Противостояние

В пятидесятые годы прошлого века наш районный поселок был полудеревенской глубинкой. Непритязательные домики утопали в зелени садов. Я не помню, кто тогда из соседей имел замки с ключами. Чаще всего, уходя по делам, двери запирали «на палочку» или старым замком без ключа. Воров не боялись. Да и брать особенно было нечего. По вечерам пожилые люди усаживались на лавочки возле ворот, беседовали. В праздники к ним присоединялись люди среднего возраста. Веселились от души: плясали под гармошку или балалайку, пели песни на два голоса про ямщика, замерзавшего в степи, Стеньку Разина, про девушку Катюшу и синий платочек. Молодежь предпочитала собираться компаниями, пели песни под гитару, танцевали под патефон вальс, танго, фокстрот. Но самым главным ее развлечением было «сходить к поезду» - прогуляться по перрону перед вокзалом в ожидании прихода пассажирского поезда. Он стоял на станции пять минут. Но ритуал ожидания и встречи этого поезда был отработан до тонкости. Примерно за час на перроне появлялись нарядные девушки и парни, прогуливались парами, назначали свидания, ссорились, мирились. Мы, подростки, были всегда в курсе всего происходившего, всегда знали, какие пассажиры садились в поезд, какие выходили из него на нашей станции. Иногда на перроне после ухода сверкавшего огнями поезда оставались бедно одетые люди. Они спрашивали, где находилась милиция. Мы охотно указывали дорогу. Это были ссыльные, то есть те, кто отсидел свой срок политзаключенного в лагерях на Севере, семьи расстрелянных «врагов народа».
Почти половина учителей нашей средней школы были из ссыльных. Я училась в десятом классе, когда нашим классным руководителем стал физик Петр Васильевич Хромов. После десяти лет лагерей въезд в Ленинград был ему запрещен. Классное «радио» в виде Шурки Заплаткиной проинформировало нас, что Очкарик, такое прозвище получил среди учеников Петр Васильевич, определился на житье к учительнице начальных классов Анне Ильиничне. «У них такая любовь!» - ораторствовала перед школьной доской Шурка. Взглянув на дверь, она испуганно прикрыла рот ладошкой и шмыгнула на свое место. В класс вошел мужчина средних лет в простеньком, но тщательно отутюженном костюме. Волосы у него были коротко подстрижены, лицо – бледное. Он остановился перед учительским столом, окинул нас пытливым взглядом и, не открывая классного журнала, назвал тему урока, записал ее на доске. Мы послушно заскрипели перьями. Он объяснял просто и доходчиво. И так продолжалось из урока в урок. Нам было интересно – и это на уроках физики! До прихода Петра Васильевича мы считали ее наукой нудной и по очереди, которую вела вездесущая Шурка Заплаткина, прогуливали занятия. В конце четверти мы писали конспекты по вопросам, которые были даны в учебнике после каждой темы, вычерчивали диаграммы, схемы. Приходилось засиживаться до полуночи. Нам это не очень нравилось. Но все помалкивали из уважения к Петру Васильевичу.
Я была старостой класса. И так уж повелось, что всю «бумажную» работу по классному руководству вела я: писала списки в классном журнале, заполняла ведомости успеваемости. И даже завуч школы Мария Михайловна вызывала меня в учительскую и делала замечания по заполнению классного журнала. У Петра Васильевича был плохой подчерк, поэтому моя работа воспринималась, как само собой разумеющееся. Однажды я принесла ему на подпись ведомости успеваемости за первое полугодие. Не выдержала и спросила его:
- Почему Вы мне поставили по физике четверку?
Я училась хорошо. Четверки были редкими гостями в моем дневнике. За ответы у доски стояло несколько пятерок и две четверки за решение задач.
- Ты же знаешь, что я прав, - улыбнулся Петр Васильевич. Мне стало стыдно: я делала ошибки при решении задач по физике. Впрочем, с четверкой по физике я все равно шла на серебряную медаль.
Помнится, что на выпускных экзаменах я сдавала физику во вторую смену. После объявления оценок класс быстро опустел. Петр Васильевич сидел за столом, устало откинувшись на спинку стула. Я сняла скатерть со стола и вышла в коридор, чтобы вылить воду из вазы, в которой стояли цветы. В это время в класс быстро вошел директор школы Чернышов. Из полуоткрытой двери до меня донеслись громкие голоса. Разговор явно шел на повышенных тонах. Я на цыпочках тихо подошла к полуоткрытой двери. Мне хорошо были видны оба. Физик стоял возле доски. В руках у него была большая линейка. Директор опирался на учительский стол, словно приготовился к прыжку. Петр Васильевич говорил сдержанно и не так громко, как Чернышов. Но я поняла, что речь шла об оценке сыну прокурора, которую якобы занизил Петр Васильевич. Я удивилась, потому что прокурорский сын Вовка Ковшов был моим одноклассником и явно не тянул по физике на «отлично». Но речь шла о серебряной медали. Директор явно «давил» на Петра Васильевича. А Вовка по знаниям даже на четверку не тянул. Петр Васильевич решительно махнул линейкой. Этот жест означал отказ поставить отличную оценку прокурорскому отпрыску. Чернышов буквально взревел и двинулся в сторону физика с поднятым кулаком.
- Ах ты, вшивый интеллигент! Попадись ты мне в лагере, я бы тебя пристрелил на месте!
Его огромная тень металась по стене. Я вбежала в класс и стала между Чернышовым и Петром Васильевичем. Директор остановился, а я двинулась в его сторону. Обида и ярость поднялись во мне одновременно. Я знала, что Чернышов был начальником лагеря политзаключенных на Севере, поэтому выкрикнула директору в лицо:
- Как вы можете, Дмитрий Сергеевич, так говорить! Разве Петр Васильевич виноват, что Вовка Ковшов недоумок»! – я расплакалась и выбежала из класса. Чернышов быстро вышел вслед за мной, вскоре за ним захлопнулась входная дверь.
Я умылась под умывальником в конце коридора, вытерла лицо краем скатерти. Вернулась в класс с ведром и тряпкой. Петр Васильевич сидел, как каменный, уставившись в одну точку. О чем он думал? Кого он вспоминал? Тех, с кем делил ужасы Гулага? Друзей, которые уже никогда не встанут из вечной мерзлоты? В класс заглянул школьный сторож Григорий Емельянович. Он удивился:
- Что-то сегодня припозднились с экзаменом, - и сокрушенно вздохнул. Я шмыгнула носом и сказала:
- Мы, дядя Гриша, физику сдавали. Вот и долго.
Сторож с сожалением покосился на физика, но не затронул его. Помешкав, сказал: - Ну, как закончите, крикни мне. Я в пристройке буду, - и ушел, постукивая протезом. Он, по всей видимости, слышал все.
Я домыла полы, закрыла форточки в классе. Петр Васильевич собрал бумаги со стола, повернулся ко мне:
- Ну, что, пойдем, заступница…
В школьном дворе благоухали цветы. Мы молча шли по дорожке между клумбами. У меня на душе было прескверно. Удручала нелицеприятная сцена спора. Вспоминались случайно услышанные разговоры о Сталине, которого родители не любили. Однажды мать сказала отцу:
- Твои друзья в ЦК кресла занимают, а ты дальше района не поднялся.
На что отец ответил:
- Мои друзья в сырой земле лежат.
Только теперь я поняла смысл его слов.
- Ты, Женя, напрасно сегодня вмешалась, - прервал молчание Петр Васильевич. – Это может тебе аукнуться. Такие люди, как Чернышов, ничего не забывают. Ты, конечно, знаешь, где я был. Там я на таких нелюдей насмотрелся и натерпелся от них. Впрочем, это уже прошлое, которое пора забыть. Я реабилитирован. После выпускного вечера мы с Анной Ильиничной уезжаем в Ленинград. Помни одно, Женя, всю жизнь помни, что противостояние с теми, кто несет закон кулака, запрета, кто готов на любую подлость ради своей карьеры, будет всегда. Постарайся жить по законам порядочности и доброты.
Серебряную медаль я так тогда и не получила. Но это не помешало закончить университет. Лет через десять я увидела случайно свои экзаменационные работы. В сочинении у меня обнаружили лишнюю точку с запятой. В письменной работе по математике было написано рукой Чернышова: «Чертеж нечеткий, снизить оценку». От своей одноклассницы я недавно узнала о судьбе Петра Васильевича Хромова. Долгие годы он работал в институте ядерной физики, стал доктором наук. Они с Анной Ильиничной воспитали двух сыновей и дочь. Сыновья продолжают дело отца, а дочь стала балериной.
Жив ли он сейчас, бог весть. Но во сне я до сих пор пишу конспекты по физике, отвечаю у доски. На этом и просыпаюсь.