Преходящий ландшафт

Иногда, пусть и нечасто, явь оживлённого мегаполиса в муравьиной суматохе ощутимо размывается, и, шагая по покосившейся набережной, глубже и дальше, прочь от суеты узких подземных и наземных переходов, тусклых днём и ночью подворотен и лабиринтов переулков, я начинаю замечать нечто иное, непривычное даже для многоликого урбанизма — пёстрые видения цепко удерживают моё зрение и погружают в совершенно особое состояние.
Подобно тому, как это обычно случается в реалиях сна, знакомая по ежедневному маршруту дорожка преображается. Тропа, которая, сколько я себя помню, всегда вела налево, теперь поворачивает направо, и сваи подо мной исчезают всего от одного неосторожного шага.
Здесь вроде бы прежде находился мост через грязную речушку, не вошедшую в сценарий, а здесь — дом, тот самый, где разноцветные двери вырезаны в скалистой породе под всевозможными углами крыши.
Я могу выбрать приглянувшийся цвет рамы и выйти, но равнозначно могу и войти, и никакой нет разницы, по ту сторону пейзажа я или по эту, внутри или снаружи, ибо картина везде одинакова.
Город, проползший сквозь стены на небо, пополняет всё сущее, и ртутью из блоков бетона дышит душа, когда я созерцаю безумные переплетения монолита, типовую застройку, агломерацию упущенных архитектурных перспектив и пережитков, рудиментов тех эпох и столетий, по которым довелось мне пройти. Я чувствую их на рубеже восхода и заката, в манящем шёпоте колес трамвая и шорохе вращающейся ленты кинопроектора, разросшихся стеблях глухих ушей, утерянных ног и отрубленных рук.
Простые люди вроде меня покоятся глубоко под слоями падших династий, королевств, стран и государств, внимают и выжидают, когда я устану и позволю сердцу передышку.
Тогда колени непроизвольно согнутся, мышцы на секундочку дернутся, и я наконец-то улечу — не вверх, навстречу погасшему в зрачках солнцу, а вниз. Мне суждено удобрить почву телом - не сейчас, так потом. Не размышляя, но продолжая движение неисповедимых путей, изворачиваясь, хитря, не в силах остановиться и вспомнить завет о том, что все дороги едины.
В ответе за мир я делаю паузу и принимаюсь следить, как сыпятся камни, как меньшее замещает большее, и как большее замещает меньшее, но где это всё, как оно так и почему, не умещается в мой рот. Мысли слипаются в вязкое нагромождение тел, которое не к чему пристроить и негде практично применить, и терпко трещит кожа, пока я пытаюсь разнять их руки и ноги, понять, куда же всё-таки подевалась голова и шея, необходимая всякой идее, и, не разложив картинку, не препарировав её, я выбрасываю испорченные снимки.
Остатки непроявленной плёнки запираются в ящик, на защёлку в восемнадцать сотен тянущихся за горизонт цифр, что мне никогда не удается разглядеть в полумраке иллюстраций. Коробочку я забрасываю туда, откуда всплывёт она нескоро, и отпускаю всё, что позволяет мне оставаться собой, с надеждой на облегчение до той поры, пока однажды, опустив веки под натиском дремоты, я не окажусь в знакомой картотеке, где каждая табличка на выдвижном ящике именует бывшее и будущее.
Тогда я подойду к одному из стеллажей и буду ждать подле него, покуда чужая кисть не вытащит один предмет, всегда чешуйчатый, слоистый и мельтешащий где-то на границе.
Приспособившись наблюдать за ним, пальцы споро узнают коробочку и примутся на ощупь набирать давно позабытую вереницу чисел. Ящик откроется и расплещется по всей голове, и история не одного десятка лет вновь повторится, уже как в семьдесят восьмой раз.