Туман. часть третiя

               

                ГЛАВА, НУМЕРОВАННАЯ ЧЁРТОВОЙ ДЮЖИНОЙ, ВО ИЗБЕЖАНИЕ

                ПОЛЬЗОВАНИЯ НЕСЧАСТНОЙ ЦИФИРИ.

               



С прискорбием  имею сообщить,
 что знаний моих, на сегодняшний день
   не довольно даже для того, чтобы 
 заявить – я ничего НЕ ЗНАЮ!   
И это не публичное унижение моего
самолюбия. Это – достойный повод  к поиску
  знаний и пониманий, а не к
предшествующему бездумному накоплению
разрозненных сведений, так старательно
складируемых в памяти, и выдаваемых в
обществе за истинное знание и достойное
образование.

  К.А.Ляцких, потомственный дворянин.



                Сначала мне казалось разумным дать подробнейшее описание разговора, состоявшегося по возвращении господ путешественников в дом поселкового головы Ведищевского Лога. Да, сие было бы разумным но, к сожалению, никак не исполняемым. Резонным станет и супротивный вопросец – отчего же? Ведь автору, промолвил тот, кто сей вопросец задал, позволено знать о своих героях всё, и даже более того! На то он и автор! Однако даже таковое преимущество в распоряжении писателя ограничено лишь теми рассказами самих описываемых героев, коими, в самой полной мере, владеет автор. (Перечитал предыдущее предложение и ужаснулся – насколько оно сложно, настолько же и отдаёт казёнщиной! Использую своё право автора на переписывание оного в удобоваримое повествование). Писатель знает всё о похождениях своих героев лишь со слов самих героев. А пропущенные, либо умышленные недосказанности (не стоит путать с недосказанностями по забывчивости) о мало-мальски достойных внимания событиях, автору судилось восполнять по своему произволу, либо добровольно признавать, мол, про то ничегошеньки не ведаю.

             Всё вышесказанное в полнейшей мере относится к объяснительному разговору состоявшемуся по возвращении (а он, разговор, состоялся, тут вы можете мне поверить на слово, иначе, само таковое событие, не имело бы смысла недосказывать. Причём – умышленно).

          Достоверно известен лишь итог – Карл Францевич выглядел обиженно-разочарованным, хотя и пытался таковую мину на лице всячески сокрыть.
Модест же Павлович был задумчивым более обычного.

             Малое прояснение подобному случилось позже, когда прощаясь и, давая, друг дружке заверения в дружбе (что, к слову, истинная правда), и в ожидании скорой встречи (что, к слову, и случилось в судьбе наших героев), Кирилла Антонович и Модест Павлович сели в купе спального вагона, следующего до самой Москвы, оставив гоф-медика в его лечебнице, и в чувствах, преисполненных раздумьями и догадками.

            Уже покачиваясь в такт спешащему паровозу помещик, предварительно выглянув из купе, и осмотрев вагонный коридор на предмет любопытствующих, либо подслушивающих, принялся пересказывать штаб-ротмистру то, что не осмелился доверить Карлу Францевичу, а именно – те злоключения, длившиеся для него малость более суток, а для его друзей обернувшиеся двумя-тремя минутами.

            И снова, к моему сожалению, да и к вашему, читатель, разочарованию, я не имею подробностей того разговора, поскольку он, сам разговор-то, был со всем тщанием обойдён молчаливостью обеими друзьями.

              А из достоверного могу сказать лишь про то, что внимая в скрупулёзный либо доклад, либо рассказ Кириллы Антоновича, Модест Павлович не единожды был полностью согласен с мелькавшими своими мыслями, как своевременными, так и крамольными единочасно. Какими, спросите вы? Отвечу – на ближайшей станции, пусть и силком, но передать друга санитарам, для препровождения его в ближайший дом презрения. Для страдающих душевными расстройствами. Ни более, ни менее – в дом презрения.

             Однако, мелькавшие за купейным окном полустанки и станции, так и не приняли в свои  санитарские объятия помещика. То ли оттого, что штаб-ротмистр возжелал дослушать  подобную небывальщину до самого последнего слова, то ли ему было малость стыдно за те мысли в отношении возможного будущего его друга.

               И только увиденная им Чёрная Библия, да и восплывашие в памяти события, связанные с туманными бессарабцами, сложились в новую мысль, с коей Модест Павлович тут же сошёлся в согласии – чудес и невероятностей есть на Земле не только в книжках, а и в сущем. Ежели бы он, военный человек и боевой офицер, ни за что не поверил бы в туманных бессарабцев, не являясь тому самолично очевидцем, то отчего бы ему не принять на веру то, о чём поведал ему Кирилла Антонович? Чем их прошлое приключение невероятнее нынешнего, Вологодского? По зрелому размышлению штаб-ротмистра – ничем.

             Вокзал в Москве встретил наших друзей около трёх часов пополудни. Остановились в тех же нумерах в Толмачёвом переулке, где и принялись ожидать встречи с господином Толмачёвым, коего так и не встретили от часа отбытия из Верховажского Посада.

           Помещик, отчего-то, пребывал в совершеннейшей уверенности в том, что Александру Игнатьевичу доподлинно известно и о приключениях Кириллы Антоновича, и об их отъезде в Москву. И потому помещик пребывал в спокойном расположении духа и совершенно не тяготился сомнениями относительно сроков встречи с надворным советником.

--Она случится, и скоро! Уверяю вас! – только и сказал он в ответ Модесту Павловичу, вопрошавшему о длительности пребывания в Москве.

--А голос-то у вас, дорогой мой Кирилла Антонович, скорее уж перевозбуждённый, а никак не уверенный! С чего вы взяли, что «скоро»? Никому о нашем отъезде не докладывали, о прибытии в Москву не сообщали. Отчего же скоро-то? – Сказал Модест Павлович, мелкими шажками пересекая комнату от входной двери к окошку, заблаговременно и, что весьма продуманно, закрытому тяжёлой портьерой.
Промолвив сие, сделал ещё один шажок. И вздохнул.

             Тут уж и помещик стал вести себя … не то, чтобы странно, а как-то  супротив обыкновения. Он принялся ретироваться спиною вперёд в ванную комнату, скрестив руки на груди (Библия всё так же была приторочена к его груди), и с опаской поглядывая на входную дверь.

                Штаб-ротмистр, получивший ответа, перестал разглядывать свои переставляемые ноги и поднял голову, ища взором друга.

           А увидев таковое движение он, скорее по наитию, нежели из солидарности сохранять молчание, взглядом спросил Кириллу Антоновича, мол, что случилось с вами?

            Ответом послужил короткий, но красноречивый взгляд на дверь. В обычай, таким взглядом указывают на таящегося недруга.

             Модест Павлович достал револьвер, как только возможно тихо взвёл курок и завёл руку с оружием за спину. Затем передвинулся в сторону от прямой линии, примерно соединявшей дверной проём и завешенное окошко.

              Кирилла же Антонович, по-прежнему тихо, таился в ванной комнате.
Страха ни у кого из друзей не было. Было ожидание длинною в два вздоха. На третий в дверь постучали.

         Малость помедлив, помещик кивнул головою согласительно.


--Кто там? – Спросил штаб-ротмистр.
--Добрые люди пожаловали! Отворите дверь! И ещё, Модест Павлович, оружие вам не понадобится. Отворяйте!

            Голос надворного советника друзья признали сразу и каждый, по-своему, отреагировал на него. Модест Павлович почти строевым шагом направился отворять двери, а Кирилла Антонович, пожав плечами, состроил мину, кою возможно было истолковать так – я же говорил, что скоро, да никто мне не верил!

         Однако жаль, что таковую реакцию на голос Александра Игнатьевич никто не узрел. Да, и ладно.

              Тем временем штаб-ротмистр уж обнимался с господином Толмачёвым, стараясь, одновременно, завести его в нумер, отводя подальше от двери.

--Нет, нет, погодите, я не один! Кирилла Антонович, подойдите же ко мне! Да-да-да, я чувствую не только крепкое объятие, но и …, - Александр Игнатьевич договорил не словами, а жестом, постучав перстом правицы по притороченной Библии.

--Рад, по-настоящему рад встрече! А теперь, господа, наши с вами разговоры и вопросы оставим на после. Я уже говорил, что пожаловал к вам не в одиночестве. Опасаться сего человека вам не надо, равно, как и меня.

          В нумер вошёл человек … я бы даже сказал иначе – человечек.
Росту он был небольшого, скорее, даже, малого. Подойдя к помещику для приветственного рукопожатия, он оказался головою малость ниже притороченной к груди книге.

               Да и не рост был особенным во всём его облике. Особенным было его лицо.

             Видели ли вы, хоть единожды, рыдающего горестным плачем человека? Да, да, согласен, что вопросец сей так себе – не глуп, не разумен потому, что видать таковое душевное расстройство вам приходилось. К моему сожалению, приходилось многократно. У слёзно скорбящего человека изменяется лицо, не редко до такого, что и признать в нём ранее известную личность не всегда возможно. Горестная гримаса собирает кожицу на лбу, опуская наружные края бровей и сужает слезоточащие глаза. А уж рот … он искривлён вниз дрожащими уголками, уста подвержены дрожи и согнуты таким манером, что в обычной жизни так не складываются. Побородье сродни сморщенности лба, а вмиг отвисшие щёки лишь добавляют всему облику черты неузнаваемости.

           Довольно ли подробно описано лицо страдающего в минуты рыдания с тем, дабы вы смогли представить себе описываемую гримасу? Думаю, что довольно.
Теперь же, не растратив проявленного воображения, перенесите его на облик человечка, вошедшего в нумер по просьбе надворного советника. При всём при том, эта страдающая маска горестно рыдающего, была надета на совершенно спокойного и, даже, весёлого человека. Одним словом, оторвать глаз от вошедшего было невозможно.

-Рад знакомству, - проговорил человечек приятным тенором, протягивая руку помещику, - вы – господин Ляцких Кирилла Антонович. Таким я вас себе и представлял. Позвольте представиться – Андрей Андреевич Фсио.

         Произнесение фамилии Фсио было, видимо, настолько привычным и частым, что слегка видоизменило звучание оного до словца «всё».

--Всё? Даже фамилии бедолаге не досталось, - то ли отпустил шутку, то ли проворчал Модест Павлович довольно тихо, но недостаточно тихо для того, чтобы назвавшийся Андреем Андреевичем не услыхал сей реплики.

--Отнюдь, досталась, и вы её услыхали. Звучит она Фсио. Мой папенька был родом из Сиама, оттуда и таковое дополнение к моему имени. А вы, насколько мне известно, Краузе Модест Павлович, боевой офицер и друг Кирилла Антоновича, верно?

--Было бы неразумно отрицать очевидное.

--Согласен, однако, правила приличия требуют обратного. Прошу присесть господа!
Тенорок благостно настроенного человека претворился в баритон властного начальника.

                Так уж вышло, что расселись господа так, словно сия диспозиция была задумана кем-то загодя. Напротив Андрея Андреевича оказались наши друзья, а господин Толмачёв устроился на стоящей в стороне софе.

--Я отдаю себе отчёт в необычности моей внешности, - начал говорить господин Фсио, сопровождая свою речь разнообразными жестами. По-первам, он потёр ладошки, затем поправил идеальный пробор, деливший тёмные волосы по правой стороне головы. Далее он постучал по коленкам, поправил жилетку и галстук, расстегнул и снова застегнул нижнюю пуговицу на сюртуке цивильного покроя. Затем, малость успокоившись, для чего-то потянул себя за мочку правого уха.

           Совершая все эти телодвижения, человечек не переставал говорить, обращаясь к обеим визави.

--А посему не стоит вам скрывать своё любопытство, относительно моей внешности и позволить себе вольность в разглядывании оной. Я к подобному имею и привыкание и, ежели угодно, иммунитет. Спрашивать меня о чине, либо о моей должности, считаю излишним. Для вас я Андрей Андреевич. А теперь, Кирилла Антонович, соблаговолите повторить все жесты, совершённые мною за истекшую минуту.

           Эта просьба была, по меньшей мере, неожиданной, если не сказать безрассудной.

              Не совсем понимая, что происходит, и для чего этот, с позволения сказать экзамен, помещик в точности повторил всё содеянное господином Фсио, соблюдая, даже, не равные паузы между жестами.

--Ну, как? – Спросил помещик, опуская руку после потягивания мочки уха.

--Плохо.

--Отчего плохо? Я не верно повторил?

--Повторили верно. Плохим я счёл иное. А зачем вы всё это, - Андрей Андреевич суетливо подёргал руками, якобы имитируя предшествующие жесты, - повторили?

--Позвольте, но вы же сами только что попросили меня это повторить?!

--И что с того, что просил?

--Увольте, я отказываюсь вас понимать!

--Лучше бы вы отказались бездумно исполнять нелепые просьбы человека, о коем вы знаете лишь то, что он пришёл в компании господина Толмачёва. А случись так, что моя просьба касалась бы пальбы в окошко из револьвера господина Краузе? Либо, что ещё отвратительнее, я предложил бы вам разоблачиться до исподнего белья? Согласились бы? Не трудитесь отвечать,  и оставьте попытки гневаться. Вы согласились бы! Это мне известно наверняка. Хочу, чтобы вы с этого момента вложили себе в голову – я тот, кто научит вас пониманию и рассудительности в ситуациях, кои вам ещё только предстоит пережить. А они, поверьте мне на слово, буду развиваться от плохой к худшей. И виною тому вы, Кирилла Антонович! Дважды не исполнив наказы Сеговии, вы усложнили жизнь не только себе, но и своему другу, поведав ему то, что знать ему надо было без надобности. А первая ошибка состоит в вашем произволе в отношении мальчишки и с … позволения сказать, Библии.

--Ну, знаете, я уж говорил, что мои моральные принципы….

--Это всё пустые слова – моральные принципы. Женщина, рождающая дитя, не имеет права на моральные принципы рожать исключительно девочек. Она рожает ребёнка любого пола, тем и ценна. Солдат на поле сражения стреляющий во врага, не имеет права на моральные принципы, не позволяющие ему палить лишь в брюнетов. Не разжижайте себе мозг словесами, лишёнными применения к конкретному делу! Вы не спасёте своё будущее, спасая исчадие адское из моральных принципов, которые умрут вместе с вами, в отличие от того исчадия, коего вы пожалели. Пусть и в виде мальчонки. На этом закончим полемику о принципах. А вот о господине Краузе … вы должны понять, что вводя его в число посвящённых, вы делаете его первым из кандидатов в подозреваемые, случись утечка информации по делу о Ведищевском Логе. При том, обязан заявить, что в лояльности Модест Павловича не сомневаюсь совершенно! Я не сомневаюсь, но ещё есть люди, кои не сочтут за необходимое разбираться в личных качествах тех, кто попал под подозрение. У них, как говорится, не до моральных принципов. Всё сказанное мною не угроза, а толкование произошедшего. К этому разговору мы более не вернёмся.

                Друзья и не пытались сокрыть свои чувства. И не только обескураженность от услышанного, но и  подобие обиды за высказанное недоверие. Это не осталось незамеченным ни для человечка, ни для надворного советника.

--Господа, начал говорить Александр Игнатьевич, - не в моих правилах раздавать утешения за горькие, однако и правильные слова. Отнеситесь к ним так – всё сказанное Андреем Андреевичем есть не более, чем оговорённые условия вашей работы – точность исполнения, ответственность и немногословность. Обратите внимание, что слово «излишнюю», перед словом «немногословность», я опустил. И последнее, что имею сказать – я искренне рад вашему возвращению, рад тому, что вы живы и здоровы, хотя на это, не скрою, одно время я даже перестал надеяться. Ещё рад тому, что вы, Модест Павлович, пусть и помимо своей воли, стали вовлечены в число тех людей, чьим основным занятием есть, по вашему же выражению, приключение. Остальное вам расскажет Андрей Андреевич. Кирилла Антонович, у нас с вами безопасного времени осталось четыре дня. За это время надобно упрятать книгу  так глубоко и далеко, как никто иной до этого не прятал. Завтра, ближе к ужину, приходите в «Крым», там и поговорим. Кстати, обращаясь к Кирилле Антоновичу, я имею в виду и вас, Модест Павлович. От вас, более, тайн нет. А теперь позвольте откланяться! Нет, нет, не провожайте!

        Надворный советник покинул нумер.

             И что такого он сказал? Ровным счётом ничего утешительного и успокаивающего, вы со мной согласны? Только у друзей прежний настрой изменился от разочарованного к деловому, от малость обидного к согласному со словами господина Толмачёва. Как я упоминал ранее – политика в отношениях творит чудеса. Да-с!

             Вослед за вышедшим из нумера надворным советником стремглав последовали все звуки, которые гнездились в каждом уголке комнаты. Слова, шелест одежды от производимых жестов, вздохи и, что самое необычайное, шум городской жизни, прежде раздававшиеся из-за окна. Замерло всё, замерло везде, замерло нежданно.

             Хотя, для пущей ясности изложения, следовало бы воспользоваться словцом «затаилось», замест «замерло». Да, именно затаилось, натужно перебирая всяческие причины для такой тиши, отыскивая для себя единую, верную и оправдательную. Причин же тех было не много числом, а только три, но уж весьма и весьма рознящиеся одна от иной, что и позволяло им, причинам, иметь особый вес и значимость.

              Первая причина была порождена Кириллой Антоновичем, ожидавшим малость … да нет, никак уж не малость, а совершенно иного отношения от господина Толмачёва и к себе лично, и к трудно исполненному заданию. Непонимание, перерастающее в обиду, не предоставленная возможность высказать накопленные соображения и, чего уж греха-то таить, поверхностное отношение к своей особе.

            Вторая же принадлежала штаб-ротмистру, привыкшему к субординации и к правильности в построении отношений «приказ – выполнение», «задание-отчёт», «завершено – разбор дела». «Ну, словно детишки забавляются – придумали себе игру, побаловались, да и позабыли. Ей Богу, чем далее, тем занимательнее становится советник», - так, или почти так описывал основную подоплёку собственной причины Модест Павлович.

         Причина Андрея Андреевича Фсио была самой простой и, для него же, самой увлекательной – он спокойно созерцал лица сидящих супротив него, словно по заготовленному тексту на бумаге читал все подробности появления упомянутых причин. Молчал, читал и, видимо, улыбался прочитанному. Ежели, конечно, ещё более трагическое добавление к его «рыдательному» лицу какой-нибудь смельчак счёл бы улыбкой.

        На исходе второй минуты тишины Андрей Андреевич снова принял на себя лидерство в беседе, распугав тишину следующим словами.

--Вижу, что вы обескуражены скорым и не удовлетворительным для вас уходом господина Толмачёва. Отношение ваше к такому деянию и понятно, и объяснимо, и глупо. Остановлюсь на третьем слове «глупо». Вы, господин Ляцких,  ожидали похвалы и благодарности, верно? И не дождались. А почему, сказать? Потому, что вы только их и надеялись услыхать, просеивая и отбрасывая все иные слова советника, кои не подходили, в вашем мозгу разумеется, под определение благодарственных. И, не дождавшись таковых, вы благополучно и безрассудно упустили то архи важное сообщение, которое озвучил Александр Игнатьевич. Вы, господин Краузе, повинуясь уставному уложению о всяческой правильности в субординации, присущей военному человеку, упустили то же самое сообщение, кое, с сегодняшнего дня, касается вас в той же мере, в какой оно касается вашего друга. Я не браню и не порицаю вас. Я вас призываю прежде слушать собеседника в том объёме, в коем он доносит до вас значимые сведения, и лишь после того примерять свои желания услыхать что-то особенное с тем, что именно было произнесено. Буду, господа, весьма и весьма вам признателен, коли станется так, что сказанное мною вы примете как простой совет. Теперь же, перед тем, как продолжить наш дискус, я бы попросил вас не счесть за труд и припомнить, что из сказанного Александром Игнатьевичем было по-настоящему важным?

        Нелегко, доложу я вам, вот так скоро переменить свои мысли с обидных, осуждающих и ещё, Бог весть, каких, причём не самого благородного свойства, на такие, кои станут послушны вам, и полностью подчинены обсуждаемому делу.

       Наши друзья восприняли последнее предложение господина Фсио буквально и, приложив к тому многие силы, сумели, таки, управиться со своим внутренним беспорядком (как вы и сами понимаете, более повинуясь силе воли, нежели наставлению Андрея Андреевича), и заставили себя всецело предаться припоминанию слов надворного советника.

          Пользовались наши герои всем арсеналом доступных им способов для восстановления в памяти недавнего сообщения. Среди таковых стоило бы упомянуть самые важные, и наиболее часто используемые. А именно – сморщивание лба, потирание ладошкой оного, сдавливание перстами темени и взгляд на друга с немым вопросом – ещё не припомнил? А ещё устремление в одну точку взора немигающих глаз. И самое последнее средство, а потому никогда не помогающее – повторение одними лишь устами заданного вопроса.

              Крепко памятуя про то, что вы, читатель, уж успели разобраться в тонкостях душевных миров  Кириллы Антоновича и Модеста Павловича, не смогу ни открыть вам тайны, и не разочаровать вас тем обстоятельством, что все упомянутые ранее способы восстановления из памяти важной детали, не привели, ровным счётом, ни к чему.

         Это также не укрылось от зорких глаз сына бывшего подданного государства Сиам.

--Вы, господа, не старайтесь вспомнить то, что вам надлежит что-то и о чём-то вспомнить. Проживите тот самый разговор так, словно он происходит сейчас. Что я сказал вам, после каких слов Александр Игнатьевич заговорил? Жесты, скрип мебели, интонации – всё в памяти вернётся к вам, стоит лишь отмести то напряжение, с коим вы морщите лбы и переглядываетесь. Более подсказок не будет!

           И вот только в сей миг, после этой критики, у наших героев проснулся азарт. Нет, ни в коем разе не кураж, и не бравада, а настоящий, деловой азарт.
Первым поднялся со своего места штаб-ротмистр. Он медленными и мелкими шажками переместился к окну, оглянулся на входную дверь, достал револьвер и отвёл руку с ним себе за спину. Далее он проделал тот же приём с отведением руки, но уже в противуположном порядке и …чему-то улыбнулся. После чего, он согласно закивал головою каким-то своим мыслям, и уже нормальным шагом вернулся к своему креслу.

            А у помещика было намного меньше действий. Он попросту пересел в кресло, кое занимал господин Толмачёв. Пересел и затих, глядя на только что оставленное собственное кресло.

               Не могу себе представить, для каких таких воспоминаний обоим господам понадобилось вставать и перемещаться? Это новейший способ заставить работать голову, стоящий на втором месте после сморщивания лба?

          Но, как бы там ни было, и как бы мы не сыпали остротами в адрес тех пресловутых способов, уже совсем скоро Кирилла Антонович поднял указующий перст и, то ли пригрозил им другу, то ли весьма старательно обращал на себя внимание, сопровождая сие словами.

--Модест Павлович, вообразите себе, я припомнил! Знаете, что такого важного сказал Александр Игнатьевич?

--Что у вас … нет, у нас, есть четыре безопасных дня.

--Именно! – Радостно воскликнул помещик, - безопасных четыре дня! Спасибо всем, кто был нам в помощь! Мы вспомнили!

--Это тем более замечательно, - тихо и медленно промолвил господин Фсио,- что о таковых ваших способностях мне и толковал советник. Вместе вы способны на многое. Признаюсь, что воспринял я его слова о вас, как преувеличенные. Рад, что ошибся! И, тем не менее, вынужден сказать, что расстроен.

            Раньше бы, вы, читатель, это уж и сами знаете, раньше бы Кирилла Антонович вспыхнул бы полемической страстию под мало одобрительное молчание Модеста Павловича. Но, то раньше. Теперь же всё было иначе. Друзья молчали и слушали спокойно и, даже, соблюдая некую расслабленность в позе, внимая словам Андрея Андреевича.

              --Из упомянутых четырёх суток, сколько вы в пустую истратили времени? А мне ещё предстоит ответить на вопросы господина Ляцких, на разрешение коих он станет всячески настаивать. А посему, смею вам преподать первый закон, обязательный к безусловному запоминанию. Время, господа, никогда и ни для чего не приходит. Время всегда уходит. Время уходит навсегда. Не сделав сей закон основой собственного мироощущения, вы, господа, потеряете настоящее, в коем и надлежит постоянно пребывать. В иной ситуации я бы более пространно растолковал бы вам такое высказывание, преподнося его вам, как намёк. Но, то в иной ситуации. А в этой я даю вам ЗАКОН!

               Странно чувствовали себя наши герои. Странно и привычно обострились восприятия слов и понятий, обрамлённых в особо окрашенную интонацию. Речь Андрея Андреевича словно бы протискивалась не только в голову и в мозг, но и во всё тело, в каждый член, растекаясь по жилам и достигая самых разных уголков организма, ранее и вовсе не предназначенных для такового. Внимание и внимательность разом проявились в их сознании безо всяческого на то усилия. Это, во истину, было необычно для каждого из друзей, и для двоих одновременно.
Меж тем господин Фсио продолжал.

--Вы, Кирилла Антонович, совершили такое, что следовало бы совершить со всею безусловностию. Однако, помятуя о вашей малой осведомлённости в истинной подоплёке прошлого задания, от вас никто подобного действа и не ожидал, а раз так, то таковой исход в расчёт не брался. Это констатация факта, и не более того. А посему, нам предстоит молниеносно менять планы, основанные на ином, на ожидаемом нами результате. Подробностей не будет. Что, в данном случае, нам следует предпринять? Провокацию. Простую и продуманную. Завтрашним днём, никак не позже часа пополудни, вы покинете гостиницу. Выйдя из ворот, повернёте направо и, старательно изображая увлечённость променадом, медленно дойдёте до перекрёстка. Там вы увидите жандармского унтер-офицера, спорящего с торговкой орехами и семенами. Приготовьтесь отследить все жесты жандарма -  они подскажут, куда вам надлежит следовать. Далее, пройдя в указанном направлении, увидите нищего-попрошайку. Дадите ему медную монету и получите указание куда идти и на кого обратить внимание. Всех указателей перечислить не могу, они буду меняться в зависимости от того, каков результат даст ваш «свободный» выход в город. Без охраны и без наблюдателей. Книга должна быть при вас. Оружие, Модест Павлович, должно быть готово к бою в любой миг. Не хочу поражать ваше воображение тем количеством людей, занимающихся вашей безопасностью и в гостинице, и на открытом месте в Москве. Играя прогуливающихся людей, всё едино, оставайтесь настороже. Я это называю внимательнейшей беспечностью.

           Господин Фсио поднялся с кресла, подошёл к окну и сдвинул портьеру в левый край окна.

--Таиться, словно заядлые шпики, более не следует. Нет, Модест Павлович, не спрашивайте, в чём состоит замысел провокации, я отвечу сам.
    

        Без сомнения, удивление на лице штаб-ротмистра не увидел бы только слепой. Но внимание к словам Андрея Андреевича, да и воспитанная за годы воинской службы пунктуальность при получении задания, всё же не позволили разрастись удивлению многократно и многословно. А лишь проявиться в краткой гримасе.

Вернувшись в своё кресло господин Фсио продолжил.

--Те, с позволения сказать, персонажи, противостоящие нам, не просто велики числом, они, кажется, неиссякаемы. То, что они промышляют в землях за чертою, нас мало радует и никак не успокаивает. У них сыщется немало лазеек, для того, чтобы пробраться сюда, в наш мир, в наш дом. Скажу сразу, что те силы, коими они обладают в своих вотчинах, у нас не действенны. А посему, берут они не умением, а числом. Находят, слабых духом людишек, и вербуют их на, якобы, справедливые дела. Вот для таких-то, и готовится провокация. Ваш старый знакомец Агасфер обретается ту как обычный старец. Не скрою, мудрый, скрытный и хитрый, но старец. Однако пара десятков его агентов способны навредить нам не меньше, нежели он сам в одиночку. Мы, как бы сие не прозвучало, и как бы вы к таковому не отнеслись, решили использовать вас, словно наживку. Лично вы им не нужны и не интересны. Им нужна Библия. И ради обладания ею, Агасфер сотоварищи пойдут всё. Книга у вас, и привязана она кровью к Кирилле Антоновичу, посему и получить её возможно лишь убив господина Ляцких, да и вас, Господин Краузе, поскольку вы, в силу своего врождённого благородства, встанете на защиту друга. Извинений за то, что вы сделались наживкой, от меня не последует. Есть дело, требующее разрешения, а не пространных бесед о нём. Отказываться вы не можете, потому, что в любом случае, уже сами стали мишенью. Остаётся только победить. Вам победить. Такая, вот, провокация. Удовлетворены?

--Делая вольное переложение ваших слов, правильно ли я понял, что те, кто считает нас мишенью, суть обычные люди? По своему строению, я имею в виду?

--Поняли вы меня верно. Однако не обольщайтесь. Эти, равные вам по телесному устройству, способны неожиданно бросить бомбу, отравить вам пищу и много ещё чего натворить. Идти же на вас в лобовую атаку они не станут.

--Я готов завтра сопровождать друга! Только словцо «наживка» мне не по душе.

--Подберите любое иное на ваш вкус. И спасибо, что не колеблетесь вступиться за друга! Теперь ваши вопросы, Кирилла Антонович!

--Мне показалось, что вы и так, правда, непостижимым для меня образом, всё знаете о моих вопросах

--Верно, знаю. Но не знаю, все ли вы хотите задать?

--Тут уж … да-а … понимаете, некие детали, бывшие для меня совершеннейшей загадкой, стали сами собою проясняться при сопоставлении …

--Кирилла Антонович! Не говорил ли вам Сеговия о такой вещи, как понимание? Не говорил ли я вам о законе уходящего времени?

--Да, говорили, и да, я исправляюсь! Вот мой главный интерес – как так случилось, что люди, коих я … мы видели в Ведищевском Логе, оказались в таком же самом Логе, но за чертой? И …
.
--Не продолжайте! Я отвечу, хотя, признаюсь, ожидал услыхать вопрос про иное.

--Про то, кем я был за чертой?


--Именно!
--Вы же всё равно про то скажете, зачем же лишние вопросы?

--Вы и вправду исправляетесь! Что же, буду соблюдать предложенную вами очерёдность. Итак, предыстория. Готовы? Что бы вы сказали,услыхав от меня, что всё, что вам было известно до сего дня о Земле и об окружающем мире – обман? Сознательно, и совсем тщанием продуманный обман. Что бы вы сказали, услыхав от меня, что Земля наша не кругла, и она не вращается вокруг Солнца?

            Если бы в сей миг Андрей Андреевич подошёл к помещику и, не говоря ни слова, отвесил бы ему звонкую и болезненно-обидную затрещину, Кирилла Антонович удивился бы такой метаморфозе с господином Фсио во сто крат меньше, нежели он удивился этим словам. Сказать, что господин Ляцких был ошарашен, означало бы ничего не сказать.

            А вот Модест Павлович мгновенно проявил интерес к словам этого, чего уж там греха-то таить, страннейшего гостя, тем, что подался всем телом вперёд, да так стремительно, что едва удержался в кресле, оставшись сидеть на самом-самом краешке.

--Не я, господа, автор сего обмана, и не мне его осуждать. Я постараюсь дать вам понимание настоящей картины бытия. Вообразите себе эту гостиницу, расположенную не вверх на три этажа, а растянутую в горизонтальном положении. Всё остальное остаётся прежним - нумер рядом с нумером, в каждом свой отдельный вход, в каждом есть своё солнце, вроде этой люстры, и в каждом есть своё население. Представили?
 
--Да, но … позвольте! Это … ахинея какая-то! Откуда вам знать, что есть миры, в коих ….

--А откуда вам знать, что на третьем этаже есть нумера? Вы там были? Нет. А постояльцев видели? Нет. Отчего же вы решили, что, ежели, гостиница располагается в доме в три этажа, то они все напичканы нумерми, коли вы в том, лично, не убедились?

--……., - только и развёл руками помещик.

--Вам внушили, что всё есть не так, как вы видите сами, а исключительно так, как вам про то рассказали. И вы, господин Ляцких, тут ещё произносите словцо «ахинея» после того, как побывали в соседнем мире! Либо в соседнем нумере, пользуясь предыдущим сравнением.

--Господи, я сплю? Разбудите меня кто-нибудь!

--Спит ваш разум, и будить его надобно вам самим. Слушайте же дальше. Все соседние миры имеют, ежели угодно, одну общую стену с соседним миром. Это, примерно, как соты в улиях медоносных пчёл. Представляете себе такую картину? Хорошо! Так же, как вы не можете попасть в соседний нумер иначе, кроме как через дверь, так и в мир за чертой вы не можете попасть, просто пожелав этого. Вход в тот, двухлунный мир, который вы посещали, есть в одном, определённом месте, совсем рядом с Ведищевским Логом. Географических открытий на сегодня довольно. Если случиться тому угодное, расскажу и более сказанного, случится надобность – сами попадёте в те миры. Там и полюбуетесь на них. Изнутри.

           Модест Павлович поднялся с кресла, подошёл к окну и, заложив руки за спину, принялся рассматривать что-то за окном, плавно перекатываясь с носка на пяту, с пяты на носок. В этом разговоре он выбрал себе роль слушателя. И весьма внимательного.

--Те люди, коих вы встречали в обеих Логах, суть одни и те же люди. Как и в остальных мира. Как и в этом.

--Вы хотите сказать, что я живу … в тех мирах за чертой в один и в тот же миг, в коем проживаю … тут?

--Да, это я хочу сказать. Люди, как ни странно, не пропадают после смерти, как это принято считать, а перенаправляются в иные ….

--Нумера? – Произнёс Модест Павлович, по-прежнему глядя в окно.

--Пусть будет так – в нумера. Теперь приготовьтесь услыхать самое невероятное из всего, что вы слыхали ранее. Истории никакой не существует. Она тоже придумана для описания того, чего на самом деле не происходило. В нашем с вами мире не происходило.

--Умоляю, дайте собраться с мыслями!

--Не стану годить! Напрягайте мозг и будите его! В нашем мире никогда не было … ну, хоть взять … Куликовской битвы. Не было Ивана Грозного, опричнины и много другого! Это всё суть события, происходящие сейчас, сегодня, в этом году, но – в иных мирах! Нет никакого прошлого, нет и грядущего! Всё происходит сейчас! Одни и те же события идут и идут, меняются только люди, так сказать, персонажи, участвующие в перечисленных событиях. В одном из миров есть постоянно Александр Невский, правда, каждый раз это другой человек, есть мир с постоянной Мариной Мнишек, с постоянным Захватом Москвы поляками. И в каждом из перечисленных миров есть мы с вами. Прямо сейчас мы бьёмся на Чудском озере, только без подробностей о том, кто из нас за крестоносцев, а кто за Русь. Прямо сейчас мы с вами проживаем в весьма благополучном, но не совсем спокойном грядущем. Одновременно везде. До этих слов понятно?

--Понятно-то, понятно, только вот недоверие великовато.

--А недоверие не вечность, его и укоротить возможно