц, мексиканка Роза, нанялась к Дине горничной. Роза очень плохо говорила по-английски, и Дина с удовольствием начала учить испанский, ради забавы обучая Розу русским словам.

Через два года  Дика назначили управляющим департаментом инвестиций центрального офиса «Ларго Банка» в Калифорнии. Первым делом он оформил себе ипотечный кредит, и они с Диной переехали в роскошный собственный особняк с видом на океан.

4.
    

С первого дня жизни в Лос-Анжелесе Дина ни на минуту не забывала о Светочке и о своем обещании привезти ее на лечение в Америку.  Все свободное время она переписывалась с различными клинками, специализирующимися на восстановлении больных после инсульта,  изучала методики лечения таких больных, консультировалась со специалистами. Она даже отговорила Дика покупать дом сразу после женитьбы, чтобы они могли отложить побольше денег. Когда все было готово к приезду родных, Дина отправила в Питер приглашение от клиники. Но Динина мама категорически отказалась. Она не верила, что помощь, предложенная той, которую она считала во всем виноватой и которую не могла простить, поможет Светочке.

В Питере уже не осталось специалистов, которые за долгие годы болезни ни осмотрели бы Светочку. Все, что делали Шулеповы, как жили, куда ездили, с кем общались, подчинялось лишь одной цели – вылечить Светочку или хотя бы улучшить ее состояние. Все заработанные деньги, помощь от Дины уходили на бесконечные лекарства, массажи, физиотерапию, бассейн. Временами Светочке становилось лучше, она пыталась сама держать ложку, произносить какие-то звуки, отдаленно похожие на слова, но потом ремиссия проходила, и все возвращалось на круги своя. Но Динина мама вновь и вновь с нечеловеческим упорством везла Светочку на прием к очередному медицинскому светиле, выстаивая огромные очереди и отдавая последние деньги. 

Однажды на рынке, покупая для Светочки свежие фрукты, она разговорилась с продавщицей, и та посоветовала ей попробовать лечить Светочку народными средствами. Динина мама настаивала на водке чабрец и чистотел и поила ими Светочку, посылала мужа в лес собирать еловые и сосновые шишки и давала девочке на ночь настойку из них. Она  купала дочку в ванной из шалфея, делала отвары из зверобоя и тысячелистника,  запаривала в термосе можжевельник и растирала настоем из него  парализованные части тела, кормила с ложечки протертым лимоном с чесноком.  Вреда это  не наносило, но и пользы большой не было.  Она возила Светочку в деревню под Лугу к местной знахарке, которая в темной душной избе брызгала на больную вонючей жидкостью, бормоча при этом себе под нос что-то непонятное, ставила перед телевизором тазики с водой, заряжая их энергией от выступающих экстрасенсов, читала заговоры и заклинания.

А потом она начала молиться, молиться истово и упорно, прося бога помочь ее ребенку. В комнате, где спала Светочка, появились иконы и свечи. Динина мама молилась Николаю-чудотворцу и целителю Пантелеймону, иконе Божьей матери-целительнице  и святым Косме  и Дамиану, преподобному Серафиму Саровскому и мученику Диомиду, ходила в воскресенье на утреннюю молитву в церковь, заказывая после нее молебен за здравие рабы Божьей Светланы и выстаивая не один Сорокоуст. Она крестила Светочку, дав ей при крещении имя Ксения, надеясь, что святая блаженная Ксения Петербургская поможет ее дочери. Она часами простаивала на могиле святой на Смоленском кладбище, прося о помощи в исцелении.

Годы шли, но ничего не помогало, и отчаявшаяся женщина решилась принять помощь Дины, ибо, как сказал священник церкви святого великомученика Пантелеймона,  «не отвергай просящую руку неразумеющего, но пожми с благодарностью руку дающего  и от всей души своей простри руки свои к тому, что предстоит тебе».

5.

Осенью 2010 года было решено, что родители со Светочкой прилетят сразу после Нового года, когда закончатся рождественские праздники.  По срокам все складывалось очень удачно. Дина с Диком даже успевали слетать в Колорадо на горнолыжный курорт Аспен. Они были там в прошлом году, и им очень понравилось. До приезда в Америку Дина не очень любила лыжи. И в школе, и в университете лыжи были частью горячо нелюбимых занятий по физкультуре.  Но горные лыжи это было что-то совершенно другое. В первый год, когда они с Диком отправились в горы ,  Дина только гуляла по блестящему снегу и любовалась, как  Дик лихо спускался по крутым спускам. Она пила кофе на открытой террасе кафе, подставляя лицо жгучему зимнему солнцу, и с удовольствием смотрела, как маленькие детки разноцветными стайками спускались с небольших склонов вслед за тренером, как утята за мамой уткой. Дина решила, что, когда у них с Диком будут дети, они обязательно научат их кататься на лыжах. Со стороны это казалось совсем не страшно и даже увлекательно, и на следующий год Дина тоже встала на лыжи. С тех пор она ждала рождественские праздники, предвкушая, как сразу после скучного рождественского обеда у  Гарфилдов они умчатся к снежным вершинам. За пять лет жизни в Америке Дина побывала во многих интересных местах. Как только у Дика выдавалось пару свободных дней, они садились на самолет и летели в Нью-Йорк или Вашингтон, на Ниагарский водопад или во Флориду, в Лас-Вегас или Сан-Франциско. Дина стремилась посмотреть как можно больше, пока еще у них с Диком не было детей. Они вместе решили, что сначала надо вылечить Светочку, а потом уже подумать и о своих детях. Времени было еще много, Дине не было еще и тридцати, а в Америке редко кто заводил детей в таком возрасте.

Кроме того, Дику обязательно нужно было отдохнуть. Последние два месяца он выглядел очень усталым и встревоженным. Вечерами,  после работы,  он часто уходил в своей кабинет и подолгу разговаривал с кем-то по телефону. Дина переживала за него, но он уверял ее, что у него все в порядке. Дина догадывалась, с чем связано его волнение, но помочь ничем не могла.

В июле, на приеме у родителей Дика в честь Дня независимости,  Дина случайно стала свидетелем разговора мужа со своим отцом. Она отнесла кофе в кабинет мистера Гарфилда мужу и тестю и случайно уронила чашку на пол, а потом сама долго возилась, вытирая кофейную лужу.  Мистер Гарфилд уговаривал Дика предоставить кредит одному из своих знакомых, которого он называл Сэм. Сэм был владельцем большой фармацевтической фабрики и много жертвовал демократической партии, в  которой активно работал мистер Гарфилд. Сэм планировал продавать свой бизнес, для этого ему потребовалось заключение аудиторской компании. Но у него на счетах была недостача почти в четыреста миллионов долларов. Чтобы закрыть эту недостачу мистер Гарфилд и просил сына предоставить Сэму краткосрочный кредит, буквально на три месяца.  Занимаемая должность позволяла Дик разрешить выделение кредита такого размера без решения совета директоров. Но он объяснял отцу, что он не может этого сделать. Выделение кредита для прохождения проверки незаконно, он может давать деньги только под инвестиционные проекты. Мистер Гарфилд уверял сына, что Сэму необходимо помочь, придумать что-то, оформить кредит как инвестиционый, благо у Сэма всегда была куча планов. Сэм очень важный человек для партии и много сделал и для семьи Гарфилдов.  А потом Сэм продаст бизнес и вернет деньги в банк, у него уже есть покупатель, который лишь ждет положительное заключение аудита. Судя по тому, что через час  улыбающийся мистер Гарфилд вернулся к гостям, обнимая Дика за плечи, ему удалось уговорить сына.

К приезду родных Дина приготовила  гостевые апартаменты с большой террасой, смотрящей на океан.  Она с нетерпением ожидала их приезда, представляла, как будет за ними ухаживать, чем кормить, куда водить. В клинике, где должны были лечить Светочку, пациентку тоже ждали. Пока планировалось обследование и консервативное лечение, но если потребуется и оперативное тоже. Дина несколько раз встречалась с ведущими врачами  разных больниц, прежде чем остановила свой выбор на Центре лечения инсульта. Специалисты Центра предлагали самые современные препараты, которые рассасывали сгустки крови в мозгу, мешающие ему функционировать нормально.  Также в клинике проводились сложные операции по удалению этих сгустков, если они не поддавались лечению.  Предварительная стоимость лечения была немаленькой и могла вырасти еще, но Дина и Дик были готовы к этому. Дик открыл специальный счет в своем банке, куда  понемногу откладывал  деньги для лечения Светочки. Кроме того, он только что закончил реализацию большого инвестиционного проекта, за который ему полагались солидные бонусы.

Своим проектом Дик очень гордился,  он готовил его больше года. Эти инвестиции должны были стать самыми удачными для «Ларго Банка». Сумма размещенных средств выражалась внушительной цифрой с восьмью нулями,  и проценты по ней были впечатляющими. Весь проект Дик хранил в строжайшей тайне, боясь, что заемщики обратятся в другой банк.  В одной их ближневосточных стран, Дик даже не упоминал вслух название этой страны, планировалось  строительство большого нефтеперерабатывающего комплекса.

Дик несколько раз летал на Ближний Восток, чтобы лично убедиться в надежности предоставляемого заемщиками залога, в качестве которого выступало одно из самых больших нефтяных месторождений. Возвращаясь из поездок,  Дик рассказывал, с каким вниманием и уважением встречали его будущие заемщики, возили на месторождение, показывали место, где будет строиться комплекс. Дика принимал министр ресурсов страны и гарантировал поддержку на государственном уровне. Встречи проходили почти тайно, так как все участники проекта боялись утечки информации.  Все расчеты и документы внимательно изучили в департаменте инвестиций, и вывод был сделан самый положительный.  Дик лично представлял этот проект на совете директоров и горячо его защищал. Одобрение было получено,  и в последний день осень первый самый  солидный  транш был переведен заемщику. Остальные должны были переводиться по мере реализации проекта.

Дик приехал в этот день на работу в приподнятом настроении. Сегодня наконец-то решится его главная проблема – два дня назад он в очередной раз разговаривал с Сэмом, и тот уверил его, что уже в течение дня кредит будет погашен, и вся сумма вернется в банк.  Вместо обещанных трех месяцев  прошло пять, и Дику пришлось  два раза оформлять продление. Он опасался, что в конце концов его действия привлекут внимание генерального директора. Но сегодня  все должно было закончится, Сэм твердо заверил его, что контракт по продаже активов подписан, и вся сумма будет у него на счету.

А в остальном у Дика все было в полном порядке: интересная работа,  солидная должность с не менее солидным  доходом,  прекрасная вилла и, самое главное, любимая и любящая жена.  За пять лет совместной жизни Дик не перестал ощущать себя счастливым влюбленным. Его финансовое положение  настолько упрочилось, что теперь можно было подумать и о детях. Он мечтательно представлял, какие замечательно красивые и умные дети будут у них с Диной. Вот только подлечат Светочку, и Дине можно будет заняться и своей семьей. Дик был человеком слово и помнил обещание, данное Дине перед свадьбой, обязательно помочь в лечении ее сестры. Думая о больной девочке,  Дик вспоминал «День риса», который раз в год устраивали в его школе. В этот день  ученики его школы приносили из дома сваренный без соли и приправ рис, и целый день ели только его, представляя, как трудно живется детям в бедных странах, где тысячи людей не могут позволить себе ничего, кроме тарелки пустого риса в день.

Его офис  находился на сорок  девятом этаже небоскреба в центре Лос-Анжелеса. Фронтон здания рядом со знаменитым комплексом  «Континентал билдинг» украшали огромные буквы с названием банка. С такой высоты люди и машины внизу казались маленькими букашками. Когда Дина бывала у Дика в офисе и смотрела из окна на панораму города,  ей  приходили на ум  детские стихи Михалкова: «А из нашего окна Площадь Красная видна!».

По пути  Дик взял в автомате пластиковый стаканчик с горячим кофе и вошел в свой кабинет. Он еще не успел сесть в кресло и включить компьютер, как ему позвонил персональный помощник генерального директора Аарона Тойтельбойма и попросил срочно подняться к шефу. В этом не было ничего необычного. Шеф частенько приглашал Дика к себе по разным поводам. Он предпочитал личное общение разговорам по телефону или интернет-переписке.

В кабинете у генерального сидели два человека, один молодой,  другой постарше,  в хороших, но совершенно одинаковых костюмах. У них даже галстуки были почти одинаковыми.  Шеф предложил ему место напротив гостей и сказал, что у господ из ЦРУ( при этих словах оба почти синхронно достали свои карточки и показали Дику) есть пара вопросов.  Дик почувствовал,  как руки у него вспотели. У него так всегда случалось, если он начинал нервничать.  Дик сразу вспомнил Сэма, но такие дела не находятся в компетенции ЦРУ. Это было что-то другое.

Один из гостей выложил перед Диком несколько фотографий и спросил, не знает ли он этих людей. Дик внимательно посмотрел на снимки: таких мужчин он встречал во время своих поездок на Ближний Восток на каждом шагу. Одетые в длинные белые одежды, с традиционным головным убором, у всех бороды и спокойный взгляд из-под густых бровей. Дик отрицательно покачал головой. Тогда цэрэушник выложил еще несколько фотографий, на них были те же люди, но уже в европейской одежде. Среди них был снимок человека, который показался Дику знакомым. Он не очень уверенно подвинул этот снимок к гостям. На снимке был главный представитель заемщика  многомиллионного кредита на строительство нефтеперерабатывающего завода. И тогда сотрудник постарше выложил на стол перед Диком еще одну фотографию. Этого человека он узнал сразу. Дик заметил его на встрече  с министром ресурсов при обсуждении кредита  и не мог его не запомнить. На переносице у него прямо между черными бровями красовался шрам в виде буквы «х»,  словно кто-то полоснул его ножом. Этот человек сидел чуть позади министра и время от времени наклонялся к уху чиновника, что-то подсказывая или поправляя. Еще Дик обратил внимание, что этот человек совсем не слушал переводчика, видимо, хорошо понимая английский. Дик тогда мельком подумал,  что это, видимо, какой-то помощник министра или его советник.  Он рассказал это сотрудникам ЦРУ и поинтересовался, кто этот человек.  Собирая фотографии со стола, агент помладше ответил, что это главный казначей террористов из группы  «Новый джихад».  Дик интересовался внешней политикой и хорошо знал это название. Оно часто звучало по телевизору во время новостей о совершенных терактах или захватов заложников. Перед уходом агенты ЦРУ сказали, чтобы по возможности Дик держал их в курсе своих перемещений, так как им придется встретиться еще не раз и, скорей всего, не здесь.

Проводив гостей, шеф, который все время пребывания Дика в его кабинете, сидел молча, снял с головы кипу, которая, казалось, была навечно приклеена к его лысеющей голове,  достал из шкафа хрустальный графин с виски и, плеснув немного золотистой жидкости в стакан, выпил одним залпом теплый напиток даже без льда. Дик никогда не видел генерального директора в таком состоянии. Он мог только еле слышно  спросить: «Что все это значит?» 

Шеф спрятал графин, сел напротив Дика и, постепенно повышая голос почти до крика, сообщил, что все это значит полное дерьмо, что они все, и в первую очередь Дик,  теперь в полном дерьме,  что вместо того, чтобы заниматься разумными инвестициями, Дик притащил в банк террористов мирового масштаба, и с его подачи и полного одобрения совета директоров их банк профинансировал банду исламских террористов, что, бесспорно, можно назвать «сделкой века», с чем он Дика и поздравляет,  и что им всем, а в первую очередь опять таки Дику, надо денно и нощно  молиться любому богу, чтобы их  признали не  пособниками террористов, а  жертвами этой грандиозной аферы, ведь еще неизвестно, о чем договаривался там Дик во время своих поездок к этим замечательно вежливым гостеприимным людям. Кроме всего, это несомненно  будет означать конец их банку, ведь в любом случае репутация банка, финансирующего «Новый джихад», будет погублена,  да и деньги назад явно ждать не приходится. И сейчас начнется такое, что можно будет только сравнить с рассказами его тети Хаси из Переяслава, которая целый год просидела в погребе, пока в городе хозяйничали нацисты.  А сейчас Дик, в добавление ко всему,  предоставит ему файл с кредитом на расширение производства   мистеру Самуэлю Бэррингтону.  И предоставит незамедлительно, потому что он,  Аарон Тойтельбойм, банкир с многолетним стажем,  в пятом поколении семьи потомственных  финансистов с безупречной репутацией, начало которой  положил еще его прапрадед в меняльной лавке в Малороссии,   не понимает, о каком расширении производства может идти речь, когда в сегодняшнем выпуске «Лос-Анжелес Таймс»  напечатано, что фармацевтическая фирма Бэррингтона объявила о своем банкротстве.  Объявила, не найдя покупателя на свои отрицательные активы.  Он очень интересуется узнать, куда смотрел Дик, когда принимал положительное решение. А пока Дик готовит документы, он, генеральный директор,  Аарон Тойтельбойм , возьмет самую большую лупу, которую сможет найти, и будет  под этой самой лупой изучать все кредиты,  одобренные бывшим управляющим департаментом инвестиций «Ларго Банка» мистером Ричардом Джеймс Гарфилдом-младшим.  И если он  найдет что-то,  что ему покажется «некошерным»,  то, как говорится, «увидимся  в суде».

Дик не помнил, как вернулся в свой кабинет.  Это была катастрофа. Еще два часа назад он был блестящим выпускником Гарварда, подающим надежды финансистом, гордостью семьи, преуспевающим молодым человеком.  А сейчас стал мошенником, жуликом и вполне возможным пособником террористов. Никакие связи родителей и  дорогие адвокаты не помогут, если на самом верху будет решено сделать его козлом отпущения.  Если бы еще не история с кредитом Сэму. Ему придется все брать на себя, ведь он же не сможет подставить отца.

Он хорошо представлял, что сейчас начнется: журналисты у дома, газеты с кричащими заголовками,  телевизионные репортажи.  Он  все-таки не оправдал, не справился, не смог. Не оправдал надежды своих родных, не справился с ролью, которую сам себе выбрал в этой жизни, не смог стать достойным членом семьи Гарфилд,   не сумел продолжить традиции, заложенные еще во времена «Мэйфлауер», он всех опозорил. Дик представил ужас на лице своей матери, осуждающий взгляд отца, расстроенного деда и бедную Дину. Он не сможет пройти весь путь позора, который ему теперь предстоял: допросы, суды, личное банкротство, скорей всего, унижения.  А если тюрьма?  Он не вынесет ни жизнь в тюрьме.  Из «золотого мальчика» он за час превратился в пыль.

Дик достал листок бумаги, написал «Простите меня», встал из-за стола, подошел к окну, с трудом открыл тяжелую створку и шагнул вниз.

6.

Похороны Дина помнила плохо. У нее все время кружилась голова, звенело в ушах, и она еле держалась, чтобы не упасть в обморок.  Дина почти не спала с того дня, как ей позвонили и сказали, что Дик погиб, и ей надо приехать в морг.

Служба проходила в небольшой церкви на кладбище. Перед алтарем стоял закрытый гроб, украшенный белыми цветами. Дина забыла, как они называются, но обязательно хотела вспомнить. Ей казалось очень важным вспомнить это треклятое название цветов, ведь под ними, в этом тяжелом ящике лежал Дик, ее муж, ее первая и настоящая любовь, с которым она прожила почти шесть счастливых лет и собиралась жить долго до самой смерти. И вот эта смерть наступила, так предательски быстро и неожиданно.  Она перебирала в уме различные названия цветов, пытаясь сосредоточиться, и от этого голова кружилась еще больше.

Священник монотонно читал молитву, в которой Дина не понимала ни слова.  Все: и большой гроб из  темного дерева, и священник в темном облачении, и миссис Гарфилд в черном, дорогом и подчеркнуто траурном платье и черной шляпе с вуалью, и бледный мистер Гарфилд, - было нереальным, постановочным, сценой из фильма, который она смотрит с первого ряда в кинотеатре. Ричарда Гарфилда на похоронах не было. После сообщения о смерти внука у него отнялись ноги, и он остался дома. Были еще какие-то люди, много людей, все в черном с трагическими лицами. Некоторые из них казались Дине знакомыми, скорей всего, она видела их в доме Гарфилдов, но сейчас Дина не могла вспомнить ни одного имени.

После службы все двинулись на кладбище к уже вырытой могиле. В полной тишине гроб опустили в могилу. Священник еще говорил, но Дина уже не слышала, звон в ушах заглушал даже слова. К ней подходили, что-то говорили, она видела, как у людей шевелись губы,  сочувственно обнимали. Потом Дину отвезли домой. Она с трудом добралась до спальни и, едва скинув туфли, провалилась в тяжелый сон.

Дина спала почти неделю, лишь изредка просыпаясь, чтобы дойти до ванной или выпить стакан воды, есть она не хотела. С трудом преодолев путь до кухни или ванной, она возвращалась в кровать и опять засыпала, не реагируя ни на телефонные звонки, ни на горничную, которая по привычке приходила через день, чтобы убраться в доме.

На седьмой день ее разбудили долгие и настойчивые звонки в дверь. Звонили часто и требовательно, и Дина заставила себя встать и открыть дверь. На пороге стоял мистер Калкин, адвокат семьи Гарфилд. Он сказал, что приехал по поручению своих доверителей.  Дина проводила его в гостиную, и, пока он пил кофе, который принесла горничная,  приняла душ и кое-как привела с себя в порядок. Похудевшая, бледная, с синяками под глазами и мокрыми волосами, она напоминала тень той Дины, которая жила в этом доме совсем недавно.
По роду своей профессии мистер Калкин часто сообщал своим клиентам неприятные новости, используя рутинные слова утешения и соболезнования. Но в этот раз он чувствовал себя неловко, ему было жаль эту молодую женщину, она выглядела такой измученной и  такой несчастной. Но профессиональный долг есть долг. Мистер Калкин сообщил Дине, что, согласно завещанию покойного, она является его единственной наследницей. Но, в связи с обстоятельствами жизни и смерти Ричарда Гарфилда-младшего ей практически ничего не положено- дом, в котором она проживает, был куплен в кредит и переходит в собственность банка, также и автомобиль марки «Мерседес», принадлежавший ее покойному мужу. Страхование жизни, которое заключил ее муж на случай своей смерти, не может быть выплачено, так как смерть наступила в результате самоубийства. Финансовые накопления, находящиеся на счету покойного, незначительны и, в настоящее время, заблокированы в связи с иском «Ларго-Банка» о возмещении материального и морального ущерба. Родители ее покойного мужа оплатили  ипотечный взнос  за следующий месяц декабрь, что дает ей возможность оставаться в доме до конца года, но с первого января она должна покинуть дом. Горничной также заплачено до конца года. Также семья Гарфилд в качестве жеста доброй воли с ее стороны ожидает, что Дина вернет фамильное кольцо с большим сапфиром и бриллиантами, которое было ей подарено Диком на первую годовщину их свадьбы.  Это старинное кольцо передается по наследству членам их семьи, к которой после смерти Ричарда Гарфилда-младшего она не имеет больше никакого отношения. Дина вспомнила, в какой торжественной обстановке на их первую годовщину свадьбы миссис Гарфилд вручила ей кольцо в подарок, произнеся пафосную речь о том, какая великая честь выпала Дине стать членом такого  благородного семейства. Дина никогда не носила этого кольца, оно было очень большое по размеру, и она боялась потерять его. Она прошла в спальню, достала кольцо в коробочке и молча положила его перед адвокатом.  Мистер Калкин, скрывая явную неловкость, попросил Дину расписаться в документах и удалился.

Дина осталась одна, в чужой стране, без семьи, без денег и почти без крыши над головой. У нее не было сил думать, что делать, как жить дальше, что теперь будет со Светочкой и с ней самой. И как рассказать обо всем родителям, бедной маме, которая наконец решилась привезти Светочку на лечение. Дина не представляла, что будет с мамой, если она лишит ее последней надежды на выздоровление младшей дочери. Она прилегла на большой диван, оббитый мягкой замшей бежевого цвета, и опять провалилась в сон.



Кулецкий 

В доме пахло бедой и безнадежностью. Это Кулецкий понял сразу, как только вошел в просторный холл дома.  Таксист привез его к дому прямо из аэропорта Лос-Анжелеса. Он лихо подкатил его к красивой белой вилле, которая стояла рядом с другими не менее роскошными зданиями, напоминающими круизные лайнеры, стоящие  у причалов в большом порту. Дверь ему открыла девушка в белом переднике, скорей всего, горничная. Большие зеркала по обеим сторонам от входа были занавешены черной тканью, а во всем доме не раздавалось ни звука. Кулецкий старательно произнес выученную в самолете по-английски фразу. « I would like to talk to Mrs. Garfield»- «Я бы хотел поговорить с миссис Гарфилд». Девушка что-то быстро затараторила полушепотом явно не английском языке. Кулецкий ничего не понял и еще раз повторил свою просьбу. Горничная приложила сложенные руки к щеке, закрыв глаза,  и быстро задышала.  Он понял, что Дина спит. Тогда Кулецкий опять повторил заученную фразу, поменяв слово «миссис» на «мистер».  Горничная тихо охнула, перекрестилась по-католически слева направо и поманила его за собой. Кулецкий прошел за ней и оказался на большой кухне. Горничная опять перекрестилась и стала что-то быстро лепетать. Скорей всего, она говорила по-испански, и из всего сказанного он понял лишь слово  «muerto».  «Мертвый»- догадался Кулецкий- «Мистер Гарфилд умер». В училище вместе с ним учился Рикардо, наполовину испанец. Его отца ребенком вывезли из Испании во время гражданской войны. Рикардо притащил в казарму бездомного котенка и дрессировал его в свободное время. По команде «muerto» котенок падал на спину и замирал неподвижно, разбросав в разные стороны свои пушистые серые лапки.

Из глубины дома раздался женский голос. «Дина,»- сказала горничная и, потянув Кулецкого за рукав, провела в гостиную. В углу  дивана, поджав под себя ноги, сидела девушка. Она только что проснулась и пыталась привести в порядок непокорные волосы.  Еще одно зеркало в массивной раме напротив стеклянной двери в сад тоже было закрыто черной тканью. Зеркало было большое, и ткань не закрывало его целиком. В зеркале отражались деревья из сада и голубое небо, зрительно увеличивая и без того большую комнату. На стене висела большая фотография девушки на фоне стрелки Васильевского острова в Петербурге. «Вот сволочь,»- ругнулся в душе Кулецкий, вспомнив бойкого владельца  агентства «Петербург-Эскорт-Люкс». Он сразу узнал эту фотографию – именно она висела на самом видном месте в кабинете, где был Кулецкий. Если бы этот недоделанный олигарх сразу рассказал ему про Дину, то Кулецкий мог бы сэкономить кучу времени и денег. Ему не пришлось бы объезжать пол-Питера в поисках Урусовых-Шулеповых. Эта вспышка злости неожиданно встряхнула Кулецкого,  который  слегка растерялся в доме, где так явно чувствовалась  смерть.

По дороге к Дине Кулецкий не придумывал, как он будет действовать, кем представится, как будет входить в доверие к Дине. Он решил действовать по обстановке, полагаясь на интуицию. И она, интуиция, его не подвела. Кулецкий сел в мягкое кресло напротив Дины и проникновенно сказал: «Меня зовут Виктор Кулецкий, я- историк. Примите мои соболезнования. Вам привет от Ваших родных в Петербурге, я был у них недавно. Скажите, чем я могу Вам помочь?»


2.

Ночью в гостиничном номере  у Кулецкого в голове созрел гениальный план. Простой и беспроигрышный. Выслушав рассказ Дины обо всем, что произошло, он стал лихорадочно соображать, как  ему воспользоваться столь удачно для него сложившимися обстоятельствами. Решение, казалось, лежало на поверхности – он опекает молодую вдову, утешает, поддерживает, помогает материально, женится, у них рождается ребенок, и наследство в кармане.  Правда, не совсем в его кармане. Но что-то мешало ему принять именно этот план. Во-первых, у него было не так много времени. Принудить к замужеству молодую женщины, лишь недавно потерявшую любимого мужа, не так просто.  Кроме того, она должна успеть, если не родить, то забеременеть. А если это будет мальчик? Допустим, ему все удастся. Но никто не знает, сколько на это может понадобиться времени, а в завещании княжны Урусовой  указан срок поиска наследницы двенадцать месяцев. Их могут опередить Шулеповы. Когда они узнают о наследстве, то могут получить его как опекуны. Во-вторых, он не будет иметь прямого доступа к деньгам. И вообще, если в будущем Дина захочет с ним развестись, он останется ни с чем. Нет, это не годилось.

Кулецкий спинным мозгом чувствовал, что решение есть, что оно где-то рядом, бьется в его голове, как маленькая рыбка в неводе. Надо только не проворонить момент, и подхватить рыбку, когда она захочет выскользнуть из сети. И он поймал этот момент. Кулецкий предложит Дине стать суррогатной матерью и родить ему ребенка. Это позволит Кулецкому стать единственным родителем для ребенка. Он предложит Дине деньги, много денег, достаточно, чтобы она могла выполнить свое обещание и привезти в Америку на лечение Светочку. Это будет плата за ребенка. Осталось уговорить Дину.  Но  Кулецкий был уверен, что у него это получится. У Дины не было выхода. Одна, без крыши над головой, без средств к существованию, ей бы оставалось только вернуться домой. Но это бы означало, что она не сможет выполнить обещание, данное родителям, и ее сестра навсегда останется инвалидом. Инвалидом, которым она стала по ее вине. В конце концов, это будет даже благородно с ее стороны – помочь одинокому мужчине осуществить свою мечту и стать отцом.

На следующий день Кулецкий вновь отправился к Дине. По дороге он заехал в супермаркет и купил целую гору креветок. В этот раз Дина сама открыла дверь. Розы не было, и Кулецкий решительно прошел на кухню, рассказывая Дине на ходу, что ей обязательно надо отведать креветок-гриль  под его фирменным соусом, а потом поехать с ним на океан и подышать свежим воздухом. Он очень соболезнует ее горю, но ей надо жить дальше, брать себя в руки, ведь ее помощи ждет бедная Светочка.

Дина невольно обрадовалась его появлению. Ей было так тяжело, так одиноко последние дни, что возможность иметь рядом человека, который готов ее слушать, как он слушал весь предыдущий вечер, сочувствовать ей и сопереживать,  могла, наверное, придать ей силы и помочь начать новую жизнь, где уже не было Дика, но были папа, мама, Светочка. Она почувствовала облегчение, что можно было просто подчиниться, и, как послушная школьница, согласно кивнула.

Кулецкий приезжал  каждый день. Он привозил мясо или рыбу, быстро и ловко готовил их на гриле, они обедали и уезжали гулять на океан. Дина стала понемногу оживать.  Через неделю Кулецкий сделал ей предложение – она становится суррогатной матерью для его ребенка, он снимает ей на время беременности жилье, полностью содержит, оплачивает врачей,  а после рождения ребенка выплачивает  сумму, достаточную для лечения Светочки. Чтобы Дина не волновалась за деньги, он готов заключить с ней договор у нотариуса и хранить полную конфиденциальность. Он давно мечтает о ребенке, но жениться он не хочет, не встретил свою любовь, а время идет, он стареет, и скоро моет быть просто поздно.  В первое мгновение Дина потеряла дар речи, а потом решительно отказалась. Предложение показалось ей настолько чудовищным, что ей сразу захотелось выгнать Кулецкого из дома. Но он не ушел, а продолжил ее уговаривать, он говорил, говорил, говорил убедительно, проникновенно, приводя все новые доводы в ее пользу, и постепенно идея перестала казаться Дине такой дикой. Может быть, это и было решение ее проблем. Ведь надо было всего лишь позвонить в Питер и сказать, что приезд на лечение переносится на год. Кулецкий даже придумал благовидный предлог – сказать, что главный специалист клиники инсульта, который обещал лично заняться Светочкой, уехал на год в Японию, работать в клинике в Токио.
    


Доктор Гаспарян

1.

Левон Гаспарян родился и вырос в небольшом армянском городке Спитак, уютно раскинувшимся в долине реки Памбак. С детства маленький Левончик купался в любви и заботе женской половины его семьи. Вернее не половины, а большей его части. Он и его папа были единственными мужчинами в семье. Ну, может быть, еще сосед дедушка Самвел, которого тоже можно было причислить к дружной семье Гаспарянов.

Главой семьи была бабушка Ануш, папина мама, которую слушались все абсолютно беспрекословно. Она вставала раньше всех в доме, как и положено человеку, чье имя означало «дыхание утра», и, двигаясь  почти бесшумно, отправлялась на кухню готовить для всех завтрак.  Вскоре к ней присоединялись мама Гаяне и бабушкина сестра Ашхен. К тому моменту, как просыпались Левончик, его маленькая сестричка Аревик и  папа Артак, по всему дому уже пахло аппетитным запахом свежеиспеченного лаваша. На большом столе на кухне  лежали вареные яйца, крупно нарезанные помидоры, зелень, домашний творог жажик и стоял старый глиняный кувшин с мацони. Если Аревик не капризничала и хорошо ела, после завтрака бабушка наливала ей в маленькую чашечку сероц, сладкую тягучую пасту, похожую на сгущенку.

Когда Левончик возвращался со школы, бабушка Ануш подавала ему кололак, густой бульон с круглыми фрикадельками, или давала толму, маленькие кулечки из рубленой баранины с рисом и зеленью, завернутые в виноградные листья. Бабушка Ануш и Ашхен готовили их целую гору на большую семью. Полную тарелку относили и соседу дедушке Самвелу. По воскресеньям обычно готовили плов на открытом огне, а по праздником любимое блюдо Левона борани, жареного цыпленка с баклажанами и мацони. На праздники всегда приглашали дедушку Самвела. Он приносил свое домашнее вино и, немного выпив, играл на дудуке длинные и грустные мелодии. Дедушка Самвел один на их улице умел играть на этом старинном народном инструменте, и Левон всегда гордился тем, что только с их двора звучала такая красивая музыка, не то что со всех остальных дворов, где в праздники громко работал телевизор или надрывался магнитофон.

Папа Левона Артак был художник.  Он учился в самом Ленинграде в Академии художеств. Его красивые пейзажи висели  в городском музее. Его даже приглашали на работу в Москву, но тяжело заболел его отец, дедушка Левона, и папа вернулся домой в Спитак, где встретил Гаяне, женился и остался навсегда. Дедушка умер, когда Левончика еще не было на свете, но бабушка  Ануш всегда говорила о нем так, как будто он только ненадолго куда-то вышел. Когда Левончик не слушался, бабушка грозила ему пальцем и говорила, что дедушка все видит.  Мальчику казалось, что дедушка действительно все видел – он смотрел очень грозно из-под густых бровей с фотографии на стене. Куда бы Левончик не прятался в комнате, дедушкины глаза всегда  строго следили за ним.

Днем в большом каменном доме в старой части города оставались только бабушка Ануш и ее сестра Ашхен.  Папа работал учителем рисования и черчения в школе, где учился Левон, мама отводила Аревик в детский садик и шла на работу в новый универмаг, который совсем недавно построили прямо в центре города. Дом был большой, крепкий и прохладный, его строил еще прадедушка Левона, когда Ануш и Ашхен были совсем маленькими.  У него были только дочки, и когда Ануш собралась замуж, прадедушка попросил ее жениха стать ему сыном и поселиться в его доме. Бабушкина младшая сестра Ашхен  была незамужем и жила вместе с ними. Когда Левончик спрашивал ее, почему она не вышла замуж, Ашхен смеялась, что не встретила такого, как муж сестры. Однажды Левончик подслушал, что в детстве Ашхен упала зимой в холодную воду реки Памбак, долго болела, и врачи сказали, что у нее никогда не будет детей.  Но родители не поверили, и в восемнадцать лет выдали Ашхен замуж. Через пять лет муж привез ее обратно к родителям, и сказал, что ему не нужна  жена, которая не может родить ему ребенка. Ашхен долго лечили, даже возили в Ереван, но врачи ничего не могли сделать. И тогда за ее лечение взялась Ануш.

Она ездила по деревням и маленьким селениям, беседовала с народными целительницами, которые знали рецепты, передававшиеся из поколения в поколение  чуть ли ни от самого Мхитара Гераци, собирала травы и корешки. Ануш сушила, варила и настаивала отвары, заставляла Ашхен пить их и заворачиваться на ночь. Через год муж Ашхен забрал ее к себе, а спустя два года опять вернул домой, теперь уже навсегда. Ануш не смогла вылечить сестру, но помогла многим и многим женщинам, которые стали приходить к ней, когда по городу и окрестностям поползли слухи, что Ануш может вылечить бесплодие.  Денег Ануш не брала, но благодарные люди несли ей продукты и подарки. Городские власти смотрели на это сквозь пальцы  после того, как родила дочка начальника милиции. Молодая женщина лечилась почти десять лет, а помогли  ей травки бабушки Ануш.

Левон с детства знал, что будет врачом, и будет делать людей здоровыми и счастливыми, как бабушка Ануш, а учиться обязательно поедет в такой красивый город Ленинград, о котором ему столько рассказывал отец. Он хорошо учился в школе, потому что знал, как будет трудно поступить в медицинский институт в почти столичном городе  мальчику без знакомств и связей из маленького городка в Армении. Левон очень старался  и  закончил школу с золотой медалью и поступил в Первый медицинский институт в Ленинграде. Это случилось в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году.

2.
 
Вечером седьмого декабря Левон сидел на первом ряду в ложе театра и смотрел балет «Лебединое озеро». Достать билеты в Кировский театр было невероятно трудно, но Левону повезло. Свой билет ему отдал однокурсник, его земляк из Еревана Ашот. Левон познакомился с ним еще на первой лекции. Два паренька из Армении без труда нашли друг друга среди однокурсников. Правда, Ашот, в отличии от Левона, был из очень обеспеченной семьи. Родители даже снимали ему  однокомнатную квартиру с телефоном недалеко от института. Ни Левон, ни его родители позволить себе такое не могли, поэтому Левон жил в общежитии. Ашот был очень гостеприимным и компанейским, поэтому Левон частенько оставался у Ашота ночевать. В такие дни Левон старался коротко позвонить домой, чтобы узнать, как дела  у родных и быстро сообщить, что у него все в порядке.  Приближался Новый год и ребята собирались отмечать его у Ашота, пригласив к себе всю свою группу. Раз в месяц родители Ашота присылали ему с поездом большую посылку с продуктами, и друзья очень рассчитывали на нее, чтобы закатить настоящий новогодний пир.
С первых дней пребывания в Ленинграде Левон старался каждый свободный день провести в музее, а вечер в театре, тратя на это почти все свои деньги. Он уже несколько раз был в Эрмитаже и в Русском музее, и даже сходил в Академию художеств на выставку летних студенческих работ, как советовал ему папа. С билетами в театр было сложнее: Левон уже побывал в Театре Ленинского комсомола и в Пушкинском, но ни в Большой драматический, ни в Ленсовета ему еще не удавалось. Театральный сезон начался недавно, и изголодавшиеся за лето без культурной жизни ленинградцы заполнили залы престижных театров. Билетов в свободной продаже не было, а знакомствами Левон еще не обзавелся. Зато ими мог похвастаться Ашот уже через месяц после начала учебы. Сам он не был ни театралом, ни любителем музеев, предпочитая  вкусно поесть в ресторане или посидеть в баре во Дворце молодежи.

После занятий Левон забежал к Ашоту, он хотел позвонить домой, чтобы сказать, что ему не разрешили сдать сессию досрочно. Левон очень хотел пораньше сдать экзамены и уехать домой на целый месяц сразу после Нового года. Он очень соскучился по родным: по бабушке Ануш,с  ее вкусными пирогами и уютным ворчанием, по Ашхен, с ее шутками и смешными историями, по нежной и ласковой  маме Гаяне, по рассудительному папе, по забавной и всегда веселой  Аревик, его солнышку и любимице,  и  по дедушке Самвелу. Но в деканате сказали, что для досрочной сдачи сессии надо иметь очень серьезные основания, а тоска по дому такой не является.

Левону очень нравилось учиться в мединституте, надевая  на занятия белоснежный халат, который он каждый вечер собственноручно стирал в душевой в общежитии, а по утрам гладил в комнате электроутюгом, тщательно скрываемым от коменданта. Ему нравились старые корпуса и большие аудитории-амфитеатры, институтский парк и даже столовая. С первых дней Левон влюбился  в город необыкновенной красоты,  с его дворцами, набережными и  мостами, город, так непохожий на его маленький тихий Спитак. Но он очень скучал по своей семье. И он никак не мог привыкнуть к ветреной и дождливой погоде, которая пришла в Ленинград уже в первых числах октября. Дрожа в  своей легкой курточке от пронизывающего ветра, Левон мечтал, как приедет в Спитак и сядет на теплой от солнечных лучей  каменной лавочке под виноградом  во дворе своего дома.

Из квартиры Ашота он несколько раз позвонил домой, но каждый раз слышал лишь короткие и частые гудки сигнала «занято». У Гаспарянов, благодаря  все тому же начальнику милиции, был единственный телефон на всю улицу, и пользовались им все соседи.  Наверняка, и сегодня пришла позвонить какая-нибудь тетушка Анаит или Манушак, большие любительницы поболтать.

Левон расстроился, он уже предвкушал, как услышит в трубке родной и далекий голос бабушки Ануш: «Здравствуй, Левончик, здравствуй, дорогой, как дела?» Но телефон был по-прежнему занят,  и Левон решил, что обязательно заедет поздно вечером на Главпочтамт и попробует дозвониться.

Он впервые в жизни был на балете.  С первого ряда в ложе хорошо была видна большая сцена, закрытая тяжелым бархатным занавесом с позолотой.  В оркестровой яме музыканты во фраках подстраивали инструменты и раскладывали ноты. Степенная нарядная публика рассаживалась по местам. У многих в руках были маленькие театральные бинокли.  Золоченые ложи наполнялись зрителями. Левон посмотрел в партер – свободных мест не было.  Появился на своем месте дирижер, поклонился залу и постучал палочкой по пюпитру. Раздались вежливые  аплодисменты.

С первых звуков увертюры волшебные звуки Чайковского полностью захватили Левона. На сцене порхали балерины в белоснежных пачках, почти не касаясь пуантами пола.  Левон, затаив дыхание, смотрел, как в движении и пластике рассказывается сказочная история, которую он внимательно прочитал в длинном либретто.  Когда танец был особо впечатляющим, зал взрывался аплодисментами. Все выглядело совсем не так, как по телевизору. Левон всегда переключал программу, если по телевизору показывали балет, несмотря на просьбы маленькой Аревик. Когда показывали балет, она вставала перед телевизором и вместе с артистами пыталась повторять разные  «па».  Аревик махала руками, кружилась  и замирала в красивых позах со смешной гримаской, которая ей  самой  казалась очень взрослым выражением лица.

Совершенно очарованный увиденным,  Левон не заметил, как пролетело время, и закончился первый акт. Зал ожил. Соседи Левона вышли из ложи, и он остался один. Ему не хотелось вставать с места, он все еще переживал то, что увидел. В ложе слева от Левона зазвучала английская речь. Он прислушался. Иностранные туристы делились своими восторгами. Левон неплохо говорил по-английски и понял почти все, о чем говорили соседи. Им очень понравился  балет. Левон перестал слушать и стал перечитывать либретто. Вдруг ему показалось, что он услышал знакомые названия городов «Спитак и Ленинакан». Иностранцы часто повторяли их и еще одно слово, которое показалось Левону знакомым, но он никак не мог вспомнить, что оно означало. Левон подвинулся поближе к перегородке, но больше ничего уловить не смог. Антракт закончился, соседи вернулись в ложу, и вновь зазвучала музыка.

Левон продолжал смотреть, но уже не мог так сосредоточиться на том, что происходило на сцене, как это было в первом акте. Он все время пытался вспомнить, что означало услышанное им по-английски слово. Во время второго антракта он даже хотел зайти в соседнюю ложу, но постеснялся, да и  иностранцы вышли из ложи.

Спектакль закончился очень поздно. Левон, не дожидаясь окончания бурных оваций, побежал в гардероб, чтобы одним из первых получить свою куртку. На улице было темно, пусто и шел колючий ледяной дождь.  Левон не стал ждать, когда появится автобус, и быстрым шагом пошел в сторону Главпочтамта. Он пытался утешить себя, что  перепутал название родного города с каким-то английским словом, а может быть, иностранцы просто обсуждали свой дальнейший маршрут, хотя, честно говоря, Левон никогда не видел в Спитаке иностранных туристов. Но волнение не проходило. Странное слово, перевод которого не мог вспомнить Левон, звучало тревожно. Да и дозвониться домой ему не удалось. Это тоже добавляло беспокойства.

То, что случилось что-то страшное, Левон понял, когда вбежал в здание Главпочтамта  около Арки главного штаба. В полупустом зале около кабинок междугородней связи звучала только армянская речь. Сидящие в ожидании своей очереди люди, рассказывали другу ту скупую информацию, которую им удалось добыть. Дозвониться в Спитак или Ленинакан было невозможно, связь была только с Ереваном. Он родных в Ереване люди узнавали, что  произошло страшное землетрясение с эпицентром в Спитаке, и город почти полностью разрушен. Много жертв. Левон похолодел: вот что означало это странное слово earthquake – землетрясение.
Дозвониться в Спитак Левону опять не удалось. Левон поймал такси и поехал к Ашоту. Он долго звонил в дверь прежде, чем заспанный и закутанные в одеяло Ашот открыл дверь.  Разбуженные поздним звонком в Ереване  родители Ашота ничего нового добавить не могли – в Спитаке, Ленинакане  и Кировакане днем случилось сильное землетрясение. Много жертв и разрушений. Толчки ощущались даже в Ереване.

Левон одолжил у Ашота денег и, не заезжая в общежитие, поехал в аэропорт. Первый самолет на Ереван улетал только утром, но билетов на него не было. Не было билетов вообще ни на один рейс на неделю вперед.  Работала одна дежурная касса. Постепенно становилось все больше и больше людей, желающих срочно вылететь в Армении. В основном это были мужчины.

Наступило утро, и кассы стали оживать. Когда открылся газетный киоск, Левон бросился за свежими газетами. Но там никакой новой информации – произошло землетрясение 9-10 баллов по шкале Рихтера. Вся необходимая помощь оказывается. Наиболее сообразительные брали билеты на Баку или Тбилиси, чтобы добираться в Армению уже оттуда. Но у Левона на такое путешествие просто не было денег. Он провел в Пулково почти целый день, пытаясь добыть билет из брони перед каждым рейсом. Но у него ничего не получилось, и поздно вечером измученный Левон вернулся к Ашоту, который уже несколько раз звонил родителям. Они сказали, что слухи ходят ужасные – Спитак почти полностью стерт с лица земли, тысячи погибших, связи  с городом нет никакой.

Левон целый день ничего не ел, но он совершенно не чувствовал голода.  От страшных предчувствий кусок не лез ему в горло. Телефонная линия на Спитак теперь была мертва, не было вообще никаких гудков.

Ашот рассказал, что после занятий на факультете вывесили объявление о записи добровольцев в Спитак и Ленинакан, но брали только третий и четвертый курс.

Рано утром после остатков бессонной ночи ребята пошли в институт.

В комитете комсомола запись добровольцев вел аспирант с лечебного факультета. Рядом с ним девушка в белом халате раскладывала заявления, формируя группы. Желающих было пока не очень много. Брать первокурсников Левона и Ашота аспирант категорически отказался, но ребята не уходили.  В какой-то момент Левон перестал просить и просто стал рассказывать, что ему обязательно надо попасть в Спитак, там живет его семья – его бабушка, родители и маленькая сестричка. Бабушка и ее сестра очень заботливые и вкусно готовят, а маленькое солнышко Аревик очень по нему скучает. Она так плакала, когда  он уезжал в Ленинград. Они живут в доме, который построил еще его прадед. Во дворе у них растет виноград, из которого дедушка Самвел делает вино. По праздникам все собираются и слушают его игру на дудуке. И сейчас они попали в беду, и им все нужна его  помощь. Ведь он же мужчина в этой семье.  От волнения Левон не заметил, что он давно уже говорил по-армянски, а Ашот тихо переводил.  Закончив говорить, Левон без сил опустился на стул и беззвучно заплакал. Слезы текли по его лицу и  по лицу девушки в белом халате. В помещении воцарилась тишина.

4.

Добровольцы  летели девятого декабря рейсовым самолетом на  Сочи,  оттуда в Ереван,  потом в  Спитак  на военно-транспортном вертолете. В ереванском аэропорту Эребуни приземлились вечером. Добровольцев повели на посадку к вертолету. Уже стемнело,  и взлетно-посадочную полосу освещал свет прожекторов. Один за другим почти без перерыва приземлялись огромные вертолеты МИ-6. Когда открылись люки  вертолета, в котором должен был лететь Ашот и другие добровольцы из его института,  глазам ребят предстала жуткая  картина – салон вертолета был буквально забит раненными окровавленными людьми, они плакали, стонали и кричали от боли. Одна за другой подъезжали машины «Скорой помощи» и под вой сирен увозили раненых в больницы города.

Салон вертолета, в котором летели добровольцы, был набит грузом. Везли воду, хлеб, свечи и гробы. Зеленые и красные, гробы стояли рядами, как солдаты, готовые к своему последнему бою. Левон оцепенел от этого зрелища, и весь полет до Спитака смотрел на эти страшные ящики, предвестники смерти и горя. Он сидел с мертвенно-бледным лицом и смотрел вперед немигающими глазами.

Вертолет приземлился  ночью на стадионе около Спитакской средней школы, где учился Левон и работал учителем его отец. Школы больше не было, вместо нее лежала груда цементных плит. В момент землетрясения там шли уроки.  Футбольное поле превратилось в больницу, морг и пункт эвакуации одновременно.  Убитые горем люди откапывали своих родных и сносили их к палатке с надписью «Морг». Когда лопасти вертолета перестали вращаться, и добровольцы вышли на воздух, к ним подошел человек в грязной милицейской форме с седой от цементной пыли головой.  В нем Левон с трудом узнал начальника городской милиции, которому когда-то помогла его бабушка Ануш.  Он спросил, привезли ли гробы. Гробы, вот что так не хватало погибшему городу. Тела, которые доставали из-под завалов,  не в чем было хоронить.

Опознанных  хоронили тут же, а тех, кого опознать не могли, фотографировали и тоже хоронили.

Студентов-добровольцев разместили в большой армейской палатке на краю стадиона. Утомленные долгими перелетами, все без сил рухнули на койки. Левон, бросив рюкзак на кровать, выскользнул из палатки и бросился к своему дому. Он бежал по городу и не узнавал знакомых с детства улиц. Дома превратились в горы обломков, рядом с которыми при свете костров копошились люди, пытаясь ломами, лопатами и просто голыми руками  разбирать развалины, под которыми могли быть живые люди. Техники почти не было, лишь в некоторых местах гудели подъемные краны, за которые люди буквально сражались, чтобы направить к месту, где лежали их родные.

Улица Левона в старом городе была не так разрушена.  Многие  дома устояли или были разрушены лишь частично, и на их развалинах тоже работали люди. Левон бежал к своему дому, надеясь в душе, что крепкие каменные стены, сложенные прадедом,  устояли от сильных толчков и не погубили его семью.  Еще издалека на том месте, где стоял дом Гаспарянов, Левон увидел горящий костер.  Фронтальная стена дома рухнула, обнажив большую столовую.   Дедушка Самвел пытался старой киркой сдвинуть огромные камни. В тот роковой час его не был дома, он шел из поликлиники и задержался у стенда со свежими газетами. Левон, не говоря ни слова, сбросил куртку и стал помогать. 

Уже рассвело, когда им удалось расчистить гору обломков, и Левон увидел между камнями бабушку Ануш, раздавленную перекрытиями дома.  Легкий ветер равнодушно шевелил в ее руке зажатый букетик из трав. Рядом дедушка Самвел откопал Ашхен.  Она лежала рядом с уцелевшей стеной, на которой висел покосившейся портрет деда. Дед, так же как и в детстве, укоризненно смотрел на Левона.  Поседевший за ночь  Левон снял со стены фотографию, завернул в куртку и пошел в палаточный лагерь.

В Спитаке погибла вся семья Гаспарянов. В школе вместе со своими учениками навсегда остался его отец Артак. До звонка с урока оставалось всего четыре минуты, и восьмиклассники уже складывали свои чертежные принадлежности.  Рухнул детский садик. Старшая группа, куда ходила Аревик, только что вернулась с прогулки, и малыши вместе с молоденькой воспитательницей мыли ручки под маленькими умывальничками, собираясь на обед.  В горном селении погибли родители мамы  Гаяне. Как карточный домик, сложилось новое здание универмага в центре города, где работала мама Гаяне. На площади, перед входом в несуществующее здание магазина,  на больших часах на столбе навсегда застыло время,  разделившее  жизнь Левона Гаспаряна на «до» и «после» – 11.41 утра. 

По подсчетам специалистов, во время Спитакского землетрясения в зоне разрыва земной коры была высвобождена энергия, эквивалентная взрыву десяти атомных бомб, каждая из которых была подобна сброшенной в 1945 году на Хиросиму. Волна, вызванная землетрясением, обошла Землю и была зарегистрирована научными лабораториями в Европе, Азии, Америке и Австралии.

В результате землетрясения, по официальным данным, погибло 25 тысяч человек, 140 тысяч стали инвалидами, а 514 тысяч человек лишились крова.

       
5.

За пятнадцать лет жизни в Лос-Анжелесе Левон так и не смог привыкнуть к теплому и солнечному Рождеству под ярко голубым небом. Нарядные гирлянды на деревьях,  витрины в магазинах, украшенные веселыми надписями „Merry Christmas!“, Санта Клаусы в шортах и красных колпаках на залитых солнцем улицах казались ему декорациями, забытыми голливудскими режиссерами после окончания съемок очередной рождественской комедии. Или напоминали ему известный анекдот про нерадивого мужа, забывшего вынести елку.  Его помощница Лиззи  украшала приемную гирляндой,  обвитой красной лентой, а в каждый кабинет ставила небольшую елочку с золотистыми шарами. В частной клинике доктора Гаспаряна, специализирующейся на репродуктивной медицине, работало всего шесть человек, но и они умудрялись создать предпраздничную атмосферу суеты и ненужного возбуждения, которую так не любил Левон.  Он вообще не любил ни Рождество, которое всегда проводил в одиночестве, ни обязательный обмен маленькими коробочками с подарками, обернутыми в яркую бумагу, ни декабрь вообще.  По случаю Рождества доктор Гаспарян вручал своим сотрудниками конверты с банковскими чеками, освобождая себя от необходимости каждый год ломать голову над мучительным вопросом, что кому подарить.

Левон уехал в Америку почти сразу после окончания института. Помог ему перебраться за океан его верный друг Ашот.  С того страшного дня, когда они узнали о трагедии в Спитаке, Ашот не покидало чувство вины перед другом. Чувство вины за то, что у него все остались живы, а Левон потерял своих родных и близких; за то, что только Левона взяли в отряд добровольцев на расчистку завалов после землетрясения, откуда тот вернулся совсем другим человеком, поседевшим, оглохшим и ослепшим от горя, а Ашот в это время  спокойно готовился к первой сессии; за то, что все годы учебы родителя обеспечивали ему сытую жизнь, а Левон после занятий работал в институтском морге, а по ночам дежурил на скорой помощи, сначала санитаром, а потом фельдшером. После всего, что Левон видел в Спитаке, он не боялся ни крови, ни мертвых, ни людского горя.

На окончание института родители Ашота подарили ему поездку в Лос-Анжелес, где жили их  дальние родственники. Там Ашот познакомился с их дочерью Сати, вскоре они поженились, и назад Ашот уже не вернулся. Он писал и звонил Левону, рассказывая, какая, совсем другая, жизнь ждет того в Америке, если Левон решится на переезд, обещал, что они с Сати и ее семьей обязательно ему помогут. И Левон решился – ни в Армении, ни в России его уже ничего не держало. Не было ни семьи, ни дома, ни даже страны, в которой он родился, вырос,  которую очень любил.  Единственный близкий ему человек,  дедушка Самвел,  умер вскоре после трагедии. Его сердце не выдержала всего, что пришлось ему увидеть и пережить.

Жизнь в Америке была нелегкой.  Ашот действительно помогал Левону, как мог, но он и сам еще только становился на ноги. По совету своей новой родни Ашот решил стать пластическим хирургом. Родители Сати оплатили ему учебу, помогли устроиться на работу, и он быстро встал на ноги. И в Америке Левону пришлось всего добиваться самому, и он справился. Ему было не привыкать ни к безденежью, ни к тяжелому труду, ни к одиночеству. Через десять лет он осуществил свою мечту – открыл свою небольшую клинику по репродуктивной медицине и лечению бесплодия. И в этом ему помог его старый и верный друг. Ашот стал поручителем в банке, который предоставил Левону кредит на покупку оборудования.

Ашот и Сати пытались помочь ему и в личной жизни. Пожалуй, не было ни одной невесты в армянской общине Лос-Анжелеса, с которой не пыталась познакомить его добрая  Сати. Она мечтала, чтобы Левон скорее женился, обрел близких и любимых людей, и не чувствовал себя одиноким. Но именно этого и боялся Левон. Он боялся создать семью, потому что  боялся ее потерять. Боялся вновь пережить т, что ему уже пришлось пережить в Спитаке, когда он нашел под завалами своего дома бабушку Ануш и Ашхен, когда вместе с другими добровольцами вытаскивал из-под завалов детского садика маленький изуродованные тельца, боясь каждый раз увидеть мертвое личико своего солнышка Аревик, когда шел вдоль длинных рядов открытых красных и зеленых гробов в поисках родителей.

Когда Левон приехал в Лос-Анжелес, в городе еще были видны следы последнего разрушительного землетрясения, рухнувшие  или сгоревшие здания и эстакады, обрушившиеся мосты. Проезжая по улицам, он вспоминал те страшные в своей безысходности дни,  и в его ушах начинал звучать  плач, похожий на громкий стон, который день и ночь стоял над стадионом у его школы. Наверное, поэтому Левон так и не смог ни полюбить этот город, ни почувствовать себя здесь дома. Потом он смог привыкнуть к жизни в Америке, научился получать удовольствие от чистых супермаркетов с заполненными полками и улыбчивыми продавцами, от ресторанов и набережных с беззаботными посетителями, от больших и комфортабельных автомобилей, которые норовили все сделать за тебя,  перестал вздрагивать от несильных подземных толчков, которые пугали горожан. Но полюбить эту жизнь так и не смог. С годами ему все чаще снился родной город,  снился таким, каким он был до трагедии, с белыми домиками старого города, которые  словно оправдывали название Спитак, что по-армянски значит «белый», невысокие горы, виднеющиеся из окон, теплые источники, благодаря которым трава в городе была зеленой почти весь год, холодная и прозрачная вода реки Памбак,  пещеры в окрестностях города, куда, невзирая на строжайший родительский запрет, бегал Левончик с одноклассниками, старая церковь Сурб Аствацацин. В его снах все были живы и счастливы – хлопотали на кухне женщины, папа стоял за мольбертом,  танцевала и смеялась маленькая Аревик,  и играл на дудуке дедушка Самвел.   

6.

Эта странная пара пришла к нему в клинику без предварительной записи. В его кабинет постучалась Лиззи и сказала, что пациенты очень настаивают на срочной встрече с доктором, объясняя, что они не могут долго ждать. Клиника доктора Гаспаряна пользовалась хорошей репутацией в городе за свой профессионализм и конфиденциальность.  Репродуктивная медицина дело тонкое и интимное, и умение хранить врачебную тайну и игнорировать назойливых журналистов привлекали  к доктору Гаспаряну в качестве пациентов довольно известных и узнаваемых людей. В клинике даже сделали вторую дверь, которая вела на соседнюю улицу, и в помещение можно было попасть незамеченными. Левон всегда хранил медицинскую тайну. Даже с лучшим другом не делился фамилиями своих именитых пациентов. Иногда на светских приемах, куда его часто пыталась зазвать Сати, не оставлявшая надежды женить его, Левон с Ашотом с удивлением узнавали, что лечили одних и тех же людей. Левон решил, что и в этот раз речь идет о каких-либо медийных лицах, которые не привыкли ожидать своей очереди, как обычные люди. У них все было важно и все срочно.

Причину визита объяснил мужчина – они хотели бы как можно скорее провести процедуру искусственного оплодотворения. Все должно пройти в максимально сжатые сроки, кроме того, обязательным условием является установление на раннем сроке беременности  пола ребенка. Им нужна только девочка. Кратко изложив цель своего визита, мужчина поинтересовался, сколько это будет стоить. За свою долгую врачебную практику Левон привык не удивляться многим вещам, которые прежде показались бы ему довольно странными. В принципе, в этом пожелании не было ничего необычного. Левон передал посетителю лист с расценками  на английском и русском языке. В последнее время у него стали чаще появляться русские пациенты, и Левон  распорядился напечатать информацию и на русском.

Пока мужчина, или господин Кулецкий, как он сам представился, изучал цены, Левон изучал сидевшую перед ним молча молодую девушку. Она вообще пока не проронила ни одного слова. Даже имя, Дина,  назвал ее спутник. Все время разговора Дина безучастно смотрела в окно, как будто там происходило что-то, что привлекало ее внимание гораздо больше, чем происходящее в кабинете. Она совсем не походила на женщину, которая очень хотела стать счастливой матерью. Левон предложил ей кофе или сок, но девушка отрицательно покачала головой.

Кулецкий понимал, что он не на базаре, да и времени было немного, но он не смог отказать себе в удовольствии поторговаться.  Левон стал объяснять, что заранее он не может точно сказать, какие процедуры или курсы лечения дополнительно могут понадобиться. Необходимо провести осмотр, сделать анализы и вообще понять, каким путем они пойдут к конечной цели. Ведь если они оба  здоровы и могли бы  стать родителями естественным путем, они бы не сидели перед ним. При слове «естественным путем» девушка вздрогнула и сказала, что речь идет о суррогатном материнстве.

Левон в душе удивился – с мужчиной все понятно, не первой молодости, не беден, хочет ребенка. Но девушке зачем это надо? Стать суррогатной матерью женщину обычно заставляем нужда, а Дина совсем не походила на человека в тяжелом материальном положении. Левон еще раз окинул ее взглядом: Дина была одета просто, но модно, на пальце блестело кольцо из белого золота с большим бриллиантом, в ушах тоже поблескивали драгоценные камешки, а в руках она держала сумку «Birkin-Hermes». Левон хорошо знал цены этой марки благодаря Ашоту, который  вечно мучился в поисках оригинального подарка для Сати.

Он вновь повернулся к Кулецкому и предложил вернуться к обсуждению финансовой стороны после проведения осмотра и сдачи анализов. Левон позвонил Лиззи и попросил ее выдать пациентам список необходимых процедур и назначить им визит через неделю, а также занести их данные в компьютер.

Поздно вечером, когда все уже разошлись, Левон нашел в компьютере файл с информацией о новых пациентах. Девушку звали Дина Гарфилд. В графе «Контакт  на случай непредвиденных обстоятельств» она указала свою подругу  в Санкт-Петербурге. Фамилия  Дины показалась ему знакомой, он поискал в интернете и сразу увидел заголовки на разных сайтах: «Драма в благополучной семье», «Преуспевающий банкир выбирает смерть»,  «Молодая вдова остается ни с чем».

7.
 
   
Как Левон и думал, Дина оказалась абсолютно здоровой. И анализ крови, и осмотр, и ультразвуковое обследование показала, что Дина может стать матерью без каких-либо проблем. Но вот Кулецкий… Левон еще раз внимательно прочитал результаты спермограммы и задумался.  Анализ биологического материала показал, что на данном этапе Кулецкий никак не может стать донором. Судя по данным исследований,  он был бесплоден. Любой бы врач сразу поставил диагноз  «ярко выраженная акиноспермия», а по-простому -   полная неподвижность сперматозоидов.

При других обстоятельствах Левон просто сообщил бы результаты пациенты и предложил другие варианты – например, выяснение причины бесплодия, лечение, донорский материал или усыновление.  Необходимо было в любом случае повторить анализы.  Он вспомнил, что Кулецкий настаивал на самой скорой процедуре.   Сейчас Левон думал не о несостоявшемся отце, а о Дине. Если она решилась на это, значит ей это действительно необходимо. Прежде, чем принять какое-то решение, Левон решил обязательно разговорить Дину и узнать, что заставило ее решиться  на такой шаг.

Лиззи пригласила Дину и Кулецкого  в кабинет. Дина была такой же спокойной и равнодушной, как и в первый раз. Она села на то же место и уставилась в окно. Левон сказал, что в принципе, все в порядке, и он не видит видимых причин, которые могли бы помешать процедуре искусственного оплодотворения. В данном случае он предложил более простой и экономичный способ, когда мужской материал вводится непосредственно женщине. При слове «экономичный»  Кулецкий  удовлетворенно закивал. Как специалист, Левон рекомендовал бы для Дины небольшую гормональную терапию, которую, Левон посмотрел в компьютере, посчитал что-то на калькуляторе, можно начать хоть завтра. Это увеличит возможность зачатия с первого раза. Кулецкий опять довольно  закивал. Дина должна будет каждый день принимать специальное лекарство, а также  приходить каждые три дня на ультразвуковое обследование и на анализ крови. Через десять- пятнадцать дней ей сделают укол, а после укола через тридцать шесть-сорок два часа ей проведут саму процедуру инсеминации. И предвосхищая возражения Кулецкого, твердо добавил, что раньше никак нельзя.  И пока Кулецкий соображал, во сколько ему это обойдется, Левон вызвал Лиззи и строгим голосом велел Кулецкому следовать за ней в лабораторию для повторного анализа.  Прежде, чем тот успел возразить, Лиззи уже вывела его из кабинета.

 Когда Кулецкий вышел из кабинета, Левон заметил, что Дина как-будто выдохнула от облегчения,  и напряжение, которое сквозило во всей ее худенькой фигуре, ослабло. Он вышел из-за стола и сел напротив Дины. Она перестала смотреть в окно и перевела взгляд на фотографию, стоящую на столе у Левона. На ней счастливая семья Гаспарянов провожала Левончика в Ленинград на вступительные экзамены. Эта фотография висела у Левона над кроватью в студенческом общежитии и, уезжая в Америку, он взял ее с собой вместе с портретом дедушки. «Это Ваша сестра?» -спросила Дина, показав на маленькую Аревик, – «Она здорова?»

Дина ничего не знала про землетрясение в Спитаке.  Она тогда еще даже в школу не ходила.  Когда он рассказал, как он раскапывал свой дом, Дина заплакала. И, как когда-то в квартире у Бэллы стала рассказывать про себя, про Светочку, про злополучный вечер первокурсников,  про Дика и его родителей, про то, как она много лет уговаривала привезти Светочку на лечение в Америку. И когда мама наконец согласилась, случилась это ужасное несчастье с Диком, и теперь она не представляла, как сказать родителям, что она никак не сможет выполнить свое обещание и устроить Светочку в хорошую клинику. А потом вдруг появился Кулецкий и предложил заплатить за ребенка. Она понимает, что это очень плохо, но у нее нет другого выхода. Кулецкий обещал заплатить много, очень много. Дина назвала сумму, и Левон удивился. Сумма была действительно очень солидной,  большей, чем в таких случаях получали суррогатные матери.

Левон был хорошим психологом, он видел разные пары в своем кабинете и слышал разные  жизненные истории, но Кулецкий слабо походил на человек, который устроил этот «аттракцион невиданной щедрости» из сострадания к Дине. Не похож он был и на человека, страдающего от отсутствия детей. Но договор о суррогатном материнстве был заключен по всей форме, Кулецкий сразу предъявил его, когда Дина проговорилась. Обе стороны были согласны, и Левон счел себя не вправе вмешиваться. Он мог только помочь Дине. Или не помочь. Левон опять вспомнил о своей погибшей сестричке. Дина была ее ровесницей. Как сейчас выглядела бы взрослая Аревик? Кем бы стала? Наверное, уже была бы мамой, ведь армянские девушки стремятся рано выйти замуж. Да и у него была бы семья, и их дети играли бы вместе по воскресеньям. Левон обязательно вернулся бы домой после учебы. А если бы Аревик заболела или попала в беду? На что пошел бы он, ее старший брат, чтобы помочь ей? Наверное, на все.

Через двенадцать дней Левон сам провел процедуру искусственного оплодотворения. Когда Дина задремала в кресле после успокоительного укола, Левон вставил  контейнер с биологическим материалом анонимного донора в центрифугу. Как он и предполагал, повторный анализ Кулецкого лишь подтвердил первоначальный диагноз. Левон  выбрал донора, похожего на Кулецкого,  в донорской базе. Стоимость этой услуги он оплатил сам.  Ничего не подозревавший Кулецкий, прошедший еще раз неприятную процедуру, нервно вышагивал по коридору.

Все прошло удачно, и через четыре недели Левон увидел на экране маленькую запятую, крепко прикрепившуюся к слизистой стенке. У маленького человечка уже билось сердце. 


Дина   

Первые два месяца беременности Дина не замечала в себе никаких особых перемен, разве что по утрам немного тошнило и днем тянуло прилечь поспать. Дина выпивала стакан свежевыжатого апельсинового сока, и тошнота проходила. Она с интересом рассматривала в большом зеркале свою фигуру, не видя никаких  изменений. Дина по-прежнему носила те же джинсы и юбки, которые легко сходились в талии. Она, конечно, понимала, что  живот не появляется сразу, но ей хотелось не пропустить даже мельчайшие изменения своего тела. Когда Дик был жив, они часто говорили о будущих детях, гадали, на кого они будут похожи. Дина представляла, как округлится ее фигура, и она будет ходить медленно и осторожно, переваливаясь как утка. Но пока ничего не происходила, и Дина даже иногда забывала о том, в каком положении она находится.  Вначале она собиралась по-прежнему преподавать английский язык в эмигрантском центре, но Кулецкий настоял, чтобы она бросила эту работу. Он хотел, чтобы Дина  как можно меньше общалась  с другими людьми, появится живот, начнутся расспросы. Кто знает, что ей насоветуют знакомые по прежней жизни. Дина и сама не очень рвалась общаться с теми, кого знала прежде.

Близких подруг у нее за годы жизни в Америке не появилось, а с Гарфилдами она не виделась с похорон Дика. Да ей и не хотелось никого видеть. Принятое  решение мучило и тяготило Дину, и больше всего на свете сейчас ей хотелось, чтобы скорее прошли девять месяцев, она родила бы Кулецкому ребенка и вычеркнула бы из своей жизни этот ужасный год.

В последних числах декабря перед самым Новым годом она переехала в небольшой таунхауз, который снял для нее Кулецкий в тихом месте недалеко от океана. Сам он поселился напротив. Дина с первых дней на новом месте чувствовала себя под постоянным наблюдением.  Она казалась себе бабочкой, которую поймали и теперь держат пинцетом, внимательно рассматривая под ярким светом лампы. Сначала ее это раздражала, но потом она привыкла к этому ощущению и перестала нервничать. Ее ванная комната и спальня находились на втором этаже. Даже днем Дина не открывала плотные шторы на окне в спальне, чтобы у нее оставалось жизненное пространство, куда не мог добраться  бдительный Кулецкий. А в гостиной и кухне на первом этаже она, напротив, почти никогда не закрывала шторы, как бы подчеркивая свое полное равнодушие к внешнему наблюдению за ее жизнью.

На восьмой неделе в клинике доктора Гаспаряна ей сделали исследование на определение пола ребенка. Это было одно из условий Кулецкого, записанное в договоре. Он хотел иметь только девочку, в противном случае беременность надлежало прервать. Процедура была непростой и могла привезти к выкидышу. Обычно ее назначали только по медицинским показанием, если существовала опасность тяжелых генетических заболеваний. Но, как говорится, кто платит, тот и заказывает музыку.

С помощью тонкой иглы доктор Гаспарян взял микроскопическое количество содержимого полости матки, имеющего тот же генетический материал, что и плод, и анализ со стопроцентной гарантией показал, что у Дины будет девочка.

На радостях к ней домой вечером пришел Клецкий с бутылкой французского шампанского, нарушив уговор, что он не будет появляться в ее доме. Пить Дине было все равно нельзя,  Кулецкий сам выпил целую бутылку « Moet et Сhandon rose imperial» и быстро захмелел. Он ни за что не хотел уходить, нес какую-то чушь про наследство, норовил уснуть на диване в гостиной,  и Дине стоило большого труда вытолкать его из дома.

После этой процедуры по рекомендации врача Дина целую неделю пролежала в постели. Она перечитывала в который раз свой любимый роман «Сага о Форсайтах» или смотрела телевизор, бездумно переключая каналы в надежде найти какой-нибудь хороший фильм.

Однажды ей попалась передача для будущих мам. Говорили о чем-то общеизвестном, о правильном питании, о режиме дня и необходимости положительных эмоций.  Дина слушала вполуха, ленясь щелкнуть пультом на другой канал. А в конце передачи показали видеоролик, весь путь, который проходит зародыш от маленькой клеточки до настоящего человечка. По мере эволюции плода на экране появлялись цифры, обозначающие недели беременности. Ролик был короткий, на каждую неделю приходилось не более двух-трех секунд, но Дина успела заметить, как менялся маленький человечек, у него появлялся мозг, глазки, ушки, он открывал ротик и двигал ручками и ножками. Доктор Гаспарян уже несколько раз смотрел ее плод с помощью УЗИ, но экран всегда был повернут к нему, и Дина ничего не видела.

Дина пододвинула к себе компьютер, включила интернет и нашла этот фильм. На сайте для будущих мам она  прочитала, как сейчас выглядит ее ребенок. Ему, вернее ей, маленькой девочке было уже девять недель. Она была в длину шесть сантиметров и весила около двадцати грамм. Внутренние органы сформировались, появилось личико, глазки под закрытыми веками, а ротик открывался и закрывался, хвостик исчез, а вместо него были крошечные ручки и ножки. Дина смотрела на это маленькое чудо на экране и не верила, что такая же кроха живет сейчас внутри ее самой.

С этого дня она каждую неделю стала внимательно изучать, как растет и развивается ее ребенок. Вот уже появились волосики и ноготки, четко и ритмично бьется маленькое сердечко, прокачивая литры крови по сосудикам, лучше двигаются ручки и ножки, малышка подросла и свободно перемещается, плавая, как космонавт в открытом космосе. Вот крошка научилась хмурить лобик и уже приоткрывает глазки. Она  может кашлять и икать. А скоро она научится сосать пальчик и даже улыбаться.

У Дины начала меняться фигура, болезненно набухла и увеличилась грудь, появился небольшой животик, который уже не втягивался внутрь, как она ни старалась. И он стал расти, увеличиваться день ото дня. Чувствовала она себе по-прежнему хорошо, почти как раньше, разве что совсем перестала переносить чувство голода. Прежде она могла даже забывать о еде, а теперь чувство голода накрывало ее волной, и она в одно мгновение превращалась в голодного зверька. Больше всего ей хотелось свежих фруктов – она ходила за покупками в ближайший супермаркет и привозила домой сумку на колесиках, набитую упаковками со свежей клубникой, малиной и ананасами.

Дина часами читала статьи о пренатальном развитии ребенка. У кого-то новомодного врача она вычитала, что плод слышит музыку, что позволяет ему развивать большее количество клеток головного мозга. Она купила специальный пояс для беременных  на живот со встроенными микрофончиками, скачала на мобильный телефон классическую музыку, подсоединила к поясу и теперь вечерами  наслаждалась Чайковским или своим любимым Шопеном, положа руки на живот, который слегка подрагивал от идущей внутрь его музыки.  Врач из интернета советовал начинать музыкальное воспитание с двадцати недель, но Дине не терпелось.

Теперь, когда Дина что-то делала по дому или куда-то шла, она знала, что не одна. Она все время разговаривала с малышкой, объясняя, что делает и зачем, и все свои действия она объясняла нужностью и полезностью для ребенка. «Вот сейчас я поем клубничку, чтобы у тебя были розовые щечки, а теперь творожек, чтобы крепли твои косточки. Завтра мы пойдем в бассейн, чтобы ты росла здоровенькой». Дина гадала, слышит ли ее малышка, понимает ли, что она ей говорит. Дина накупила детских книжек на русском и английском языках и читала вслух с выражением по несколько раз в день, обращаясь к животу, Агнию Барто или Доктора Сьюза. Она часто и подолгу гладила свой растущий живот, приговаривая «моя девочка».

Где-то в конце апреля, когда Дина увлеченно читала вслух про приключения Кота в шляпе, что-то сильно и резко дернулось у нее в животе. Потом еще раз и еще раз. Дина испугалась на мгновение, но тут же догадалась, ребенок толкался, ее девочка,  двигалась и подавала свои сигналы маме: «Я здесь, я все слышу, я существую».  Малышка толкалась,  Динин живот вздымался то в одном, то в другом месте, и она пыталась угадать, что это – маленькая ручка, ножка или головка.  В эту минуту Дину захлестнула такая волна умиления, счастья, что она даже расплакалась и поняла две важные вещи. Первая, что она обязательно должна дать девочке имя, хватит уже называть ее «моя девочка», у каждого человека должно быть имя. И вторая – она никогда и никому не отдаст своего ребенка, чего бы это ей ни стоило и что бы ни было написано в том злополучном договоре на суррогатное материнство, которое она подписала у нотариуса.


2.
   
С именем все было просто, это будет Варя, Варенька. Дине с детства   нравилось это сказочное имя.  Уютно устроившись под столом в большой комнате, отгородившись от внешнего мира свисавшей со стола скатертью, Дина читала и перечитывала сказку про Варвару-красу, такую красивую в длинном сарафане с узорчатым кокошником и длинной до пояса косой,   какой ее изображали на страницах потрепанной детской книжки.   Она так просила назвать  сестренку этим именем, когда та родилась, но маме очень нравилось имя Светочка. Дина сначала очень расстроилась, но быстро смирилась, когда маленькую сестричку принесли из роддома. С ее появлением дома действительно стало светлее и радостнее, как будто маленькие лучики света искорками вылетали из огромных глаз малышки.

И сейчас Дина все чаще представляла, какая замечательная у нее родится девочка, Варя, Варенька. Дина почему-то была уверена, что дочка обязательно будет похожа на Светочку, такой же веселой и жизнерадостной, какой сестра была до болезни.

Во мае, время очередного визита к врачу,  Дина, когда сидящий перед монитором доктор Гапсарян ненадолго отвлекся на телефонный звонок , Дина осторожно повернула к себе аппарат для ультразвукового обследования, стоящий на столике с колесиками, и увидела на экране свою дочечку. Из динамика, прикрепленного над монитором, раздавалось частое ритмичное постукивание, это билось маленькое сердечко малышки. Маленький человечек ворочался, двигая беспорядочно  тоненькими ножками и пытаясь захватить крошечными ручками пуповину, которая плавала вместе с ним в его «космическом» пространстве.  Наконец ему это удалось. Девочка схватила пуповину и повернула свою головку, словно смотрела прямо на Дину. Глазки открылись, а маленькие ротик зашевелился. Дина чуть не потеряла сознание от нахлынувших эмоций, она была почти уверена, что Варенька прошептала «мама». Какая же она хорошенькая, ее дочечка!

Теперь Дина знала, что такое счастье. Счастье – это вот этот маленький, беззащитный комочек, живущий под ее сердцем, такой беспомощный, такой хрупкий, и ему так нужна она, Дина, его защита, его надежда на жизнь. Его мама. Это была настоящая любовь, любовь на всю жизнь, любовь женщины к своему ребенку, тому, кому она даст жизнь и будет охранять его от бед  несчастий всю свою жизнь, пока будет биться ее сердце.

Бежать, бежать, как можно дальше от этого страшного Кулецкого, который стережет ее, словно охотник, выжидая того момента, когда он сможет, согласно всем документам и договоренностям, забрать у Дины ее счастье. Бежать от его колючего взгляда, от липких рук, от его противной предупредительности и удушающей заботы. И деньги она ему вернет, потом, когда сможет опять работать. Она все вернет ему, пусть только оставит Дине ее дочь. И на лечение Светочки она заработает. Она будет работать много и упорно, чтобы помочь сестре, она все объяснит родителям, и они обязательно поймут ее, ведь она сейчас спасает своего ребенка, как они спасают Светочку.

Она уедет назад,  в Питер.  Дина выяснила, что по закону в Америке ее ребенок уже принадлежит Кулецкому, а в России – ей. По российскому законодательству матерью является та, которая родила, значит, Дина, и никто не посмеет отобрать у нее ее малышку.  Можно было попытаться поговорить с Кулецким, чтобы он отказался от прав на девочку, но Дина была уверена, что Кулецкий ни за что на это не согласится. Он не производил впечатления охотника, который вдруг сжалится и отпустит на свободу свою добычу.  Заговорить с ним на эту тему, это только вызвать его подозрения.  Кулецкий станет только еще внимательнее ее караулить, и неизвестно, к каким методам он может еще прибегнуть.  Оставался один вариант – побег.

Побег внезапный, хорошо подготовленный и совершенно секретный. Теперь Дина была занята не только посещениями врачей, бассейна, прогулками и закупками в магазине, но и подготовкой своего исчезновения.

Первым делом она попросила Кулецкого свозить ее в российское консульство в Сан-Франциско, чтобы обменять свой паспорт на новый. В ее старом кончился срок действия. Это было немного рискованно, и Кулецкому явно не понравилась ее просьба, он откровенно занервничал, но Дина объяснила, что хочет после рождения ребенка сама съездить в Питер за родными.  Без нее им будет трудно проделать такое путешествие самим, с инвалидной коляской, без языка, а с просроченным сроком действия паспорта  ее могут пустить только туда, но никак не обратно.  Объяснение устроило Кулецкого, он успокоился  и свозил ее в Сан-Франциско.

Дальше надо было определиться с авиакомпаний – из Лос-Анжелеса в Петербург летали несколько авиакомпаний, но Дине надо было выбрать ту, на которой можно было лететь с большим сроком беременности и без пересадок. Дина хотела как можно дольше оставаться в Америке, все-таки в ее положении под наблюдением американской медицины она чувствовала себя увереннее.  Кроме того, ей очень не хотелось подводить доктора Гаспаряна, она понимала, что Кулецкий, обнаружив пропажу, замучает врача своими подозрениями. Она решила дождаться тридцать шестой недели, когда ее должны были перевести под наблюдения врача-акушера. Это должно было произойти в начале августа.

Прямых рейсов не оказалось, пересаживаться в Лондоне или Франкфурте она боялась, вдруг ее уже будут искать. Надо было обязательно долететь прямым рейсом до России. И единственным вариантом оказался родной «Аэрофлот», только в этой авиакомпании не было никаких ограничений по полету для беременных. Как сказали ей по телефону в офисе авиакомпании: «Летите, когда хотите, если надо, мы и в воздухе роды примем. Нам не привыкать!»  Она заплатила за билет  Лос-Анжелес-Москва –Санкт-Петербург из тех денег, которые хранились у Дины на ее личном счету.  На него  приходила ее небольшая зарплата за работу в эмигрантском центре учителем английского языка, когда еще был жив Дик.

Дина купила новую, ярко-красную сумку на колесиках для покупок в супермаркете. Она была значительно вместительнее прежней. Дина решила, что в день побега она с утра отправится за покупками в супермаркет, как обычно, и исчезнет уже оттуда. Это даст ей час-два прежде, чем Кулецкий заподозрит неладное, не дождавшись ее у выхода из магазина. Она не собиралась брать с собой много вещей, только лишь самое необходимое, на первое время. После покупки билета у нее еще оставались деньги на счету, и Дина рассчитывала продержаться первое время.

Она позвонила Бэлле, и все ей рассказала. Бэлла была единственным человеком, с кем Дина, поддерживала в Питере связь.  Институтская подруга Ольга исчезла из ее жизни сразу после замужества Дины. После свадьбы с Диком, на которой Ольга напилась до полного безобразия,  она  ни разу не захотела встретиться с Диной, каждый раз мотивируя тем , что очень занята дома с мужем и ребенком, и у нее совсем нет времени. Дина не понимала, что происходит, пока Бэлла, с ее прямотой и знанием жизни, не объяснила, что друг познается не в беде, как учили всю жизнь, а в радости. Потому что пережить чужую беду гораздо легче, чем чужую радость. Зависть – штука ядовитая, а Ольга просто откровенно завидовала.

Бэлла ничего не знала о Дининой беременности, и поэтому слушала молча, оглушенная новостью и всеми обстоятельствами. Первые минуты рассказа она только повторяла  « Que guay!», что в переводе с ее почти родного испанского, на который она переходила в моменты большого потрясения, означало «Обалдеть!»  Но Бэлла не была бы Бэллой, если бы быстро не взяла себя в руки, и, коротко посоветовавшись со своей мамой, заявила тоном, не терпящим возражения, что жить Дина будет у них, в городской квартире, а лучше в загородном доме.  В особняке у ее отца такая охрана, что Кулецкий, если  найдет, где прячется Дина, не проберется в дом, даже если неожиданно превратится в Бэтмэна.

К концу июля все было готово, и Дине оставалось только дождаться дня отлета.
      
          
Кулецкий

1.

Уютно устроившись в мягком кресле на террасе в баре напротив входа в большой супермаркет и потягивая холодное темное пиво из большой стеклянной кружки с нарисованной пышной красавицей в традиционном баварском костюме, Кулецкий внимательно наблюдал за выходом из супермаркета.  Этот немецкий бар он облюбовал в первый же день, когда,  по привычке проводив Дину до магазина, решил больше  не бродить за ней, умирая от скуки,  между стройными рядами с банками и пакетами,  а посидеть на солнышке и подождать,  пока Дина, закупившись и упаковав свою красную сумку на колесиках, выйдет из магазин и отправится в обратный путь. Толстый краснолицый бармен , будучи эмигрантом в третьем поколении, неплохо говорил по-немецки, и Кулецкий чувствовал здесь себя гораздо комфортнее, чем в других местах. Его убогий школьный английским позволял ему разве что недолго поговорить с соседями.

Дина обычно проводила в магазине час-полтора, и Кулецкий, прикинув сколько у него времени,  расслабился и подставил свое лицо утреннему калифорнийскому солнцу. Через пару часов будет по-августовски  очень жарко, а пока можно было и понежиться.

За почти девять месяцев жизни в Америке Кулецкий привык к своей размеренной неторопливой жизни. Он поселился в таунхаузе прямо напротив такого же домика-близнеца, как он снял для Дины. Он чувствовал себя гораздо спокойнее, имея возможность почти круглые сутки не выпускать Дину из вида.

Завтракая утром на кухне, он видел, как в кухне в доме напротив Дина делала себе свежий сок в соковыжималке и садилась со стаканом у большого  телевизора в гостиной. Потом она снова шла на кухню и готовила себе бутерброды с чаем. Два раза в неделю по утрам она ходила на специальную гимнастику для беременных, еще два раза – в бассейн. Раз в две недели посещала доктора Гаспаряна.

Кулецкий везде следовал за ней, но никогда не показывал, что они были вместе. Это было категорическое условие Дины, которое она поставила при заключении договора о суррогатном материнстве. Единственное, что ему позволялось, это раз в две недели осведомляться о здоровье матери и будущего ребенка у доктора Гаспаряна. Но тот отделывался всегда одной и той же фразой, явно не желая вдаваться в подробности: «Все идет по плану, поводов для беспокойства нет».  Кулецкий сам нашел этого врача в армянском квартале. Стоимость его услуг была дешевле, чем в больших клиниках, да разговаривать было проще, доктор говорил по-русски и переводчик Кулецкому был не нужен. Согласно условиям обслуживания в клинике доктора Гаспаряна, на следующей неделе Дина должна была перейти под наблюдение врача-акушера, который и будет принимать роды. Доктор Гаспарян не принимал роды. За свою работу ему полагалось получить еще десять процентов оговоренной суммы. Остальной гонорар Кулецкий уже выплатил.

Кулецкому все это влетало в копеечку. Оплачивая очередной счет за врача, гимнастику, за уборщицу, которая раз в неделю убирала оба их дома, внося арендную плату за дома или покрывая платежи на кредитной карточке, которую он оформил специально для Дины, Кулецкий злился, что расходы явно превышают запланированный им бюджет, но делать было нечего. Кроме того, Дина вела себя скромно, покупая лишь продукты и самое необходимое для жизни. Раз в месяц она покупала себе новое платье или блузку попросторнее, стараясь спрятать свою быстро полнеющую фигуру.

Глядя на увеличивающийся день ото дня живот Дины, Кулецкий испытывал чувство рачительного хозяина, который посадил на грядке маленькое арбузное семечко. Семечко проросло, и теперь осталось только дождаться, когда арбуз созреет и лопнет, сделав его владельца богатым и счастливым. Почти как в сказке про Буратино и денежное дерево, но только со счастливым концом. Уж он-то не даст никаким Лисам Алисам и Котам Базилио украсть у него его богатство. Кулецкий не переставал восхищаться собой, как он ловко все придумал. Конечно, можно было пойти более простым путем – утешить молодую вдову и жениться на ней, такая мысль сразу пришла ему в голову, как только он увидел закрытое черным платком зеркало в доме Дины.  Но в таком случае он смог бы стать одним из родителей будущей наследницы, и ему пришлось бы считаться с Диной и ее семьей до совершеннолетия ребенка. В нынешней же ситуации он полностью избавлялся от Шулеповых.

Днем Дина отдыхала, а во второй половине дня ходила гулять к океану. Благодаря долгим прогулкам, Кулецкий даже избавился от лишнего веса, который набрал за годы благополучной жизни в Германии. Он получал удовольствие от сытого и размеренного образа жизни в предвкушении будущего благополучия. Он строил планы на дальнейшую жизнь, каждый день придумывая, что еще он сможет себе позволить, когда станет законным отцом маленькой девочки. Правда, в его планах она все время была как бы на заднем плане, он не особенно задумывался, что в его жизни появится еще один человек. Будущего ребенка Кулецкий рассматривал только как способ достижения цели. Ну, наймет ей няню в конце концов, потом отправит в какую-нибудь закрытую школу, а там видно будет. За время до ее совершеннолетия еще много можно придумать.   А пока все шло по его плану. Кулецкий очень гордился собой, что не поскупился на адвоката и подписал с Диной настоящий договор, в котором предусмотрел все ее обязанности во время беременности, и, самое главное полный отказ от каких-либо прав на родившуюся дочь.

2.

Кулецкий посмотрел на часы и расплатился. Прошло уже полтора часа, и Дина могла появиться с минуты на минуту. Кулецкий поднялся и подошел прямо к выходу из супермаркета. Входили и выходили немногочисленные покупатели, но Дины не было. Он зашел в магазин и быстро прошел между продуктовыми рядами, заглянул в хозяйственный отдел и в небольшую закусочную внутри магазина. Дины нигде не было. Кулецкий решил, что проворонил девушку, пока мечтательно дремал в баре. Он позвонил Дине на мобильный,  но услышал лишь голос автответчика.

Кулецкий вышел из магазина и быстрым шагом пошел к Дининому дому. Он несколько раз позвонил в дверь, но никто ему не открыл. Кулецкий прислушался – в доме было тихо, шторы на окнах оставались задернутыми. Он бегом вернулся в супермаркет и еще раз обошел магазин. Дина исчезла.

Кулецкий почувствовал неприятный холодок в груди. Привычное течение жизни было нарушено, и что-то явно пошло не так. Кулецкий не представлял, куда она могла деться. Он  опять набрал номер Дининого мобильного, но телефон был по-прежнему  выключен.

Кулецкий подошел к стойке информации. Две женщины, одна молодая, а другая постарше, обе в фирменных футболках, просматривали рекламные проспекты. Та, которая постарше, заодно собирала свою сумку, явно передавая дела своей сменщице. Кулецкий, вспоминая и путая все английские слова, которые он знал, поинтересовался, не видела ли она молодую беременную женщину. Он не мог вспомнить, как по-английски будет «беременная», поэтому размахивал руками перед собой, жестами изображая большой живот.

Работница помнила, что часа два назад к ней обратилась молодая женщина в положении с красной сумкой на колесиках. Она была постоянным покупателем в их магазина,  они при встрече даже  приветствовали друг друга молчаливыми улыбками. Беременная женщина сказала, что ей кажется, что ее преследует незнакомый мужчина. Он шел за ней до самого супермаркета, а сейчас сидел в баре напротив, видимо ожидая, когда она выйдет. Женщина сказала, что вполне возможно ей это и показалось, но она опасается, что он выследит, где она живет. Поэтому не могли бы ей вызвать такси к служебному входу. Работница проводила ее к администратору, рассказала, в чем дело,  и тот вызвал  машину. И сейчас она предпочла связаться с администратором, передала ему Кулецкого и поспешила домой.

Администратор проводил его в свой кабинет, внимательно выслушал , сделал рукой успокоительный жест и , попросив подождать, вышел из кабинета. Кулецкий нервно постукивал пальцами по столу, гадая, что могло произойти. Нехорошее подозрение тихим червячком уже заползло в  его душу. Может быть, он все-таки ее проворонил, и она вышла незамеченной? Но куда, кроме дома, она могла пойти с нагруженной сумкой?  Если ей стало плохо,  и ей вызвали скорую помощь, то Кулецкий обязательно заметил бы санитарную машину у входа. Кроме того, ему совсем не понравился вид, с которым администратор выслушал его косноязычную историю. Он встал со стула и уже хотел уйти, но тут в  кабинет вошли двое  полицейских. Один из них, темнокожий, высокий, молча загородил выход, а второй, поменьше ростом, потребовал документы. Кулецкий еще инстинктивно сделал движение к двери, словно пытаясь проскользнуть за дверь, но темнокожий полицейский слегка толкнул Кулецкого в грудь, и он, как тряпичная кукла, плюхнулся назад на стул.

В полицейском участке, куда доставили Кулецкого, было немноголюдно и душно. Кулецкого посадили в небольшое отдельное помещение со стеклянной стеной, куда совсем не проникал шум, но откуда было видно все помещение. Кулецкому стало казаться, что все это происходит не с ним, а он просто смотрит без звука очередной голливудский боевик, которых он на всю жизнь насмотрелся по телевизору за то время, что жил в Америке. Он почти ничего не понимал из того, что говорили актеры, поэтому частенько даже выключал звук, чтобы его не раздражала чужая речь.
Еще в машине, в которой его везли в участок, усадив на заднее сидение, он мысленно прикинул, что в принципе ему опасаться нечего, он жил тихо и осмотрительно, ничего не нарушая, соблюдая все, что только можно, даже переходя улицу только на зеленый свет и выкидывая мусор строго в урну. Но люди в форме после его дезертирства из армии всегда вызывали у Кулецкого неподотчётный страх. Он боялся на всякий случай.

Кулецкий просидел в стеклянной комнате почти два часа, прежде чем дверь открылась,  и появившейся на пороге полицейский кивком головы пригласил Кулецкого следовать за ним.

В большом зале за столом, заваленным бумагами, сидел полицейский чином постарше, судя по большему количеству нашивок на его форме.  Вид у него был весьма строгий и недоверчивый. А рядом стоял щуплый немолодой  человек в черном пиджаке и с очень скорбным видом. Это был переводчик  немецкого. Когда он заговорил, Кулецкий сразу узнал ту непередаваемую смесь немецкого языка и идиша, на котором говорили почти все пожилые члены еврейской общины, куда вынужден был ходить Кулецкий после своего давнего и вынужденного превращения в еврея.

С тем же скорбным видом, с каким он встретил  появление Кулецкого,  переводчик поведал, что в полиции очень интересуются, с какой целью он преследовал молодую беременную женщину.  Кулецкий, облегченно вздохнув, торопливо стал объяснять ситуацию.  В качестве доказательства он вытащил из кармана копию договора на суррогатное  материнство, которую он предусмотрительно сделал сразу после подписания у нотариуса и на всякий случай всегда носил с собой. Кулецкий, прижимая к сердцу руку, доверительно поведал, что двигало им исключительно забота о здоровье женщины, ведь в ее положении всякое могло случиться. А сам он даже рад, что его задержали, ведь он все равно бы обратился в полицию, чтобы ее найти, если она так и не вернется домой. Он трогательно рассказывал, как всю жизнь мечтал стать отцом,  и только такая замечательная и свободная страна как Америка дала ему такую правовую возможность.

Полицейский внимательно и неторопливо прочитал весь документ, лениво перелистывая страницы и сверяя данные паспорта Кулецкого с указанными в бумагах. Затем полицейский пощелкал клавишами компьютера и что-то долго  изучал на экране монитора.  Потом куда-то позвонил.  Кулецкий уже совсем успокоился и мысленно прикинул, что сразу после освобождения надо опять проверить дом Дины, может быть, он напрасно беспокоится, и она давно вернулась домой.

Полицейский закончил говорить по телефону и вернул копию договора Кулецкому. Кулецкий радостно вскочил, схватил бумаги и протянул руку за паспортом. В мыслях он уже был на свободе, поэтому даже не сразу понял, когда переводчик сказал, что его судьбу завтра решит суд. Кулецкий оторопел, а переводчик скорбно поведал ему, что Кулецкий нарушил сразу два иммиграционных закона – федеральный и закон штата Калифорнии- согласно которым он мог находиться на территории США только девяносто дней в течение полугода, а не сидеть здесь безвылазно почти девять месяцев. Поэтому завтра Кулецкий  предстанет перед судьей.  Кулецкий потерял дар речи, он понял, что, как в известном фильме, «пьяный воздух свободы сыграл с ним злую шутку».  Увлеченный своими планами он совершенно выпустил из виду, что его немецкий паспорт разрешает въезд без визы, но совершенно не дает права на столь длительное проживание в стране. Пытаясь утешить расстроенного Кулецкого, переводчик добавил, что тому грозит всего лишь депортация без права въезда в страну в течение пяти лет. Да и суда можно избежать, если Кулецкий согласится на немедленный добровольный отъезд.

У Кулецкого был такой несчастный вид, что даже сердце сурового полицейского начальника сочувственно дрогнуло. Чтобы как-то утешить Кулецкого, чье нарушение с точки зрения американского законодательства было не таким уж серьезным и встречалось довольно часто, он успокоил Кулецкого, что с госпожей Диной Гарфилд ничего не случилось, и она благополучно вылетела утренним рейсом Аэрофлота в Санкт-Петербург.

Дина

Всю дорогу в такси  до аэропорта Дина ужасно нервничала и бесконечно поглядывала на часы, боясь опоздать на самолет и прикидывая, сколько времени пройдет прежде, чем Кулецкий что-то заподозрит,  и что он будет делать в первую очередь. К счастью, пробок по дороге не было, и они доехали достаточно быстро.

Дина без труда получила свой билет в офисе «Аэрофлота» и поспешила на регистрацию. Она сто раз проверяла свою маленькую сумочку, желая лишний раз убедиться, что не забыла дома паспорт и паспорт будущей мамы. На стойке почти не было народа, до рейса было еще  три часа, и регистрация только началась.  Молодой парень с форменным значком авиакомпании спросил, где бы она хотела получить место, автоматически проверил паспорт и выдал посадочный талон. Дине надо было поставить сумку на специальную поставку для багажа. Сумка была не тяжелая, но Дина замешкалась, не желая лишний раз поднимать что-то тяжелое.  Она беспомощно оглянулась, и подошедший сзади мужчина из пассажиров легко поднял ее небольшой багаж и поставил на весы.

Молодой человек за стойкой тоже привстал и увидел, что Дина старательно прикрывает большой живот  широким ярким шарфом, пытаясь замаскировать свою беременность.  Молодой сотрудник лишь недавно работал в «Аэрофлоте», до этого он обслуживал рейсы « British airways», где были очень строгие ограничения по полетам для беременных.  Там требовалось предъявить справки от врача, с указанием срока беременности и подтверждением отсутствия противопоказаний.  Иногда даже отправляли на осмотр врача в  медпункт в аэропорту. А этим русским, похоже, все равно, у них можно летать хоть до самых родов. На всякий случай, с дежурной улыбкой он поинтересовался, хорошо ли она себя чувствует, и когда ждать прибавления. Женщина явно нервничала, но на хорошем английском ответила, что у нее все прекрасно, а малышка появится осенью.  Сотрудник еще раз приветливо улыбнулся и пожелал обеим приятного полета.

После паспортного контроля Дина немного успокоилась. Даже если Кулецкий проявит чудеса догадливости и изобретательности, вряд ли он проберется в накопитель в посадочной зоне. Контроль в американских аэропортах строгий, и он, с его английским упарится, доказывая, зачем ему нужно попасть в таможенную зону только для пассажиров, улетающих из страны.

Глядя на снующих вокруг  работников аэропорта, Дина подумала, что еще немного и она навсегда покинет Америку. Ее уже сейчас почти ничего не связывало с этой страной «неограниченных возможностей.» Из страны светлого будущего, как она считала, когда прилетела сюда к Дику, Америка превратилась в ловушку, в самую большую угрозу ей и ее ребенку.

Была ли она здесь счастлива? Наверное, да. Когда был жив Дик, когда они вместе мечтали о будущем, о детях, о совместной старости, когда планировали, как перевезут в Америку Светочку. Но все это было уже в прошлом, которое неожиданно стало таким далеким и таким неважным. Ей даже позвонить и попрощаться было не с кем. Хотя, это не совсем так. Дина вспомнила про доктора Гаспаряна. Было бы нечестно уехать, не предупредив этого милого и доброго человека. Дина достала выключенный мобильный телефон, включила его и набрала личный номер врача, который он ей дал на самый крайний случай.

Доктор Гаспарян не удивился ни ее звонку, ни ее решению. «Береги себя и девочку. Я буду за вас молиться.»  После этих слов  Дина отключила мобильный и выбросила его в урну.

Она совсем перестала нервничать, когда села в кресло в бизнес-классе. Полет был долгий, и Дина не поскупилась на дорогой билет, чтобы им с Варенькой было удобно.  Теперь уже никакие силы не заставили бы ее покинуть салон самолета, который уже был российской  территорией. Когда самолет набрал высоту, загорелась надпись, разрешающая расстегнуть тугой ремень безопасности, а предупредительная стюардесса поинтересовалась,  не нужно ли ей чего-нибудь, Дина перевела дух и поняла, что самое трудное позади.

Летели долго, очень долго. Дина засыпала и просыпалась, с аппетитом ела принесенную еду, пила сок, читала журнал и смотрела телевизор. Время от времени она вставала и прогуливалась между рядами, чтобы не отекали ноги. Малышка вела себя спокойно. Она немного повозилась, устраиваясь поудобней, когда Дина села, но потом затихла, лишь изредка толкаясь изнутри сильным кулачком. Дина уже наощупь знала, когда она толкается кулачком, коленкой или даже головкой. В перерывах между сном Дина поглаживала маленькую выпирающую спинку, нашептывая Вареньке что-то очень ласковое.

Посадка в Москве была очень мягкой. Вместе с другими пассажирами Дина похлопала мастерству пилота, и пошла на посадку на самолет до Питера. Лететь было совсем ничего, чуть больше сорока минут. И Дина радовалась, что ее долгое путешествие благополучно подходит к концу. Но когда самолет взлетел, Дина вдруг почувствовала резкую боль сначала в пояснице, а потом и внизу живота, сам живот напрягся и словно окаменел. Боль все нарастала, и Дина уже еле сдерживала стоны. Она кусала до крови губы, раскачивалась, поглаживала живот и молилась. Молилась только об одном – чтобы с ее девочкой ничего не случилось.  Когда  самолет уже пошел на посадку, Дина посмотрела вниз и увидела на светлых брюках предательски расползающиеся красное пятно. Она нажала кнопку вызова стюардессы и потеряла сознание.
      


Кулецкий

Всю дорогу в самолете Кулецкий представлял, как заставит «эту дрянь», как он теперь называл Дину, выполнять условия договора. Он даже забыл, что должен бояться самолета, сочиняя в душе угрозы и всевозможные кары, которыми он будет пугать Дину за отказ от выполнения обязательств. После того, как он узнал, что Дина улетела в Россию, он не сомневался, что она решила надуть его и сбежать. Вот только оставался вопрос: знала ли она о свалившемся на ее семью наследстве или просто взыграл материнский инстинкт. Но в любом случае это ничего не меняло. Ребенок по документам был его, а значит, все принадлежало ему.

В квартиру Шулеповых Кулецкий ворвался как ураган. В такси из аэропорта он давал себе установку вести себя спокойно и сначала попытаться договориться по-хорошему. Но, уже поднимаясь по лестнице к квартире, от усталости и напряжения последних дней он  полностью потерял над собой контроль.

Оттолкнув Динину маму, которая открыла ему дверь, он ворвался в комнату, где Шулепов, только что вернувшийся с работы, кормил Светочку. Не поздоровавшись и не представившись, прямо с порога Кулецкий,  заорал « Где, где ваша дочь?» и быстро пробежался по крохотной квартирке. Убедившись, что Дины нет в квартире, он,  сбивчиво и все время повышая голос, стал  рассказывать, как их дочь, воспользовавшись его доверием, обманула  и обобрала его. Сам он, человек кристальной души и чистейших помыслов, хотел помочь бедной и несчастной девочке в этой жизни, а она коварно нарушила все договора и договоренности.  Он сделал ей предложение, которое решало все ее финансовые проблемы и даже давало возможность оплачивать лечение,  Кулецкий от злости забыл имя больной девочки, и, тыча пальцем в сторону Светочки, проорал  «этого ребенка». 

Кулецкий достал из папки договор и, нервно перелистывая его, продолжал перечислять, почти переходя на крик и срываясь в истерику,  что он оплачивал для Дины, чтобы она могла спокойно жить в ожидании рождения ребенка и  своего гонорара. Как фокусник из рукава, он вытаскивал один за другим пачки чеков, скрепленные по месяцам – декабрь, январь, февраль и так до конца июля. Он уже сам верил, что нанял Дину из благородных побуждений и был даже искренен в своем гневе. По  словам Кулецкого выходило, что без его помощи нищая и никому ненужная Дина просто пропала бы в Америке, а уж о помощи больному ребенку можно было забыть навсегда. А она, вместо благодарности, попросту надула его и удрала в Петербург.

В первые минуты родители Дины растерялись и не могли понять, о чем идет речь. Дина очень удачно вышла замуж, давно хорошо и небедно жила в Калифорнии, зимой они должны были ехать к ней и везти Светочку на лечение, поэтому они совсем не понимают, о какой бедной и брошенной всеми дочери он ведет речь. На этих словах Кулецкий даже захохотал. Их обеспеченная и счастливая Дина на самом деле одинокая женщина без  каких-либо средств к существованию, муж которой,  к слову, жулик и вор, выбросился из окна. Он, Кулецкий, подобрал ее, несчастную и отчаявшуюся, утешил и дал возможность заработать, причем весьма и весьма неплохо.  И сейчас он требует, чтобы они немедленно вернули эту, тут Кулецкий чуть не сказал «дрянь», но сдержался и прошипел «барышню»,  и заставили выполнять свои обязательства. Иначе он, тут Кулецкий замолчал, так как от ненависти и злости у него перехватило горло,  потом он набрал воздуха в грудь и, не найдя слов, просто громко стукнул кулаком по столу. Светочка, давно переставшая есть, и , замерев испуганно в своем кресле, тихонько смотревшая на брызгающего слюной и орущего Кулецкого,  вдруг начала громко и сердито кричать.

Первым все понял Динин отец. Их девочка, их Дина,  потеряв мужа, оставшись одна в чужой стране, пошла на это ужасное соглашение, чтобы выполнить свое обещание и найти деньги на лечение Светочки. И теперь она, без денег и помощи, на последнем месяце беременности, где-то здесь, в городе, а этот омерзительный тип, ворвавшийся к ним в дом,  угрожает ей и всей семье.

Пока жена  пыталась успокоить  расстроившуюся Светочку, Шулепов встал из-за стола и, не говоря ни слова, схватил упирающегося  Кулецкого, выволок его в маленький коридор и вытолкнул на лестничную клетку, захлопнув входную дверь. Кулецкий отлетел к противоположной стене и, больно ударившись, осел на бетонный пол.  Когда он попытался подняться, шаря по полу в поисках опоры, дверь квартиры Шулеповых снова открылась, и в Кулецкого полетели россыпью листы договора и множество маленьких и больших чеков, которые он с такой тщательностью собирал и хранил почти девять месяцев.



Дина

Дина очнулась в больничной палате.  Она пришла в себя не от шума или яркого света,  а от запаха. Едкий больничный запах, который ни с чем нельзя было перепутать, щекотал ноздри, проникал в горло, легкие и вызывал приступы сухого резкого кашля. От кашля Дина поперхнулась и тут же почувствовала резкую боль внизу живота. Она пошевелилась, и тонкое одеяло сползло на левую сторону. Дина хотела поправить его, но это ей удалось не сразу – левая рука была намертво присоединена тоненькими трубочками  к высокому штативу с перевернутыми стеклянными банками. Две банки висели на самом верху штатива, а чуть ниже болтался полупустой пакет, из которого к Дининой руке тянулось еще одна трубочка.    Все они, как ядовитые змеи, жадно впившиеся в тело своей жертвы, крепко присосались к вене на руке в районе локтевого сгиба  и не давали руке подтянуть одеяло. Дина протянула правую руку, стараясь поймать сползающий край. Рука, не встретив по пути никакого препятствия, неожиданно быстро схватилась за ткань. Дина замерла. Большого живота, к которому Дина так привыкла за последние месяцы, живота, в котором жила и готовилась к встрече со своей мамой маленькая Варенька, не было. 

Еще не веря сама себе, не желая принять свое новое состояние, Дина резко села в кровати, превозмогая боль, и увидела перед собой лишь мятую больничную рубашку с чернильным штампом прямо посередине. Не веря своим глазам, отказываясь понимать происходящее, Дина провела по своему телу и вместо твердой, выпирающей наружу спинки ребенка нащупала лишь плотную повязку из бесчисленного слоя бинтов.
 
«Где Варя? Где моя Варя? Где моя Варенька?» - Дина кричала и кричала, пока на ее крик не прибежала испуганная медсестра, за ней врач и еще кто-то в белом халате. Дина пыталась встать, но ноги не слушались, подгибались, и Дина падала в кровать, опираясь обеими руками и пытаясь подняться вновь и вновь. В руках у врача был маленький шприц, который он быстрым и ловким движением вколол Дине в плечо, подняв короткий рукав рубашки. «Успокойтесь, женщина, успокойтесь,- повторяла медсестра , удерживая Дину сильными руками, - Успокойтесь, с Вашей девочкой все в порядке, она жива, здорова, успокойтесь.»  Она повторила эти слова, как заклинание, прежде чем их смысл дошел до Дининого сознания. «Правда? Жива, здорова? Вы меня не обманываете?» Дина еще не верила своему счастью, и ужас того непоправимого несчастья, которое она ощутила несколько минут назад, еще держал ее своими крепкими беспощадными лапами.

 «Ну, конечно, правда, никто Вас не обманывает. С Вашей девочкой все в порядке. Немного рановато родилась, но они же нас не спрашивают, когда хотят появиться на свет, эти дети. Да, мамочка?» - уверенно проговорил врач. И Дина вдруг ему поверила, поверила не его успокаивающим словам, не уверенным жестам,  а последнему слову, которое она услышала в свой адрес первый раз в жизни. Она - мамочка.

Лекарство, которое вколол ей врач, начало действовать, и Дина  почувствовала невероятную слабость во всем теле, голова кружилась, как в детстве, когда она каталась на карусели, глаза  закрылись, и она провалилась в сон.

На следующий день ей разрешили потихоньку вставать. Она накинула огромный больничный халат, сунула ноги в тапочки, и, держась за стены, двигаясь медленно и осторожно, побрела в сторону детского отделения.

Варенька родилась на тридцать седьмой неделе весом два с половиной килограмма. Еще бы неделя, и она даже не считалась бы недоношенной.  Причиной столь раннего ее появления на свет, скорей всего, стал стресс, в котором Дина находилась почти все время беременности. Да и перепады давления при взлете и посадке самолета из Лос-Анжелеса также сыграли свою роль. Все жизненные системы у малышки работали исправно. Но на всякий случай ее поместили в отделение интенсивной терапии. Она лежала в кувезе  под синей лампой, но дышала сама в отличие от двух других новорожденных, которые были подсоединены  к аппарату искусственной вентиляции легких. В первые часы жизни Вареньку тоже подключили к такому аппарату, но, когда Дина ее увидела в первый раз, его уже отключили.  На Вареньке были надеты крохотные варежки и носочки, а на голове маленькая белая шапочка, из-под которой выбивались тоненькие светлые волосики. Кроха спала, смешно двигая во сне носиком и изредка перебирая ручками. Она была такая маленькая, словно птичка, выпавшая из гнезда.

Через неделю Вареньку перевели к Дине в палату. Все дни Дина сидела на стуле перед стеклянной стеной, отделявшей отделение интенсивной терапии от коридора. К ребенку ее пока не пускали, чтобы малышка не подхватила инфекцию. Дина смотрела на свою дочку, не отрываясь, жадно ловя каждое ее движение. Когда Вареньку перевезли в Дине в палату и разрешили брать на руки,  Дина не выпускала ее ни на секунду. Рассматривала ее личико, гладила по щечке, целовала пальчики. Малышка хорошо ела, и Динино сердце замирало от счастья, когда Варенька начинала сладко сопеть у ее груди, посасывая и причмокивая. Личико девочки разгладилось, сошел отек, стали открываться глазки. После еды каждый раз она несколько мгновений смотрела на Динину осоловевшими голубыми глазками прежде, чем удовлетворенно икнув, снова сладко заснуть. Дина прижимала к себе невесомое тельце и шептала в маленькое ушко ласковые слова.

Из роддома Дину встречали Бэлла и Динин папа. Он стоял в вестибюле больницы с цветами, вспоминая, как много лет назад забирал из больницы Дину.

Из больницы, куда Бэлла примчалась из аэропорта в день прилета подруги, она , растерявшаяся чуть ли не в первый раз в своей жизни, позвонила своим родителям. Отец приехал немедленно, напугав персонал скромной больницы огромным пузатым джипом с охраной,  дождался вместе с Диной окончания операции и рождения Вареньки, договорился об отдельной палате для Дины и оплатил все расходы. Кроме того, он строго-настрого велел дочери прекратить игру в шпионов и немедленно позвонить родителям Дины. Но Бэлла не успела. Через день старший Шулепов позвонил сам, и Бэлла, несмотря на обещание, данное Дине, ничего пока никому не рассказывать, все ему рассказала. Они решили, что Динины родители не будут приходить в больницу навещать дочку, чтобы та не нервничала. Дину  навещала Бэлла, принося свежие фрукты и чищенные грецкие орехи. Каждый вечер Бэлла звонила Шулеповым и подробно рассказывала про дочку и внучку.

Еще через неделю Дину с Варенькой выписали из больницы. Малышка уже чуть-чуть поправилась и совсем не отличалась от деток, родившихся в срок. Ничего особенного врачи Дине не рекомендовали, ну разве что контролировать температурный режим в комнате, оберегать ребенка от простуд и инфекций. Но это советуют всем новорожденным. 

Динин папа категорически не согласился, чтобы Дина с малышкой жили где-то в другом месте. В квартире было все уже готово к встрече нового члена семьи – в родительской спальне устроили комнату для Дины и Вари. Разобрали и выбросили на помойку старую двуспальную кровать, поставили колыбельку и раскладной диванчик для Дины. Папа переехал  в большую комнату на раскладушку, которую по-прежнему убирали на ночь, а мама спала со Светочкой в бывшей бабушкиной комнате.

С появлением Вареньки в квартире стало теплей и радостней. Крошечная девочка словно вернула жизнь, которая когда-то ушла из этого дома, когда случилось несчастье со Светочкой.  О прошлом не говорили.  Все: Дина, папа, мама – вели себя так, как будто  ничего не произошло, и все они – дружная семья с общими заботами и радостями. Дина ухаживала за Варенькой, мама за Светочкой, которая тоже очень полюбила малышку. При виде Вареньки, она улыбалась, громко ухала и старалась похлопать в ладоши. Светочка научилась брать в руку погремушку и громко трясти ею, призывая маленькую племянницу порадоваться вместе.  Через несколько дней, когда жизнь вошла более-менее в привычную колею, папа рассказал Дине о визите Кулецкого.

Дина напряглась, она старалась гнать от себя мысли о нем, но, конечно, понимала, что так просто он не исчезнет из ее жизни. Для нее сейчас главным было, что она сохранила своего ребенка, а там будет видно.
   
 

Кулецкий

Адвокат Домбровский долго и внимательно читал документы, которые предоставил ему Кулецкий. Он медленно перелистывал страницы, изредка повторяя вслух по-английски некоторые фразы,  демонстрируя хорошее знание языка, разглядывал чеки, спрашивая иногда, что означает то или иное название.

Кулецкий уже знал о рождении ребенка. Бывший особист Семенов, к которому снова обратился за помощью Кулецкий, без труда это выяснил. Естественно за отдельную плату.  Пряча полученный гонорар, Семенов вспомнил всю в слезах и губной помаде влюбленную Олечку Грушко, которую он допрашивал после бегства Кулецкого из части, и в очередной раз удивился, что находят женщины в этой явной сволочи с его козлиной бородкой.

Лысый, в круглых очках, с бабочкой и широкими подтяжками на белоснежной рубашке, адвокат явно старался выглядеть старше своего возраста, изо всех сил пытаясь походить на именитого московского мэтра. Созвучность фамилии и кругленький животик увеличивали имеющиеся сходство.  «Еще бы мозги совпадали,»- подумал Кулецкий, когда пришел в офис адвоката, которого ему посоветовали в гостинице, порекомендовав как «питерского Добровинского».

Старательно изучив договор о суррогатном материнстве, Домбровский откинулся в кресле и внимательно посмотрел на клиента, словно прицениваясь к нему. Затем он выпрямился и поведал Кулецкому неутешительные факты.
 
«Суррогатное материнство регулируется в Российской Федерации следующими документами - Семейным Кодексом ,  Федеральным законом «Об основах охраны здоровья граждан в Российской Федерации», Законом «Об актах гражданского состояния» и  Приказом Минздрава. 

Господин Кулецкий несомненно по закону может быть зарегистрирован в качестве отца ребенка. Для регистрации ребёнка, рожденного суррогатной матерью, родители, или в данном случае отец ребенка, господин Кулецкий, должен предоставить в органы ЗАГС следующие документы: медицинское свидетельство о рождении, согласие суррогатной матери, справку из клиники ЭКО.

В связи со сложившейся ситуацией, господин Кулецкий вряд ли сможет предоставить какие-либо другие документы, кроме справки о произведенной инсеминации. Тем самым, самый простой и логичный путь признания господина Кулецкого отцом ребенка отпадает.» 

В этом месте Домбровский сделал многозначительную паузу и пристально посмотрел на Кулецкого, как бы намекая, что простого пути не будет, а это ведет к увеличению затрат на его, Домбровского, услуги.

Далее. «Судьбу ребенка решает только суррогатная мать, ее решение отказать потенциальному родителю ребенка в родительских правах является окончательным и не подлежит изменению в судебном порядке. Российское законодательство не рассматривает ребёнка в качестве предмета сделки, поэтому не может гарантировать передачу прав на ребёнка другому человеку. Единственное, что можно потребовать, это то, что все понесенные Клецким расходы, которые он весьма предусмотрительно и тщательно собирал и фиксировал, будут компенсированы суррогатной матерью в случае её отказа отдать ребёнка. Суррогатная мать является женщиной, родившей ребенка, и в соответствии с законом записывается его матерью. Так что, с юридической точки зрения, дело Кулецкого – швах!  И замечательный договор на суррогатное материнство, столь профессионально и грамотно составленный заморским коллегой , имеет очень важное значение, только не здесь, а там.» При этих слов Домбровский выразительно помахал куда-то  в окно.
Кулецкий оторопел. Означает ли это, что у него вообще нет никакой возможности забрать себе ребенка?

 «Почти», - грустно развел пухлыми ручками адвокат.-«Хотя можно попробовать один вариантик. Скажите, этот договор имеется только у Вас или у госпожи Гарфилд тоже?».

Ответ на этот вопрос Кулецкий знал точно, он очень внимательно проследил, чтобы после подписания договора у Дины не осталось копии. Учитывая состояние, в котором Дина подписывала бумаги, это было сделать совсем нетрудно. А с учетом того, что нотариуса Кулецкий привозил к Дине на дом, то можно было быть полностью уверенным, что Дина не сможет найти следов этого документа, к тому же находясь за тысячи километров.

Адвокат предложил следующий вариант – Кулецкий забывает о суррогатном материнстве и подает исковое заявление в суд на установление отцовства. После решения суда, что Кулецкий приходится законным отцом новорожденный, можно бороться за ребенка дальше, претендовать на опеку, совместное воспитание или даже на лишение госпожи Гарфилд родительских прав. Правда, в таком случае, Кулецкий не сможет претендовать на возмещение своих расходов.  Даже если госпожа Гарфилд предоставит свидетельство из клиники, что ей было проведено искусственное оплодотворение.  Сам по себе этот факт ничего не доказывает, мало ли пар прибегает к услугам врачей в данном вопросе.  Кулецкому лишь необходимо сдать анализ на генетическую экспертизу, а биоматериал ребенка они добудут сами. Ну, отправят кого-нибудь к Шулеповым под видом патронажной сестры из больницы.

При слове «анализ» Клецкий невольно поежился, вспомнив о неприятной процедуре в клинике доктора Гаспаряна. Но в данном случае речь шла лишь о нескольких волосках или слюне. Пожалуй, предложенный  вариант был единственным способом, который позволял Кулецкому продолжить поход за своим материальным благополучием.  «Сука,» - выругался в душе Кулецкий, вспомнив Дину, и согласился.

2.

Последовавшие за визитом к адвокату дни,  в ожидании звонка от адвоката, Кулецкий совершенно извелся.  Просыпаясь посреди ночи в гостиничном номере, он еще и еще раз прокручивал в своей памяти день, когда Дина исчезла из магазина. Он крыл ее всеми ему известными словами, которые только мог вспомнить за годы своей службы в рядах Советской Армии.  Он не переставал складывать в уме цифры, пересчитывая все свои расходы, каждый раз вспоминая новые и новые траты. Цифра получалась настолько внушительной, что у него уже стала закрадываться мысль, а нужно ли было это все затевать. Но вспоминая прохладу и роскошь увиденного им дома Урусовых, бескрайние виноградники на берегу Рейна и фирменные наклейки на бутылках с вином, Кулецкий гнал от себя эту предательскую мысль. Ведь он уже добился многого. Так или иначе он является законным отцом наследницы огромного состояния и, в самом крайнем случае, может претендовать на совместное опекунство.

Однажды он даже поехал к дому Шулеповых, чтобы увидеть Дину и ребенка во время прогулки, хотя адвокат категорически не рекомендовал ему этого делать, чтобы не спугнуть их. Но пошел противный холодный дождь, какие часто случаются в Петербурге в сентябре, и на улице так никто и не появился.
Звонок раздался через две недели. Кулецкий вернулся в гостиницу, когда девушка за стойкой в вестибюле вместе с ключом от номера передала ему записку « Звонили из офиса адвоката  Домбровского.»

Не поднимаясь к себе, Кулецкий выбежал опять на улицу и почти бегом направился в офис.

Адвокат Домбровский принял его сразу. Он также вальяжно развалился в кресле, обмахиваясь какими-то документами. Пожав руку Кулецком, он указал ему на кресло напротив и вручил листы бумаги, которые только что служили ему веером. Наверху первого из них крупными буквами было написано «Тест на отцовство».

Кулецкий быстро пробежал небольшой текст, с указанием его данных и данных Варвары Гарфилд, колонки цифр в графе «Предполагаемый отец» и «Ребенок» и посмотрел  в самый низ листа. В графе «Вероятность отцовства» красовались нули, издевательски выделенные жирным черным шрифтом. Судя по анализу, Кулецкий не был отцом маленькой Вареньки.  Предвосхищая его немой вопрос, адвокат уверил, что ошибки быть не может. Они повторили тест в другой лаборатории. И он уже пытался связаться с клиникой доктора Гаспаряна в Лос-Анжелесе, но, к сожалению, это не предоставляется возможным.   Доктор Гаспарян продал клинику и уехал из Америки. Вроде бы, на Родину, в Армению.

Второй лист был счет за проделанную работу адвокатской конторой господина Домбровского. И нулей в этом счете было гораздо больше, чем в первом документе.

Кулецкий не помнил, как добрался до гостиницы. В его голове не укладывалась мысль – как можно было так обмануть его, его, привыкшего самому обманывать кого угодно, хитрить, лгать, выкручиваться, придумывать и осуществлять хитроумные комбинации, делать деньги почти из воздуха, становясь все богаче, не считаясь ни с чем и ни с кем. Он всегда шел к своей цели, добиваясь ее любым способом, не обращая ни на кого внимания. И если бы цель заслуживала, он пошел бы к ней по трупам. Как же он мог так просчитаться? Так позорно облажаться в главной игре своей жизни? Так профукать свой шанс раз и навсегда запрыгнуть на самую большую вершину.

Он открыл дверь своего номера ключом, который автоматически сунул в карман вместе с запиской о звонке из адвокатской конторы. Записка выпала у него из рук на пол около кровати. Не раздеваясь, он сел на ковер и завыл. Он выл громко и безнадежно, как воет сильный зверь, получивший смертельное ранение от неопытного охотника. На страшный вой, доносившийся из его комнаты, прибежала горничная. Она долго и безуспешно стучала в дверь, но никто не открывал.  Затем вой внезапно стих. Подоспевший охранник взломал дверь, а врач, приехавшей по вызову скорой помощи, констатировал у лежащего без сознания на полу Кулецкого обширный инфаркт.

Через два месяца санитарный самолет доставил Кулецкого в Германию. Его привезли в дом престарелых в Висбадене и поселили в комнате недавно умершей фрау Диттер. Стены в комнате покрасили, заменили мебель и шторы, выбросили старый хлам, среди которого была металлическая коробка от печенья, полная засохших оберток от пирожных с надписью «Кафе Блюм».


Доктор Гаспарян

Левон бродил по родному городу, узнавая и не узнавая его.  Он помнил Спитак до землетрясения -  веселый, жизнерадостный, в котором играли на улицах дети, громко сигналя, ездили автобусы и сновали автомобили, старики собирались у стендов со свежими газета и обсуждали последние новости.  Из домов вкусно пахло свежеиспеченным хлебом и зеленью. Мальчишки гоняли на велосипедах или играли в футбол. 

Он помнил Спитак после землетрясения –  город руин и безысходного человеческого горя,  душный воздух, полный цементной пыли, ряды мертвых тел на бывшем стадионе у школы, серые лица изможденных  спасателей, выплаканные глаза людей, пытающихся найти живыми своих пропавших родных и близких, и гробы, гробы, гробы. Сколько он будет жить, он будет помнить эти красные и зеленые гробы, которые верталетами везли в город.

Новый Спитак был совсем другим – исчезли  заводы и фабрики, которые так и не успели восстановить до распада Союза.  А после не было уже ни денег, ни сил, другие заботы навалились на страну.  На месте большого сахарного завода осталась одна погасшая кирпичная труба. Прошло больше двадцати лет после трагедии, завалы  исчезли, но город так и не был восстановлен полностью. Некоторые семьи до сих пор ютились во временных жилищах. Выросли  постройки, чужие и незнакомые Левону,  а на холме стояла новая церковь.

Некоторые места он совсем не узнавал.  В центре города ничего не напоминало о трагедии, появились новые магазины и кафе. В  городских районах, названных в честь стран, которые помогали их восстанавливать, немецкий, итальянский, узбекский, жили те, кто по каким-то причинам остался в разрушенном городе . Работы почти не было, молодежь стремилась уехать на учебу или заработки в Россию и другие страны.

Последний раз Левон был в Спитаке очень давно, когда приезжал на похороны  старого  Самвела. В городе его никто не ждал, некому было порадоваться возвращению его домой. Родных не было, одноклассники почти все разъехались, остались лишь некоторые соседи. Дом Гаспарянов так и лежал грудой камней, оставаясь таким, каким его увидел Левон, когда прибежал откапывать бабушку Ануш и Ашхен.

Левон снял комнату в доме соседки Анаит, вернее ее сына Гургена. Анаит давно умерла. Гургену повезло, он нашел работу на новой птицефабрике, которую построили после землетрясения. Его жена Карине работала медсестрой в новой больнице, построенной Норвежским Красным Крестом. Она рассказала Левону, что родильное отделение, где собирался работать Левон,  почти пустуют, молодежь уезжает из города, а те, кто остался, боятся заводить много детей, не на что их содержать. У Гургена и Карине был лишь один сын, Гамлет.

И все-таки это был его город, окруженный невысокими горами, под голубым небом и ярким солнцем, пахнущий виноградом и молодым вином. И именно здесь он особенно остро почувствовал свое одиночество. Это чувство не было таким щемящим в Лос-Анжелесе,  где оно терялось в ежедневных заботах, пациентах и их проблемах, в работе, которую он так любил, в дружбе с Ашотом и Сати. А здесь он был никому не нужен. Гурген и Карине были милые гостеприимные люди, но совсем чужие. У них было с ним общее прошлое, но не было общего будущего.   
Сидя вместе с ними и их сыном за ужином или обедом в воскресный день, Левон видел, как они любят друг друга, как заботятся друг о друге, как это было в его семье в родительском доме. Если бы только можно было вернуться в счастливое детство, домой, где пахнут теплом и уютом бабушка и мама, где всегда придет на помощь отец и рассмешит сестренка.  В этом небогатом, но очень теплом доме Левон впервые пожалел, что у него нет своей семьи, заботливой и любимой жены, маленьких детей с толстыми пальчиками и беззубой улыбкой. И  страх потери близких, столько лет держащий его в своих цепких лапах, не дающий ему жить и дышать полной грудью, отступил перед невероятным желанием любить и быть любимым.  И в его душе жила девушка, к которой, хотя он и не решался признаться в этом самому себе, стремилось его сердце. Он обязательно должен найти ее и быть с ней рядом.
    
   Эпилог
       

Дина проснулась от звонкого детского смеха. Двойные рамы  и толстые стены старого дома надежно защищали его от шума, но Варенька хохотала так громко, так заразительно, что ее задорный смех проникал через любую преграду.

Камин в спальне давно погас, но в воздухе еще пахло сладковатым запахом сгоревшего дерева. Дина вылезла из-под теплого пухового одеяла, накинула длинную шерстяную шаль крупной вязки, в которую любила кутаться перед сном, читая книжку в уютной постели  необъятного размера, и подошла к окну. 

Так она и думала. Трехлетняя Варенька бегала по большому двору, засыпанному белым снегом, искрящемуся под январским солнцем.  В дубленке и теплой пушистой шапке, она напоминала маленький гриб-боровик, неожиданно появившейся на заснеженной полянке. Быстро перебирая толстыми ножками в меховых сапожках, она пыталась увернуться от снежков, которые нарочито грозно бросал в нее ее дедушка, Динин папа.  На дальней аллее прогуливались мама со Светочкой. 

Родители  уже три года жили вместе с ней в Висбадене, в большом доме Урусовых. За это время Светочка несколько раз лежала в специализированной клинике. Ее поставили на ноги немецкие врачи, она научилась сама ходить, держать ложку, вместе с Варенькой смотреть мультфильмы и слушать сказки. Она даже научилась говорить несколько слов. 

Дина вспомнила, как чуть больше трех лет назад в их квартире в Купчино раздался звонок, и молодой человек в униформе почтовой экспресс-службы вручил ее родителям большой конверт, отправителем которого была немецкая адвокатская контора «Хоффер и партнеры». Они сначала боялись его открывать, думая, что это адвокаты Кулецкого. А когда прочитали, то не могли поверить, что это правда, что в Германии умерла младшая сестра отца бабушки Нюши и оставила им наследство. Жаль было, что все эти годы они не знали о ней. Было бы здорово с ней познакомиться. И как удивительно, что она назвала свою дочку Варварой. Покойной княжне Урусовой было бы приятно.

А Кулецкий после своей ссоры с ее родителями так больше никогда и не появился в их жизни. Дина давно перестала бояться, что он может отобрать у нее Вареньку. Еще когда она лежала в роддоме, папа проконсультировался с юристами и узнал, что это совершенно невозможно. А получив наследство, она без труда могла бы вернуть ему все деньги, что он на нее потратил. Но он исчез, сгинул, как говорит ее мама. Хотя один раз Дине показалось, что она его видела. Вернее, не видела, а почувствовала колючий настороженный взгляд, какой был только у Кулецкого. Она гуляла с Варенькой в саду у городского театра, а мимо какая-то женщина, видимо, сиделка или медсестра, катила инвалидную коляску со стариком. Кроме них, рядом больше никого не была, и Дина радостно подумала, что обозналась.

И еще вспомнила, как ей позвонила Бэлла и сказала, что ее разыскивает странный человек с армянским акцентом, что лечил ее в Америке. Доктор Гаспарян нашел ее в Питере. Телефонный номер Бэллы был единственным контактом для связи, который Дина указала в клинике доктора.  Он рассказал ей, что Кулецкий не был биологическим отцом Вареньки. Наверное, это была сама большая радость, которую испытала Дина после рождения дочки.

Левон был рядом все эти годы, помогал словом и делом, дежурил по ночам, когда болела малышка, помогал ухаживать за Светочкой. Казалось, он всегда был с ней, и очень скоро Дина уже не представляла своей жизни без этого мудрого, терпеливого и благородного человека. Он стал ей родным и близким. Это не было похоже на чувства, которые она испытала, когда встретила Дика. Это было что-то другое,  но это снова была любовь. Любовь к человеку сильному, надежному и верному.

Вдалеке раздался звон колоколов. Если ветер дул в их сторону, то сюда  доносился звон колоколов Русской церкви на горе Нероберг.  В морозном воздухе хрустальный колокольный звон разливался сказочной мелодией.

Теперь она часто бывала в этой церкви, навещала могилу Варвары Сергеевны и Оксаны, которая умерла вскоре после их переезда в Германию. После кладбища Дина обычно заходила в церковь и ставила свечки за упокой их душ. А еще за упокой души  бабушки Нюши, ее родителей, Александра Урусова и Верочки Ланской, родителей княжны Урусовой, Сергея Александровича и Анны Гирс, за упокой души  старого князя и доброй няни, заменившей родную мать бабушке Нюше. Какие они все были замечательные люди,  и как хорошо, что она сможет рассказать о них своей дочери Вареньке, когда она подрастет.

Дина посмотрела на часы.  Уже почти двенадцать часов дня. Вчера они поздно вернулись из церкви с богослужения по случаю  православного Рождества. Каждый год в первый день рождественских святок Дина чувствовала себя легко и покойно. Впереди был новый год, который сулил только хорошее. В доме, наполненном веселым детским смехом, любовью к близким и ближним, было светло и уютно.  Это был замечательный день, и не только из-за праздника. Ей сделал предложение  Левон, и летом она  станет его женой. Сегодня Левона ждали к обеду, и ей надо было поторапливаться, ведь в большом доме с большой семьей всегда так много дел. И это было счастье.