Бубулик. Часть вторая

В крошечном, в рельефно-архитектурный закуток для лет семьдесят как упразднённой печной трубы вписанном кабинете, за трофейным ореховым, с кругами от ранне-советских чернильниц, и потому-то, вероятно, и брошенным хозяевами столом, под зелёной, ленинской, тоже преданной теми, кто приручил её, лампой Глеб разбирал переписку с московскими чиновниками. Отселение его семьи продолжалось уже шесть лет, писем накопилось несколько пухлых папок, и конца этому не предвиделось. Родители, теплолюбиво, по-птичьи прилетавшие в Москву недолгим летом, брезгливо порхали по паре дней по предлагаемым префектом ЦАО вариантам, подбирали обласканные тропическим солнцем лапки от вечных подвальных сыростей, спотыкались о неожиданные ступеньки вторичного жилого фонда в доходных домах начала прошлого века, принюхивались к коммунальным ароматам - и, ничем не прельстившись, облегчённо уносились на дачу, чтоб потом сразу, не заезжая домой, отбыть за океан по месту отцовской службы . 

 Старший брат Борис, центрально оквартиренный родителями сразу после женитьбы, самозабвенно трудился на ниве обеспечения собственного прожорливого, кусачего, безмозглого и хаотичного, как термитник, семейства и оставленным на слом гнездом интересовался только тогда, когда нужно было прописывать очередное своё свеженародившееся исчадие, столбя за собой и своими всё большую и большую долю в идущих старику-дому на смену хоромах. Глеба же это засилье мёртвых, но деловых, оборотистых душ на одним им живо хранимых от коротких замыканий, прорывов канализационных труб и нашествий бомжей метрах так лилипутило в собственных глазах, что он давно уже не считал себя в праве и силе принимать какие-либо жилищные решения. Он почти боялся  грядущих решений: за годы этого странного, пограничного, целиком подчиняющего себе существования он врос в неровные стены, ветхий пол, текущие потолки тысячью частичек рассыпанной по мелочам, растраченной на чиновничьи бумажки и незаметные коммунально-ремонтные работы души, и бытования вне дома, вне самого себя, отдельного, хрупкого, бок о бок с копошением, размножением, ядом и мандибулями братнина термитника не представлял и - страшился, до панических атак, до зубной боли страшился его насекомой, неумолимой, губительной для себя  витальности. Однако, ведомый каким-то иррациональным, нерассуждающим чувством долга по отношению к ним ко всем - далёким, румяным, счастливым, сытым, плодовитым - скрупулёзно и добросовестно продолжал мышиную свою, незаметную возню, подкалывал бумажки, не теряя, не забывая ни одной, отвечал, отмечал, обивал чиновничьи пороги...

 Бумажки шуршали мертвеннее обычного: в этот раз Митёк исчез надолго - вторая неделя подходила к концу, как о нём не было ни слуху, ни духу. Но не судьба незадачливого напарника не давала Глебу покоя: Митёк забыл оставить ему ключи от своей квартиры и это значило, что добрая половина дома находилась всё это время вне контроля и досягаемости, потому что цивилизованным путём попасть туда можно было только через пресловутую митьковскую квартиру. А вот нецивилизованных путей существовало множество - крыши, чердачные окна, дымоходы, водосточные трубы, наконец, подвал, сообщающийся с внутренним двором через эвакуационный люк, увенчанный несуразной башенкой, вполне аутентичной руиной военных времён. Двор с улиц был недосягаем, а потому вездесущие благоустройственные руки московских властей до него за шестьдесят лет так и не добрались. В детстве Глебу нравилось думать, что полустёртые, непонятные, буквенно-цифровые, на шифр похожие  надписи на слепых стенах  окружающих его домов оставлены были отважными комсомольцами, дежурившими на крышах во время фашистских рейдов, многократно перекапывал он двор под предлогом субботников в поисках орудийных гильз, просеивая московский блёклый подзол упорно, с подростковым кладоискательским энтузиамом. Сколько лет прошло с тех пор? Двадцать? Больше ? Целая ли жизнь, где мама молодая и Борис живой, не отрастивший ещё термитные мандибули, осталась в этом дворе, занесённая, скрытая уже от глаз культурным слоем последних, щедрых на мусор десятилетий? ... 
Как бы то ни было, а в подвал и к Митьку наведаться нужно было срочно: несколько раз в дальних окнах Глебу чудились огни, никакими сквозняками не объяснимые шумы доносились до него порой причудливой домовой акустикой из квартир напротив, и потом -  Чива, Чива! Глеб угрызенно поёживался, представляя себя хладный кошачий трупик, иссохший, оголодавший, обглоданный крысами, разлагающийся на червивом ковре загаженной им же квартиры. Тело надо было предать земле, огни и шумы необходимо было разъяснить. Захлопнув папки и рассовав их по витоногим, французского изящества, этажеркам (из двенадцатой квартиры, и что бросили, дураки? - ведь полный гарнитур,и ни царапины!), Глеб нехотя набрал Лолу. 

 ***

Диза, облюбованная братом, танцевала в "Тропикане". В свете прожекторов - крепкозадая, малогрудая, в чулочной крупной сетке на скульптурных ногах, с громадными, радужно-перьевыми, но уголками, как у бабочки, вырезанными крыльями за спиной - она казалась светлее остальных красоток. Мулатку выдавали в ней только бессмысленные, в яйцо величиной глаза, тёмные, вздутые губы да голубизна дёсен над сильными зубами. Разучивавшая Жизель Майя, юная сегунда из труппы Алонсо, кожей была темнее, грубее, проще, но тоньше и трепетнее натренированным телом, смущённей и стыдливей умытым после спектакля лицом. Виллисой, на установленной под открытым небом во дворе посольства эстраде, она полупрозрачно сливалась с жаркой новогодней ночью, сама казалась серебристо-тюлевой, как пачка её, как пуанты с ленточками в паейетках, как венок мёрвых роз в волосах, как легчайшие, звёздами вышитые полукрылья-полудымок на пояснице.

Грустнела в тропической духоте привезённая самолётом с Родины ёлка, таяла кремовая Спасская Башня на фруктовом торте, через полглобуса били куранты, Гавана за забором таилась тёмная, притихшая: в городе веерно отключали электричество, в предместьях, по слухам, ели кошек и крыс. Артистам собирали поесть с собой с оставленного праздничного стола: сгребали с блюд нарезки заветренного сервелата и российский сыр, бутерброды с сёмгой заворачивали в фольгу, бегали по служебным квартирам за банками под оливье, докладывали кульки сваренными вкрутую впрок, но не понадобившимися в салатах яйцами и вскрытыми жестянками с икрой. Прикрывшая свои тропиканские прелести Диза, похожая в брючном костюме на учительницу математики, незаметно накрыла стиранным целлофановым пакетом чью-то брошенную пластиковую тарелку с розовыми кучками винегрета и селёдки под шубой, целой кулебякой и надкушенным, с ярким следом губной помады куском желтоватого сулугуни, сунула её в учительский же портфель. "Поедем, красотка, кататься? "- приобнял её брат одной левой, правой подталкивая ко мне ситцевую, пахучими авоськами нагруженную Майю. "Куда вам? В Санта-Крус? далеконько живёте, девицы. Ох, окрасился месяц багрянцем, где волны бушують у скал, а? Бушують? У скал?..." И золотистая тойота кометой полетела по пятой авениде.