Булат Окуджава

8 мая 1968 г.
Бедная словесница со мной вконец измучилась – писали сочинение о лирической поэзии (ясно, по классикам), а я накатал по Евтушенко, Окуджаве и Ахмадулиной, в конец еще и Высоцкого добавил – про «украл весь небосвод и две звезды Кремлёвские в придачу». Кончилось тем, что Эсфирь Пална всему классу сочинения вернула, а мне нет – топала ножкой, кричала: не знает, что ставить. Сегодня задержала после уроков:
     – Вы опять хулиганите! Ладно «Бабий яр» и «Про Лёньку Королёва», но вы же цитируете и стих артиста Высоцкого, который не опубликован, а так нельзя. И как вы всё списали, ума не приложу, но явно списали – на девяти листах ни одной ошибки.
     – И что дальше?
     – Я в РОНО ездила, советовалась. Сказала, что, по-моему, следует оценить на «два», не на тему ведь, и список поэтов странный. А там сочинение прочитали и рекомендовали поставить «пять»... Что мне с вами делать – не знаю. Давайте, поступим по-справедливости, сойдёмся на «четвёрке»?
     – Давайте, я покладистый.

31 октября 1975 г. 
Неделю назад наши друзья из школы-студии МХАТ устроили  у себя вечер Окуджавы. Камерный, для своих, чтобы вся Москва к ним не набежала.  В тот день на город пролился жуткий ливень – мы созвонились и решили, что по дождю тащиться лениво. За час до начала в Камергерский приехала Погожева, из нашей компании никого не нашла и позвонила мне с паническим воплем:  как внутрь пробраться? Понятно, как: дождись БШ, сошлись на общих друзей – наверняка проведёт. Так и вышло: Окуджава юную коллегу в зале пристроил, а она в благодарность сунула мэтру в карман свой стишок, сочинённый от нечего делать, пока концерт ждала...
Булат Шалвович узнал Галкин телефон, позвонил ей той же ночью, напоролся на вредину-сестру, которая сказала, что никакого Окуджаву не знает, и так названивал неделю – Погожева, точно почуяв неладное, от БШ успешно пряталась. Когда она спросила: что происходит-то? – говорю: а прочти-ка мне этот стишок.

          * * *
          Запоминать тебя такой? – будь лучше призраком прозрачным
          над сном, над смятым ложем брачным, соседним домиком барачным
          и серой сумрачной рекой.

          Я погружаюсь в пустоту, меня охватывает бездна –
          стена прохладна и отвесна... Жена умна и интересна,
          но помню умершую – ту.
         
          Как притворяется живой, когда её встречаю где-то! –
          она отчаянно одета... моя случайная победа,
          что ж получается с тобой?

          Ты почему теперь не та, ребёнок, крашенный и бледный,
          что ходит куколкой балетной в квартиру чью-то на Каретной?
          Я сам толкнул тебя туда.
 
          Я был талантлив и умён, считал, мне можно всё на свете...
          Ах, эти девочки – как дети: заплачут горько на рассвете
          и канут в зеркало времён.

Стишок как стишок, «без звезды», как говорится, и что в нём зацепило Булата Шалвовича – понять трудно. А сегодня, зайдя в «МК», в кабинете Аронова застал Зураба (сына брата Окуджавы, но по фамилии Налбандян), и тот огорошил: «Ваша Погожева вконец с глузда съехала? Пронюхала, что у Булата есть женщина в Каретном, так зачем ему стихи об этом в карман совать?»
Вечером отчихвостил Погожеву, а она: «Надо же... Да ничего я не знала! Рифма к слову «балетной» понадобилась, а кроме Каретного ничего не нашла...»
Никакой мистики – чистое поэтическое наитие.

11 – 16 ноября 1975 г. / Софрино
На Московское совещание молодых писателей попали мы все, кроме Погожевой, которая предпочла оказаться на Всесоюзном (оно представительнее, и коврижек  там гораздо больше:  издательские договоры на книжки, рекомендации в СП). (...)

В семинаре Слуцкого и Окуджавы царила  атмосфера нашего подвала: товарищеский суд был суров, но справедлив. Борис Абрамыч говорил много, охотно шутил. Когда его красноречие иссякало – поворачивался в сторону Булата, который  вроде бы всё время дремал, открывая глаза лишь когда хотел вставить в разговор  замечание или шутку. Окуджава говорил образно – озадачил Дидурова советом, которого он не понял:
     – Алёша, вы карабкаетесь на очень высокую гору, но гора уже кончилась – лезть выше просто некуда. Прыгайте с неё  и – если сможете – парите! – Но сразу и подсластил пилюлю, похвалив: – А  вот это ваше стихотворение я бы спел.
(...)  В пустом коридоре столкнулся с сильно выпившим Алёшей Дидуровым, который, держа меня за пуговицу, пристал с вопросом: «Булат меня похвалил или унизил?». (...)

В пятницу 14-го все партийные писатели уехали в Москву на партсобрание, лишь Слуцкий и Окуджава остались – Борис Абрамович сказал, что совещание важнее. Удивясь отсутствию Погожевой, предложил обсудить её вне плана, если захочет (еле дозвонился до Галки, но она сказала, что боится Окуджаву, да и не станет по грязи тащиться за город).

Прощальный вечер провёл в родной компании. Собрались в комнате Слуцкого и Окуджавы, куда ещё пришла Татьяна Глушкова. Булат Шалвович, меланхолично дремавший на всех читках, теперь проснулся – всем наливал и подливал, острил. Борис Абрамович, наоборот,  был серьёзен и грустен. Когда стихли разгоретые водкой голоса, он поднял первый тост: «За успех нашего безнадёжного дела!» (непременный тост Ахматовой). Следующий произнесла Люба Гренадер: «Думаю, в этой комнате нет людей случайных – все мы взялись за дело, зная, что оно для каждого значит, чего от каждого потребует. А насколько у каждого получится – знает только Господь, которого нет!»
Люба сказала то, что мог бы сказать каждый из нас, ёмко выразив всё, о чём мыдумали в ту минуту. И что к этому мог добавить я – сентиментальный крокодил,с глазами на влажном месте от переполнявших чувств в Слуцкому, Окуджаве, ко всем нашим друзьям?..
Окуджава приехал в Софрино без гитары, но её, конечно, раздобыли – битую, с торчащим из-под грифа карандашом, и отступать Булату Шалвовичу было некуда – спел полтора десятка новых песен, которые в комнате звучали совсем иначе…

В последний вечер приехали Митя Покровский с женой Тамарой, Ира Бразговка и Саша Данилов – даже в таком неполном составе устроенный ими концерт был на пятёрку с плюсом... Покровские мгновенно покорили зал. Поскольку почти все слова на слух разобрать не получается, Окуджава спросил Митю, может ли он перевести их на понятный русский, и перевод оказался настолько живым и озорным, что зал разразился аплодисментами, а Булат Шалвович крикнул: «Браво!»  (...)

23 сентября 1983 г. 
Едва начал писать  интервью с Окуджавой у него дома в Безбожном, как на стройке за окном включилась циркульная пила, и визг её забил на диктофоне всю нашу двухчасовую беседу (у Николая Грибачёва похоронный оркестр играл). Договорились, что расшифрую запись, как расслышу,  потом сядем и все ответы вместе выправим.
Не думал, что БШ очень памятливый – когда прощались, спросил: «Вы с той девушкой, которая про меня стихотворение написала, по-прежнему дружите?.. Тогда скажите ей, что я на неё не сержусь. Пусть появится, я свою новую книжку подарю...».

12 июня 1997 г.
Во Франции – в парижской больнице – умер Булат Окуджава (на полгода пережил старшего сына Игоря, о существовании которого мало кто знал и которого практически никто не видел).
Был Булат Шалвович одним из самых ярких персонажей русской литературы второй половины ХХ века, вместе с Галичем создавший новый жанр  “поэзия под гитару”, который до совершенства довёл Высоцкий (к т.н. бардам все трое  имели очень условное отношение). Об этом точно написал Володин:
"...первый публичный вечер Окуджавы. Я обзвонил всех, уговаривая прийти.
     – Что, хороший голос? – спрашивали меня.
     – Не в этом дело, он сам сочиняет слова!
     – Хорошие стихи?
     – Не в этом дело, он сам сочиняет музыку!
     – Хорошие мелодии?
     – Не в этом дело!.."
Дело было в том, что наступила новая эра – магнитофонная, открывшая массовую неподцензурную культуру, и Окуджава вписал в неё одну из самых ярких страниц.


ФОТО: Булат Окуджава / Софрино, ноябрь 1975 г.
© Georgi Yelin
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/

-----