Ярослав 73. Мои товарищи поэты

Фрагмент газеты, посвящённой гибели Аркадия

После ухода из института Макаревича мне было трудновато. Он в течении 2-х лет скрупулёзно собирал  материалы для выдачи документации по первому блоку. А для второго блока и всех последующих время ограничено, считалось, что это повторение в какой-то степени первого блока. Но вопросы всё-таки возникали и решение приходилось искать в его черновых набросках и эскизах. А разбираться в бессистемном ворохе чужих бумаг дело кропотливое. Кое-как, порой наугад, разобрался.
Среди рабочей суеты меня вовлекли и в одну из общественных нагрузок: участвовать в редактировании институтской стенгазеты. Я охотно согласился. Мне казалось, что так я смогу обратить внимание на некоторые наболевшие вопросы. Увы! Роль моя и других привлечённых сводилась к тому, что мы разносили бумажки начальникам отделов с просьбой осветить работы их коллективов к какой-либо знаменательной дате, а затем проследить за выполнением.
Но благодаря этой неинтересной и формальной обязанности я познакомился с  Аркадием Гольдманои и Валерием Ляшко.
С Валерием как оказалось я столкнулся ещё раньше. Он мне напомнил этот забытый мной эпизод.
Это было на сельхозработах. По окончании рабочего дня все заняли место в автобусе, и автобус уже тронулся, когда оказалась, что группа из трёх товарищей ещё не села и догоняет автобус.  Ребята были выпивши, и один из них фамильярно сзади обнял одну из сотрудниц. Как раз с этой сотрудницей у нас установились в какой-то мере чувства взаимной симпатии, и я не счёл себя вправе остаться в стороне. На моё замечание, оставить женщину в покое, он не отреагировал, и я слегка оттолкнул его. Но  автобус уже прыгал по неровностям дороги, и случилось так, что он проскользил по проходу через весь автобус до самого водителя, а его друзья стали напротив меня в решительных позах.
Всех успокоил голос старшего :
- Да успокойте в конце-концов Яковлева, а то он автобус перевернёт!
Я же оказался и виноватым.

Теперь мы с улыбкой вспоминали этот глупый эпизод.
И Валерий и Аркадий писали стихи.
Валерий подходил к этому весьма серьёзно. Разбивал строфу на строчки, расставлял ударения, подсчитывал количество гласных в каждой строчке, строго следил за чередованием рифм и ударений в строфе. И всё же, несмотря на эти тонкости, стихи Валерия мне казались несколько холодноватыми
Я тоже немного писал стихи, но не мучил себя такими тонкостями, писал как бог на душу положит.
А вот стихи Аркадия меня сразу пленили своей нежной пронзительностью. Восприятие стихов  - это субъективное понятие, но для меня он стал навсегда любимым поэтом.
В стенгазете   нам поручали всякую мелочь. Так мне выпало подвергнуть критике плохое отношение к своим обязанностям настенных часов и титана, раздающего сотрудникам кипяток. Я подозревал, что тоненькая струйка кипятка была сразу предусмотрена изготовителем, но тем не менее  выдал:
                Титан мечтал стать гейзером горячим,
                Чтоб кипятком согреть озноб стаканов.
                Его не поняли, и грустно плачут
                Слезинки неугаданных желаний.
Аркадий:
- Пожалуй, лучше озноб стаканий?
Меня удивила лёгкость с какой он сразу нашёл более тонкую рифму и тем усилил строчку.
Мы часто стали встречаться и обмениваться свеженаписанными строчками.
А потом он ушёл в наладку. Звал и меня за собой. Конечно было бы заманчиво променять кирпичный склеп институтского здания на привольный воздух строительной площадки. Да и зарплата там повыше. Но наладка – это длительные командировки, и я не представлял себе, как можно оставить все домашние работы на произвол судьбы.
Встречаться стали реже. Появится в институте, забежит ко мне на минуту, прочитает стихи, что я успел написать на полях своей чертёжной доски. Там же  напишет свои. Иногда не заставал меня, но по стихам написанным его почерком, понимал, что был Аркадий.
Однажды, в январе попросил отвезти веточку сирени его бывшей жене. Поблукав по неосвещённой улице нашёл  домик за ветхим забором. Вышла маленькая женщина, по моим представлениям не соответствующая ослепительному таланту Аркадия. Я смущённо передал поздравление с днём рождения. Она также смущённо и немного растеряно приняла поздравления.

Не знаю, можно ли это назвать дружбой, но уж товарищами мы точно были.
Он мне говорил: «Слава, ты самый близкий мне человек по духу, но вот никогда мы с тобой не посидим где-нибудь в кафе, не поболтаем. А так всё на бегу, в коридоре, между выпуском очередных узлов. Впрочем, я понимаю, частный дом, вечный ремонт, недоделки, переделки, огород и прочее».
Тут он был абсолютно прав. Едва прибежав домой, я замешивал раствор цемента, и старался как можно больше уложить рядов кирпича.  Да я и представить себя не мог, сидящим в кафе, тем более в его компании. Они все  городские и к тому же евреи.  У них был свой лексикон, общие воспоминания, общее мировоззрение.

В 90-х годах, времени разрухи, он подался в политику. Его избрали в горсовет. На это я ему сказал:
- Аркаша, ну чего ты полез в политику? Ты замечательный поэт, разве политика это твоё дело?
- Слава, я смотрю, в политику лезет такое нечистоплотное отребье. По крайней мере, я иду туда не за какими-то благами, я хочу сделать что-то полезное для людей.

А 27 августа 1994 его нашли в подъезде его дома с семью смертельными ножевыми ранениями в спине. Были похищены его документы. Кому он перешёл дорогу?
Он предчувствовал смерть. У меня на доске осталось его четверостишие:
               «Ну, что ж, меня осилить не трудней,
                чем всех других, которых Вы убили.
                Но вам не победить любви моей,
               Я перед нею даже сам бессилен».
Незадолго перед гибелью он жаловался:
-Слава, я постоянно чувствую на себе чьё-то пристальное внимание. Если б ты смог  быть рядом, я был бы спокойнее.
-Аркадий, ну как ты себе это мыслишь? У меня работа, заботы…

И вот я стою на кладбище перед гробом с телом Аркадия. Смерть исказила его черты. Появилась какая-то одутловатость. Тот, кто наносил ему смертельные раны, если б знал он, какого тонкого и изысканного поэта он убивает.
Говорят о том, как много он сделал как депутат райсовета,  как член совета  общества «Мемориал», о его чуткости к посетителям.   Он только что вернулся из Киева, где добился финансирования дома для реабилитации инвалидов. Это мог сделать и кто-то другой. Но вот таких стихов никто уже не напишет. И для меня это был самый тонкий поэт эпохи. И я напоминаю окружающим, что он был прежде всего поэт и читаю над могилой его «Песенку святого»:
          По коpидоpам улиц
          оpужием звеня
          шеpенги пpотянулись
          и целятся в меня.
    Здесь каждая тобою
    напpавлена pука,
    и каждый знает кто я
    и бьет навеpняка.
           Душа для всех откpыта
           и сеpдце на виду,
           но сотню pаз убитый
           все дальше я иду.
    Нелепо и упpямо
    под солнцем,на ветpу,
    а где-то ищет мама,
    не зная,что я тpуп,
           что с самого pожденья
           на святость обpечен,
           я укpываюсь тенью
           своею как плащом,
    что в гоpоде знакомом,
    отчаянно чужим,
    по собственным законам
    влюблялся я и жил.
           Летят плевками взгляды,
           но я пpойду сквозь стpой,
           и жалости не надо:
           я - Бог,а не геpой.


От матери действительно долго скрывали его смерть, говорили, что уехал в командировку.
 Тогда же всех взбудоражило убийство Листьева, а убийство Аркадия прошло как-то незаметно. Даже в городских газетах об этом почти ничего не было. Ко мне на работу зашла сотрудница еврейской газеты «Шолом». Я передал ей что-то из стихов Аркадия, что-то добавили и другие его друзья. Газета вышла с тем, что удалось собрать.
Не знаю как велось расследование, но ... По городскому радио я услышал о репрессиях 30-х годов в Харькове. Кто-то выступал:
- Особой жестокостью и садизмом отличалась следовательница Гольдман.
Я не помню назвал ли он её по имени и отчеству, да я и не знал имя-отчество мамы Аркадия. Едва ли это была родственница Аркадия, но может кто-то затаил мстительное чувство с 30-х годов. А может, тем кто его убил нужно было опорочить и его имя. Тем более странно, что это прозвучало а то же время.По крайней мере, на месте следователя я бы заинтересовался личностью выступавшего.
Что там и как я не знаю, знаю только, что Аркадий был очень щепетилен в вопросах чести.