Как я заделался писателем

               

Наверное, опус мой следовало бы назвать иначе - "Как (или почему) я не стал писателем" и в качестве оправдания изложить свою уникальную биографию. Однако хочу, чтобы его все-таки прочли, но нет на свете более противного и занудного чтива, чем биографии. Как говорят мудрые, хуже всего - зануды с интересной биографией. Тем более - с уникальной. Но - к теме.
Хотя нынче тема, обозначенная в заголовке, и не тема вовсе и не вопрос. Есть монеты - пишешь (или для тебя напишут) что хочешь, любую, извиняюсь, хрень, идешь к солидному издателю, а пуще того (если "лопатник" позволяет) тянешь его к себе на цугундер, и через пару-тройку недель ты уже писатель. Да еще в таком обрамлении, в таком окладе, что авторам всяких там "Карениных" и "Тихих (и даже бурных) Донов" на тебя молиться впору. Будь они живы.
И неважно, что там, под этим "окладом" пропечатают: кто сейчас что-то читает, кроме объявлений в газетах да афиш на стенах? Вспомните поляковского "Козленка в молоке" - телефильм, конечно, покуда книжку вы, как, впрочем, и я, не только не читали, но и не видели. И кто нас за это упрекнет, кто кинет камень в наш огород, если в ответ получит... Однако не станем уточнять.
Я, знаете, посмел однажды (в 86-м) усомниться, поперечить одному маститому, даже известному писателю. И чем это кончилось? Врага себе нажил.
Хотя нам и тогда вроде внушали, что мы все равны, а я возьми да и уверься. Представьте, письма генсекам и президентам строчил. Дескать, мы оба-два, равноправные граждане великой державы и почему бы нам не побалакать тет-на-тет за ее нужды. И за нужды ее населения.
Теперь-то, задним умом соображаю: и как это не укатали меня куда-нибудь в район Верхней Тавды или еще дальше? В 94-м даже премию выписали, журналистскую и даже международную - может, ради хохмы, чтобы отделаться?
Кстати, та рукопись с критикой на большого писателя по сей день в столе валяется - как память. Ну какой чудак тогда стал бы ее печатать? У него - Имя, а я - "равный среди равных" (как в "Ферме животных" Дж.Оруэлла).
Однако не стану Бога гневить: благодаря той ненапечатанной заметке я стал вхож в среду  настоящих писателей при редакции газеты. А еще - неизлечимо заболел. Графоманией.
Хоть она и не заразна и по-русски даже благозвучна: "любовь к писанию" (с ударением на втором слоге), но в писатели так и не вывела. Хотя, сказывают, бывали случаи. С другими.
Впрочем, симптомы болезни появились у меня гораздо раньше. Помню даже, когда именно.
Стояли мы тогда на нефтебазе в Находке в противопожарном охранении. "Мы" - это спасательное судно "Невельской" с тридцатью организмами на борту, переделанное посредством водяной пушки на баке в "пожарника". Пушка эта придавала нам большое сходство с китобойцем, чем мы немало гордились. Быть китобоем в те поры - это было что-то.
Готовность, само собой, была постоянная, две трети экипажа - всегда на борту. Да и остальным тоже деваться было некуда, поскольку местных из команды было только двое: капитан по прозвищу Полтора Ивана да еще маркони, то есть начальник рации, тоже с "подпольной" кличкой - Бланшированный.
Имел он маленькую такую слабость: замазать и зачифанить, что означает - выпить и закусить. Выпить - понятно, что, а закусить - непременно сайрой, обязательно бланшированной. Отсюда и кликуха.
И еще у него была неизбывная любовь - к музыке. В ту пору (это, напомню, был год 68-й) хитом (тогда и слова-то такого не ведали) номер раз была песня Пахмутовой на стихи Добронравова (а может, и не их) "Как провожают пароходы". А поскольку дома у Владимира Ильича (так маркошу по паспорту звали), кроме жены, ничего стоящего не числилось, в том числе и магнитофона, то и он постоянно торчал на борту, услаждая команду и всю акваторию нефтебазы "морскими медленными водами".
От нефтебазы до центра города было миль пять вокруг залива - "только на "моторе" можно долететь", - не без грусти переиначивали мы другую популярную песню. Да и что в том центре делать, если деньги выплачивались лишь два раза в месяц и они почему-то быстро исчезали? И потому команда, свободная от вахт, включая кокшу с буфетчицей и исключая капитана с радистом, едва не сутками попеременно скакала с ракетками вокруг стола на пирсе, мастерилась в пинг-понг. А еще ловила корюшку.
Как-то по весне корешки с бункеровавшегося на базе траулера задарили нашему боцману обрывок трала метров в сто пятьдесят длиной. Мы майнали на воду (конечно, когда Полтора Ивана уходил домой) спасательную шлюпку и - один конец-ваер по берегу, второй - в обвод на шлюпке - цедили залив едва не каждый день. Один заход - килограммов до ста в "сачке".
Корюшку жарили, парили, солили, из нее делали котлеты, ею, как гирляндами, как флагами расцвечивания, был обвешан весь пароход. Капитан только диву давался: откуда такая роскошь? - но трескал рыбку с удовольствием. Как и вся команда.
Однако уже через месяц-полтора изысканно вкусная поначалу рыба осточертела, обрыдла до тошноты. От ее запаха, запаха свежих огурцов, как от музыки Пахмутовой на стихи Добронравова, хотелось куда-то сбежать, смыться, закопаться в ил. Вот тогда я и взялся за перо. Вернее, уселся за машинку, тем более, что машинка у штурмана всегда под руками, а у третьего штурмана каюта на спасателе была внизу, где можно было задраиться и от музыки и от ароматов. Хотя бы частично.
Рассказ с названием "Автограф или "здесь был "Вася" получился как-то сам собой уже через два дня. Не зная иных литературных направлений, кроме краевой газеты "Красное знамя" (ее нам доставляли на судно), я запустил рассказ туда, без малейшей, впрочем, надежды на публикацию. Взялся было за что-то еще, но тут, к великой нашей радости, на смену "Невельскому" пришел специализированный "пожарник" по фамилии "Ягуар", а нас, с места и в карьер, запустили в охотоморскую экспедицию оберегать рыбаков.
Домой, в закрытый порт Владивосток, мы вернулись через три месяца. Конечно, радостные встречи, то, се и - ошеломительное для меня: "Ты чё, писателем заделался?"
Так сказал мой однокашник (нас было там двенадцать с одного выпуска таллинской мореходки), встретившийся на Ленинской с день прихода. Оказалось, в мое отсутствие "Красное знамя" напечатала-таки мой рассказ (хотя и изрядно, по-газетному, "подстриженный"). И публикация эта едва не перекроила мою судьбу. Я возмечтал тогда...
Впрочем, сия коллизия будет потом прописана в рассказе "Пират", опубликованном в сборнике "Провинция" и позже - в журнале "Дальний Восток". Ну да кому это интересно?
Словом, писателем я не стал и вряд ли стану, поскольку средств на издание собственной книжки не заработал. Увы. А спонсоров искать не умею. К тому же я по старинке наивно полагаю, что писателем по праву зовется тот, кто живет писательской работой. А таковых у нас... Разве только Донцова с Марининой да пара мужиков, мастеров жанра фэнтези. Времена такие - странные.
А вот что было сказано, пожалуй, на все времена 25 веков назад одним мудрым китайцем: "Не беспокойся о том, что тебя не знают. Беспокойся о том, достоин ли ты того, чтобы тебя знали". Усвоив это, можно спать вполне безмятежно. Ну, а если кто с Конфуцием не согласен - всяк волен собственное мнение иметь, - так ведь себе дороже. Тогда вообще "жизнь - мучение, лучше бы совсем не родиться; но такая удача выпадает одному человеку из тысячи".
Это не китаец сказал, но тоже мудрый гражданин, почти что наш современник. Юлиан Тувим его имя.
Хотя... пора и честь знать.

Постскриптум.
Даже и теперь, будучи принятым в Российский союз писателей, я не смею называться таковым. Не дорос еще. Если любопытно, почему, почитайте "Алхимию слова"  Яна Парандовского.