Первое Таинство

        Отцу Николаю.  С поклоном и благодарностью.
        Вы сказали тогда: «И надо еще обязательно быть патриотом!» - хорошо сказали, чтоб мы помнили...  Я хотел бы дожить (уж, простите, что громко так) – увидеть, как поднимется Отечество наше; услышать, как снова Русью – Святой и Великой! нашу Родину станут звать.  Не так, как теперь, с тоской в сердце, а - с радостью! такой, что одному не поднять, с гордостью! от какой мурашки по коже.  Увидеть хочу, как позолотят купола на церквах и колокола все вернут.  А вокруг храмов берёзы чтоб – много-много!..  С тем с земли нашей злоба уйдет.
        Хочу, чтоб дожили и Вы, русский поп, до радости Вашей такой; и с Вами напиться той радостью – до пьяна и до одури! по-русски чтоб, в стельку! выше горла! до дна и до слез…




ПЕРВОЕ  ТАИНСТВО


        «И подозвав народ с учениками своими, сказал им:   
Кто хочет идти за Мной, отвергнись себя и возьми Крест свой и следуй за мной…»


        Я шел сюда сорок три года.  Не очень спешил.  Поблукал.  Вот, пришел.  Может не весь, что осталось, что успел донести.  А только и то, что осталось, не собиралось так просто «сдаваться».  Нет, с сердцем все было в порядке, оно и вело, а вот мозг?!  Простите, то, что осталось…
        И понимаешь ведь – русский ты!  А потому, хоть и поздно, а должен определить, как далеко ты от Бога.  Уж так душа у нас предустроена.  А раз так – возьми Крест и иди.  Да лукавый из подворотни:

- Тяф!  Ну возьмешь, ну пойдешь; определишь, если дней твоих хватит; пропасть увидишь…  А дальше?  Не поплывешь же ты на Афон?  Не поплывешь.  Вот и Царствие Божие?..  Поди, попы то все и придумали.  Не спеши.  Крест, ведь он и чугунный бывает; бывает, не унесешь…  А годы летят!  Столько надо всего!  А ты с Крестом с этим - прости уж – как ворона белая, как дурак: ни туда, ни сюда.  Тяф!  Видеть его не могу!  Не спеши.

______________________


        - Отрекаетесь от Диавола?
- ?..
- Если отрекаетесь, повторяйте за мной: ОТРЕКАЮС!
- Отрекаюсь…
- Робко.  Не хотите?
- Хотим…
- Тогда громче: ОТРЕКАЮСЬ!
- ОТРЕКАЮСЬ!  ОТРЕКАЮСЬ!  ОТРЕКАЮСЬ!
- Повернитесь, и плюньте на того, от кого отрекаетесь!

Поди уж поболее часа согревал я босыми своими ногами ледяной пол Исилькульской  Никольской церкви.  Оно, конечно, церковь та к государству отношение имела поскольку постольку, но находилась-таки на государственной территории, потому и тяготы с ним разделяло вполне, попросту сказать – не отапливалась.  А на дворе между тем закруглялся октябрь, пролетали по этому поводу белые мухи, и было тревожно, голо как-то.  Ко всей же вдобавок унылости, со стороны дружественного Северного Казахстана третий день дул пронизывающий юго-западный ветер, который пронизывал до костей дружественный казахскому народу исилькульский народ,  его почту, вокзал, дома и, особо, неверную по его мусульманскому понятию, православную церковь.  Но – удивительное дело! – несмотря на такое неудобное стечение обстоятельств, холода-то я как раз и не чувствовал, а было мне, наоборот, даже уютно.  Хотя, вникнуть если, может и удивляться тут нечему.  Известно: первый способ избавиться от зубной боли – отрубить себе палец.  Попробуйте, как припечет.  Тут же про зуб-то забудете.  А палец, не совсем уже ваш, он станет в тысячу раз родней любого вашего зуба.  То же здесь: душе было жарко, что там холод ногам…

Рядом со мной, чуть правей, мужественно переминался на синеньких цыпочках Алик – брат мой будущий во Христе.  Кому-кому, а ему-то уж точно плевать было на заблудившегося в небесных хитросплетениях херувима, о котором яростно разглагольствовал поп, с самой что ни на есть высокой исилькульской колокольни: и в глаза того Алик не видывал, и дел с ним общих никаких не имел.  Алику отроду было годика три.

       
        - Помните!  Диавол постоянно искушает вас с самого появления, - забубнил поп, когда, отплевавшись, мы снова повернулись к нему.

        «Начинается…» - обреченно промыслил я.  Алик же здесь не на шутку встревожился: «Ишь ты как?! -  и с к у ш а е т…  Может, врет? – лучили его пушистые глазки. – Нет.  Не станет обманывать.  Вон он какой… Видать, так и есть.  Вот беда…»  Как хотите, а батюшке Алик не верить не мог!  Поэтому мучился, сопел и вспоминал, вспоминал чего, может, и не было. И я вспоминал.  Верно, было чего…
        В еще более затруднительном положении оказалась соседка моя слева, Маринка.  Несмотря на позднюю осень, была Маринка сладко-шоколадного цвета, так как и родиться ее угораздило этой же осенью, и еще не успела она сбросить с себя свой особый не от солнца загар.  Как и Алик, и в отличие от меня, дщерь сия верила попу безусловно, но в отличие от нас обоих (ведь родилась она все-таки женщиной), решила ничегошеньки не вспоминать: ну, не получалось пока; а раз так, то и пыжиться нечего.  Уткнуться вот в теплую мамкину грудь, а лучше вовсе зарыться, и слушать тихонечко: чего там батюшка наговаривает, о чем плохой мусульманский ветер поет…  Потом она хорошенечко во всем разберется, пусть ее извинят.

        - Когда-то на небе свершилось несчастное превращение, и многие ангелы отделились от святого сонма небесных сил…  Был он Ангелом, назван диаволом!  Был служителем Божиим, стал сатаною! – Не переставал стращать между прочим нас батюшка поп. - Прежде, друзи, никто не грешил - первый он.  Согрешил же он не от природы своей…

        Справедливости ради, необходимым считаю сказать, что из всего честного собрания (а крестилось в тот день нас аж семеро), только у Алика и шоколадной Маринки затеянный попом процесс отречения протекал сравнительно гладко, без особых душевных рывков.  Остальных же немного корежило.  Ведь остальные (кто меньше, а кто и побольше) на беду свою успели пожить.  Поэтому и плевали, как успел я заметить (на всякий, конечно же, случай), как-то под напряжением, сквозь плотно сжатые губы, чтоб не очень обрызгать.  Ведь «зло прекрасно может быть»…  И только двое из нас об этом не знали - не успели узнать…

        Чего уж, понимаю, письмена мои, как их ни верти, для человека нормального выглядят шуткой – серенькой, даже глупенькой.  А оно и лучше.  Никому и в голову не придет: тогда в церкви вдруг показалось, что плевал я совсем даже не на эфемерное зло.  Кожей чувствовал: он где-то рядом…  И, поверьте уж, было от этого чувства (чтоб помягче сказать) не так чтобы очень…  Ну «противник», ну «клеветник», но ведь – князь! Ведь и ангелов совратил!  Слух идет, мол, вся флора давно уж его…
        Да-да, кажется, он стоял за окном. Ухмылялся, довольный моими ужимками, - чувствовал силу власти своей, - и, куражась, подражая попу, поучал:

        - Помни!  Первична – материя!  Столько надо всего…  Что поп? – лицо подневольное, субъективное.  Ишь, как выводит!  Пусть себе…  У него, у попа, работа такая.  Тебя-то что сюда занесло?!  Общество – так себе… Накадили, не продохнуть от дурацкого ладана; опять же не топлено тут: того и гляди, чахотку подхватишь.  Сердце, говоришь, привело?  Врешь ты все.  Просто жить не умеешь.  И поп твой врет!  Людям-то я помочь хотел.  Сказку, может, про Прометея слыхал?  Вот-вот…  Только тот огонь приволок, а я людям – правду!  Все за ради них побросал!  Конечно, должность неплохую оставил.  Что должность?!  С Самим в пух и прах перессорился!  А оно видишь как…  Я им с риском для жизни глаза открывал, а они…  Ведь плюются!  Вот и ты…  А ведь нам с тобой по соседству жить.  Землицу-то я, почитай, всю скупил.  Ой, скупил!  Материя, знаешь…  Так, местами осталось…  Ты меня держись!

        Не думаю, что эдак-то подставлял мне лукавый дилемму (я ведь выбрал уже); хотя, чем черт не шутит?  Потому, верно, охарактеризовав нам сатану, как самого распоследнего дьявола и пройдясь глаголом по его обширной родне, батюшка велел нам опять отвернуться и еще разок поплевать.
        К тому времени, когда мы - уже смачно и искренне! - во второй раз наплевали на дьявола, я успел немного расслабиться.  Дело в том, что более всего боялся я встретить в храме объемистого занудного попика. Который, прищурив масленые глазки, на протяжении всего таинства станет разъяснять, что «добро» - это хорошо весьма, а когда наоборот - это очень противно; что сам-то он не токмо рогатку в руках не держал, но даже огурцами (мыслите, в чей огород?!) чужими сроду-роду не баловал.  И образ этакого головлевского Иудушки, еще задолго до встречи, крепко сел у меня в голове.  Я даже заочно лишил того попика своей нежной сыновней любови, и категорически настроил себя на войну.  Но - слава Богу! – реальный поп выгодно отличался от «попика».  Худым, правда, его можно было лишь большущей натяжкой назвать, но и то верно, что полнота его являлась скорее признаком здорового образа жизни, чем необузданного обжорства, да и возрасту подходила побольше и не резала глаз.  К тому же и занудой он не был (уж это бы всплыло), и с глазами тут было в порядке: поп ими прямо глядел, не юлозил.  Но полностью расслабляться, конечно же, было нельзя.  Все это могло оказаться казенным рисунком – красивым, но плоским, лишенным нутра.

        Вспомнилось тут, как давным  предавно подтрунивала надо мной одна моя близкая родственница (чего юлить-то – сестра старшая!).  Бывало, выберет фантик получше, натолкает бумаги, завернет, да и мне: «На, - мол, - все для тебя.  Тебе жить…» - уж так-то ласково скажет, хоть плачь!  И я брал: поделюсь, думал.  Ты хорошая, тоже живи…
        Но теперь-то уж - нет!  Я - не Алька.  Мне теперь глубину подавай, за тем и пришел…


        «Я не знал Его, но Пославший меня крестить в воде сказал мне: «На кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть Крестящий Духом Святым».  И я видел и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий…»


        - А скажите-ка, друзи мои, есть ли у нас человеко-бог?
Глаза у попа лукаво блеснули, и я понял, что час мой пробил.  Ну откуда у нас, православных, такое явленье?!  Это у католиков папа – «ключник».  Все подмял!  Уж в таком страхе держит!  Без индульгенции у него уж и не согреши; без слова папиного (ключи-то он у св. Петра умыкнул) и в Рай не старайся, хоть Ангелом будь!  Оно, конечно, и святым у них за здорово живешь можно стать, опять же если папа положит.  Да больно уж все как-то вычурно, вроде как понарошку.
Ладно с ними, что нам до них, они далеко.  А тебя-то вывел я на чистую воду фарисеюшка наш.  Дело твое – крестить, как положено; а ты с инославными счеты ведешь.  Мы то с Аликом, поди не в костел пришли, поди - русские.

        - Нет у нас человеко-бога! - завизжал я фальцетом. - Это там, у католиков!..
Взор поповский потух как-то грустно.  Мне показалось, ему стало жалко меня.  Так жалко, что он даже сжалился и почти попросил:

        - Ну, а если я по латыни: эЛЕНИНум? - И не было в этом латинском вопросе иронии. - Я ведь, друзи, еще в те времена…  Ну похороните вы его по-людски! - не язычники.  Вот беда…  Есть Богочеловек, и Он один!  А человеко-бог? – химера это.  Это Богу противно.  Чисто несчастье, чего там…  Помолимся, друзи.
        Поп повернулся к иконостасу и быстро заговорил.

Я смотрел на широкую поповскую спину и думал, что сказал поп последние перед молитвой слова хорошо.  «Попику» так не сказать.  Сказал, как и должен сказать был русский мужик, грешник в прошлом своем, настоящем и, что ж тут поделаешь, в будущем.  С болью сказал, как вину признал, хоть и не был ни в чем виноват.  Еще подумал, что и с болью у попа хорошо как-то, правильно: когда молотком по ногтю, то, наверно (прости его, Господе), с матом, а если в душу с ногами - не удержаться, бывает, – заплачешь. 
        Все у нас как-то так: мне б порадоваться (вроде поп ничего!), но война, это, должен сказать вам, - война.  Прибавил я батюшке справедливости ради, но радоваться, особо не стал.

Я скосил глаз на Алика, за поддержкой, наверно.  Казалось, он решал в те минуты что-то важное-важное.  От гигантского напряжения он весь как-то съежился, как-то скукожился, весь поколючел, еще чаще стал втягивать ножки (видно, задачка была не из легких): он страдал…  Только вдруг озарило его!  Воспользовавшись тем, что поп отвернулся, он поманил свою мать и горячо зашептал ей на ушко.  Да так зашептал, что услышала не только она, а еще Маринкина мать, я, Михаил, стоявший напротив (Архангел), и, кажется, поп.  Алькина мать дослушала, улыбнулась, подхватила сынишку подмышку и тихонько исчезла.  Минуты через три – решив там, что надо – вернулась, водрузила бесштанное чудо на место; и было все ладно.  И от сценки той мне почему-то снова захотелось прибавить попу.  И еще прибавить чуть-чуть погодя…

Закончив молитву, поп повернулся и строго-настрого на Алика поглядел: мол, бузишь?!  Алик, и так-то не сводивший с батюшки глаз, уставился теперь в его строгость, совсем не мигая и быстро-быстро так закрутил головой: дескать, а и не было там ничего!  А поп взял и поверил, и улыбнулся, как простой русский дед.  А потом посерьезнел и снова бубнить.  Он бубнил, а я за него улыбался.

- Католики, протестанты, баптисты там всякие… Нелегко разобраться, трудно путь-то найти.  Так вот, друзи.  Видишь, как они говорят? – говорят, что мы молимся доскам(?!), а в тех, мол, откуда духовному?  Ну, а вы то, славяне, как скажите?

Так уж вышло: к обрядности я всегда относился с прохладцей: оформление - думал - нету в том глубины.  А тогда спросил меня поп; и, как сон, ветерок из далекого детства…

…Наш бревенчатый дом.  В доме холод с жары.  Тихо.  Мне бы в горницу, там чего-то «добыть», пока нет никого.  Пять шагов от сеней: во всю кухню печь Русская, лавка, слева деда кровать, дальше стол и… икона в углу.  Смотрит так!  Мне пройти-то всего, а идти не могу.  Я смотрю и Она…  Сорок лет…

- Нет!  Мы видим в иконах!..
Лучше бы я промолчал!  У попа аж глаза заблестели – он радовался.  Как с таким воевать?

- Верно, друзи, -  не доскам мы молимся!  Иконы оставлены, чтобы знали мы: есть над пропастью МИР ИНОЙ.  От Луки ищут люди тот МИР в Светлых Образах.  И не «башню» тем строят, а лишь прикасаются к ней – НАСТОЯЩЕЙ, ПРЕКРАСНОЙ, СТРАШНОЙ В ГНЕВЕ СВОЕМ, БЕСКОНЕЧНОЙ И ПРАВИЛЬНОЙ! 

_____________________________


        А там, на иконостасе, прямо передо мной стоял Михаил, беспощадный и мудрый, главный воин Войска Христова, с добрым детским лицом, кроткий, усталый…

        «И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли…»

Но главные битвы еще впереди!  Крикнул бы он, да знает, никто не
услышит…

        «И дано было ему вести войну со святыми и победить их…»

Может от этого грусть у Небесного воина?

        «И он собрал их на место называемое по-Еврейски Армагеддон…»

Место страшное.  Кровь на грешной земле, всюду кровь.  Как белые птицы кружатся Ангелы.  Тенями черными носятся демоны.  С ними Смерть!  Разит мечом Михаил черных воронов, только много тех – тьмы!  Их тьмы…

Михаил, конечно же, меня понимал.  Он столько всего повидал, этот мудрый Архангел!  И он не судил…
А рядом, у матери на руках, тихо, совсем по-домашнему, сопела Маринка  - ее еще не за что было судить…
А Алик, он с такой пронзительной ясностью смотрел на Архангела, что прощал сейчас Алику Михаил и рогатку, что - хоть тресни все! – появится у того через год, и огурцы, которые не выросли еще у соседки на грядке…  И поп с ним прощал: «Запомни, - велел он ему, - ты теперь Алексей!»  И Алик тут же проникся, весь разосанился, повзрослел.
 
А я успокоился.  Понял (как-то нутром, глубоко): поп с Архангелом заодно!  к  ТОМУ  попу я пришел! ТУДА я пришел!

        Слава Тебе, Господе!!!


                2000 г.