Алтай. Постниковы Тетрадь 2 Калмыцкие Мысы

(Ранее: Алтай.Постниковы Часть 4 Пасека)

Все наши дела в Бийске были закончены. 27.06.1912 мы сели на пароход и отправились из Бийска вниз по Оби до пристани Легостаево. На пароходе я ехала впервые. Все было очень интересно.
Ехали мы в 3-м классе. Это было большое помещение на первом этаже, все занятое  двухъярусными местами.
С чайником ходили к водогрейке за кипятком, ели дорожную снедь: вареные яйца, курицу и др. Мы с Костей долго стояли у перил машинного отделения и зачарованно смотрели, как работают маховики. Машины ритмично постукивали, а с боков у парохода шлепали плицами колеса. Страшновато было в уборной: пол там был из деревянных полос, между которыми видно было, как бурлит вода под колесами. Мы поднимались на верхнюю палубу и прогуливались там, или сидели на скамеечке и смотрели, как мимо нас проплывали берега, то покрытые лесом, то видна деревенька, то заливные луга. Один раз мама водила нас в салон пообедать, все там нам показалось роскошным, а обеда такого вкусного и ароматного мы никогда не едали.
Приехали мы в Легостаево утром, и мама сразу наняла ямщика с парой лошадей. Мы погрузились, уселись в экипаж и покатили раздольной степной дорогой. Помню сияющее утро. Степь впервые предстала пред нами в свою самую прекрасную пору, когда еще не начался покос.
Необозримая равнина, покрытая густой растительностью. Цветущие покосные угодья перемежаются с посевами пшеницы, овса, проса, гречихи, льна, мака и подсолнухов.
Дорога серой лентой вьется среди этого цветущего разнотравья. Воздух звенит от пения жаворонков, треска цикад, а с небесной высоты льются жаркие лучи июньского солнца.
Пейзаж совершенно отличный от горного. Далеко-далеко видны села! И первыми их вестниками являются ветряные мельницы, которые расположены перед селом на возвышенном месте. Это зрелище необыкновенно чарует. Реки встречаются редко. Вода в них тиха и кажется неподвижной, так незаметно ее течение. Берега низкие, и течет река как в корытечке. И в этом тоже своеобразное очарование.
Села большие, строения все больше мазанки-хатки. Поленниц дров не видно, но зато стоят пирамиды каких-то странных темных кирпичей. Как потом мы узнали, это были кизяки, т.е. кирпичи высушенного навоза, которым в степи топят печи. Ехали мы весь день. У небольшой тихой речки остановились кормить лошадей, а сами сварили чай в котелке и пообедали. День уже склонялся к вечеру, когда мы подъезжали к большому селу Морковкино. В километрах двух не доезжая села, при дороге стояла часовня. Ее крест уже далеко-далеко виднелся нам. Что-то грустное и в то же время прекрасное было в этом небольшом одиноком строении.
Позднее уже, будучи 15 лет, я разучила с Верой песню о часовне:
Стоит часовня в лесу одна,
Она вся в зелень погружена
Припев
Коль скорбью дух твой удручен,
Спеши к часовне той
И скоро в ней найдет и он
Спасенье и покой.
Сует житейских тревожный шум
Немеет там, спокоен ум.

Надежды луч там горит ясней
И вера жарче, любовь нежней.
Припев.
А мысленным взором я видела часовню не в лесу, а именно эту, которую я увидала впервые и которая оставила в душе моей ощущение печали и красоты.
Мы въехали в Морковкино. Длинная пыльная улица. Переехали тихую реку по мосту, миновали церковь, на кресты которой покрестились, и подъехали к большому одноэтажному дому священника на взгорке. Когда раскрылись ворота усадьбы, и мы въехали во двор, пред нами предстало великолепное зрелище. Вдоль забора стеной стояли разноцветные мальвы. Раньше я видела невысокие горные, обычно розового цвета, дикие мальвы. А тут могучие полутораметровой высоты растения, усыпанные роскошными цветами различной окраски с тончайшими переходами от нежного цвета до густо-темного. В этот день произошла еще одна встреча с новой красотой, с красотой праздничной, торжественной и радостной. С той поры я полюбила эти цветы навсегда.
Село Морковкино значительно было заселено украинцами, и у хаток в палисадниках всюду виднелись разноцветные прекрасные мальвы.
В доме священника нас приняли хорошо. Мы ходили купаться на тихую речку, которую переезжали по мосту. Потом поужинали и уже поздно легли спать. Глаза мои смежал сон, а передо мной все еще было видение в степи: она сверкала, переливалась всеми цветами радуги, она звенела пением жаворонков и треском цикад, она лениво махала мне крыльями ветряных мельниц. Она приветствовала меня красотой своих мальв. Волны счастья, покоя и радости обволакивали меня.
На другой день, 29.06 был большой праздник - Петров день. Мы выехали в Мысы. Та же степь со своим разнотравьем, то же июньское солнце. Мы проехали пару больших деревень, где чувствовался праздник. Толпами ходили  нарядные парни с гармоникой, пели юношескими голосами частушки с посвистом. Плясали на улице девушки.
Перед самыми Мысами нас помочил дождик, но вскоре выглянуло солнышко и начало греть по-прежнему. И вот вдали замаячило большое село. Высокая колокольня церкви и ветряные мельницы господствовали над селом. Вот мы уже проехали часовню, а там уже и село Калмыцкие Мысы. Прямая трактовая дорога перешла в главную улицу села. Потянулись хатки-мазанки с садочками. Проехали каменное здание магазина, большую школу с мезонином, дальше по левую руку церковь, огороженная оградой, а наискось дом священника. Здесь живет дядя Павел Николаевич Смирнов и наша тетя Катя, его жена.
Подкатываем к воротам. На парадном крыльце сидит молодежь, играют на балалайке и гитаре и подпевают. Увидя нас, все вскочили, раскрылись ворота, мы въехали в крытый двор. На втором крыльце встречала нас тетя Катя и все домочадцы.
Объятия, поцелуи. Входим в дом. Шура и Коля (двоюродные братья) заносят вещи. Дом большой, светлый. С парадного крыльца вход в прихожую. Слева из прихожей дверь ведет в небольшой кабинет дяди, прямо – дверь в гостиную с 4 окнами на юг и на запад. Из гостиной вход в столовую с двумя окнами, обращенными на юг и на запад. Из гостиной вход в столовую с двумя окнами, обращенными на юг  в сторону сада. Из столовой вправо дверь в спальную, а прямо вход через холодные сени в кухню, из кухни черный во двор. В гостиной, как у всех людей того круга, полно различных цветов. В простенке большое зеркало, ломберный столик, стулья. В столовой большой чайный стол, стулья и буфет. Спальня темная и невзрачная, т.к. единственное окно ее выходит в крытый двор.
С юга и востока дом обрамлен огородом и прекрасным плодоягодным садом. Не в пример мыютинскому дому, в доме тети Кати летом очень жарко от солнца. Нет того земного сумрака и прохлады. Ряды яблонь стоят на расстоянии от дома и между яблонями и домом клумбы с цветами.
С восточной стороны дом обрамлен стеной сирени и тут тоже полоса цветов. Дальше вдоль изгороди-плетня стоят высокие тополя, а в низинке кустов 30 смородины, и опять сад завершается рядом яблонь, с большими яблоками. Между яблонями и смородиной на косогоре ряд кустов крыжовника, зеленого и мохнатого. Плетень представляет цветущую ограду, так он затянут вьюнками и повиликой.
Все в доме занялись гостями. Меня поручили Леле, двоюродной сестре года на 2 меня старше. Черноглазая высокая девочка оглядела меня и, наверное, удивилась, т.к. я одета на ее взгляд странно. Алтай явно отставал от моды. Для Лели я была девочка из 19 века. На мне было платье ниже колен, а из-под платья на добрую четверть виднелись белые панталончики, собранные внизу в оборочку, отороченную кружевом. Рукава у плеча были собраны в сборочку.
«Пойдем, девочка», - сказала мне Леля, – «я покажу тебе наш сад!». И мы побежали. Осмотрели сад. Впервые я увидела культурный крыжовник. У нас на Алтае дикий крыжовник мельче и красноватый гладкий, а здесь крупный, зеленый и мохнатый. В огороде она мне показала на зеленых растениях синевато-черные ягоды и сказала, что – это «бздника» (паслен). Попробовали ягоду. На первых порах она мне не понравилась: пресная и немного тошнотная. Потом полезли с ней на крышу. Там на перекладинах лежали плоды, начинающие спеть. Леля сказала, что это баклажаны  и дала мне попробовать. Красноватые плоды мне не понравились (ни сладости, ни вкуса). Потом я узнала, что это помидоры. На Алтае эти плоды тогда были совершенно неизвестны. Вернулись в дом, уже совсем освоившись. В доме было чаепитие, оживленные  разговоры. Усадили за стол меня. Я пью чай и искоса поглядываю на тетю Катю. Тетя приветливая, веселая, карие глаза ее излучают доброту. Но тетя кажется мне уродливой. У нее на шее два огромных зоба с небольшой арбуз каждый. Воротник ее кофты облегает зобатую шею как пояс юбки. Когда тетя ходит, то она страшно заваливается назад на правую ногу. У ноги совершенно скрюченная стопа и ботинок уродливо изогнут. Вдобавок на левой руке у тети нет безымянного пальца.
Но сколько же у этой изуродованной женщины было жизнерадостности, доброты! Добрая веселая остроумная тетя Катя! Большая любительница чтения. Я ее мало видела за работой, больше за книгой. Но все в доме шло размеренно спокойно, полно доброжелательности. Характер хозяйки всему дому задавал хороший тон.
Дядя Павел дома бывал мало, все больше в разъездах. Был он священник и сельский хозяин. В 15 верстах от села над Чарышом была у него большая пашня. Сеяли пшеницу, овес, гречиху, просо. Большое поле гороха. В логу у реки была небольшая пасека. Были сельхозмашины. Косилка, ячейка, грабли. Когда мы приехали в Петров день, у ворот дома стояла ячейка. «Мак-Кормик» – прочитала я на машине. Были рабочие лошади, был и выездной рысак серый в яблоках – гордость дяди Павла. Как-то дядя Павел собрался ехать. Запряг рысака в тележку. Я стояла и с интересом смотрела на сборы. «А, хохлушка! (так ласково звал меня дядя Павел). Садись, прокатишься со мной». Я вскарабкалась в тележку, уселась рядом с дядей, гордо посматривая по сторонам. Вихрем мы пролетели длинное село, доехали до часовни, повернули обратно. У ворот дома дядя ссадил меня и поехал по своим делам, а я, счастливая и гордая оказанным мне вниманием, оживленно рассказала всем, как я прокатилась с дядей.
В дневнике деда Постникова записано – «8 января 1890 г. Катя венчалась с Павлом Никол. Смирновым.  Венчал о. Константин Соколов. Преосвящ. (преп?) (2-й?) Макарий прислал крестнице лепту (книжку) в изящном переплете и 25 рублей денег на расходы. На свадьбу приехал зять Николай с женою (тетя Оля).
Дядя Павел был в то время учителем в Миссии. Постепенно он поднимался по иерархической лестнице и в 1912 г., когда мы приехали к ним, он был священником в Калмыцких Мысах. Был он высокий, худощавый, горбоносый блондин. Серо-голубые глаза, рыжеватые кудри. Он совсем не был похож на Постниковых мыютинских. Если там была строгая, полная высокого религиозного смысла жизнь, то здесь был рачительный заинтересованный сельский хозяин. А священник - это, по выражению архимандрита Макария, требоотправитель, т.е. по обязанности исполняющий положенные церковные требы. И в доме чувствовалась светскость. Больших иконостасов не было, иконы с лампадой только в гостиной. О боге тут думали и говорили мало. Детей в доме было много. Коля 21 г., Нина 18 л., Шура 16 л., Тоня 14 л., Агния 12 л., Ольга 10 л., Володя 6 л., Лариса 3 л. + к этим детям еще я с Костей, мне 8 л. и Косте 10 л. Благодаря молодежи в доме весело и оживленно. В доме музыкальные инструменты – две балалайки и гитара. Часто звучит музыка, звенят песни. У всех: у старых и у молодых неплохие голоса. Составляется недурной хор. В него входят тетя Катя, мама, Нина, Коля, Шура, Тоня, Агнюша, Леля  и я. С увлечением поем песни. «Окрасился месяц багрянцем», «Черная шаль», «Степь да степь кругом», «Потеряла я колечко» и др. Мы с Лелей старательно учимся играть на балалайках. Иногда Нина устраивает уроки танцев.  Коля с Шурой играют на гитаре и балалайке разные вальсы, польки, краковяк, а Нина учит нас. Я танцую в паре с Лелей, а Тоня с Агнюшей.
В Нину мы все влюблены. Прелестная девушка! Добрая, веселая, жизнерадостная. Похожа она на отца: удлиненное узкое лицо, серо-голубые глаза, рыжеватые вьющиеся волосы, пышная коса ниже пояса. Стройная ладная фигура. Нашей детской артелью командовала Нина. Она разбила нас на пары, и мы несли дежурства по дому. Я дежурила с Агнией, Леля с Тоней. В обязанности наши входила уборка комнат. Нужно было вытереть пыль, полить цветы, подмети в комнатах, убрать в спальне постели. Почему мы не убирали каждый свою постель? Да потому что спали мы, младшие, все вповалку на полу. Слишком много надо было бы помещения, чтобы поставить всем кровати.
Здесь я впервые в жизни познакомилась с блохами. Эти маленькие твари кусали -  как огнем шпарили. Блохи были главным образом летом. Единственным против  них средством была полынь. На ночь мы стелили эту полынь под кошмы на полу. В спальне стояла деревянная кровать, около нее кроватка для Володи. Тетя Катя спала на большой кровати с 3-х летней Ларисой. Еще была железная односпальная кровать, на ней спали или мама или Нина. А мы, четверо, спали на полу.
Утром самая большая уборка была в спальне. Нужно было все постели вытрясти и сложить в кровати. Мы с Агнией были рановставки, а Леля с Тоней большие засони. Поэтому наши дежурства с Агнией были лучшими, т.к. встав рано, мы успевали убрать все к утреннему чаю. Подметать пол дежурным приходилось и днем, потому что мух в степи мириады. На всех подоконниках стояли тарелки с мухоморами, и к полудню пропащих мух на полу было черно. В прислугах жила Семеновна, добродушная 45-летняя хохлушка. Говорила она с большим украинским акцентом. С нею вместе жила Марфутка-дочка, моя и Лелина ровесница. У Семеновны на окраине была своя хатка-мазанка. Там жила старшая дочь Семеновны Мария. Высокая румяная красивая девушка. Она иногда приходила к матери.
Семеновна готовила еду на всю нашу ораву. Доила 4-х коров, кормила птицу и свинью. Комнат она не касалась: ей в кухне и во дворе хватало дел по горло.
Завтрак у нас происходил организованно. В будни обычно были лепешки из кислого теста с творогом, заправленным сметаной. А вот обеда единого я что-то не помню. Взрослые наверно обедали организованно, а мы ребятишки прибежим по одному – по два сами ухватом в печи достаем чугун со щами, наливаем, крошим чеснок в тарелку, отрезаем краюху хлеба и тут же на кухне обедаем. Потом достанешь латку с картошкой, жареной в бараньих  выжарках (выжарки при топлении сала). Наливаешь молока в стакан – вот и обед полный. Поешь, вымоешь посуду и убегаешь играть.
Помогала Семеновне Марфутка. Я, еще живя у о. Тимофея, ради забавы научилась доить корову. И тут летом я предложила свою помощь Семеновне и на удивление всем  исправно помогала ей в вечерней дойке. Утром, конечно, я спала. Стадо рано угоняли в поле.
Зимой же мы с Лелькой безобразничали: старшие пошлют нас из комнаты за квасом, а мы вместо того, чтобы самим пойти во двор,  спуститься в погреб и нацедить квасу, выскочим в холодные сени, откроем дверь в кухню, сунем кружку на лавку: «Марфутка, квасу!» и обратно. Бедная Марфутка идет в погреб, приносит квас. Но в то же время Марфутка почти каждый вечер играла с нами в комнатах, и иногда дядя покрикивал на нас, если видел, что Марфутку обижали.
При Семеновне мы часто околачивались на кухне. Вечером залезали трое: я, Леля, Марфутка на полати, лежим там и рассказываем сказки, да пострашнее. А потом Семеновна провожает нас через холодные сени в дом, так мы запугаем себя страшными рассказами.
Самыми любимыми летними развлечениями были купанье и игра в мяч, называлась последняя «игра в матки».
Если мыютинские Постниковы широко общались с крестьянами, то мысовские жили обособленно. Круг знакомых был узкий, т.н. сельская интеллигенция. Через дорогу в одном квартале жили купцы Зайцевы, Ногайцева с сыновьями. Подальше купцы Кариновы, псаломщик Анохин. У всех были дети, равные по возрасту кому-нибудь из нас. Каждое лето в селе жили землемеры. Собиралось большое общество из старших. Играть в мяч принимали и нас – младших.
Напротив дома через дорогу, перед церковью, в низинке была большая свободная площадь, покрытая травой-муравой. Здесь обычно и играли в мяч. Из старших: наши Нина, Коля, Шура, дальше Зайцева Ольга, землемеры, Жарикова Поля, за ними Тоня, Агния, Костя, Леля и я, Зайцевы Шура и Вешка, Ногайцев Миша, Аркадий,  Каринов Вася, Анохин Ваня. Игра увлекательнейшая! Коллективная и в то же время каждый может показать все свои лучшие качества: быстроту бега, ловкость, силу, увертливость, хитрость, меткость и выдержку. Все качества культивируются этой прекрасной игрой. Играли в эту игру, как говорил дед Щукарь, «до потери сознательности». Огорчил меня в этой игре Костя: если он салил (бил мячом), то меня старался особенно больно осалить, тогда как Агнию или Лельку чуть задевал. Мне хотелось реветь не столько от боли, сколько от обиды: родной брат и так больно, так злобно бьет! Но гордость заставляла не показывать вида.
Через село протекала тихая степная речка Локтевка. На окраине села по берегу этой реки росла густая дубрава или как ее здесь звали – Забока. Огромные серебристые тополя, а внизу собачник – красный кустарник, покрытый весной мелкими розовыми цветами, а к осени красными несъедобными ягодами. Песчаное гладкое дно, а на левом берегу золотой песок. Реку нам детям можно перебрести вброд, но есть и глубокие ямы, в которых можно было нырять. Омутов не было. Взрослые ходили купаться изредка, а мы, младшие, почти каждый день.
Жаркий июльский день. Все звенит от зноя. Все где-нибудь укрылись: кто в саду под кустами, кто в огороде в конопле, кто в амбаре. Каждый занят своим делом: читают, вышивают, играют, спят. Вдруг слышно: «Лехтири, Нихтири, Агнюхтири, пойдехтири купахтири!» Это Антонина завет нас идти купаться. Мы выскакиваем из своих  укрытий и, пригибаясь к земле бежим к воротам. Тоня уже там с узелком, в котором лежат каральки. Конспирация эта нам нужна от Лариски. Ей 3 года и с ней немного накупаешься: никому не хочется караулить ее. Мы рысью мчимся через площадь и когда уже поднимаемся на взгорок, оглянувшись, видим Лариску, которая с ревом вылетает из ворот. Она услышала Тонин призывный клич и погналась за нами. Но поздно, мы уже в черте недосягаемости.
Проходим деревню, и вот она Забока! Купаемся до синих губ, до гусиной кожи. Стуча зубами лежим отогреваемся в песке. Потом опять в воду. Ныряешь в ямы, плаваешь. Блаженство!
Потом оденемся, достанем каральки, макаем их в воду и едим. Очень вкусно! Закончив еду или из пригоршни напьешься, или ляжешь на землю и напьешься прямо из реки. День начинает клониться к вечеру. Идем домой.
Мои двоюродные сестры Смирновы и по внешности и по характеру были разные. Как я уже говорила, самая милая и самая любимая из них была Нина. И в дальнейшей жизни это был ангел-хранитель всей семьи. В тяжелых обстоятельствах, постигших семью Смирновых, она вырастила, подняла на ноги 4-х младших детей. Больную тетю Катю она взяла к себе, она же и закрыла глаза матери. Грустно вспоминать, что к старости Нина осталась одна, потеряв единственную дочь Ию и мужа. Жила она одна в Ярославле. Правда Леля, живя в Москве, беспокоилась о ней и хлопотала о том, чтобы Нина могла с ними жить в Москве. Вышло ли что из этих хлопот – не знаю. Самая неприятная была Тоня и внешне некрасивая. Широкое бледное лицо, толстый нос, бесцветные глаза. Кудрявые светлые волосы негритянского типа, высокая сухопарая. Говорила резко, безапелляционно, как припечатывала. Ни доброты, ни мягкости, ни силы. Агнюша черноглазая миловидная девочка, более мягкая и сдержанная в обращении. Леля черноглазая  высокая мне не казалась симпатичной может быть потому, что была капризна и, еще поскольку мы были ровесницы, в нас говорило чувство соперничества. Коля был очень добрый, мягкий. Шуру я плохо знала. Зиму он уезжал учиться в Барнаул, летом парни большей частью жили на пашне, а в минуту досуга Шура сидел, уткнувшись в книгу, и запоем читал. Был он высокий и смуглый, кареглазый, с черными смоляными кудрями. В молодости тетя Катя была симпатичной девушкой, только слегка прихрамывала. Ногу, как рассказывала мама, тетя повредила в детстве. Было ей лет 10. Я писала, что мыютинский хозяйственный двор был покрыт невысокой травой – муравой. После дождя там стояли очень заманчивые лужи, по которым так и хотелось пробежаться. Я, например, сняв с себя, надевала старое платье и носилась по этим лужам. Удовольствие было величайшее! Вот так и тетя Катя бегала, бегала по лужам и как будто подвернула ногу. А на самом деле она повредила сухожилия. Появилась хромота, сначала незначительная. Позднее ногу в стопе свело. Зоба выросли, когда она уже много лет была замужем. Жили они в местности, где была вредная вода. У всех жизнь там прошла без последствий, а тетя Катя тяжело заболела. Операцию делать было поздно.
Мы живем у Смирновых. Лето насыщено впечатлениями. Леля меня везде водит, со всем знакомит, все показывает. Как – то прибежала она и зовет: «Пойдем скорее тарантула выливать!» Мы побежали в сад. Там около небольшой норки уже собрались Агния, Тоня, Костя. Принесли воды, стали лить в нору. Потом Антонина скомандовала: «Разбегайтесь!» Мы бросились в разные стороны. Из норы вылетел и подскочил вверх громадный паук. Костя зашиб его камнем. А Леля предупреждала меня: «Бойся тарантула, он ядовитый, если укусит, можешь умереть». После такого предупреждения я стала бояться каждой норки. Ходили мы с Ольгой и по селу. Она мне показывала разные деревенские достопримечательности. Однажды пошли мы с ней по улице к мосту. Вдруг Леля схватила меня за руку и зашептала: «Смотри, смотри, вон у ворот стоит сураз!» Это слово я уже слышала в Мыюте. И то, как это слово произносили, заставило меня думать, что сураз – это какое-то чудовище или еще что-то ужасное. А тут у ворот стоял маленький пятилетний мальчишка в длинной рубахе без штанов. Увидев нас, он, как затравленный зверек, кинулся в дом. Ничего страшного, только в сердце проснулась уже знакомая мне, щемящая жалость. Бедные, несчастные суразы! (незаконнорожденные). Сколько обиженных людей, искалеченных жизней было благодаря существованию этого жестокого и дикого предрассудка. С благодарностью думаешь о советской власти, уничтожившей это зло.
В июле месяце все жители села заготавливали топливо на зиму – кизяки. Делались кизяки из навоза. И вот дядя Павел «подрядил» нас, ребятню, на эту работу. Весь навоз конский и коровий был сложен в большой круг. Потом по этому кругу гоняли лошадей, и они приготовили месиво из навоза. Дальше уже была наша работа. Каждому дали деревянный станок (форма, приготовленная на два кирпича). Подцепишь приготовленный навоз лопатой, положишь его в заготовленные формы и топчешь его босыми ногами, пока не утрамбуешь, потом вытряхиваешь на особой площадке кирпичи из формы и снова начинаешь эту процедуру. Вечером дядя сразу ведет с нами расчет. И уж не помню, сколько он платил нам за сотню, но это были первые в жизни деньги, заработанные своим трудом. Дальше мы перевертывали кизяки для просушки, а потом складывали в пирамиды. Дяде не пришлось в горячую пору искать для этой работы людей. Рабсила бегала у него на глазах по двору и по дому. А мы были довольны и заработком и тем, что мы что-то значили в доме. Помню, на заработанные деньги я купила себе небольшой гуттаперчевый черный мячик и хорошее мыло в красивой обложке. Мыло я спрятала в сундучок и не пользовалась, а изредка вынимала, любовалась им, переживая новое для меня приятное чувство собственности.
Взрослые Смирновы много читали. Выписывали журналы и приложения к ним. Хотя и любили они чтение, но книгам не было места в доме. Лежали они сваленные в беспорядке в большом сундуке в амбаре. Книжных шкафов или полок не было. И вот мы  младшие добрались до этого сундука. Нас с Ольгой, естественно, в первую очередь интересовали картинки. Мы достали журналы, листали их и любовались картинками. Однажды я достала журнал, не помню или «Ниву» или «Родину», ушла в сад, села в укромном месте и стала смотреть картинки. Листала я, листала и в конце журнала увидела необычную для меня картинку. Где-то в подземелье стоит человеческий скелет, а два других скелета лежат. Тут нашла меня Леля. Я ей говорю: «Посмотри-ка, какие тут страшные». А Леля мне сказала, что это умершие люди и мы такие же будем. «Ну да, говори! Никогда мы не умрем». «Нет, умрем», – возразила Лелька. Ой, как мне сделалось страшно! Я побежала к тете Кате за разъяснением. Но тетя Катя мне тоже сказала, что люди живут и умирают. Смерть в образе этих скелетов! О, какая же она страшная! Мир померк для меня. Я видела смерть, я видела дядю Володю в гробу и как хоронили его, видела, но мне было пять лет, и я слишком была мала, чтоб понять смысл смерти. Так в страхе и тоске я пребывала какое-то время, но потом радости детской жизни стерли эти тяжкие впечатления.
Это лето у Смирновых было особенно веселым. Нина только что кончила епархиальное училище, Коля был учителем в местной школе. Шуре шел уже 17-й год. В доме собиралась взрослая молодежь. Приходили землемеры, бывала Ольга Зайцева дочь соседа купца Алексея Ивановича Зайцева, были учительницы министерской школы Нина Александровна и Зинаида Александровна. Составлялся небольшой струнный оркестр, затевались игры, танцы. Пели хором песни. И интересно: нас младших не гнали, мы участвовали в хоре, а иногда какой-нибудь взрослый землемер приглашал тебя потанцевать, конечно, ради забавы, ну а нам-то это казалось совершенно серьезным. Царила атмосфера влюбленности. Все говорили, что Зиночка влюблена в нашего Колю, а Поля Каринова в Шуру, за Ниной ухаживали землемеры. Ольга Зайцева девушка очень красивая, смуглая, синие глаза, опушенные роскошными темными ресницами, носик точеный, тяжелые темно-русые волосы и одета по последней моде. Училась она в Барнаульской гимназии. Так эта Ольга кружила всем юношам головы. И около них-то крутились и мы. Запомнились особенно счастливые и веселые дни. Один раз тетя нам, что поедем мы завтра за клубникой в поле. То-то было воплей восторга! Утром мы встали. Подано было два экипажа – тележка и длинные дроги. На тележке кучером был Шура. Там села тетя Катя, мама, Нина и маленький Володя. Дрогами правил Костя, а по обе стороны дрог сидели мы девочки. Приехали в поле. День ясный солнечный. Кругом растет пырей, не густой, а сквозь него видна красная клубника, как бы сейчас сказали ребята: навалом. И ягоды этой так много, конца не видно. Прямо как в сказке или хорошем сне! Наклонишься, кустик клубники приземистый, а вокруг него веером крупная-прекрупная ягода. Такой отличной ягоды и в таком количестве я потом в жизни никогда не видела. Набрали мы клубники 10 ведер. Потом нам дома досталось ее чистить, даже кожа с пальцев начала сходить.
В другой раз организовали поездку в поле на гулянье или пикник. Поехало большое общество и взрослые и дети. Дело было в праздник. Все в нарядных платьях, в шляпах, в шарфах. Ездили семья Зайцевых, учительницы и учителя, Кариновы. У нас ездили все, кроме дяди и Лариски.
Все мы разместились в тележках и дрожках. Везли самовары и наготовленного угощения – печенья, хлеба, яиц, жареного мяса и пр. Нина, Оля, учительницы, Коля и Шура ехали в одном экипаже, за ними на велосипедах землемеры  и в тележке жены их. Мы дети ехали очень весело. По одну сторону дрожек сидели мы девочки и с нами Маруся Зайцева, а по другую мальчишки Шура, Вешка, Володя Зайцевы, наш Костя. Приехали на берег реки Чарыш, расположились на живописной полянке и веселились почти до вечера. Хорошо было пить чай на траве. Ловили рыбу, купались: девушки в одном месте, юноши и мальчики в другом. В какие игры только не играли! Особенно интересно было играть в разлуки (горелки). Играли все вместе. Взрослые стали  подтрунивать над нами, младшими. Занятые сами флиртом, они не оставили и нас в покое.
«Смотрю, Нинушка», – начинает Нина, – «что-то Вешка тебя часто ловит в «разлуке»». «Да, да», – подхватывает кто-нибудь из молодых людей, -  «я видел, как Ниночка поддавалась Вешке!». И я, и Вешка готовы провалиться сквозь землю. Такие же подтрунивания и над остальными. В общем, после этой поездки нас стали дразнить женихами и невестами. И что же? Если раньше для меня все были просто мальчишки, то теперь я стала выделять Вену и нашла, что он красивый мальчик. А он действительно был красив. Учился он в Барнаульской гимназии, был старше меня года на 3. Какой я казалась Вешке – не знаю, но он стал посматривать на меня. Также с легкой руки взрослых и все остальные поделились на влюбленные пары: Леля – Аркадий Ногайцев,  Агния – Миша Ногайцев, Костя – Поля Каринова, Тоня – Вася Каринов.
Любили мы ездить на пашню. Дядина пашня была в 15 верстах от села. Коля, Шура и Костя жили, работая, на пашне почти всю неделю. Только в субботу к вечеру еще издали по улице мы видели большой ход, запряженный 2-мя лошадьми. На Алтае я привыкла к паре лошадей – экипаж в 2 оглобли над коренником (лошадь, шедшая в оглоблях), дуга с колокольцами и пристяжная (лошадь сбоку) с шаркунчиками на шее. А здесь лошади впрягаются в одну оглоблю (дышло) и никаких дуг и колокольчиков.  Длинный с высокими перильцами ход (экипаж) доверху наполнен свежескошенным сеном. Шура правит лошадьми, Коля, Костя и работник сидят наверху.
Субботние дела все уже сделаны в доме. Дом блестит. Цветы освежили, окна протерты, полы вымыты. Посуда вся перемыта и начищена. Моя, например, обязанность была вычистить все вилки и ножи, что я и делала с большим усердием. Я уже привыкла к работе и стала любить ее. Особенно мне нравилось делать работу тщательно, и я искренне радовалась одобрению старших.
Каждую субботу топилась баня, мыть в бане тоже поручалось нам, мы мыли по очереди. Дежурства назначала  и следила за исполнением их Нина. И вот с полдня уже шли группами мыться в бане. Последними мылись наши полевые труженики Шура, Коля, Костя. Работник, приехав, уходил домой. Вечером мы готовились к обедне. Дядя, во избежание нареканий от паствы, требовал, чтобы человека 2-3 из его семьи по воскресеньям обязательно ходили в церковь стоять обедню. Старшим не очень хотелось, а мы, младшие, ходили с удовольствием. В церкви мы стояли на левом клиросе. В середине службы нам выносились из алтаря на блюде кусочки просфоры (освященного хлебца) и мы съедали их за милую душу. А тут после пикников появился еще новый интерес. Мальчики Зайцевы, Ногайцевы в обедню тоже стояли на левом клиросе. И нам доставляло радость лишний раз увидеться.
С особенной тщательностью готовишься к обедне. Сама гладишь выходное платье, на спинку стула повешены нижняя юбка, чистые чулки, под стулом стоят начищенные туфли или ботинки. Утром в воскресенье будит тебя звон колокола. Умоешься, начистишься и идешь в церковь, ничего не евши. Мне было трудно не евши стоять долгую службу, иногда делалось так плохо, но кусочки просфоры выручали. Хотя были случаи, когда я выходила из церкви и шла домой, не дослушав обедню.
После обедни дома нас ждал чай с вкусными мясными пирожками (это был традиционный воскресный завтрак) и потом целый день веселой игры в «матки». Вечером пение хором песен. Игра на балалайках и гитаре, танцы. Так проходили летние дни наши в Мысовском доме.
Вот уж и подошел август. В конце этого месяца стали разъезжаться домочадцы. Первой уехала мама с Костей. Она отправилась сначала в Барнаул, где определили Костю в духовное училище в 1-й класс. Затем уехала Шура в Барнаульское духовное училище и Тоня с Агнией с Томское епархиальное училище. Мама, устроив Костю, проехала дальше в Томск на операцию. У нее, как говорили, образовалась в животе киста.
Нина осталась дома. Она пока не работала, потому что должность учительницы в то время не так-то легко было получить.
Коля учительствовал в Церковной школе. Мы с Лелей пошли учиться в министерскую школу, я во 2-й класс, Ольга в 3-й класс.
Я так вошла в жизнь смирновской семьи и так полюбила тетю Катю, что отъезд мамы мало огорчил меня, и я как-то даже не скучала, оставшись совсем одна у Смирновых. Дни моей детской жизни были до краев наполнены новыми впечатлениями, знакомствами.
Запомнилось мне одно событие в эту осень. Как-то тетя Катя сказала, что собирается ехать по сбору. Что это такое сбор? Мне страшно интересно. Ольга просится ехать с матерью, прошусь и я. Тетя согласилась. С утра в тележку была запряжена лошадь. В тележку села тетя и я с Лелей. Сзади шла пустая подвода. Правил работник. Ехали по улице шагом, останавливались у каждого дома. В дом заходил работник, и оттуда хозяйка несла кусок сала, или отрез холста, или меру крупы, а то и пудовку муки или зерна. Все это с поклоном отдавалось тете, тетя принимала и благодарила. Так мы за полдня объехали часть деревни. В некоторых домах выносили большие караваи хлеба, испеченные по-украински или по-хохлацки (как говорили в т о время). При виде караваев мне делалось стыдно. «Подают как нищим», – думала я. Унизительная это процедура для священника и его жены! Думается, неужели нельзя было обойтись без этого сбора? Позднее, вспоминая об этом сборе, я не осуждала, а жалела тетю Катю.
Другие порядки были у миссионеров, которые получали жалованье от миссии и, если были порядочными людьми, никакими поборами не занимались, сохраняя свое священническое достоинство. Дядя же Павел служил на приходе, где плата шла от прихожан и, естественно, крестьяне старались часть платы отдавать натурою. Отсюда и эти унизительные поездки по сбору.
Наступила осень. Дядя ездил в Барнаул и привез оттуда, помимо других покупок, два сита винограда. Я его вижу впервые. В больших ситах, пересыпанные пробковыми опилками, лежат тугие гроздья зеленого винограда. Угостили нас, дали по хорошей ветке. Волшебные фрукты! Ничего лучшего в жизни я не ела. Тетя сито поставила в кладовую. Великий соблазн начал одолевать меня. Я, как кот вокруг сала, начала ходить около кладовой. Дело было утром. Я проверила: все заняты своими делами. Дядя куда-то уехал, тетя в столовой с младшими детьми, Лельки где-то нет. Кладовая далеко в парадных сенях. Пойду-ка я отведаю еще раз этого чудного винограда! Выбрала я среди опилок хорошую ветку, приподняла ее и начала любоваться. И вдруг слышу дверь: «скри-и-и-п.» С испугом оглянулась: в приотворенной двери торчит ехидная Лелькина физия. «Виж-жу, виж-жу!» – зловеще сказала Лелька и прикрыла дверь. Меня бросило в пот и жар. Есть виноград мне уже не захотелось. Я положила ветку обратно в сито и с тяжелым сердцем, снедаемая чувством позора, вышла из кладовой.
Жду ужасной минуты позорного разговора, терзаюсь страшно! Но проходит день, проходит второй. Что за чудо? Все спокойно, никто не знает. Дежурства по спальне за нами остались. Подходит Лелино дежурство. Утром Лелька говорит мне: «Нинушка, убирай постели». – «Это почему  же? Я отдежурила, теперь твоя неделя». – «А я скажу!» - подчеркнуто говорит Ольга. Как побитая собака, я  убираю постели и так делаю за коварную сестрицу все работы. Держала она меня в таком рабстве, может быть, месяц, а то и больше. Но наступил момент, когда  я дошла уже до последней границы в своей трусливой покорности. Настал день, когда вся душа моя взбунтовалась, и настолько все во мне перегорело, что мне все стало нипочем. Пусть хоть худой, но должен быть конец этому рабству и позору! На требование что-то сделать за Лельку я отрезала: «Нет!». – «А я скажу!» – завела свою песенку Ольга. «Иди, говори!» – опять отрезала я. Лелька побежала к тете и рассказала все. Но прошло уже достаточно времени, острота события сгладилась, и тетя только сказала мне, что брать без спроса нехорошо. С души моей свалился камень. Но жизнь, в лице сестрицы, дала мне жестокий урок. Я столько пережила жестоких терзаний: страх разоблачения, позор, унижение, горе. С этого момента я всегда заботилась в жизни о том, чтоб не ставить себя в ложное положение. Старалась быть правдивой. Никогда, никакой даже мелочи чужой не брала, не соблазнялась.
Вот и зима наступила. Нам с Лелей сшили форму – коричневые платья с черными фартучками. Мы ходили в министерскую школу. Школа большая с мезонином и балконом. В ней 5 классов и 3 учителя. Молодые красивые женщины-учительницы двоюродные сестры Нина Александровна и Зинаида Александровна. С ними живет мать З.А. Мария Михайловна. Они хорошие знакомые Смирновых. Я учусь во 2-м классе у Нины Александровны. Сам процесс учения я не помню, тогда как ученье в Мыюте живо в памяти и сейчас. Нина Александровна посадила меня с мальчиком крестьянским Петей Булгаковым, с которым у меня завязалась своеобразная дружба. Почему-то меня частенько оставляли без обеда. Я должна была сидеть в пустом классе и учить урок. И вот этот Петя неизменно оставался со мной, а звал он меня «кумушка» (по фамилии Кумандина). Как-то по выходе из школы он позвал меня к ним посмотреть, где он живет. Я отправилась, и шли мы с ним чуть ли не в конец села. Маленькая мазанка-хатка, двор обнесен плетнем. Но как ни звал он меня в дом, зайти к ним я не решилась.
Степное село Калмыцкие Мысы. Часто дуют бураны, снегу нанесло – горы. Топят печи с кизяками. Пойдешь морозным утром в школу, из труб домов столбом поднимается дым. Специфический кизячный запах  дыма. Он всегда напоминает радостное детское школьное утро.
Но в доме рано утром кизяки являются серой прозой. Из печей приходится выгребать мешки кизячной золы. И целую зиму заниматься этим делом надоедливо. Зима, в доме всегда весело. Это веселье и добродушие идет от тети Кати и Нины. Прибежишь из школы, пообедаешь, выучишь уроки и бежишь на катушку. Разметать ее и содержать в порядке было поручено мне и Леле. Я очень любила эту работу и никогда не ленилась делать ее. Было даже освещение на этой катушке: на столбе колодца висел фонарь. Иногда вечерами собирались на катушке Нина и Коля с друзьями. Зажигали фонарь. Катались парами на санках, а то и всей кучей на большой коже. Мы тоже участвовали в этом веселье. Для себя мы с Лелей сделали лубки. Я долго пыхтела над этим делом. Нашла старое сито, не побрезговала обмазать его коровьим пометом, вклеила веревочку, облила водой и заморозила. Так вместо санок делали все дети в Мысах. Ах, как хорошо было кататься на «санках», сделанных своими руками! Длинными вечерами зимними все сидели в освещенной столовой, щелкали семечки и в основном читали. Мы, дети, или играли в углу комнаты, или смотрели журналы, или читали сказки. А за окном потрескивает мороз, а в доме цветут на окнах цветы и при свете лампы-молнии так уютно, тепло. В печи пламенеют кизяки.
Подходит Рождество. Это значит: яркие праздники, а там и святки, 2 недели радостного веселого времяпровождения. В школе будет елка! Я увижу елку первый раз в жизни. И у нас в доме поставят елку! Леле и мне шьют праздничные платья. Дядя из Барнаула привез мне новые ботинки. Сшили нам платья. Чудо! Розовые платья с бордюром. Помню из этой же материи широкие пояса с бантом над пышной юбочкой. Полосы мы отрастили. У меня слегка вьются, но в ленты еще не забираются. Поэтому купили нам узкие гребешки, охватывающие половину головы. С ними уже можно соорудить из наших коротких волос маломальскую «прическу». Мы разучиваем к елке стихи и репетируем танцы, все это под руководством милой Нины. Я учу стихотворение:
В школе шумно раздаются
Беготня и смех детей:
Знать, они не для ученья
Собрались сегодня в ней.
Нет, рождественская елка
В ней сегодня зажжена,
Пестротой своей нарядной
Деток радует она.
Детский взор игрушки манят:
Вот лошадка, вот волчок,
Вот железная дорога,
Вот охотничий рожок.
А фонарики! А звезды!
Все алмазами горят.
А орехи золотые,
А прозрачный виноград!
Наконец, сочельник. Торжественный вечер. Мы целый день постимся, а первой звездой едим кутью, т.е. вареный сладкий рис с изюмом. В доме блеск, в гостиной стоит елка. Я ее вижу впервые. Ведь в Мыюте елки не устраивали. Я в восторге от елочных украшений. Особенно мне нравились картонажные игрушки. Серебряные собачки, золотые курочки, козочки, верблюды и другие. И особенно красива была серебряная мишура. У стены в гостиной приготовили закусочный стол. Чего там нет! И гуси жареные, и поросенок, а новое для меня неизвестное – это голландский сыр (красная головка) и сардины. Сардины мне очень понравились, а сыр показался невкусным, как мыло. На кухне приготовлены традиционные рождественские сырчики. Это шарики из сладкого творога, и они заморожены. Очень мы их любили и грызли, но у многих от простуды болело горло. Рождеству предшествовали филипповки, т.е. четырехнедельный рождественский пост. Поэтому очень рады были молоку, яйцам, мясным блюдам. Все это делало праздник ярким, запоминающимся, радостным.
Утром мы с Лелей проснулись рано. На кухне уж слышно славят Христа. Это ребятишки, ввалившись гурьбой, поют:
Рождество твое, Христе Боже наш,
Воссия миру и свет разума… и т.д.
Напившись праздничного чаю, собрались пойти славить и мы с Лелькой. До этого мы все спевались и славить – петь научились даже красиво. Я первым голосом, Леля вторым.
И вот мы пошли сначала к нашим соседям Зайцевым. Пришли на кухню и спросили: «Можно Христа прославить?». - «Славьте» – ответила нам кухарка. И мы с Лелькой запели. Когда кончили петь, открывается дверь из комнаты и выходит… Вешка! Подал он нам по гривеннику, а мы с Ольгой готовы были провалиться сквозь землю, так нам было стыдно. Мы ведь думали, что мальчики еще не приехали из Барнаула на каникулы. А они приехали с сестрой Ольгой вечером накануне.
Выскочили мы от Зайцевых, но решили продолжать славить. Обошли всех знакомых, везде нас хвалили за красивое пение и давали нам гривенники и дорогие конфеты. Придя домой уже к обеду, мы подсчитали наши коляды, пришлось на каждую больше рубля и прилично конфет. Таких денег у нас никогда не было. Мы чувствовали себя богачками.
На третий день Рождества была елка в нашей министерской школе. Весь день мы волновались, готовили свои платья, накрахмаленные нижние юбочки, повторяли стихотворения и прорепетировали танцы.
И вот идем с Ниной в школу. Нашу школу не узнать. Парты все убраны, везде висят цветные гирлянды. Большое освещение. В самом большом классе стоит красавица-елка под потолок. Наверху у нее сверкает рождественская звезда. А игрушки! У меня даже дух захватило от этого великолепия. Сверкающие шары, атласные разноцветные бонбоньерки, наполненные конфетами цветной горошек. Ватные домики, как будто все в снегу, золотые цепи, флажки, картонажные золотые и серебряные рыбки, их птицы, козлята. Корзиночки с разноцветными яичками, книжки-игрушки, почтовые ящики. Но самые чудные – это белые ватные ангелы с большими сверкающими крыльями.
В другом классе были приготовлены столы с чаепитием и угощением. Из учительской неслись звуки настраиваемых инструментов: гитар, балалаек, мандолин. Ребята все принаряженные бегают - смотрят на елку, а некоторые жмутся к стенкам. Мы: я, Леля, Маруся Зайцева, Валя Анохтина и другие стоим стайкой и волнуемся, ведь мы должны выступать. А в другом конце класса сгрудились мальчики гимназисты, приехавшие на каникулы. Это Вешка, Шура и Володя Зайцевы, Миша и Аркадий Ногайцевы, Кариновы, Кузя из высшеначального училища и другие. Вошли взрослые. Вся молодежь из интеллигенции организовывала вместе с учителями эту елку, ведь в тех условиях это и для взрослых было большим развлечением.
Начались выступления. Я не помню, как и кто выступал, помню только свое стихотворение. Потом ходили общим хороводом вокруг елки. Играли в разные игры. Разделили нас взрослые с одной стороны в два ряда цепью девочки и с другой мальчики и вели древнюю игру с пением: «А мы просо сеяли, сеяли…» Пели мальчики: «А нам надо Ниночку, Ниночку…» или «А нам надо Лелечку, Лелечку…», и мы, сияющие, выходили и становились в цепь с мальчиками, и эти победно пели: «В нашем полку прибыло, прибыло…». А девочки уныло отвечали: «В нашем полку убыло, убыло…»
Потом грянул струнный оркестр и заиграл веселую полечку. Нина, Ольга Зайцева что-то шепнули гимназистам. Те приосанились, поправили ремни с пряжками (были ребята в форменных костюмах), прошли через весь класс в нашу сторону и церемонно пригласили нас на танец. Меня пригласил Вешка Зайцев. Сердце мое замерло от радости, я сделалась пунцовой. Мы пошли танцевать. И так весело, так свободно танцевали, ведь мы уже нравились друг другу. За полькой последовал краковяк, потом вальс. За бальными танцами музыканты стали играть плясовые. Тут уж плясали крестьянские мальчики и девочки. Плясали и взрослые. Партиями мы ходили пить чай. В высоких вазах различное домашнее печенье: тут и хворост, и прянички, песочники, карточки, сахарные калачики и многое другое. В вазах конфеты.
До поздней ночи царило в школе шумное веселье. В заключение были розданы подарки: игрушка с елки и красивый кулек со сладостями и яблоком. Нам с Лелей сняли с елки одинаковые большие стеклянные красные шары, покрытые серебряными горошинами. Я была очень огорчена этим подарком – ведь мне так хотелось получить чудесного ангела с большими сияющими крыльями. Но ангелов никому не подарили.
Веселые святки. Каждый день катаемся с горки  в нашем огороде, приходят на катушку к нам мальчики Зайцевы и вместе с ними наша подружка, их сестра Маруся. Радость общения с любимым мальчиком Вешкой. А вечером дома самые детские игры в «дом». Под деревянной высокой кроватью тети Кати устраиваем дом. Ходим друг к другу в гости, угощаем, ведем разговоры. В играх копируем взрослых. Иногда днем встанешь в гостиной перед зеркалом и разглядываешь себя. Уже хочется быть красивой. Носом своим я недовольна. Мне хотелось бы иметь греческий нос с горбинкой, вот такой, как у нашей Нины, но увы… Но весь этот налет «взрослости» незначителен. В основном по-детски носишься, играешь и радуешься жизни.
В конце каникул – святок моя жизнь омрачилась тяжелым чувством – завистью. Шары, полученные на елке, мы с Лелей повесили на фикусы (елку в доме уже убрали). И вот в один прекрасный день мой шар упал и разбился. Я страшно огорчилась, а потом меня начала мучить зависть, что Лелькин шар висит целехонький. Тяжелое это чувство – зависть. Нет тебе покоя, и настроение из-за этого дурное. Дня три я ходила и страдала. Наконец, решилась. Сняла потихоньку шар, убежала за пригоны, разбила его и закопала осколки в снег. Вечером Леля хватилась игрушки и даже плакала от огорчения. А я с жестокой радостью смотрела на эти слезы: мне стало легко. Никто никогда не узнал, как сгинул этот шар. Но было в этом скверном моем поступке для меня одно благое дело: испытав это тяжкое чувство - зависть, я потом всячески глушила его в себе, и, выросши, уже совсем не была завистлива.
14 января  с.с. знаменательный день – именины мои и Нины. Приглашено много гостей, приготовлено угощение. Дядя был в Барнауле и купил хорошие подарки Нине, мне и попутно Леле. Нам с Ольгой он купил кукол с закрывающимися глазами, роскошных, с красивой фарфоровой головкой. Мне подарили куклу-блондинку с чудными голубыми глазами, белокурыми волосами в голубом атласном платье, отделанными кружевами, в белых туфельках. Подарок роскошный! Я даже не мечтала о такой кукле.
И вот настало радостное утро именин. На занятия в школу я, как именинница, не пошла. Но меня послали к учительницам Нине Александровне и Зинаиде Александровне пригласить их вместе с матерью к нам на именины. Я с удовольствием побежала выполнять это поручение. Зинаида Александровна (в моем альбоме есть фото этих учительниц) жила с мамой Марией Михайловной в мезонине школы. С трепетом я поднималась вверх по лестнице в мезонин. Я ведь не была у них. Все, что относилось к учительницам, было необыкновенно, ведь в моем понятии это были особые люди, на которых я смотрела с некоторым обожанием, и жизнь их казалась какой-то высшей тайной. Меня встретили очень приветливо, расцеловали, поздравив с днем Ангела, и преподнесли мне подарок -  жестяной расписанный с широким горлом кувшинчик, наполненный карамелью в разноцветных обертках. Этот кувшинчик долго жил у меня и всегда вызывал радостные воспоминания о моих больших именинах. К вечеру мы с Лелей надели свои розовые парадные платья. Именинница – Нина в белом кружевном платье с золотой сеткой на волосах казалась мне необыкновенной красавицей. Вечер прошел очень весело, было много музыки, песен, танцев. И мы крутились тоже, нас приглашали на танцы взрослые кавалеры. Были игры в шарады,  как всегда в фанты. И еще взрослые играли в флирт. Это карточки, там обычно обозначены названия камней. Например, изумруд, топаз, хризолит и др., а под названием какая-нибудь фраза, или изречение, или стих.
Например: топаз
Любви все возрасты покорны.
или рубин
Пой, ласточка, пой!
И вот так, обмениваясь карточками, ведут разговор. Поздно разошлись гости. Я уснула уставшая, но довольная так радостно проведенными именинами.
Потом покатились будни. Дни проходили  у учебе, в домашних делах, в играх, в детских забавах. Изредка вспоминался Вешка, и это воспоминание вызывало всегда чувство счастья. Моя первая детская любовь тихо дремала в моем сердце.
Подошла весна. В конце мая смирновский дом вновь наполнился шумной молодежью. Приехали из Томска мама, Агнюша, Тона; из Барнаула – Шура и Костя. Приехала тетя Оля Олерова, двоюродная сестра дяди Павла. Она учительствовала в Маралихе. Хорошая портниха. Целыми днями она сидела и шила. Обновлялся гардероб девочек: ведь за зиму все подросли и платья стали малы.
Приехали на каникулы все сельские гимназисты и реалисты. Начались наши летние труды и радости. Трудились мы в огороде, много работы было со смородиной и крыжовником. Несли дежурства по дому. Я по-прежнему летом помогала Семеновне в дойке коров.
А радости: это купанье, игра в мяч, которой мы занимались почти каждый вечер,  общение с мальчиками. В это лето особенно расцвела наша прекрасная дружба-любовь с Вешкой (Вениамином). В игре в мяч в разлуки он везде отдавал предпочтение мне. Сады наши были рядом. Увидев его утром в саду, я уже целый день играла, делала что-нибудь, а в душе жило ощущение счастья и необыкновенной радости жизни. Все казалось ярким: и солнце, и дождь, все казалось значительным и милым. Герцен правильно сказал в своем письме дочери, что первая любовь благоуханна. Но я всячески скрывала свои чувства. Я не хотела, чтобы кто-то знал о них. Я как улитка замыкалась, как только мне упоминали о Вешке и вообще о Зайцевых. А из-за Вешки все Зайцевы были милы мне: и его родители, и братья,  Маруся его сестра, его дом, который я видела каждый день, даже их лавка и приказчик.  Если посылали за покупками, я шла только к Зайцевым. Только за мятными лепешками я ходила в лавку Кариновых, т.к. у Зайцевых их не продавали. И всю жизнь я ни с кем и никогда не говорила о своей любви. Не сказала и Вешке, как не сказал и он. Да мы и малы были говорить об этом, а просто чувствовали и радовались этому чувству. А вообще-то все это было по-детски и шито белыми нитками. Взрослые замечали и подтрунивали, а это жестоко ранило меня, мою гордость.
Но вот пролетело и лето 1913 г. Мама решила везти меня в Томск и пометить в пансион для сирот духовного звания при женском монастыре. Распрощалась я с тетей Катей и со всеми домочадцами. Тоня с Агнюшей уезжали позднее. Мама, Костя и я  раньше. Приехали мы в Белоглазово и сели на пароход, идущий из Барнаула до Томска. Ехали, как обычно, в  3-м классе. Путешествие было приятным. В Новониколаевске (Новосибирск) пароход стоял несколько часов. Ходили на пристань. Новониколаевская  пристань славилась пеклеванным хлебом и кетовой икрой. И то и другое вволю я ела первый раз. Все очень понравилось. Перед Томском была пристань Черемошники. Там в августе всегда продавалась отличная спелая черемуха.
Вот мы из Оби повернули в реку Томь. Вода в ней прозрачнейшая, видны стаи рыб и камни на дне. А вот и Томск. Мне он показался красивым, Лесной город. Оживленная пристань. Впервые поехала я на извозчике. Мягкий рессорный экипаж. Копыта коня цокают по булыжной мостовой. Этот новый для меня звук запомнился на всю жизнь. Заехали мы к Апполинарии Яковлевне Недосекиной, знакомой мамы еще по Черному Аную, куда А.Я. приезжала летом на кумыс и столовалась у мамы. Она учительница в начальной школе, а также репетитор у детей известного томского книготорговца Макушина. Живет А.Я. в чудесном уголке Томска. Это Петропавловская площадь, большая покрытая травой-муравой. В центре площади стоит большая из красного кирпича церковь св. Петра и Павла. Одноэтажный уютный пятикомнатный дом стоит в саду, и только фасад его с 4-мя окнами выходит на площадь. Парадное крыльцо. Три комнаты сдаются обычно студентам, в двух комнатах и кухне живет Апполинария Яковлевна с тетей Ольгой Никитишной. Ап. Як. Старая девушка учительница, очень симпатичная и добрая женщина. О.Н. старушка, была парализована и так и осталась с поврежденной речью. Почему-то она очень симпатизировала Косте и звала его Ваняткой.
Обстановка у них городская красивая. Мягкий диван, большое зеркало, большой чайный стол. В комнате А.Я. красивый туалетный столик, заправленная пикейным покрывалом белоснежная, вся в кружевах кровать. Сад, скорее огород очень большой. Очень понравились мне кусты красивых георгинов, конец августа как раз пора их цветения. А цветы эти я видела впервые. И пленило меня зрелище колодца, вокруг которого расстилался ковер разноцветных анютиных глазок. Эти цветы я видела впервые, если не считать диких виол на Алтае. За большим рвом ниже площади, проходила одна из главных улиц Томска Миллионная. Оттуда уже с утра доносился шум города и господствующим в этом шуме был цокот лошадиных копыт. Это проносились коляски и экипажи извозчиков по булыжной мостовой.
В Томске у Апполинарии Яковлевны мы прожили недели две. Стояли ясные золотые предосенние дни. Мама была в хлопотах о моем устройстве. Помню ее молодую в сером пальто-бурнусе, а на голове модный в то время шашмур. Это головной убор из материала, сшитый наподобие крестьянского головного убора. Все6 у мамы сшито из недорогих материалов, бедновато, но модно. Как мы выглядели в то время (1913 г.) можете посмотреть, дети, фотокарточку в моем альбоме. Я сижу на диванчике, а мама стоит сзади, облокотившись на спинку диванчика, и все это на фоне моря. Мне нравится у Недосекиных, нравится их городская жизнь. Утром рано приезжает водовоз и привозит воду для питья. Для хозяйственных нужд берут  воду  из колодца в саду. Также рано доносится шум с Миллионной улицы. С В.Я. я хожу по магазинам и на базар, ношу ей сумку. И всегда в конце хождения мы заходим с ней в фруктовый погребок, откуда даже на улицу проникает сладкий аромат фруктов. Чего только нет в этом фруктовом магазинчике! И груши, и яблоки, и виноград. Но больше всего мне нравились апельсины. И всегда мне А.Я. покупала их в награду за труды большой ярко-оранжевый апельсин. И еще около дома на площади торговал мужчина пирожными. Они были разложены на лотке, и каких только не было пирожных! Стояли они дорого 5 копеек штука. Мама несколько раз покупала мне пирожные и всякий раз разные. Сейчас в наших кондитерских магазинах я не вижу таких чудесных и разнообразных печений.
Томск казался мне чудесным большим и нарядным городом. Запомнился он мне в предосеннем зелено-пестром убранстве, залитый золотым осенним солнечным светом. Таким он и остался в моей памяти.
В один из дней мама собралась ехать на извозчике на заимку, где отдыхал тогда архиерей, на поклон к владыке. Нужно было его разрешение, чтобы меня приняли в пансион сирот духовенства при женском монастыре. Приехала с заимки мама радостная: на руках у нее было распоряжение владыки о моем зачислении.
Прежде чем отвезти меня в монастырь, мы с мамой съездили на извозчике туда и осмотрели. Расположен был женский Иоанно-Предтеченский монастырь на окраине города. Занимал он добрый городской квартал, а может быть со всеми службами и два квартала. Обнесен он был высокой каменной стеной. Внутри его высились колокольни 2-х церквей, а также были видны кресты домовых церквей. Большие каменные ворота с железными створками на цепях. Узкая в каменных столбах калитка, у которой дежурила привратница-монашка. Вверху над воротами картина – огромный глаз, называемый «Недреманое око». Напротив главных ворот через дорогу на целый квартал, заросший лесом, тянулось городское кладбище.
Здание, на втором этаже которого находился наш пансион, было в северном конце монастырской усадьбы. На первом его этаже располагались кельи монахинь и просфорная кухня-пекарня, а также и наша кухня. Из окон нашего класса виднелась церковь Успения, а около нее находились могилы именитых граждан г. Томска. Богатые люди нанимали монашек ухаживать за могилами и каждый вечер зажигать лампады на крестах. Вечером  было жутковато смотреть в окна, обращенные к церкви. Огни эти напоминали  о смерти. Почти у самых ворот монастырских (внутри) стояла вторая церковь святого Иннокентия. В ней исполнялись все монастырские службы ежедневно. Ежедневно мы слышали звон ее колокола и видели черные фигуры монахинь в клобуках, которые шли в церковь в сопровождении своих послушниц. На голове у этих девушек были остроконечные черные шлычки.
Настал день, когда мама повезла меня в монастырь, чтобы оставить в пансионе на всю зиму. Распрощалась я с радушными Ап. Як. И Ольгой Никитичной. Сели мы на извозчика и поехали. День был унылый, серый, накрапывал дождь. На сердце у меня скребли кошки.
У ворот мы сошли с экипажа. Мама рассчиталась с извозчиком, и мы подошли к калитке, постучались. Открыла нам привратница в монашеской одежде. Подошли к большому каменному зданию, постучались в парадную дверь. Нам открыли дверь и провели через коридор к настоятельнице в комнату. Это была наша  знаменитая Анна Ивановна. Согнувшаяся бледная старуха в длинной юбке и поверх ее длинной кофте с оборочкой по краю, с черной кружевной финьшонкой на полуседых волосах. Была она из дворян, старая девушка институтка. Почти каждое воскресенье ее навещали родственники, жившие в Томске. Это были военные офицеры, их жены и дети.
Мама беседовала с настоятельницей, а я осматривалась, и все мне в свете серого ненастного дня показалось таким казенным, таким унылым, что тоска тисками сжала мое сердце. Мне даже страшно было смотреть на угол комнаты, весь увешанный иконами, и глубокое кресло перед этим иконостасом. Но вот мама встала и стала прощаться со мной. Я заплакала, мне хотелось вцепиться в мать, я хотела просить ее, чтоб она не оставляла меня в этом ужасном месте, но я не посмела. Я знала, что маме трудно, и некуда меня больше девать. Мама ушла. А я вышла в столовую, встала у окна, смотрела на серую сетку дождя, на солдатские казармы, видневшиеся за монастырской стеной, и лила горячие слезы. Почти две недели я плакала каждый день и каждую ночь в постели. Тоска по домашней жизни, по воле грызла мое сердце. Ведь теперь я жила за каменной стеной и никуда отсюда не могла выйти. Даже на улицу на прогулку нас не пускали.

(Продолжение следует)