Виктор Шкловский

1 декабря 1976 г.
В «Юность» пригласили Виктора Шкловского – чтобы рассказал о записных книжках Маяковского. Хитро посмеиваясь и довольно потирая огромный лбище, он с ходу выпалил, что Маяковский в процессе работы изводил тонны бумаги на черновики, но потом всё немедленно уничтожал. После чего стал рассказывать о чём угодно, только не про ВВ. И вот ведь удивительно – все его рассказы знаешь наизусть, однако слушать их и по сотому разу не устаёшь.
После вечера мы с Гофманом засиделись в актовом зале, пока все не разошлись, а уже уходя – застали на лестнице… Шкловского, который сидел на высоком подоконнике, не в силах сам с него слезть, и беззвучно плакал. Очевидно, ребята пошли ловить ему такси, поскольку на улице холодрыга, а чтобы Виктор Борисович не потерялся – посадили деда повыше. Сколько он так просидел – неведомо, как непонятно, почему за Шкловским не вернулись, в итоге мы с Гофманом отвезли старика на его «Аэропорт».

15 декабря 1982 г. 
Девяностолетний Шкловский почти бестелесен: в юности он играючи сгибал кочергу, а сейчас его рука совсем невесома. Говорит фрагментами, которые хаотично живут в его лобастой голове:
     – Ленинская революция в октябре могла бы вообще не получиться. Я командовал дивизионом броневиков, охранял Зимний дворец. Броневик – это большая огневая сила. В ту ночь я остался ночевать у своей барышни. Знаете, молодые любовники крепко спят. Проснулся, когда за окном стреляли.  Проспал, и мои бронемашины так и остались в гараже. Керенский меня хотел за это расстрелять. Я вообще остался жив по ошибке...
На самом деле, Виктор Борисович октябрь путает с февралём, Петроград с Киевом, Керенского – с Петлюрой и Скоропадским, а весь бурный 1917-й год он был в Персии, и правду о нём написал Михаил Булгаков, выведя Шкловского под фамилией Шполянский в «Белой гвардии». Но в этом пусть разбирается отдел проверки.

14 января 1983 г. 
У Шкловского – визирую интервью, безрезультатно выбиваю сноски:
     – Виктор Борисович, отдел проверки не может найти, где Достоевский пишет, что стоя на эшафоте он думал о Дон-Кихоте. 
     – Я верно знаю, думал!
     – Нужна точная ссылка, иначе вычеркнут. 
     – А место, где рассказываю о броневиках, выкинули?
     – Да, – говорю, – без вариантов.
     – Ну и довольно с них! Всё бы им вычёркивать!..

21 января 1983 г.
Беседу со Шкловским на топтушке похвалили, но тут же и замечание сделали:  слишком много пишу материалов  «с ненашими авторами». Сказали, что мне следовало бы составить списочек предполагаемых персонажей, среди которых редакторат хочет видеть писателей «другой ориентации» (?!) – Маркова, Алексеева, Проскурина. Обещал подумать: в конце концов, составить любой список не проблема...
В болгарском журнальчике «ЛИК» перевод нашего со Шкловским интервью озаглавлен: «Само животът остава в изкуството». Шкловский веселится:
     – Ничего подобного не говорил! Это же и выговорить невозможно!

22 марта  1984 г.
Позвонил Конецкий – ничего не объясняя, спросил:
     – Что бы ты сказал, если бы Шкловский меня официально усыновил?.. Думаешь,  мы оба в старческом маразме? У него сын погиб на войне, и я ведь тоже, считай, безотцовщина, и мне даже отчество менять не придётся.
Я плоско пошутил, что они не ханжи – вполне могут жить вместе и без штампа в паспорте. Но Конецкий говорил вполне серьёзно:
     – Ему уже девяносто, пора подумать, кто литнаследием заниматься будет. Сам знаешь, как у нас посторонних любят в чужие архивы пускать. Авторские права, опять же... А я ему гожусь в сыновья, и мне даже отчество менять не придётся…
Я не очень хорошо знаю процедуру официального усыновления, но по-моему это какая-то чушь, к тому же у Шкловского замечательный зять – Николай Васильевич Панченко, который не только поэт, но и отличный редактор, и вообще  он вполне  может решать все правовые вопросы.

10 декабря 1984 г.
Лейкин спросил, не могу ли я организовать некролог Виктору Шкловскому от Конецкого. Позвонил в Питер без особой надежды: завтра похороны, Конецкий наверняка уже в Москве. Услышал весёлое ворчание Виктора Викторовича:
     – Почему я дома? А что я в вашей столице забыл?..
Онемел, поняв: за пять дней никто не осмелился сообщить ему о случившемся. Когда выговорил, Конецкий просто послал меня на хер с такими шутками и  бросил трубку. Через вечность он перезвонил: извинился за грубость, сказал,  что идёт за билетом. И перезвонил через час:
     – Доехал до кассы и передумал – если приеду, положите и меня рядом. Не могу увидеть его мёртвым… Он ведь летом мне письмо прислал: попрощался, а я не понял. Думаю, что те слова, которые, как всегда бывало у него, – раздёрганны, неожиданны – всё равно они будут самыми главными... Записывай:
          «Знаю ли, что такое ничто, как закругляется сожжённая сторона
          под названием жизнь?
          Пойму ли, как велика эта степь и что будет за ней?
          Трудно жить, когда видишь, что жизнь твоя большая и трудная,
          трудно  донести её до конца. Трудно пересчитывать, кто
          остался, а с кем ты ещё можешь говорить...
          Надо идти дальше, надо опять искать новые земли, завоёвывать
          Полюс, такой далёкий, что о нём нельзя даже справиться у птиц.
          Человек растёт сам. Скажу пошлость. Есть только неумирающие
          деревья. Есть и будут после тебя. Они зеленеют и с каждым годом
          уходят от тебя…
          Лет так много, что годы уже могут разговаривать друг с другом
          и, наверное, уже поняли, что такое вселенная...
          Найти свою жизнь человеку труднее, чем дереву. Понимание этого
          удерживает от зависти к ним…
          Жизнь штука упорная. Глядит глаза в глаза, вспоминает сама себя
          и даже ссорится сама с собой.
          Для того, чтобы полюбить кого-то, надо жить…»   
Я годился Шкловскому в сыновья, иногда он называл меня мальчиком. Своего отца я не помню, и сознание сиротства потому было моим привычным состоянием. Лишь когда я узнал о смерти Виктора Борисовича, я по-настоящему осознал себя сиротой. И не только я один».

11 декабря 1984 г.
Прощание со Шкловским. Хорошо говорили Гусев и Габрилович. Я предложил Евтушенко, который был распорядителем похорон, прочитать над гробом некролог Конецкого,  на что он спросил, почему самого Вики нет.
В дверях столкнулся с Николаем Семёновичем Евдокимовым, который на вопрос, как он себя чувствует, буркнул: «Лучше, чем Виктор Борисович!»
В нижнем кафе встретил Гофмана – сказал, что отец взял дачу в Мичуринце, по соседству с Рыбаковым и Окуджавой, а значит там будет не только банька, но и бильярдная. Замечательно, что хоть Витя совсем не меняется.

2 февраля 1985 г.
Два дня в Питере (один):  доделываю с Конецким наш диалог для «ЛитРоссии» (по-моему, отличный!), снимаю его портреты (в прошлый приезд не до того было).
<...>  Конецкий мытарит, как я понимаю теорию Шкловского о сходстве несходного и его термин «энергия заблуждения». Уже почти поссорились, когда Виктор Викторович примиряюще сказал:
     – Я сам половины того, что Шкловский написал, вообще не понимаю.


ФОТО: Виктор Шкловский / Москва, декабрь 1982 г.
© Georgi Yelin
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/

-----