Бегом из СССР

      Беглецы.  Невозвращенцы.
Прошло после Хрущева два десятилетия. Настоявшись в очередях, прельстившись «коттеджами с бассейнами в палисадниках» и возможностью свободно передвигаться по «заграницам», очень активные люди, в том числе артисты, в поисках свободы пытались удрать за границу. Целый семейный ансамбль пытался под руководством матери удрать.
Во время то ли патрульного полета, то ли учебно-тренировочного, на боевом истребителе удрал в Японию военный летчик Беленко.
 
Как новая реалия нашей жизни, появились случаи попыток угона самолетов. Желающие удрать за границу, принуждали пилотов изменить маршрут. Для предотвращения захватов самолетов, в аэропортах установили металлоискатели, через которые пропускали пассажиров. Багаж при посадке проверяли.
Власти не останавливались в выборе средств, чтобы предотвратить побеги; иногда гибли пассажиры.

Появился термин – «Невозвращенцы», это из тех, кого выпустили на время, а они вернуться не пожелали. На меня произвел впечатление рассказ моего знакомого, которого командировали в зарубежье. Чтобы угадать, не склонен ли командируемый к невозвращению, с ним проводили «беседу». Беседующий посадил командируемого перед собой и направил прямо ему в лицо луч света: «Не опускайте глаза, смотрите прямо…». Другу хотелось плюнуть ему в рожу и наплевать на командировку, но вытерпел – уж очень хотелось слетать посмотреть.

Позволю себе привести слова Ярослава Голованова:
«Гостили у пограничников на КПП у майора Вячеслава Ширяева. Когда заходит разговор о «нарушителях», все стыдливо умалчивают, что никаких нарушителей «оттуда – сюда» нет. Все нарушители только «отсюда – туда». Мы не охраняем, мы не  «(вы)пускаем». Конечно, ребята эти ни в чем не виноваты, но сегодня во всей постановке пограничного дела есть что-то гадкое, порочное».
На века останется в истории человечества память о позорной Берлинской Стене.
Тюрьма укрепила свои стены. В буквальном смысле слова – не крепость, а тюрьма.

Ах, как мы все хотели свободы! Настоящих выборов, оппозиционной печати. Народу казалось, что это откроет двери во дворец западного изобилия, а для интеллигенции такая свобода была самоцелью. Возврата капиталистов и помещиков мы не предполагали, но мы видели убогость колхозов и полагали, что сами колхозники выберут лучшего руководителя, чем руководитель, назначенный райкомом. Мы были убеждены, что промышленность станет эффективной, если будут найдены способы заинтересовать всех участников производства в результатах труда, а для этого надо позволить нам самим выбрать политическое руководство страной. Ах, как мы все жаждали свободы.
Когда в Москве была выставлена первая скандальная картина Глазунова, вернувшиеся из московской командировки товарищи рассказывали о том, что на ней нарисовано, и рисовали расположение фигур на этой картине. Это было интересно, смело и характеризовало новое знамение времени. Мы и это воспринимали как шаг к свободе, не подозревая, что это шаг к свободе правителей и духовному закабалению подданных.

В Москве нашлись герои, которые ценой жизни пытались проложить дорогу к свободе, и подвергали себя самосожжению. Я стал фантазировать, что если у меня обнаружат рак, то я встану на этот путь, и фантазировал, как я буду разбрасывать листовки. А с каким текстом? Конечно в направлении совершенствования социализма, в обеспечении контроля рабочего коллектива над деятельностью руководителей. О реставрации капитализма в то время в наших мыслях не могло быть и речи.

Страна, заброшенная революцией в космические высоты мощной индустрии второй державы мира, не сумев включить маршевые двигатели,  по баллистической кривой, пока еще медленно, полетела вниз к катастрофическому столкновению с реальной действительностью.
Коммунистическая идея дала трещину не только в нашей стране, но и в «мире социализма»