Алтай. Постниковы Часть 4 Пасека

(Ранее: Алтай.Постниковы Часть 3 Мыютинские Постниковы)

Она занимала немалое место в жизни дяди Володи. У мужчин разные  бывают, как теперь говорят, хобби. Таким хобби была у дяди Володи пасека. Да и материальные выгоды от нее были немалые. Летом дядя справлял службы, а были они вечером в субботу и в воскресенье утром. Ну, иногда приходилось исполнять требы: крестить ребенка, идти или ехать с исповедью к тяжело больному или хоронить умершего. Такое было не каждый день. С проповедью летом не ездили, было бесполезно из-за беспробудного пьянства калмык. Ездили осенью, когда сокращался удой молока и, следовательно, мало было араки (водки из молока). Дядя был сравнительно свободен. Да и пасека была сразу за деревней, километрах в 2-х, только нужно было перейти бурную Сему. В случае нужды дядю быстро вызывали домой. Итак, дядя целое лето находился на пасеке. Олицетворением покоя, мира и красоты была пасека!
Расположена она была на левом берегу реки Семы с южной части села,  у подножия зеленой лесистой и высокой горы. Пологий нижний склон горы был весь покрыт изумрудной травой, испещренной множеством разнообразных цветов. Выше была березовая роща, а там выше еще маральник, лиственницы и прочая горная растительность. Пасека стояла на краю левого берега реки Семы, поляна в зарослях черемухи, рябины и берез. Ульи штук 20 колодочных и штук 30 рамочных стояли правильными рядами. Колодочные ульи – это пчеловодство древним способом. В толстом дереве выдалбливается нутро, провертывается отверстие-леток. Колодка ставится вертикально на колышки, к отверстию приставляется как лесенка досочка. Садится рой к колодку. Пчелы приживаются, начинают создавать воск, лепить соты и наполнять их медом.
Рамочные ульи – уже культурный способ ведения пасеки. Это делаются небольшие досчатые домики со скатной крышей. Вверху крышка снимается,  с одного боку у основания улья делается круглое отверстие и к нему наклонно приставляется дощечка, чтобы пчелы могли когда надо ползти к отверстию-летку. Разница между культурным ульем и колодкой во внешнем виде, и, главное, в результатах добычи меда. В рамочные улья вставляются уже готовые листы воска с готовыми ячейками для меда. В рамочные улья вставляются уже готовые листы воска с готовыми ячейками для меда. Здесь пчелам значительно облегчается их работа, воск готов, ячейки лепить не надо – носи только мед и запечатывай соты. И меду из таких- ульев намного больше, чем из колодок.
У дяди Володи, да и у дедушки, раньше все рамочные улья красиво выкрашены краской, прямо домики-пряники. Кроме того, у каждого улья был не номер, а имя: «Золотая льдинка», «Алмаз» и др. Это имя краской было написано на улье. Вид у пасеки был красивый, нарядный. Пасека была огорожена изгородью. Недалеко от ворот пасеки, которые начинались у самого перехода через Сему, стояла крыша вроде беседки. Там стоял круглый самодельный стол и лавки. Здесь дядя Володя работал, ел и отдыхал.  На столбике беседки висели сетки, которые надевались на лицо, когда приходилось иметь дело с пчелами. Тут же лежал дымокур и большое, как решето, сито. Немного поодаль был омшаник. Это хороший земляной подвал, помещение, в котором хранились зимой ульи с пчелами. В жаркие дни дядя отдыхал в прохладном омшанике. Тут же хранились продукты, взятые на  день. Ночевать дядя Володя ездил домой.
Емшан – пучок травы степной
Он и сухой благоухает.
И разом степи предо мной
Все обаянье воскрешает.
Майков «Емшан»

Олицетворением емшана для меня стал маральник (богульник). Почему-то сумрачным мне вспоминается март месяц. То ли пост великий накладывал свой отпечаток? Не знаю. А вот альпийский апрель мне запомнился буйным цветением маральника. Горные склоны в сиреневой – розовой дымке. Это цветет маральник. В доме букеты маральника. Жесткие овальные листочки и цветы источают неповторимый терпкий аромат, аромат, рождающий в душе счастливое предчувствие весны, аромат, вызывающий в памяти образ Алтая дикого, величественного и бесконечно прекрасного.
Хочется, дети, рассказать вам о цветах Алтая (вы ведь знаете мою страсть). За пасекой начиналась поляна, которая постепенно переходила в гору сначала через березовую рощу, а дальше уже шли каменистые кручи.  Каких цветов только не было на этой поляне! Ранней весной одним из первых появлялся кандык. Это луковичное растение, похожее на цикламены. Розовато-сиреневые лепестки, как заячьи ушки. Пышные кусты малиновых  марьиных корений. Водосборы и аквилегии. Только они густо синие с белой сердцевиной, мы их называли колокольчики. Дикая герань, ее  приземистые кустики были покрыты сиреневыми цветами. Потнишник –желтая лилия высоко поднимала свои изящные крупные цветы. Цвела саранка или царские кудри, это прародитель нашей садовой тигровой лилии. А после кандыка поляна пламенела от кустов купальницы – огоньков. Позднее уже где-то в июле высоко поднимал свои фиолетовые свечи аконит (мы звали эти цветы мухоморами, т.к. от них пропадали мухи). Еще более высокие  соцветия густо-синего и голубого цвета поднимали вверх дельфиниумы. Вся эта цветочная роскошь перемещалась полянами незабудок, а на взгорке цвели розовые примулы. Вместе с огоньками цвели ирисы, мы их называли кукушкины слезки. А одновременно с дельфиниумами в низких сырых местах цвели терракотового цвета шарики (с грецкий орех) кукушкиных башмачков (орхидеи). Я не перечислю всех цветов и кустарников, так велико разнообразие растительного мира Алтая. Всю весну на пасеке ко всей этой  зримой красоте прибавлялось пение, щебетание птиц, мирный гул работающих пчел и как самая высокая чарующая нота весны – кукование кукушки.
Мыютинские Постниковы не имели цветников. Дом был расположен посреди усадьбы. С восточной стороны была зеленая ограда, здесь росли большие березы, и была сплошная лужайка, покрытая густой травой и дикими цветами, больше всего клевером и дикой геранью. С юга дом окаймлял большой  дикий сад, где росли березы, желтая акация. К самым окнам дома подступали заросли черемухи, и на окраине сада высился одинокий вековой кедр. Под деревьями росла высокая трава, и только в одном месте цвели пионы (марьино коренье). С западной стороны был хозяйственный двор, замкнутый рядом построек. Амбар с погребом, курятник, овчарня, баня, сарай, амбар хлебный и зимний погреб. Тут же поленницы лиственных дров. Весь этот двор зарос травой-муравой и пересечен был тропинками к бане, курятнику и другим службам. Сарай для коров и лошадей был за службами. Огород был за садом с южной стороны.
Вот так шла жизнь в мыютинском доме. Женщины занимались хозяйством, рукодельничали, ходили в церковь, в гости. Общались с соседями. Самыми близкими соседями были алтайцы Сыркашевы. Наш дом был на пригорке, а они жили под горкой у самой речки Муйтушки. Была у них однокомнатная изба с сенями. Муж и жена были оба Александры. И звали их: ее – Саня, а его Санюшка. Было у них пятеро детей. Старшие девушки Ольга и Варвара дружили с нашей Лелей. Сын Андрей играл с Алешей, а я как подросла играла с младшей девочкой Раей. Сеседи были хорошие и дружные. Сам Санюшка сапожничал. Мальчики учились. Иван кончил катехизаторское  и потом учительствовал. Андрей тоже учился и вышел, как говорится, в люди. В 1927 году он был председателем Ойротского облисполкома, но с 1935 года начались на Алтае репрессии, многих местных обвинили в национализме, и Андрей был арестован. Какова его дальнейшая судьба – не знаю.
Ну, в общем для нас это были хорошие соседи и наши семьи жили в доброй дружбе. Мама была с ними в кумовстве: Андрей был ее крестником. Саня и Санюшка по-русски говорили плохо, а все ребята русский знали хорошо. Мама часто вспоминала, как Саня приглашала ее к себе на ужин. У алтайцев вечерами часто варится молочная лапша. Вот Саня сварит лапшу, выйдет на крыльцо и кричит вверх: « Кумичка! Иди мне Лапьша кюшать!» Жили так близко, что в доме летом слышно было это приглашение. Мама, конечно, шла. А потом в свою очередь  приглашала Саню к себе. Дружили с псаломщиком-фельдшером Алексеем Власичем, с отцом дьяконом Чевалковым. Жена его Саломея Михайловна была большая кулинарка. От нее учились готовить особые кушанья. Дружили с крестьянами. Козлов Андрей Филимонович и Татьяна Ильинична. Жили они по тракту выше нас на взгорье. Был у них большой дом и усадьба. Детей было много. Дочери Раечка и Гутя были первыми и закадычными подругами Лели, а я играла с младшими Финой и Агнией. Было три сына, причем один из них Александр был красавцем, да еще и гармонистом. Лошадей запрягалось у них много. Они гоняли ямщину из Бийска в Монголию. Сам и сыновья были заняты этим промыслом. Коров держали до 20 голов. Девушки и снохи занимались животноводческим делом. Запомнился мне их дом: все окна у них были заставлены чудесными цветами. Татьяна Ильинична была большая любительница цветов.
Так же бывали и другого Козлова – Николая Филимоновича. Общались с Чевалковыми, Головиными, Шадриными, Москалевыми и многими, чьи фамилии я уже забыла. Весь этот мир был близок нашей семье. Да и немудрено.  На глазах деда и дяди Володи селились в Мыюте эти люди. Многих из них они крестили, венчали, лечили, давали им советы и помогали где хлебом, где и деньгами. А иных и провожали в последний путь.
Наступил 1910 год. Все мы были в сборе, все жили вместе: дядя Володя, тетя Фина, Леля, я, Алеша, жили с нами и моя родная мать с Костей, Натюк, Матвеич, Палагея, работник. В эту зиму гостила у нас тетя Клавдия из Усятска, родная сестра тети Фины. Прошло Рождество, святки, мясоед. Наступила масленица, но дома было невесело: сал болеть дядя Володя. Сильно располневший с синюшным лицом он страдал тяжелой одышкой. Предполагали, что у него ранний порок сердца и здоровье катастрофически ухудшалось. Наступил Великий пост. Дядя уже не мог отправлять службы. Он слабел и опухал. Дом находился в тяжелой тревоге. Я не помню, но представляю, в каком горе и тяжкой заботе были все. Подходила уже страстная неделя. Леля с подругами, как прежде, готовили гирлянду и плщаницу. У дяди Володи началась водянка. Каждый день приходил друг-фельдшер Алексей Власьевич, облегчал страдания дяди. Несколько раз ездили в Онгудай за доктором. Но все уже было поздно. Помню, 30 марта с утра дяде стало совсем плохо. Он лежал в гостиной на кровати, поставленной для него. Плачущая тетя Фина начала нас всех сзывать к нему. Почувствовав себя плохо, он попросил всех к себе проститься и благословить нас. Я удивляюсь теперь, вспоминая это, силе духа и религиозной убежденности дяди.
Мы все окружили кровать дяди и подходили для прощания. Задыхаясь, слабым движением он осенил крестным знаменем Лелю, меня, Алексея, Костю. Сцена была душераздирающая. Нас, детей, сразу увели из комнаты. А потом через какое-то время в доме послышались вопли и причитания. Потом ударили в колокол. И над селом поплыл траурный колокольный  перезвон. Это церковь извещала прихожан, что умер ее пастырь – отец Владимир.  Взволнованная всем виденным, я выбежала на террасу. Там прижавшись лицом к столбику крыльца, безутешно рыдал отец диакон Чевалков. А по селу по мосту и переходом через реку Мыюту бежали к нашему дому люди. Так же, как и при смерти папы, во все концы Алтая полетели верховые нарочные с вестью о Мыютинской беде.
На следующий день к вечеру приехали Борисовы из Черного Ануя. Я видела их приезд. Тетя Елена с дядей приехали в экипаже, а Вера и Агнюша верхами. Приехал дядя Сергей из Макарьевска. Приехал дедушка Андрей из Усятска. Приехало много священников. А в день похорон приехало много прихожан из сел и деревень, в которых служил дядя Володя.
Я не знаю, как хватило сил у тети Фины пережить все эти печальные встречи с родными. Каждый приезжает, и с каждым горестные объятья, плач и причитания.
Но горе горем, а нужно жить: нужно разместить, накормить всех, нужно соблюдать все обычаи и обряды, положенные в таких случаях. Кто-то нам, близким, сшил траурную одежду. На тете Фине, на Леле, на маме и даже на мне черные платья с белой полосой на подоле, на голове черные платки. Все родственницы женщины в глубоком трауре, т.е. все в черном. Через три дня хоронили дядю Володю. Гирлянду, что готовили на плащаницу, положили ему. Похорон я не помню. Помню только, что в церкви при отпевании я была на попечении Агнюши Борисовой. Она держала меня за руку и прикладывала мне надушенный платок  к носу, т.к. в церкви был тяжелый воздух, тронутый тленом.
Схоронили дядю Володю в церковной ограде перед алтарем, т.е. с восточной стороны церкви как полагалось хоронить священников. Поминальный обед продолжался до вечера, так много было на похоронах народу. И вот настали печальные дни. Через неделю наступила Пасха, но это был самый грустный праздник в жизни. Я-то маленькая была, и как-то все прошло стороной. Опять я играла. Спустив длинное траурное платье, я завязывала его рукава как пояс и очень довольная ходила «в длинной юбке», которая била меня по пятам. Тетя же Фина рассказывала мне, уже взрослой, что в то время она с горя была как безумная. Ничего не могла делать, ни о чем думать, и только бессмысленно сидела и рвала тряпки на половики.
30 марта 1910 года умер мой дорогой крестный отец дядя Володя. Умер самый добрый и любимый человек в нашей родне. Было ему всего 42 года. По рассказам Веры, мамы, Агнии все дети в родне обожали дядю Володю. Его приезд был праздником как для взрослых, так и для детворы. Затевались им  шумные игры. Сделав страшные глаза, он носился за ребятами по комнате и, визжа от ужаса и восторга, дети убегали от него. Вечером обычно для гостей стелили постели в столовой или гостиной на полу, и дядя  катался в этой постели, облепленный визжащими от восторга ребятишками. Я не помню его сердитым. Он был воплощением доброты. С тетей Финой они жили душа в душу. Тетя Фина овдовела в 37 лет. Позднее мы спрашивали: почему она вновь не вышла замуж? Ее милые голубые глаза становились печальными и она с тяжелым вздохом говорила: «Разве я могла своего Володичку променять на кого-нибудь?"» Так она до конца жизни оставалась его памяти.
Со смертью дяди вся жизнь семьи рушилась. В судьбах всех совершился поворот на все 180 градусов. Отразилась эта смерть и на моей судьбе. Лелю дядя отправлял учиться в Томское епархиальное училище. Но Леле учение не пошло, она скучала вдали от родного рома и под конец заболела. Испуганные родители взяли ее домой, и так она осталась дома без образования, учась только рукоделию и домоводству. Меня же дядя мечтал учить. Он говорил: «Ну, уж Нинушку-то я в Томск не отправлю. Она у меня будет учиться в Бийской гимназии. Устроим ее у Парасковьи Николаевны Бобровой. Там она будет как дома. Да и навещать будем почаще. Бийск-то ведь близок – не Томск». Со смертью дяди все рухнуло.
 Такова была жизнь священника и его семьи. Пока он жив – все хорошо. Есть дом, есть достаток. Жизнь идет крепко, размеренно, спокойно. Со смертью же его все рушится: нет дома, нет средств к жизни. Нужно что-то делать, как-то приспосабливаться. Пенсий нет (примером тому мама). А если и есть, то она мизерна. Тетя Фина после 15 лет служения дяди в сане священника-миссионера получала пенсию 3 рубля в месяц.
До июля месяца 1910 года мы жили в доме, в котором семья прожила с 1867 до 1910 года. Назначили нового священника. Надо было расставаться с домом, со всем, что долгие годы окружало жизнь семьи. Тяжко было это расставание! Друзья помогли тете Фине ликвидировать хозяйство. Продали пасеку за 100 рублей. Продали 3 коровы, 2 оставили себе. Продали лошадей, экипажи, птицу, овец, большую часть обстановки. Прекрасные цветы, украшавшие гостиную, раздарили друзьям. Книги, которые выписывал дядя Володя, как приложение к журналам и которые он с такой любовью переплетал сам в часы досуга, тоже раздарили друзьям и знакомым. Все это пришлось сделать, потому что сняли очень маленькую квартиру из двух небольших комнат, крошечной кухни и прихожей в половине дома мелкого лавочника Головина. Усадьба Головина была за речкой Муйтой и хорошо просматривалась с крыльца миссионерского дома.
Где-то в августе 1910 года мы переехали в дом Головина. Все было не похоже на старое гнездо. Двор небольшой, пыльный, ни травинки. Маленькая прихожая. Здесь стоит кровать, заложенная одеялами, перинами, подушками. На этой кровати спит Натюк, она еще живет с нами. Крошечная кухня. Там русская печь, небольшой стол и висячий шкаф. Окно на север. Комната примерно 18 кв. метров, два окна на север, одно на восток. В южной стене дверь во вторую комнату метров 14, здесь окно на юг. В западной стене застекленная дверь в прихожую.
В этой квартире мы жили: тетя Фина, Леля, я, Натюк и Костя. Алексея отдали учиться в Бийское катехизаторское училище при архиерейском доме, а мама устроилась на работу кассиршей в лавке Шебалинского купца Чендекова Александра Андреича. Грустно жилось взрослым, а я – маленькая. Все тяжелое отошло, да и счастлив ребенок тем, что удары судьбы не поражают глубоко его ум и сердце. Всевластная жизнь побеждает.
Что мне запомнилось из этой жизни? Поездка наша в Усятск к дедушке Андрею. Наверное, чтобы развеяться, тетя Фина, Леля и я почти на месяц уехали зимой к Бельским. Помню большой дом священника в Усятске. Усятск – это большое село, расположенное на левом берегу реки Бии примерно верстах в двух от самой реки. От города Бийска это село находилось верстах в сорока вверх по Бии. Жили в этом доме дедушка Андрей, бабушка Арина, тетя Клавдия (их дочь-вдова) и дядя Веня (Викентий) с женой  Соней. Последние были совсем молодые. Помню, в их  комнате висела на пружине зыбка с пологом, в которой качался их первенец. Я помогала тете Фине, качая малыша, что мне доставляло великое удовольствие.
У тети Клавдии была машина для вязания чулок. Тетя  брала заказы и вязала на ней чулки. Тогда ведь большинство носило чулки собственной работы, т.е. вязали на спицах из покупных специальных чулочных ниток. Эти чулки были толстые и плотные. Крестьянки же вязали себе чулки из льняной пряжи и шерсти. Качество чулок зависело от умения рукодельницы. У иных плохих рукодельниц чулки были корявой вязки и со спущенными петлями. У тети же Клавы чулки из машины выходили ровные, гладкие и красивые. Я с этой машинки не сводила глаз, так мне хотелось на ней поработать! Но тут был полный запрет.
Помню поездку зимнюю в село Ложкино в гости к брату дедушки Андрея, тоже священнику. Также обширный дом. Вечером я играла в этом доме с мальчиком, у которого была занятная игрушка: железная дорога, замкнутая по кругу. Паровозик с тремя вагонами бегал по кругу. Это по тому времени для нас была редкая и диковинная игрушка. Поздно вечером перед отъездом нас угощали пельменями, и что запомнилось вкуснейшим, до сего времени неизвестным мне кушаньем - сливочным кремом. В момент отъезда из Ложкино со мной произошел казус. Наступила зимняя ночь. На небе полная луна. Заснеженный двор в лунном сиянии, снег искрится и на сугробах и на ручке двери, на железных частях саней… Лошади запряжены. Коренной нетерпеливо потряхивает головой, колокольчики на дуге позванивают. Начинаем одеваться, прощаться. Меня одели в первую очередь. Мы с Лелей выходим на крыльцо, где Леля задерживается с прощальным разговором, а я бегу к кошеве. Подбежала к саням, смотрю, а верх кошевы обит железной пластиной, на ней иней и так он заманчиво блестит при лунном свете. Я и лизнула эту пластину. Язык примерз. Я рванулась, а кожа с кончика языка так и осталась на кошевке. Конечно, отчаянный рев. Изо рта у меня капает кровь. Леля подбежала, прижала к моему рту платок. Но делать нечего, надо было ехать. Так я и поехала из Ложкино с ревом. Почти всю дорогу язык у меня адски болел. Я испортила себе и всем такую приятную поездку в гости.
Возвратились в Мыюту. Что делали взрослые, я не помню. Ну, а я играла. Костя пошел в школу в первое отделение. Была у него грифельная  доска с грифелями, был букварь. Вот этот букварь ужасно привлекал меня. Но Костя не давал мне букварь, и чтоб я в его отсутствие не взяла книжки, подвешивал свою сумку высоко на гвоздик. Но я таки добиралась в отсутствие Кости до букваря! Как я научилась читать – не помню, но во второй половине зимы я уже читала по слогам. Мне уже тогда исполнилось 6 лет. Тут я пожелала учиться в школе. Мне купили доску грифельную, с хорошими бумажными обертками грифели, договорились с отцом дьяконом Чевалковым, который тогда был учителем, чтобы он принял меня. И в один из зимних дней я торжественно отправилась в школу. Но пробыла я в школе только день. Отец дьякон посадил меня на последнюю четырехместную парту, написал мне на грифельной доске образцы палочек и велел писать. Я пишу, стараюсь, а у меня вместо прямых палочек выходят какие-то загогулины. Так я написала всю доску. Когда кончился урок, я сказала что мне скучно, палочки не получаются и я хочу домой. Отец дьякон отпустил меня с миром. На этом пока закончилось мое образование.
Тетя Фина еще раз ездила в Бийск и привезла мне игрушку, которой я была очень рада и не могла на нее наглядеться. Это игрушечная плита со всей кухонной посудой: там и сковородки, и кастрюльки, и поварешки.
Оживил нашу жизнь приезд дедушки Андрея. В этот его приезд мне запомнился его гостинец, такого я в жизни еще не видала. Дедушка привез дорогую коробку шоколадных конфет ассорти. Коробка отделана бумажным кружевом, каждая конфета лежит в гофрированной бумажке и по форме конфеты разнообразны. Особенно меня пленила шоколадная малинка, по форме самая настоящая малина и вкус малины. Много было в доме разговоров в связи со свадьбой Лелиной подруги Гути Козловой. Хотя траур в нашей семье не кончился, Леля гуляла на Гутиной свадьбе. Свадьба была богатая. Выходила Гутя за учителя, ставшего позднее священником. Жених был алтаец, Гутя русская. Свадьба была веселая, с соблюдением всех обрядов. Почти 10 дней Леля находилась у Андреевых (Козловых). Шили невесте приданое, развлекались. Справили веселый девичник. Накануне свадьбы подружки парили невесту в бане, а потом катались по селу с пением и приплясками с веником, украшенным лентами. Перед венцом все подружки поочередно расплетали невесте косу. По числу подружек в косу были вплетены разноцветные ленты. Подружка расплетет часть косы и берет ленту себе на память. В бане невеста каждой подружке дарила кусок душистого мыла в красивой цветной обертке. В день свадьбы перед венчанием невеста прощалась с подружками и прикалывала каждой на грудь ветку искусственного цветка. Цветы Козловы по своему достатку покупали в городе. Со свадьбы Гути Леля принесла домой красивую атласную ленту, дорогое туалетное мыло в нарядной обертке и букетик искусственных фиалок. Ой, как это все было значительно и интересно! «Леля, а ты когда пойдешь замуж возьмешь меня в свои подружки?» одолевала я сестру. «Обязательно, Нинушка, ты будешь моей самой главной подружкой». «А мыло и ленту и цветок ты мне тоже подаришь?».-  «Непременно» - отвечает Леля. Я сияю, предвкушая Лелину свадьбу.
И Леля сдержала свои обещания. Гутя выходила замуж зимой 1911 года. Леля в июне этого же года. Но свадьба была очень проста: только кончился один год со смерти дяди Володи. Но перед венчанием Леля подарила мне ленту, туалетное мыло и приколола мне на грудь красивый цветок. В церкви около нее стояла первая  и единственная подруга – это я!
В нашем миссионерском доме живет новый священник. Он из алтайцев, молодой, жена у него русская, у них двое ребят, старшая – девочка моих лет. Как-то в начале зимы тетя Фина пошла к ним в гости, как говорится с визитом. Взяла и меня поиграть и познакомиться с девочкой. Каким же печальным и бедным показался мне наш старый и милый дом. Семья священника жила только в кухне и нашей бывшей спальне. Остальные комнаты были закрыты и не отапливались. Недолго мы пробыли в гостях. Тетя Фина расстроилась, и мне тоже было невесело. Игры мои с девочкой не клеились.  Напившись в спальне чаю, побеседовав немного, мы с тетей Финой отправились к себе. Этой же зимой у нас появилась новая знакомая - Мария Владимировна Елисеева. Муж ее был или приказчиком или доверенным какого-то купца, у которого в Мыюте была лавка. Жили они на одной улице с нами. Знакомство с ними перешло в дружбу. Так мы еще все вместе прожили лето и зиму.
Мария Владимировна в девичестве была Кутимова. К ней в гости раза два приезжал брат Григорий Владимирович Кутимов. Это был красивый молодой человек. Служил он то ли в Бийске, то ли в Иркутске приказчиком в магазине Второва, московского купца-миллионера. Вот так у Маруси Леля познакомилась со своим будущим мужем Григорием Кутимовым (по фотографии наша Ира окрестила его «милым другом»).
Мама все это время  служила в Шебалино кассиршей в лавке у А.А. Чендекова. Один раз дня два-три я гостила в Шебалино. Мне там не понравилось. Не только своего дома, даже своей квартиры у мамы нет. Живет она у Шадриных, снимает комнату, в которой все хозяйское, и даже обед и чай хозяйские. Сиди и жди, когда тебя позовут есть. Нет, не нравилась мне такая жизнь! Неуютно!!
Недолго прослужил в Мыюте новый священник, перевели его в другое место. А в Мыюту был назначен отец Тимофей Тибер-Петров. До Мыюты он служил в Чемале. Был вдов и уже в годах. Единственный сын его учился в Томской семинарии, окончил ее и поступил в Томский университет на медицинский факультет. Окончил его и выгодно женился на богатой женщине, которая была лет на 5-6 старше его. Поселился он в Новониколаевске (Новосибирск) в собственном доме жены и открыл врачебную практику. Интересно, дети, то, что этот дом и сейчас стоит. Это деревянный двухэтажный дом, который расположен у первого подъезда 100-квартирного дома (Красный проспект, 18.). И окончил свои дни доктор Петров в этом доме:  какой-то сумасшедший пришел к нему на прием и зарубил его в его же врачебном кабинете. Так вот, отец Тимофей поселился в Мыютинском доме. Занял он все 5 комнат. Обставлены они были побогаче нашего. В гостиной картины, на полу ковер. Зеркала и в гостиной и в столовой. Свои коровы, своя пара лошадей. Работник, кухарка. Большие толки и любопытство обитателей Мыюты вызвал приезд к отцу Тимофею на лето городской снохи -–барыни. Ну и, впрямь, все мы не видали так близко городских богатых людей. Приехала сноха отца Тимофея с дочкой Танечкой (девочка года на два старше меня), а при ней няня, которая по-русски и по-французски говорит, и называют ее «бонна». А одета эта няня куда нарядней и богаче, чем даже наша Леля. Сама барыня важная, аж страшно даже подойти. Девочка нарядная. У меня была шляпка соломенная с большим красным бантом и платья были с белыми большими воротниками, и туфельки были, и кальсончики с кружевной оборочкой, которые были гораздо длиннее платья, но мои наряды ни в какое сравнение не могли идти с Таничкиными. Таня не бегала, не играла на лужке с ребятишками, как играли все мы. Она чинно ходила по селу в сопровождении своей бонны, ни с кем не общаясь. И вот к ним тетя Фина собралась с визитом. Отец Тимофей настойчиво приглашал ее к себе. Взяла тетя Фина и меня с собой: поиграешь с девочкой. Помню, пришли мы к ним  где-то в конце июня. Теперь старый дом поразил нас богатством убранства. Но на это тете Фине легче было смотреть, чем на предыдущее разорение. Приняли нас хорошо. Все показали, вкусно накормили. Завершали осмотр всего огородом. В старом нашем пригоне отец Тимофей устроил второй огород. Здесь росли нам в диковинку на грядах шампиньоны и на длинных навозных грядах огурцы. Как я писала, у нас огурцы выращивали в высоких круглых лунках. Огурцы на грядах были новшеством, так же, как и шампиньоны.
Я еще была мала, чтобы полностью осознать глубокие перемены в нашей жизни. Увидев на грядах маленькие зародыши огурцов, я совсем собралась рвать их. Тетя Фина остановила меня. «Нельзя, не тронь: это не наше». «Как нельзя?» – изумилась я. – «Да это все наше! И дом наш, и ограда наша и огород наш!». «Маленькая ты дурочка», – грустно сказала мне тетя Фина, – «нет здесь нашего  ничего: ведь наш папа умер, и мы живем не здесь». Трудно и горько было мне все это осмыслить, но я подчинялась и уже ничего больше не трогала. Игры наши с Танечкой не вышли, уж слишком разные мы были.
В нашей семье происходит важное событие: Кутимов Григорий сделал предложение нашей Леле. Предложение было принято. Я ликовала: у нас будет свадьба! Я ожидала, что будут у нас веселиться Лелины подружки, будут шить приданое, будет девичник.  Эх, я пойду со всеми мыть Лелю в бане,  меня возьмут прокатиться по селу с веником. Но ничего этого не было. Свадьба была очень скромной. Возможно, справлять свадьбу по-деревенски  не пожелал Григорий, он был городской человек, да еще с претензиями на барство. Леле сшили белое кашемировое платье, куплена была фата и цветы к ней, флёр-доранк, венчальные свечи, коврик под ноги в церкви. Свадебного пира не было. Венчал Лелю с Григорием отец Тимофей в Мыютинской церкви. В церковь Лелю сопровождала мама, как крестная мать, и я – единственная подружка. У Григория свахой была его сестра Мария Владимировна. Но, конечно, смотреть венчание поповской Лелечки набежала чуть не вся деревня. И многие всплакнули, что не дожил отец Владимир до счастливого дня свадьбы своей единственной дочки. В узком кругу родных и друзей прошел свадебный вечер Лели. Не было ни песен, ни пляски. Утром я раненько проснулась и на цыпочках побежала к двери комнаты, где спали молодые. Тихонечко я начала открывать дверь. Леля с Григорием уже не спали. Большой кровати не было, постелили им на полу. Увидев мою рожицу в двери, они засмеялись, и Леля поманила меня, приглашая к себе в постель. Я зашла, улеглась с ними, но Григорий меня стеснял. Повертевшись в постели немного, я убежала к тете Фине.
В конце июля начались сборы к отъезду тети Фины и Лели с Григорием в Иркутск. В Иркутске Григорий служил приказчиком в большом магазине купца-миллионера Второва. Сам Второв жил в Москве, а в сибирских городах у него были магазины-филиалы. Тетя Фина и Леля хотели и меня взять с собой, но мама не дала согласия на мой отъезд. Позднее мама говорила, что люди ей посоветовали не пускать меня в Иркутск, потому что Григорий не стал бы учить меня и жила бы я у Лели в няньках, а мама как вдова священника сможет меня устроить на учебу в Епархиальное училище бесплатно. Да, пожалуй, был резон в этих советах. Мама в дальнейшем так и сделала. А тетя Фина болела за меня душой, но поделать бы ничего не могла: слишком безгласны они были с Лелей у Григория.
И вот сборы подошли к концу. Все продано, все лишнее ликвидировано, все нужное упаковано. Мама работу у Чендекова оставила и переехала в квартиру тети Фины. У матери была уже договоренность с отцом Тимофеем, что с осени она поступает к нему в дом экономкой. Настал день отъезда. Григорий уехал вперед со всем багажом. Все мы пошли с друзьями в церковь отслужить напутственный молебен и зайти на родные могилы проститься. У могилы дяди Володи с тетей Финой стало плохо. Как я представляю сейчас, зрелище этого прощания было тяжким. Пришли домой. Оделись. Все мы: мама, я, Костя, Алексей поехали провожать тетю Фину и Лелю в Бийск. По обычаю все перед дорогой присели, потом встали, помолились на иконы и начали прощаться. А проводить пришли почти все мыютинцы.
Тетя Фина, да и Леля, много имели крестников на селе. И все эти крестники и их родители-кумовья провожали своих дорогих крестных матерей и кумушек. Поехали в трех экипажах. Я ехала с тетей Финой. По селу ехали шагом, т.к. село провожало нас до поскотины. Тетя Фина все оглядывалась и махала рукой. На повороте за большим утесом скрылась Мыюта. И вот тут, после всех тяжелых сцен расставания, мое бедное детское сердце впервые узнало тоску. Тетя Фина обратила внимание на мой расстроенный вид и спросила меня: «Ты что, Нинушка, уж не заболела ли?» А я показала на сердце и ответила: «Мама, у меня тут что-то очень болит». В Бийске все заехали к Борисовым. А Борисовы жили тогда на квартире у Новокшановых. Светлая большая квартира с террасой на втором этаже, внизу жила Анисья Денисовна Н. У Борисовых в этот приезд я запомнила только Агнюшу с ее мужем Пантелеймоном. Агнюша первый год как вышла замуж. Она красива. По дому ходит в белом обшитом кружевами пеньюаре. У нее высокая гладкая японская прическа с торчащими нарядными шпильками. Волосы черные блестящие. Как-то я забежала в комнату. Там были Агния и Пантелеймон. Они целовались. И вот с тех пор Пантелеймон мне стал противен. И его длинный нос, слабый подбородок и особенно губы – все было противно. И вообще он был несимпатичен. Агнюша сделала большую ошибку, выйдя за него замуж. Никудышный он был, да и не любила его Агния. Недоросль, младший сынок Тобольского губернатора Голубева. Очевидно, то, что это был губернаторский сынок, имело магическое действие.
Сколько дней мы пробыли у Борисовых – не помню, но вот настал день, когда пароход, на котором тетя Фина и Леля должны были плыть до Новониколаевска, отправлялся. Из Николаевска до Иркутска они должны были ехать поездом. На прощанье мне тетя Фина купила полотняный фартучек, отделанный синей каемкой. Я любила этот фартучек, но всегда он вызывал у меня чувство печали.
И вот все мы на пароходе. Я впервые вижу это чудо. Все здесь необыкновенно – и толстые две трубы, каюты, палуба, висячая лодка и флаг, сопенье и пыхтенье уже заведенных машин. Если бы не уезжали тетя Фина и Леля, все это было бы так чудесно! На сердце у меня тяжело, я все время держусь за тетю Фину. Но вот с мостика капитан подал команду. Заревела труба. Леля зажала мне уши, и это привело меня в ужас. Я начала дико кричать. Все провожающие пошли с парохода через трап на пристань. Пошли и мы, я с невероятным плачем. Потом был дан 3-й прощальный гудок, белый двухтрубный красавец забил плицами по воде и поплыл вниз по Бие. Мы стояли и махали платками, тетя Фина и Леля с палубы тоже долго махали нам. Теперь я осталась со своей родной матерью, которая все еще была для меня «Черноануйской матерью». С этого дня для меня началась совсем другая жизнь.
В этот приезд я впервые в жизни увидела город, но он не произвел на меня никакого впечатления. Очевидно, все внимание было обращено на  проводы.
Мы приехали в Мыюту, а с осени стали жить в нашем милом старом доме, но только уже у отца Тимофея. Расстались мы с Натюк. Был у нее в каком-то аиле племянник крещеный, звали его Вениамином. Вот к этому племяннику она и уехала и больше я никогда не видела всою дорогую Натюк.
Алеша Сабашкин остался в Бийске в катехизаторском училище.
Теперь мы, т.е. мама, Костя и я, живем в богатом просторном доме, но все это не наше. Мама домоправительница, или экономка. Мы помещаемся в нашей бывшей спальне, только там поставлена ширма, за которой находятся наши кровати. Теперь весной я опять буду пробуждаться под воркование голубей.
Поступила опять в кухарки Палагея, и также приходит столоваться Матвеич. Только за столом в кухне теперь мы трое, Пелагея и Матвеич. Отец Тимофей обедает, ужинает и завтракает один в столовой.
Постниковской патриархальности нет. Все мы, столующиеся на кухне – в услужении. Меня как-то отец Тимофей полюбил сразу, и жилось мне у него не плохо. Правда, ни конфет, ни гостинцев ничего этого не было, но он всегда был ласков со мной, разговаривал и звал Ниночкой. К Косте отношение было хуже, возможно потому что мальчик, да и озорной он был.
Осенью 1911 года я пошла учиться в 1-й класс. Как сейчас вижу Мыютинскую школу. Стоит она под горкой на большом зеленом лугу, а с юга на взгорке напротив возвышается голубая деревянная церковь с высокой устремленной ввысь колокольней. Окнами школа обращена на восток, на юг и на запад. Северная стена глухая, за которой неустанно шумит по камням река Мыюта. Школа расположена на левом берегу Мыюты. Восемь четырехместных парт расположены в два ряда. В помещении небольшая прихожая, маленькая в одно окно учительская и большая в 4 окна классная комната. В классной комнате: парты четырехместные, столик, на стене доска и стоят счеты. В школе 3 отделения (по нынешнему – класса). При входе в класс по левую руку сидят на парте ученики 3 отделения, на остальных трех партах 2 отделение. По правую руку на 4-х партах первое отделение.
У юго-западного угла росли два дерева, по-моему, лиственницы. Школа была огорожена небольшой оградой. Напротив входа на площадке высился столб для исполина, но веревок не было. Очевидно, решили, что для детей это была бы опасная забава. В школу ходить мне было близко. Только выбежишь за ворота, спустишься с горки по взвозу и вот она школа!
Еще с прошлой зимы я научилась читать. Плюс в этому волшебница-природа наградила меня отличной памятью, поэтому училась я легко и хорошо. Учил нас отец дьякон Иннокентий Чевалков. Это был алтаец лет 30-33  примерно, высокий, уже склонный к полноте. По-алтайски и по-русски он говорил хорошо. Меня как хорошую ученицу и спокойную девочку он любил. Костя учился во 2-м отделении и учился неважно, да и к тому же был еще и непоседлив. Иногда отец дьякон говорил в досаде Косте: «Вот ты Каин, а Нина -Авель». Мне было приятно это слушать, хотя немного и жаль Костю. Моя богатая память тоже придавала мне блеск. Два-три второклассника расскажут стихотворение, и я уже поднимаю руку. «Ну, Нина, расскажи теперь ты это стихотворение», - скажет мне учитель. Я встаю и без запинки декламирую. Следует восторженная похвала. Вот такой добрый для меня, но неосторожный учитель сеял в моей душе семена тщеславия.
В школе у меня завелись подружки. Самой интересной и близкой была Фина Андреева (Козлова). Она была старше меня на 2 года. Ее сестра Агнюша училась со мной вместе в 1 классе. Я быстро вошла во вкус школьной жизни. Все там мне было интересно. Утром я весело собиралась в училище, брала хлеба или кусок пирога, бутылочку чая с молоком. Надевала через плечо сумку и бежала в школу. Завтрак я могла бы и не брать: ведь стоило подняться на горку и дома, но завтракать в школе со всеми так интересно! Чего только не приносили! Шанешки, курут (кислый сыр), бутылки с молоком, чаем, талкан и даже жареную муку (толокно). Всегда смотрели с завистью на Фалю Мелькову (дочь купца), у которой на завтрак часто были конфеты и пряники. Большую радость приносила покупка тетрадей, грифелей, карандашей и ручек. На обложке тетради бывал силуэтом отпечатан пейзаж. Имел значение цвет то голубой, то розовый, то синий. Форма и цвет карандашей тоже. Ужасно был счастлив, когда покупал новый карандаш, а также грифели. Обертка была здесь то голубая, то розовая и различной формы рисунок по ней  - то звездочки, то точки, то колечки. Покупали редко, и поэтому так все это ценилось и радовало. Когда мы перешли на письмо пером, я долго что-то не осваивала это письмо, пачкала чернилами тетради, а чтобы скрыть это, вырывала листы. Отец дьякон заметил это и как-то оставил меня после занятий и сказал: «Что же ты, Нина, так рвешь тетради? Твоя мама – бедная вдовица, где же ей взять денег тебе на тетради? Ты совсем не жалеешь мать». И до меня дошло! Нестерпимая жалость к моей матери – вдовице сжала мне сердце.
После этого разговора я  стала стараться  и скоро выправила письмо. На этот период жизни я как-то не помню жизнь в доме. Когда я жила с тетей Финой и дядей Володей, жизнь в этом доме для меня была наполнена светом, ощущением счастья и любви. С отъездом тети Фины любовь из моей жизни ушла. Я просто жила. К маме я привыкала трудно, была неласкова, и мать часто в досаде говорила мне пословицу: «Ласковый теленок две матки сосет». Я не любила этой поговорки, а теленок, сосущий двух маток, мне был просто ненавистен.
Больше я помню улицу, игры свои с Финой Козловой. Играла я также и с Лелей дьяконской. Жизнь у Лели был не из легких. Матушка дьяконица часто рожала детей, а водиться с ними приходилось Леле. Когда бы к ним  ни приходил, у них вечно висела в проходной комнате зыбка и орал младенец. По дружбе я помогала Леле водиться. Но дети у матушки-дьяконицы больше года не жили. И вот мы играем, бегаем по лужку около школы и Леля с нами. Только у нее или  самодельная тележка, в которой сидит малыш, или она носится за нами, а на пригорке у нее мотается ребенок. Иначе я ее и не представляю себе.
Маленькая, я больше играла во дворе, в саду или на пригорке около дома и большей частью в обществе Алеши. Теперь же я со всеми ребятами бегала везде. Компанией мы ходили вверх по Мыюте к маральникам смотреть маралов. Громадная гора была огорожена высокой зигзагообразной изгородью. Мы залезаем на верх изгороди и смотрим – не мелькнет ли марал с ветвистыми рогами или маралуха с мараленком. И вот незабываемая чудная картина: где-нибудь на уступе скалы застынет в неподвижной позе марал. Ветвистые рога горделиво откинуты на спину. Мгновение и животное мелькнет в прыжке и исчезнет как птица.
Часами мы бродили на громадном выгоне при старом доме. За изгородью несется и гремит по камням Сема, а луг весь пестрый от цветов, растущих там. Весной мы копали кандык и ели его белые сладкие луковицы. Чего мы только не ели! На горе выкапывали мелкий с пуговицу лук, назывался он вшивик. Зелень у него была ниточная, а луковичка с пуговицы. Миниатюрный настоящий лук. Ели саранки, жевали корни солодки, поедали слизун, различные пучки. А потом ходили в горы за ревенем. Ранней весной по селу разъезжали калмыки верхами. За седлом через спину лошади у них были перекинуты сумы, битком набитые пучками колбы (черемши). Всю весну мы ели колбу, и зеленью, и в пирогах, и в соленье.
Я уже видела и понимала, как красив Алтай. И если не было у меня любви в доме, то чувство радости и любви у меня вызывала окружающая природа, этот чудный мир, эта первозданная красота.
Запомнились мне из этого периода жизни эпизоды. Зимой, когда я собралась в школу, мама мне сказала, чтобы я передала отцу дьякону ее приглашение на ужин. Я это поручение выполнила. Отец Тимофей уехал в Бийск на съезд. И вот маме без него удобней было пригласить моего учителя на угощение. Помню, мама сварила очень вкусную лапшу с бараниной. Купила  вина. Вечером пришел отец дьякон. Все мы были рады его приходу. Он посидел у нас, рассказал маме про меня и Костю. Мама почтительно слушала его и подливала ему то вина, то лапши. Потом мама сказала, что это так уж водится. И что большая честь, когда учитель придет к родителям ученика на угощение.
Был со мной еще один казус. Всегда очень хотелось сладостей. А денег-то у мамы нет. Как-то я увидела у отца Тимофея в письменном столе в коробке медные монеты. Мне это показалось огромным богатством. «Возьму-ка я пятак» – подумала я - денег так много, никто и не заметит». Взяла я пятак и тем же заворотом подалась в лавку купить конфет. Купила я грошовых конфет. Длинная как карандаш конфета, обернутая в белую дешевую бумагу, на концах оканчивающуюся бахромой. Пришла к дому, но села под горкой и принялась за конфеты. Почти уже прикончила их. Бежит мимо Костя. «Ты что тут делаешь? А, ты конфеты ешь? Дай конфетку!». Я поскупилась, и это обошлось мне боком. Костя убежал. Прихожу домой и слышу грозный голос мамы: «Ну-ка, ну-ка иди сюда!». Я поняла, что Костя донес на меня, и обомлела. Подошла, потупилась.
- Ты ела конфеты?
Я кивнула головой.
- Где ты их взяла?
- Купила в лавке.
- На какие же деньги ты купила?
- Я их взяла у вас в ящике.
- А ну-ка иди покажи, в каком месте в ящике ты их взяла.
- Ни жива, ни мертва подошла я к ящику и ткнула в первый попавшийся угол.
- Ах  ты негодница, ах ты бесстыдница, сейчас же говори, где взяла деньги!? – закричала на меня мать.
Сраженная, я пролепетала, что деньги взяла у отца Тимофея. Тогда мама взяла меня за руку и потащила через все комнаты в кабинет отца Тимофея, причем строго приказала мне самой все рассказать батюшке. Отец Тимофей сидел в кабинете за письменным столом и читал. Мама ввела меня и сказала: «Вот, отец Тимофей, Нина пришла к Вам поговорить», – и вышла. Отец Тимофей сдвинул очки на лоб, посмотрел на меня и, видя мое сконфуженное лицо, спросил: «Ну что ты мне, Ниночка, хочешь сказать?». «Простите отец Тимофей…», -  с отчаянием, не поднимая глаз, забормотала я, «я у Вас взяла в столе пятак, купила конфеты и съела их». «Вот оно что», – протянул батюшка. «Нехорошо, нехорошо, грех!». И он мне прочитал мораль, разъясняя, какой это тяжкий грех воровство. В заключение сказал: «Когда тебе надо будет денег, ты лучше попроси у меня». Но мне и не нужно было читать морали. Моя чувствительная душа уже изнывала от чувства невероятного позора, а разум накрепко засек это. Объяснением с отцом Тимофеем дело не кончилось. Когда я пришла из кабинета в кухню, мама грозно мне приказала: «А теперь проси у меня прощения. Кланяйся мне в ноги!» И тут сработал рефлекс: каждое утро и вечер мы вставали перед иконами на молитву (так уж были научены с раннего детства). Молитва завершалась тем, что осенял себя крестным знамением, вставал перед иконой на колени и приникал лбом к полу (кланялся в ноги). Ну и я, расстроенная, в растерзанных чувствах, при мамином окрике перекрестилась на нее и бухнулась ей в ноги. Мама потом рассказывала, что весь гнев ее пропал, и ее разбирал смех.
За мостом через реку Мыюту на самом тракту стоял дом Аргоковых. Замужем за Аргоковым была мамина любимая подруга Манечка Шаркова. Сейчас это уже была мать семейства Мария Николаевна. С ее дочкой Фалей я играла и иногда ходила к ним в дом. В одно из посещений я, наигравшись и напившись чаю у Фали, отправилась домой. Когда я подходила к воротам, там сидела маленькая собачонка. Я собак не боялась и потому прошла спокойно мимо нее. Когда я уже открывала калитку, собака тихо, молчком вцепилась мне в икру. Я вырвала у собаки свою ногу и выскочила за ворота. Нога была прикушена, и сквозь дырочки в чулке капала кровь. К счастью все обошлось благополучно. Но мне запомнилась навсегда эта собачья подлость: укусить втихаря.
Вообще начиная с этих лет я начала познавать темные и трудные стороны жизни. Надо сказать, что детская жизнь не так уж легка и безмятежна. Маленьким иногда бывает куда труднее, чем взрослым. Например, мне девочке нелегко было пройти по деревне. То стадо шипящих вытянувших шею гусей попадется тебе на дороге, то какой-нибудь мальчишка выскочит и начнет кидаться камнями. В дом к кому-нибудь зайдешь – боишься сердитого взрослого. Да и нужно было утверждаться в жизни в детском коллективе. Если раньше меня ограждало от многих столкновений в жизнью положение дочки священника, то теперь я была на равных со всеми. В мыютинском доме все были приветливы и друг с другом и с посторонними. Я не слышала и не знала грубости. А теперь я столкнулась с ней. Ребятишки кидались драться, обзывались. Отвечать тем же я не умела. Было очень трудно. Постепенно я приспосабливалась. Научилась давать сдачи, но вот обзываться мне всегда претило. Не знаю как уж, но позднее я добилась прочного положения в детской среде. В какой-то мере мне помогли укрепиться в детском мире мои школьные успехи.
Очень дружно мы жили с Финой Козловой. Для  меня было большой радостью, когда мама отпускала меня ночевать с Козловым. Веселый дом полный цветов. Приветливая Татьяна Ильинична, мать Фины. Вечером мы слушаем игру Александра на гармонике. А потом ложимся спать с Финой. О, чудо, не на кровати, а на полатях!
Мы с мамой были бедны. Все необходимые покупки делались с величайшим трудом. Поэтому покупка даже незначительной вещи была радостью. Все мы ходили в школу с сумками, сшитыми у кого из холста, у кого из старой юбки и пр. Попросту шился квадратный мешочек, к краям его пришивался шнур или веревочка и сумка надевалась на правое плечо. У меня была сумка из старого сукна. В один прекрасный день Фаля Мелькова пришла в школу с «шикарной» сумкой. Она была выткана из конопляной кудели (вернее, нитки были из конопляной кудели). Была она зеленого цвета и на лицевой ее стороне отпечатана цветная картинка, а шнур был толстый и витой. Мы прямо все с ума посходили от такого великолепия!  Сумки эти были завезены в лавку. Я одолевала маму. Уж не знаю, может быть, отец Тимофей дал денег, но мне такую сумку купили. Не передать, как я была счастлива, как не могла налюбоваться на покупку. Шикарная собака была нарисована на лицевой стороне сумки.
К Пасхе мне сшили новое платье с погончиками на плечах, и мама купила мне ботинки с резинками по бокам и с ушками впереди и сзади, чтоб было удобно надевать. На переднем шве ботинок были пришиты кисточки, что считалось особым шиком в нашем деревенском детском обществе.
Обычно меня одевали немного иначе, чем деревенских девочек. Платья мои были короче, большей частью цветные в горошек, в полоску с оборками. Обязательно большой белый воротничок из пике или полотна, обшитый по краям кружевом или шитьем. Ботинки были на пуговицах. Застегивать их специальным крючком я еще в 5 лет училась с большим интересом и тщанием. Но теперь я играла с деревенскими детьми, и мне очень хотелось быть как все. Мама пошла мне навстречу: шила платье подлиннее и купила ботинки – последний крик деревенской моды.
Больше всего в школе я любила уроки по священной истории. Были книги  в сером переплете, и на них черными буквами было написано «История Ветхого Завета» и вторая - «История Нового Завета». Конечно, начинали с Ветхого завета, и в первом отделении главным образом слушали рассказы учителя. Сказок я в те годы как-то не помнила, наверное, их и не рассказывали мне. Зато так и пленили меня сказания из священной истории. Сказки эти и восхищали и ужасали часто (например, история Каина и Авеля, жертвоприношение Авраама и др.). Но позднее меня пленила жизнь Иисуса Христа. Суббота в школе была любимым днем, т.к. отец дьякон в последний урок показывал нам картины из священной истории. Из этих картин размером 20 см х 30 см и даже больше был составлен альбом. И мы с одинаковым интересом смотрели эти картины каждую субботу. Мне особенно нравилась картина «Христос, беседующий с самарянкою у колодца». Все это культивировало,  конечно, религиозные чувства. Я уже восхищалась этим Богочеловеком. Его дела, поступки, Его учение вызывали в душе любовь к Нему. Конечно, все это по-детски неосознанно, но уже жило в душе.
Прошла зима. Шел уже 1912 год. Всю весну я помню -  бегала с ребятишками то на лугу, то в телятниках. Время проходило в играх и маленьких путешествиях в ближние лога, или за поскотину, или к маральникам. Учение кончалось после пасхи. Как-то мама сказала, что нас пригласила на жительство ее сестра тетя Катя Смирнова. Живут они далеко за городом Барнаулом, который дальше еще Бийска, и что мы скоро уедем из Мыюты.
Прожили мы у отца Тимофея петровки и где-то за неделю до Петрова дня распрощались с Мыютой и уехали. Как мы уезжали из дома, я не помню, а вот Бийск мне запомнился хорошо. Это было мое первое знакомство с Бийском. Первый приезд в 1911 году был не в счет, т.к. все мне заслоняло горе – проводы тети Фины и Лели в Иркутск. Заехали мы к Агнюше. Жили они с Пантелеймоном на квартире у Бобровой Парасковьи Николаевны. У Агнюши был маленький Женя, еще качался в зыбке. Агнюша попросила меня помочь ей с Женей, и я, осчастливленная таким доверием, с большим  рвением качала зыбку или играла с ребенком. А ребенок был хоть и хорошенький, синеглазый, но хилый и страдал поносом. Но я великодушно предлагала постирать пеленки. Моя серьезность и важность веселила взрослых.
Отец Тимофей расплатился с мамой хорошо, и у нее были деньги на покупки. Она решила приодеть нас с Костей. Выбор покупок мама поручила Агнюше как городской жительнице, знающей толк в вещах.
И вот я с Агнюшей пошла в магазин покупать мне пальто и туфли. Тут я впервые увидела город. Мне он показался великолепным. Прежде всего поразило, что дома все каменные на главной улице и невиданные тротуары. Большой собор на площади показался сказочным. А уж про мороженое и фруктовку и говорить нечего! Мороженщики  были в белых фартуках. Мороженое у них было в больших жестяных банках сплошной массой. И накладывались порции большой ложкой на вафельные лепешечки.
Очень мне понравилась фруктовая вода. Большое впечатление на меня произвела городская публика. Все время люди куда-то идут и идут, никто ни с кем не останавливается, не разговаривают друг с другом, как это принято у нас в деревне. И все нарядные, беленькие и красивые. Я спрашиваю Агнюшу: «А что, в городе каждый день праздник?». «Почему ты так думаешь?» – отвечает Агнюша. «Да все вон смотри какие нарядные и ничего не делают, только прогуливаются». Агния смеется.
Пришли мы в магазин. Агнюша выбрала мне туфли, примерили. Мне они понравились. Эта обувь называлась боретками. Остроносые, глухие, со шнуровкой туфельки, верх у них – кожа рубчатая. Обувь эта оказалась такой прочной, а ноги мои росли не так уж быстро, что потом мне надоело их носить, и я залезала в лужи и в золу, чтобы поскорее они износились. А они как заколдованные: вычистишь их ваксой, и они снова блестят и ни трещинки.
А вот в выборе пальто наши с Агнюшей вкусы не совпали. Мне ужасно понравилось летнее белое полотняное пальто, отделанное кружевным шитьем. А Агнюша выбрала мне серое суконное в рубчик пальто, да при том еще и на вырост. Я была страшно огорчена и всю дорогу обратно шла и дулась на Агнюшу.  Мама же, конечно, одобрила покупку. Пальто это я так и износила нелюбимым.
В первый раз я ходила в кино. Называлось оно тогда синематографом. Ну, конечно, это были не картинки отца дьякона и даже не волшебные картинки, которые один раз нам показывали в школе через проекционный фонарь. Все казалось живое. Впечатление еще усиливала музыка, сопровождающая картину: тапер играл на пианино. Я даже закричала от страха, когда на нас с экрана неслась пара лошадей: вот-вот затопчут!  Агнюша и мама смеялись над маленькой глупой девочкой.
Хотя я и написала, что  как мы уезжали из Маюты, не помню, это не совсем так. Как было в селе, каково было прощание с отцом Тимофеем -  это я действительно не помню. Оставались в Мыюте старые друзья, оставалась наша Натюк и Матвеич, оставался Алеша, ну и дорогие могилы. Маме было, конечно, грустно. А мы с Костей ехали охотно. Впереди были новые впечатления, родня, дети.
Ехали летом. Алтай был в полном великолепии: буйно цвели травы, пышно зеленели кроны деревьев, все сверкало, пела вода, пели птицы, стрекотали кузнечики. Мы с Костей весело переговаривались и смотрели по сторонам. Мама была молчалива. В одном месте мы поднимались на невысокую гору. Вдруг ямщик стремительно нагнулся и с силой хлестнул бичом по дороге. Смотрим, а на дороге перебитая змея, и обе половинки ее еще конвульсивно извиваются. Меня всю передернуло от отвращения, а мама даже с криком закрыла глаза рукой: она дико боялась змей и прочих тварей.
Наконец мы добрались до последнего высокого перевала. Дальше был спуск, и постепенно дорога выходила из предгорий на равнину. Поднимались на перевал пешком. На вершине остановились, а ямщик, сдерживая лошадей, потихоньку начал спускать экипаж вниз. Мама повернулась лицом к горам и сказала нам: «Посмотрите на Алтай, может быть, мы навсегда уезжаем отсюда!». И мы обернулись назад. Непередаваемая картина запечатлелась в моей памяти навсегда! Набежали тучки, и панорама гор покрылась серыми угрюмоватыми красками. Но как величественны были громады гор! Зубчатыми уступами они тянулись, все возвышаясь и возвышаясь вдаль. А там уже далеко, далеко белели снеговые вершины. Сам Хан – Алтай был перед нами. На глазах матери блестели слезы, она только сказала: «Прощай, Алтай!». Но если бы она умела говорить языком поэзии, она точно передала бы свои и наши чувства стихом из песни:
Алтай мой родной, прости, дорогой,
Прости, дорогой!
Прощаюсь с тобою на сердце с тоскою,
С слезой на глазах, с молитвой в устах…
Песня эта была создана, положена на музыку и преподнесена в дар основателю Алтайской духовной миссии архимандриту Макарию (первому), безмерно любившему этой край.
Мы начали спускаться с перевала.  Внизу у мостика через небольшую речку нас ждал ямщик. Мы сели и поехали по направлению к селу Алтайскому. Прощай, Алтай! Мы уезжаем. Нас ждет новая жизнь, другие люди, нас ждет неизвестность, но мы надеемся на лучшее!

Приложение
Миньона Севера
(подражание Гете)

Ты знаешь ли тот край, где коротка весна,
Где гор стоят высокие громады,
Где с шумом как стрела несутся водопады,
Где темный лес шумит и гладь озер светла?
Ты знаешь ли, мой друг, ты знаешь ли тот край,
Который я люблю? Его зовут Алтай.
Ты знаешь ли тот край, где звезды блещут ясно,
Где ночь морозная особенно прекрасна,
Где великанов-гор вершины при луне
Застывшие стоят и дремлют в тишине?
Ты знаешь дорогой, ты знаешь ли тот край,
Покинутый родной? Его зовут Алтай.
Ты знаешь ли тот край, где то стоит село,
В котором я жила. Мне все там было мило:
И храм, и старый дом, и садик и русло
Родной реки и та, с простым крестом, могила…
Ты знаешь ли, отец, ты знаешь ли тот край,
Куда я рвусь в тоске?.. Его зовут Алтай…
(автор неизвестен)

Высоко передо мною Старый Киев над Днепром,
Днепр сверкает под горою переливным серебром.
Громко песни раздалися, в небе тих вечерний звон.
Вы откуда собралися, богомольцы на поклон?
Я оттуда, где клубится беспредельный Енисей.
Край мой теплый, брег Эвксина, край мой – брег тех дальних стран
Где одна сплошная льдина оковала океан.
Я от Ладоги холодной, я от синих волн Невы,
Я от Камы многоводной, я от матушки – Москвы.
Дик и страшен верх Алтая, вечен блеск его снегов.
Там страна моя родная. Мне отчизна – старый Псков…

Мы плывем по Оби, а кругом острова
Выступает над гладью реки.
Зеленеет на свежих лужайках  трава,
Пламенея цветут огоньки.
Мы плывем, а кругом необъятный простор
Замутненных, разлившихся вод.
Чуть темнеет у дальнего берега бор
Да белеет внизу пароход…

(Продолжение следует)